"Ах, Самара - городок. . ".

Я родился в Самаре в 1913 году и жил в этом городе до восемнадцати лет.

В те далёкие времена Самара была небольшим губернским городом с населением около 120 тысяч жителей, включая пригороды. Расположена Самара на высоком левом берегу полноводной красавицы Волги при впадении в неё небольшой речки Самарки, давшей название городу.

В навигацию на Волге было интенсивное движение: вверх и вниз по реке шли пароходы, пассажирские и грузовые; юркие, пыхтящие и сильно дымящие буксиры тащили то по одной, а то и сразу несколько барж. Сновало много прочих, крупных и мелких, судов и судёнышек. Пароходы в то время были колёсными: это значит, что они приводились в движение при помощи огромных колёс с плицами, укреплённых по обе стороны корпуса парохода и прикрытых декоративными решётками, на которых было написано названием парохода. Из трубы шёл дым, колёса крутились, плицы весело шлёпали по воде, и пароход плыл по реке. Течение на Волге было сильное и скорость транспортов, плывущих против течения, была значительно ниже идущих вниз по течению.

Часто вниз по Волге перегонялись гигантские плоты, длиной до полутора-двух вёрст. Так сплавлялся к низовьям реки лес. Плоты были составлены из связанных между собой толстых брёвен. На них шла своеобразная жизнь: были построены избушки или шалаши, вместе с людьми плыли коровы, козы, домашняя птица, на верёвках сушилось бельё, на походных печках готовилась еда. Управляли плотами опытные плотогоны при помощи длинных шестов и огромного руля, укреплённого в конце плота.

Фарватер реки был обозначен бакенами. Вдоль одного берега на бакенах зажигались красные огни, а вдоль другого - жёлтые. Каждый вечер бакенщик на лодке подплывал к каждому бакену, чтобы зажечь лампу, находящуюся на бакене и прикрытую стеклом. А рано утром он же гасил эти лампы.

Когда я был маленьким, работа бакенщика казалась мне очень интересной, и я думал: когда вырасту, обязательно буду бакенщиком. Но, когда немного подрос, то твёрдо решил стать кучером. Когда учился в старших классах, мечтал стать лётчиком, а потом - геологом. Правда жизнь внесла коррективы в мои планы, стал я киноинженером и о своём выборе никогда не пожалел.

Все волжские пароходы в то время принадлежали двум акционерным пароходным компаниям: "Самолёт" и "Кавказ и Меркурий". Название "Самолёт" понятно, хотя все знают, что пароходы не летают по воздуху. А вот почему "Кавказ и Меркурий", никто, наверное, даже члены правления этого общества, не только не могли объяснить, но даже и не пытались выяснить происхождение этого названия.

Через Самарскую пристань проходило огромное количество всевозможных грузов, в том числе в недра барж загружалось много зерна, ведь Самара была крупнейшим в России центром хлеботорговли.

Монопольное право грузить и разгружать пароходы и баржи принадлежало татарской артели грузчиков. Это были физически крепкие, сильные, сноровистые люди. Интересно было смотреть, как ловко они работают. Работу волжских грузчиков прекрасно описал в своих произведениях В.А. Гиляровский. К своему промыслу татары никого не допускали, а возможных конкурентов ловили поодиночке и били, долго и жестоко. Такое поведение татар было всем известно, поэтому артель все и уважали, и боялись.

Дома в Самаре во времена моего детства были в основном деревянные, и в городе довольно часто случались пожары. Для борьбы с пожарами, кроме пожарной команды с пожарниками в сверкающих медных касках, мчащихся на пожар на повозках, запряжённых крупными конями с развевающимися гривами, на Волге был пожарный пароход "Самара". На этом пароходе была установлена сильная машина, благодаря чему насосы посылали мощную струю воды, достававшую чуть ли не до середины города. Поэтому, когда где-нибудь возникал пожар, пароход "Самара" спешил на помощь. У жителей была такая припевка: "Эй, "Самара"! Качай воду! Дайте ходу пароходу!"

До установления советской власти Самара была по существу купеческим городом. Благоустройством своим город обязан жившим в Самаре деятельным купцам. Так, например: в конце проходящей через весь город главной улицы (до революции Дворянской, после революции Советской, а сейчас не знаю, какое имя ей присвоено) начинался лес, спускавшийся по склону к самой Волге. Купец Струков нанял лесорубов, и они прорубили в этом лесу аллеи. Кроме того, они очистили от деревьев большую поляну, на которой построили эстраду, а перед эстрадой установили несколько рядов скамеек. За всё это заплатил из своего кармана купец Струков. Он же оплачивал работы по поддержанию сада в образцовом порядке. По вечерам в субботу и в воскресенье на эстраде играл духовой оркестр пожарной команды. Оркестру платил также купец Струков. Этот сад стал называться Струковским, и был любимым местом отдыха горожан.

Другой самарский купец Челышев построил за свой счёт благоустроенную баню, в которой были хорошо оборудованные мужское и женское отделения, а также несколько отдельных банных номеров, которые могла посещать семья. Построив баню и наладив в ней работу, Челышев подарил её городу, но зарплату работникам продолжал платить вплоть до рокового 1917 года. Надо сказать, что и после революции баня сохранила своё название - Челышевская.

Богатый самарский купец Шехобалов на свои деньги построил в лесу около Самары большую больницу, оборудование для которой закупил в Германии. Больница состояла из отдельно стоявших корпусов. Был корпус терапевтический, корпус хирургический и родильный дом. Построив и оборудовав больницу, Шехобалов подарил её городу. Для работы в этой больнице Шехобалов нанял врачей, медсестёр, сиделок, словом, весь необходимый медицинский и обслуживающий персонал. Зарплату им он платил из собственных средств. Лечили в этой больнице бесплатно. В случаях появления особо тяжёлых больных в больнице собирался консилиум из наиболее квалифицированных специалистов, бывало что приглашались специалисты из других городов и даже из-за рубежа. Шехобалов щедро платил участникам консилиума и, разумеется, возмещал им расходы на проезд. Больница называлась Шехобаловской. Надо ли говорить, что такая работа больницы продолжалась до установления власти рабочих и крестьян.

Одним из самых красивых зданий города было здание театра, построенное также на средства самарского купечества.

Здание Самарского драматического театра

А в этом здании давали спектакли гастролировавшие оперные труппы

В Самаре действовали технические курсы, которые организовал и содержал купец Овчинников. Для преподавания на этих курсах им были приглашены крупнейшие специалисты своего дела. На этих курсах готовили весьма квалифицированных электриков, механиков и строителей. Выпускников, окончивших курсы Овчинникова, охотно принимали на работу промышленники и директора заводов, назначая их на инженерные должности, в том числе на ответственные и руководящие. Со своей работой овчинниковцы всегда успешно справлялись.

Было в Самаре епархиальное училище для девочек из небогатых семей. В этом училище девочек учили Закону божьему, благопристойному поведению и умению экономно вести домашнее хозяйство. Выпускниц этого училища, как правило, приглашали гувернантками в зажиточные дома.

Действовали в Самаре большой православный собор и еврейская синагога.

Вид Самары начала ХХ века

Собор стоял на главной площади города, поэтому она называлась Соборной. По церковным праздникам и перед большими богослужениями староста церковного совета объявлял прихожанам, сколько пудов свечей для службы пожертвовал тот или иной купец. Естественно, что каждый из них старался отличиться перед другими

Население Самары было смешанное. Там жили русские (их было большинство), жили татары и евреи, жили армяне и немцы, но конфликтов на национальной почве не было. Жители одной национальности к жителям другой национальности относились с уважением, считая, что каждый может молиться богу так, как хочет и умеет.

У кантора синагоги был сильный и красивый голос. Про этого кантора говорили, что у него соловей в горле. Когда он пел, то послушать его в синагогу приходила вся городская интеллигенция, независимо от национальности и вероисповедания.

В двух верстах от Самары был большой посёлок, в котором жили молокане (особая секта христиан). Молокане выращивали лучшие в России фрукты и овощи. Предприимчивые люди покупали у молокан по дешёвке плоды их труда, а затем с выгодой продавали в других городах.

Вспоминая сейчас вклад купечества в жизнь Самары, думаю, во-первых, что купцы считали для себя делом чести делать всё возможное для улучшения жизни города, не жалея для этого средств. Во-вторых, Самара не была исключением из правил: на протяжении многих лет (естественно, в дореволюционное время) во всех городах России купцы затрачивали огромные средства на строительство так называемых бытовых и культурных объектов, которые приносили большую пользу жителям города, а купцам, построившим их - славу. Мы с женой много поездили по большим, средним и малым городам России. В каждом из них на центральных улицах сохранились красивые добротные дома, построенные в ХVIII, ХIХ веках, в начале ХХ века на средства местных купцов, для которых при советской власти название "кровосос" стало самым мягким.

Как только в Самаре укрепилась советская власть, всех самарских купцов арестовали, как классовых врагов и, не тратя времени на такие "буржуазные" предрассудки, как следствие и суд, просто взяли да и расстреляли всех.

С большим сожалением видим, как сейчас в России так называемые "новые русские" купцы стараются урвать от народного добра кусок побольше, утащить его тут же за рубеж, превратив в виллы, банковские счета, потратив на приобретение фамильных замков, футбольных команд, яхт, самолётов и прочего, совершенно не желая видеть, в какой нищете на родине живут учителя, врачи, пенсионеры, да и подавляющее большинство народа, давно потерявшее веру в "светлое будущее".

Но вернёмся к Самаре времён моего детства. В городе был единственный в то время на всю страну трубочный завод, изготовлявший дистанционные трубки для артиллерийских снарядов; были большие ремонтные мастерские железнодорожного транспорта; работало несколько крупных мукомольных предприятий, причём на одном из них производили муку так называемого "голубого" помола. Такой муки нигде в России больше не вырабатывали. Была в Самаре кондитерская фабрика, которую ещё задолго до революции основали немецкие предприниматели по фамилии Эйнем. Продукция этой фабрики славилась вплоть до Москвы и Петербурга. И сейчас это одна из лучших кондитерских фабрик в стране. Название её "Россия".

Работали частные предприятия по производству одежды и обуви. Небольшая фабрика по производству джемперов принадлежала отцу Любы Гликман, с которой я учился в одном классе. Оружейно-техническая мастерская принадлежала семье Одынец, чья дочка Броня была признанной первой красавицей Самары, однажды поразившей весь город тем, что первой из девушек вышла на каток не в обычной для того времени длинной юбке, а в шароварах. С братьями Брони (их было трое - Эдуард, Героним и Бек) я дружил.

В Самаре было три аптеки, работавших круглосуточно. В 11 часов вечера аптеки запирались, но в каждой находился дежурный провизор. На звонок, находившийся на входной двери, он открывал дверь и отпускал требуемое лекарство.

Особым уважением жителей Самары всегда пользовались учителя и врачи. Каждый житель, встречая на улице учителя или врача, обязательно снимал шапку и кланялся.

Из учебных заведений в Самаре были: отделение Казанского университета, фармацевтический техникум, преобразованный в 1915 году в фармацевтический институт, технические курсы Овчинникова, вполне вероятно, послужившие впоследствии основой для открытия политехнического института.

Самара стоит на линии Самаро-Златоустовской железной дороги, поэтому в Самаре есть железнодорожный вокзал, а в нём - зал ожидания. Самарцы постарались и построили зал ожидания таких размеров, что в нём свободно могла разместиться полнокровная дивизия вместе с частями усиления. Самарцы так гордились этим залом, что иногда его даже подметали. Само собой разумеется, что такое важное санитарно-гигиеническое мероприятие производилось накануне больших революционных праздников.

Рядом с вокзалом был переезд через железную дорогу. Этот переезд назывался Панским. За ним находился посёлок, о котором ходила дурная слава. Жители города туда старались не ходить, а если там что-нибудь было нужно милиции, то она появлялась только в конном строю, и не меньше, чем в составе трёх-четырёх всадников, да и то только в дневное время. Верховодил там некто Сашка Шалим. Между прочим, отец Сашки был всеми уважаемый человек. Он работал на железной дороге, был машинистом паровоза. Он без труда управлял большой сложной железной машиной, но с собственным чадом, судя по всему, справиться не мог.

Однажды в драке Сашку зарезали. Отпевали его в кладбищенской церкви. После отпевания Сашкины дружки взяли гроб с его телом и пошли с ним по улицам, по пути выбивая окна и высаживая двери. (Ну, чем не теперешние "антиглобалисты"?) Это мероприятие переполнило терпение городских властей. В одну прекрасную ночь посёлок был оцеплен войсками ГПУ. Под арест были взяты все парни в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. После проверки тех, кто не состоял в шайке Шалима, отпустили с миром по домам, а шалимовцев отправили служить на флот, но с таким расчётом, чтобы два шалимовца не оказались в одном экипаже. И только после этой операции в Самаре и её окрестностях наступили мир и спокойствие.

В криминальной среде России, которая в описываемые времена была весьма многочисленной, существовали определения некоторых городов, выражаемые в эпитетах, добавляемых к имени города. Так, например, Одесса-мама или Ростов-папа означало, что любители поживиться за чужой счёт в этих городах жили, как под крылышком у папы с мамой.

А как же родная Самара? Неужели для неё не нашлось подходящего эпитета? Ничуть не бывало! Для определения характера Самары применялось не одно, а целых три слова. Криминальные элементы говорили так: блядь Самара засыпала. И говорили не спроста. В Самаре был сильный и энергично работавший уголовный розыск. Как только любители чужого добра приезжали на гастроли в Самару, они немедленно попадали за решётку и, глядя на "небо в клеточку", жаловались дружкам: "Блядь Самара засыпала!". Со временем последнее слово как-то само собой отпало и про мой родной город стали говорить просто: блядь Самара.

Армейская служба

Это я - одногодичник на действительной службе в 8-м радиоразведывательном дивизионе Забайкальской группы войск Особой Дальневосточной армии.

Осенью 1935 года я был призван на действительную военную службу. Направили меня в 8-й радиоразведывательный дивизион. Командиром дивизиона был капитан Кубеев Дивизион входил в Забайкальскую группу войск в составе Особой Дальневосточной армии, командовал которой маршал Советского Союза Василий Константинович Блюхер. Забайкальской группой войск командовал комкор Грязнов. Штаб нашего дивизиона находился в Забайкалье, в городе Чите, а разведгруппы были размещены вдоль границы с Манчжурией. Дивизион вёл радиоразведку за японской Квантунской армией.

Квантунская армия - это группа японских войск, созданная в 1919 году в Китае, на территории Гуаньдун (Квантун). Она производила агрессивные действия против СССР и Манчжурии. Военным министром Японии был в то время генерал Хаяси, а начальником штаба - генерал Хирото. Я даже сочинил патриотический стишок, в котором были такие строчки:

"Нам Хаяси ни хуяси,

Нам Хирото ни хера.

Мы вам врежем по мордаси.

Лучше сразу уходяси

От советского двора".

Окончательно Квантунская армия была разгромлена в 1945 году совместными силами СССР и Монголии.

Так вот, дивизион довольно длительное время вёл радиоразведку, но результаты были просто ничтожные. Дело в том, что командиры разведгрупп вели разведку так, как их учили в военном училище, так сказать "по школе". А противник был не дурак, и школьные методы для борьбы с ним не годились.

Радиоразведку в Красной армии в то время возглавлял бригадный инженер Файвуш. Он решил набрать группу из инженеров, дать им некоторое время на изучение материальной части и на обучение записи радиоперехвата японских радиограмм, передаваемых азбукой Морзе.

Книги на японском языке писались иероглифами, число которых было больше тысячи. Для газет и журналов был набор иероглифов, имеющий название - хирагана. Их было значительно меньше - сотни полторы. Сообщения по телеграфу и радио морзянкой передавались иероглифами, имеющими общее название катакана. Катакана имела сорок восемь иероглифов, каждый из которых означал или целое слово, или отдельный слог. Вот изучением катаканы и занималась наша группа, состоявшая из двадцати человек. В основном в неё входили инженеры, а ещё были два экономиста и один юрист - Ванька Щукин. Так как мы были призваны на один год, нас и называли командой одногодичников.

К месту несения службы я добирался на поезде, который шёл из Москвы несколько суток, пересекая почти всю огромную страну с запада на восток. Самое большое впечатление от поездки я получил, когда наш поезд довольно долго шёл по берегу озера Байкал. Величественное зрелище, иначе не скажешь.

К вокзалу Читы поезд подошёл к концу дня, были уже сумерки. Когда я вышел из вагона и стоял на перроне, ожидая, пока соберутся остальные ребята, приехавшие этим же поездом для прохождения службы в Чите, ко мне подошёл здоровенный бородатый дядя и спросил: "А ученик пойдёт?". Так как я понятия не имел, кто такой ученик и куда и зачем он должен пойти я ответил: "Не знаю". Дядя немного помолчал и задумчиво произнёс: "Однако не пойдёт". Потом он пожал мне руку и ушёл. А то, что "учеником" назывался пригородный поезд, я узнал уже значительно позже от местных жителей.

Уже на второй день после призыва на действительную службу любой призванный убеждается, что военная служба не мёд, и начинает считать оставшиеся до дембеля дни. Также он узнаёт, что в армии существует несколько правил, соблюдение которых если и не делает военную службу лёгкой, то, во всяком случае, её облегчает.

Таких правил пять:

1. Старший начальник всегда прав.

2. Старший начальник всегда занят и всегда свободен.

3. Старший начальник никогда не спит, но иногда отдыхает

4. Старший начальник никогда не ест, а иногда принимает пищу.

5. Просьба старшего начальника есть приказание.

Итак, в ноябре 1935 года я начал военную службу в команде одногодичников в звании курсанта.

За четыре месяца мы освоили все премудрости приёма радиосообщений в системе катакана и начали нести дежурства на радиостанции. Применяя синхронный перехват морзянки и пеленгацию, мы быстро установили место расположения штаба Квантунской армии, а также штаба бронетанковых сил. Перехватываемые нами сообщения были с почти полной переводимостью. Лично я на слух мог принимать до 120 знаков в минуту, причём 90 - с полной переводимостью, а свыше 90 до 120 знаков - с ошибками.

Как правило, в японских телеграммах и радиограммах после обмена позывными передающая радиостанция перед тем, как начать передавать текст, передаёт сигнал, обозначающий характер и важность текста. Например, текст, имеющий второстепенное значение, предварялся сигналами, которые записывались иероглифами "му" и "ра". Уж не отсюда ли в русском языке появилось слово "мура", которое означает что-то незначительное, чем вообще можно пренебречь?

Дежурства на радиостанции по слежению за Квантунской армией и перехвату радиодонесений велись круглосуточно. Смены менялись утром, и дежурные заступали на сутки. Я довольно легко переносил эти дежурства. Только с 4-х часов ночи до 6-и утра мне сильно хотелось спать. Чтобы не заснуть на дежурстве, я придумал такой способ. В китайском магазинчике, которых было в Чите множество (к концу моей службы всех китайцев из Читы выселили), я купил себе трубку и табак. Курить я не умел, т.к. до службы в армии я не курил ни папирос, ни сигарет.

К тому же курение трубки - это своего рода искусство. На дежурстве ближе к 4-м часам ночи я набивал трубку табаком и раскуривал её, но она быстро гасла. Я снова раскуривал, а она снова гасла. Тогда я прочищал трубку и мундштук, снова набивал табаком и снова раскуривал. А она опять гасла. Так продолжалось до 6-и утра. К 6-и сон проходил, и остаток времени до конца дежурства я чувствовал себя бодро. До конца службы я так и не привык к курению. Это произошло позже.

Насколько важны в оперативном отношении тексты перехваченных и записанных нами японских радиограмм, мы не знали. Это выяснял только один человек в нашем дивизионе, знавший японский язык. Это был скромный человек по фамилии Камфор. Он был старше нас и давно служил в дивизионе. Он никогда не делился с нами содержанием переведённых радиограмм, да мы его и не расспрашивали. Службу свою он знал крепко.

Мне довелось встретиться с ним спустя несколько лет в Москве. Это было на второй день войны. Он был в гражданской одежде. На мой вопрос - где служишь? - ответил, что переведён в разведотдел Генштаба. Это была наша последняя встреча.

Наш 8-й радиоразведывательный дивизион размещался в Чите, на главной улице города, называвшейся Калининской, на втором этаже здания Читинского гарнизона. На первом этаже размещалась караульная рота, которая занималась только несением караульной службы на гарнизонных объектах.

Надо сказать, что о "дедовщине", которая процветает сейчас в Российской армии, мы и понятия не имели. Да и посмел бы кто меня тронуть! Я бы ему не позавидовал. Как я думаю, одной из причин отсутствия "дедовщины" было то, что в армию приходили вполне взрослые, самостоятельные парни, морально готовые нести воинскую службу, а не избалованные до предела "маменькины" сыночки, которые составляют большую часть современного призыва в армию. Ведь сейчас родители так и говорят: мой ребёнок служит в армии. Ну, он и служит, как ребёнок: ни армии солдат, ни себе защитник. Ведь даже в репортажах по телевизору иногда журналисты говорят: "у этой женщины ребёнок служит в армии". По-моему, если маленький человечек пошёл в первый класс школы, он уже не ребёнок. Он мальчик, ученик, но никак не ребёнок. Может, я не прав? Впрочем, это совсем не относится к теме моих воспоминаний, просто к слову пришлось. Кстати, не было тогда в армии ни пьянства, ни мата. Ни разу мы не видели пьяными командиров, а уж о солдатах и речи нет. Не было такого понятия: пьяный красноармеец.

Несмотря на трудные годы, кормили армию очень хорошо. После полуголодных студенческих лет питание нам казалось просто прекрасным. У нашего дивизиона под Читой в селе Атамановка было своё подсобное хозяйство, которое поставляло свежее мясо, а также молочные продукты и овощи. К тому же нам повезло с поваром. В самом начале моей службы в нашем дивизионе не было своей столовой, питались мы в столовой гауптвахты, которая находилась по соседству с нами. А потом в третьем взводе обнаружился красноармеец, который до призыва в армию работал поваром в одном из ресторанов Свердловска. Его назначили поваром в нашу команду. Вначале он составил длинный список разной кухонной утвари, необходимой ему для работы. Начальство заказало в военторге всё, затребованное им, и тогда он приступил к работе. Надо сказать, что поваром он был отличным, готовил вкусно и разнообразно. Да и в продуктах недостатка не было. В супе всегда был кусок мяса величиной с ладонь, да и второе всегда было мясное. В обед можно было получить несколько добавок первого блюда, второго можно было получить одну добавку. А вот компота или киселя давали только одну порцию, тут добавки не полагалось. За год службы в армии я немного набрал в весе. К тому же я всегда занимался спортом.

Каждое утро в любое время года и в любую погоду мы делали зарядку на свежем воздухе. В зарядку входила непременная пробежка, затем ходьба на корточках так называемым "гусиным шагом" и упражнение под названием "рубка дров". На зарядку мы выходили в брюках, сапогах, нижней рубашке, а в холодное время года - к ним добавлялись перчатки и шапка-ушанка. Сначала на зарядку выходили в гимнастёрках, но вдруг некоторые из нас стали заболевать ангиной. Тогда доктор запретил гимнастёрки, велев делать зарядку только в нижних рубашках. И что вы думаете: ангины прекратились. В клубе на первом этаже был турник, на котором по желанию можно было делать разные упражнения. Я не упускал такой возможности.

После окончания четырёхмесячной учёбы я был назначен командиром радиовзвода, а потом некоторое время командовал учебной ротой радиодивизина. Отслужив положенный срок, я был демобилизован и аттестован как командир радиороты.

Как я уже говорил, главнокомандующим всеми войсками Дальнего Востока был маршал Советского Союза Блюхер В.К. Один раз я видел его, когда он приехав в Читу, делал в Доме Красной армии доклад о военной обстановке на Дальнем Востоке. После доклада он отвечал на различные вопросы. Был даже такой вопрос: "помогаем ли мы Китайской красной армии?", на что Блюхер ответил: "Нет, не помогаем, но если бы мы были к ней ближе, то не помогали бы ещё больше".

На осенние манёвры 1936 года в Читу приехал армейский комиссар 1-го ранга Ян Борисович Гамарник, начальник Политуправления Красной армии. После окончания манёвров в Доме Красной армии состоялся концерт гарнизонной художественной самодеятельности. В этом концерте выступал красноармеец караульной роты (к сожалению, не помню его фамилии), обладавший сильным красивым баритоном. Он спел две или три песни. Наутро Гамарник отправил его в Москву учиться пению в Московской консерватории. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, но, к сожалению, знаю судьбу и Блюхера и Гамарника.

Службу в Чите я закончил в ноябре 1936 года и вернулся в Москву.

В июле 1938 года я был призван на курсы усовершенствования командного состава запаса. Сокращённо они назывались КУКС. Размещались эти курсы на станции Хлебниково, что примерно в часе езды на пригородном поезде от Савёловского вокзала. На эти курсы были призваны не только командиры запаса из Москвы, но и из других городов. Жили мы в палатках по четыре человека. Москвичи пользовались некоторой привилегией по отношению к командирам из других городов. Им разрешалось после занятий ездить в Москву, но с непременным условием - обязательно вернуться к отбою.

Учёба на этих курсах ничем особенным не отличалась. Запомнился случай, когда круто замешанное враньё спасло меня в критическую минуту.

Это весёлая сценка во время занятий на курсах в Хлебниково. Я - справа.

Дело было вот как. В палатке, в которой я жил, жил ещё один москвич, с которым мы вместе ездили в Москву. Как-то раз мы оба опоздали к отбою, естественно по разным причинам, а вернувшись, нарвались на майора, начальника КУКС. Он спросил наши фамилии и потребовал доложить о причине опоздания. Я быстро сообразил, что только фантастическое враньё может спасти меня от взыскания и стал докладывать, что в опоздании я не виноват вовсе, а целиком и полностью виновата моя бабушка.

- А нельзя ли конкретней? - потребовал майор.

- Можно и конкретней, - ответил я и доложил следующее, - я пришёл к своей бабушке, чтобы поздравить её с днём рождения. Ей стукнуло семьдесят пять. В молодости она была балериной. Вот она и решила тряхнуть костями и сбацать кадриль с церемонией, а кавалером, естественно, выбрала меня. Кончилось это тем, что у меня на правой ноге стёрлась подмётка и теперь мне больно ходить по колючей проволоке.

Майор внимательно выслушал меня и спросил:

- Товарищ курсант, а вы сами-то понимаете, что говорите?

- Нет, - ответил я, - а вы?

- Ну, с вами всё ясно, - сказал майор и махнул рукой в сторону палатки, - проходите!

- Ну, а вы, - спросил майор моего соседа по палатке, - чем вы можете объяснить свой опоздание?

Сосед не промолвил ни слова. Немного помолчав, майор сказал:

- Объявляю вам выговор с занесением в личное дело. В графе, за что наложено взыскание, будет записано - за дурость, ибо только круглый дурак не может толково соврать, чтобы избежать взыскания.

А ещё был такой случай, подтвердивший правило, что находчивость - дело великое. Однажды утром, возвращаясь из самоволки, у входа на курсы я столкнулся с начальником курсов. Увидев такое явное нарушение дисциплины, начальник курсов рассвирепел, и видимо не найдя нужных бранных слов, вдруг спросил:

- Товарищ курсант, почему вы не бриты? - Тут я заметил, что и сам начальник курсов не достаточно выбрит. Вытянувшись по стойке "смирно", я чётко ответил:

- По той же самой причине, что и Вы, товарищ майор!

Начальник внимательно посмотрел на меня и сказал:

- За самоволку объявляю Вам выговор, а за находчивость выговор снимаю и объявляю благодарность!

Справедливый мужик был этот начальник курсов, ценил находчивость.

По окончании занятий на курсах мне было присвоено первое офицерское звание - лейтенант.

В сентябре 1939 года началась 2-я Мировая война. Началась она нападением Германии на Польшу. Немцы инсценировали нападение поляков на радиостанцию в немецком пограничном городке Гляйвице, и вспыхнул мировой пожар. В это время я был призван на военную службу. Направили меня командиром радиороты в авиационную армию, которой командовал Виктор Степанович Хользунов, отважный лётчик, сражавшийся в небе Испании и получивший за свои подвиги звание Героя Советского Союза. Погиб он в авиакатастрофе в конце 1939 года.

Авиационная армия дислоцировалась в Иваново-Вознесенске: штаб находился в городе, а части базировались в окрестностях. В зависимости от обстановки на западной границе авиационную армию предполагалось передислоцировать в Белоруссию, в район местечка Шайковка. Заранее скажу, что перебазироваться в сторону польской границы нам не пришлось, видимо на тот момент там хватило других средств воздействия на Польшу.

От пребывания моего на службе в Иваново-Вознесенске в памяти остались два случая.

В Шайковку, предполагаемое место дислокации армии, было послано несколько командиров для организации размещения там армейских частей (подготовка аэродромов, казарм и т.д.). Шайковка - это местность, где много яблоневых садов. А в тот год как раз урожай был на редкость богатый. Командиры, приехавшие туда, прислали в Иваново три товарных вагона, гружённых мешками с яблоками. Гарнизонное начальство в Иваново распорядилось, чтобы на разгрузку вагонов вышли красноармейцы всех частей гарнизона. Они должны были не только разгрузить вагоны, но и разнести мешки с яблоками по домам гарнизонного начальства. Я радистов на разгрузку не дал. Узнав об этом, на меня налетел какой-то чин. Кто он был, я так и не узнал, но видимо большой начальник - уж больно громко он орал и требовал разъяснить, почему все части трудятся на разгрузке, а радисты бездельничают. Надо сказать, что большой деликатностью в обращении с хамами я никогда не отличался, будь этот хам хоть какой большой начальник. Ответ сложился сам собой, так сказать, возник в голове спонтанно. Я сказал ему, что, если радисты будут таскать тяжести, то они растянут правую руку и не смогут работать на ключе радиостанции. От этого нарушится связь по всем сетям и направлениям. Естественно, я буду вынужден письменно доложить об этом лично командующему войсками Московского военного округа маршалу Будённому. А как он будет реагировать на потерю связи, вы мне расскажете, когда вернётесь с гауптвахты, куда маршал непременно засадит вас на длительный срок. Грозный чин внимательно выслушал меня, ничего не сказав, круто развернулся и ушёл, твёрдо печатая шаг, видимо, от попытки сдержать гнев.

Само собой, что на разгрузку вагонов радисты не ходили, но каким-то неизвестным мне образом они узнали, почему все трудятся, а они отдыхают. Один из радистов подошёл ко мне и, взяв под козырёк, сказал "спасибо". То же сделал и ещё один радист. Когда так же поступил третий, я спросил: "Ребята, за что вы меня благодарите?". Ответ прозвучал кратко, но точно: "За заботу". Я понял, что любые подчинённые ценят заботу и соответственным образом относятся к тому, кто её проявляет.

Но особое уважение красноармейцев я заслужил отказом от выполнения московских распоряжений.

Как я уже сказал, обстановка в штабе авиационной армии была напряжённой. Все ждали получения приказа о передислокации армии в Шайковку. Естественно, все приказы шли через нас, связистов. Однажды по телеграфному аппарату Бодо пришло указание: "Армии срочно перелететь в Шайковку". Погрузка армии в самолёты требует не менее 3-х - 4-х часов, т.к. дело это хлопотное. Началась погрузка. Не успели до конца погрузиться, как пришло новое распоряжение: "Вылет отменить". Через несколько часов новое распоряжение: "Начать погрузку", а вскоре снова: "Отменить . . ".. Так было три или четыре раза. Мне это надоело, и при очередном указании о погрузке я ответил (по аппарату Бодо): "Считаю нецелесообразным. Прошу подтверждения маршалом Будённым". Тут же по Бодо пришёл запрос: "Кто говорит?". Я велел связисту отстучать ответ: "Говорит сам Милькин". Ещё через несколько минут Бодо выстучал: "Мнение Милькина подтверждаю. Будённый".

Когда об этом эпизоде стало известно в гарнизоне, меня несколько раз спрашивали, не знаком ли я с маршалом Будённым. Я отвечал, что с Будённым я лично не знаком, но на собственном опыте знаю, что Будённый ценит удачные ответы и решения.

Что же касается данного случая, то видимо, в верхах никак не могли принять окончательное решение, начинать бомбить Польшу или ещё подождать. Видно, на этот раз решили не выдвигать авиацию к польской границе. Это всё будет сделано позже. До большой войны оставалось чуть больше полутора лет.

Что такое ТЗИ?

В армии солдаты давали предметам обихода своеобразные, но точные, наименования. Например: ТЗИ. В начале армейской службы я долго не мог понять, что это означает. Однажды я спросил одного сверхсрочника, старшину нашей роты, что такое ТЗИ?

- Ну, сразу видно, что в армии ты новичок, - ответил старшина, - ТЗИ - это трудно загоняемое имущество. Так в армии называют летнее хлопчатобумажное обмундирование, к тому же бывшее в употреблении. Вот его-то у солдат редко кто покупает.

Мой первый день командования

Успех командования любым воинским подразделением целиком зависит от того, какое впечатление произвёл командир, вступая в должность. Я это утверждаю на основании собственного опыта. Было это во время прохождения мною действительной службы в Чите.

Получив под команду взвод учебной роты, я в первый день командования проводил строевое учение. В ходе учения я сделал одному бойцу замечание за неправильно выполненную команду. Но этот боец, на свою беду, оказался любителем поговорить. Услышав замечание, он сказал, что я не прав.

Пререкание с командиром, да ещё находясь в строю - это был уже серьёзный дисциплинарный проступок, за что я немедленно наложил на этого бойца дисциплинарное взыскание: два наряда на работу вне очереди.

- Спасибо, командир, - насмешливо сказал боец, услышав о наложенном взыскании, - люблю наряды вне очереди.

Во взводе кто-то негромко хихикнул.

- Ещё три наряда вне очереди, - тут-же добавил я в ответ на реплику бойца, - и все пять нарядов подряд на чистку гальюна.

Гальюном у нас назывался простой сортир, т.е. выгребная яма, и выгребать из этой вонючей ямы дерьмо было занятием не из самых приятных.

Тут все бойцы моего взвода поняли, что соблюдение дисциплины много полезнее для здоровья, чем пререкание с командиром, и мой взвод стал самым дисциплинированным в роте.

Разрешительное письмо

За свою долгую жизнь, находясь на военной службе и на "гражданке", мне приходилось получать много всякого рода документов на право выполнения различных работ: доверенности, мандаты, разрешительные письма и т.д.

Со временем, по окончании работ, все эти документы как-то сами собой исчезали: то ли сдавались в архив, то ли уничтожались и я начисто о них забывал.

Но однажды я получил разрешительное письмо, которое хранил долгие годы и, несмотря на то, что получил его в далеком 1936 году, помню его содержание дословно.

В тот год я был совсем молодым командиром, служил в Чите и командовал радиовзводом учебной роты отдельного радиодивизиона.

Взвод мой состоял из молодых донских казаков.

Надо сказать, что в 1935 году донские казаки, так же как и кубанские, терские и другие, впервые получили право на военную службу, которого они были лишены после гражданской войны, и мой взвод состоял из казаков первого призыва.

Мои красноармейцы рассказали мне, что известие о восстановлении права на военную службу и казачью форму вызвало в донских станицах бурное ликование. Деды и отцы, ранее служившие, вытащили из сундуков и надели пропахшие нафталином старые мундиры, штаны с красными лампасами и фуражки с красными околышами.

Молодые казаки, не имевшие форменных штанов, раскупили в лавках весь красный материал, разрезали его на полосы и нашили на штаны красные лампасы.

Были даже случаи, когда из-за отсутствия в лавках красного материала, снимали в клубах со стен красные полотнища с написанными на них лозунгами и отрезали от них полосы на лампасы.

Я был очень доволен красноармейцами своего взвода. Это были все, как на подбор, дисциплинированные парни; новое для них радиодело изучали старательно и на проверках боевой подготовки мой взвод всегда занимал первое место в учебной роте.

Взвод был дружный. В свободное от службы время ребята часто усаживались в круг и хором пели красивые донские казачьи песни. Пели они очень хорошо.

Вероятно, склонность к военной службе и дисциплинированность были у них потомственные, в крови, потому что каждый раз перед тем, как начать петь, кто-нибудь из бойцов обязательно разыскивал меня, вытягивался передо мной по стойке "смирно" и спрашивал: "Товарищ командир, дозвольте песни заиграть?"

Был во взводе один красноармеец с необычной для казаков фамилией - Ремесленник. Звали его Андрей. И по строевой подготовке, и по овладению радиоделом он был во взводе первым, кому я перед строем объявил от лица службы благодарность. Он этим очень гордился и, конечно же, написал об этом своим родным в станицу.

В конце лета 1936 года, когда я временно командовал учебной ротой, Андрей Ремесленник заболел и попал в гарнизонный госпиталь. В ближайший выходной день я пошёл его навестить. По дороге в госпиталь я купил несколько пачек папирос и килограмм каких-то простеньких конфет.

Андрей очень обрадовался моему посещению, а когда я передал ему гостинцы, он даже покраснел от удовольствия. В госпитале он пробыл недолго и вскоре вернулся в строй.

Я совсем было выкинул из памяти это посещение госпиталя, если бы примерно месяца через полтора не получил необычное письмо.

Как видно, Ремесленник написал своим родным, что к нему в госпиталь приходил ротный с гостинцами, и это послужило поводом для необычного письма.

Вот это письмо:

"Здравствуйте, уважаемый командир роты товарищ Милькин!

Шлёт вам поклон всё семейство Вашего молодого красноармейца Ремесленника Андрея, а пишет его дед Ремесленник Михаил Ильич.

Вы уж простите, что не упомянул Вашего воинского чина, а это потому, что в новых чинах я разбираюсь плохо. А если взять в рассуждение как было раньше, то Вы как ротный командир должны быть не менее, как сотник или даже подъесаул, хотя службу проходите не в кавалерии, а в пехоте, или, как у нас называют, в пластунах.

Очень мы все радуемся, что сын наш, а мой внук Андрей хорошо служит, и Вы его отличаете против других. Также нам лестно за Вашу отеческую заботу о нашем внуке. Это, конечно, для всего нашего семейства большая честь. И я это хорошо понимаю, как сам я урядник славного Атаманского полка и в Германскую воевал, и кресты имею, но по нонешним временам носить их остерегаюсь, а храню бережно.

А что внук наш Андрей усердно служит, так знайте: в нашем роду это повелось от века, все хорошо в Войске служили, были бравыми казаками и многие из нашей фамилии на Атаманских и даже на Императорских скачках призы снимали.

Теперь коснемся дальнейшей службы Андрея.

Я сам служил и знаю, что на военной службе всякие случаи бывают. И не дай бог, Андрей что-нибудь нарушит или по глупости молодых лет забалует.

Так вот, покорнейше просим в таком случае казённого хода делу не давать, а, отведя его подальше от чужих глаз, поучить своей отеческой рукой. В этом мы, вся семья Ремесленников и я, как старший в роду, даём Вам своё разрешение. А Вы ничего не опасайтесь, молодому казаку от этого вреда не будет, а в разум войдёт быстро. Дай бог, чтобы ничего не случилось, а в случае чего Вы теперь знаете, как поступить.

А если приведёт бог быть Вам в наших краях, то покорнейше просим оказать нам честь - пожаловать к нам в гости. Живём мы в станице Нижне-Чирская, а дом наш Вам всякий укажет.

Андрею про это письмо не говорите. Что нужно, я ему самому пропишу.

Ну, дай Вам бог здоровья и больших чинов.

С поклоном семья Вашего красноармейца Ремесленника, а написал его дед Михаил Ильич".

Согласитесь - такое письмо стоит и хранить и помнить.

Кто есть кто?

Как я уже говорил, в Чите жили мы на центральной Калининской улице, на втором этаже здания Читинского гарнизона. Там были жилые комнаты, где мы размещались, и комнаты с аппаратурой, на которой мы работали.

Здание штаба дивизиона находилось недалеко от нас, на той же улице. В штаб мы ходили только когда нас назначали на караул.

В здании штаба был длинный внутренний коридор. В конце этого коридора была комната, у дверей которой всегда стоял часовой. В эту комнату никого не пускали, даже командира нашего радиодивизиона.

В этой комнате работали два человека, муж и жена Мыльниковы. Мыльников ходил в военной форме, только без знаков различия. Мыльникова одевалась так, как будто только что приехала из Парижа с дипломатического раута. Это была изящная, очень красивая женщина.

Однажды я видел, как на крыльце штаба стоял Мыльников, покуривая папиросу. А перед ним навытяжку, как солдат на императорском смотру, стоял командир дивизиона, который для нас, одногодичников, был и царь, и бог, и воинский начальник. Кто они такие, эти Мыльниковы, никто из нас не знал.

Однажды, уже вернувшись после службы в Москву, я прочёл в газете указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении орденами Ленина Мыльникова и Мыльниковой. Но тогда эти фамилии я никак не связывал с теми Мыльниковами, которые работали в секретной комнате нашего штаба. Узнал я это года через два, уже перед самой войной. Ко мне заехал старший лейтенант Леокай, работавший в нашем штабе. Я стал расспрашивать о наших общих знакомых, кто где и кто кем работает. Он сказал мне, что все на месте, кроме Мыльниковых, которые как уехали получать ордена, так больше и не вернулись. Так я узнал, насколько высоко была оценена работа Мыльниковых в Чите. Я вспомнил, что в помещении, где производился приём радиодонесений, было два приёмника, настроенных на определённую волну, и у этих приёмников круглосуточно сидели дежурные радисты. Раз в три - четыре месяца они записывали какие-то сообщения и тут же бегом относили их в секретную комнату. Потом я узнал, что в то время в Манчьжурии работали наши разведчики - брат и сестра, а в Японии, как стало известно много лет спустя, работал знаменитый Зорге. Так что вполне возможно, что Мыльниковы напрямую работали с ними.

Леокай сказал мне, что у Мыльниковой это уже второй орден Ленина. Первый она получила якобы за то, что не то сама выкрала из Парижа генерала Кутепова, не то организовала его похищение.

А ещё Леокай сообщил, что Мыльников являлся заместителем начальника разведывательного управления Генштаба. Тогда мне стало понятно, почему командир дивизиона стоял перед ним навытяжку.

Конечно, эту информацию теперь никак не проверишь, но тут уже такой принцип: "продаю за что купил".

Кстати о фамилии Мыльниковы: я не уверен, что это была их настоящая фамилия. Ведь разведчики такого калибра всегда имеют в запасе паспорта на разные имена и фамилии.

Противник не дурак

Летом 1938 года я проходил переподготовку на курсах усовершенствования командного состава запаса.

Курс артиллерии нам читал полковник Борисов. Каждую лекцию он начинал фразой: "Товарищи командиры, помните, что противник не дурак".

Надо сказать, что такое начало лекций не соответствовало тому, что писалось в то время в газетах и передавалось по радио. Например, по радио передавали рассказ о каком-то кавалерийском старшине, который во время пограничного инцидента, командуя эскадроном неполного состава, наголову разбил целую дивизию противника.

Насколько уместны и правильны были слова полковника Борисова, я убедился во время войны. Немцы были не дураки, воевать умели и победу мы добыли дорогой ценой - ценой миллионов жизней наших людей.

Где надо учиться Разумовскому

Внешне курсант Разумовский ничем не отличался от остальных курсантов, проходивших переподготовку не курсах усовершенствования командного состава запаса летом 1938 года. Но было отличие, так сказать, внутреннего характера. Несмотря на фамилию, намекающую на наличие разума, сообразительность не была главным свойством его характера. Он отличался тем, что, получив исчерпывающий ответ на заданный им вопрос, тут же задавал этот вопрос снова.

Однажды во время занятия по артиллерии, которое проводил полковник Борисов, произошло следующее. Во время объяснения материальной части полевого орудия полковник сказал, что бывают случаи, правда чрезвычайно редко, когда выстрел происходит не мгновенно после срабатывания ударного механизма замка орудия, а несколько мгновений спустя, то есть, происходит так называемый затяжной выстрел. Если в это время открыть замок орудия, то взорвавшийся с опозданием снаряд может убить или покалечить прислугу орудия.

Закончив объяснение, полковник спросил, всем ли понятно и есть ли вопросы.

Все молчали, и только один Разумовский спросил: "А что такое затяжной выстрел?"

Полковник Борисов ещё раз объяснил, а Разумовский ещё раз спросил: "А всё-таки что такое затяжной выстрел?"

По выражению лица полковника Борисова было видно, что единственным его желанием в этот момент было хватить Разумовского по голове чем-нибудь тяжёлым и похоронить за свой счёт. Но он сдержался. Видно постеснялся убивать при свидетелях. Немного успокоившись, он сказал:

- В нашем городе есть школа для обучения умственно отсталых детей. На наши курсы Вы попали, очевидно, по ошибке. Но любая ошибка может быть исправлена. Я постараюсь получить от командования ходатайство, чтобы Вас приняли в эту школу, несмотря на Ваш возраст.

Экзамен по строевой подготовке

Экзаменационная сессия на курсах усовершенствования командного состава запаса Московского военного округа, где летом 1939 года я проходил переподготовку, начиналась с проверки строевой подготовки.

Личный состав этих курсов был самый разнообразный.

Были группы или, как их называли на курсах, роты, сформированные из комсостава запаса, т.е. из офицеров, уже имеющих некоторый опыт командования подразделениями, а были роты, состоявшие из людей никогда не проходивших военную подготовку.

Проверка строевой подготовки должна была начинаться марш - парадом всех рот, а принимать парад должен был Маршал Советского Союза С. М. Будённый, бывший тогда командующим Московским военным округом.

Для подготовки личного состава к параду из роты комсостава запаса в остальные роты были назначены командиры, обязанные подготовить эти роты в строевом отношении.

Я был назначен на роту, сформированную из московских студентов. При первом же знакомстве с личным составом роты, я убедился, что на строевую подготовку студенты "клали с прибором", и обучить их держать равнение и печатать шаг дело совершенно безнадёжное.

Был в этой роте один студент. Он поразил меня тем, что когда мы на утренних и вечерних прогулках пели песни, он лихо подсвистывал, прямо как мой однокурсник по ЛИКИ Израша Бунькин. А, надо сказать, что я всю жизнь завидовал тем, кто умеет свистеть. Меня этим талантом бог не наградил.

А что, подумал я, если на параде пройти не под музыку, а под песню со свистом. И тут же на память пришла старая студенческая песня:

И если б все студентки

По воздуху летали,

Тогда бы все студенты

Их прелести узнали.

Всегда, всегда, с полночи до утра,

С вечера до вечера и снова до утра.

И если б все студентки

В кровати превратились,

Тогда бы все студенты

Пораньше спать ложились.

Всегда, всегда, с полночи до утра,

С вечера до вечера и снова до утра.

И если б все студентки

В винтовки превратились,

Тогда бы все студенты

Их чистить не ленились!

Всегда, всегда, с полночи до утра,

С вечера до вечера и снова до утра.

Когда я рассказал студентам о моем замысле, они его единогласно одобрили и обязались в короткий срок песню выучить.

Но на этом мои хлопоты не закончились. Я шагами, в такт словам песни, отмерил расстояние, с которого надо начинать петь, с тем, чтобы последний куплет с припевом пропеть, проходя мимо места, где будет стоять принимающий парад Будённый. Около места начала песни я вбил в землю колышек. Затем я договорился при помощи бутылки беленькой с дирижером духового оркестра о том, что как только я возьму шашку "подвысь", он остановит игру оркестра.

Всё, мною задуманное, было выполнено полностью.

Когда, под разбойничий свист мы проходили перед Будённым, распевая последний куплет, я, салютуя шашкой, успел заметить на его лице улыбку шире его знаменитых усов.

За отличную строевую подготовку я получил оценку в 9,5 балла (на курсах была принята десятибалльная система оценок успеваемости) и, в виде поощрения за успехи по службе, был освобождён от экзаменов по Уставам внутренней, гарнизонной и караульной служб, а также по основам военной администрации.

Уезжая домой после окончания курсов, я убедился, насколько верны последние слова широко известной песни:

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадёт.

Перед войной

Со Свиридовым Дм. Дм., моим коллегой по работе в Производственной мастерской по монтажу звуковых киноустановок. 1937 год.

Годы, предшествовавшие войне, можно охарактеризовать так: "В воздухе пахло грозой". Это было время большого строительства в промышленности, время больших репрессий и время подготовки к большой войне. Всё, из чего состояла жизнь моей страны, не могло не отразиться и на моей судьбе.

После окончания института в 1935 году и до начала войны в 1941 году моя жизнь состояла из военной службы, которая описана в предыдущей главе и так называемой службы "на гражданке", то есть работы по специальности, полученной в институте.

За это время я успел поработать на заводе "Москинап" - Московский завод киноаппаратуры, в Производственной мастерской по монтажу звуковых киноустановок, в Научно-исследовательском институте киностроительства (НИИКС), в техническом отделе Комитета по делам кинематографии при СНК СССР.

В период работы в техническом отделе я выполнил два крупных проекта кинофикации: советского павильона на Нью-йоркской выставке и большого зала Дворца Советов.

Когда я закончил работу над первым проектом, мне выдали за него премию 1200 рублей, что по тем временам было весьма крупной суммой. Естественно, что мы с друзьями хорошо отметили мой успех. Отмечание заняло, как помнится, никак не меньше недели. Мы встречались после работы и шли посидеть в ресторан или кафе. А потом, закупив соответствующие припасы, продолжали отмечать у меня дома. По окончании этого мероприятия я сел и решил подвести итоги, то есть разобраться, каким образом были истрачены деньги. Выяснил, что мною были сделаны следующие приобретения: куплен шёлковый абажур густопсового цвета, куплен набор хороших чертёжных карандашей известной чешской фирмы "Кохинор", кроме того, были приобретены: заколка для галстука в виде бегущей борзой собаки и резинка - ластик. На всё это было потрачено примерно 60 рублей. Куда делись остальные деньги, сие покрыто мраком.

Второй крупной работой был проект кинофикации большого зала Дворца Советов. Кстати, именем этого несуществующего дворца длительное время называлась станция метро, которая впоследствии стала называться "Кропоткинской".

Этот Дворец Советов предполагалось построить на месте взорванного в 1931 году Храма Христа Спасителя, который был возведён на народные средства, собранные по подписке, к столетию победы русских войск над Наполеоном. Расписывать Храм за честь считали лучшие художники России.

Итак, был разработан проект устремлённого вверх гигантского здания, призванного осуществлять торжество социалистического строя. Венчать это сооружение должна была скульптура Ленина высотой никак не меньше двадцати метров. Потом уже умные люди прикинули, и получилось, что буде проект осуществлён, в пасмурные дни, которых в Москве не так уж мало, от всего Ленина на виду могли остаться только башмаки да тесёмочки от кальсон, а всё остальное будет скрыто облаками.

Основным помещением дворца планировался большой круглый зал на 2400 мест. Вот мне и поручили составить проект кинофикации этого зала. Работа была творческой, интересной, так как до этого ничего подобного по масштабу строительства не было. Проект я закончил, но здание Дворца Советов так и не было возведено. К моменту получения премиальных денег за этот проект я был уже женат, так что вопрос траты денег был мною полностью переложен на плечи жены.

Перед самой войной строительство дворца всё-таки начали. В грунт на глубину до скальной породы установили стальные опоры. Из Карелии был завезён гранит для отделочных работ. На этом дело и закончилось. Сему грандиозному проекту не суждено было осуществиться никогда. Вскоре началась война, потребность в металле резко возросла, и для стальных опор нашлось другое применение. Их извлекли из земли и направили в переплавку на нужды военной промышленности. Гранит же использовали при строительстве домов на улице Горького (ныне снова Тверской)

Место, предназначавшееся для строительства Дворца Советов, на долгие годы было заброшено. А спустя несколько лет после войны, на месте, где когда-то стоял дивный Храм, на месте, где по воле судьбы не суждено было возвести символ социализма - Дворец Советов, был выкопан плавательный бассейн, благополучно просуществовавший до конца восьмидесятых годов ХХ века, когда было принято решение о воссоздании на этом месте Храма. Невиданными темпами, всего за несколько лет на месте разрушенной святыни была воссоздана почти точная копия Храма, восстановившая справедливость в облике исторического центра Москвы, и бесспорно повлиявшая на укрепление нравственности народа.

Описанные мною события моей трудовой биографии относятся к 1939 - 1940 годам, то есть к самому кануну войны. А теперь придётся вернуться в 1937 год.

Годы 1937 - 38 были годами большого террора в стране победившего самого себя социализма. Редкая семья в то время не понесла потерь. Были репрессированы оба моих старших брата, Борис и Афанасий. Борис был расстрелян вместе со всем руководством Западно-Сибирского военного округа, где он служил начальником сануправления, а Афанасий умер в тюрьме города Сыктывкара.

До ареста Афанасия я жил у него, в его большой квартире в центре Москвы, в Фурманном переулке. Своего жилья у меня в то время не было. Когда брата арестовали, из его квартиры меня выселили по суду. На суде выступила здоровенная тётя - наш управдом (а тогда все управдомы состояли на службе НКВД), которая заявила, что мой брат арестован по делу Пятакова - Радека. При этом судья и заседатели посмотрели на меня как-то насторожённо.

Из квартиры меня выселили, с работы выгнали и в течение нескольких месяцев никуда не брали. Исключили меня и из комсомола, активным членом которого я всегда был. Некоторые из моих знакомых перестали со мной здороваться, в том числе те, кто раньше жил и кормился у меня.

Под жильё мне предоставили комнату в бывшем каретном сарае на улице Большая Дмитровка. Что и говорить, время для меня настало нелёгкое. Долгими вечерами я сидел перед печуркой, топил её какими-то чурочками и курил трубку. Вот в это время я и научился курить трубку по-настоящему, привык к ней и потом курил в течение шестидесяти трёх лет, пока сам не бросил это приятнейшее занятие.

Однако не в моём характере было сидеть и ждать неизвестно чего. Понемногу я начал действовать. Комната, в которой я поселился, была в плачевном состоянии. Стены были покрыты плесенью, прогнившие полы прогибались под ногами. Когда я только осматривал своё будущее жилище, ко мне зашёл сосед Георгий Павлович Михалевич. Потрогал рукой стену, попрыгал на полу около двери и сказал: "Чтобы здесь жить, чтобы привести эту комнату в жилой вид, надо хорошенько потрудиться". С Георгием Павловичем мы крепко подружились, и дружба наша продолжалась до самой его смерти, последовавшей в 1977 году. Его друзья Костя Либусь, Виктор Король, Сергей Ковалёв стали на долгие годы и моими друзьями.

Комнату я, конечно, привёл в жилой вид, хотя это существенным образом ударило по моему тощему карману. Но других вариантов не было. Отступив несколько сантиметров от сырых стен, из листов фанеры пришлось сделать новые стены. Полы в комнате менял старичок-плотник. Он заменил прогнившие лаги и настелил новые доски. Как-то мы с ним разговорились на международную тему - об угрозе грядущей войны. Я сказал, что в случае нападения на нас капиталистических стран, мы, безусловно, разобьём их наголову, так же, как после революции разгромили интервентов.

- Эх, мил человек, - сказал старичок, - чего ты сравниваешь? Ведь тогда поднялась стихия. А если снова война нагрянет, то ещё неизвестно, как эта стихия себя поведёт.

Дальнейшие события показали, что стихия не подвела.

Постепенно моя комната приобрела жилой и даже довольно уютный вид. Сюда я привёл молодую жену Галину, сын Афанасий родился здесь же. Из этой комнаты - части бывшего каретного сарая - я и на фронт ушёл. Комнату в настоящем жилом доме моя семья получила, когда я был на фронте.

Как я уже сказал выше, несколько месяцев я никак не мог устроиться на работу. Отчаявшись, я стал добиваться приёма у Молотова. Он тогда был председателем Совнаркома СССР. К Молотову я не попал, но меня принял какой-то чин, по всей видимости, из руководящего состава. Перед его кабинетом сидел секретарь. Меня удивило, что у него в кабинете на огромном письменном столе кроме перекидного календаря ничего не было.

Он внимательно выслушал меня и сказал:

- Ну, хорошо, работу ты, допустим, получишь, а как быть с комсомолом? - я ответил:

- Естественно, буду восстанавливаться. Не восстановит горком, обращусь на съезд комсомола. Съезд не восстановит, так есть конгресс КИМа. Найдутся же умные люди!

Мой собеседник, видимо, остался доволен моим ответом.

- Ну, что ж, иди домой и жди ответа.

Ждать пришлось недолго. Через несколько дней я получил предложение поступить на работу в Научно-исследовательский институт киностроительства. 3-го января 1938 года я приступил к работе в качестве инженера-конструктора кинотехнической лаборатории. Вскоре был назначен заместителем руководителя кинопроекционной лаборатории. В июле 1940 года был переведён в Комитет по делам кинематографии при СНК СССР на должность руководителя группы кинотехники технического отдела. 23-го июня 1941 года уволился с занимаемой должности в связи с уходом на фронт.

Война 1941 - 1945 годы

Летом 1941 года моя небольшая семья, жена и маленький сын, жили на даче в подмосковном посёлке Валентиновка, примерно в часе езды по Северной железной дороге. Я работал в Москве, а вечером в субботу приезжал на дачу, чтобы выходной день провести с семьёй.

Утром в воскресенье 22 июня я проснулся, но ещё не встал, и лёжа в постели, услышал, как женщины во дворе громко разговаривают и повторяют слово "война, война". "Какая война, что они мелят?" - подумал я. Я встал, оделся и вышел на веранду дачного дома.

И тут я увидел, что к нам на дачу приехал мой тесть, отец Галины, Сергей Григорьевич Котлецов. Он был профессиональный военный, полковник, ещё в царское время закончивший Алексеевское пехотное училище. О войне он знал не понаслышке, воевал ещё в германскую. После революции он перешёл на службу в Красную армию, поняв, что это единственно правильное решение для русского офицера. Он был большим специалистом по стрелково-пулемётному оружию. Работал на научно-испытательном полигоне в Щурово под Москвой. Там испытывали револьверы, винтовки, пулемёты. Сергей Григорьевич был руководителем испытаний оружия на последней стадии, после всех доводок и исправлений. Зная, что я, отслужив действительную службу, был аттестован как командир радиовзвода, гордился мною. Уже находясь на фронте, я узнал, что Сергей Григорьевич неоднократно просил отправить его в действующую армию. Однако его возраст никак не позволял этого сделать. Во время войны он служил преподавателем на курсах ускоренной подготовки командного состава.

Подойдя ко мне, он достал из карманов две бутылки водки, поставил на стол, сказав:

- Ну, Иосиф, вот и началась война. Давай выпьем за военное счастье. Эта война лёгкой и скорой не будет. Всё, что болтали по радио и писали в газетах - это ерунда. Немец - враг умный и коварный. Победить его будет трудно. Учти это на фронте.

Долго мы ещё разговаривали с ним, сидя за дощатым столиком в саду. Много я услышал от него полезных советов, которые пригодилось мне в дальнейшем на военной службе. Понял я тогда одно, что война будет долгой и трудной, а шансов вернуться с неё живым у меня почти нет.

Утром следующего дня я пришёл к Михаилу Ильичу Хрипунову, бывшему в то время заместителем председателя Комитета по делам кинематографии. Ему подчинялось техническое управление, в котором я работал. Я ему сказал:

- Михаил Ильич, началась война, я командир запаса и мой долг идти на фронт. Распорядитесь, пожалуйста, дать мне грузовую машину, чтобы привезти с дачи семью.

- Машину возьми, - сказал Хрипунов, - семью привези, но в такое время надо решать не сердцем, а головой.

В это время в кабинет к Хрипунову вбежал Серёжка Кузнецов. Он работал у нас в отделе.

- Иосиф! - закричал он, - давай скорее военный билет. Я должен отдать его в отдел кадров для бронирования.

Я сказал, что билета у меня с собой нет, я его не ношу с собой. На самом деле военный билет лежал у меня во внутреннем кармане пиджака, т. к. я уже рещил, что буду делать дальше.

От Хрипунова я отправился в Свердловский Райвоенкомат за назначением в действующую армию. Там я представился комиссии как командир радиороты. Незамедлительно я получил назначение командиром радиобатальона 67-го отдельного полка связи. Два дня мне дали на получение материальной части и формирование радиобатальона. Комплектование происходило на территории воинской части связи в районе улицы Матросская Тишина. На третий день мы выехали на Северо - Западный фронт.

В первые дни войны порядок отправления воинских частей на фронт производился очень торжественно. В начале платформы у паровоза строился комендантский оркестр. Когда эшелон был подготовлен к отправке, командиры подразделений отъезжающей части выстраивались рядом с оркестром. Командир, ответственный за отправку эшелона, подходил к паровозу и давал команду на отправление. Оркестр начинал играть Гимн (тогда это был Интернационал), под музыку эшелон трогался с места и сначала медленно, а потом, постепенно ускоряя ход, двигался вдоль платформы. Мой батальон занимал в эшелоне несколько платформ: на них размещались радиостанции и личный состав. Когда платформы моего батальона проходили мимо меня, я стоял по стойке "смирно", приложив ладонь правой руки к козырьку фуражки. Когда проходила последняя платформа, я ловко вскочил на неё и присоединился к бойцам, с которыми мне пришлось долгое время вместе воевать, деля поровну все тяготы и горести тяжёлого военного времени.

Точно так поступали командиры всех подразделений, отправлявшихся на фронт с этим эшелоном. А командир эшелона вскакивал в самый последний вагон. Так воинские эшелоны уходили на Запад, навстречу войне.

На фронте я находился до конца войны. Потом ещё несколько месяцев оставался в армии. Демобилизован был лишь в ноябре 1945 года.

Видно не зря мы с Сергеем Григорьевичем основательно выпили за военное счастье. Несмотря на то, что я всё время был на передовой, я, как видите, не погиб и даже не был ранен. Подчинённых мне радистов я старался беречь, насколько это было в моих силах. Я понял, что кроме военного счастья, надо было иметь ещё и смекалку. Или, как говорят: "Бог-то бог, да и сам будь неплох!".

О нескольких случаях так называемого везенья вы прочтёте в рассказах, посвящённых военному времени. А сейчас я расскажу вот что.

Фронт наш проходил в основном в местах лесных и болотистых. Большим количеством громких операций наше северо-западное направление не отличалось. Однако мы оттягивали на себя значительное количество гитлеровских войск, рвавшихся к Москве и Ленинграду. Когда я получал приказ о передислокации узла связи в другое место, я сначала по карте изучал расположение нового места, затем днём пешком, как правило, с одним сопровождающим, проходил дорогу к этому месту, оставляя по пути заметные знаки (обрубленные ветки, или зарубки на деревьях) такие, чтобы их можно было различить ночью. Машины с радиостанциями и личный состав ночью перебирался к новому месту расположения. Это значительно снижало риск привлечь к себе внимание противника. Я всегда ехал на передней машине. За всю войну при таких переходах я не потерял ни одного бойца.

А ещё вот такая история. У немцев был двухфюзеляжный самолёт-разведчик. Когда смотришь на него с земли, он выглядит, как летающая рама. Солдаты так его и называли - рама. Летала эта рама с каким-то особенно противным, зловещим завыванием.

Обычно, если рама несколько минут кружила над одним и тем же районом, то через короткое время обязательно прилетали бомбардировщики и этот район усиленно бомбили. От таких бомбёжек наши войска несли существенные потери. Не было потерь от бомбёжек только в батальоне, которым я тогда командовал. Я заметил, что рама никогда дважды не кружит над местом, которое уже обработали бомбардировщики. Поэтому, когда начиналась очередная бомбёжка, я располагал свой батальон на месте, уже перепаханном бомбами. Поэтому от таких бомбёжек потерь в личном составе и технике у меня тоже не было. Один из бойцов моего батальона сказал мне, что солдаты дали мне прозвище "фартовый". После сложных ситуаций, из которых мы выходили без потерь, они говорили: "Ну, наш "фартовый" без осечки!" Вообще мои ребята относились ко мне с уважением.

Служба моя проходила в войсках Северо-Западного, 2-го и 3-го Прибалтийских и Ленинградского фронтов. Начинал я войну лейтенантом, а закончил в звании гвардии майора, которое было мне присвоено в начале 1943 года. Званием этим я горжусь и до сих пор.

Во время войны я занимал следующие должности: командир радиороты 67-го отдельного полка связи СЗ фронта с временным исполнением обязанностей командира батальона; командир радиороты 8-го гвардейского отдельного батальона связи 1-го гвардейского стрелкового корпуса СЗ фронта; помощника начальника радиоотдела оперативно-технического Управления связи СЗ фронта; помощника (а затем и старшего помощника) по радио начальника отдела связи штаба 14-го гвардейского стрелкового корпуса, входившего поочерёдно в состав 1-го, 2-го Прибалтийских фронтов и Ленинградского фронта.

Как-то в декабре 1941 года был такой забавный случай. Стояли мы тогда в резерве. Была моя очередь нести караул в расположении узла связи. В это время мимо проходил майор - начальник резерва. Он подошёл ко мне, я представился. Состоялся какой-то короткий разговор, и он ушёл.

На следующий день меня вызвали в управление кадров штаба Северо-Западного фронта и предложили занять вакантную должность адъютанта генерала Ватутина Н.Ф., бывшего в то время начальником штаба Северо-Западного фронта. Я категорически отказался, несмотря на то, что я с большим уважением относился к генералу Ватутину. На вопрос "почему", я ответил, что должность адъютанта - это должность лакейская, и чтобы служить в этой должности, надо иметь к ней призвание. А я добровольно пошёл на фронт не для того, чтобы подавать начальнику шинель и носить за ним портфель, а для того, чтобы защищать Родину от напавших на нас фашистов.

Мой ответ, видимо, показался вполне убедительным, и больше адъютантскую должность мне никогда не предлагали.

За всё время войны два раза я был в командировках в Москве. Первый раз меня вызвали в Главное управление войск связи Красной армии в январе 1942 года. Начальником управления был генерал Иван Терентьевич Пересыпкин. Вызвали меня с докладом по вопросу организации радиосвязи во фронтовых условиях. До этого в войсках была в основном проводная связь. Дело это очень хлопотное и не всегда надёжное. Радиосвязь только начала применяться и была ещё крайне неустойчивой, случались многочисленные случаи потери радиосвязи, длительные задержки радиограмм, путаница в радиоданных. Когда я приступил к службе в 8-м гвардейском отдельном батальоне связи 1-го гвардейского стрелкового корпуса СЗф, нам удалось быстро обеспечить непрерывную, надёжную радиосвязь между командованием 1-го ГСК с подчинёнными ему соединениями и со штабом 1-й Ударной армии.

Поездка в Москву запомнилась необычно сильными морозами. Семья моя была в эвакуации в Куйбышевской (быв. Самарской) области. По этой причине я остановился в гостинице "Националь", в самом центре Москвы, напротив Кремля.

В это время в гостинице проживало большое количество иностранных офицеров. Для лучшего их обслуживания на работу администраторами и дежурными по этажам были приглашены студентки старших курсов и выпускницы института иностранных языков и филологического факультета МГУ. Это были симпатичные общительные девушки, владевшие языками. В Москве в эту первую военную зиму было и холодно, и голодно, а в ресторане гостиницы "Националь" было вполне приличное для военного времени питание, что тоже имело немаловажное значение для работавших в гостинице студенток.

На этаже, где был мой номер, жили английские лётчики. Они прибыли из Англии и должны были переправиться в посёлок Полярный, что находится под Мурманском, чтобы сменить своих товарищей, охранявших с воздуха караваны судов с военными грузами, шедшие из Англии в Мурманск. Это была английская лётная часть под командованием полковника Ишервуда.

Как-то вечером я долго сидел в своём номере, работая над документами, которые должен был представить в Управление связи. В это время я уже не расставался с трубкой. Достать в войну хороший табак, разумеется, было невозможно. На фронте нам выдавали махорку. Особенно славилась махорка Моршанской фабрики. Её я и курил. Вдруг обнаружилось, что у меня кончились спички. Я вышел из номера и по мягкому ковру, устилавшему коридор, пошёл к дежурным по этажу девушкам. Их было, как всегда, две. И около них, как правило, крутилось два - три офицера союзнической армии. Я попросил спички, раскурил трубку и двинулся по длинному коридору в обратный путь. Вдруг я услышал за собой приглушённые толстым ковром крадущиеся шаги. Я остановился и оглянулся. За мной шли два английских офицера и втягивали носом дымок, тянувшийся из моей трубки. Мы улыбнулись друг другу, и я зашёл в свой номер. Через минуту зазвонил телефон. Одна из девушек-дежурных сказала:

- Товарищ Милькин! Тут английские офицеры интересуются, какой табак курит их русский коллега? Им этот запах совсем не знаком.

Я попросил её прислать их ко мне. Когда они, несколько смущаясь, зашли, я скрутил им из газеты самокрутки - знаменитые "козьи ножки", поднёс спичку, и они прикурили. Затянувшись, они страшно закашлялись, глаза повылезали из орбит. Чуть отдышавшись, они сказали: "О, колоссаль!" На прощанье я дал им по хорошей пригоршне махорки. Они бережно приняли и заверили меня, что у себя на родине они будут давать своим друзьям понюхать, какой табак курят русские офицеры.

К слову сказать, моршанская махорка здорово выручала нас во время войны. А как вкусно было закурить трубочку в зимнем морозном лесу!

Второй раз я был командирован в Москву в 1943 году. На сей раз в Главном управлении связи заинтересовались организацией ложных радиопередач, которую мы первыми применили на фронте. Я разработал этот план, оформил в виде рапорта и передал, как положено, по команде. Через несколько дней пришёл краткий приказ: "действуй".

Перед готовящимся наступлением наших сил я распорядился установить в стороне от планирующегося направления радиостанцию, которая вела работу, как будто там сосредоточивалась большая воинская группировка для нанесения наступательного удара с той стороны. Днём в ту сторону проезжали два - три грузовика с солдатами, ночью же они возвращались обратно. Вся эта игра продолжалась несколько дней. Противник клюнул и для укрепления этого участка фронта перебросил дополнительные силы. А удар наши войска нанесли с другой стороны, где силы противника были ослаблены в связи с переброской войск противником на угрожаемое направление, и мы получили значительный успех в наступательной операции.

Поскольку это был единственный случай на всех фронтах, меня вызвали в Москву к начальнику Главного управления связи Красной Армии генералу (впоследствии маршалу) И.Т. Пересыпкину для подробного доклада об этой операции.

Находясь в этой командировке, я выкроил время и зашёл повидаться к Михаилу Ильичу Хрипунову. Мы поговорили о делах на фронте и о работе кинематографистов в военное время. Уже на прощанье он спросил:

- Может тебе чем-нибудь помочь? - На что я ответил:

- Ну, не мешок же картошки мне у Вас просить.

- Ну, а всё же, - настаивал Хрипунов, - чем я могу тебе помочь? - Тут я не растерялся и сказал:

- Моя семья живёт в бывшем каретном сарае. Помещение сырое, холодное, его никак не натопишь. Шансов, что я вернусь с войны, не много. Мне бы хотелось, чтобы моя семья жила в благоустроенном жилье.

Хрипунов сказал:

- Напиши мне об этом.

- Я напишу, а будет ли результат? - На что он ответил:

- Я думаю, будет, и скоро, - он достал записную книжку, полистал её и открыл на странице, где был какой-то список фамилий. Где-то в середине я увидел свою фамилию.

- Что это за список? - спросил я.

- Это список работников кинематографии, которые должны получить квартиры в строящемся для них доме на Дорогомиловской улице.

Воодушевлённый, я вернулся на фронт. А через некоторое время получил письмо от жены, в котором она сообщала: ". . . получила комнату в доме на Дорогомиловской. Наслаждаюсь всеми удобствами благоустроенного жилища".

В этот дом я вернулся с войны, и потом много лет мы прожили в нём.

Ещё я хочу рассказать про знак "Гвардия".

Во время Великой Отечественной войны наиболее отличившиеся соединения и части стали называться гвардейскими. Соответственно, личному составу присваивалось звание "гвардеец".

До революции, в царской армии была гвардия. Гвардейские части от обычных войск отличались особой красивой формой. Гвардейца можно было узнать издалека. Но в те времена гвардия была немногочисленной, и обеспечить её особой формой большого труда не составляло. А вот как быть, когда появилась многочисленная, массовая гвардия, да ещё в условиях ведения тяжёлой войны. Где взять нужное количество материала для новой формы, и где заказать быстрый пошив этой формы? И где взять средства для такого мероприятия?

Генштаб Красной Армии долго ломал голову над этой проблемой, а решил её один умный человек, по всей вероятности еврей.

- Давайте, - предложил он, - наштампуем красивые знаки, на которых будет надпись "Гвардия", и раздадим их всем гвардейцам. Знак должен носиться на правой стороне груди. Есть на груди военного человека гвардейский знак, значит ясно, что перед тобой гвардеец, и не надо спрашивать, в каких войсках служит.

Как бы то ни было, звание "гвардеец" мне было присвоено в марте 1942 года. При этом был вручен гвардейский знак. Я с гордостью храню приказ об этом награждении, а знак "Гвардия" прикреплён на моём пиджаке среди боевых и гражданских наград.

Рассказы гвардии майора

Всю Великую Отечественную войну, с её первых дней и до Победы я провёл на передовой в действующей армии.

Каждый день войны - это непрерывная цепь трагедий.

Однако на войне случалось, правда крайне редко, когда трагическая ситуация тесно переплеталась с комической

Желание рассказать о некоторых необычных ситуациях явилось причиной появления этих рассказов.

На передовой складывался своеобразный фронтовой быт. В редкие свободные часы фронтовики любили повеселиться, затеять весёлый розыгрыш, любили крепкую "солёную" шутку. Ведь все мы были молоды, война выпала на лучшие годы жизни.

Попытка рассказать об этой стороне фронтового быта явилась второй причиной, побудившей меня написать эти рассказы.

Всё, о чём написано, я либо видел собственными глазами, либо был участником описанных событий. Я описал только то, что было, ничего не придумывая и не приукрашивая.

Что меня спасло?

25 июня 1941 года соединение, в котором я командовал радиобатальоном, выступило на Северо-Западный фронт.

До Новгорода мы доехали в железнодорожном эшелоне, а на определённый нам участок фронта совершили марш в батальонных колоннах.

Проходя через какую-то деревню, я увидел, что идущие впереди бойцы и командиры снимают головные уборы и поворачивают головы налево. Это меня удивило и только, пройдя ещё метров полтораста, я понял, в чём дело.

На выходе из деревни, около дороги стояла пожилая скромно одетая женщина. Она крестила проходившие мимо войска и повторяла одну и ту же фразу: "От пули, штыка и бомбы оборони и спаси, от пули, штыка и бомбы оборони и спаси . . ". И хотя я с детства был неверующим, но, проходя под крестным знамением, тоже снял фуражку.

Вскоре начались обычные фронтовые будни, в которых часто жизнь моя висела буквально на волоске. Всякие были случаи: и в машину, в которой я ехал по шоссе, попала бомба, но я во-время выскочил из машины и, хотя метров двадцать взрывной волной меня катило по шоссе, как бревно, я уцелел; и осколок снаряда разрезал сапог и брюки на правой ноге, но ногу не поранил, а лишь слегка обжёг; и тулью фуражки пуля снайпера пробила навылет, не задев головы; и в штыковых боях я участвовал, не получив даже царапины.

Что меня спасло? До сих пор не могу понять, было ли это, как говорится, военное счастье, или меня, чистокровного еврея, спасло благословение православной христианки?

А вы как думаете?

Мой первый бой или как я нарушил Устав

Ехали мы сутки, после чего выгрузились где-то между Псковом и Новгородом. Укрыв батальон в лесу и выставив охранение, я отправился в штаб фронта, находившийся в то время в Новгороде, доложить о прибытии. Начальником штаба Северо-Западного фронта был тогда генерал Ватутин. Когда я отрапортовал ему о прибытии батальона и спросил, у кого я смогу получить радиоданные для организации радиосвязи, он как-то печально посмотрел на меня и сказал:

- Радиосвязь - это, конечно, дело хорошее, но сейчас такая обстановка, что первейшая задача - остановить немцев. Как вооружен батальон?

Я доложил, что все радисты вооружены карабинами и есть два ручных пулемёта системы Дегтярёва и один станковый пулемет "Максим".

- Это хорошо, - сказал Ватутин, - карту нашего района получил?

- Получил.

- Вот смотри: займёшь этот участок, - и он показал его на карте, - и старайся его удержать, пока не получишь новых приказаний. А радиостанции отгони подальше в тыл и надёжно укрой. Задача ясна?

- Так точно, ясна! - ответил я.

- Ну, раз ясна - приступай к исполнению!

Я откозырял и вышел.

Через три часа я уже занял указанный мне участок. Согласно действовавшему тогда Боевому Уставу пехоты, я должен был установить на обоих флангах по пулемёту, чтобы не дать противнику зайти в тыл. Однако так я не сделал. Когда мы заняли отведенный нам участок фронта и окопались, я выбрал себе место в середине участка и все три пулемёта установил рядом с собой.

Долго ждать немцев не пришлось. Не успели мы окопаться, как я увидел цепь наступающих немцев. За первой цепью виделась вторая.

Выждав, когда немцы дошли до зоны прицельного огня, мы разом ударили из всех трёх пулемётов. Первая цепь легла, как скошенная косой, а вторая, сильно поредевшая, лихо развернулась и побежала назад.

Произведённое мною нарушение Боевого Устава пехоты принесло нам успех.

И тут я вспомнил слова Петра Великого: "Каждый воин Устав знать обязан. Но не держись Устава, аки слепой стены. А в каждом случае разуметь должен, как врага поразить, а самому в сем случае живу статься".

Мудрый был Император!

Самая высокая награда

Как и каждый фронтовик, я отчётливо помню всё, что пришлось испытать и пережить за четыре года войны.

Но воспоминание об одном случае даже сейчас, по прошествии многих лет, вызывает у меня, человека уже далеко не молодого и не сентиментального, большое волнение.

Произошёл этот случай весной 1944 года на плацдарме, который мы захватили, форсировав с боем реку Великая.

С этого плацдарма нашему корпусу предстояло прорвать оборону противника и, развивая наступление, освободить города Дно, Порхов, Остров и другие населённые пункты Псковской области.

Наш наблюдательный пункт располагался на небольшой высотке, поросшей молодыми берёзками. Высотка эта носила не совсем благозвучное название - "Чёртова гора".

Когда настало время наступления, наша артиллерия всех калибров открыла по противнику такой ураганный огонь, что, казалось, к концу артподготовки все огневые средства противника будут полностью подавлены и уничтожены. Однако, не успела закончиться наша артподготовка, как противник открыл сильнейший ответный артогонь по нашим позициям. О плотности и интенсивности этого огня можно было судить по тому факту, что берёзовая роща, где мы находились, оказалась за несколько минут буквально срезанной.

Грохот от артогня с обеих сторон стоял страшный.

И тут случилось такое, чего с нашими связистами не бывало ни до, ни после этого.

Полуоглохнув от грохота, и видя, как взлетают на воздух земля и деревья, дежурная смена не выдержала и, бросив аппаратуру, кинулась в щели, перекрытые накатом из брёвен. Положение сложилось просто катастрофическое. Комкор мог в любую минуту дать команду к атаке, а средства связи бездействовали. Если упустить момент, когда надо поднять и двинуть вперёд войска, то можно вообще сорвать всю так тщательно подготовленную операцию.

На наблюдательном пункте я был ответственным за устойчивость и безотказность работы всех средств связи. Устав предоставлял мне право любыми средствами, вплоть до применения силы и оружия, заставить дежурную смену вернуться на свои посты и выполнять боевую задачу.

Времени на размышление для принятия нужного решения просто не было. Но я всё-же сообразил, что в такой обстановке применять силу или оружие просто бессмысленно - под таким огнем кулаком или пистолетом никого не испугаешь. Тогда я выскочил на открытое место, на середину поляны и, срывая голосовые связки, стал кричать, что в нас не попадёт, что связистам нечего бояться, и тут же, вытащив из кармана трубку и кисет, дрожащими пальцами стал набивать трубку. Табак в трубку не попадал, сыпался на землю, а я продолжал кричать, что опасности нет.

Это подействовало, и я увидел, как через минуту дежурная смена вернулась к аппаратуре и стала производить проверку связи.

Казалось, всё окончилось, временный испуг прошёл, и я могу вернуться к радистам. Но сдвинуться с места я не мог и продолжал стоять на этом открытом пространстве, всё пытаясь безуспешно набить трубку. Сквозь грохот разрывов я слышал, как совсем рядом со мной осколки снарядов с противным чавканьем врезаются в землю, но мне почему-то казалось, что клочок земли, на котором я стою, самое безопасное место на свете, и стоит мне сделать хоть один шаг - меня срежет. И я продолжал стоять, чувствуя противную дрожь в коленях. Так продолжалось минуты три.

Вдруг я увидел, как из-под наката одной щели выскочил какой-то солдат и метнулся ко мне. Подбежав, он обхватил меня за плечи и совсем не по-уставному заорал прямо в ухо:

- Иосиф Ефимович! Ребята просят! Идём скорее! - И повёл меня. Эти несколько шагов до щели я прошел какими-то деревянными шагами - ноги меня плохо слушались. Только очутившись в укрытии, я разглядел, кто выскочил за мной под огонь и увёл в щель. Это оказался радист 1-го класса гвардии старшина Коля Седов.

Посмотрев на своих радистов, я, человек отнюдь не сентиментальный, вдруг почувствовал к ним такую теплоту и нежность, что у меня перехватило дыхание.

Я представлял себе, что стоило Седову выскочить из укрытия под огонь только за тем, чтобы увести меня.

А ведь я не был для моих радистов добрым дядюшкой. Я был требовательным, а в некоторых случаях, может быть, даже излишне, во всём, что касалось несения боевой службы и дисциплины. Но и в обиду своих радистов никому не давал.

"Как видно, - подумал я, - правильно говорят в армии, что на справедливую требовательность подчинённые не обижаются".

И ещё я тогда подумал, что доверие и любовь солдат - это самая высокая награда для офицера.

Я и сейчас так считаю.

"Приятный" полет

Я очень люблю летать на самолётах.

Люблю, во-первых, потому, что самолёт - это самый быстрый вид транспорта и, во-вторых, потому, что полёт доставляет мне удовольствие.

Правда, один раз во время полёта мне пришлось испытать самые неприятные минуты в моей жизни. Эти несколько минут я запомнил на всю жизнь.

Вот как это случилось.

В конце декабря 1942 года приказом по войскам связи Северо-Западного фронта я был назначен помощником по радио начальника отдела связи штаба 14-го Гвардейского стрелкового корпуса, т.е. начальником радиосвязи.

К моменту издания этого приказа я находился на временном пункте управления (ВПУ) штаба фронта, размещавшемся на правом фланге фронта.

Линия фронта в это время представляла собой почти замкнутый котёл с горловиной шириной всего-то в несколько километров, направленной от города Демянск к городу Старая Русса. Общая протяжённость линии нашего фронта составляла свыше 400 километров.

Войскам нашего фронта противостояла находившаяся внутри этого Демянского котла 16-я немецкая полевая армия под командованием генерала пехоты фон Буша, ставшего после зимы 1943 года генерал-фельдмаршалом. Штаб этой армии размещался в Демянске.

Новый 14-й гв.с.к. должен был формироваться на левом фланге СЗф, на стыке с войсками Калининского фронта.

Мне предстояло срочно сдать дела на ВПУ СЗф, заехать в управление связи штаба фронта за получением соответствующих документов и, согласно приказу, 6-го января 1943 года вступить в новую должность.

Таким образом, для того, чтобы прибыть к новому месту службы, мне надо было объехать по внешнему обводу почти вокруг всего Демянского котла. Однако следование к месту формирования 14-го гв.с.к. для меня не обошлось без небольшого приключения, которое, к счастью, окончилось благополучно.

Когда я получил в Управлении связи все необходимые документы, было решено, что на левый фланг меня перебросят на связном самолёте У-2. Надо сказать, что эти связные самолёты, перелетая с одного фланга фронта на другой, летали вокруг котла, вдоль рокадных дорог, не залетая за линию фронта. Ночью самолёты этого типа бомбили передний край и ближайшие тылы противника и наносили ему значительные потери. Днём же самолёты У-2 над территорией, занятой противником, не летали, чтобы не попасть под огонь немецких зенитных батарей или не стать лёгкой добычей немецких истребителей типа “Мессершмит”, против которых У-2 были беззащитны.

Когда ранним январским утром я прибыл на полевой аэродром, то оказалось, что вся местность покрыта таким туманом, что буквально в нескольких шагах ничего не было видно.

Подождал час, другой, но туман не рассеивался.

Не помню, кому первому, мне или молодому лейтенанту - лётчику У-2, пришла в голову шальная мысль: не дожидаться пока туман рассеется, а, наоборот, воспользоваться им, как прикрытием, и лететь к месту моего назначения, на левый фланг СЗф, не вдоль дорог, идущих в обход котла, а перелететь через расположение войск 16-й немецкой армии, то есть пересечь котел по диагонали.

Расчёт был на то, что из-за тумана немецкие истребители наверняка не летают, а с земли нас никто не увидит, следовательно, немецкие зенитки огонь по нашему самолёту вести не будут. На том и порешили.

Перед взлётом лётчик сказал мне, чтобы я внимательно просматривал пространство вокруг самолёта и, если вдруг увижу немецкий самолет, немедленно хлопнуть его по плечу (он сидел на переднем сидении). Тогда он резко пойдет на посадку и, едва самолёт коснётся земли, тут же выбрасываться, не дожидаясь остановки, потому что немецкий лётчик от нас не отстанет, пока пулемётными очередями не сожжет самолёт.

Убедившись, что я хорошо усвоил этот "инструктаж", лётчик поднял машину в воздух, и мы начали свой полёт через фрицев.

Вначале всё шло хорошо. Правда, ощущения полёта не было, казалось, что мы просто висим в тумане. Изредка внизу сквозь редкие окна в тумане проглядывали леса и болота. Наблюдение за воздухом вести было крайне неудобно. Защитных очков у меня не было, а стоило только высунуть голову из-за козырька, ограждавшего сиденье, как холодный ветер от винта самолёта бил в глаза с такой силой, что выжимал слёзы, которые тут же и замерзали. Так продолжалось минут 30-40.

Неожиданно туман несколько рассеялся, и я увидел справа от нас, немного выше, курсом, который должен пересечься с нашим, летит звено самолётов. Судя по тому, что я сумел разглядеть, это были немецкие самолёты.

Вот тут и настали для меня самые неприятные минуты. Во-первых, охватила злоба на собственное бессилие. Ну что я мог сделать против самолётов, имеющих большую скорость и пушечно-пулемётное вооружение, имея всего один пистолет и две гранаты "лимонки" в карманах полушубка. Во-вторых, надо было решиться хлопнуть лётчика по плечу в знак того, что появились неприятельские самолёты. А это означало, что, если нам удастся благополучно ускользнуть от первой атаки противника и сесть неизвестно где и притом остаться в живых и не попасть в лапы фашистов, то пройдёт не меньше полутора - двух месяцев, прежде чем мы разыщем партизан, действующих внутри Демянского котла, и с их помощью сумеем перейти линию фронта. Все эти мысли быстро мелькнули в моей голове, пока я, высунувшись из-за козырька, не обращая внимания на ветер, бьющий по глазам, продолжал рассматривать самолёты, с которыми мы быстро сближались.

И тут я разглядел на фюзеляже и плоскостях красные звёзды. Всё это продолжалось одну-две минуты, но минуты эти были крайне неприятны и казалось, что тянулись они бесконечно долго. Как я впоследствии узнал, это были наши штурмовики, идущие на боевое задание. Такие самолёты тогда впервые появились на нашем фронте, я раньше их не видел, и поэтому чуть было не принял их за самолёты противника. Что это за самолёты, я узнал спустя несколько дней, а в тот момент я просто обрадовался тому, что, вопреки "инструкции" лётчика, не хлопнул его по плечу, как только заметил подозрительные самолёты.

Самолёты эти вскоре снова были скрыты туманом. Оставшийся путь мы пролетели без каких-либо происшествий и благополучно приземлились на полевом аэродроме 1-й Ударной Армии.

Когда после посадки я рассказал об этом лётчику, он очень рассердился. Он сказал, что я не имел права тратить эту пару минут на разглядывание самолётов, т.к., если бы это оказались немцы, они быстро сожгли бы нас в воздухе и мы не успели бы сесть.

Чтобы уже совсем покончить с этой историей, должен сказать, что о полёте через расположение фрицев и о случае в воздухе я своему начальству не доложил во избежание головомойки. Рассказал только через пару месяцев, на что получил замечание, что мне в моём звании и на моей должности стыдно и неприлично вести себя, как сопливый мальчишка. Я промолчал.

В свою новую должность я вступил точно в предписанный приказом срок.

Самое трудное решение

Когда собираются старые фронтовые друзья, а это, к сожалению, происходит не часто, то, естественно, большую часть времени занимают воспоминания о том, что пришлось пережить во время войны.

Вот во время одной из таких встреч и зашёл у нас разговор, какое самое трудное решение пришлось принимать в боевой обстановке. Конечно, у всех собравшихся были такие моменты, когда принятое решение врезается в память на всю жизнь.

Был и у меня такой случай, когда принять решение было во много раз страшнее, чем идти в штыковую атаку. То, что я должен был сделать согласно инструкции, шло вразрез с моим понятием о дружбе с человеком и убеждённости в его честности и преданности Родине. Принимать решение было мучительно трудно. Такое чувство я не испытывал ни до, ни после этого случая.

Произошло это во время нашего наступления зимой 1944 года. Незадолго до этого нашему гвардейскому корпусу была временно придана ещё одна стрелковая дивизия. Помощником начальника связи этой дивизии служил майор Эдуард Солкиас. Это был коренной ленинградец, родом из обрусевших финнов, предки которого еще в незапамятные времена осели в Петербурге, так что кроме имени ничего финского в нём не было.

Солкиас незадолго до войны окончил Ленинградский электротехнический институт им. Ульянова, был призван для прохождения действительной службы в войсках связи, участвовал в Финской кампании, и с тех пор состоял в кадрах армии.

Я с ним познакомился, когда он прибыл ко мне, чтобы представиться и получить радиоданные для организации радиосвязи в дивизии. Мы как-то сразу понравились друг другу и подружились. Эдуард был не только опытный офицер-связист, но и эрудированный человек, много читавший и любивший литературу. Во всех случаях, когда Эдуард являлся ко мне по делам службы, или я приезжал в дивизию, мы всегда находили немного времени, чтобы поболтать на различные темы, или, как тогда говорили наши остряки, "посидеть, зацепившись языками". Собеседник он был интересный, и эти беседы доставляли нам обоим большое удовольствие.

Несмотря на то, что со времени нашего знакомства до события, речь о котором пойдёт ниже, прошло не так уж много времени, мы успели крепко подружиться. Впрочем, в этом не было ничего особенного - на войне люди быстро сходятся, особенно если кроме функциональных обязанностей их связывают ещё и личные склонности.

Как-то в знак дружбы я подарил Солкиасу трофейный пистолет "Вальтер" второй номер. Все офицеры были вооружены табельными отечественными пистолетами ТТ, но у нас считалось особым фронтовым шиком носить в кармане ещё и трофейное оружие. Наибольшей популярностью пользовался пистолет "Вальтер" - за такими пистолетами все охотились и добыл я себе этот "Вальтер" с большим трудом. Поэтому такой подарок вполне может служить мерой моего хорошего отношения к Солкиасу.

Конечно, Солкиас был очень обрадован таким подарком.

- Знаешь что? - сказал он, принимая пистолет, - когда нас выведут из подчинения корпуса, и я уже не буду твоим подчинённым, я подарю тебе свой "Маузер". Я бы и сейчас его подарил, но боюсь, что подарок начальству будут рассматривать, как подхалимаж. А когда ты уже не будешь моим начальником, это будет обычный дружеский подарок и никто слова не посмеет сказать.

У него был большой длинноствольный "Маузер" в деревянной кобуре. Такого пистолета у меня не было, а иметь очень хотелось.

Во время зимней кампании дивизия, в которой служил Солкиас, наступала в первом эшелоне и поэтому я всё время находился на наблюдательном пункте этой дивизии. Как известно, во время наступления наблюдательные пункты часто перемещаются. Переход командования дивизии на новый НП происходит только тогда, когда с нового НП организуется радио- и проводная связь с подчинёнными стрелковыми полками, дивизионной артиллерией и приданными дивизии частями усиления.

Для организации узла связи на новом НП выезжает оперативная группа связистов, которую возглавляет либо начальник связи, либо его помощник.

На третий день нашего наступления для организации связи на новом НП выехал майор Солкиас. Группа связистов выехала примерно в 22-00. Переход командования на новый НП был назначен на 6-00 следующего дня. К этому времени узел связи должен быть полностью оборудован и задействован.

Наступление наше развивалось успешно, все виды связи работали устойчиво, поэтому настроение у нас было хорошее.

Неожиданно, что-то около двух часов ночи, меня вызвали на рацию, державшую связь с новым НП. Меня вызывал майор Солкиас. Открытым текстом, каким-то взволнованным голосом он попросил меня срочно к нему приехать. Я удивился и спросил, что случилось. В ответ услышал только одно слово "беда". На этом связь прервалась.

Естественно, я немедленно отправился на новый НП. Расстояние до нового НП было небольшое, километра 3-4, и я быстро до него добрался.

Прибыв на НП, я никаких внешних признаков беды не увидел. Встретивший меня майор Солкиас коротко отрапортовал о состоянии работ по оборудованию узла связи. Рации были развёрнуты и радиосвязь с полками уже установлена. Проводные линии связи к полкам проложены и заканчивалось оборудование блиндажа узла связи. Казалось, что всё обстоит благополучно, однако взволнованный вид Солкиаса и какая-то неестественная бледность его лица говорили, что случилось что-то необычное.

Так оно и оказалось на самом деле.

Отведя меня в сторонку, чтобы нас никто не мог слышать, майор Солкиас сказал мне, что он потерял радиоданные. Услышав эту новость, я вдруг почувствовал какой-то холод в груди и меня охватил озноб.

Это действительно была беда, причем такая беда, о последствиях которой страшно было даже подумать. Радиоданные являются совершенно секретным оперативным документом. В них есть буквально всё, что интересует противника: состав радиосетей командования и взаимодействия корпуса и дивизии, нумерация полков, батальонов и приданных частей усиления, рабочие и запасные волны радиосетей, позывные, сигналы проверки связи, пароли, ключи к переговорным таблицам, наименование и нумерация соседей справа и слева и радиоданные для связи с ними, радиоволны и позывные дежурных радиосетей штабов армии и фронта и позывные личных раций комкора и командарма. Чтобы заполучить эти данные, противник, не задумываясь, пожертвует целой дивизией. При потере радиоданных и подозрении, что они могут попасть к противнику, боевые действия на фронте сразу же приостанавливаются, производится передислокация всех соединений и частей и разработка новой оперативно-боевой документации. В общем, для офицера-связиста нет ничего страшнее и непоправимее, чем потеря радиоданных.

Вполне естественно, что это сообщение меня просто ошеломило. Когда я несколько пришёл в себя, то велел Солкиасу подробно рассказать всё, что он делал с того момента, когда взял папку с радиоданными и выехал на новый НП.

- Папку с радиоданными, - сказал майор, - я всё время держал в руках. Когда приехали на новый НП, я указал место для проводного узла связи, места для размещения раций и пункта сбора донесений, направил телефонистов тянуть линии в полки, а сам всё время руководил оборудованием узла связи, никуда не отлучаясь. Отчётливо помню, что папку с радиоданными я никуда не клал, а всё время держал в руках. А за полчаса до того, как я вызвал тебя по рации и попросил приехать, я обнаружил, что папки у меня нет. Я обшарил весь узел связи, обыскал вокруг всю территорию, но папки не обнаружил.

Я оказался в мучительно трудном положении. Согласно действующей инструкции, я должен был немедленно отстранить майора Солкиаса от должности, отобрать у него оружие, взять под арест и послать об этом ЧП донесение в штаб корпуса и в штаб армии.

Если бы у меня была хоть тень сомнения в честности Эдуарда и его преданности Родине или хоть малейшее подозрение в том, что он мог сознательно кому-то передать радиоданные - я не колеблясь обезоружил бы его и арестовал. Но поступить так с товарищем по оружию, в честности которого я не сомневался, с которым меня связывала еще и личная дружба, у меня рука не поднималась.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Наконец майор Солкиас сказал:

- Я не маленький, всё понимаю. Знаю, как ты обязан поступить, и в обиде на тебя не буду. Ведь радиоданных-то нет.

Вдруг у меня мелькнула одна мысль и я ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

- Слушай, - сказал я ему, - по табелю срочных донесений очередное донесение я должен отправить в шесть утра, вернее в шесть я должен сдать это донесение шифровальщику для зашифровки. Сейчас два с небольшим. Может быть, ты и сам не заметил, как выронил папку с радиоданными по дороге на новый НП, а тебе показалось, что она исчезла уже здесь. Возьми пару фонариков, вот тебе еще и мой фонарь, пройди и тщательно осмотри всю дорогу, по которой ехал. Расстояние небольшое и до шести утра ты сможешь пройти эту дорогу туда и обратно. До шести я донесение об этом ЧП не подам. Я тебе верю, верю, что к шести ты вернешься. Пойми, ведь это последний шанс спасти положение. Уж если не найдешь, то в очередном донесении в шесть я доложу об этом ЧП и . . . . ну ты сам знаешь, что я должен буду сделать.

На этом и порешили, он ушел, а я стал ждать, чем кончится этот поиск. Время тянулось мучительно долго. Пришел он примерно минут без двадцати шесть. По его виду я сразу понял, что он ничего не нашел. Он весь как-то сразу постарел и оброс какой-то серой щетиной.

- Ну, всё, - сказал он, - я буквально каждый метр снега на дороге переворошил валенком и шел, как челнок, от одной стороны дороги к другой.

Мы молча зашли в блиндаж, сели за стол. Я вынул из полевой сумки лист бумаги и составил очередное донесение. В конце я написал о потере майором Солкиасом папки с радиоданными. Написав, я дал ему прочесть. Он прочел.

- Спасибо, майор, - сказал он, - что пытался мне помочь. А в донесении всё правильно.

Мы еще посидели несколько минут, молча глядя друг на друга.

- Слушай, майор, - вдруг сказал Эдуард, - можешь оказать мне последнюю дружескую услугу? Я знаю, что меня ждет. Это трибунал, меня разжалуют, перед строем сорвут погоны и снимут награды. А затем "стенка". Ну, в лучшем случае, рядовым в штрафбат. Если я чудом и уцелею, то ведь всё, что произошло, всю жизнь будет меня мучить. Я понимаю, что уже арестован, хотя формально ты мне этого и не объявил. Понимаю, что без твоего разрешения выйти из этого блиндажа уже не имею права. - Он немного помолчал, затем как-то судорожно вдохнув воздух, продолжал, - Ты веришь, что я не враг и никому радиоданные не передавал?

Я молча кивнул.

- Так вот, - продолжал он, - разреши мне самому застрелиться. Уж лучше я сам себя накажу, чем переживать позор и умереть позорной смертью. Извини, что эту "пушку", - он похлопал рукой по деревянной кобуре "Маузера", - я уже не смогу тебе подарить, как обещал. Это ведь теперь будет вещественное доказательство после того, как я хлопнусь.

Он встал и молча ждал моего решения.

Вот это и было самое трудное решение, которое мне пришлось принимать за всю войну. Надо было срочно решить: арестовать майора, после чего неизбежно последует трибунал, или разрешить ему самому вынести себе приговор и привести его в исполнение. Впрочем, думал я недолго, а потом каким-то хриплым голосом сказал:

- Ты прав. Действуй!

Не помню, каким образом вдруг в руках у Солкиаса очутилась фляжка спирта и две кружки. Мы молча выпили на прощанье, поцеловались, и так же молча вышли из блиндажа.

Наступал рассвет.

Майор Солкиас пожал мне руку и пошел через поляну в лес. Я решил, что, как только услышу пистолетный выстрел, тут же отдам донесение для зашифровки.

Пока я смотрел вслед Солкиасу, ко мне подошел шифровальщик и спросил, готово ли донесение. Я ничего не ответил и продолжал глядеть на удалявшегося майора.

Вдруг я увидел, как на опушку леса, немного левее того места, куда шел Солкиас, выбежал какой-то солдат и побежал в сторону узла связи. Где-то около середины поляны они встретились, несколько секунд постояли друг перед другом и вдруг майор Солкиас упал, как подкошенный.

Я кинулся к нему. Пока бежал, успел подумать, почему он упал, ведь выстрела не было? Подбежав, я присел около майора, снял с него кубанку и ощупал голову. Крови не было. Тогда я расстегнул на нём полушубок и ощупал грудь. Тоже сухо, крови нет. Ничего не понимая, я встал и посмотрел на солдата. Это оказался сержант, дежурный с пункта сбора донесений. Он испуганно смотрел то на меня, то на лежащего майора Солкиаса и губы у него дрожали.

- Что случилось? - крикнул я, - почему майор упал?

- Разрешите доложить? - каким-то прерывающимся голосом сказал сержант, - я только спросил товарища майора, когда он заберет свою папку, а он вдруг упал.

- Какую папку? - заорал я, - где ты её взял?

- Разрешите доложить, - снова начал сержант, - когда мы сюда приехали, товарищ майор указал нам место, где ставить шалаш для пункта сбора донесений. Ну, мы шалаш построили. Я заступил на первую смену. Часа через два товарищ майор пришел и проверил, как мы тут устроились. Проверил, сказал, что всё у нас в порядке и повернулся, чтобы уйти. А я увидел, что у него подмышкой какая-то папка. Вот я и говорю ему: "Товарищ майор, Вы тут мотаетесь по всему НП, налаживая связь, неровён час, оброните где-нибудь свою папку. Давайте её сюда, пусть она у нас полежит, а когда понадобится, заберёте". Я как раз стоял сзади товарища майора и вытянул у него из подмышки эту папку, Он ничего не ответил и даже не обернулся и ушел. А сейчас пришел мой сменщик. Увидел на столе папку и говорит: "Принимая дежурство, я должен принять только книги входящих и исходящих, а эту папку не принимаю". Вот я и побежал узнать у товарища майора, когда он заберёт свою папку. А когда спросил, он вдруг упал.

Тут я увидел, что ко мне подходит шифровальщик и вспомнил, что надо сдавать донесение, но то, что я написал, сдавать уже было нельзя. Я отвернулся, присел, и, делая вид, будто раскуриваю трубку, сжёг донесение. Затем побежал на узел связи, написал новое и сам отнес шифровальщику, молча выслушав от него ядовитое замечание за опоздание.

Покуда я писал и относил донесение, сержант вызвал с пункта сбора донесений товарища, вдвоём они перетащили в свой шалаш майора Солкиаса, лежащего в глубоком обмороке, и влили ему в рот добрый глоток спирта. Это подействовало, и Солкиас открыл глаза.

Как видите, всё оказалось до нелепости просто. На майоре Солкиасе был толстый полушубок и вполне естественно, что он не почувствовал, как сержант сзади вытащил у него из подмышки папку. А когда хватился, то искал повсюду, кроме шалаша пункта сбора донесений. Когда же услышал, что папка с радиоданными в целости и сохранности лежит на пункте сбора донесений и никто в неё не заглядывал, - то не выдержал чудовищного нервного напряжения последних нескольких часов и упал в глубокий обморок.

Сдав донесение, я поспешил на пункт сбора донесений. По дороге увидел идущего мне навстречу майора Солкиаса. Злополучная папка была у него за пазухой.

- Всё в порядке, - закричал я ещё издали, - донесение переписано.

Мы встретились. Говорить ничего не могли.

Вдруг Эдуард сел на снег и как-то по-детски заплакал. Я отвернулся и дрожащими пальцами стал набивать трубку.

По какому-то молчаливому уговору мы никогда об этом происшествии не говорили.

Когда же дивизия, в которой служил Солкиас, была выведена из подчинения нашему корпусу, и Солкиас, придя прощаться, подал мне свой "Маузер", я не принял подарка. Не мог я принять в подарок оружие, из которого мой друг должен был застрелиться. Ведь только случайность его спасла. Стоило ему разминуться с сержантом и случилось бы непоправимое.

Солкиас меня понял и мы расстались друзьями.

Много лет прошло с тех пор.

Много раз я спрашивал сам себя, что заставило меня так поступить, что мной руководило? Дружба? Нет. Ради одной только дружбы так я не поступил бы.

А потом неожиданно понял: мной руководила вера в человека - самое ценное, что только есть на земле!

Соло без баяна

Чувства юмора гвардии лейтенант Ананьин был лишён начисто. Во всём остальном он ничем не отличался от остальных офицеров радиороты. Он успешно командовал радиовзводом и даже был выбран парторгом роты.

Известно, что на войне сложился своеобразный фронтовой быт. В редкие свободные часы фронтовики любили повеселиться, любили крепкую "солёную" шутку, любили разыграть кого-нибудь из своих товарищей.

Чаще всего разыгрывали гвардии лейтенанта Ананьина, вероятно потому, что из-за отсутствия чувства юмора он уж слишком серьёзно воспринимал всё, что ему говорили и легко попадался на "удочку". К чести гвардии лейтенанта Ананьина надо сказать, что он был человек добродушный, на розыгрыши никогда не обижался, а когда попадался на "удочку", первый начинал громко смеяться.

Как-то зимним днем 1944 года, примерно минут через сорок после того, как я принял рапорт от дежурных по радиосвязи о сдаче и приёме дежурства, ко мне в землянку явился гвардии лейтенант Ананьин. Судя по тому, как он дышал, было видно, что он бежал, очевидно, очень торопился. Я немного удивился его появлению, т.к. всего сорок минут тому назад гвардии лейтенант Ананьин был у меня с рапортом о сдаче дежурства. Я подумал, что у него какое-нибудь очень важное дело, раз всю дорогу от расположения радиороты до командного пункта он бежал.

Немного отдышавшись, гвардии лейтенант доложил, что он прибыл. Я сказал, что вижу, что он прибыл и стал ждать, что он скажет дальше. Гвардии лейтенант осмотрел землянку и каким-то упавшим голосом спросил:

- А баяна, значит, уже нет? - Я подтвердил, что баяна действительно нет. Гвардии лейтенант немного потоптался на месте и вдруг спросил:

- А можно без баяна? - Ничего не понимая, но чувствуя, что тут дело нечисто, я сказал, что можно.

Получив разрешение, гвардии лейтенант вытянулся по стойке "смирно", сорвал с головы ушанку и . . . запел гимн Советского Союза. У меня от удивления отвисла челюсть.

На втором куплете Ананьин как-то качнулся, пола шинели отвернулась, и я увидел, что он в одних подштанниках, да и волосы на голове у него мокрые, непричёсанные.

Я было подумал, что сдав дежурство, он выпил лишку и после бессонных суток малость "зашкалил", как вдруг услышал какой-то вой.

Выскочив из землянки, я увидел двух командиров взводов радиороты - гвардии лейтенантов Юдовича и Сорокина. Они валялись в снегу около двери в землянку и не то что смеялись, они просто выли.

Увидев меня, они вскочили, вытянулись и, всё еще продолжая ржать, стали пытаться что-то объяснить. Прошло довольно много времени, пока гвардии лейтенанты смогли вразумительно объяснить причину сольного исполнения Ананьиным гимна Советского Союза.

Вот почему гвардии лейтенант запел.

В этот день в радиороте топили баню. В то время, когда мылись офицеры радиороты, Ананьин был на дежурстве. Сменившись, он побежал в баню, где в это время мылись радисты его взвода.

Это увидели гвардии лейтенанты Юдович и Сорокин и побежали вслед за ним.

Дождавшись, когда Ананьин намылился, они ворвались в баню и, делая вид, будто очень взволнованы, закричали ему, что гвардии майор (то есть я) требует, чтобы он немедленно явился к нему.

- Зачем? - спросил Ананьин, - я уже сдал дежурство.

- Ты что, не знаешь? - наперебой заговорили Юдович и Сорокин, - когда ты дежурил, гвардии майор вызывал всех офицеров радиороты и проверял, знаем ли мы гимн Советского Союза (текст гимна недавно был напечатан в армейской газете). Для этого у него в землянке был баянист и мы по очереди пели гимн под аккомпанемент баяна. Непроверенным остался только ты. Только что гвардии майор звонил в роту, сильно ругался и требовал, чтобы ты немедленно явился к нему. Вот мы и прибежали, чтобы предупредить тебя об этом.

Юдович и Сорокин настолько заморочили Ананьину голову и так затормошили его, торопя скорее явиться ко мне, что он совсем обалдел. Прямо на намыленное тело (ребята не дали ему возможности хотя бы ополоснуться) он натянул нижнюю рубаху, напялил подштанники, сунул ноги в валенки, даже не намотав портянки, чтобы не терять время, надел шинель и шапку и побежал ко мне.

По дороге он встретился с командиром радиороты, который спросил, куда и зачем он так спешит. Ананьин ответил, что его вызывает гвардии майор. Так как ротный понятия не имел, зачем это мне вдруг понадобился командир взвода из его роты, то, не желая обнаружить свое незнание, сказал:

- Да, да. Я в курсе. Смотри не опоздай.

Эти слова вызвали в сознании гвардии лейтенанта убеждение в необходимости ускорить движение. Поэтому, откозыряв ротному, он с места рванул полевым галопом, сменив на этот аллюр учебную рысь, которой он двигался раньше. Он так торопился, что не заметил своих товарищей, бежавших сзади.

Остается только добавить, что дольше всех над этим происшествием смеялся сам гвардии лейтенант Ананьин.

Как были взяты "языки"

Захват "языков" - дело очень трудное и опасное.

Недаром разведчики, ходившие на наш передний край в поиск за "языками", были, как правило, бывалыми, обстрелянными солдатами, парнями смелыми, сильными и выносливыми.

А вот как по-вашему, может взять "языка" девушка среднего роста, выше средней упитанности, вооружённая только санитарной сумкой и гранатой РГД без детонатора?

А может ли щупленький безоружный солдат захватить в плен и привести вооружённого до зубов здоровенного опытного фашистского солдата?

Оказывается, на войне и такие случаи возможны.

Лично я знаю два таких случая, произошедших на Северо-Западном Фронте.

Случай первый

Звали ее Соня. Все в разведроте 53-й гвардейской стрелковой дивизии обращались к ней только по имени.

Так обращались к ней не только разведчики, но и большинство старослужащих этой дивизии.

Соня тоже была ветеран дивизии - медсестра разведроты.

В первые дни войны она добровольно вступила в 3-ю Коммунистическую дивизию народного ополчения, которая в ходе войны за успешные боевые действия была преобразована в 53-ю гвардейскую стрелковую дивизию. При вступлении в дивизию, Соня попросилась в разведроту, куда её и зачислили.

После первых же боев о ней стали говорить с большим уважением и любовью. Дело своё она знала превосходно, в боевой обстановке не терялась, умела не только быстро и хорошо перевязывать раненых и выносить их из боя, но и всегда ободрить добрым словом и убедить в скором и полном выздоровлении.

Её авторитет среди разведчиков был настолько велик, что было много случаев, когда раненые разведчики отказывались отправляться в медсанбат, говоря, что Соня их вылечит лучше любого врача.

И ещё все солдаты и офицеры любили Соню за то, что она не признавала для себя никаких, даже самых малых, поблажек.

Ни разу, во время коротких переходов или длительных маршей, Соня не воспользовалась предложениями проехать на машине или повозке. И в жару, и в холод, и под затяжными осенними дождями она шагала рядом с разведчиками и добросовестно месила грязь сапогами по разбитым, превращённым в грязную кашу, фронтовым дорогам.

Поэтому не удивительно, что про медсестру разведроты говорили уважительно и ласково - наша Соня.

Конечно, как и у каждого человека, у неё кроме имени была ещё и фамилия. Заглянув в списки личного состава, можно было узнать, что медсестрой разведроты является Кулешова Софья, 19-ти лет от роду, русская, комсомолка, незамужняя, коренная жительница Москвы и другие не менее интересные сведения, которые в реальной фронтовой обстановке просто никому не нужны.

Но про её фамилию вспоминали только тогда, когда надо было писать официальные донесения о действиях личного состава, во всех остальных случаях она была просто Соня.

Как я уже говорил, свою воинскую службу Соня выполняла отлично, но ей всё время казалось, что она делает мало, что ей следует более активно бороться с врагом.

Таким образом, Соня пришла к убеждению, что помимо оказания медпомощи раненым разведчикам, ей необходимо самой активно участвовать в разведоперациях.

Укрепившись в этой мысли, она стала просить разведчиков, чтобы они взяли её с собой в поиск за "языком".

Услышав такую просьбу, разведчики сначала онемели от удивления, а потом стали деликатно объяснять ей, что поиск "языков" дело совсем не женское, что для этого требуется специальная подготовка, умение хорошо маскироваться, скрытно подползать к противнику, хорошо владеть оружием, хорошо владеть приёмами рукопашного боя, быть физически сильным и выносливым, в общем прочли популярную лекцию о том, каков должен быть разведчик, что он должен знать и уметь делать.

Соня терпеливо и внимательно выслушала эту лекцию, а потом заявила, что всё это она уже давно знает, а потому настаивает на своей просьбе.

Такие переговоры медсестры с разведчиками продолжались довольно продолжительное время. Сначала разведчики серьёзно отговаривали Соню от её затеи, потом просто отшучивались, но она не отставала.

Известно, что если вода капля за каплей долго падает на одно и то же место, то она разрушает даже самый твёрдый камень.

Так и Соня, уговаривая в течение нескольких месяцев разведчиков, добилась того, что они согласились взять её с собой.

Правда, согласились с одним непременным условием - чтобы она об этом никому не проговорилась, т.к. берут они её без разрешения начальства. Об её участии в поиске никто не должен знать. Если об этой затее узнают командир разведвзвода или командир разведроты - быть беде, за такую самодеятельность можно жестоко поплатиться.

Обрадованная Соня заверила разведчиков, что скорее откусит себе язык, чем скажет об этом кому - нибудь хоть одно слово.

Перед очередным поиском разведчики сказали Соне, что берут её с собой в группу прикрытия.

Соня набила санитарную сумку необходимыми медикаментами и бинтами, сменила юбку на ватные штаны и спрятала косы под ушанку. Разведчики дали ей гранату РГД, правда без детонатора, опасаясь как бы она ненароком не взорвала сама себя.

Вот с таким "вооружением" Соня и отправилась с разведгруппой за передний край в поиск за "языком".

Была середина ноября, погода стояла сухая и морозная. Саперы показали разведчикам проход, заранее проделанный в проволочном заграждении, пожелали удачи и разведчики поползли через нейтральную полосу. Соня ползла замыкающей. Опыта ползания по-пластунски у неё не было, поэтому она быстро отстала от разведчиков.

Обнаружив, что она осталась одна на нейтральной полосе, Соня попыталась оглядеться, чтобы определить, куда ползти дальше, чтобы догнать разведчиков. Но ночь была тёмная, безлунная и она ничего не смогла разглядеть. Определив наудачу направление, по которому по её разумению поползли разведчики, Соня поползла дальше. Но, как и следовало ожидать от такого "опытного" разведчика, поползла не вслед за разведчиками, а значительно уклонившись в сторону.

Так проползла она метров сто, как вдруг услышала, что кто-то ползёт ей навстречу. Она обрадовалась, подумав, что это кто-нибудь из разведчиков ползёт за ней, прижалась к земле и стала ждать. Прождав несколько минут, Соня решила ползти навстречу, чтобы быстрее встретиться и догнать разведчиков.

Дальнейшее событие очень напоминает эпизод из какого-нибудь приключенческого романа. Преодолев ещё метров пятьдесят, Соня голова в голову столкнулась с человеком, который полз ей навстречу.

В это время из-за тучи выглянула луна и Соня увидела, что она столкнулась с немецким солдатом.

Произошел тот самый случай, который по теории вероятности возможен, но маловероятен. Соня столкнулась с встречным вражеским разведчиком.

В первое мгновение Соня, так же, как и немецкий разведчик, оторопела от неожиданной встречи, затем быстро вскочила на ноги и замахнулась гранатой. Немецкий разведчик был опытным солдатом и знал, что в критической обстановке русские взрывают себя вместе с противником. О таких случаях он слышал неоднократно. Конечно, он очень хотел заслужить железный крест, но получить деревянный крест на собственную могилу ему совсем не хотелось. Поэтому, увидев над собой советского солдата с поднятой над головой гранатой, он, не долго думая, отшвырнул в сторону автомат, поднял руки и поднялся на ноги. Соня, держа одной рукой незаряженную гранату над головой, другой рукой показала ему направление к нашим позициям и велела идти вперёд. Так они и пошли: немец с поднятыми вверх руками впереди, а шагов на пять сзади Соня, держа над головой гранату. Бойцы сторожевого охранения буквально обалдели от удивления, увидев походивших к ним Соню и захваченного ею "языка". Тут же для конвоирования пленного был выделен боец с автоматом, так что до штаба батальона Соня со своим "языком" шла уже с опущенной рукой.

Какое впечатление произвело на батальонное начальство появление Сони с добытым ею "языком" - описать невозможно. Чтобы девушка захватила и привела вражеского разведчика - такого с начала войны ни в дивизии, ни в армии ещё не бывало, а если бы кто и рассказал про такой случай - ему бы не поверили. А тут, вот и девушка и взятый ею пленный налицо.

Когда первый порыв изумления прошёл, все, кто были в штабной землянке, бросились поздравлять Соню. Её обнимали, целовали, тормошили, при этом у неё упала с головы ушанка и рассыпались косы.

Это был последний удар, нанесённый Соней немецкому разведчику. Увидев, что его в плен взяла девушка, опытный гитлеровский вояка, стоявший всё время по стойке "смирно", не выдержал, сел на пол и горько заплакал.

Пожалуй, не было в дивизии старослужащего, который бы от души не поздравил Соню, когда грудь отважной девушки украсил заслуженный ею орден Красного Знамени.

Случай второй

Зима 1943 года на Северо-Западном фронте стояла на редкость слякотная. Талый снег, перемешанный с водой и грязью, сделал и без того плохие дороги почти совсем непроходимыми.

В окопах и землянках было полно воды.

А весной мы буквально тонули в грязи и хорошо поняли, что такое война в лесисто-болотистой местности. Убеждён, что никто лучше Александра Твардовского не смог описать местность, на которой мы тогда воевали. Помните?

"Речь идёт о том болоте,

Где война стелила путь,

Где вода была пехоте

По колено, грязь - по грудь".

В общем, хлебнули мы тогда "шилом патоки". И всё же главная трудность была не в этом.

Главная трудность заключалась в том, что наш 14 -й гвардейский стрелковый корпус в течение нескольких месяцев держал двумя дивизиями оборону на фронте в 105 километров!! Такой участок был бы вполне достаточен для целой армии, а мы его держали всего двумя дивизиями. Если об этом сейчас рассказать какому-нибудь офицеру и если он обладает оперативным мышлением немного большим, чем командир взвода, то он только скептически усмехнётся и посоветует врать поаккуратней.

А ведь в действительности это было именно так. Один корпус двумя дивизиями оборонял 105 километров фронта! Тем, кто в этом сомневается, рекомендую прочесть записи в журнале боевых действий 14 гв. с. к. (хранится в архиве МО СССР в г. Подольске) или официально изданную историю Северо-Западного фронта.

Непрерывной линии окопов на нашем участке фронта не было, да и быть не могло. Даже если бы такие окопы и отрыли, то использовать их по прямому назначению все равно было бы невозможно, т. к. в самый короткий срок эти окопы превратились бы просто в канавы, заполненные водой. Да и людей у нас было явно недостаточно, чтобы заполнить окопы такой протяжённости. Поэтому фронт наш представлял собой систему отдельных опорных узлов обороны, находящихся один от другого на значительном удалении. В ночное время между этими узлами обороны выставлялось дополнительно сторожевое охранение. Однако и при такой системе обороны пехоты всё равно не хватало. Поэтому линию обороны занимали не только стрелковые полки, но и части личного состава артиллерии и специальных батальонов: сапёрных, связи и т. д.

Естественно, что такая линия обороны требовала систематического непрерывного контроля её состояния. Поэтому почти всем офицерам штаба корпуса в дополнение к их функциональным обязанностям были выделены для контроля отдельные участки обороны.

Мне достался участок, который обороняла сапёрная рота под командованием гвардии капитана Шапиро, из 65 - го отдельного гвардейского сапёрного батальона. Наблюдательный пункт командира роты находился на окраине деревни Большая Вешнянка. С противоположной окраины деревни начиналась нейтральная полоса. Рядом с НП находилась изба, в которой можно было обсушиться, приготовить пищу и отдохнуть.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошёл во второй половине апреля 1943 года.

Мы с гвардии капитаном Шапиро всю ночь проверяли несение службы сторожевым охранением и только утром вернулись на НП. Конечно, промокли, перемазались в грязи и, естественно, что нам хотелось первым делом обсушиться, перекусить, а затем отдохнуть. Гвардии капитан Шапиро послал одного из своих сапёров в лес за сухим валежником. Мы вошли в избу и стали ждать, когда солдат принесёт сухое топливо, чтобы развести огонь и обсушиться.

Так прошло минут двадцать - двадцать пять.

Вдруг неожиданно в избу вошел паренёк, ушедший в лес за валежником, ведя за руку здоровенного немецкого солдата. Сапёр был без оружия, а у немца были автомат, пистолет и кинжал. Сапёр был маленький, прямо скажем щупленький, а немец смело мог служить в Германии образцом арийской породы. Высокий, широкоплечий, рыжеватый, с коротко остриженным затылком и усиками "а ля фюрер".

Войдя в избу, он вытянулся по стойке "смирно" и уставился на нас какими-то бессмысленными глазами.

Сапёр смущённо посмотрел на Шапиро и сказал извиняющимся тоном:

- Извините, товарищ гвардии капитан, дровишек я не успел набрать, но Вы не сердитесь, я мигом. - С этими словами он выскочил из избы.

Как только мы пришли в себя от удивления, то первым делом отобрали у немца оружие и солдатскую книжку, а затем сняли с него ремень и отпороли все пуговицы на штанах, на подштанниках, на мундире и на рубашке. Это мы сделали из профилактических соображений: мужик он был здоровенный, и вздумай он пустить в ход кулаки - нам даже вдвоём справиться с ним было бы весьма трудно. Ну а с опущенными штанами, понятное дело, много не разгуляешься.

Покончив с этой профилактической операцией, Шапиро вызвал солдата с автоматом, который стоял у двери, не спуская глаз с немца. Немец, подхватив руками спадающие штаны, некоторое время продолжал бессмысленно таращить глаза, но постепенно в них появилось осмысленное выражение. Одновременно с появлением в глазах человеческого выражения, лицо его стало покрываться красными пятнами.

Вдруг он ещё больше вытянулся, щёлкнул каблуками и, обращаясь ко мне, что-то взволнованно и быстро заговорил.

Гвардии капитан Шапиро знал немецкий довольно прилично, я тоже кое-что понимал и мог кое-как говорить. В общем, наше суммарное знание немецкого языка помогло нам понять речь немца.

Суть его речи сводилась к следующему. Он военный в третьем поколении. Он дворянин, в чём мы можем убедиться, заглянув в его солдатскую книжку, там перед его фамилией стоит приставка "фон". Он офицер, правда, разжалованный. Стоять перед офицерами противника, особенно в присутствии нижнего чина, поддерживая руками штаны, несовместимо с честью и достоинством дворянина и офицера, и это его глубоко оскорбляет. Поэтому он настоятельно просит вернуть ему ремень, он подпояшется, штаны не будут сваливаться, и это поможет ему стойко вынести обрушившийся на него удар судьбы.

Выслушав этот вопль арийской души, я попросил гвардии капитана Шапиро, значительно лучше меня говорившего по-немецки, сказать этому дворянину, что лично я этот вопрос решить не могу, но обязательно передам своему командованию его просьбу. Как человек военный, он, наверное, понимает, что у командования много вопросов оперативно-тактического характера, требующих немедленного решения, не менее важных, чем вопрос о его ремне и штанах, Но я уверен, что его просьба будет внимательно рассмотрена и не позднее, чем через две-три недели он получит ответ. Немного подумав, я попросил также сказать этому гордому арийцу, что, когда у него устанут руки, то я разрешу ему сесть. В сидячем положении штаны не свалятся.

От себя Шапиро добавил, что он вообще не понимает, почему господин бывший офицер придаёт такое большое значение отсутствию ремня и пуговиц на штанах. В некоторых случаях это даже удобно, не придётся тратить время на снятие ремня и расстёгивание пуговиц.

Немец нас почтительно выслушал, но, как мне показалось, остался при своём мнении.

Покончив с этим животрепещущим вопросом, я позвонил в штаб корпуса и доложил о захвате пленного. Одновременно я попросил прислать к нам офицера разведотдела и переводчика, чтобы первый допрос произвести здесь, на месте. Уж очень мне и гвардии капитану Шапиро хотелось узнать подробности об этом удивительном пленном и о стоящем перед нашим участком противнике, а с нашими скромными знаниями немецкого языка сами этого сделать мы не могли.

Учитывая необычность случая, командование уважило нашу просьбу, и вскоре к нам пришли офицер разведотдела и переводчик.

Вот что рассказал о себе этот ариец:

- Я дворянин, происхожу из военной семьи, и отец и дед были офицерами. Я окончил танковую школу и был направлен в Северную Африку, в армию фельдмаршала Роммеля. В прошлом году был произведен в обер-лейтенанты и вступил в командование танковой ротой.

В феврале этого года получил отпуск сроком на один месяц, который провёл с родителями. Когда отпуск кончился, я приехал в Марсель за три дня до отхода корабля, на котором должен был плыть в Северную Африку.

В Марселе я случайно познакомился с двумя очень интересными дамами, деньги у меня были, и мы так здорово кутнули, что я опоздал к отплытию корабля. Пришлось мне обратиться к коменданту города с просьбой о предоставлении мне места на следующем корабле. Ну, Вы, наверное, знаете, что у нас в Германской армии дисциплина очень строгая. Мой проступок сочли злостным нарушением дисциплины и подрывом воинского духа в армии, и меня вместо Африки отправили в трибунал. По приговору трибунала я был разжалован в рядовые и направлен на Восточный фронт.

В конце марта я с маршевым пополнением прибыл в 16-ю полевую Армию фельдмаршала фон Буша и оказался на этом участке фронта.

Три дня тому назад командир взвода приказал мне разведать Вашу оборону: установить, как проходит линия окопов, где расположены пулемётные и миномётные позиции и т. д. Я провёл ночь и почти всё утро, укрывшись на нейтральной полосе, внимательно всё осматривал, но ничего не обнаружил. Так и доложил своему командиру взвода. Выслушав меня, командир взвода сказал, что это, наверное, сказался результат моего двухлетнего пребывания в Африке - привык к пескам и пустынному ландшафту, а в условиях лесисто-болотистой местности не смог разглядеть замаскированные инженерные сооружения противника. В заключение он приказал мне повторить разведку.

На этот раз я подполз почти к самой деревне, но инженерных сооружений так и не обнаружил. Пришлось вновь докладывать о безрезультатности разведки. На этот раз командир взвода пришёл в ярость. Он кричал, что я, скорее всего, проспал ночь, укрывшись где-нибудь, а не занимался разведкой и вдобавок обозвал меня трусом. Тут же он приказал мне вновь отправиться на разведывание укреплений русских и добавил, что если я снова попытаюсь втереть ему очки, докладывая, что таких укреплений нет, то он передаст меня полевому отделению гестапо.

На этот раз я пробрался на окраину деревни и, укрывшись, дождался утра. Утром стал внимательно всё осматривать, но вновь ничего не обнаружил. Ничего не понимая, я встал и открыто пошёл по деревне. Никого. Я прошёл всю деревню и нигде противника не обнаружил. Кругом стояла полная тишина. Это было настолько страшно и невероятно, что, поверьте мне, господин майор, я впервые в жизни потерял самообладание и потерял ориентировку. Я прошёл через деревню в лес, стал бесцельно блуждать по лесу, постоянно меняя направление и не понимая, куда и зачем я иду. Я был в каком-то трансе и действовал бездумно, как сомнамбула, как лунатик.

Так, блуждая по лесу, я наткнулся на Вашего солдата, который подбирал с земли какие-то сучья. Меня не столько поразило появление этого солдата, сколько то, что он был совсем без оружия. А когда он взял меня за руку и повёл, я беспрекословно пошёл за ним, так как всё ещё не понимал, где я и что это со мной происходит. Можете мне поверить, что, если бы не это мое состояние, то мне ничего не стоило бы уничтожить этого солдатика. Мне даже не нужно было бы применять оружие. Я мог бы просто убить его ударом кулака. Но. повторяю, я был в трансе и поэтому очутился в этом доме.

Вот так бесславно закончилась военная карьера чистокровного арийца, дворянина и потомственного офицера.

Когда конвой отводил пленного в тыл, от его былой офицерской выправки не осталось и следа. Он уныло переставлял ноги, держа руками штаны, чтобы они не упали. Не знаю, когда он получил ремень, необходимый ему для поддержания штанов и дворянской чести, а вот сапёр, взявший его в плен, через три дня получил орден, с которым мы все от души его поздравили.

Он был в немецкой форме

Ранней весной 1944 года войска 14-го Гвардейского стрелкового корпуса с боем форсировав реку Великая, захватили на левом берегу небольшой плацдарм, приблизительно 4-5 км по фронту и 2-3 км в глубину. Предстояла задача: прорвать фронт противника на всю глубину его обороны и развить наступление с целью овладения городами Дно, Остров, Порхов и другими населенными пунктами Псковской области.

К этому времени мы уже накопили достаточно большой опыт боевых действий и понимали, что без достоверных данных о противнике переходить в решающее наступление нельзя. Надо было знать количество оборонительных полос противника, их расположение и глубину, состав войск противника и его резервы. Без этих, необходимых для принятия правильного решения, данных начинать наступление было нецелесообразно, т.к. можно было понести большие неоправданные потери, и даже вся операция могла сорваться. Добыть эти необходимые нам данные путем наблюдений и действий обычных разведгрупп на переднем крае не представлялось возможным.

В связи с этим было принято решение сформировать разведгруппу и спустить её на парашютах за передний линией обороны противника для длительной разведки в тылу немецко-фашистских войск. Для оперативной передачи добытых сведений в составе разведгруппы должен быть радист с рацией.

Предстояло решить очень трудную задачу. Подобная глубокая разведывательная операция силами войсковой разведки в нашем корпусе ещё не проводилась, и опыта в проведении таких разведопераций у нас не было. Организация разведгруппы, подбор и подготовка личного состава были поручены начальнику разведки корпуса гвардии подполковнику Соничу П.Ф. Организация радиосвязи и подготовка радиста были поручены мне.

Прежде всего надо было подобрать опытного радиста. Просто назначить радиста в разведгруппу я считал нецелесообразным. Ему предстояла работа в исключительно трудных и опасных условиях. Для этого лучше всего подошел бы доброволец, а не радист, назначенный в приказном порядке. Я осторожно побеседовал с несколькими наиболее опытными радистами радиороты нашего батальона связи и был очень обрадован, когда сразу несколько человек изъявили желание быть назначенными в разведгруппу. Из всех желающих я выбрал радиста 2-го класса старшего сержанта Ваню Столетова, которого знал ещё с первых месяцев войны.

Разработка радиоданных, кода, подготовка материальной части и организация радиосвязи особых трудностей не составили, хотя для этого потребовалось несколько дней.

Но было ещё обстоятельство, которое заставило меня долго ломать голову. Ведь могла так сложиться обстановка, что наша разведгруппа может быть захвачена противником и фашисты под пытками или угрозой пыток могли заставить нашего радиста передавать ложные, нужные им данные, т.е. затеять с нами "радиоигру". Что сделать, чтобы мы узнали о провале разведгруппы и о получении ложных сведений? Необходимо, чтобы в таком случае радист после передачи ложных сведений дал сигнал, означающий "не верь". А как дать такой сигнал? Наши правила станционно-эксплуатационной службы - порядок установления радиосвязи, порядок передачи радиограмм и подтверждения их приёма - несомненно противнику были известны точно так же, как эти правила, действующие в немецкой армии, были хорошо известны нам. Работа радиста в таких экстремальных условиях должна была бы проходить, конечно, под строгим контролем радиоспециалистов противника: поэтому передача в эфир дополнительных сигналов, неуказанных в радиограмме, неминуемо повлекла бы за собой гибель радиста. Тут было над чем поломать голову, но, в конце концов, и эта задача была решена.

Всего разведгруппа состояла из пяти человек: четыре разведчика и радист. Старшим группы был гвардии старшина Воронков.

Когда вся подготовка была закончена, в ближайшую безлунную ночь разведчики были сброшены на парашютах за передней линией обороны противника. Разведгруппа благополучно приземлилась в намеченном для высадки районе, укрылась в ближайшем лесу, а через сутки ночью приступила к выполнению задания.

События последующих ближайших трех дней напоминают эпизод из детективного романа.

Разведгруппа ночью устроила на дороге засаду и захватила в плен немецкого фельдфебеля. Как ни странно, фельдфебель никакого сопротивления не оказал. Разведчики его обезоружили, засунули в рот кляп и утащили в лес. В лесу его обыскали, отобрали солдатскую книжку для установления части, в которой он служил, а, чтобы дать ему отдышаться, вытащили изо рта кляп.

Каково же было их удивление, когда этот фельдфебель на хорошем русском языке, только немного акцентируя, сказал, что он не немец, а латыш, что он коммунист и в немецкую армию мобилизован насильно, что его старший сын тоже коммунист и сидит в Риге в тюрьме за участие в движении сопротивления. В заключение фельдфебель заявил, что он хочет активно бороться с немецкими оккупантами, давно ждал подходящего случая, чтобы начать эту борьбу, и просит разведчиков принять его в свою группу.

Ситуация сложилась, прямо скажем, необычная.

По всем законам и правилам ведения разведки в глубоком тылу противника, разведчики, после допроса пленного и изъятия у него документов, должны были его уничтожить. Но в этом пленном, в его поведении и в том тоне, которым он говорил, чувствовалась такая искренность, что хотелось ему поверить. И разведчики поверили фельдфебелю и оставили его у себя.

Через сутки ночью разведчики снова устроили на дороге засаду и захватили ещё одного немецкого солдата. Этот второй пленный, увидев среди разведчиков фельдфебеля немецкой армии, который его допрашивал, и узнав, как он очутился в разведгруппе, тоже попросился принять его в группу. Разведчики его оставили, но оружие отобрали.

Через день первый пленный, латыш, незаметно, так, чтобы их никто не видел, отвел гвардии старшину Воронкова в сторону и сообщил ему, что немец подговаривает его ночью, когда группа будет отдыхать, перестрелять всех и вернуться в свои части. За ликвидацию разведгруппы они смогут получить награды и денежные премии. Естественно, что, узнав об этом, разведчики этого немецкого солдата ликвидировали.

Сведения, которые сообщил о себе фельдфебель-латыш, разведчиками во время очередного сеанса радиосвязи были переданы в штаб корпуса, Эти сведения были перепроверены через агентурную разведку и полностью подтвердились.

Вот с этого прямо-таки фантастического эпизода и началась активная деятельность наших разведчиков в глубоком тылу противника. Разведгруппа регулярно выходила на связь со штабом корпуса и, надо сказать, что радиосвязь за всё время пребывания разведгруппы в тылу противника работала безотказно и устойчиво в любое время суток.

Пребывание в разведгруппе латыша-фельдфебеля значительно облегчило разведчикам выполнение боевой задачи. Он был одет в немецкую форму, имел удостоверение от той части, в которой служил, и прекрасно говорил и по по-немецки и по-русски. Будучи по внешнему виду немецким фельдфебелем из строевой части, он мог, не скрываясь, показываться на дорогах, заговаривать с немецкими солдатами и от них узнавать много важных сведений. При захвате пленных появилась возможность не только отбирать у них документы, но и производить подробный допрос. Полученные таким образам сведения, передавались по радио в штаб корпуса.

Значительно облегчился и захват "языков". Когда немецкий фельдфебель приближался к немецкому военнослужащему, у последнего это не вызывало подозрений. И тут этот фельдфебель, подойдя вплотную, неожиданно набрасывался на ничего не подозревающего немца и, не успевал тот опомниться, как на него из засады набрасывались остальные разведчики, и он оказывался уже связанным и с кляпом во рту утащенным в глубь леса. Конечно, в действительности всё это происходило не так просто, как выглядит на бумаге, но, в принципе, захват "языков" производился по такой схеме.

Всего за время пребывания в тылу вражеских войск разведгруппа захватила 38 солдат и 3-х офицеров, в том числе одного капитана-артиллериста. 38 солдатских книжек и 3 офицерских удостоверения разведчики принесли с собой, возвратившись после выполнения задания.

То, что выяснили, уточнили и передали по радио в штаб корпуса разведчики, явилось для нашего командования сведениями чрезвычайной важности. Вот перечень того, что они разведали:

- расположение второй и третьей полос обороны противника, эшелонирование их по глубине, расстояние между оборонительными полосами и расположение главных опорных пунктов обороны,

- места сосредоточения оперативных резервов,

- подход новой дивизии СС,

- нумерацию дивизий, занимавших оборону, и время их смены,

- места расположения двух армейских складов артиллерийских снарядов, мин и других боеприпасов,

- месторасположение концлагеря русских военнопленных.

Можно без преувеличения сказать, что это были просто бесценные данные, и знание их очень помогло нам, когда пришло время перейти в наступление.

За два дня до начала нашего наступления бомбовым ударом с воздуха два артсклада противника были уничтожены полностью. Знание расположения оборонительных полос противника дало возможность нашей артиллерии огнем подавить большое число опорных пунктов сопротивления, а это значительно облегчило стрелковым частям выполнение боевой задачи по прорыву обороны противника.

Всего разведгруппа провела в тылу противника 112 дней, из них 102 дня с ними поддерживалась радиосвязь. Несколько дней связи не было. Причину отсутствия связи в эти несколько дней мы узнали только тогда, когда группа возвратилась с задания.

Немецкая разведка, конечно, догадывалась, что в тылу их войск действуют советские разведчики. Уж очень подозрительным было бесследное исчезновение за короткий срок 38 солдат и 3-х офицеров. Естественно, что в связи с этим противник организовал поиск наших разведчиков. На это были направлены не только воинские подразделения, но и отряды русских полицейских, набранных из предателей Родины. Уже перед самым возвращением с задания разведгруппа, уходя от преследования и переплывая через реку Великая, попала под сильный огонь противника. К большому нашему сожалению Ваня Столетов был в воде убит и утонул вместе с рацией, с которой не расставался.

За мужество и героизм при выполнении столь ответственного задания все разведчики были награждены орденами "Отечественной войны II-й степени". Иван Столетов награжден посмертно. Его орден с нарочным офицером был послан в Москву его семье. Радистка 1-го класса гвардии старшина Суслова Тося, все 102 дня державшая радиосвязь с разведгруппой, была награждена медалью "За боевые заслуги".

После вручения наград командир корпуса гвардии генерал-майор Степаненко П.А. спросил бывшего немецкого фельдфебеля, какую награду он хотел бы получить. На что этот мужественный человек (к сожалению я не знаю его имени) ответил, что самой большой наградой для него будет приём в ряды Советской армии и зачисление в разведроту к разведчикам, с которыми он действовал в немецком тылу.

Просьба его была уважена, ему выдали солдатскую книжку и зачислили в разведроту 23-й гвардейской стрелковой дивизии.

В рядах Советской армии этот патриот-латыш провоевал больше года. Из 23-й гв.с.д. он был переведен в другое соединение и был убит в бою за освобождение своего родного города Риги

Как мне оторвало голову

Может ли офицер через 30 минут после того, как ему осколком снаряда или мины начисто оторвало голову, явиться по начальству и по всей форме, т.е. держа выпрямленную ладонь правой руки у головного убора, рапортовать о выполнении задания?

Оказывается, может!

Заявляю это авторитетно, т.к. это событие произошло лично со мной. Офицером с оторванной головой был я.

А произошло это во время зимней кампании 1942 года.

7-го января 1942 года войска Северо-Западного фронта начали наступление на противника по всему фронту. Правому крылу фронта (11-я армия) предстояло прорвать оборону противника, овладеть городом Старая Русса и, развивая наступление, освободить города Сольцы и Дно.

Переход наших войск в наступление явился для противника полной неожиданностью. Уже в первый день боев войска 11-й армии прорвали оборону противника и с боями продвинулись вперёд на 7 км. За несколько дней ударная группировка войск продвинулась вперед на 50 км и завязала бои на северной и восточной окраинах города Старая Русса. Однако овладеть городом с ходу не удалось.

Естественно, что в связи с этим на ВПУ (временный пункт управления), с которого велось управление операцией, настроение было, прямо скажем, неважное. Размещался этот ВПУ в деревне Заборовье, хотя деревни как таковой практически уже не было. Почти все дома были разбиты снарядами и сожжены ещё во время летних боев. Остались три - четыре полуразрушенные избы и несколько банек. Узел связи ВПУ размещался в одной из этих банек на окраине деревни.

Ко всем неприятностям, связанным с тем, что не удалось с ходу овладеть Старой Руссой, связистам прибавилась ещё одна - не было никакой связи с одной лыжной бригадой. Эта бригада должна была подойти ещё сутки тому назад, но в назначенном ей месте сосредоточения её не оказалось.

Высокое начальство нервничало и требовало от связистов немедленного установления связи с бригадой, а сделать это мы при всём желании не могли. Проводную связь нельзя было установить, т.к. офицер, посланный в назначенный бригаде район, никого не нашел и вернулся ни с чем. На вызовы нашей радиостанции рация бригады не отвечала. В общем, неприятностей у связистов было больше чем достаточно.

Лично я переживал это обстоятельство особенно болезненно.

Дело в том, что радиосвязь с этой бригадой должна была держать одна из раций радиобатальона, которым я командовал. Несмотря на то, что радиосвязь с другими соединениями, входящими в ту же радиосеть, в которую входила эта чертова бригада, работала устойчиво, а не отвечала на вызовы только одна эта бригада, я почему-то чувствовал себя и своих радистов в этом виновными. Конечно, ни я, ни мои радисты были тут ни при чем, лично ко мне начальство никаких претензий не предъявляло, но чувство вины не проходило. Поэтому я обратился к полковнику Семенихину, возглавлявшему оперативную группу связистов на ВПУ, с просьбой разрешить мне отправиться на поиск пропавшей бригады

- А как Вы собираетесь это сделать? - спросил он, - ведь в назначенном бригаде месте сосредоточения её нет, наш офицер никого там не нашел. Где Вы собираетесь её искать? У Вас есть какой-нибудь план поиска?

Я ответил, что просто блуждать по лесам в поисках бригады не собираюсь, а план мой заключается в следующем. Поехать в тыл, к тому месту фронтовой дороги, до которого бригаду довезли автобатальоны. Это место известно. От этого места до района сосредоточения бригада должна была двигаться своим ходом. Зима в этом году была суровая и снежная. За последние два дня снегопада не было, значит следы от прохождения бригады ещё не заметены снегом. А следы бригада должна была оставить незаметные только слепому: должны быть следы, оставленные лыжными батальонами, должны быть следы от прохождения артиллерии и т.д. Вот по этим следам я и намеревался добраться до бригады.

План мой полковнику понравился, и рано утром следующего дня я отправился на поиски. До места выгрузки бригады я добрался быстро и пошёл по следам, которых действительно было больше чем достаточно. Идти было очень трудно. Я поминутно проваливался по колено в снег, т.к. лыж у меня не было. Лесная дорога, по которой прошла бригада, сильно петляла, так что скорость моего продвижения вперёд была ничтожной. И только когда уже почти совсем стемнело, и я едва волочил ноги, меня окликнул часовой из охранения бригады. Таким образом, мой план поиска оказался правильным и, хотя на его осуществление ушёл весь день, бригаду я всё-таки нашёл.

Первым делом я явился к начальнику штаба бригады и сообщил ему, что они находятся совсем не в том месте, которое им назначено. Некоторое время было потрачено на выяснение причины: оказалось, путаница произошла из-за ошибки в шифровке, в результате чего бригада оказалась примерно на 5 км севернее того места, где ей надлежало быть. Ещё некоторое время ушло на переговоры с начальником связи бригады. Оказалось, что радиостанция бригады ещё не подошла, застряла где-то в лесу, а радиоданные для связи он ещё не получил.

Я вручил ему радиоданные и приказал включить рацию в работу немедленно, как только она доберётся до штаба бригады.

Пока велись эти переговоры, наступила ночь, и начальник бригады предложил мне поужинать и остаться до утра, а не возвращаться назад немедленно, т.к. ночью в тёмном лесу нетрудно забрести, куда не следует. Я был совершенно измучен дневным переходом, голоден, как волк, и без долгих разговоров принял это предложение.

Утром я отправился в обратный путь. Дорога домой, на ВПУ, показалась мне значительно легче и короче: во-первых, я её уже знал, а во-вторых, домой шагается вообще как-то быстрее. Если, чтобы добраться до бригады, я потратил весь день, с утра до наступления темноты, то обратно, выйдя утром, я добрался примерно к 13 часам.

А за эти сутки, что я отсутствовал, на узле связи произошло событие, которое на некоторое время испортило отношения между мной и Виктором Александровичем Пригоном, военинженером 3-го ранга, бывшем в составе оперативной группы связистов на ВПУ.

Через 5 - 6 часов после моего ухода полковник Семенихин потребовал от дежурного по связи, чтобы он каждый час справлялся на рации, не вышла ли бригада на связь. И каждый час дежурный исправно докладывал, что связи с бригадой нет. Таким образом, настроение у полковника с каждым часом всё больше и больше ухудшалось. В 12 часов дежурный не смог дозвониться до рации, находящейся в ближайшем лесу, т.к. телефонная линия к рации оказалась перебитой в результате только что совершённого противником артналёта.

Тогда полковник приказал инженеру Пригону отправиться на рацию, лично выяснить обстановку по связи и попытаться всё-таки связаться с бригадой по радио, а заодно выяснить, где нахожусь я. Виктор отправился.

Не успел он пройти и пятидесяти метров, как снова начался артналёт. Недалеко от себя Виктор увидел грузовик, стоящий между двумя большими сугробами снега. Чтобы укрыться от осколков снарядов, Виктор кинулся к грузовику и залез под него.

И тут он увидел, что под грузовиком лежу я. Как он потом рассказывал, меня он сразу узнал по шубе. Дело в том, что у всех были белые стандартные полушубки. Только у меня одного был чёрный полушубок с большим рыжим воротником. Такого полушубка не было ни у кого не из командного, не из рядового состава. Меня по этому полушубку все узнавали издалека.

Обрадовавшись, что не надо идти на рацию, Виктор дёрнул меня за ногу, чтобы привлечь моё внимание. Я на это никак не отреагировал. В это время артналёт окончился и Виктор закричал, что мне надо скорей бежать на узел связи и доложить полковнику, нашёл я бригаду или нет.

Так как я продолжал молча лежать, Виктор разозлился и стал с силой тащить меня за ноги. Его усилия не пропали даром. Он вытащил из-под грузовика тело в черном полушубке. Тело было без головы. Очевидно, при одном из предыдущих артналётов большой осколок снаряда начисто срезал голову, а тело кто-то укрыл под автомашину, чтобы потом похоронить.

Почувствовав при таком зрелище лёгкий приступ тошноты, Виктор кинулся бегом на узел связи.

Прибежав, он доложил полковнику, что комбат Милькин убит.

- Когда? - спросил полковник, - где убит, как Вы узнали об этом?

- Убит - отрапортовал Виктор, - наверное во время одного из артналётов. Ему осколком начисто оторвало голову. Я только что своими глазами видел его тело без головы. Оно лежит метрах в пятидесяти отсюда, по дороге на рацию. Вероятно, он был на рации, оттуда шёл на узел связи и попал под артогонь.

- Жаль, - сказал полковник, - хороший был комбат. Константин Петрович, - обратился он к майору Луценко, - распорядитесь, голубчик, достойно похоронить комбата. Да не забудьте, чтобы направили отделение с карабинами для салюта. Комбат заслужил.

И в это время вошёл я . . .

Не обратив внимания на какую-то гробовую тишину, внезапно наступившую на узле связи, я подошёл к полковнику Семенихину и стал докладывать, что бригаду нашёл, нанёс на карту её местонахождение и вручил радиоданные для радиосвязи.

Но полковник как-то странно смотрел на меня и, не дослушав доклада, встал и каким-то деревянным голосом скомандовал:

- Военинженер 3-го ранга Пригон, подойдите ко мне. - Виктор подошёл и вытянулся перед полковником. - Дыхните! - Виктор дыхнул.

Только что был обед, а сто граммов полагалось всем, поэтому неудивительно, что полковник кое-что учуял.

И тут полковник Семенихин, человек выдержанный и обычно очень корректный, взорвался. Таким мы его никогда, ни до этого случая, ни после, не видели. Он топал ногами и кричал, что Виктор пьян, как зюзя, что он врун и ни одному его слову верить нельзя, и обрушил на бедную Витькину голову ещё много весьма поносных слов.

Виктор стоял молча, вытянувшись, как солдат на императорском смотру, и только лицо его то бледнело, то краснело. А полковник продолжал бушевать и, в конце концов, сказал, что, вероятнее всего, военный инженер струсил, побоялся добраться до рации, а в оправдание придумал какую-то небылицу.

Словами о трусости полковник Виктора "доехал" окончательно. Витька стал рвать на себе портупею и закричал, что он не пьян и пьяным никогда не бывает, что как инженер он профессионально привык к точности и докладывает только вполне достоверные сведения и что он сам своими глазами только что видел майора Милькина с оторванной головой.

При этих словах Виктор взглянул на меня как-то странно, осёкся и замолчал.

- Ах, так, - снова загремел полковник, - Вы всё ещё продолжаете своё враньё! Прекратите портить казённую амуницию и покажите нам, что Вам там спьяну померещилось.

С этими словами он вышел из помещения, мы - за ним. Виктор побежал вперёд, показывая дорогу. Подошли к грузовику. Под ним действительно лежало тело какого-то убитого командира. На нём был точно такой же чёрный полушубок, как у меня, такая же портупея, такая же полевая сумка. Вполне понятно, почему Виктор принял его за меня.

Пока мы разглядывали тело в черном полушубке, Виктор стоял с обиженным видом, а потом повернулся и пошёл в лес на рацию.

На этом инцидент, как говорится, был исчерпан. Однако полковник Семенихин, ставший вскорости генералом и начальником связи фронта, этот случай не забыл и иногда, выслушивая доклады инженера Пригона, интересовался, не похожи ли они по достоверности на доклад об оторванной голове.

Виктор же на меня был почему-то долго обижен. Наверное, потому, что голову оторвало не мне, а он за это получал жесточайший разнос от начальства.

Ну, вот и всё.

А мне до конца войны голову так и не оторвало.

Как я охотился или про рыжего кота

Вы когда-нибудь видели полковника, у которого вылезают из орбит глаза?

Не видели. Я так и знал.

А я видел. И как они вылезали и как вернулись назад, на свое место, где они сидели со дня рождения.

Случилось это после охоты.

Я очень люблю охоту. Любил с детства, люблю и сейчас. Правда, сам я никогда не охотился, и к тому были веские причины: у меня никогда не было ни охотничьего ружья, ни охотничьей собаки. Но любовь к охоте была.

Кроме того, мне нравилось слушать разговоры бывалых охотников. От слов, которые они произносили, просто голова кружилась от восторга, такие это красивые и звучные слова. Вот, например: ягдташ, барклай, калибр, централка - бескурковка, утиная дробь, жакан; или ожесточённые споры, что лучше: наша "Тулка", "Зауер три кольца" или "Симсон", и какой калибр самый ходовой для центральной России? С ума можно было сойти, как это интересно. А собаки? Легавая, пойнтер, ирландский сеттер, сеттер-гордон, сеттер-лаверак, курц-хар - какая лучше "держит стойку"? Ну, разве может быть что-нибудь интереснее таких разговоров?!

Вот, бывало, слушаешь охотников и перед глазами встают всякие там прерии, пампасы, бизоны, вигвамы, томагавки и чувствуешь себя одним из героев Фенимора Купера.

В общем, я твёрдо решил стать охотником. Дело было за малым, надо было завести ружьё и собаку. Я часто ходил в охотничий магазин, рассматривал ружья и даже приценивался. Для себя я уже решил, что если покупать ружьё, то только "Тулку" - бескурковку 12-го калибра и обязательно "прикладистую". С таким ружьем можно ходить и на водоплавающую дичь и жаканом бить кабана.

Короче говоря, я два раза принимался копить деньги на ружьё и на собаку. И два раза чуть было не купил. Но каждый раз перед самой покупкой возникали неожиданные осложнения.

В первый раз, когда я уже договорился с одним знакомым охотником помочь мне выбрать ружьё, выяснилось, что у меня нет зимнего пальто и надо срочно, до наступления холодов, купить себе пальто, а жене шубу.

В другой раз оказалось, что надо платить за дачу, так как появился сын, и держать его летом в Москве никак нельзя.

Эти неожиданно возникавшие расходы почти начисто съедали мои накопления. Оставалась совсем ничтожная сумма. На те деньги, что оставались, я мог купить только шомпол для ружья или намордник для собаки.

Но я не стал покупать ни шомпол, ни намордник.

Хотя я сам ещё не охотился, но догадался, что, охотясь с одним шомполом без ружья или с одним намордником, но без собаки, нельзя добыть не только кабана, но и самого захудалого чирка.

Вот так и дожил я до войны.

В первые дни войны я ушёл на фронт, а на войне, сами понимаете, было не до охоты.

И всё-таки именно на войне я охотился в первый и последний раз в жизни.

Вернулся я с этой охоты с трофеем, от одного взгляда на который у полковника вылезли глаза.

Состоялась эта охота зимой 1943 года, когда наш корпус держал оборону под Старой Руссой.

Однако, прежде чем рассказать о самой охоте, необходимо сказать пару слов о том, с чего началась вся эта история. А началось всё с разговоров о верховой езде и о случаях на охоте.

В редкие свободные часы мы любили собираться тесной компанией и тогда, естественно, начиналась "травля" всякого рода баек.

Был у нас в штабе корпуса один полковник, человек уже в летах, служивший в армии, с его слов, с 1918 года. Так вот, этот полковник любил собирать нас, молодых офицеров, и "угощать" разными историями из своей военной жизни, а также рассказами о приключениях на охоте.

Как следовало из его рассказов, в гражданскую войну он командовал эскадроном в кавкорпусе Котовского и был большим знатоком конного дела, опытным кавалеристом и заядлым охотником.

Первое время мы его охотно слушали, однако, со временем у нас стали возникать сомнения в достоверности этих рассказав.

Прежде всего нас смутило то обстоятельство, что звание полковника он п

олучил уже на фронте, в январе 1943 года, а войну начал в звании подполковника. Как же так, стали мы прикидывать, если в 1918 году он командовал эскадроном, а эта должность в мирное время по меньшей мере майорская, то выходит, что к началу войны, за 23 года беспорочной службы он был повышен всего на одно воинское звание? Это как-то не вязалось с его рассказами об успехах по службе. Откровенно говоря, мы стали подумывать, уж не вешает ли он нам "лапшу на уши".

А вскоре наши сомнения получили реальное подтверждение.

Как-то мы с одним капитаном из нашего штаба, возвращаясь из поездки в войска, встретили этого полковника, едущего верхом нам навстречу.

Надо сказать, что к этому времени мы уже окончили курс манежной езды и, как сказал наш инструктор, "хорошо сели в седло".

То, что мы увидели, когда полковник проехал, нас просто ошеломило. Мы увидели, что лихой эскадронный, знаток конного дела и опытный кавалерист просто не умеет "тянуть ногу в пятку"! Таково было единодушное мнение и моё, и капитана.

А вот в оценке посадки полковника наши мнения разошлись. Я сказал, что, по-моему, полковник сидит на коне, как собака на заборе. Но капитан со мной не согласился, и со знанием дела стал доказывать, что полковник сидит на коне, как старая блядь на горшке!

Однако, несмотря на некоторые расхождения в оценке посадки, мы пришли к единому выводу, что насчёт конного дела и верховой езды полковник нам "лапшу на уши" всё-таки повесил. Сказать по-правде, это нас как-то огорчило.

Естественно, что у нас немедленно возник вопрос: а как же насчет охоты? Неужели, рассказывая о своих успехах на охоте, полковник тоже "лепил нам горбатого"?

Пока мы с капитаном добрались до штаба, то успели договориться: о сделанном нами открытии до сведения широкой общественности не доводить, пока не проверим этого заядлого охотника на охоте.

А для этого надо было подбить полковника пойти на охоту.

У полковника была двустволка-бескурковка, которую непонятно зачем он возил с собой на фронте. Рассказывая о своих похождениях на охоте, он нам эту бескурковку показывал. Дело теперь оставалось за малым, надо было выманить его на охоту.

И вот мы каждый раз, возвращаясь из поездок в войска или из тыла корпуса, стали рассказывать полковнику, какое большое количество звериных следов мы видели и на дорогах, и в поле, и в лесу.

- Конечно, - говорили мы, - чьи это следы - заячьи, лисьи или волчьи - нам трудно судить, мы не охотники. Вот если бы полковник сам посмотрел на эти следы, то ,конечно, с его опытом бывалого охотника он сразу узнал бы, что за зверьё здесь бродит. Кстати, - продолжали мы, - почему бы Вам не сходить поохотиться? Оборона у нас устойчивая, противник особой активности не проявляет, так что выкроить 4 - 5 часов без ущерба для службы вполне возможно.

Вот такие или примерно такие разговоры мы заводили с полковником при каждом удобном случае в течение примерно полутора недель. И, в конце концов, добились своего: полковник после очередной подначки сказал, что завтра утром пойдёт на охоту.

Я сказал, что тоже пойду.

Назавтра рано утром мы отправились в тыл. У полковника была его централка, я взял автомат.

Пройдя вместе километров пять мы разошлись в разные стороны, т.к. полковник сказал, что я, не имея опыта охоты, могу ему помешать и, даже без умысла, просто по неопытности, зря спугнуть зверя.

Я не стал возражать и пошёл бродить один.

Откровенно говоря, я не рассчитывал подстрелить какую-нибудь дичь, просто мне было приятно в ясный, морозный день побродить в тылу.

Против всякого ожидания, звериных следов я увидел довольно много. Мой охотничий опыт, ограниченный слушанием трёпа бывалых охотников, позволил мне с большой степенью точности установить, что эти следы были не лошадиные и не коровьи. На большее мои знания не распространялись, так что я не стал ломать себе голову и, не пытаясь понять, чьи же это следы, просто гулял в своё удовольствие.

К концу дня я изрядно устал и пошёл обратно. Проходя через какую-то разрушенную и сожжённую деревню, я увидел, что на развалинах печки сидит кот. Кот был рыжий, худой и очень грязный.

И тут мне пришла в голову гениальная мысль. Я срезал кота из автомата, положил в вещмешок и с бодрой пионерской песней зашагал к себе в штаб корпуса.

Придя, я прямым ходом направился к землянке полковника, осмотрел вход и увидел, что около двери на гвозде висит чем-то заполненный вещмешок. Сняв и развязав вещмешок, я увидел в нём здоровенного зайца-русака.

Как видно, охотиться полковник всё-таки умел.

Не долго думая, я забрал русака, положил на его место рыжего кота, завязал и повесил мешок на прежнее место и, никем не замеченный, ушёл к себе.

Из своей землянки я позвонил полковнику и поинтересовался, давно ли он вернулся и каков результат его охоты.

Полковник ответил, что вернулся более двух часов тому назад, что он "взял" отличного русака, а больше "полевать" не стал, не хотел надолго отлучаться, т.к. время военное и в любой момент могут возникнуть вопросы, требующие его решения.

Судя по голосу, настроение у полковника было отличное.

Я сердечно поздравил полковника "с полем" и сказал, что по старой охотничьей традиции первое "поле" следует обмыть, а потому пусть ждет гостей. Ещё я сказал, что насчёт выпить и закусить пусть не беспокоится - всё, что нужно, мы принесём сами.

После этого я обзвонил почти всех начальников отделов штаба корпуса и нескольких своих приятелей и пригласил их прийти в землянку полковника, чтобы обмыть удачную охоту.

Постарался я на совесть.

Примерно через час в землянку полковника набилось столько людей, что некоторым пришлось стоять - посадочных мест не хватило. На столе тоже не хватало места, чтобы установить принесенные водку, спирт, трофейный шнапс и всякие закуски. В общем, получился отличный праздничный стол.

Конечно, первые стопки были выпиты за виновника торжества, за его здоровье, за удачную охоту и за дальнейшие охотничьи успехи.

Было весело, полковник, будучи в центре внимания, выглядел именинником.

По нашей просьбе он рассказал все подробности этой удачной охоты: как он обнаружил следы русака, как по этим следам обнаружил, где тот залег, как подкрадывался к русаку и как "взял" его с первого патрона.

Полковник был, как говорится, "в ударе" и заодно поведал нам ещё несколько историй из своей охотничьей практики.

В самый разгар оживлённой беседы кто-то вдруг сказал, что хорошо бы посмотреть, как он выглядит, этот самый русак, послуживший поводом для сбора почтенной компании.

Предложение было бурно поддержано всеми присутствующими - всем вдруг захотелось немедленно увидеть русака своими глазами.

- Ну что ж, - сказал полковник, очень довольный представившейся возможностью похвастаться охотничьим трофеем, - сейчас вы его увидите. Володя, - обратился он к своему ординарцу, - принеси-ка мой сидор с русаком! Он висит там, за дверью.

Володя принёс.

Полковник освободил место на углу стола, поставил на него вещмешок и стал его развязывать.

- Вот смотрите, - сказал он, развязав мешок и засунув в него руку, - как надо охотиться!

С этими словами он, победно глядя на своих гостей, вытащил из мешка рыжего кота и поднял его над столом.

В первый момент в землянке воцарилась гробовая тишина, а затем раздался такой взрыв гомерического хохота, что, казалось, крыша не выдержит и обрушится на наши головы.

И тут полковник поглядел на то, что держал в вытянутой руке над столом.

Однако, если у нас реакцией на появление рыжего кота был хохот, то реакция полковника была несколько необычной.

Он молча, в упор смотрел на кота, и у него стали вылезать глаза. И чем дольше он смотрел, тем больше вылезали глаза. Я даже подумал, что ещё немного и глаза вылезут совсем и упадут на стол.

Мы умирали от смеха, а он судорожно хватал воздух открытым ртом и, не в силах произнести ни одного слова, продолжал смотреть на кота глазами, которые, покинув своё привычное место, стали похожи на маленькие телескопы.

Так продолжалось несколько минут.

Вдруг полковник, бесцеремонно растолкав своих гостей, выбежал из землянки и, широко размахнувшись, забросил кота куда-то к чёрту, в кусты.

Когда он вернулся, мы всё ещё продолжали ржать, а глаза полковника стали понемногу возвращаться на свое родное место.

Дождавшись небольшой паузы в общем гаме, я встал и раскрыл тайну превращения русака в рыжего кота. Чтобы не быть голословным, я тут же сбегал к себе, принёс русака и под аплодисменты присутствующих вернул его хозяину.

Это послужило хорошим поводом для ещё одного остроумного тоста, однако, выпив, мы заметили, что полковник к своей стопке даже не прикоснулся и сидит, храня какое-то угрюмое молчание.

В общем, веселье как-то сразу нарушилось, и мы быстро разошлись, так и не допив принесённое "горючее".

Вот и весь рассказ о том, как я охотился. Остается только добавить, что после этой истории полковник прекратил задушевные беседы с молодыми офицерами и больше уж никогда ничего нам не рассказывал.

Как Вы думаете, почему?

Целебная селёдка или как я избавился от малярии

Из длительного сидения в болотах под Старой Руссой я вышел, не повредив скелета, но подцепив пакость под названием "малярия". Я добросовестно глотал какие-то порошки и пилюли, которыми меня в неограниченных количествах снабжал начсанкор, но толку от этого было мало. Лекарства проскакивали через меня, не задерживаясь, а малярия сидела прочно.

Подлый нрав моей малярии проявлялся ещё и в том, что приступы начинались не через регулярные промежутки времени, а внезапно, когда их совсем не ждешь, а их продолжительность вообще никак и никакой систематизации не поддавалась.

Очередной приступ схватил меня во время летнего наступления 1944 года. Колонна автомашин нашего штаба двигалась по шоссе, когда на неё налетели немецкие истребители и стали поливать пулемётным огнем. Естественно, мы немедленно свернули в ближайший лесок и там рассредоточились. Но немцы заметили, что мы укрылись в лесу, и через несколько минут прилетело звено бомбардировщиков и стало бомбить этот лесок. Взлетающая комьями земля и вывороченные с корнями деревья - зрелище, мягко говоря, не из самых приятных. А тут ещё меня трясёт такой озноб, что я никак не могу согреться, несмотря на то, что на мне была надета шинель, а поверх неё ещё наброшен полушубок. Словом, состояние - хуже некуда. Я с трудом вылез из машины и прилег под деревом, т.к. стоять не было сил. Мой ординарец, видя такое моё состояние, сверху ещё заботливо укрыл меня одеялом.

И вдруг, среди этого ада, я увидел, что по лесу бежит врач корпусного батальона связи Циля Борисовна, молодая симпатичная женщина невысокого роста (к сожалению и стыду я забыл её фамилию). Я очень удивился, увидев, что Циля Борисовна почему-то держит в руке селёдку. Селёдка эта была грязная, какого-то ржавого цвета. Откуда и почему в этой адской обстановке селёдка оказалась в руке нашего врача, останется тайной навеки. Но факт остается фактом: Циля Борисовна куда-то бежала, держа в руке селёдку.

И вдруг мне страшно захотелось эту селёдку съесть. Так захотелось, что мне показалось: если я её сейчас же не съем, то немедленно умру. Я велел ординарцу догнать докторшу и срочно привести ко мне, а в голове была только одна мысль "лишь бы она за это время не потеряла столь желанную селёдку". Когда Циля Борисовна подошла ко мне, я потребовал, чтобы она немедленно отдала мне селёдку. Разговор о селёдке под такой жуткой бомбёжкой её мало сказать удивил, у неё было такое выражение лица, как будто она увидела, что я малость тронулся, то есть крыша у меня поехала куда-то не туда. Я продолжал требовать селёдку. Немного придя в себя, Циля Борисовна сказала, что сейчас она почистит и порежет мне эту селёдку.

- Не надо чистить! - закричал я, - дайте немедленно! - Всё еще удивляясь, докторша протянула мне селёдку, которую я тут же не то что съел, а буквально сожрал. Сожрал с головой, хвостом, чешуёй, со всеми потрохами.

Прошло несколько минут, и я с удивлением почувствовал, что озноб проходит, и я постепенно согреваюсь. Тут я сбросил с себя одеяло. Ещё через несколько минут мне стало жарко, я поднялся, сбросил сначала полушубок, а потом снял и шинель. Оставшись в кителе, я вдруг понял, что от приступа малярии не осталось и следа, и я совершенно здоров.

Остаётся сказать, что после этого случая у меня никогда в жизни не было приступов малярии. А селёдку я с удовольствием ем до сих пор.

Как взяли высоту

Эту проклятую высоту мы люто ненавидели. Добро была бы она настоящей высотой. А то ведь так себе плюгавенькая высотка. Но с этой "плюгавенькой" хорошо просматривались дорожки, ведущие к нам. Немцы постоянно держали их под прицельным огнём, так что довольно часто подносчики горячей пищи не могли к нам добраться со своими термосами. А на голодный желудок настроение, как известно, хорошим быть не может. Была ещё одна немаловажная причина ненавидеть эту высоту. На ней-то было сухо, а мы засели в низине, в болоте. Несмотря на то, что уже выпал снег и наступила зима, мы постоянно ходили промокшие. В общем, причин ненавидеть эту высоту хватало.

Пытались мы захватить эту высоту и выбить оттуда немцев. Несколько раз пытались, но каждый раз неудачно. Слишком мало было нас для такого дела. Держать оборону сил ещё хватало, а вот чтобы взять высоту - нет. Вот и сидели в болоте. Это, наверное, про нас написал Твардовский: Перемокшая пехота

В полный смак клянёт болото!

И мечтает об одном:

Хоть бы смерть, да на сухом!

Во второй половине декабря наш участок усилили ротой штрафников, сформированной из бывших уголовников. Я тоже получил один взвод из этой роты. Но положение не изменилось. Немцев сбить с высоты мы не смогли, но и они не могли нас потеснить, хотя несколько раз и пытались. Вот так и сидели мы на своих местах, постоянно беспокоя друг друга и днём и ночью миномётным и ружейно-пулемётным огнем.

Как-то мои бойцы узнали, что у меня 5-го января день рождения и решили сделать мне подарок. У меня был старшина, который умел хорошо варить пиво. Он переговорил со штрафниками и те раздобыли, неведомо где и неведомо какими путями, деревянную бочку, маленький бочонок и всё что нужно для того, чтобы сварить пиво. Где и как они сумели раздобыть всё это, я так и не дознался. Но раздобыли. Впрочем, на то они и были штрафниками, они, наверное, и не такие фокусы могли делать.

Старшина заварил пиво и поставил бочку и бочонок в землянке штрафников в угол около печурки, т.к. пиво должно бродить в тёмном и тёплом месте.

В это время наступили рождественские праздники. А, как известно, немцы любят всякие религиозные праздники и стараются их отмечать в любой обстановке.

- Рус, - стали они кричать нам, - давай воевать культурно! Давай ночью на праздники спать! Не стреляй и мы не будем!

И действительно, пару ночей не стреляли, и мы смогли этими ночами вполне прилично поспать.

А на третью ночь в землянке штрафников раздался сильный взрыв. Как потом выяснилось, это взорвалась большая бочка, в которой бродило будущее пиво. Наверное старшина заполнил её больше, чем надо и слишком плотно забил деревянную затычку. В общем, бочка взорвалась, будущее пиво вылетело и окатило спящих штрафников, а впечатление было такое, будто в накат землянки ударила мина большого калибра, от взрыва и тепла, которое мгновенно развивается при взрыве, снег на крыше растаял и вода протекла сквозь брёвна наката.

Кто-то скомандовал "В ружьё", кто-то заорал: "Ну, фриц-падла! Сейчас тебе будет праздник!"

Взвод пулей вылетел из землянки и помчался к высоте. Услышав шум, и остальные мои солдаты по тревоге вылетели из землянок и побежали за штрафниками. Почему они так сделали, я до сих пор не пойму. Никто никакой команды не давал, но все кинулись на высоту. Мне ничего не оставалось делать, как только побежать вместе со всеми. И я побежал.

Бежали быстро и молча. Никто не сделал ни одного выстрела. Только изредка слышались такие страшные матерные ругательства в адрес немцев, что я даже при всём желании не могу их воспроизвести. Добежав до проволоки, стали забрасывать её шинелями, ватниками, полушубками, перемахнули через проволоку и молча кинулись в немецкие окопы.

Дежурное охранение не успело опомниться и понять, в чём дело, как было полностью перебито. Не ушёл ни один. Кинулись дальше в немецкие блиндажи и к пулемётным точкам. Никто не стрелял. Кололи штыками, били прикладами, били сапёрными лопатками, били штурмовыми ножами. И всё молча. Слышалось только хриплое дыхание, ругань и удары. Это было страшное побоище. Я на войне был с первых дней, многое успел повидать, но такое видел впервые.

Ни о каком управлении боем нечего было и думать, всё равно никто никакой команды не стал бы слушаться. Поэтому и я дрался, как рядовой. Все словно озверели. В плен не брали. Немногим фашистам удалось удрать. Мы и сами не успели опомниться, как высота оказалась полностью в наших руках. И, что самое удивительное, потери у нас были небольшие: трое убитых и десять раненых.

А в бочонке, который уцелел, пиво оказалось отменного качества. И, хотя всем досталось совсем по маленькому глотку, оно всем очень понравилось.

Старый рыбак

Летом 1941 года мы под мощным давлением немецких соединений, поддержанных танками, отошли за реку Волхов и развернули командный пункт на обратном склоне небольшой высотки.

Не успели мы наладить связь с соединениями нашего корпуса, как какой-то пролетевший над нами немецкий самолёт сбросил на нас бомбу, которая, упав, почему-то не взорвалась сразу. Это не была прицельная бомбёжка, просто какой-то немецкий лётчик, возвращаясь с задания, решил освободиться от оставшейся неизрасходованной бомбы, так как садиться с подвешенной бомбой опасно. Вот он её и сбросил, где попало. А то, что эта бомба упала на наш командный пункт - это была чистая случайность. Но нам от сознания, что это случайность, было не легче. Сапёров среди нас не было, следовательно, разрядить и обезвредить бомбу мы не могли, а когда она рванёт - было неизвестно.

В то время, пока мы стояли и смотрели на бомбу, среди нас оказался странный человек. Он был босой, в холщовых штанах и холщовой же рубашке распояской, и с окладистой седой бородой. Эта борода меня больше всего удивила: в Советском Союзе в то время мало кто носил бороду. Я почему-то решил, что он старый рыбак. Откуда он пришёл, было неизвестно.

Этот странный человек постоял немного среди нас, покачал головой, ничего не сказал и ушёл. Через несколько минут он снова появился, на этот раз с длинным шестом.

Справа от высотки был не то большой пруд, не то маленькое озеро. Так вот, этот старый рыбак стал, поддевая шестом, катить бомбу по спуску в этот пруд. Посмотрев, как бомба скрылась в воде, он бросил шест и ушёл так же молча, как и пришёл. А часа через три бомба рванула. Всю воду выплеснуло и на месте бывшего пруда остался большой сухой котлован.

Никогда не прощу себе, что не догадался спросить, как зовут этого рыбака и где он живёт.

Военное счастье?

Хорошо известно, что два снаряда в одно и то же место не попадают.

А вот мне пришлось увидеть, как один за другим два тяжёлых артиллерийских снаряда ударили в одно и то же место. Именно в то место, из которого мы ушли совсем незадолго до этого попадания.

Произошло это в деревушке Козлово на левом фланге Северо-Западного фронта. Тут надо сказать, что, как населённый пункт, деревня Козлово летом 1942 года числилась только на карте. А практически никакого населения в ней не было. Все жители этой деревни дружно её покинули, как только Козлово оказалось в зоне боевых действий.

Вот в этой деревушке мне надо было установить автомобильную радиостанцию для связи с командованием фронта

Противник периодически вёл по деревне артогонь. Почва же здесь была болотистая, так что откопать траншею для укрытия радиостанции было нельзя. А чтобы хоть как-то укрыть радиостанцию, мы закатили её в амбар, в котором, судя по обилию мучной пыли, раньше хранились мешки с мукой.

Проверив, надёжно ли укрыта радиостанция и как разместились радисты, я вышел из амбара и закурил трубку.

Вдруг на другом конце деревушки я увидел какое-то длинное строение и пошел посмотреть, что это такое. Оказалось, что это бывший коровник, о чём нетрудно было догадаться, судя по тому, как он был загажен.

Какое-то чутьё подсказало мне, что это будет более надёжное укрытие для радиостанции, чем амбар, в котором мы разместились. Да к тому же я увидел, что стены коровника были сложены из толстых брёвен. Внутри же он был достаточно широк для того, чтобы, разместив в нём радиостанцию, защитить её ещё одним рядом брёвен, прислонив их к ферме, поддерживающей крышу.

Приказ очистить коровник не вызвал у моих радистов большого восторга. И их можно понять: ну кому же захочется из чистого, почти уже обжитого амбара уходить в помещение, заполненное по колено навозом.

Но приказ есть приказ, и, поработав лопатами два дня, радисты всё-таки очистили коровник. В очищенный, хотя и сохранивший специфический аромат, коровник закатили радиостанцию и защитили её ещё рядом брёвен, для чего разобрали один из уцелевших в деревушке домов.

Прошло не больше двух часов после окончания всех этих работ. Мы с ротным писарем стояли у окна и курили. И вдруг мы увидели, что в порог амбара, из которого мы ушли, ударил тяжёлый артиллерийский снаряд.

Не успели упасть на землю взлетевшие кверху брёвна, как в центр амбара угодил второй снаряд. За несколько секунд вместо деревянного амбара оказалось пустое место. А если бы мы остались там, то можно было бы сказать, что осталось мокрое место. Вот только сказать было бы уж некому.

- Ну, товарищ комбат, - усмехнулся писарь, - долго жить будем. И, как видите, он оказался прав.

Много раз я думал, вспоминая этот случай, что это было: трезвый расчёт или же военное счастье. А, может быть, одно подкреплялось другим?

Сержант Халепский

Дисциплина - основа жизни и деятельности армии, и поддерживать дисциплину обязаны все командиры и начальники: от командира отделения и до командующего фронтом включительно.

Дисциплинированность военнослужащего проявляется во всём его поведении: от соблюдения установленной формы одежды до точности выполнения функциональных обязанностей.

Лично я, командуя радиобатальоном на Северо-Западном фронте, также поддерживал дисциплину в батальоне, используя все права, предоставленные мне Уставом дисциплинарной службы. Однако, если замечал за каким-нибудь радистом нарушение формы одежды или другие мелкие проступки, то замечание лично ему не делал и взыскания не накладывал. В таких случаях я вызывал его непосредственного начальника или командира и ставил ему на вид нарушение, допущенное его подчинённым. Так я поступал во всех случаях, кроме одного: если я замечал нарушение дежурным радистом правил несения станционно-эксплуатационной службы, то немедленно снимал его с дежурства и накладывал самое суровое взыскание, которое имел право наложить, согласно дисциплинарному уставу. И это неспроста. Ведь, нарушив правила, радист мог пропустить сигнал, от которого зависел исход задуманной командованием операции и в результате могли погибнуть люди.

Однажды, зайдя в блиндаж, в котором нёс дежурство радист сержант Халепский, я увидел, что он сидит за рацией, сняв головные телефоны. Это было очень серьезное нарушение правил несения службы. Примерно такое же, как если бы часовой без разрешения разводящего или начальника караула отлучился со своего поста. Я немедленно снял его с дежурства и объявил ему десять суток строгой "губы". Это был предел моих дисциплинарных прав.

Спустя несколько минут после этого происшествия, сидя около своего блиндажа, я увидел, что сержант Халепский уже без ремня и без звёздочки на пилотке идёт отбывать наказание. Увидев меня, сержант подошел и попросил разрешения обратиться с просьбой. Я разрешил. Тогда сержант сказал, что ему известно, что через несколько дней должна состояться операция по ликвидации Рамушевского коридора - дороги, по которой немцы доставляют в занятый ими Демянск пополнение, боеприпасы и продовольствие. Так вот он просит разрешения отсидеть на гауптвахте после завершения этой операции.

Такая просьба мне понравилась, и я посмотрел на сержанта уже другими глазами. Ему предстояло провести в безопасном тылу десять суток, а он просит разрешения остаться выполнять свои обязанности во время боевой операции, которую никак не отнесёшь к числу лёгких. Естественно, что я удовлетворил его просьбу.

Известно, что в наступательных боях единственным и самым надёжным средством управления войсками является радиосвязь. Во время боёв сержанту Халепскому пришлось работать на рации за двоих, т.к. его напарник был ранен в самом начале боя. Халепский с честью выполнил свою задачу по поддержанию связи.

Остается добавить, что после завершения операции я снял с сержанта Халепского наложенное на него взыскание, а вскоре ему было присвоено очередное звание "старший сержант".

Выгодный обмен

Корпусным батальоном связи майор Шишаков командовал недолго, всего полгода, а после был назначен начальником связи в соседнюю дивизию. Но за эти полгода он сошёлся с батальонной радисткой 1-го класса старшиной Валей Хохряковой. Забегая вперёд, должен сказать, что это был не такой роман, который быстро начинается и так же быстро заканчивается. Такие романы на фронте были явлением обычным. А Шишаков с Валей и после войны не расстались, а свой союз оформили официально, зарегистрировались в ЗАГСе и уехали жить в Калининград (бывший Кёнигсберг).

Но это произошло уже после войны, а в то время, о котором идёт речь, Шишаков очень переживал разлуку со своей Валей.

Однажды, когда дивизия, в которой служил Шишаков, оказалась недалеко, километрах в пяти от штаба нашего корпуса, он пришёл ко мне и попросил откомандировать Валю в его дивизию. Радисты 1-го класса были, как говорится, наперечёт, их очень ценили, поэтому я сказал, что выполню его просьбу, если он взамен пришлёт мне другого радиста, тоже 1-го класса. Услышав это, Шишаков как-то сразу погрустнел и каким-то упавшим голосом сказал, что радистов такого класса у них в дивизии нет, и спросил, не соглашусь ли я на радиста 3-го класса. От такого обмена я решительно отказался. Но Шишаков не унимался и продолжал канючить.

В конце концов он так мне надоел, что я, чтобы отвязаться от него, сказал:

- Ладно, Валю я к тебе откомандирую, но взамен дай мне хорошего коня.

Шишаков явно обрадовался и сказал:

- Приезжай и сам выбери коня, какой понравится.

Через несколько дней я приехал к Шишакову, и он повёл меня на конюшню. Про коней, которых я увидел, говорят, что такую шкеть отдают с придачей, чтоб только самим не иметь.

Когда я сказал об этом Шишакову, он как-то съёжился, как будто из него выпустили воздух.

Уходя из конюшни, среди сёдел, висевших на стене, я увидел седло, вызвавшее у меня восхищение. Это было седло канадского типа, обтянутое кожей вишнёвого цвета, с бронзовой передней лукой.

- Ну, вот что, - сказал я Шишакову, - отдай мне это седло, а я откомандирую к тебе Валю.

- Да ты что, - ужаснулся майор, - это седло начальника штаба дивизии. Если он узнает, что седло пропало, он нам всем ноги поотрывает!

- Ну, как знаешь, - сказал я и уехал.

Дня через два, часа в два ночи меня разбудил часовой и сказал, что ко мне пришёл какой-то странный человек с мешком и просит разрешения зайти. Я разрешил. В блиндаж вошёл майор Шишаков, опустил на пол мешок и с какой-то застенчивой улыбкой сказал:

- Вот, я принёс. . .

Наверное ему было очень стыдно красть седло у своего начальника штаба и к тому же тащить это седло на своем горбу шесть километров.

Обратно в дивизию Шишаков возвращался с Валей. Они весело шагали, держась за руки.

Как убили гуся

Войска 1-го гвардейского стрелкового корпуса перемещались скрытно, только ночью. Им предстояло перерезать Рамушевский коридор, соединяющий Демянский котел с городом Старая Русса, и таким образом завершить полное окружение 16-й полевой немецкой армии, находившейся в этом котле. Поэтому были приняты все меры маскировки: войска выдвигались в заданные районы только ночью, все радиостанции корпуса работали только на приём, радиопередача была запрещена, не разрешалось разводить костры даже для приготовления пищи. Запрещена была также стрельба в местах сосредоточения войск и в деревне Веряска, где разместился штаб корпуса.

Словом, были приняты все меры маскировки, чтобы противник не узнал о сосредоточении войск и о готовящемся ударе.

Лишь однажды приказ о запрещении стрельбы был нарушен, и виноваты в этом оказались гуси. Вот как это было.

Утром над деревней пролетала стая гусей.

Вдруг с разных концов деревни раздались одновременно два винтовочных выстрела и один гусь камнем упал на деревенскую улицу.

Естественно, такое нарушение приказа о запрещении стрельбы привело командира корпуса генерал-майора Грязнова в ярость. Он приказал немедленно разыскать нарушителей

и привести их к нему. Стрелявших быстро разыскали и доставили к генералу. Одновременно принесли и убитого гуся.

Стрелявшими оказались два молоденьких солдатика, недавно прибывших на фронт с маршевым пополнением.

- Вы что, - закричал на них генерал, - не знали, что стрелять запрещено?!

- Я-то знал, - тяжело вздохнув, ответил один солдат, - так ведь гуси сами просились на мушку, летели низко. Я как их увидел, разом и пальнул навскидку, даже и подумать не успел, что делаю. Привычка у меня такая - быстро стрелять.

- Что это ещё за привычка? - уже не так раздражённо спросил генерал. - Ты откуда? Что до войны делал?

- А мы из Сибири. До войны я белку промышлял.

- А ты тоже охотник? - спросил генерал второго солдата.

- Нет, - ответил он, - только я с детства к стрельбе очень способный. Когда в школе учился, всегда по стрельбе первые места по всему нашему району занимал. А тут такая мишень летит, вот я и не удержался.

Генерал немного помолчал, подошёл к лавке, на которой лежал убитый гусь, и стал его рассматривать. И тут он увидел, что тело гуся пробито двумя сквозными отверстиями.

- Вот это да! - сказал он, - оба попали. Вы что же, сговорились в одного гуся стрелять?

- Нет, товарищ генерал, - ответил первый солдат, - мы не сговаривались, мы ведь были в разных концах деревни.

- А почему попали в одного?

- Что целили в одного, это, конечно, случай, а что оба попали, так это, значит, упреждение взяли правильно.

Услышав такой ответ, генерал не смог сдержать улыбку.

- Ладно, - сказал он, - идите в свои части. Но впредь приказ не нарушать! Стреляйте так же метко по врагу - пользы будет больше. А за самовольную стрельбу я вас всё-таки накажу: гуся вам не отдам! Сам его съем!

Первая "Катюша"

Гвардейские миномётные реактивные установки - оружие грозное. Недаром немцы их очень боялись, а наши фронтовики их любили и присвоили им ласковое имя "Катюша".

Что такое "Катюша", впервые я узнал в конце ноября 1941 года на Северо-Западном фронте.

В это время мы укрепляли оборону, так как ожидалось, что в ближайшее время немцы начнут наступление.

По сведениям разведки предполагалось, что немцы нанесут главный удар по дивизии, которая находилась на правом фланге нашего фронта, и которой командовал полковник Бурлакин.

Отрабатывая оборонительные мероприятия, на НП (наблюдательном пункте) дивизии находились кроме командования и начальников служб дивизии также представители штабов армии и фронта.

Неожиданно на НП появился незнакомый молоденький лейтенант и доложил, что гвардейская миномётная установка прибыла в распоряжение командира дивизии. Комдив удивился и спросил своего начальника артиллерии:

- Разве у тебя недокомплект миномётов, и ты запросил пополнение?

- Нет, - ответил начарт, - миномётов и мин у нас полный комплект, это начарт армии что-то чудит.

- Ну ладно, - сказал комдив начарту, - поставь эту установку куда-нибудь, чтобы не мешалась и протяни к ней телефонный провод.

Начарт указал лейтенанту на карте место, где должна стоять его миномётная установка, и о ней забыли, занявшись текущими оперативными делами.

А через пару дней предположение разведки подтвердилось. С НП дивизии увидели, что немцы под прикрытием танков начали наступление.

И тут комдив, вспомнив, что у него появилась ещё одна миномётная установка, сказал начарту:

- Слушай, там у тебя есть ещё какая-то миномётная установка. Позвони-ка её командиру, пусть покажет, как он умеет стрелять.

Начарт тут-же позвонил и спросил лейтенанта, видит ли он со своего НП, что немцы начали наступление?

- Вижу, - ответил лейтенант.

- Ну, так вот, - сказал начарт, - пульни-ка по ним со своей установки!

- А как пульнуть? - спросил лейтенант, - дать полный залп или половину?

- У тебя что, крыша малость поехала?! - заорал в телефон начарт, - или ты от рождения такой - с приветом?! Где это ты видел, чтобы миномёт мог сделать половину выстрела?!

- Вас понял, - деловито ответил лейтенант, - будет сделано!

Мы ожидали, что вслед за ответом лейтенанта услышим залп миномётов. Но этого не произошло. Мы увидели, что в сторону немцев с оглушающим рёвом полетела какая-то небольшая багровая туча огненных снарядов, оставляя за собой дымный след. Это произвело на нас жуткое впечатление.

А то, что произошло с наступающим противником, вообще никакому описанию не поддаётся. Накрытые огнём этих непонятных снарядов не только люди и танки горели, как сухая солома. Казалось, что сама земля под ними горит. Это было настолько страшно, что не только немцы, даже находящиеся вне зоны огня, бросили свои посты и побежали в тыл, но и наши бойцы на передовой невольно попятились назад.

Через несколько минут на НП опять появился этот молоденький лейтенант и спросил комдива, где ему встать, т.к. по их правилам после залпа необходимо менять позицию.

- Ну, браток, - с восхищением сказал комдив, - ты даёшь! Что это у тебя за мины, от которых никакая броня не спасает?!

- Мины как мины, - скромно ответил лейтенант, и немного помолчав, добавил, - только термические.

Теперь вам понятно, почему немцы панически боялись, когда "разговор" начинала "Катюша"?

Для чего офицеру нужна голова

Штурм города Старая Русса 18 августа 1943 года был неудачным. Войска, штурмовавшие город, взять его не смогли.

Командир 14-го гвардейского стрелкового корпуса, участвовавшего в штурме, генерал Степаненко в этом бою чуть не потерял глаз, а я - голову.

Дело было так. За ходом боя генерал следил с высокой сосны. Поскольку во время боевых действий оперативная обстановка часто меняется, проводная связь не успевает за быстро передвигающимися войсками, поэтому управление войсками осуществляется по радио. А так как я был ответственным за организацию радиосвязи, то находился рядом с генералом, примостившись на ветках слева от него. Радист с рацией сидел на земле около сосны, рядом с лестницей, по которой мы взобрались на наш "наблюдательный пункт".

Надо сказать, что среди фронтовых офицеров, особенно воевавших с начала войны, была мода ходить не в полевой форме, а в повседневной, которая отличалась от полевой золотыми погонами и блестящими медными пуговицами по бокам фуражки. Вот и на мне в тот день была такая форма.

Генерал следил за ходом боя, наблюдая в бинокль. Я тоже смотрел через свой бинокль.

Вдруг мелкими осколками брызнуло стекло из бинокля генерала. Выронив от неожиданности бинокль, он закрыл ладонью левый глаз и, крепко выругавшись, сказал:

- Эх, чёрт! Глаз потерял!

Однако, посмотрев на него, я увидел, что кровь из-под ладони не течёт. Судя по всему, пуля, попав в бинокль, разбила переднюю линзу и застряла в преломляющем кубике. Окуляр же, сильно ударив по лицу, набил вокруг глаза здоровенный синяк. Я тут же сообщил об этом генералу. Обрадовавшись, он сказал:

- Ну, слава богу! Давай твой бинокль, он мне сейчас нужнее, чем тебе.

Я снял с шеи свой бинокль и, когда подавал его генералу, повернувшись к нему, почувствовал, что фуражка у меня на голове слегка сдвинулась влево. Подумав, что зацепился за ветку, я поправил фуражку и попытался без бинокля рассмотреть, что происходит на поле боя.

Убедившись, что штурм не удался и войска отошли на исходные позиции, генерал слез с сосны. Слез и я. Тут генерал как-то печально посмотрел на меня и сказал:

- Ну-ка сними фуражку!

Я снял. Оказалось, что пуля навылет пробила фуражку, но по счастливой случайности не зацепила голову.

- Снайпер стрелял, - сказал генерал, - в меня бил по блеску стекол бинокля, а в тебя - по твоим блестящим цацкам. Впредь ходи только в полевой форме, пижонить будешь после войны. Для чего у тебя голова?

- Чтобы носить фуражку, - попытался я пошутить.

Но генерал шутку не принял.

- Нарваться на пулю всякий дурак сумеет, - сказал он, - а голова офицеру нужна, чтобы думать.

Национальная причёска

В гвардии разрешили усы. Раньше, до этого разрешения, командный и начальствующий состав вооружённых сил, а также сверхсрочники тоже могли носить усы. А вот сержантский и рядовой состав срочной службы должны были верхнюю губу брить, так как на них такое разрешение не распространялось.

Но теперь гвардия оказалась по отношению к другим родам войск в привилегированном положении. В гвардии было разрешено носить усы всем, от генерала до рядового. Честно говоря, раньше личный состав вооружённых сил, как сухопутных, так и военно-воздушных и военно-морских, как-то мало задумывался над этим вопросом: надо носить усы или не надо носить усы. Чётких руководящих директив на этот счёт не было. В общем, это дело было пущено на самотёк.

Но теперь всё изменилось. Правда, размеры и форма усов в гвардии не были строго регламентированы. Да в этом и не было острой необходимости. Всем понятно, что никто в гвардии, даже самый занюханный повозочный в обозе второго разряда, не стал бы носить такие усы, какие носил немецкий кайзер Вильгельм Второй, или такие сопельки под носом, как у этого подонка Гитлера. Поэтому форма и размеры усов были предоставлены на усмотрение самих военно-служащих как вопрос сугубо индивидуальный.

Так вот, когда решение насчёт усов было доведено до сведения всего личного состава, наш гвардейский корпус почти поголовно стал вдруг усатым. Причины появления такого решения об усах до всеобщего сведения доведены не были, но, несомненно, таковые имелись. Лично я полагаю, что широкое внедрение усов, конечно, способствовало усилению боеспособности и наступательного порыва гвардейских соединений и частей.

Я тоже завел себе усы, большие, чёрные, и они мне очень нравились.

Конечно, и в гвардии находились одиночки, которые усов не заводили. Но таких были считаные единицы. Вот одним из таких одиночек и был гвардии капитан Стороженко Пётр Игнатьевич, помощник начальника связи по радио одной из наших корпусных дивизий. Это был молодой атлетически сложённый парень с красивой тёмно-каштановой шевелюрой. Пётр был очень красив, а его красота в сочетании с красиво уложенной причёской заставляла безнадёжно вздыхать всех медсестёр из дивизиона .

Когда началась "усовая" кампания, гвардии капитан устоял. Он не поддался влиянию новой моды, а упрямо продолжал брить верхнюю губу. Он не стал размениваться на какие-нибудь там усики или бакенбарды. Он вообще отличался оригинальностью мышления. Он просто взял и "в пику" всем усачам завёл себе оселедец. Да, да, оселедец. Тот самый оселедец, который был в большой моде на острове Хортица в те времена, когда там квартировала Запорожская сечь. Тогда всё доблестное Запорожское войско поголовно носило оселедцы. И походный атаман, и все полковники, и все кошевые атаманы, и все куренные атаманы, и все рядовые казаки - все носили оселедцы.

Если Вы не точно представляете себе, что такое оселедец, то я напомню. Это такая прическа, когда вся голова выбрита начисто и только не темечке оставлен длинный пук волос. Пук волос диаметром в основании сантиметра два - три. Ну, как тонкая косица, но растущая не на затылке, а посредине темени.

Вот это и есть оселедец.

Запорожские казаки очень изящно заворачивали его за левое ухо. Это придавало им такой воинственный вид, что сам турецкий султан со всеми своими янычарами ударялся в бегство, увидев, как оселедцы развеваются по ветру.

Вот такой оселедец, пожертвовав пышной шевелюрой, и завёл себе гвардии капитан Стороженко Пётр Игнатьевич, заодно ставший именовать себя не Пётр, а Петро. Время было зимнее и, надевая кубанку, Петька, как записной запорожец, тоже заправлял свой оселедец за левое ухо.

Такая форма причёски вызвала в штабе дивизии вполне законное изумление. Естественно, всем хотелось узнать причину, которая побудила бравого капитана, вопреки моде, завести не усы, а оселедец. Но Петька хранил гордое молчание, так что ни прямые вопросы, ни даже тонкие подходы к этому вопросу, ничего не проясняли.

Тут стали возникать различного рода толки и предположения о причинах, но единого мнения в штабе всё-таки не было.

Некоторые офицеры полагали, что Пётр взял себе за образец прическу, которую носил Тарас Бульба. Некоторые упирали не на Тараса, а на сына его - Остапа.

Другие же, напротив, утверждали, что Тарас Бульба тут не причём, и Остап Бульба тоже не причём. А причём именно куренной атаман Кукубенко, который был добрый казак и лихо рубил в капусту и турка, и татарву, и ляхов, и вообще всех ворогов веры православной.

А тут ещё один сапёр, человек желчный, сделал заявление, что Стороженко, как гвардии капитан, по табели о рангах чином выше всех кошевых и куренных атаманов, а посему подражать им никак не может. Самым же главным чином во всём Запорожском войске был, как известно, Всеукраинский гетман Мазепа. Вот и выходит, заявил сапёр, что, согласно всем законам логики, Петька и взял моду с Мазепы.

Но тут этому сапёру дали решительный отпор офицеры политотдела дивизии. Они тоже неплохо разбирались в военной истории.

Всем известно, сказали они, что гетман Мазепа был плохой патриот и даже предался шведскому королю Карлу, какому-то там по счёту. Кроме того, он был уличён в аморальном поступке. Будучи уже в преклонных годах, он на глазах у всех нахально украл малолетнюю родную племянницу и, не реагируя на мнение общественности, открыто предался с ней блуду. А гвардии капитан Стороженко, сказали политотдельцы, обратно, истинный патриот, беззаветно преданный нашей Родине, что и неоднократно доказывал в боях с фашистами, за что и награждён медалью. И в аморальном поведении он не замечен, а если и говорят, что часто бывает в медсанбате, то это, конечно, только по казённой надобности.

Тут, кстати, среди кавалеристов нашелся один знаток живописи. Этот знаток авторитетно заявил, что на всех, дошедших до нашего времени портретах, гетман Мазепа изображен в папахе или тюрбане, то есть в головном уборе. Так что вообще исторически неизвестно, носил этот изменник оселедец или нет.

Таким образам, этого сапёра никто не поддержал, а наоборот, под давлением неопровержимых исторических фактов он был вынужден публично отказаться от своего голословного заявления.

Но вопрос всё-таки продолжал оставаться открытым и волновать умы штабных офицеров. Было выдвинуто множество различных версий, и каждый с жаром отстаивал свою точку зрения. Одним словом, страсти так разгорелись, что чуть было не сорвали планирование боевой подготовки гвардейских стрелковых полков.

Однако, к счастью, штабисты сумели во-время опомниться. Раз так, решили они, раз он, то есть гвардии капитан Стороженко, такой гордый и скрывает, зачем завёл оселедец, то пусть он, то есть опять же гвардии капитан Стороженко, подавится своим оселедцем, а то может и вовсе засунуть этот проклятый оселедец себе в жопу. А нам, сказали они, оперативная работа по подготовке войск к наступлению дороже, чем все виды причёсок и лысин, вместе взятых.

После такого решения, принятого единогласно, дискуссия стихла так же внезапно, как и возникла.

Правда некоторые, особо любознательные, время от времени интересовались, как он скребёт свой череп. Ну, спереди - это понятно, а вот как дело с макушкой и затылком? Но постепенно и эти вопросы перестали задавать, тем более, что Пётр и на эти вопросы предпочитал отмалчиваться.

Естественно, что такая оригинальная причёска не могла остаться незамеченной и женским персоналом дивизии. Но женская реакция несколько отличалась от мужской. Нельзя сказать, что оселедец пошатнул авторитет красивого капитана. Нет. Авторитет не пошатнулся, а как бы немного потускнел, так что многие медсёстры стали поговаривать, что гвардии капитан, конечно, симпатичный парень, но не так чтобы уж ах . . . Стали поговаривать также, что был подслушан разговор одной телефонистки с дивизионного коммутатора. Так вот эта телефонистка, разговаривая по телефону с телефонисткой одного полкового коммутатора, якобы сказала про Стороженко: " а я так и раньше не понимала, что все находили в нём особенного, капитан как капитан, видали мы таких". Вот до чего дошло дело.

Но Петька этого не знал. Он по-прежнему исправно нёс службу, хотя хлопот у него прибавилось. Ведь помимо вопросов по организации радиосвязи, ему приходилось тратить много времени на то, чтобы поддерживать свой оселедец в достойном виде.

Вот так и дожила дивизия до марта месяца. В связи с подготовкой к наступлению, в марте месяце командир корпуса собрал на инструктивное совещание командиров и начальников штабов и служб дивизий. Для совещания установили большую госпитальную палатку. Прибывшие входили в эту палатку, представлялись командиру корпуса, затем усаживались на скамейках и снимали головные уборы.

Не помню, по какой причине, начальник связи дивизии, в которой служил Стороженко, не смог прибыть на это совещание, а вместо него прибыл его помощник, т.е. Петька. Подойдя к столу, за которым сидел генерал, Пётр представился, затем выбрал себе место где-то в задних рядах, уселся и снял кубанку.

Свежевыбритая голова весело засияла в лучах висевшей поблизости электрической лампочки, и на фоне этого сияния тёмно-каштановый оселедец выглядел как-то особенно элегантно. Сидевшие рядом офицеры с изумлением увидели новую, доселе невиданную, причёску. Стали оглядываться и сидевшие впереди. По палатке прошёл небольшой гул: это офицеры других дивизий стали вполголоса обмениваться впечатлениями.

Тут я заметил, что генерал стал что-то высматривать в задних рядах, а Петька, увидев, что генерал что-то высматривает, стал прятаться за спины сидевших впереди. Но генерал всё-таки увидел Петькину прическу и, встретившись с ним взглядом, пальцем поманил его к себе.

Гвардии капитан Стороженко встал и, пробираясь из своего ряда, нахлобучил на голову кубанку. Но второпях надел не очень удачно и не успел, подходя к генеральскому столу, упрятать оселедец. Вместо того, чтобы быть заправленным за левое ухо, оселедец замотался у него где-то между носом и ухом. От этого гвардии капитан стал чем-то похож на вурдалака. Подойдя к генералу, Петька лихо щёлкнул каблуками и принял стойку "смирно".

Генерал молча посмотрел на него и сказал: "А ну, сними-ка кубанку". Петька снял. Отражаясь от блестящего черепа, на ближайшей брезентовой стене палатки заиграли веселые зайчики.

Генерал долго молча, как-то задумчиво разглядывал Петькину причёску и даже, встав, зачем-то обошел вокруг Петьки.

В палатке стало тихо.

- Что же это ты, родной, - сказал, наконец, генерал, - как же это ты так сам над собой надругался?

Но Петька был храбрый офицер, и сбить его с прочно занимаемых позиций было не так-то просто.

- Ничего особенного, товарищ генерал, - ответил он, - я коренной украинец, а это - национальная форма причёски. Национальные причёски являются внешним проявлением любви к Родине, а я очень люблю родную Украину.

Генерал молчал. В палатке стало совсем тихо. И тут я испугался.

Ведь генерал-то и сам был украинцем, и фамилия у него Степаненко. А вдруг и генерал тоже . . ., подумал я. Вы понимаете . . ., вдруг генерал, как истый украинец, тоже заведёт себе оселедец. Вполне возможное дело. А если заведёт оселедец, то совершенно очевидно возьмёт и прикажет, чтобы все офицеры корпуса тоже носили оселедцы. Тут я совершенно отчётливо представил себе, какие проблемы одновременно с подготовкой наступления придётся решать оперативно. Во-первых, усы. Оставят ли теперь усы или обратно придётся верхнюю губу брить. И мне стало так безумно жалко своих усов, что я чуть не заплакал. Кроме того, надо будет, конечно, выносить решение, с какого звания будет положен оселедец. Будут ли носить оселедец одни только полковники, или начиная с майора включительно.

А как быть тем старшим офицерам, у которых, извините, плешь, т.е. лысина. Ведь лысина и бывает как раз на том месте, на котором положено быть оселедцу.

Я, конечно, знал, что за последние годы советская медицина далеко шагнула вперёд, а даже у самых лысых старших офицеров есть на теле такое место, где обязательно растёт буйная, такая кудрявая шевелюра. Так что я понимал, что с медицинской точки зрения операции по пересадке вполне возможны. Но возможны ли такие операции по пересадке волос в военно-полевых условиях и справится ли наш медсанбат с такой большой нагрузкой до начала наступления, вот в чём вопрос?

Ну, хорошо, продолжал лихорадочно думать я, что медсанбат справится, допустим, что все лысые старшие офицеры, ради скорейшего достижения победы, пройдут через эту унизительную операцию. Но почему никто не думает о семьях? Ведь у подавляющего большинства лысых старших офицеров есть семьи. Те, кто не будет убит, после победы вернутся же к своим семьям. И ещё неизвестно, как отреагируют жёны, когда вместо так милой их сердцу кудрявой бородки увидят на этом месте рубцы от операции и нащупают совсем голую кожу. Не приведёт ли это к преждевременному распаду семей?

Меня даже в пот бросило, когда я отчётливо представил себе, какое количество сложнейших проблем придётся решать в ближайшее время. И это перед самым наступлением! Честно говоря, я даже подумал, как бы из-за этого не отложили наступательную операцию. И тут меня охватила страшная злоба на этого Петьку. Вот, думаю, сволочь, стоит себе смирно перед генералом как ни в чём не бывало. Как будто это не он заварил такую кашу в масштабе всего гвардейского корпуса. И совесть его, подлеца, не гложет за то, что по его вине могут порушиться хорошие семьи.

А генерал всё молчал.

Наконец, он как-то печально посмотрел на Петькину голову и сказал:

- Так говоришь, национальная? так, так . . . Ну, раз ты такой отчаянный хохол, то и носи эту национальную. Носи! И впредь без моего разрешения менять причёску не смей! Понял?! Кстати, кому из офицеров штаба корпуса функционально подчинён этот запорожец?

- Мне, - сказал я, вставая.

- Ага, тебе . . . Так вот ты и следи, чтобы он не смел нарушить мой приказ. В случае чего доложишь! Садись!

Я сел с чувством большого облегчения, т.к. догадался, что наше наступление не сорвётся.

И оно действительно не сорвалось.

Весной мы прорвали сильно укреплённую полосу обороны противника и, развивая наступление, освободили много городов и населенных пунктов Псковской области. К середине лета мы вели бои уже за освобождение Эстонии.

Как Вы понимаете, во время наступления дел у всех было "под завязку", поэтому про Петькин оселедец почти не говорили. Не то, чтобы эта проблема была совсем забыта, но в связи с боями она как-то отошла на второй план.

Это для всех. Но не для гвардии капитана Стороженко. Пока было холодно, и форма одежды была зимняя, оселедец прятался под кубанкой. С переходом на летнюю форму одежды возникли осложнения. Оселедец под пилоткой никак не хотел находиться и всё время вылезал, что, в сочетании с бритой головой, производило, скажем прямо, странное впечатление на окружающих.

Когда мы проходили через освобождённые города и населённые пункты, гражданское население на Петьку смотрело с некоторой опаской, а кое-кто при встрече с ним даже шарахался в сторону.

Ещё более дело осложнилось в Эстонии.

Там несознательные гражданки, особенно молодые, просто указывали на него пальцами и нетактично открыто смеялись.

И тут наш гвардии капитан затосковал. Оселедец ему стал не так уж и нравиться. Конечно, родную Украину он продолжал любить не меньше, чем раньше, но национальная форма причёски тут оказалась не причём. Он вдруг осознал, что страстно любить Украину он мог бы и при прежней причёске. Но приказ командира корпуса нарушить он не смел. Он знал, что генерал имел крутой нрав и, если что приказал, то нарушений не потерпит.

Поэтому ему ничего не оставалось, как регулярно брить голову и расчёсывать оселедец. От этого он не только затосковал, но даже спал с лица.

Несколько раз он приезжал ко мне, якобы по делу и привозил то коньяк, то водку. Привезённое питьё мы дружно, в полном согласии выпивали. Но как только Петька после выпивки заводил разговор на тему, что неплохо бы мне намекнуть генералу, что пора бы ему сменить форму причёски, как наше согласие кончалось.

Я решительно заявил, что беспокоить генерала по таким пустякам не буду, и что оселедец ему очень к лицу, и, что я не понимаю, зачем он хочет его сбрить.

Петька от этих разговоров зеленел и уходил, выражаясь, как последний водовоз.

Не знаю, что стало бы с бравым капитаном, если бы в августе месяце не пришёл приказ командующего фронтом. Дивизия, в которой служил Петька, выводилась из подчинения нашего корпуса и передавалась в подчинение соседней армии.

Говорят, что, услышав об этом, Петька опрометью бросился к себе в палатку и тут же сбрил оселедец безопасной бритвой. Даже не намыливая.

Миша Глидер - кинооператор-комбриг

Из ста кинооператоров Центральной студии документальных фильмов кинооператор Миша Глидер ничем не выделялся. Это был среднего роста, слегка сутулый человек, державшийся скромно, пожалуй, даже застенчиво, и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он спортом никогда не занимался и военной подготовки не проходил. И, конечно, никому не могло бы прийти в голову, что пройдет совсем немного времени и этот скромный, мешковатый с виду, кинооператор станет смелым, решительным боевым командиром бригады, кавалером многих советских и иностранных орденов.

С первых дней Второй Мировой войны кинооператоры Центральной студии документальных фильмов (ЦСДФ) разъехались по фронтам снимать боевые действия регулярной армии и партизан.

В числе этих кинооператоров был и Миша Глидер. Попал Миша в партизанский отряд на Украине, которым командовал знаменитый партизанский командир Ковпак.

Не успел Миша снять и пару боевых эпизодов, как фашисты предприняли большими силами (до двух дивизий) крупномасштабную операцию против отряда Ковпака.

Трезво оценив ситуацию и поняв, что в такой обстановке кинооператору в отряде оставаться опасно, Ковпак предложил Мише отправиться на Большую землю с ближайшим связным самолётом. Но Миша Глидер не только не принял такое предложение, но и разговаривать на эту тему не захотел. Он заявил, что кинооператоров в Москве достаточно и без него, а лишний боец в партизанском отряде может очень даже пригодиться.

После такого заявления Миша залил киносъемочный аппарат машинным маслом, завернул в промасленную тряпку, упаковал в цинковый ящик из-под патронов и закопал под сосной, отметив это место на карте и сделав на сосне условную зарубку.

Забегая вперёд, скажу, что после войны Миша нашел место "захоронения" своего киносъемочного аппарата, откопал его и продолжал им снимать. Киножурнал "Новости дня" в то время начинался с вида Спасской башни Кремля. Так вот этот план снят Мишей тем самым киноаппаратом, который он откопал после войны.

Сложив с себя обязанности кинооператора, Миша стал рядовым бойцом одного из партизанских отрядов в соединении Ковпака. Оказалось, что Миша прирождённый, как говорится - от бога данный - партизанский боец и командир. Очень скоро из рядового бойца он стал командиром отряда, и умело и успешно им командовал.

Шёл последний год войны.

В это время в Чехословакии, в Праге, вспыхнуло восстание против фашистских оккупантов. Но боевого опыта у восставших не было и им грозило полное уничтожение. Встал вопрос о необходимости прислать им опытного партизанского командира. Естественно, что выбор пал на Мишу Глидера.

Спустившись на парашюте в Прагу и разобравшись в обстановке, Миша быстро из разрозненной толпы неопытных повстанцев сформировал бригаду и стал ею командовать. И, надо сказать, командовал очень успешно.

Известно, что гитлеровцы, особенно части СС, отступая, уничтожали и население и населённые пункты, из которых их выбивали. Особенно зверствовало соединение, которым командовал генерал Шернер, тот самый Шернер, который прославился своей жестокостью на Курляндском полуострове. Так вот бригада Миши Глидера преградила путь соединению Шернера и спасла от уничтожения несколько чешских городов.

Когда Миша после войны вернулся на студию, его гимнастёрку украшали кроме советских ещё тринадцать орденов и крестов других государств антигитлеровской коалиции.

Бригада, сформированная Мишей, после войны не была расформирована, а осталась как боевое соединение в составе вооружённых сил Чехословакии. Ежегодно, в день формирования бригады, в Праге проводился парад бригады, на который обязательно приглашался её организатор и первый командир - Миша Глидер. Мишу встречал на вокзале почётный караул от бригады и командир докладывал ему о ходе боевой подготовки.

Я видел на экране этот парад, снятый московскими кинохроникёрами. Миша стоял на пять шагов впереди тогдашнего президента Чехословакии Антонина Новотного и, проходя перед Мишей, бригада склоняла перед ним боевое знамя.

Вскоре после войны один из спасённых Мишиной бригадой чешских городов (к сожалению я не помню его названия) избрал Мишу Глидера своим почётным гражданином и выделил ему в пожизненное бесплатное пользование двухэтажный дом. Миша же, на полученные за снятые им фильмы постановочные деньги, закупил необходимые инструменты и оборудование для родильного дома, разместил всё это в выделенном ему доме и подарил его муниципалитету города.

Здесь следует отметить, что сам Миша, не задумываясь, подаривший двухэтажный дом в Чехословакии городскому муниципалитету, жил в подмосковном поселке Раменское в маленькой двухкомнатной хибарке вместе с женой, дочерью и родителями. Но, будучи человеком скромным, никогда никому о своих жилищных условиях не говорил и ничего не просил. И только незадолго до смерти получил небольшую двухкомнатную квартирку в одном из отдаленных районов Москвы. Получение этой квартиры заслуживает отдельного описания, что я надеюсь сделать в ближайшем будущем.

Миша продолжал снимать хроникально-документальные фильмы и сюжеты для киножурналов. Орденских планок он не носил, а гимнастерку со всеми орденами и крестами надевал только в День Победы.

Однажды на студии произошел такой инцидент. Товарищи по работе решили отметить Мишин день рождения и сказали об этом директору студии. Директором тогда был Головня Владимир Николаевич, человек хитрый и антисемит по убеждению. Он был достаточно умён для того, чтобы устраивать всякие пакости евреям чужими руками, сам оставаясь в тени. Узнав о намерении отметить Мишин день рождения (Мише исполнялось 60 лет), Головня сказал, что воевало много людей и он не видит основания для того, чтобы отмечать только одного из воевавших. Это каким-то образом стало известно командирам партизанских отрядов. За пару дней до юбилея к Головне явились двое бывших партизан и сообщили, что в день Мишиного юбилея они поставят у входа на студию своих часовых, предварительно выбросив студийную охрану (образно сообщив - куда), и на студию придут все, кто считает своим долгом поздравить Мишу.

Головня понял, что дело может "запахнуть керосином". После ухода партизан он сказал секретарше, что плохо себя чувствует, уехал со студии и "проболел" целую неделю.

А в день юбилея приехало столько партизан и служащих регулярной армии, что, как говорится, яблоку упасть было негде. Прошел юбилей в тёплой дружественной обстановке.

К величайшему сожалению это был последний юбилей Миши. Вскоре он умер от приступа острой сердечной недостаточности.

Гражданская панихида состоялась на студии в большом тонателье. На гражданскую панихиду и похороны прилетела специальная делегация Чехословацкого Генштаба. Всё время, пока длилась панихида, с четырех сторон гроба с Мишиным телом стояли четыре чехословацких генерала в парадных мундирах с траурными повязками на левом рукаве и с траурными лентами на обнажённых шпагах.

Директор студии, естественно, в этот день на студии не появился. Никого из официальных советских представителей также не было. И в последний путь этого замечательного человека проводили только его боевые товарищи.

Пошутили

Вообще-то я человек миролюбивый, но есть в моём характере одна особенность: услышав слово "жид", я бью сказавшего это слово, без предупреждения. На меня слово "жид" действует, как красная тряпка на быка. При этом мне неважно, относится ли это слово ко мне лично, или к кому-нибудь другому. Важно только то, что слово "жид" произнесено.

Однажды был в моей жизни такой случай. В боях за Пушкинские горы (есть такой район в Псковской области) действия нашего 14-го гвардейского стрелкового корпуса поддерживал полк штурмовой авиации. Во время боёв, для наведения штурмовиков на цель, на нашем наблюдательном пункте находился командир этого полка, полковник по званию.

Связь со штурмовиками осуществлялась силами и средствами корпусного батальона связи, поэтому я, как организатор этой связи и ответственный за её устойчивость и безотказность, тоже находился на НП.

Израсходовав боезапас, штурмовики улетели на свою базу за новым боезапасом, а мы на НП разговорились о разных случаях из фронтовой жизни. При этом полковник с обидой в голосе сказал, что он уже полтора года командует полком, лично совершил много боевых вылетов, а звания Героя ему ещё не дали. А вот во втором полку их дивизии полком командует один еврейчик. И командует-то он полком всего-ничего, три-четыре месяца, а уже этот жид стал Героем, а всё потому, что. . .

Но закончить фразу полковник не успел. Услышав слово "жид", я выхватил из кобуры пистолет и рукояткой мгновенно врезал ему в морду. Полковник упал, а я передёрнул затвор пистолета, чтобы застрелить его. Но сделать этого не успел. Стоявший рядом со мной начальник разведотдела штаба корпуса подполковник Сонич обхватил меня со словами:

- Ёська! Что ты делаешь? Опомнись! Ты и так его хорошо проучил.

Полковник поднялся с земли и, вытирая рукавом окровавленное лицо, сказал:

- Ты что, майор, шуток не понимаешь? Я же пошутил!

- Я тоже пошутил, - сказал я, пряча пистолет в кобуру.

Как мы заняли самый большой дом

в деревне

Произошло это событие во время нашего наступления зимой 1942 года на Северо-Западном фронте. Мне с двумя автомобильными рациями и полуротой радистов предстояло проделать марш в десять километров и в указанной на карте деревне установить радиосвязь со штабом армии. Зима в том году была снежная и холодная. Опасаясь прорыва наших танков, немцы установили на дороге большое количество противотанковых мин. Шедшие впереди нас сапёры эти мины обнаружили и оттащили их на обочины дороги.

Когда мы пришли в назначенную нам деревню, то оказалось, что все дома заняты подошедшими раньше нас подразделениями, а в самом большом доме разместился резерв политруков.

- Отлично, - сказал политрук нашей роты Атаян, - вот мы и разместимся в этом доме!

- А как это сделать? - спросил я, - ты что, собираешься выгнать оттуда политруков?

- Зачем выгнать? - ответил Атаян, - они сами добровольно уйдут оттуда. Одна моя армянская голова соображает лучше, чем весь этот дурацкий резерв. Сейчас ты это увидишь.

С этими словами Атаян взял одну из противотанковых мин и вошёл в дом к политрукам.

- Товарищи комиссары, - обратился он к политработникам, умышленно повысив их в воинском звании, - вы - люди образованные и в военном деле большие специалисты. Вот видите - мина, а внутри неё что-то тикает, как будто её завели. Покажите, как её обезвредить.

Надо сказать, что немецкие противотанковые мины были нажимного действия, взрывались либо под тяжестью танка, либо под очень нагруженной автомашиной. Человек мог стоять на ней или даже плясать - мина не сработает. Но политруки, люди в основном технически неграмотные, этого не знали. Когда они увидели на столе мину и услышали сообщение, что внутри у неё что-то тикает, их из дома как ветром сдуло, а мы расположились с наибольшим по тем обстоятельствам комфортом, выпив за ужином за находчивость и здоровье Атаяна.

Какого вкуса вода?

Если кого-нибудь спросить, какого вкуса вода, то спрошенный затруднится дать точный ответ. Вода она и есть вода, какой у неё может быть вкус?

А вот я однажды почувствовал, какой вкус бывает у обыкновенной воды.

Произошло это так. Местность, на которой наш 14-й гвардейский стрелковый корпус воевал летом 1941, года была очень заболочена, а если говорить точнее, была сплошным болотом. Для того, чтобы через это болото могли проходить люди и проезжать машины, сапёры с большим трудом проложили через болото дорогу из досок. Такая дорога называлась лежнёвка. Домики, в которых разместился штаб корпуса, были построены в нескольких метрах от лежнёвки.

Как-то меня вызвали в штаб армии. Как назло, моя машина в это время оказалась неисправной, и я решил поехать верхом и потому надел шпоры.

До штаба армии было километров тридцать. Если проехать такое расстояние верхом, то перед возвращением назад коня надо накормить и дать ему отдохнуть. А где в штабе армии держать коня, и где там найти ему корм? Подумав об этом, я решил зайти к начальнику штаба корпуса генерал-майору Иванову и спросить, не даст ли он мне для поездки в штаб армии свою машину.

Когда я пришёл к генералу, он завтракал. Машину взять разрешил и предложил мне поесть перед дорогой. Я поблагодарил, сказал, что есть не хочу, так как уже позавтракал.

- А, может быть, выпьешь "посошок" на дорогу? - спросил генерал.

- Кто же откажется от дармовой выпивки? - ответил я - с удовольствием выпью за Ваше здоровье.

Генерал взял кружку, налил её до половины чистым спиртом, подал мне, и, указывая на графин с водой, сказал:

- Разбавляй сам.

Я взял кружку, выпил спирт, не разбавляя, и спросил разрешения ехать в штаб армии. Генерал с удивлением посмотрел на меня и разрешил ехать.

Машина генерала стояла на лежнёвке напротив домика, в котором он жил. По дороге к машине я оглянулся и увидел, что генерал смотрит на меня в окно.

И хотя в горле жгло от чистого спирта, и хотелось скорей промыть горло водой, я решил доказать генералу, что значит гвардеец, отягощённый высшим кинематографическим образованием. Поэтому, подойдя к машине, я не сразу сел в неё, а сначала вынул носовой платок, протёр шпоры, небрежным жестом бросил платок, и только после этого сел в машину.

- Гони, - сказал я шофёру.

Горло продолжало нестерпимо гореть. Проехав метров пятьдесят, я увидел около лежнёвки большую лужу болотной воды. Я остановил машину и, не жалея нового кителя, бросился на живот и стал жадно пить эту воду. Вода показалась мне очень вкусной.

Штабс-фельдфебель

Штабс-фельдфебель - это самый редкий и самый высокий унтер-офицерский чин в немецкой армии. Присваивался он только тому, кто сверхсрочно прослужил в армии на унтер-офицерских должностях восемь и более лет.

Отсюда следует, что для того, чтобы заслужить такой чин, надо было любить военную службу, быть, как говорится, "военной косточкой" от рождения.

За все четыре года, которые я провёл на войне, штабс-фельдфебеля я видел только один раз, в 1944 году на 1-м Прибалтийском фронте.

Тогда наши войска вели успешные наступательные операции, хотя успех достигался большим трудом и ценою больших потерь.

Однажды в штаб 14-го гвардейского стрелкового корпуса поступило донесение о том, что в плен захвачен целый пехотный взвод во главе с командиром взвода - штабс-фельдфебелем. Этого штабс-фельдфебеля доставили в штаб корпуса. Я немедленно пришёл в штаб, так как, во-первых, допросы пленных по вопросам организации связи проводил я, а во-вторых, мне хотелось посмотреть, как выглядит немец, имеющий такой высокий и редкий чин. Вообще-то пленных я повидал немало и знал, как они ведут себя, попав в плен. Как правило, попав в плен, немцы сразу начинали твердить "Гитлер капут", хотя за несколько минут до плена кричали "Хайль Гитлер!" Была ещё одна особенность у пленных немцев - они необычайно быстро вшивели.

Но штабс-фельдфебель был сделан из другого теста. Он был высокий, широкоплечий, тонкий в талии, рыжеватый мужчина с двумя рядами орденских планок на мундире. Подойдя к столу, за которым сидели начальник разведотдела штаба корпуса, переводчик и я, он щёлкнул каблуками, принял стойку "смирно" и произнёс небольшую речь. Переводчик перевёл следующее:

- Господа, я понимаю, что приведён на допрос. Заявляю: на вопросы о лично моей службе и семье отвечу подробно и откровенно. Но на вопросы, которые могут причинить вред армии или Рейху, отвечать не буду, даже под угрозой расстрела.

Услышав это, я подумал: "Этот штабс-фельдфебель, конечно, враг, но враг, достойный уважения".

Лёля Ларионова, по прозвищу "едрёна вошь"

На телефонном коммутаторе узла связи штаба 14-го гвардейского стрелкового корпуса работали посменно три девушки-связистки. Одну из них звали Лёля Ларионова. Но кроме имени у неё было ещё и прозвище - "едрёна вошь". Так к ней зачастую и обращались подруги. Например, будя её ночью, говорили: "Вставай, едрёна вошь, пора на дежурство".

А прилипло к ней это прозвище потому, что сама Лёля, обращаясь к кому-либо, назвав имя, обязательно добавляла это свое "едрёна вошь".

Однажды с Лёлей произошел такой случай. Командир корпуса генерал-майор Степаненко приказал соединить его с командующим армией. Лёля быстро связалась с армейским узлом связи и попросила соединить её с командующим. Её соединили, но, несмотря на неоднократные звонки, телефонную трубку долго никто не брал. Дело было поздно ночью и, естественно, и командующий, и его адъютант спали.

Настойчивые звонки разбудили командующего, он взял трубку и сказал "Слушаю".

- Дрыхнешь, едрёна вошь, - заорала в телефонную трубку Лёля, считая, что трубку взял адъютант, да ещё и повторила, - так дрыхнешь, едрёна вошь, что к тебе не дозвонишься. Передай трубку самому командующему, его генерал Степаненко вызывает.

- Ладно, ладно, - сказал командующий, - не ругайся, я и есть сам командующий. Соедини меня со своим генералом.

Конец этой истории был для Лёли полной неожиданностью. Через два дня пришел приказ по армии: за отличное несение службы командующий наградил Лёлю медалью "За боевые заслуги".

После победы девушек демобилизовали в первую очередь. Прощаясь с Лёлей, я спросил ее:

- Ну, что, едрёна вошь, куда поедешь и что будешь делать на "гражданке"? Наверное, пойдёшь работать на местный узел связи, ты ведь опытная связистка.

- Нет, - ответила Лёля, - связисткой я больше не буду, неинтересная работа, да и досыта насиделась на ночных дежурствах. Я поеду в Сибирь, там в одном большом селе живет моя сестра Матрёна. Она хорошо пимы катает и меня научит. На хорошие пимы всегда большой спрос, дело это хлебное. Там же живёт один хороший парень. Для него война закончилась раньше, чем для меня: он был тяжело ранен и после госпиталя вернулся домой без ноги. Он-то и ждёт меня. Вот приеду и сразу выйду за него замуж. Лучше ночью с мужем в постели спать, чем клевать носом за коммутатором

Целебные овощи

В детстве я слышал, что от длительного голодания или от длительного отсутствия в рационе овощей у человека начинают кровоточить дёсны, а зубы шатаются и выпадают. Называется такая болезнь цынга. Лекарств от цынги нет. Но можно предотвратить цынгу, если регулярно есть чеснок и лук. Только эти два овоща и могут спасти голодающего человека от цынги.

Не знаю почему, но эти сведения я с детства запомнил крепко, а жизнь показала, что запомнил не напрасно.

Во время нашего наступления зимой 1941 года я в одной деревне выменял за два бруска хозяйственного мыла мешок чеснока и мешок лука. В то время я командовал батальоном. Вызвав старшину первой роты, я приказал ему хранить эти мешки пуще глаза и никому без моего разрешения ни чеснок, ни лук не давать.

Летом 1942 года наш 14-й гвардейский стрелковый корпус держал оборону под городом Старая Русса. Вокруг нас были сплошные болота, поэтому подвезти нам продовольствие было невозможно, и войска корпуса голодали. Как следствие голода и отсутствия овощей, солдаты стали болеть цынгой. Тогда я выдал ротным командирам немного чеснока и лука и приказал каждый день утром давать солдатам или зубец чеснока, или кусочек лука. В результате солдаты моего батальона цынгой не болели.

Начсанкор докладывая командиру корпуса генералу Степаненко о состоянии здоровья личного состава корпуса, сообщал, что цынгой не болеет только батальон, которым командует Милькин, а почему такое, он объяснить не может.

Генерал вызвал меня и спросил, чем я предохранил своих солдат от цынги. Я объяснил и принёс в подарок генералу котелок чеснока. Результат был для меня совершенно неожиданный. Приказом по корпусу генерал объявил мне благодарность за заботу о здоровье личного состава батальона.

Прудников

Лейтенант Прудников в моём батальоне командовал взводом телефонистов. От остальных командиров взводов он отличался только тем, что был рябой. Поэтому его редко называли по фамилии, а, обращаясь к нему, просто говорили Рябой. На такое обращение Прудников не обижался, понимая, что так обращаются к нему по-дружески.

Взводом Прудников командовал успешно, поэтому, когда командира роты связи перевели на другую должность, я назначил Прудникова командиром этой роты.

Рота была на конной тяге, и, наверное, поэтому Прудников где-то раздобыл шпоры и шашку и стал ходить в шпорах и при шашке. На вопрос, зачем ему шпоры и шашка, Прудников в ответ мямлил что-то маловразумительное, а мы решили, раз ему хочется ходить в таком боевом убранстве, то пусть себе ходит на здоровье и больше вопросов не задавали.

Вскоре Прудников заявил, что быть связистом он больше не хочет, а чувствует призвание командовать пехотой, а посему просит откомандировать его в пехоту.

- Слушай, Рябой, - сказал я в ответ на его просьбу, - ведению пехотного боя ты не обучен. Назначат тебя командиром, так ты ведь без всякой пользы роту погубишь.

Но Прудников продолжал настаивать на переводе его в пехоту и, в конце концов, так мне надоел, что я, чтобы только отвязаться от него, откомандировал его в распоряжение оперативного отдела штаба дивизии.

На новой службе Прудников быстро прижился. Оказалось, что он умеет хорошо наносить разноцветными карандашами на карту оперативную обстановку. Начальник штаба дивизии был этой способностью Прудникова очень доволен.

В это время на нашем участке фронта готовилась наступательная операция. Как это обычно бывает, для проверки готовности полков в полки направляют офицеров оперативных отделов штабов дивизий.

В один из полков был направлен и Прудников, ставший к тому времени старшим лейтенантом.

В назначенные день и час наша артиллерия провела интенсивную артподготовку, после которой полки должны были пойти в атаку.

Прудников в это время находился рядом с командиром полка на его наблюдательном пункте. Случилось так, что в первые же минуты наступательной операции ответным огнем противника командир полка был убит. К командирам батальонов с наблюдательного пункта командира полка была проложена телефонная связь. Прудников схватил телефонную трубку и закричал комбатам:

- Командую полком я - старший лейтенант Прудников. Вперёд!

Батальоны пошли в атаку и имели успех. Противник был отброшен на несколько километров. А Прудников был утверждён в должности командира полка и ему присвоили звание - капитан.

Вскоре дивизия, где служил Прудников была переброшена на другой фронт и я на некоторое время потерял его из вида. Но однажды прочел во фронтовой газете, что нашими войсками освобождён от немцев город Курск. В статье говорилось, что первыми в Курск ворвались части майора Прудникова. Я порадовался успеху бывшего своего подчинённого.

Спустя два месяца после победоносного окончания войны в газете "Правда" был опубликован список Героев Советского Союза, заслуживших это звание за участие в последних боях. Вторым в списке значился подполковник Прудников.

Прочитав этот список, я вспомнил старинное выражение "Смелость города берёт". Прудников доказал это весьма убедительно.

Про орден, который я не получил

Я очень горжусь наградами, полученными на войне. Но особенно горжусь орденом, который должен был получить, но не получил. А не получил я этот орден вот почему.

Наш 14-й Гвардейский стрелковый корпус готовился к прорыву обороны противника. Дело было летом 1943 года на Северо-Западном фронте, к югу от озера Ильмень.

Естественно, что перед началом боевых действий командование производит рекогносцировку местности с целью определения лучшего направления для нанесения удара. В рекогносцировке принимают участие все начальники служб штаба под руководством командира корпуса.

В случае, о котором я расскажу ниже, рекогносцировкой руководил начальник штаба корпуса генерал-майор Степанов Иван Иванович, так как командир корпуса генерал-лейтенант Степаненко Павел Афиногенович в это время был на совещании в штабе армии.

Фронт противника был сильно укреплён инженерными сооружениями, а его левый фланг заканчивался обширным болотом, и никаких оборонительных сооружений здесь видно не было.

- Вот видите, - сказал генерал Степанов, обращаясь к участникам рекогносцировки, - вот она, "ахиллесова пята" в обороне противника. Он не ждёт нападения с этой стороны, а мы пройдем болотом и ударим фрица с тыла и фланга. Ну, как вам нравится такой план действий? - спросил он присутствующих.

Все промолчали, а я сказал;

- А почему Вы не думаете, что немцы оценивают обстановку так же, как и Вы: ждут нашего наступления именно через болото и подготовились к его отражению. Противник не дурак. И воевать он умеет. Через болото с тяжелым вооружением не пройдешь, а одними винтовками со штыками оборону не прорвать. Это только во времена Суворова считалось, что пуля - дура, а штык - молодец. Сейчас другое время и воевать надо по-современному.

Генерал Степанов, раздражённый моими словами, повернулся ко мне и сказал:

- А Ваше дело, майор, - радиосвязь. Вот и обеспечивайте радиосвязью эту операцию, а в оперативные вопросы не суйтесь. Вы в них ничего не смыслите.

На следующий день генерал Степанов собрал командиров дивизий, изложил им свой план операции и спросил, кто хочет наступать в первом эшелоне.

Комдивы молчали.

- Генерал Коваль, - обратился Степанов к командиру 7-й гвардейской стрелковой дивизии, - хотите быть первым?

- Не напрашиваюсь, - ответил Коваль, - но если получу такой приказ, то постараюсь его выполнить.

- Ну, так считайте, что Вы такой приказ получили.

В назначенный день и час 7-я гвардейская начала форсирование болота. Но немецкие наблюдатели дело свое знали, движение цепей дивизии через болото тут же заметили и, дождавшись, когда они добрались до середины болота, немцы открыли по нашим гвардейцам ураганный пулемётный и миномётный огонь.

О результатах этого огня тяжело вспоминать даже сейчас, спустя пятьдесят с лишним лет. Большая часть личного состава гвардейской дивизии полегла в болоте. На исходные позиции вернулось не больше трети тех, кто пошёл в наступление. На наш НП пришел генерал Коваль, до ушей перемазанный грязью и тиной.

И тут я не выдержал. Я шагнул к генералу Степанову и при всех влепил ему звонкую пощёчину. На НП наступила мёртвая тишина. От удара по лицу старшего по званию и должности командира, да ещё в боевой обстановке, явно пахло трибуналом.

Когда на следующее утро вернулся командир корпуса генерал-майор Степаненко, ему тут-же доложили о моём поступке. Генерал немного подумал и сказал:

- Конечно, решение наступать через болото - глупость. Но разве мало глупостей делают наши генералы? И если за каждую глупость генералам будут бить морду, то ведь никто и не захочет быть генералом. А за пощёчину генералу мы майора Милькина накажем таким образом: за прошедшие бои он был представлен к ордену. Орден ещё не прибыл, и он его не получил. Так вот, чтобы ему впредь не вздумалось бить генералов по морде, мы отзовём из штаба армии его наградной лист.

Так и сделали: наградной лист отозвали и ожидаемый орден я не получил. Но, как написал вначале, очень горжусь этим неполученным орденом.

Зачем кинооператор Шер был вызван в Москву

С первых дней войны кинооператоры Центральной студии кинохроники были направлены в различные воинские части и соединения для съёмки боевых действий.

Кинооператор первой категории Борис Шер получил назначение на базу лёгких бомбардировщиков Западного фронта. На базе Борис мучился от безделья, так как снимать там было нечего. Самолёты улетали на бомбёжку и возвращались на базу - вот и всё, что он видел. Один раз он снял вылет и приземление самолётов, а дальше что? Не снимать же, как лётчики в свободное от полётов время пьют водку и до одурения "забивают козла".

Борис расспрашивал лётчиков о подробностях выполнения боевой задачи, но ответы лётчиков были телеграфно кратки: "А что рассказывать? Получил задание, вылетел, вышел на цель, отбомбился и вернулся".

Это слова, а их не снимешь.

А тут ещё начались неприятности. Москва запрашивала материал о боевых действиях лётчиков, а посылать было нечего.

Борис стал просить лётчиков взять его на задание, чтобы снять бомбёжку, но каждый раз получал решительный отказ.

- В самолёте для тебя просто нет места, - сказали ему лётчики, - самолёт рассчитан на экипаж из трёх человек: в кабине сидят командир и штурман, а в хвосте установлен пулемёт и есть только одно место для стрелка-радиста. Его задача, кроме радиосвязи,

защищать самолёт пулемётным огнём, если немецкий истребитель нападёт сзади. Так что сам видишь: при всём нашем уважении к тебе, просьбу твою выполнить не можем.

Но Борис был человеком настойчивым и перехитрил-таки лётчиков.

- А вы возьмите меня вместо стрелка-радиста, - попросил он, - я захвачу свой съёмочный аппарат и попробую сверху снять результат вашей работы. А если сзади нападёт "мессер", то пусть пеняет на себя - я его в миг срежу очередью из пулемёта.

- А ты стрелять-то из пулемёта умеешь? - спросили лётчики.

- А как же! Конечно умею! - не моргнув глазом, соврал Борис, - перед отправкой на фронт я прошёл специальную подготовку.

- Ну, тогда другое дело, - решили лётчики, - на следующую бомбёжку полетишь с нами стрелком-радистом. Должен же и ты выполнить своё задание.

На том и порешили.

Околачиваясь среди лётчиков, Борис и не подозревал, что над его головой сгущаются грозовые тучи. Председатель Комитета по кинематографии при СНК СССР Иван Григорьевич Большаков внимательно следил за работой фронтовых операторов, и каждый рабочий день начинал с выяснения, кто из них какой материал прислал. Видя, что от Бориса Шера уже давно ничего нет, он решил, что Шер просто сачкует, и велел вызвать его в Москву.

- Я объясню этому сачку, - решил Большаков, - что фронт - это не санаторий, и послали его туда не для отдыха, который он ещё и не заслужил.

Телеграмма с вызовом Шера в Москву была отправлена как раз в тот самый день, когда Борис полетел на бомбёжку вместо стрелка-радиста.

Отбомбились удачно. Шер сумел снять хороший материал по результатам бомбёжки. А когда возвращались на базу, Борис вдруг увидел, что их преследует немецкий истребитель "мессершмит", причём явно не с мирными намерениями. Не долго думая, Борис отложил в сторону киноаппарат, схватился за ручки пулемёта и, не целясь, т.к. целиться-то он просто не умел, дал в сторону самолёта короткую очередь.

И тут случилось то, что по теории вероятности считается возможным, но маловероятным. Стреляя из пулемёта первый раз в жизни, Борис Шер первой же короткой очередью сбил немецкий истребитель. Если бы он потом рассказал об этом - ему бы просто не поверили. Но на самолёте был установлен фотоавтомат и гибель "мессера" была зафиксирована на фотопленке.

Когда самолёт вернулся на базу, Борису вручили телеграмму с вызовом в Москву. Зачем его вызывают в Москву, Борис не понимал, но приказ положено выполнять. Поэтому, надёжно упаковав свежеотснятый материал и собрав кое-какие харчи на дорогу, Шер на попутных машинах отправился в Москву.

Пока он добирался до Москвы, дотошные журналисты узнали о том, как кинооператор сбил немецкий истребитель, и по телефону сообщили об этом в редакции центральных газет. К тому времени, когда Борис добрался до Москвы, во всех центральных газетах появились статьи о его победной схватке с немецким истребителем.

Сдав на студии материал, он направился в Комитет. За это время Большаков уже успел прочитать в газетах, как кинооператор Борис Шер сбил немецкий истребитель. Ясно, что устраивать разнос человеку, совершившему подвиг, нельзя. Но Иван Григорьевич Большаков был опытным администратором, умевшим с честью выходить из самых затруднительных положений. Встав навстречу входившему в кабинет Борису, Большаков пожал ему руку и сказал:

- Товарищ Шер, я Вас вызвал в Москву, чтобы лично сообщить Вам приятную новость: Вы повышены в профессиональной квалификации. Мною подписан приказ о присвоении Вам квалификации кинооператора высшей категории. От души поздравляю. Отдохните денёк и возвращайтесь к своим лётчикам.

На этом разговор закончился, и Шер вышел, не понимая, почему эту новость ему не сообщили по телефону, а заставили тащиться в Москву на перекладных от самого фронта.

Как сержант объявил генералу выговор

Генерал, командир нашего гвардейского стрелкового корпуса, засиживаться в своем штабе не любил. Большую часть времени он проводил в войсках на передовой, детально проверяя состояние обороны по всему фронту корпуса. Так было в обороне. А во время наступательных боёв он всё время находился в частях на направлении главного удара.

Естественно, что где бы генерал ни находился, он должен был быть полностью в курсе оперативной обстановки на всех участках фронта корпуса. Для этого он постоянно пользовался своей личной рацией, входя в связь не только с командирами дивизий, но и с командирами полков, батальонов и приданных корпусу частей усиления. Где бы командир корпуса ни был, всегда рядом с ним находилась его личная рация, на которой работал радист 2-го класса гвардии старшина Парубай. Этот крупный, крепкого телосложения немного флегматичный на вид украинский парень был мастером своего дела, а, учитывая беспокойный характер генерала и его привычку самому везде побывать и всё проверить, нетрудно догадаться, что работы у Парубая хватало.

Генерал был очень доволен работой своего радиста.

Гвардии старший сержант Парубай не только отлично работал на рации. Ещё он умел мастерски запекать в золе картошку. Картошка получалась очень вкусная, говорю это с уверенностью, т.к. сам её неоднократно пробовал. Генерал очень любил такую печёную картошку и, когда позволяла обстановка, просил Парубая приготовить это вкусное блюдо. В общем, всё шло вполне благополучно. Но однажды между ними возникла ссора.

Как-то, когда после очередного доклада генералу о состоянии связи, я уже собрался уходить, генерал меня неожиданно остановил.

- Вот что, - сказал он, - у меня с гвардии старшим сержантом Парубаем возник конфликт.

- Какой конфликт? - удивился я, - что случилось?

- Если уж быть точным, - продолжал генерал, - то это даже не конфликт, а просто твой гвардии старший сержант сделал мне выговор и даже пригрозил наказать.

Я ещё больше удивился и стал даже немного волноваться. Наверное, у меня был довольно нелепый вид, потому что генерал вдруг засмеялся и сказал:

- Ладно, не волнуйся, сейчас расскажу тебе в чём дело. Два дня тому назад проверял я оборону в одном из полков нашей 23-й гвардейской. Побывал на ротных наблюдательных пунктах. Ну, естественно, кое-где пришлось поползать, конечно, перемазались в глине. Вот идем мы обратно лесом к машине, вижу - Парубай какой-то хмурый. недовольный и как-то странно сопит носом. "Что с тобой", - спрашиваю, - "что ты такой смурной?" А он вдруг остановился и заявляет: "Если Вы, товарищ генерал, не перестанете постоянно быть там, где положено быть лейтенанту - командиру взвода, а совсем не генералу - командиру корпуса, то я Вам картошку больше запекать не буду!" Видал, каков?! Знает, как наказать.

Мы долго смеялись над этим заявлением.

Однако генерал, человек дотошный и большой личной храбрости, своего поведения не изменил.

Не получил дальнейшего развития и конфликт между гвардии старшим сержантом и гвардии генералом. Когда появлялась возможность, Парубай картошку генералу всё-таки запекал.

Как жадность меня чуть не погубила

Жадность - не лучшее свойство человека. И, как правило, человека жадного до добра никогда не доводит. Недаром говорят: "Жадность фраера сгубила".

Справедливость этих слов мне довелось испытать лично, с той лишь разницей, что я не погиб, а уцелел. Причиной послужила моя любовь к оружию.

Произошло это во время нашего наступления зимой 1943 года. Случайно я услышал, что в близлежащей деревне, из которой будто бы только что выбили немцев, лежит целая гора всяческого оружия. Вот я и пошёл в эту деревню в надежде подыскать себе что-нибудь подходящее.

Практически в личном оружии у меня никакой нужды не было. У меня был табельный пистолет ТТ, да ещё трофейный пистолет "Вальтер", так что единственной причиной, по которой я пошёл в эту деревню, была жадность к оружию.

День клонился к вечеру, не светло, но ещё и не темно. Такое время дня называется сумерки. Подходя к деревне, я увидел, что на окраине стоят несколько человек. Что это были за люди, в сумерках разглядеть было трудно. Я подумал, что это, наверное, кто-нибудь из наших опередили меня, и всё лучшее из трофейного оружия уже разобрали.

Сожалея о своём опоздании, я приблизился к этой группе и вдруг, оторопев от удивления, застыл на месте. Это были немцы.

Увидев меня, немцы тоже замерли от удивления, им было непонятно, зачем и почему к ним подходит одинокий русский.

К счастью, я пришёл в себя первым. В кармане полушубка у меня лежала граната "лимонка". Я выхватил "лимонку", вырвал чеку и бросив гранату в группу немцев, кинулся бежать обратно, даже на взглянув на результат взрыва гранаты.

Надеюсь вам понятно, что обратный путь к своим я проделал значительно быстрее.

Радикальное средство

Летом 1942 года наш 1-й гвардейский стрелковый корпус почти три месяца держал оборону южнее озера Ильмень. Участок фронта нам достался, прямо скажем, поганый. Дороги, в обычном понимании этого слова, к нам не было, а чтобы все-таки попасть к нам, нужно было пешком пробираться через обширное болото. Повозка через это болото проехать не могла, следовательно подвоз продовольствия прекратился полностью. Да и тащить повозку было не на чем: за время сидения в этом гиблом месте всех лошадей мы съели. Вот и держали мы оборону голодные и злые, как собаки.

В конце концов, фронтовое начальство решило доставлять нам продовольствие самолетами. Посадочной площадки на нашем участке не было, поэтому самолеты должны были, планируя на бреющем полете, сбрасывать нам мешки с продовольствием. Так они и делали.

В этих мешках были полные наборы американских солдатских дневных пайков, начиная с концентратов для супа и кончая шоколадом, сигаретами и спиртом. Всё это продовольствие было упаковано в бумажные пакеты, а спирт был в пластмассовых бутылках. Естественно, что при ударе о землю все бумажные пакеты разрывались и их содержимое перемешивалось. Но нас это не смущало. Всё это крошево мы закладывали в котёл и варили. Получалась вкусная сладковатая каша, слегка попахивавшая табаком, однако аппетит это не отбивало.

К нашему удовольствию пластмассовые бутылки со спиртом не разбились, поэтому перед едой мы выпивали по изрядной порции спирта. А чтобы не портить вкус, мы выпивали большой глоток спирта и, не переводя дыхания, запивали глотком холодной воды. Рекомендую этот способ пить спирт всем желающим, мною лично он проверен на практике.

Однако мой начальник - гвардии подполковник Лазарев Нил Романович в наших трапезах не участвовал. Он был кадровый военный и за многолетнюю службу в армии заработал звание подполковника и язву желудка. Поэтому его ординарец постоянно возил сумку с какой-то крупой и варил ему жидкую кашицу. Ничего другого он есть не мог.

Нам, здоровым парням, казалось, что есть такую кашицу можно только по приговору народного суда или после длительной голодовки, когда ничего другого нет. Глядя, как мы с помощником выпиваем и закусываем, Нил Романович говорил:

- Завидую я вам. Из-за этой проклятой язвы я уж и забыл вкус порядочной еды.

Надо сказать, что противник систематически открывал по нашим позициям сильный артогонь, и число защитников участка постепенно уменьшалось.

Как-то утром перед завтраком я говорю Лазареву:

- Нил Романович, шансов выбраться живыми из этого места у нас практически нет. Так почему бы Вам не наплевать на свою язву и не составить нам компанию? Уж если отправляться на тот свет, то лучше сытым и пьяным, чем трезвым и голодным.

- А Вы, майор, пожалуй, правы, - ответил он, - ну-ка плесните мне для пробы, посмотрю, что из этого выйдет.

Я налил ему немного спирта. Он выпил и, по моему совету, не переводя дыхания, запил спирт водой, а затем занялся своей кашей.

Выпив и закусив, подполковник удивился тому, что злополучная язва на такое нарушение диеты никак не отреагировала. Это его обрадовало, и с этого дня он вместе с нами перед завтраком, обедом и ужином регулярно выпивал граммов сто спирта. Вскоре он и думать забыл о своей язве.

Через пару месяцев поехали мы с ним в тыл получать пополнение личного состава. Возвращаясь, увидели в лесу около дороги палатки полевого медсанбата. Тут Нил Романович вспомнил о своей язве и говорит:

- А не зайти ли мне в медсанбат и выяснить, почему моя язва не подаёт признаков жизни. Правда, она давно молчит, а вдруг снова заговорит?

Мы заехали в медсанбат, и Лазарев рассказал главному врачу про прошлое и настоящее поведение своей язвы.

Главврач немного помолчал и говорит:

- Для того, чтобы установить правильный диагноз, надо провести детальное обследование. Останьтесь у нас на пару дней. У нас есть рентгеновский аппарат, мы Вас детально исследуем и установим, нужна ли Вам специальная диета.

На том и порешили: Лазарев остался, а я уехал.

Приехал Нил Романович через два дня с сияющей физиономией.

- Всё, - радостно сказал он, - была язва, да вся вышла. Никакой язвы рентген не обнаружил!

- А куда она делась? - спросил я.

- Я тоже спросил об этом главврача, - ответил Лазарев, - и главврач мне всё объяснил: "Вы, - сказал он, - трижды в день, на голодный пустой желудок пили неразбавленный спирт. Вот спирт и съел Вашу язву без остатка, так что никакой диеты Вам больше не надо".

Ну, вот и всё про язву.

А если у кого-нибудь она есть - рекомендую пить неразбавленный спирт. Радикальное средство. Лично видел, как хорошо помогает.

Случай 2-й

Мины - грозное оружие. А противопехотные немецкие мины, кроме того, ещё оружие подлое. Если нарваться на такую мину, то она подпрыгивала и рвалась на уровне коленки, и человек сразу надолго выбывал из строя. Однажды я и начальник химической службы штаба 14- гвардейского стрелкового корпуса куда-то шли и нарвались на заминированный участок. Я благополучно выскочил из этого участка, а начхим пострадал, осколок мины выбил ему кусочек кости из голени правой ноги. В медсанбате ему сделали перевязку, смазав пострадавшее место мазью Вишневского, которая очень скверно пахла и сказали, чтобы он регулярно делал перевязки и ни в коем случае не мочил повреждённое место водой. Так он и поступал. Перевязки делал, а в баню не ходил, чтобы, не дай Бог, не нарушить указания врачей. Так прошло около полугода. Нога неприятно пахла, можно даже сказать воняла, а рана не затягивалась.

Однажды, когда он был в моей землянке, зашёл начальник ветеринарной службы корпуса. До войны он был преподавателем военно-ветеринарной академии. Пропустив пару стопок, зашёл разговор, в ходе которого начхим пожаловался на рану, которая никак не заживает.

- А ну, покажи-ка свою дырку, - сказал ветеринар.

Начхим показал. Внимательно осмотрев, ветеринар сказал:

- Вели-ка истопить пожарче баню, влезь на полок и хорошенько похлещи веником больное место.

- Что Вы, - удивился начхим, - хирурги категорически запретили мочить, а Вы - баню.

- Слушай, что тебе говорят, - сказал ветеринар, - я лошадей лечу, а они нежнее человека.

После того разговора прошла неделя, и начхим сказал:

- А почему бы мне, действительно, не полечиться, как советует ветеринар. Если даже и не поможет, то ведь хуже, чем сейчас, мне не будет. Хоть помоюсь как следует.

Так он и поступил. Помылся, похлестал больное место веником и с удивлением увидел, что через пару дней рана затянулась тонкой кожицей какого-то жёлтого цвета, а ещё через месяц он и думать забыл о своём ранении.

Однако не подумайте, что, рассказав про этот случай, я рекомендую больным людям лечиться у ветеринаров. Просто я вспомнил случай, свидетелем которого был.

Музыкант

Летом 1944 года я проезжал верхом через какую-то бывшую деревушку, от которой остались только полуразрушенные печки, так как сами дома сгорели.

По обочинам дороги лежали обезвреженные мины, тут только что прошли сапёры корпусного сапёрного батальона, которым командовал мой хороший знакомый майор Солякин.

Примерно в километре за деревней недалеко от дороги стоял какой-то амбар. Проезжая мимо амбара, я услышал звуки рояля. Это меня и поразило и заинтересовало. Я спешился и подошёл к открытым дверям амбара. Передо мной открылась следующая картина: в амбаре стоял рояль, непонятно как попавший туда, за роялем сидел какой-то солдат и играл. Я не большой знаток музыки, но хорошую игру слушать люблю. Слушая игру этого солдата, я понял, что он не просто музыкант, а богом данный музыкант.

Поиграв несколько минут, музыкант остановился и, как будто почувствовав мой взгляд, встал и повернулся к двери.

Я подошёл к нему и сказал, что в восторге от его игры.

- Вы, очевидно, окончили консерваторию? - спросил я его.

- Нет, - ответил музыкант, - я закончил музыкальное училище имени Гнесиных по классу фортепиано. Играл на концертах и, не думайте, что я хвастаюсь, имел успех.

- А на войне чем занимаетесь? - продолжал любопытствовать я.

- Я сапёр, - ответил он, - специалист по обезвреживанию мин, служу в сапёрном батальоне майора Солякина.

- Опасная работа, - заметил я, - а Вы не боитесь?

- Смерти я не боюсь, - усмехнулся музыкант, - знаете старую истину: двум смертям не бывать, а одной не миновать? Боюсь только одного: ошибусь при обезвреживании, мина взорвется, сам уцелею, а пальцы покалечит, не смогу больше играть. Поэтому, увидев рояль, стал играть, может быть, играю последний раз в жизни.

- Не бойтесь, - сказал я, - Вы - музыкант-пианист, а у пианистов пальцы чуткие, ошибки не допустят. Я верю в Ваше военное счастье и уверен, что после войны не раз побываю на Ваших концертах.

К сожалению, я ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. Хочется думать, что он уцелел в войне и стал известным пианистом.

От прибавления чинов ума не прибавляется

От государств Европы Советский Союз отличался, помимо всего прочего, плохими дорогами. Я имею в виду дороги шоссейные, так как железные дороги всегда были хорошие. А шоссейные дороги были плохие, а точнее говоря, очень плохие.

Что касается северо-западной лесисто-болотистой части страны, то шоссейными эти дороги можно было называть только условно.

Когда Северо-Запад стал театром военных действий, то сапёрным батальонам пришлось изрядно потрудиться, прокладывая дороги. При этом фронтовые дороги, т.е. дороги, идущие из тыла к фронту, прокладывались двухпутные, для того, чтобы встречные автомашины могли свободно разъехаться, а вот рокадные дороги, т.е. дороги, идущие вдоль линии фронта, прокладывались однопутными, их называли лежнёвками, а для того, чтобы встречные машины могли разминуться, через каждые полтора километра устраивались разъездные площадки.

Однажды по рокадной дороге ехал танк Т-34. Люк башни был открыт, молодой лейтенант - командир танка стоял, высунувшись по пояс из люка. Не доезжая метров пятьдесят до очередного разъезда, танк встретился с только что выехавшим с разъезда джипом. Джипом управлял какой-то полковник почтенного возраста. Самоуверенный и самодовольный вид полковника говорили о том, что самого себя полковник уважает очень. Машины остановились. Полковник поднялся в джипе и не терпящим возражений тоном крикнул танкисту:

- Эй ты! А ну подай назад и освободи дорогу!

- Товарищ полковник! - вежливо откозыряв, ответил танкист, - мне назад надо пилить почти полтора километра. Задним ходом нетрудно и съехать с лежнёвки, а обратно на неё без крана не заберёшься. Проще Вам сдать назад, ведь до разъезда всего метров пятьдесят, не больше.

- Ты что?! Указывать мне вздумал? - начал кипятиться полковник, - давай двигай назад, а то смотри, я тебя! . . .

И для пущего устрашения вынул из кобуры пистолет и стал размахивать им в воздухе.

- Спрячьте Ваш пугач, полковник, - сказал танкист, - меня фрицы пушками не испугали, а на Ваш пугач я и смотреть не хочу.

Но полковник в начальственном раже видимо дозрел до кондиции. Размахивая пистолетом, он вдруг выстрелил. Неизвестно, хотел ли он выстрелить в воздух и этим напугать танкиста, а при выстреле дрогнула рука, а может быть, полковник вообще не умел обращаться с пистолетом, но, выстрелив, он ранил танкиста в плечо.

Танкист скрылся в танке, закрыл люк башни, навел пушку и одним выстрелом осколочного снаряда разнес вдребезги полковника вместе с его джипом.

Приехав в свою часть, танкист письменным рапортом доложил своему командиру о происшествии на дороге. Командир передал рапорт в военную прокуратуру. Расследование этого происшествия и составление заключения было поручено молодому следователю - лейтенанту юридической службы. Это было первое дело, которое ему поручили. Следователь дотошно допросил танкиста и не поленился съездить и лично осмотреть место происшествия.

Заключение его было кратким и точным: "Спровоцированное непредумышленное убийство. Дело производством прекратить".

Военный прокурор это заключение утвердил без замечаний.

Следователь имел небольшой чин, но был человеком умным. А вот разнесённый вдребезги полковник, хоть за длительную службу в армии и добрался до большого чина, но насчёт ума у него очевидно было не очень, что подтверждает справедливое изречение Александра Васильевича Суворова: "От прибавления чинов ума не прибавляется".

Далеко пойдёте

Арон Владимирович Соломоник окончил механический факультет Ленинградского института киноинженеров накануне войны. Он мечтал о научной и преподавательской работе, поэтому после защиты дипломного проекта поступил в аспирантуру при кафедре "Детали машин". Но судьба распорядилась иначе. . .

Началась война. Арона призвали в армию и через два месяца ускоренной подготовки на артиллерийских курсах новоиспеченный лейтенант Соломоник оказался на Ленинградском фронте в должности командира пушечного огневого взвода, состоящего из двух орудий. На своём наблюдательном пункте Соломоник с помощью солдат орудийной команды откопал окоп полного профиля и, выдвинув над окопом стереотрубу, стал тщательно изучать лежащую перед ним местность.

Ленинградским фронтом в то время командовал генерал Говоров, который в штабе засиживаться не любил, а значительную часть времени проводил на переднем крае, изучая сложившуюся оперативную обстановку.

Однажды он появился на НП Соломоника. Приняв рапорт, он посмотрел в стереотрубу и сказал Соломонику:

- Лейтенант, Вы видите домик, который стоит от переднего края примерно в двух - трех километрах?

- Вижу, - ответил Соломоник.

- Ну, если видите, то покажите мне, как Вы стреляете: накройте этот домик из Ваших пушечек.

- Есть, накрыть домик! - ответил Соломоник, дал орудийной команде данные для стрельбы и приказал открыть огонь.

Обычно артиллерия накрывает цель с третьего выстрела: первый - перелёт, второй - недолёт, третий накрывает цель. На языке артиллеристов это называется "вилка". Но Соломонику "вилка" не потребовалась. Домик он накрыл со второго выстрела.

Увидев в стереотрубу результат стрельбы, Говоров сказал:

- Молодец, - и продолжал смотреть. Вдруг он сказал:

- Лейтенант, посмотрите, вон там движется какой-то воз с сеном, сумеете его накрыть?

- Попробую, - ответил Соломоник, - разрешите открыть огонь?

- Давай! - разрешил Говоров.

Воз с сеном Соломоник накрыл тоже со второго выстрела.

- Да Вы, наверное, родились артиллеристом, - пошутил Говоров, - отлично стреляете, уверен - далеко пойдёте.

Через три дня после посещения Говорова пришёл приказ: Соломонику было присвоено звание "старший лейтенант" и он назначался командиром батареи.

А слова Говорова "далеко пойдёте" оказались пророческими. Трудными дорогами войны Соломоник дошёл до Берлина, но в Берлин вошёл уже не лейтенантом, а подполковником, начальником штаба артиллерийской бригады.

После окончания войны Соломоник демобилизовался с большим трудом: с таких должностей в запас, как правило, не увольняли. Пришлось ему обратиться лично к генералу Соколовскому, ведавшему личным составом Советских войск в Германии, и только после настойчивой просьбы был демобилизован.

Вернувшись в Ленинград, Соломоник поступил на работу в Ленинградский институт киноинженеров и стал читать курс "Детали киноаппаратуры" и написал учебник с таким же названием. В институте Соломоник проработал до выхода на пенсию.

Невероятно, но факт

Можно ли выстрелом из пистолета сбить фашистский самолёт-истребитель "мессершмит"? Согласно теории вероятности, такой случай возможен, но маловероятен.

А если вам расскажут, что один человек таким образом сбил два фашистских истребителя, то вы наверняка посоветуете рассказчику врать поаккуратнее. Честно говоря, я бы тоже не поверил, если бы услышал такую историю.

А между тем такой случай действительно имел место в нашем ближнем тылу, и поэтому мы все знали о нём не понаслышке.

Произошло это событие летом 1942 года на Северо-Западном фронте.

Это было время, когда на нашем участке фронта катастрофически не хватало самолётов-истребителей и средств зенитной обороны. Поэтому, обладая полным превосходством в воздухе, немцы безнаказанно летали над нашим передним краем и над штабами, обстреливая их пулемётным огнём.

Недалеко от линии фронта, в покинутой жителями деревушке располагался резерв политруков.

Следует сказать, что строевые командиры к политрукам относились, мягко говоря, без особой симпатии, а если говорить откровенно, то просто считали их бездельниками, болтунами и дармоедами. Это мнение о политруках было обосновано длительным наблюдением за их работой, которая заключалась только в том, что на политзанятиях они повторяли то, что писалась в армейских газетах, и что солдаты и офицеры читали и без помощи политруков.

Однажды один политрук, соскучившись от безделья, вышел на крыльцо дома, в котором находился резерв политруков. А в это время над деревней на бреющем полёте пролетал немецкий истребитель - "мессершмит", обстреливая деревню из пулемёта. Политрук, недолго думая, выхватил из кобуры пистолет и пульнул наугад в сторону самолёта. Именно пульнул, а не выстрелил, т.к. выстрел производится вполне осознанно в какую-то цель. А тут политруком, скорее всего, руководило чувство собственного бессилия перед наглостью немца, и стрельнул он, явно не надеясь на какой-нибудь результат.

Но тут случилось то, что возможно, но почти невероятно: он попал в самолёт, и не просто попал, а сбил его. После выстрела политрука, самолёт вошёл в пике, врезался в землю и взорвался.

Все, кто находился в деревне, сбежались, окружили политрука и стали поздравлять его с удачным выстрелом.

Надо сказать, что этот политрук, кроме всех вышеперечисленных качеств, был ещё и отчаянным вруном. То, что выстрелом из пистолета он сбил самолёт, было фартом, случавшимся один раз на сто тысяч случаев. Словом, пофартило бездельнику. Но, увидев себя в центре внимания и принимая поздравления с удачным выстрелом, он принял такой спокойно-равнодушный вид, как будто сбивать самолёты выстрелом из пистолета дело для него обычное.

На вопрос, как это ему удался такой выстрел, он ответил:

- Ничего особенного. Я определил высоту, скорость и направление полёта; на основании этих данных определил нужное упреждение и выстрелил.

Врал он с таким вдохновением, что ему поверили. А, поверив, спросили, может ли он обучить других такой искусной стрельбе.

Тут, начав врать, политрук уже не мог остановиться.

- Конечно могу, - ничтоже сумняшеся, ответил он, - сформируйте мне команду и я их обучу.

Так как борьба с немецкими истребителями была делом чрезвычайно важным, то в короткий срок была сформирована команда из 15 человек во главе с политруком-вруном. Им выделили отдельный дом и установили фронтовой паёк, включая 100 граммов водки к обеду, на том основании, что они выполняют боевую задачу - ведут борьбу с вражескими истребителями.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Немцы продолжали свои налёты. Услышав рокот приближающихся немецких самолётов, политрук-врун выходил из дома со всей своей командой, смотрел из-под ладони на приближающиеся самолёты, и говорил своей команде, не вынимая пистолета из кобуры: "Высота не та - стрелять нельзя". Были и другие варианты причин, почему нельзя стрелять: "скорость не та" и даже "направление движения не позволяет определить упреждения для выстрела".

Так продолжалось примерно полтора - два месяца. Немцы прилетали, обстреливали наши позиции и спокойно улетали. Ни один выстрел по немецким истребителям сделан не был.

Единственным результатом этой "учёбы" было то, что команда политрука-вруна, отъевшись на фронтовых харчах, нагуляла себе морды, как говорится, "поперёк себя шире" и обленилась окончательно.

В конце концов, на эту команду бездельников стали с подозрением смотреть солдаты и офицеры из других воинских подразделений. Стали даже поговаривать о том, что политрук, стрелявший в самолёт, попал "пальцем в небо", а самолёт-то, мол, врезался в землю из-за каких-то неисправностей в моторе. Это мнение стало распространяться.

В итоге политрука вызвали на партколлегию, официально обвинили в явном обмане общественности и предупредили, что, если он не откажется официально от своего вранья, то его разжалуют из политруков и поставят вопрос о его дальнейшем пребывании в партии, что по тем временам было равно политической смерти.

Из дома, где проходила партколлегия, политрук не вышел, а выскочил, чувствуя себя обмазанным дерьмом с головы до ног.

В это время был очередной налёт немецкой авиации. Остервеневший политрук, не знавший на ком сорвать зло, вырвал из кобуры пистолет и снова пульнул в сторону ближайшего самолёта. И тут случилось невероятное - он сбил второй самолёт фашистов.

Но будучи уже учёным, он не стал врать о выстреле, а честно признался, что ему снова повезло. Вообще-то он был, видимо, неплохим стрелком, ведь любое везенье имеет под собой какую-то основу. А за сбитые самолёты он получил орден, которым очень гордился. И я считаю это вполне справедливым.

Как просто объяснить простое правило

Однажды я зашёл в блиндаж к начальнику разведки нашего корпуса. Он в это время с помощью переводчика допрашивал пленного немецкого унтер-офицера.

Немец сидел на стуле в небрежной позе, закинув одну ногу на другую и курил данную ему разведчиком сигарету. Увидев меня, он никак на мой приход не прореагировал, а продолжал спокойно курить.

Я велел переводчику сказать немцу, что когда входит русский офицер, он должен встать, а сесть можно только получив на это разрешение.

Немец нагло посмотрел на меня и сказал, что он не понимает, почему он должен встать, когда входит русский офицер. Я ему это быстро объяснил, без слов.

Когда он встал с пола и рукавом куртки вытер кровь с разбитой морды, я спросил:

- Теперь понимаешь?

- Так точно, - ответил он, - теперь я не только понял, но и запомнил на всю жизнь.

Правда, за длину его жизни в тот момент никто не мог поручиться.

За что капитана СМЕРШа выгнали из гвардии

Командир 14-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майор Степаненко был человеком смелым и решительным. В выражениях он не стеснялся, а при случае мог и кулаки в ход пустить. Выпить тоже был не дурак, но знал меру и говорил:

- Если хочешь выпить - выпей, но будь всегда в рабочем состоянии.

Однажды, по случаю годовщины Октября, командный состав штаба корпуса собрался в большой госпитальной палатке. Когда все расселись по местам, генерал встал, поздравил всех с праздником и, как тогда было принято, провозгласил первый тост: "За Родину, за Сталина!"

Все встали и дружно выпили, а после этого сели и стали выпивать, уже не вставая и без всяких тостов.

Генерал Степаненко сидел во главе стола и внимательно смотрел на присутствующих. Вдруг он заметил, что начальник СМЕРШа при штабе корпуса, капитан по званию, крепко захмелев, толкнул, а потом ударил свою жену, старшего лейтенанта по званию, служившую в этом же отделе СМЕРШа.

Степаненко немедленно подозвал к себе этого капитана и сказал:

- Ударить женщину может только хам. А хамам не место в гвардейских войсках. Утром подайте рапорт с просьбой об отчислении из гвардии.

К середине следующего дня этого капитана и след простыл.

Какой немец является ценным

Летом 1941 года под Новгородом был подбит немецкий самолёт-истребитель. Самолёт приземлился в расположении моего батальона. Лётчика схватили и привели ко мне.

Увидев, что при обстреле лётчик был ранен и его правая нога в крови, я вызвал батальонного врача, чтобы он осмотрел летчика и оказал ему первую медицинскую помощь. Батальонный врач был еврей, что можно было безошибочно определить по его внешнему виду.

Надо сказать, что в начальный период войны немцы вели себя предельно нагло, а этот пленный лётчик, на свою беду, еще умел довольно сносно говорить по-русски. Увидев подходившего врача, он закричал:

- Жид, не подходи!

Это сразу решило его судьбу. Я приказал отобрать у него все документы, а его прислонить.

Когда его поставили к стенке, он стал убеждать меня в том, что его не надо убивать, так как он может быть для меня очень ценным человеком.

Внимательно выслушав его, я сказал, что для меня самый ценный немец - это мертвый немец.

По выражению его лица я увидел, что на этом свете он мой сарказм не понял. А понял ли на том свете - не знаю.

Что увидел Юдович

Я и мой сосед по квартире в Москве Михалевич Георгий Павлович дружили с супружеской парой: Костей Либусь и его женой Ниной Рыбинской. Они оба были врачи: Костя - отоларинголог, Нина - терапевт.

В первый день войны Костя получил назначение в авиадивизию, базировавшуюся недалеко от Москвы в поселке Кубинка, Михалевич стал командиром автомобильной роты, Нина стала врачем-терапевтом в медсанбате, я получил под командование радиобатальон - и все разъехались в разные стороны, хорошо понимая, что вновь собраться вместе сможем только после войны, да и то только в том случае, если уцелеем.

Летом 1943 года я приехал в небольшой городок Валдай для получения новой автомобильной радиостанции. С собой я взял и будущий экипаж этой рации: лейтенанта Юдовича и двух радистов.

Случайно я узнал, что за городом, на территории психбольницы, из которой больные в самом начале войны были вывезены в тыл, стоит авторота и какой-то медсанбат.

Я подумал, не та ли это рота, которой командует мой друг и сосед по квартире Георгий Михалевич, и решил туда заехать. И вот ведь случай почти невероятный: командиром роты оказался Михалевич. Но роты на месте не было, а дежурный мне сказал, что всё подразделение уехало по заданию командования и вернётся только к вечеру.

На территории, где раньше размещалась психбольница, стоял каменный двухэтажный больничный корпус и несколько небольших деревянных домиков, в которых раньше жил медперсонал.

- А откуда Вы знаете Михалевича? - спросил меня дежурный.

Я ответил, что до войны мы жили в Москве в одной квартире.

- Здорово получается, - сказал дежурный, - у нас тут в медсанбате есть врачиха, так она тоже из Москвы. Она живет вон в том домике, - и он показал на один из близлежащих домиков.

Это меня заинтересовало. Я попросил дежурного позвать врачиху-москвичку. Он побежал выполнять мою просьбу. Я же потихоньку направился в ту сторону. И тут случилось то, что по теории вероятностей возможно, но мало вероятно. На крыльцо домика вышла Нина Рыбинская. Я очень обрадовался этой неожиданной встрече, подбежал к Нине, обнял её и поцеловал. И тут же получил сильный удар по голове. Дело в том, что на фронте я отрастил большие черные усы. Кроме того, на голове у меня была надета кубанка, а в таком обличьи Нина меня никогда не видела. От удара кубанка с головы слетела и Нина меня узнала.

- Ой, ты же Ёська! - закричала она, - а я подумала, что еще за Дон Жуан объявился. Ты уж, пожалуйста, не сердись на меня. - И мы обнялись и поцеловались, как друзья после долгой разлуки.

- Слушай, - сказала Нина, - оставайся здесь до утра. К вечеру вернется Жорж и мы отпразднуем нашу встречу. Немного спирта я выделю из своих медицинских запасов, а на закуску выставляй сухой паек, который тебе дали на дорогу.

Я с радостью принял это предложение, сходил к радиостанции и сказал Юдовичу, что сегодня мы дальше не поедем, будем ночевать здесь, а выедем на рассвете. Я приказал Юдовичу прийти в домик и разбудить меня, если я сам к тому времени не проснусь.

К вечеру вернулся с задания Жорж, мы радостно встретились и устроили хорошенький междусобойчик. Ближе к ночи я почувствовал озноб, мне стало холодно и это меня не на шутку встревожило. Дело в том, что год тому назад в болотах под городом Старая Русса я подцепил малярию. А озноб и чувство холода было первым признаком того, что вслед за этим начнется приступ малярии. Обычно такие приступы длились два-три дня, сильно изматывая меня. Я сказал об этом Нине.

- Не бойся, - ответила Нина, - не забывай, что я терапевт, мы сейчас этот приступ переломим, тебе надо только хорошо согреться и к утру будешь здоров.

Она дала мне проглотить пару таблеток акрихина, затем я разделся, лёг в ее постель и накрылся одеялом. Однако озноб не проходил, я никак не мог согреться, меня трясло. Я сказал об этом Нине.

- Ну, раз так, - сказала Нина, - я тебя согрею другим способом. Сказав это, она разделась, легла рядом со мной, обняла меня и крепко прижала к себе. Это подействовало, я понемногу согрелся и уснул.

На рассвете пришёл Юдович, которому я приказал разбудить меня, если я сам не проснусь.

- Пора ехать, товарищ майор, - сказал он, входя в комнату.

Я на его слова никак не отреагировал. Поняв, что я крепко сплю и не слышу его слов, Юдович подошел к кровати и сдернул одеяло. Открывшаяся ему картина его ошеломила. Он увидел, что меня, спящего, обнимает голая врачиха, а телесами ее бог не обидел: нинкиных титек вполне хватило бы на четырех ткачих с Трёхгорки или на двух кормилиц в барском доме.

Юдович почему-то очень испугался, проблеяв что-то вроде "извините, товарищ майор", убежал и куда-то спрятался. Появился примерно через час и вид у него был какой-то виноватый, будто он в чём-то провинился и ждёт за это наказания. Такой вид он имел ещё несколько дней.

Сначала я ему хотел рассказать, почему он увидел меня в обнимку с голой врачихой, а потом передумал. Он ведь всё равно не поверил бы.

Как был освобождён город Сальск

Полководческий талант и военное искусство генерала армии Петрова Ивана Ефимовича широко известны.

Он возглавлял оборону Одессы и Севастополя против многократно превосходящих сил противника и, командуя всего одной дивизией неполного состава против девяти немецких и румынских дивизий, надолго сковал их действия, лишив возможности маневрировать силами и средствами. Этим генерал Петров, несомненно, очень помог другим нашим фронтам.

В дальнейшем, командуя армией и фронтом, генерал Петров отличался тем, что за счёт искусного манёвра бил многочисленного противника малыми силами.

После войны писатель - фронтовик Владимир Карпов, хорошо знавший генерала Петрова до войны и встречавшийся с ним и после войны, написал о генерале книгу под названием "Полководец". Книга интересная и правдивая. Но в ней отсутствует один пример полководческой деятельности генерала, характеризующий его не только как опытного военачальника, но и как тонкого психолога, хорошо понимающего ход мысли противника.

Мне об этом эпизоде рассказал один майор, с которым я познакомился в Харькове, в сводном офицерском полку, во время подготовки к параду 7 ноября 1945 года. Во время войны этот майор состоял при генерале в должности порученца.

Войскам под командованием генерала Петрова предстояло освободить от фашистов город Сальск. К этому городу вели только два пути: железная дорога и рядом, параллельно с ней, шоссе. Со всех других сторон город окружали пески, считавшиеся непроходимыми: никаких дорог в этих песках не было.

Естественно, что фашисты, ожидая наступления наших войск вдоль дорог, подступы к городу по этим направлениям сильно укрепили, создав мощную инженерную оборону. Прорыв штурмом такой обороны противника неизбежно вызвал бы большие потери в живой силе и технике. Поэтому генерал не давал команды на штурм, а искал другие пути к освобождению города.

Однажды, во время рекогносцировочной поездки на дальних подступах к городу, генерал встретил дивизион "катюш". Увидев генерала, командир дивизиона остановил свою команду, подошёл к генералу и представился.

Генерал с минуту помолчал, а потом спросил, полный ли комплект мин в дивизионе, есть ли для машин цепи "авероль" (небольшие гусеницы, надеваемые на задние колёса автомашин для лучшей проходимости по бездорожью) и каков запас бензина.

Командир дивизиона доложил, что мин в дивизионе полный комплект, цепи "авероль" есть, а бензина хватит на несколько дней движения.

Генерал ещё пару минут помолчал, а потом говорит:

- Давай свою карту! - Командир дивизиона подал карту.

- Видишь? - генерал показал на карте точку, - мы находимся здесь. А вот город Сальск. Поезжай песками и подойди к городу вот с этой стороны, - и он показал на карте сторону, с которой дивизиону надлежит подойти к городу. - это как раз напротив того места, где мы стоим. Подойди как можно ближе, разверни дивизион в боевой порядок и дай сразу полный залп из всех установок. После залпа можешь следовать по ранее полученному назначению. Передай личному составу, что я всех награждаю орденами Отечественной войны 2-й степени. Список личного состава пришли в мой штаб. Там всё оформят официально, представитель штаба приедет в дивизион и вручит ордена.

На указанную генералом позицию дивизион пробивался через пески почти двое суток. Подойдя к городу на нужную дистанцию, дивизион развернулся в боевой порядок и дал полный залп из всех установок.

Замысел генерала полностью оправдался. Фашисты знали, что реактивные установки всегда надёжно прикрыты, сопровождаются большими пехотными силами и обычно после залпа "катюш" в атаку идёт пехота.

Инженерных укреплений с этой стороны города у фашистов не было и, опасаясь попасть в "мешок", они поспешно оставили город.

Таким образом, город был взят без штурма и в войсках генерала Петрова не пострадал ни один человек.

Прочитав книгу "Полководец", я позвонил автору книги Владимиру Карпову и рассказал ему, как был освобожден город Сальск.

Карпов внимательно выслушал меня и сказал: - Я верю каждому Вашему слову, уверен, что всё, что Вы мне рассказали, соответствует действительности. Но, к сожалению, включить этот эпизод в книгу уже поздно. "Полководец" вышел и в журнальном издании и отдельной книгой. Тиражи журналов и книги давно полностью разошлись, а новое издание пока не планируется. Но, если мне повезёт и состоится ещё один выпуск "Полководца", то всё, что Вы мне рассказали, я в книгу включу обязательно.

Характеристика, которой горжусь

На войне кадровики каждые полгода составляли и подшивали в личное дело каждого офицера справку-характеристику о том, как он справляется со своими обязанностями.

Однажды, когда я был на докладе у командира 14-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майора Степаненко, ему позвонил начальник отдела кадров штаба корпуса и задал такой вопрос обо мне.

Надо сказать, что генерал Степаненко не любил в разговоре употреблять аллегории или цветистые выражения. Обычно он говорил кратко и просто. Поэтому я очень удивился, когда на вопрос обо мне генерал сказал:

- Майор Милькин не на правом плече ментик носит.

Что это за одежда такая - ментик - я тогда не знал, а как его носят - тем более. Но выражение "не на правом плече ментик носит" меня очень заинтересовало.

Как-то, несколько лет спустя, уже после войны мне в руки попался военно-исторический справочник, а в нём я нашёл объяснение непонятному выражению. Как видно, генерал хорошо знал историю русских вооружённых сил, их вооружение и форму одежды.

В дореволюционной России были такие виды войск: пехота, кавалерия, артиллерия и инженерные войска. Кавалерия была трех видов: драгуны, уланы и гусары.

Драгуны - это кавалеристы, которые сражались и в конном и в пешем строю. Они носили обычную армейскую форму и имели обычное армейское вооружение.

Уланы от драгунов отличались только тем, что кроме обычного вооружения были вооружены еще и пиками.

Гусары сражались только в конном строю и отличались красивой формой одежды. На левом плече у них была наброшена маленькая курточка, отделанная мехом и красиво расшитая золотым шнуром. Такая курточка и называлась ментик. В рукава ментик не надевался, а держался на золотом шнуре, наброшенном через голову на шею.

Но кроме красивой одежды гусары отличались тем, что были лихими рубаками. Когда про военного говорили, что он не на правом плече ментик носит, то это означало, что он храбрый воин.

Не знаю, что тогда записали в моё личное дело кадровики, но когда я узнал, что означает это выражение, то стал очень гордиться такой характеристикой.

Горжусь и сейчас.

Как меня приняли за дворянина

Летом 1943 года меня с фронта вызвали в Москву на совещание в Главное управление связи Советской армии.

В радиороте корпусного батальона связи служил старший лейтенант Сорокин Юрий, родом из Москвы, где он и жил до самой войны с родителями и бабушкой. Я решил взять его с собой, чтобы дать ему возможность повидаться с семьей, справедливо полагая, что вторично такая возможность вряд ли у него появится до конца войны.

На другой день после приезда в Москву Юрий пришёл утром ко мне и сказал, что его родители приглашают меня на обед.

- Пожалуйста, приходите, - сказал он, - они очень хотят с Вами познакомиться, не огорчайте их отказом.

Я обещал прийти и записал адрес. Жил он в районе парка "Сокольники".

Встретили меня очень радушно и тут же усадили за стол. Отец Юры работал в отделе снабжения Главсевморпути, и, естественно, харчи соответствовали служебному положению хозяина.

Разговоры за обедом затянулись до ужина и продолжились еще некоторое время. Когда же я собрался уходить, был уже час ночи.

- Иосиф Ефимович, - сказал Юрин отец, - метро уже закрыто, а такси в нашем районе в это время поймать практически невозможно. Оставайтесь у нас, переночуете, а утром после завтрака и поедете по своим делам. Квартира у нас большая и спать Вы будете в отдельной комнате.

Я согласился. Из комнаты, в которой я спал, была дверь в столовую.

Утром, когда я проснулся, то невольно услышал разговор Юры с бабушкой.

- Тебе, Юра, повезло, - сказала бабушка, - что начальник у тебя благородный человек.

- Что значит благородный? - спросил Юра.

- А благородный, - пояснила бабушка, - это значит, что он потомственный дворянин из военного сословия.

- С чего это Вы взяли? - удивился Юрий.

- Ни с чего, а сразу видно, - ответила бабушка, - и как форму носит, и как держит себя и как к ручке подходит. Благородного человека видно сразу. Не то, что нынешние скороспелые офицерики, чистые фармазоны.

- Да Вы, бабушка, ошиблись, - сказал Юрий, посмеиваясь, - Иосиф Ефимович военным стал только с начала войны, а дворянином он не может быть, потому что он еврей.

- Ну, вконец заврался, паскудник, - рассердилась бабушка, - если будешь мне перечить, то не посмотрю, что офицером стал, а нарву уши, тогда будешь знать, как себя вести со старшими.

В этой ситуации я счёл благоразумным не обнаруживать, что я был свидетелем этого разговора.

Как вылечили женщин

Шестнадцатым полком связи в первые полтора года войны командовал полковник Семенихин Пётр Фёдорович. В дальнейшем он стал начальником связи Северо-Западного фронта.

В полку служило много женщин. Они были телефонистками, телеграфистками, шифровальщицами, медсёстрами, поварихами и санитарками.

Кроме обычных забот и хлопот, связанных с командованием полком, на Семенихина навалилась ещё одна беда - женщины стали болеть экземой, и никакие лекарства, имевшиеся в медчасти полка, не помогали. Полковые медики буквально с ног сбились, не зная, как справиться с этой бедой.

А вылечил женщин, как это ни странно, строевой офицер - сам командир полка полковник Семенихин. Прежде всего, он приказал установить около землянок, в которых жили женщины, большой чугунный котёл, под которым всё время горел костёр. Таким образом в котле постоянно была горячая вода. Кроме того, он послал офицера-порученца в Бологое, ближайший к полку город, и тот привёз несколько эмалированных тазов, по числу женских землянок, в которые эти тазы и были розданы.

Кроме того, он освободил женщин от строевой подготовки и втрое сократил для них время политзанятий. Таким образом, у женщин появилась возможность помыться в любое время суток.

Офицер, ездивший за тазами в Бологое, нанял, по приказу полковника, женского парикмахера и привёз этого вольнонаёмного мастера в полк.

Результат этих мероприятий не замедлил сказаться: экзему как рукой сняло, женщины преобразились и повеселели.

Некоторое время спустя я спросил полковника, как он додумался до такого вроде бы простого метода лечения женщин.

- Очень просто, - ответил полковник, - я понял, что санитарно-гигиенические условия жизни, при которых мужчины здоровы, для женщин недостаточны, и дал им возможность заниматься личным туалетом, когда им это надо.

И дальше на протяжении всей войны, помня этот разговор с полковником, всегда, как только позволяли условия, мы устраивали для наших радисток что-то вроде бани. Эта могло быть просто огороженное место, где устанавливался бак с подогретой на костре водой.

Однажды, летом 1943 года я верхом проезжал через тылы корпусного батальона связи. Проезжая мимо такой бани, где в это время мылись связистки, я невольно услышал такой разговор:

- Девчата, - спросил один голос, - не видели, где мои штаны, не могу их найти.

- А ты посмотри на другой ноге, - весело посоветовал другой голос, - может быть, они там.

В связи с этим я вспомнил ещё два эпизода на тему жизни женщин во фронтовых условиях.

До начала войны никто, видимо, не предполагал, что придётся призывать на военную службу большое количество женщин на должности, в которых женщины

справляются не хуже, а зачастую и лучше, чем мужчины. В результате этого не было предусмотрено специальной формы для женщин: ни белья, ни обуви. Выдавалось им всё мужское, только, по возможности, да и то не всегда, небольшого размера.

Посмотрев, как одеты мои радистки, я приказал выдать им по дополнительному комплекту нижнего белья, разумеется мужского, обеспечить их ножницами и нитками, чтобы они могли сами сшить себе то, что им нужно, что им больше подходит.

И ещё был такой случай. Собственно все радистки были молоденькие девушки, семнадцати - восемнадцати лет, в большинстве своём хрупкие, щупленькие, с размером обуви максимум 36, а то и вовсе 33-34. А выдали им кирзовые солдатские сапоги минимум 39 размера. Как они приспосабливались к такой обуви и представить невозможно. Вот как-то раз вновь прибывшая в мой батальон радистка Валя Хохрякова, девушка невысокого росточка, худенькая, явилась отрапортовать мне о прибытии для дальнейшего прохождения службы. Приняв рапорт и сказав ей, чтобы она пошла располагаться на новом месте, я невольно посмотрел ей вслед и увидел, какого труда ей стоит передвигаться в сапогах такого размера, что обе её ноги могут поместиться в один сапог. (Уже при встречах после войны, вспоминая этот эпизод, она рассказывала, что у неё была единственная мысль, как бы на ходу ноги не выскочили из сапог.)

Надо было что-то придумывать. Я узнал, что один парень из моего батальона до войны был сапожником. Тут же я дал ему команду сшить для всех девушек сапожки по размеру. Для этого я выдал ему брезентовые палатки, а для подошв использовали кожаные сёдла, а также всё, что удалось раздобыть для этой цели. Как же радовались мои радистки обновкам, а больше всего, как я подозреваю, радовались тому, что в тяжёлых условиях фронта о них проявляют человеческую заботу.

Про храброго воина Казихана Сергеевича Дзуцева

Казихан Сергеевич Дзуцев был родом из Осетии и, как все горцы, любил лошадей. Однако на войне судьба распорядилась так, что служить ему пришлось не в кавалерии, а в одном из полков 14-го гвардейского стрелкового корпуса.

Но однажды произошёл случай, когда Казихан наглядно продемонстрировал всем свою любовь к лошадям.

Это случилось ясным солнечным днём лета 1944 года. Казихан сидел в окопе. Между нашими окопами и окопами противника была нейтральная полоса шириной не более километра.

Вдруг мы увидели, что по нейтральной полосе скачет белый конь. Откуда он взялся, мы не знали тогда и не узнаем никогда. Но факт остается фактом - по нейтральной полосе скакал белый конь. На коне была узда, а седла не было.

И тут сердце горца не выдержало вида красивого коня. Казихан выскочил из окопа, выбежал на нейтральную полосу и, когда конь скакал мимо него, кинулся и обратал коня. Сделал он это, повинуясь, так сказать, зову сердца, не подумав, что противник в это время мог срезать его автоматной очередью.

В окопах для коня места не было, и я спросил Казихана, что он намерен дальше делать с конем.

- Я подарю его генералу, командиру корпуса, - ответил Казихан и попросил разрешения лично отвести коня на командный пункт, где находился комкор. Я разрешил.

Казахан в поводу привёл коня на командный пункт и, вручая повод генералу, сказал:

- Примите, пожалуйста, коня в подарок, дарю от чистого сердца. Это хороший конь, я в конях хорошо понимаю.

- Спасибо, - сказал генерал, принимая повод, - я вижу, что ты храбрый воин и отличный джигит. Но запомни - самый лучший скакун мира не стоит того, чтобы из-за него советский воин рисковал жизнью.

Случай в "Голубой дивизии" или последний бой гвардии старшины Великого

Роста гвардии старшина Великий был среднего, но широкоплеч и в кости надёжен. Про таких говорят, что сшит крепко. Кулаки он имел размером с чугунное ядро большого калибра, и такие же на ощупь. Владел он ими мастерски. Все это хорошо знали, поэтому желающих с ними познакомиться поближе не находилось. В общем, гвардии старшина Великий мужчина был вполне серьёзный. Служил он старшиной штабной роты и, надо признать, порядок в роте поддерживал образцовый.

В начале лета 1945 года мы размещались под Выборгом и, хотя война уже больше месяца как закончилась, мы каждый день, с утра до вечера, слышали взрывы. Дело в том, что рядом с нами находились гранитные каменоломни. Там работала большая бригада ленинградских девушек, которые взрывали гранит, очень нужный для восстановительных работ, начавшихся в Ленинграде сразу же после снятия блокады.

В том, что девушки занимались взрывными работами, делом далеко не женским, нет ничего удивительного. В войну, да и после войны, нашим женщинам и девушкам пришлось на многих чисто мужских работах заменять мужиков.

Этой женской бригаде наши гвардейцы немедленно присвоили название "Голубая дивизия".

С "Голубой дивизией" были быстро установлены дружеские дипломатические отношения, и гвардейцы в свободное от службы время частенько приходили к девушкам в гости.

Однажды вечером, убедившись, что в роте полный порядок, гвардии старшина Великий, захватив с собой кое-что выпить и закусить, отправился в "Голубую дивизию" навестить своих приятельниц.

Эти две приятельницы занимали в бараке отдельную маленькую комнатку, обставленную довольно уютно по тогдашним понятиям.

Гвардии старшину девушки встретили приветливо, быстро накрыли стол, старшина выставил свои припасы, словом создались благоприятные условия для длительного мирного времяпровождения. Для начала выпили по маленькой, слегка закусили, и начался душевный разговор, главной темой которого были трудности военной холостяцкой жизни.

Но развить эту тему им помешали.

Неожиданно в комнату вошли два молоденьких лейтенанта из находившегося поблизости летнего лагеря Военно-морского интендантского училища. Сухопутные морячки из этого интендантского училища тоже не оставляли без внимания "Голубую дивизию".

Войдя в комнату, лейтенанты были неприятно удивлены, увидев, что территория уже оккупирована.

Тогда один из лейтенантов, пользуясь тем, что он старше по званию, приказал гвардии старшине очистить помещение. В ответ на это Великий выпил стопку водки, не торопясь, закусил, после чего дал понять лейтенанту, что он, гвардии старшина, занятой территории никому и никогда не отдавал и впредь отдавать не намерен. А раз лейтенанты пришли вторыми, то он, старшина, разрешает им уйти первыми.

Между сухопутными силами и Военно-морским флотом назревал явный дипломатический конфликт.

Девушки стали потихоньку хихикать в платочки, и это показалось лейтенантам оскорбительным.

Особенно раскипятился тот лейтенант, который требовал ухода старшины. Каким-то писклявым, совсем не военно-морским голосом, он стал кричать, что старшина обязан выполнить приказ старшего по званию и что, согласно Уставу, он имеет полное право для выполнения приказа применить силу и оружие.

Для пущего устрашения он сдуру вынул из кобуры, болтавшейся по флотской моде около коленки, пистолет.

Это был, конечно, нетактичный поступок и гвардии старшина отреагировал на него несколько своеобразным способом. Он подскочил к лейтенанту и двинул его кулаком по голове. Лейтенант выронил пистолет и молча улёгся на полу в совсем не воинственной позе. Заодно уж Великий "дал раза" и второму лейтенанту, который тоже прилёг рядом со своим товарищем по оружию.

Присутствие двух лейтенантов, даже лежащих на полу, как-то нарушало уютную обстановку в комнате, поэтому Великий, ухватив их за шкирку, вытащил на улицу и аккуратно уложил рядышком около крыльца.

Вернувшись в комнату, гвардии старшина увидел лежащий на полу пистолет. Это был трофей, и, как всякий трофей, должен был быть использован с наибольшей пользой. Решение было принято мгновенно, с присущей бывалому фронтовику быстротой. Велев девушкам ждать, а заодно пригласить ещё подружек, Великий сунул трофейный пистолет в карман и побежал в расположение хозчасти батальона, благо эта хозчасть находилась тут же поблизости.

Несмотря на то, что время было уже после отбоя, гвардии старшина разыскал каптенармуса, ведавшего продскладом, и вступил с ним в коммерческие переговоры. В результате этих переговоров была совершена торговая сделка, именуемая в политической экономии натуральным обменом. Каптенармус получил пистолет, непонятно для чего ему нужный уже после войны, а Великий - литр разведённого спирта и большую банку американской консервированной колбасы.

Пополнив таким образом свой "боезапас", Великий бегом вернулся в "Голубую дивизию".

В это время года стояли белые ночи, и, подбегая к бараку, Великий лейтенантов около крыльца не увидел. Как видно, они уже очухались и отправились в свой лагерь для дальнейшего прохождения военно-морской службы.

Своих приятельниц Великий застал в обществе ещё двух подружек, занятых оживлённым обсуждением деталей дискуссии, состоявшейся между гвардии старшиной и лейтенантами.

Появление старшины с дополнительным "боезапасом" вызвало вполне понятное оживление. Колбаса была нарезана аккуратными кусочками, спирт разлит в стаканчики и душевный разговор, прерванный нетактичными лейтенантами, был продолжен.

На этот раз гвардии старшина весьма красноречиво и убедительно стал развивать мысль о несомненном преимуществе боевых качеств гвардейской пехоты перед всеми другими родами войск. Девушки, раскрасневшись от выпитого спирта, охотно с ним соглашались, тем более, что две из них только что видели это преимущество своими глазами.

А в это время в интендантском лагере лейтенант, затеявший со старшиной так неудачно закончившуюся для него дискуссию, обдумывал стратегический план, имеющий целью поддержание пошатнувшейся чести военно-морского флага, а также возвращение пистолета, утрата которого грозила весьма неприятными последствиями.

Результатом этих размышлений был оперативный отряд, сформированный лейтенантом из 10-12 молоденьких матросиков.

Таким образом, душевный разговор гвардии старшины с девушками был снова нарушен, на этот раз уже целым военно-морским десантом, который во главе с лейтенантом появился под окнами барака.

Дерзко нарушая тишину белой ночи, лейтенант стал громко вызывать старшину, применяя при этом не совсем лестные выражения.

Гвардии старшина галантно извинился перед девушками и вышел.

Как только Великий сошёл с крыльца, морячки в сомкнутом строю пошли на него в атаку.

Я, кажется, кое-что уже говорил о том, каковы были кулаки у Великого, поэтому в сомкнутом строю мгновенно была пробита изрядная брешь. Однако численное превосходство противника в живой силе было слишком велико. Поэтому под натиском превосходящих сил противника гвардии старшина, ведя активную оборону, стал с боем отходить по направлению к родной роте. Периодически гвардии старшина переходил в стремительные контратаки, и уже кое-кто из матросиков стал плеваться собственными зубами, а кое-кто стал вести наблюдение за старшиной уже только одним глазом.

Тогда морячки, убедившись, что фронтальная атака захлебнулась и не принесла желаемых результатов, изменили тактику. Избегая рукопашного боя, они открыли по гвардии старшине сосредоточенный прицельный "огонь" осколками гранита, благо этих осколков кругом было в изобилии.

Искусно маневрируя, гвардии старшина уходил из-под "огня", но это не всегда удавалось. Тут лейтенант изловчился и так ловко кинул свой камень, что угодил старшине по башке. И не просто попал, а рассёк кожу, потекла кровь.

Это окончательно вывело гвардии старшину из душевного равновесия, и он кинулся в атаку на лейтенанта. Однако в голове лейтенанта ещё были живы воспоминания о близком знакомстве с кулаком гвардии старшины, поэтому он не принял ближнего боя, а круто повернулся, чтобы отбежать на безопасное расстояние. Но второпях повернулся как-то неловко, поскользнулся, вдобавок ещё и споткнулся и, чтобы не упасть, опёрся рукой о землю.

Таким образом, перед разгневанным взором Великого вместо лейтенанта оказалась только лейтенантская задница, туго обтянутая морским клёшем, сшитым по последней флотской моде. Не долго думая, гвардии старшина выхватил финку, с которой никогда не расставался, и полоснул ею по лейтенантской заднице. Финка была солидных размеров и отточена, как бритва. Полоснул гвардии старшина с "потягом", поэтому вместе с изрядным куском добротного флотского сукна отскочил и кусок лейтенантской задницы. Правда, кусок не очень большой, величиной и формой всего с небольшое блюдечко. Вдобавок гвардии старшина ещё и пиннул эту задницу. Сапоги Великий носил большого размера, а до войны хорошо играл в футбол. В профессиональном футболе это называется "большой королевский удар". От этого "королевского" лейтенант, не успев выпрямиться, увеличил дистанцию от гвардии старшины на несколько метров, быстро перебирая по земле двумя ногами и только одной рукой, так как второй ухватился за повреждённый зад.

Такое поругание военно-морского мундира привело матросиков в неописуемую ярость. Они открыли беглый, буквально ураганный, "огонь" прямой наводкой и увёртываться от каменных снарядов гвардии старшине становилось всё труднее. Выражаясь артиллерийским языком, комендоры пристрелялись и повели огонь на поражение. Ещё три-четыре камня угодили старшине по башке и тоже рассекли кожу. От соприкосновения с гранитными осколками в голове стал возникать какой-то неприятный гул.

Оценив сложившуюся оперативную обстановку, гвардии старшина понял, что для достижения тактического успеха настало самое время для ввода в дело оперативных резервов. Приняв такое решение, он повернулся в сторону дома, где располагалась его рота, и во всю мощь своей лужёной глотки заорал: "Рота! Ко мне!".

Эту команду услышал дежурный по роте, который как раз в это время вышел на крыльцо покурить. Кинувшись в помещение, где спала рота, он включил свет и подал команду: "Тревога! В ружьё!"

В считанные секунды гвардейцы расхватали карабины, пулей вылетели на улицу, одетые только в подштанники и кирзовые сапоги, и бегом бросились на выручку своего старшины.

Гвардейцы с ходу ударили в приклады, нанося по всем правилам оперативного искусства одновремённый удар по военно-морскому десанту по фронту и по обоим флангам. Это решило исход операции.

Как писалось в военных сводках, молодецкой атакой противник был смят, сбит с занимаемых позиций и обращён в бегство.

Однако путь в интендантский лагерь был отрезан, и пробиться к нему сквозь ряды злых подштанников не представлялось возможным. Оставался единственный путь - к морю, куда морячки и кинулись, развив скорость, которой мог бы позавидовать чемпион по спринту из любого гарнизона.

Когда, мелькая форменными клёшами, матросики прибежали на берег, то увидели, что спуск к родной им стихии такой крутой, что сойти с соблюдением собственного достоинства не представляется никакой возможности. Сзади слышался топот приближавшихся кирзовых сапог. А это не сулило ничего хорошего, поэтому кое-кто из морячков, махнув рукой на сохранность модных клёшей, сами, по своей воле стали спускаться на собственных задах, а кое-кому совершить сей подвиг помогли подоспевшие приклады.

В связи с успешным завершением боевых действий, рота отправилась досыпать, а гвардии старшина побежал на узел связи с намерением привести там себя и своё обмундирование в пристойный вид.

Было уже около двух часов ночи, когда мне позвонил дежурный по связи и доложил, что на узел связи явился старшина Великий в гимнастёрке, изрядно попачканной кровью.

Я быстро оделся и пришёл на узел связи. Там я увидел Великого, который сидел на табуретке голый по пояс, держа в руке медали, отцепленные от гимнастёрки, Саму гимнастёрку и нижнюю рубаху, обагрённые горячей кровью старшины, телеграфистки уже успели выстирать и теперь спешно подсушивали утюгами, неведомо какими путями очутившимися на узле связи. Вокруг старшины хлопотали две телефонистки, старательно заклеивая пластырем на его буйной голове дырки, полученные во время баталии. Вид у девушек был сосредоточенный, они очень старались и, судя по всему, совсем не экономили казённый пластырь. Видно было, что они чувствуют себя отважными медсёстрами, оказывающими раненому герою-бойцу первую медицинскую помощь прямо на поле боя.

Увидев меня, гвардии старшина встал и, позванивая медалями, честно и подробно доложил о происшествии. В заключение гвардии старшина заявил, что в первой стадии дискуссии он стукнул лейтенантов всего вполсилы и что он вообще не виноват в том, что у этих сопляков оказались такие хлипкие головы.

Надо было срочно принимать какое-то решение, Я понимал, что, если решение по этому происшествию станет принимать высокое начальство, то для старшины это дело будет "пахнуть керосином". А мне не хотелось, чтобы гвардии старшина, отлично провоевавший всю войну, сильно пострадал. Следовательно, надо было упредить события. Зная, что по Уставу за один проступок двух взысканий не накладывают, я решил немедленно наказать его своей властью.

Вызвав дежурного по батальону, я сказал ему, что за драку, учинённую с моряками, объявляю гвардии старшине десять суток строгого ареста. Это был предел моих дисциплинарных прав. Дежурному по батальону я приказал немедленно посадить Великого на "губу", выставить караул и о наложении взыскания сделать запись в журнале дежурств.

Однако тут возникло маленькое затруднение: у нас не было своей "губы", а отправлять Великого в Выборг на гарнизонную гауптвахту не хотелось. Но, как известно, безвыходных положений не бывает. Обмозговав с дежурным сложившуюся ситуацию, мы решили приспособить под "губу" маленькую баньку, стоявшую недалеко от расположения роты. Таким образом, выход был найден и через тридцать-сорок минут гвардии старшина в свежеотутюженной гимнастёрке, с медалями, но без ремня уже сидел на самодельной "губе".

Придя утром в штаб, я не смог сразу взяться за работу, а долго ходил по комнате, обдумывая как бы поделикатнее доложить командованию о ночном сражении. В том, что весть об этом дойдёт до ушей командования корпуса, я не сомневался.

Подойдя к окну, я увидел двух флотских офицеров в довольно больших чинах, которые направлялись к дому, в котором был кабинет командира корпуса. По всему было видно, что они очень сильно возбуждены, так как, переговариваясь, они оживлённо размахивали руками, что как-то не вязалось с их красивой формой одежды.

Наш генерал, командир корпуса, был старшим по званию во всей округе, следовательно, являлся начальником всего гарнизона и мне стало ясно, что моряки пришли к нему с рапортом на не совсем деликатное обращение гвардии старшины с лейтенантами - будущими интендантами в частности и с военно-морским десантом в целом.

Через короткий промежуток времени я увидел, как моряки вышли от генерала и, судя по тому, как они оглядывались на генеральские окна, я понял, что разговор был не из очень приятных.

Теперь надо было ожидать вызова к начальству. Так оно и получилось: раздался телефонный звонок и генерал раздраженным голосом сказал "А ну-ка, родной, зайди!"

По опыту я знал, что обращение "родной" не предвещало ничего хорошего. Не успел я отрапортовать о прибытии, как на меня обрушился шквал генеральского гнева. Тут было и упоминание о недисциплинированности и даже распущенности личного состава и о слабой требовательности и об отсутствии уважения к воинскому званию и ещё о многом другом.

Я молчал, терпеливо выслушивая эти поносные слова и, дождавшись, когда генерал остановился, чтобы перевести дух и закурить, сказал:

- Вы совершенно правы, товарищ генерал, но разрешите доложить, что гвардии старшина Великий действовал в соответствии с лучшими традициями гвардии.

- Это с какими ещё традициями? - генерал от удивления даже забыл прикурить вынутую папиросу, - что за чепуху ты порешь?

- Это не чепуха. Великий был один, а матросиков двенадцать, да ещё этот интендантский лейтенантик, всего тринадцать. А гвардии старшина не испугался, не показал тыл под натиском превосходящих сил противника, не побежал, а отходил с боем, лицом к врагу, да ещё в контратаки переходил, как и подобает настоящему гвардейцу. А умело бить врага - это и есть традиция гвардии. Вот и выходит, что Великий эту традицию хорошо усвоил.

- Да что ты мне всё талдычишь: традиция, традиция. . . , а резать жопу лейтенанту тоже традиция?!

- Так точно, товарищ генерал, Вы опять совершенно правы. Но разрешите заметить, что бить старшину камнями по голове тоже не предусмотрено Уставом гарнизонной службы. И даже в дисциплинарном Уставе это не разрешается.

- Слушай, - генерал раздражённо ткнул незажжённой папиросой в пепельницу, - а ты кто такой? Ты гвардии майор или адвокат в галстучке? Ты, может быть, ещё скажешь, что отнять у офицера пистолет тоже традиция?!

- Никак нет, товарищ генерал! Вы правы и на этот раз! Но ведь это была мера чисто профилактическая, этот тип мог сдуру и выстрелить и очень испугать девочек. А так пистолет тихо и мирно лежит себе у каптенармуса и никто из него стрелять не собирается.

- Ну, ты мне голову не морочь, - снова закричал на меня генерал, - ты что маленький, не понимаешь, что произошло?! Да если каждый старшина будет морским лейтенантам, пусть даже интендантским, совать нож в жопу . . . Ты понимаешь, что тогда будет?!

- Понимаю, - говорю, - понятное дело, что выход из строя морских интендантских лейтенантов вызовет большие перебои в снабжении военно-морского флота всеми видами довольствия. Однако разрешите доложить: все старшины это сделать не могут. Старшин-то у нас в корпусе много и на всех интендантских жоп просто не хватит.

Тут генерал как-то странно поглядел на меня и даже поднялся из-за стола.

- Слушай, - с какой-то тревогой в голосе спросил он, - а ты случайно не того? - и он зачем-то покрутил пальцем около виска, - может какой-нибудь осколок рикошетом попал и тебе по затылку?

- Никак нет, - говорю, - я в этой схватке личное участие не принимал, а удара в голову я не боюсь, она у меня крепкая.

- Ну, это я вижу, - как-то устало сказал генерал, снова усаживаясь в кресло.

Пару минут в кабинете стояла какая-то неприятная тишина.

- Что ж, - язвительным тоном сказал генерал, - по-твоему выходит, что Великий совершил геройский поступок и его следует за это наградить медалью "За отвагу", так что-ли?

- Ну что Вы, товарищ генерал!, - искренне удивился я, - медалей у Великого хватает. Вы сами его награждали, а "За отвагу" даже сами прикололи ему к гимнастёрке. А в ночном происшествии есть, конечно, и его вина, да он и сам это понимает.

- Ну, слава богу, - с каким-то облегчением сказал генерал, - наконец-то и до тебя дошло, что Великого надо будет строго наказать.

- А он уже наказан.

- Кем?

- Мною.

- Когда это ты успел проявить такую оперативность?

- Ночью, когда узнал о происшествии и допросил старшину.

- А зачем такая поспешность? А как наказал?

- Так ведь, согласно Уставу, взыскание следует накладывать сразу, вслед за совершённым проступком, иначе теряется воспитательное значение взыскания. Вот я с ходу и посадил его на "губу" на десять суток строгого. На большее по Уставу прав не имею.

- Ну, ты знаток Уставов, - сказал генерал каким-то совсем другим тоном, - ты думаешь, я не понимаю твой фортель? Поторопился посадить на 10 суток, чтобы спасти от большего наказания, которое он заслужил?

- Совершенно верно, товарищ генерал. Ведь старшина отличный, всю войну прошёл, двумя медалями награждён, зачем же из-за какого-то сопляка уже после войны ему жизнь портить. Если бы этот интендантик не затеял скандал и не хватался за пистолет - ничего и не было бы, кроме того . . .

- Ну, хватит, - оборвал меня генерал, - надоел ты мне со своим старшиной. Вели каптенармусу, когда придёт этот . . ., с резаной жопой, вернуть ему пистолет. Ступай!

Я отдал честь, щёлкнув каблуками, и пулей вылетел из кабинета.

На другой день я явился к генералу с очередным докладом о состоянии связи в корпусе. Генерал выслушал доклад, немного подумал и вдруг сказал:

- Так значит он один устоял против тринадцати. И не побежал?

- Так точно! Один. И не только устоял, но и побил их изрядно. Если бы матросики не взялись за камни, то он один пошвырял бы их всех в море.

- Да, но поднять руку на офицера . . . это большой проступок.

- Конечно большой. Так ведь и наказан за это, Легко ли фронтовику после войны сидеть на "губе"?

- Конечно, конечно . . . , но закрывать глаза на такие проступки никак нельзя. Любое нарушение дисциплины должно строго наказываться. Значит, сидит?

- Сидит.

- Ну, хорошо. Ступай.

Совершенно неожиданно для меня, на следующий день, после очередного моего доклада, генерал вновь вернулся к старой теме.

- Значит, сидит?

- Сидит.

- И правильно, что сидит. Ведь это ты подумай, осмелился отнять у офицера оружие!

- Так ведь он не отнимал, а поднял с пола. И вообще, что это за офицер, который роняет оружие? Да разве у нас в корпусе найдется такой офицер, который способен потерять оружие? Таких у нас нет и быть не может!

- А зачем надо было пропивать пистолет?

- А что с ним делать? Не оставлять же его на полу у девчонок? Он им и вовсе ни к чему.

- Ну, ты дурочку не валяй! Где это видано, чтобы казённый пистолет на водку меняли?! Иди! И подумай над этим хорошенько!

На другое утро при встрече во дворе штаба:

- Ну, как? Сидит?

- Так точно! Сидит!

- А как ты думаешь, переживает наказание?

- Ещё как переживает. Ведь старшина всегда и сам был дисциплинированным и в роте дисциплину поддерживал образцовую. А тут сам сел на "губу". Как же не переживать?!

- Значит, осознал?

- Безусловно!

- Вот это самое главное! Я, конечно, советовать не хочу, но на твоём месте я, пожалуй, сократил бы срок. Впрочем, это дело твое.

Короче говоря, через час после этого разговора караул был снят, старшина получил обратно свой ремень и отправился в себе в роту.

Вот таков был последний бой, принятый гвардии старшиной Великим. Весть об этом бое быстро облетела весь корпус и, хотя за этот бой медалей у него не прибавилось, зато уважению, с которым стали к нему относиться во всём корпусе, мог бы позавидовать любой полководец.

Зачем искали майора Гречка

Военный парад 7 ноября 1945 года в Харькове начинался торжественным маршем сводного офицерского полка. Полк этот был сформирован из офицеров, находившихся в резерве военного совета Харьковского Военного Округа, и офицеров, командированных на парад из соединений и частей округа.

Расквартирован этот полк был в здании военного училища на Холодной горе.

В числе участников парада был майор Гречка, прибывший в офицерский резерв из госпиталя. Он был кадровым офицером и ждал назначения преподавателем в какое-то военное училище. В городе у него были друзья, у которых он проводил всё своё свободное время, часто возвращаясь в полк уже намного позднее отбоя. За несколько дней до парада с этим майором произошла курьёзная история.

Майор возвращался от своих приятелей, изрядно "нагрузившись". Справедливости ради надо сказать, что насчёт выпить он был не дурак - любил это дело. Вероятно, он малость перебрал, поэтому по дороге почувствовал себя неважно - закружилась голова. Время было позднее, на улицах было темно, и он присел на крыльцо какого-то дома, чтобы отдохнуть и прийти в себя.

Случайно проходивший по этой улице военный патруль его увидел, и старший патруля, молоденький младший лейтенант, подошёл и осведомился, кто он такой, что с ним и не нужна ли ему какая-нибудь помощь. Гречка назвал свое звание и фамилию и сообщил, что он из офицерского резерва. Немного подумав, Гречка сказал, что от патруля ему нужно только одно - чтобы патруль немедленно убирался ко всем чертям и не мешал ему отдыхать. Тут только младший лейтенант разглядел и понял, в каком состоянии находится майор Гречка, обиделся на столь непочтительное отношение к патрулю, объявил майору, что он его задерживает и предложил следовать с патрулем в комендатуру города. Майор, естественно, отказался и пригрозил, что если они не оставят его в покое, то он нарвет им уши. Младший лейтенант объявил, что если майор не пойдет с ними в комендатуру добровольно, то они отведут его туда силой. В ответ на это майор презрительно плюнул и стал устраиваться на крыльце поудобнее.

Поняв, что дипломатические переговоры зашли в тупик и настала пора переходить к активным действиям, младший лейтенант приказал своим солдатам взять майора под руки и вести за ним в комендатуру. Но выполнить этот приказ патруль не смог. Едва четыре молодых солдатика, составлявших боевую силу патруля, приблизились к крыльцу, как майор Гречка вскочил на ноги и выхватил из ножен шашку.

Тут надо на некоторое время прервать рассказ о дальнейших событиях этой ночи и попытаться объяснить, почему майор Гречка был вооружен шашкой.

Дело в том, что нам, командирам батальонов сводного офицерского полка, полагалось на парад выйти при шашках. Майор Гречка тоже был назначен командиром батальона, и ему тоже полагалось шашка. Обычно мы шашки пристегивали к портупеям только на время тренировок при подготовке к параду. В свободное время никто с шашками не ходил. Зачем Гречка в этот раз, отправляясь к своим друзьям, пристегнул к поясу шашку - никому не известно. И сам майор, когда мы его потом спрашивали, не смог вразумительно ответить, зачем он пошёл в гости к друзьям с шашкой. Но факт остается фактом - в эту злополучную ночь майор Гречка был при шашке.

Так вот с обнажённой шашкой Гречка двинулся на патруль. Четыре молодых, недавно призванных в армию, солдата из запасного полка, не успевшие побывать на фронте, увидев разъярённого майора с шашкой в руке, немедленно отбежали на почтительное расстояние. Отбежал и младший лейтенант, опасаясь, как бы майор сдуру его не рубанул. Издали младший лейтенант прокричал майору, что он это дело так не оставит, что он запомнил его фамилию и доложит о действиях майора коменданту города, а комендант, в свою очередь, доложит начальнику гарнизона. Так что майор пожалеет, что не подчинился патрулю и не пошёл в комендатуру.

Когда Гречка вернулся в расположение полка, мы не знали - все уже давно крепко спали.

О ночном приключении майор рассказал нам утром, перед завтраком. Проспавшись и вспомнив все детали своего ночного похождения, Гречка очень расстроился. Он понимал, что если о его поведении узнает начальник гарнизона - командующий округом генерал армии Тюленев, то дело будет "пахнуть керосином". Мыслимо ли такое - поднять оружие на своих. Генерал Тюленев был известен своей строгостью, так что не только могло "накрыться" назначение майора преподавателем в военное училище, но он мог просто вылететь из армии.

Обсудив создавшееся положение, мы сообща выработали "план прикрытия". Сущность этого плана заключалась в том, что если придут из штаба округа и будут спрашивать майора Гречка, отвечать, что его нет, ушел, мол, в город. В лицо нас штабные не знают, авось таким образом удастся протянуть несколько дней, а тем временем может быть придёт приказ о назначении, и Гречка удерёт к новому месту службы. И действительно, два дня план себя полностью оправдывал. За эти дни четыре раза к нам приходили офицеры из штаба округа и спрашивали, кто здесь майор Гречка. Три раза мы хором отвечали, что его нет, ушёл в город. А один раз сам майор Гречка ответил, что его нет, ушёл в город на встречу с фронтовыми друзьями.

На третий день план с треском провалился.

В ожидании ужина мы сидели, рассказывая друг другу разные фронтовые байки, и не заметили, как в нашу комнату вошел какой-то полковник. Он немного постоял, вместе с нами посмеялся над какой-то байкой, а потом неожиданно спросил:

- Кто из вас майор Гречка?

Не успели мы ответить, что майор в городе, как Гречка, наверное, не ожидавший, что его будут искать так поздно, ведь рабочий день в штабе округа давно окончился, растерявшись от неожиданности, встал и ответил:

- Я.

- К командующему, в мою машину, быстро! - сказал полковник и вышел из комнаты. Мы все оторопели от неожиданности.

- Ну, братцы, - сказал Гречка, - мне хана. Чёрт дернул меня связаться с этим сопляком. - С этими словами он пошел к выходу.

О том, что чёрт его дернул выпить лишнее, майор почему-то не вспомнил.

После ужина мы молча сидели и непрерывно курили. Настроение у всех было какое-то подавленное. Всем было жаль майора, и мы не ложились спать, хотели его дождаться и узнать, чем кончился вызов к командующему.

Ждать пришлось долго.

Наконец, уже в первом часу ночи входит Гречка, раскрасневшийся, веселый и изрядно выпивший. Следом за ним вошли два солдата, держа в руках по большой картонной коробке.

- Братцы! - закричал Гречка, - сдвигай столы, сейчас будет банкет! - С этими словами он начал распаковывать коробки. Мы стали ему помогать и немало удивились, обнаружив, что коробки набиты бутылками с водкой, коньяком, виски, джином, тоником и всевозможными деликатесными закусками.

Немного придя в себя, мы потребовали от Гречка объяснения, что всё это значит.

Всё, что случилось с майором после того, как его забрал полковник, передаю в изложении самого майора.

- Ну, значит, сели мы в машину и поехали. Полковник сидит рядом с водителем, я - сзади. На душе пакостно, хуже быть не может. Хочется спросить полковника, зачем это командующий меня вызывает, и боюсь спрашивать. Полковник раза два оборачивался и глядел на меня каким-то недобрым взглядом, так, что у меня язык не поворачивался обратиться к нему с вопросом. Подъехали к штабу, вошли в приёмную командующего.

"У себя? - спросил полковник дежурного адъютанта, - все приехали?"

"Так точно! - отвечает адъютант, - приехали, ждут".

Полковник входит в кабинет командующего, быстро выходит обратно и говорит мне: "Входите".

Вхожу строевым шагом, подхожу к столу, за которым сидит командующий, и начинаю рапортовать о прибытии по вызову.

Но командующий, не дослушав меня, встаёт из-за стола и говорит, обращаясь куда-то в сторону: "Ну, вот он, наш герой, всё-таки разыскали его".

Тут только я заметил, что в кабинете есть ещё люди, один военный в иностранной форме и двое штатских. Они встают, и военный начинает читать какую-то бумагу. Когда он кончил читать, один из штатских, переводчик, перевёл на русский язык то, что прочёл военный. Оказалось, что военный - офицер американской армии из аппарата американского военного атташе, прочёл приказ командующего американской армией в Европе генерала Бредли о награждении меня орденом "Пурпурное сердце" в ознаменование встречи советских и американских войск на Эльбе. Я тогда командовал батальоном и встретился на Эльбе с американцами. Однако, о награждении я ничего не знал, т.к. вскоре был тяжело ранен, эвакуирован и несколько месяцев провалялся в разных госпиталях. Поэтому-то американцы долго и не могли меня разыскать.

Тут второй штатский, какой-то сотрудник из американского посольства, тоже произнес короткую речь, после чего все меня поздравили. Затем мы все перешли в соседнюю комнату, где был накрыт стол, и угостились на славу. За столом тоже что-то говорили, но я не помню что, я просто обалдел от такого поворота дел. Понимаете, ехал, дрожа, как заяц, ждал крупных неприятностей, а вместо наказания получил американский орден, поздравления и угощение. Вот эти коробки с выпивкой и закуской тоже подарок американцев.

Выслушав эту речь, мы быстро сдвинули столы, расставили бутылки и закуски и обмывали майорский орден почти до утра. Под конец Гречка предложил тост за младшего лейтенанта, который оказался вовсе не сопляком, а настоящим парнем - не "подвёл под монастырь" своего брата - офицера.

Мы все поддержали этот тост и дружно выпили за здоровье младшего лейтенанта, пожелав ему успешного продвижения по службе.

Запомните её имя

Люди моего поколения помнят и никогда не забудут, что было, когда началась война.

Это было трудное и страшное время.

Это было время, когда с востока на запад мчались эшелоны с войсками, а с запада на восток шли поезда с ранеными и с эвакуирующимися заводами, а по дорогам брели толпы людей, спасающихся от фашистов.

Шла всеобщая мобилизация. Работники военкоматов сбивались с ног, еле успевая оформлять мобилизованных и добровольцев, которых было, пожалуй, столько же, сколько призванных.

Это было время, когда десятки тысяч мальчишек и девчонок, далеко не достигших призывного возраста, штурмовали райвоенкоматы и требовали от райвоенкомов оружия и немедленной отправки на фронт. Они всеми силами старались казаться старше своих лет и отчаянно врали, отвечая на вопрос о годе рождения. Получив отказ и совет сначала подрасти, а уж потом приходить - многие из них, уходя, не могли скрыть слёз разочарования.

Среди толп пацанов, бравших штурмом райвоенкоматы, была маленькая худенькая девчушка родом из небольшого подмосковного городка.

Ей повезло. Ей только что исполнилось восемнадцать, и её взяли. Однако не отправили сразу на фронт, а послали учиться.

Так Наташа Хованская стала радисткой.

Только после окончания курсов радистов она была направлена на фронт и получила назначение в разведотдел штаба армии.

Это было время, когда мы, ведя жестокие оборонительные бои, всё же были вынуждены отходить. Для успешных боевых действий нам позарез нужны были достоверные данные о силах и средствах противника, а сведений этих у нас было недостаточно. Была острая необходимость иметь своего человека в ближайшем тылу противника, чтобы он мог собирать эти сведения и передавать их в штаб армии. Естественно, что внешний вид этого человека не должен был вызывать подозрений у фашистов.

Вот поэтому Наташа, одетая в старенькое платьице, осталась в одной деревне после того, как наши войска отошли. Осталась под видом внучки одного одинокого старика, жившего на окраине деревни.

Она подсчитывала, сколько танков прошло к фронту, сколько пушек, сколько грузовиков с пехотой, и передавала эти бесценные для нас сведения по рации.

Так провела она неделю, пока во время очередного сеанса радиосвязи не получила приказ возвращаться.

Наташа уничтожила рацию, поблагодарила деда, захватила немножко еды и отправилась.

Легко сказать "возвращайся", а как это сделать? Ведь для того, чтобы вернуться, надо было суметь пройти через неприятельские тылы, пройти через эшелонированную по глубине линию обороны противника, пересечь нейтральную полосу - и всё это скрытно от противника.

Не знаю как, но Наташа сумела вернуться. Трудно даже представить себе, как эта маленькая девушка сумела преодолеть такие преграды. А вот преодолела. И задание выполнила блестяще, и живой вернулась.

И ещё два раза Наташа выполнила такое же задание.

Но, когда, возвращаясь с третьей разведки, она переползала нейтральную полосу, противник её обнаружил и накрыл миномётным огнем. Наташа не доползла до наших окопов и осталась лежать на нейтральной полосе. Фашисты попытались подползти к ней, чтобы захватить, но наши бойцы прижали их пулемётным огнем, с большим трудом доползли к ней и вынесли с нейтральной полосы.

Осколками мин у Наташи были перебиты ноги, ранена челюсть и трудно сказать, сколько ещё осколков впилось в это худенькое тело. Её срочно доставили в медсанбат, где оказали первую помощь, а затем был госпиталь.

- Ну, девушка, - сказали ей, когда спустя несколько месяцев её выписывали из госпиталя, - теперь отправляйся в тыл. Ты своё отвоевала.

Но они её не знали. В этой девчонке была такая ненависть к врагу, такое желание бить врага до полного его уничтожения, что она добилась возвращения на фронт. Не каждый здоровый мужик, получивший такие ранения, как Наташа, сумел бы вернуться в строй. А она сумела. И вернулась в свой разведотдел армии. Правда, теперь, после таких ранений, о разведке в тылу врага и речи не могло быть. И она стала работать в самом разведотделе. Она принимала разведданные, оформляла разведсводки, вела оперативную документацию - одним словом, выполняла работу офицера разведотдела.

Окончание войны застало её в Риге, освобожденной армией, в разведотделе которой она работала.

После нашей победы Наташа осталась работать в разведотделе штаба Прибалтийского Особого военного округа, но уже демобилизовавшись, в качестве вольнонаемного сотрудника.

Сейчас она уже на пенсии как инвалид войны, по-прежнему живёт в Риге. И, несмотря на то, что, как теперь принято говорить, она на заслуженном отдыхе, отдыха она не знает. Она активно работает в совете ветеранов, постоянно помогает кому-то из больных ветеранов то по домашним делам, то устраивает в госпиталь и регулярно их навещает. В общем, дел у неё достаточно и на здорового человека.

Держится она предельно скромно, о том, как воевала, никогда никому не рассказывает, награды надевает только в День Победы.

На улицах Риги можно встретить пожилую невысокого роста скромно одетую женщину. Она слегка хромает и на лице её глубокий шрам.

Товарищ! Если ты военный, то, встретившись с ней - отдай честь!

Если ты штатский - то не забудь снять шляпу и поклониться!

Это Наташа Хованская!

Запомни это имя!

Примечание:

Этот рассказ был написан мною давно, более двадцати лет назад. Сейчас в независимой Латвии правит президент - приглашённая из Канады дочь офицера фашистского легиона СС, почти всю жизнь прожившая за океаном. Сейчас в Латвии в почёте легионеры, воевавшие на стороне Гитлера. Для них устраиваются праздники, им разрешаются шествия. Как живут ветераны, победившие фашизм, я не знаю. Об этом страшно подумать. Жива ли Наташа, я тоже не знаю. Просто я часто с большим уважением вспоминаю эту маленькую отважную женщину.

Всю жизнь буду помнить

Летом 1945 года штаб 14-го Гвардейского стрелкового корпуса переезжал из Финляндии в Днепропетровск. Когда наш эшелон останавливался на какой-нибудь станции, к эшелону сбегались ребятишки из ближайших деревень. Они были босые, одеты в какое-то тряпьё и, судя по виду, очень голодные. Подбежав к вагонам, они просили: "Дяденька, дай карандашик и тетрадку или чистой бумаги!"

Конечно, им очень хотелось есть, но больше всего им хотелось учиться.

Этих детей я никогда не забуду.

В первые месяцы войны	Северо-Западный фронт. 1943 год	На войне. 1942 год

1-й ряд: майор И. Милькин, лейтенанты А. Дашевский и И. Ананьин, 2-й ряд: лейтенанты Гаврюшин, Киндеев, Ю. Сорокин

Слева направо: Нач. полевой почты, майор И. Яковлев, подполковник Н.Р. Лазарев, майор И. Милькин, офицер из хоз. управления.

Радисты 14-го Гвардейского корпуса "в лесу прифронтовом"

Зима 1941-1942 г.г.

Прошло много лет. . .

Евстафий Петрович Панарин. Фото 1985 года.

Давно отгремели последние залпы Второй мировой войны. Всё, что пришлось пережить во время войны, участники боёв не забыли. Но за делами и заботами мирного времени эти воспоминания отошли как бы на второй план. Главным была работа, забота о семье, о подрастающих детях. В компаниях друзей часто заходили разговоры о войне.

О многих случаях из своей фронтовой жизни я рассказывал своей жене. Но о том, чтобы изложить эти воспоминания на бумаге, никому из нас и в голову не приходило.

Так незаметно подошло время ухода на пенсию. Жизнь стала более спокойной, размеренной. Годы шли. Настал 1981 год. Вдруг в один из зимних дней в моей квартире раздался телефонный звонок.

- Слушаю, - сказал я, подняв трубку.

- Иосиф Ефимович? - раздался вопрос

- Да, - ответил я.

- Говорит Панарин, - услышал я, - помните такого?

- Евстафий? - обрадовался я, сразу вспомнив его редкое имя, - ты где? Давай двигай быстрее ко мне.

И вот, как будто и не было этих долгих лет, я вспомнил прибывшего году в 1943-м с очередным пополнением ко мне в батальон паренька из маленькой деревеньки в Курганской области, радиста Евстафия Панарина. Это был невысокий крепкий паренёк, очень серьёзный и обстоятельный. В нём чувствовалась настоящая русская закваска, которая даётся только семейным воспитанием. Он был дисциплинированным и исполнительным солдатом. К его чести надо сказать, что за всё время службы он ни разу не выпил положенных ста граммов водки и не выкурил ни одной папиросы. Провожая его на фронт, мать сказала: "Сынок, воюй честно, чтобы мы могли тобою гордиться. А моя материнская просьба к тебе: как бы ни было трудно, не пей и не кури". И просьбу матери Евстафий не нарушил ни разу. Вот какой это был боец! Я даже вспомнил бой на территории Прибалтики, в котором он потерял ногу. Тогда его отправили в медсанбат. Больше я его не видел. И вдруг телефонный звонок, раздавшийся почти через сорок лет, мгновенно вернул меня в те дни.

Вскоре к нам пришёл плотный, не старый ещё мужчина, красивый, с белозубой улыбкой, с волнистыми, чуть тронутыми сединой волосами. Он слегка прихрамывал, опираясь на трость. В руках у него был портфель с бумагами.

Когда улеглось первое волнение от встречи, мы услышали его рассказ.

После тяжёлого ранения он долгие месяцы провёл в госпиталях, перенёс несколько операций. В Курган приехал уже к концу 1945 года. На костылях вышел на перрон и увидел картину, характерную для того времени. Инвалиды войны, кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих ног, вынужденный передвигаться на маленьких деревянных тележках, отталкиваясь от земли деревянными колодками, в основном пьяные, грязные, оборванные, пели песни, ругались, просили подаяние. Евстафий подумал: "неужели и меня ждёт такая же участь?" И тут же твёрдо решил: "нет, таким я не буду! Надо получить образование, стать специалистом". Было ему в ту пору двадцать лет.

Для начала он закончил заочный юридический техникум, а затем и юридический институт. Сначала он работал помощником прокурора, а затем прокурором в сельских районах Курганской области. С волнением рассказывал, как, проезжая сельскими дорогами по делам службы, он видел женщин, которые пахали поля, запрягши в плуг коров. Невольно слёзы катились по его щекам, слёзы жгучей обиды и бессилия. Жизнь в послевоенной стране ещё многие годы оставалась очень тяжёлой.

Со временем он перешёл на партийную работу. Последние годы перед уходом на пенсию он работал секретарём горкома партии в Кургане.

У пенсионера Евстафия Петровича Панарина появилось свободное время, которое он посвятил благородному делу. Он решил написать книгу о боевом пути 14-го гвардейского стрелкового корпуса. Для этого он предпринял два шага. Сначала он написал письма во все областные и республиканские газеты Советского Союза с просьбой к ветеранам - однополчанам откликнуться и поделиться воспоминаниями о войне. И стали приходить ему письма со всех концов страны. Тем, кто сообщил свой адрес, он посылал письма с адресами уже откликнувшихся однополчан. Ветераны стали переписываться, обмениваться воспоминаниями, договариваться о встречах.

Следующим этапом деятельности Панарина стали его посещения Центрального военного архива, находящегося в подмосковном городе Подольске. Кстати, там он и нашёл мой адрес и телефон. В его портфеле были тетради с выписками из архивных материалов. Много часов мы с ним сидели и обменивались воспоминаниями о войне. Тут я почти неожиданно для самого себя выяснил, что, оказывается, довольно точно помню события далёкого военного времени. Я рассказывал ему о военных операциях, называл населённые пункты, даты проведения той или иной операции. Он же, сверяясь со своими записями, с восторгом удивлялся, насколько точно я всё помню.

Тогда же Евстафий попросил меня написать заметки об организации связи в 14-м гвардейском стрелковом корпусе. Я написал, отдал ему. А потом мне вдруг пришла в голову мысль, а не записать ли мне разные эпизоды и случаи, которые были на войне, и которые я помнил. Так появилось несколько первых рассказов. А потом пошло и пошло, и в результате получилась эта книжечка. Кстати, оказалось, что рассказы существовали в моей голове в готовом виде, как будто лежали где-то на дальней полочке и ждали, когда до них дойдёт очередь. Мне оставалось только записывать их на бумагу.

Удивительная вещь человеческая память. После войны прошло много лет, большая часть жизни, в которой было множество дел и событий. Казалось бы, война ушла в прошлое. А вот случилось заговорить о минувших временах, и в памяти тут же возникли и имена однополчан, и названия местностей, где проходили бои, и где при этом находились наблюдательные пункты. Одним словом, вспомнилась война и всё, что было на войне.

В Подольский архив Евстафий Петрович приезжал в течение нескольких лет по два раза в год. Каждый раз он там просматривал огромное количество документов и материалов и увозил толстые тетради с выписками, выполненными мелким аккуратным почерком. К этому я ещё хочу добавить, что все поездки, всю переписку Евстафий Петрович осуществлял за свой счёт, то есть на свою пенсию. В каждый свой приезд он обязательно приходил к нам, а бывало, что и останавливался на пару-тройку дней. Какими же тёплыми и интересными были эти встречи.

Работая в архиве, Панарин наткнулся на оперативное донесение о том, как на одном из участков фронта два солдата, один - с Украины, а второй - из Средней Азии, совершили подвиг, повторивший подвиг Александра Матросова, вдвоём бросились на немецкие пулемёты и ценою своих жизней дали возможность однополчанам продолжить атаку. Сообщение об этом случае не попало в оперативные сводки и не стало основанием для награждения погибших воинов. Хорошо ещё, что чудом сохранилось в архиве и опять же чудом попало на глаза пытливому исследователю Панарину. Тут следует сказать, что семьи этих солдат после войны получили сообщения, что их родные не "погибли смертью храбрых", а "пропали без вести". В те времена порядок был такой, что семьи погибших бойцов получали, хоть и небольшую, пенсию, а за пропавших без вести государство семьям не выплачивало ничего. У солдата, который был родом из Средней Азии, дома остались жена и несколько малолетних детишек. Трудно представить, как же тяжело ей было поднять их и поставить на ноги. К тому же окружающие всегда с подозрением поглядывали на членов семьи пропавших без вести, а вдруг солдат сдался в плен немецким захватчикам и сейчас проживает где-нибудь за границей.

Короче говоря, Панарин, увидев это сообщение, развил бурную деятельность, в результате чего в восьмидесятые годы справедливость была восстановлена. Этим солдатам было посмертно присвоено звание Героев Советского Союза, на их родине были по этому поводу проведены торжественные мероприятия. Но самое-то главное в том что, были ещё живы состарившиеся жёны. А взрослые дети и родившиеся и выросшие без дедов внуки наконец-то узнали, как воевали и как погибли их мужья, отцы и деды. Надо ли рассказывать, как встречали в этих семьях Евстафия Петровича Панарина?!

От себя хочу добавить, что если бы деятельность Панарина ограничилась только этим поступком, то и за это вечная ему Слава.

В результате активной деятельности Евстафия Петровича мне стали приходить письма от моих уже состарившихся радистов. Так нашлись Коля Седов, который вывел меня из-под обстрела на Чёртовой горе, Наташа Хованская - отважная девушка-разведчица, радистки Валя Хохрякова, Люба Шапошникова, Нина Поликина, которая во время одной из наступательных операций получила ранения в челюсть, но не оставила своего места у радиостанции, пока не прибыла смена, Катя Крич. Нашёлся отважный воин из Осетии Казихан Сергеевич Дзуцев, Шариф Салихович Бикмурзин из Башкирии, Шота Чхаидзе из Грузии.

А однажды раздался звонок в дверь. Я пошёл открывать. Вижу - стоит невысокий, худощавый мужчина в меховой ушанке и куцем пальтишке. Он спросил, здесь ли проживает гвардии майор Милькин. Я ответил, что здесь, и даже более того - это я и есть. (Естественно, что в пожилом человеке, одетом в тёплый домашний халат невозможно было узнать статного усатого майора, каким я был тридцать с лишним лет назад.) Тогда он вытянулся, щёлкнул каблуками зимних ботинок и чётко отрапортовал: "Товарищ гвардии майор, явился лейтенант Меньшиков!" Мы крепко обнялись и встречались мы с Виктором Павловичем Меньшиковым и его милейшей женой Анной Васильевной, бывшей фронтовой медсестрой, систематически до самого нашего отъезда в Израиль.

В восьмидесятые годы стали отмечаться годовщины битвы под Москвой - первой победы над фашистами, изменившей ход войны. Торжества проводились в Доме Советской Армии, находившимся на площади Коммуны рядом с театром Советской Армии. Однополчане, которых нашёл и собрал Евстафий Петрович Панарин, стали приезжать на эти встречи. После торжественных мероприятий обычно ехали к нам и уже в тёплой домашней обстановке за накрытым столом вели бесконечные разговоры. Впереди было 40-летие Победы над фашизмом. Мои однополчане - радисты потребовали, чтобы я к этой знаменательной дате отрастил усы, а то для них как-то непривычно, что майор Милькин вдруг ходит безусым. Просьбу их я выполнил и, можно сказать, даже перевыполнил, так как вновь отрастил усы в 1984 году, да так и ношу их до сих пор. Выяснилось, что и моей жене усы понравились, да и сам я как-то хорошо освоился в них.

Встретившись с друзьями первый раз, мы продолжали встречаться. Каждый год ребята собирались у нас, иногда кто-то не смог приехать, зато приезжал потом. Мы с Леной тоже побывали у них в гостях. Два раза мы отдыхали у Вали Хохряковой в городе Светлогорске (бывший город Раушен в бывшей Восточной Пруссии), были в Кинешме у Коли Седова и жили у него на даче в небольшой деревеньке на высоком берегу Волги, в Ленинграде встречались с Ниной Поликиной, в Нижнем Новгороде - с Любой Шапошниковой, во время наших поездок в Ригу обязательно каждый раз встречались с Наташей Хованской. Виктор Меньшиков жил под Москвой в городе Климовске Подольского района. С ним мы встречались чаще, чем с другими, и он у нас бывал, и мы с Леной ездили к нему. Он щедро угощал нас разными ягодами и овощами, выращенными на своём дачном участке.

А вот ещё был такой случай. Когда мы гостили в Кинешме у Коли Седова, я пошёл в редакцию местной газеты и в местный радиоузел, рассказал, как храбро воевал и каким мужественным поведением отличался в годы войны их земляк Николай Степанович Седов. Я отдал им рассказ "Самая высокая награда" и попросил напечатать его в газете и прочитать по радио. Это было сделано.

Теперь вернусь в давние послевоенные годы. Коля Седов вернулся с войны в свой город Кинешму. Работать устроился на узкоколейную железную дорогу, что находилась в окрестностях города и применялась для перевозки дров и прочих лесоматериалов из леса в город. Время было очень трудное (а, впрочем, когда в России были лёгкие времена?). Людям нужны были и дровишки и стройматериалы. Как мог, Коля помогал людям. А расплачивались в основном, как принято на Руси, жидкой валютой, т.е. водкой. Так постепенно Коля привык попивать. А к моменту нашей с ним встречи привычка эта нехорошая в нём основательно укоренилась. Надо сказать, что, выпив, он любил помахать кулаками - поучить уму-разуму свою жену Дусю, милую добродушную женщину, всю жизнь проработавшую ткачихой. А тут появилась о нём статья в местной газете, да и по радио прочитали рассказ о нём. Он возомнил себя героем и решил, что уж теперь-то ему вообще всё можно: он увеличил дозы выпивки и стал чаще поколачивать Дусю, приговаривая: "Вот будешь знать, выгоню тебя и приведу молодую жену!" И до того он довёл бедную женщину, что она приехала к нам и, горько плача, рассказала о своей невесёлой жизни. Что делать? Я тут же поехал с ней в Кинешму, серьёзно поговорил с Николаем и предложил ему полечиться от его недуга медикаментозными средствами. Он заявил, что лечиться он ни в коем случае не будет, стыдно, мол, ему на старости лет бегать делать уколы. Тогда на следующий день я пошёл к начальнику городского отдела милиции и попросил его как-нибудь посодействовать в деле принудительного лечения моего друга от алкоголизма. Начальник страшно удивился: приехал какой-то тип из Москвы с такой необычной просьбой.

- А Вы что, родственником ему будете? - спросил он.

- Нет, - ответил я.

- Так, может быть Вы родственник его жены? - спросил он, как-то подозрительно поглядывая на меня.

- Нет, - ответил я, - и ей я не родственник.

- Так кто же Вы им, что приехали из Москвы просить за нашего жителя?

- А я вот кто: гвардии майор Иосиф Милькин. А во время войны под моим командованием находился радист 1-го класса Николай Седов. Служил он так, как дай бог каждому. А был такой случай, что он, рискуя своей жизнью, вывел меня из под огня. Так как же я могу допустить, чтобы мой радист погиб под забором от пьянки? Сам он бросить уже не может, да и не очень-то хочет. Помогите ему в этом.

Начальник милиции слегка обалдел от такой постановки вопроса. Визит московского гостя был явно нетипичным для привычной ему работы. Он немного подумал и сказал:

- Вы поезжайте домой и не беспокойтесь, что в наших силах мы сделаем в лучшем виде.

Как потом я узнал, с Николаем серьёзно поговорили, слегка припугнули, потом к нему на дом приходила медсестра, делала какие-то процедуры. Короче говоря через какое-то время Коля оставил свою многолетнюю привычку. Заодно и жену перестал поколачивать.

Около десяти лет продолжались тёплые душевные встречи с боевыми друзьями. А потом случилось так, что мы приняли решение уехать в Израиль. За несколько дней до нашего отъезда в последний раз пришёл к нам Меньшиков. Мы обменялись памятными подарками, выпили, поговорили. Виктор сказал:

- Иосиф Ефимович! Как же ты решился уезжать? Ведь ты воевал за эту страну, здесь прошла почти вся жизнь. Может быть, останешься?

Но решения менять я не привык, мы уехали. Несколько лет я переписывался с Меньшиковым. По его письмам было видно, как всё хуже и хуже становится жизнь пенсионеров. Он писал, что пенсии им с Анной Васильевной уже не хватает на нормальную жизнь, хорошо, что есть дачный участок, на котором выращивают овощи, служащие подспорьем. Правда, силы кончаются и обрабатывать участок становится всё труднее и труднее. Писал, что приходится ездить в Москву за хлебом. А в последнем письме были такие слова: "Иосиф Ефимович! Мы с Анной Васильевной сейчас довольны за вас, за то, что не видите того, что делается у нас в стране. Мы не в состоянии понять, что у нас происходит и к чему это приведёт. Вы правильно сделали, что уехали, и если бы у нас с Анной Васильевной была такая возможность - не задумываясь сделали бы также". Больше писем от него не приходило. Перестали писать и Валя Хохрякова, и Люба

А это мы с Меньшиковым обсуждаем мировые

Е. Крич, Е.П. Панарин, В.В. Орловский, И.Е. Милькин

Шапошникова. Видно ситуация в стране не располагала ветеранов к долголетию. Я-то жив благодаря израильской медицине и постоянной заботе моей жены Лены.

Когда мы уезжали из Москвы, Казихан Дзуцев подарил мне на прощание настоящий осетинский кинжал. Благодаря Лене мы сумели вывезти его с собой. Он у нас хранится в книжном шкафу, на видном месте и я показываю его всем своим друзьям (здесь у нас появились новые друзья, не много, но хорошие) и рассказываю о своих дорогих друзьях-однополчанах.

Там, где когда-то шли бои

Если посмотреть на карту Новгородской и Псковской областей, то названия населённых пунктов - Валдай, Демянск, Лычково, Старая Русса, Поддорье, Перегино, Белебёлка, Пено, Андеаполь, Торопец, Порхов, Дно, Холм, Остров, Пушкинские горы - указывают путь, по которому прошёл с тяжёлыми боями 14-ый гвардейский стрелковый корпус, входивший в состав 1-й Ударной армии.

На счету 1-й Ударной армии не было громких общеизвестных, победоносных операций, но она выполняла важную задачу - в составе Северо-Западного фронта стояла мощным заслоном на пути немецких армий к Москве. Кроме того, она оттягивала на себя силы немецких соединений, рвавшихся к Ленинграду. Северо-Западный фронт сыграл большую роль в ослаблении ударов немцев. Он не дал возможности немцам взять Ленинград.

Даже по штриховке на карте видно, что все эти населённые пункты находятся в зоне лесов и болот. В военных характеристиках такая местность называется лесисто-болотистой и считается трудной для ведения боевых действий. Большую часть года небо там затянуто тучами и моросит мелкий противный дождичек, порой переходящий в дождь сильный. Не зря этот край в народе называют "гнилым углом". Провоевав там четыре года, я на всю жизнь возненавидел дожди, болота и вообще всяческую сырость, потому что большую часть времени ходили в неуспевающем просохнуть обмундировании. Даже портянки были сырые, так как сапоги промокали при ходьбе по вечно чавкающей под ногами мокрой земле.

За время военных действий на этой территории масса военной техники, оружия и, главное, сотни тысяч солдат и офицеров, погибших в боях, так и остались лежать в этих лесах и болотах. Освобождался этот район ценой огромных жертв. Только в боях за взятие станции Лычково погибло около ста тысяч наших бойцов. За освобождение Поддорского района отдали жизнь шестнадцать тысяч защитников Родины

21 февраля 1989 года исполнялось 45 лет со времени освобождения населённых пунктов Новгородской области: Поддорья, Перегина, Белебёлки и других. Евстафий Петрович Панарин установил регулярную переписку с руководителями некоторых районов, освобождённых силами 14-го гвардейского стрелкового корпуса. В результате этого он получил приглашение приехать на празднование 45-и летия освобождения районного центра Поддорье и Поддорского района. Как всегда, приехав в Москву, он первым делом пришёл к нам и рассказал о предстоящей поездке. Услышав, куда он едет, я решил ехать с ним, так как давно собирался посетить места, где довелось воевать.

Сборы были недолгими и вечером мы с Панариным выехали из Москвы. В Старую Руссу мы приехали к концу ночи. Отсюда до Поддорья нужно ещё несколько часов добираться на автобусе. Мы сели в зале ожидания вокзала, чтобы на первом автобусе тронуться в путь. Вскоре мы увидели, как в здание вокзала вошла очень красивая, стройная молодая женщина с яркими голубыми глазами и очень светлыми волосами, выбивавшимися из-под шапки. Осмотревшись, она подошла к нам и представилась: Пиганова Валентина Дмитриевна, заместитель председателя главы администрации Поддорья.

Оказалось, что за нами пришла машина, но которой нас и доставили к месту назначения.

Тут следует сказать, что местное население проводило и проводит большую работу по обнаружению в лесах и болотах останков воинов и достойному их захоронению. В районе Поддорья было сделано несколько больших воинских захоронений. В случаях, когда можно было установить имена погибших, их семьям сообщалось, где похоронены их отцы, мужья, братья. Посылались приглашения приехать. Ветеранов боёв и родственников погибших воинов местные жители принимали, как самых дорогих гостей, как близких родственников. Жители встречали автобусы, привозившие приехавших на праздник, и наперебой приглашали в себе, уводили по домам, где всех ждал радушный приём.

Администрацией района проводилась большая работа по розыску живых ветеранов - участников боёв за освобождение этих мест. Таким образом была устроена первая встреча ветеранов, на которую приехали и мы с Панариным. Невозможно забыть, какой теплотой, каким вниманием мы были окружены в Поддорье. Были организованы встречи в школе Поддорья и расположенной в нескольких километрах на берегу речки Полисть деревни Белебёлка. Ребятишки подготовили для нас концерт, наградили памятными подарками, которые я увёз с собой в Израиль и когда беру их в руки (это книги, открытки, пионерский галстук), тепло становится на душе. В клубе села Поддорье была устроена тёплая встреча ветеранов с жителями, с молодёжью. Глава администрации А.А. Жбанков вызывал каждого ветерана, поздравлял и вручал памятный подарок. Несколько дней тогда мы пробыли в Поддорье, а впечатлений осталось на всю оставшуюся жизнь.

После этой встречи нам довелось ещё раз приехать в Поддорье, на празднование Дня Победы. Как описать пронизанные необыкновенной теплотой встречи с жителями?!

Утро 9-го мая было пасмурным, моросил мелкий дождичек, а к середине дня тучки рассеялись и выглянуло солнышко. С утра мы были на митинге памяти у мемориала на воинском кладбище в Самбатово. После этого мы отправились в деревню Белебёлка, поклонились небольшому мемориалу, сооружённому жителями села в память павших односельчан. Там же во дворе одного из домов нас ждали приготовленные для застолья длинные столы. Жители села хотели встретить великий праздник в обществе ветеранов войны. На столах были немудрёные, но очень вкусные закуски - тушёная картошка с мясом, солёные огурцы, маринованные помидоры и прочее, и прочее. Ну, и конечно выпивка. А запивали свежим берёзовым соком.

Особенно запомнился этот двор. Белебёлка расположена на возвышенной местности, и нам открывался такой вид, что этого никогда не забыть. Вдаль уходили изумрудные поля, виднелись серебристые речушки, перелески. А вдали синел лес. Спокойная, пленяющая красота русской природы.

Нам рассказали такой случай. При перезахоронениях в Поддорье обнаружили документы воина - сибиряка, написали письмо на его родину. Когда он уходил на войну у него дома оставалась жена и несколько ребятишек, мал мала меньше. Теперь все дети выросли, жили в разных городах Сибири. Получив приглашения приехать на 9-е мая в Поддорье, они, сговорившись, приезжали на железнодорожные станции, где проходил поезд на Москву. Таким образом, все они, встретившись в дороге, вместе приехали в Поддорье. Не могу без волнения описать, как их встречали жители Поддорья. Каждый хотел взять их к себе в дом. Пришлось устанавливать очерёдность, когда и к кому пойти. А они все обладали прекрасными голосами, могли составить небольшой ансамбль. На всех встречах они душевно пели вместе с местными певцами и певуньями.

Благодаря этим поездкам мы познакомились с замечательными людьми: Анисимовым Василием Ивановичем, бывшим в то время председателем Поддорского райисполкома, Жбанковым Александром Алексеевичем, секретарём райкома партии, Лысовыми Людмилой Андреевной и Василием Лаврентьевичем, Молотковой Раисой Васильевной - директором школы в Белебёлке, учителями и учениками школ, жителями Перегина, Белебёлки и, конечно, Поддорья. Крепко подружились мы с Валентиной Дмитриевной Пигановой и с её семьёй, с её очаровательной дочкой Леночкой. Судьба подарила нам ещё несколько встреч с ними. Когда мы познакомились с Леночкой, ей было лет пять. А теперь она закончила юридическую академию в Санкт-Петербурге и в звании лейтенанта работает следователем в Санкт-Петербурге.

Кстати, Валентина Дмитриевна рассказала нам два случая из местной жизни.

Случай первый. Жители одной небольшой деревушки, два соседа - мужчины средних лет, нашли в лесном болотце неразорвавшуюся авиационную бомбу. "Хорошая вещь, - решили мужики, - в хозяйстве пригодится". С большим трудом извлекли её из болотной жижи, погрузили на подводу и привезли в свою деревеньку. А тут встал вопрос: как делить находку, ведь нашедших-то двое, а бомба, хоть и большая, да одна. Думали, гадали, судили - рядили. И пришли к справедливому решенью: распилить бомбу, да и дело с концом. Сказано - сделано. С тех пор об этих жителях напоминает односельчанам небольшой пруд круглой формы.

Случай второй. Как уже упоминалось, леса и болота в тех местах начинены оружием, как булка - изюмом. Известно также, что оружие в воде хорошо сохраняется. Нашедшему нужно только немного очистить его от болотной тины, смазать и можно пользоваться. С приходом в страну так называемой демократии на псковщину, новгородчину, вообще в места боёв направилось много "чёрных копателей", которых интересовало только оружие, его добыча и продажа в наиболее опасные регионы страны. А в те времена, к которым относится наш рассказ, этой повальной добычи ещё не было. Но из местной ребятни каждый уважающий себя пацан имел небольшой арсенал, а уж один-то пистолет мог не иметь только уж очень большой лодырь. Как-то неприлично даже считалось появиться на людях невооружённому. Иногда происходили и несчастные случае, но наш рассказ не об этом. А вот о чём. Однажды в затерянную среди лесов и болот деревеньку прибыл представитель районного военкомата на предмет встречи и инструктажа с местными призывниками, которых и набралось-то немногим больше дюжины. Он разъяснил им, в чём состоит задача защитников отечества, так сказать в мирное время, объяснил, когда и куда должны явиться будущие воины. Предупредил, что они должны иметь с собой ложку, кружку и запас еды на сутки. Закончив своё выступление, бравый военком спросил, всё ли понятно и не надо ли чего уточнить. И тут из жидких рядов раздался голос будущего защитника отечества: "Мы всё поняли, только непонятно, автомат нам дадут казённый или свой брать?". Вот такой уклон жизни был у местных жителей, в общем-то очень добрых и миролюбивых

Вот уже пятнадцать лет мы с женой живём в Израиле. В этой одной из самых огнеопасных точек мира мы живём спокойно, так как мы постоянно ощущаем на себе заботу, так и хочется сказать "партии и правительства". Слава богу, не партия, но государство о нас явно заботится. Мы точно знаем, что танки на нас не пошлют, и вообще в обиду нас не дадут. Да и сыты мы будем не с помоек. Я хочу сказать, что мы вовсе не скучаем о "заботе" российского правительства. Единственное, мы скучаем об оставшихся в городах и весях России и ближнего зарубежья бесценных друзьях наших.

Рассказы разных лет

На Руси каждая бумага своё течение имеет

В армии инженер-майор Драбкин Григорий Михайлович служил с 1938 года.

Сразу после окончания в 1938 году Ленинградского института связи он был призван для прохождения действительной военной службы, был участником финской кампании, а начало Великой отечественной войны застало его в Риге, где он служил в Управлении связи Прибалтийского особого военного округа.

Мы с ним познакомились и подружились в июле 1941 года на Северо - Западном фронте. Григорий служил в Управлении связи фронта, а я командовал радиобатальоном. После войны инженер-майор Драбкин был назначен преподавателем в Военную электро - техническую академию связи им. Будённого.

В академии он помимо преподавания был адъюнктом при кафедре, занимался научно-исследовательской работой и готовил диссертацию на соискание учёной степени на звание кандидата технических наук.

К моменту событий, о которых речь пойдёт дальше, Григорий успешно закончил адъюнктуру, сдал все, положенные для будущего кандидата наук, экзамены, выполнил необходимые экспериментальные работы и написал диссертацию.

Диссертация была отпечатана, был написан, размножен и разослан, куда полагается, автореферат, был даже назначен день защиты диссертации, как вдруг. . . Драбкина срочно вызвали к начальнику академии.

Несколько смущённо начальник академии сообщил Григорию, что он только что получил из Москвы, из Главного Управления кадров Министерства вооружённых сил СССР (так тогда называлось Министерство обороны) приказ о том, что инженер-майор Драбкин Г.М. демобилизован и он, начальник академии, обязан своим приказом отчислить его из академии, дав ему недельный срок для сдачи дел. При этом начальник академии сказал, что ни ему, ни кому-нибудь другому из командования академии причины появления этого приказа неизвестны.

- У Вас, товарищ Драбкин, - сказал он, - всегда были отличные аттестации. Мы рассчитывали на Вашу длительную работу в академии, но приказ есть приказ, и я обязан его выполнить.

Если Вас когда-нибудь неожиданно ударяли сзади дубиной по затылку, то это примерно то же самое, что почувствовал Григорий, выслушав сообщение начальника академии. Когда Григорий настолько пришел в себя, что обрел дар речи, он, понимая, что в Ленинграде ничего ни выяснить, ни сделать невозможно, попросил у начальника академии разрешения съездить в Москву попытаться добиться отсрочки выполнения приказа хотя бы на один месяц, чтобы успеть защитить диссертацию, защита которой должна была состояться всего через три недели.

Начальник академии дал "добро", и таким образом уже на следующее утро Григорий очутился в Москве.

Чётко представляя себе, что в таком деле необходимы только сильнодействующие средства, он не стал тратить время на хождения по военным канцеляриям, а решил добиться приёма у министра Вооружённых сил СССР, лично изложить ему сущность вопроса и просьбу об отсрочке увольнения из армии. Всё это он изложил в рапорте на имя министра. Рапорт он хотел вручить лично, а не передавать по команде, как положено по Уставу внутренней службы, справедливо считая, что в этом случае такое нарушение пройдёт незамеченным.

Таким образом, сразу же по приезде в Москву, Драбкин оказался в приёмной министра Вооружённых сил СССР, где ему объяснили, что запись на приём к министру ведёт дежурный генерал, к которому надлежит обратиться и обосновать свою просьбу о приёме.

Выстояв небольшую очередь, Григорий вошёл в комнату, где сидел дежурный генерал. Комната была довольно больших размеров, поэтому по пути к столу, за которым сидел генерал, Григорий заметил, что генерал как-то особенно ловко крутит в пальцах карандашик. Видать, у него была большая сноровка в этом деле. Это как-то отвлекало Григория, но он сумел оторвать своё внимание от карандашика и чётко представился, доложив, что он, инженер-майор Драбкин Г.М., адъюнкт кафедры военной академии. . ., и только было он начал говорить о причине, по которой ему необходимо попасть на приём к министру, как генерал с любопытством посмотрел на него и сказал:

- А видать он большая шишка, твой начальник, если у него майор в адъютантах ходит. Как видно, генерал не видел никакой разницы между адъюнктом и адъютантом. Григория это несколько озадачило и он, отвлекаясь от основной темы, попытался деликатно объяснить, что есть некоторая разница между адъюнктом при кафедре и адъютантом при начальнике. Но генерал, снова занявшись своим карандашиком, на эти объяснения как-то не реагировал, и сбить его с прочно занимаемых позиций было невозможно. В общем, инженер-майор понял, что фронтальная атака не удаётся и для достижения тактического успеха необходимо срочно перегруппировать силы и предпринять манёвр для наступления во фланг.

Тогда он стал докладывать, что у него уже готова диссертация и автореферат и что он отлично сдал все кандидатские экзамены, но генерал не обращал на него никакого внимания, целиком сосредоточившись на карандашике, который завертелся в его пальцах ещё быстрее.

Видать, этот карандашик здорово способствовал логическому мышлению генерала, потому что он, не дослушав Драбкина, спросил:

- Так ты всё-таки хочешь получить диплом инженера?

Тут Григорий, чувствуя, что земля стала как-то уходить у него из-под ног, пустился в объяснение разницы между инженером и кандидатом технических наук. Попутно он доложил, что инженером стал ещё в 1938 году и, сознавая, что говорит совсем не то, ради чего приехал в Москву, уже ничего не мог с собой поделать и, чувствуя себя круглым дураком, продолжал толковать о разнице между инженером и кандидатом. Однако понятие "кандидат наук" на генерала никакого впечатления не произвело и Гришка, кое-как оторвавшись от этой темы, приступил было к изложению причины, по которой он просит приёма у министра.

Но тут генерал, ещё раз посоветовавшись со своим карандашиком, не дал Гришке развить свою мысль до конца, а как-то радостно спросил:

- Ага, так ты, значит, учишься на профессора?

Чувствуя, что он окончательно тонет и уже пускает последние пузыри, Гришка махнул на всё рукой и гаркнул:

- Так точно! На профессора!

- Ну, так бы и говорил сразу. А рапорт есть?

- Есть.

- Давай.

Дрожащими пальцами Драбкин вынул из кармана кителя рапорт и протянул генералу. Генерал взял рапорт, вложил его в какую-то папку, велел ждать в приёмной и ушёл в боковую дверь. А Гришка поплёлся в приёмную, чувствуя противную дрожь в коленках.

Вам, наверное, знакомо, как тянется время, когда ждешь. Вся пачка сигарет была выкурена. Курить очень хотелось, но обратиться к кому-нибудь из присутствующих с просьбой дать сигарету Драбкин стеснялся: все были намного старше его по званию. И вот он начал быстрым шагом ходить из одного угла приёмной в другой. Ходил до тех пор, пока какой-то полковник не сказал ему, чтобы он перестал мельтешить, а то от этих хождений у него уже рябит в глазах. Пришлось сесть. В общем, в этом "приятном" времяпровождении прошло примерно полтора часа. И всё это время Драбкин ругал себя за то, что не сумел чётко доложить о своём вопросе, а вместо этого нёс какую-то околесицу про адъюнктов и адъютантов, инженеров и кандидатов. И вот, когда на душе стало уж совсем скверно, а во рту ощущение, как будто там переночевал эскадрон, его вызвали к генералу.

К генеральскому столу Драбкин подошел с тем чувством, которое испытывает прыгун в воду, когда прыгает с вышки, не зная, какая внизу глубина.

- Ну, милок, - как-то совсем не по-уставному сказал генерал, протягивая Драбкину какой-то листок, - вот тебе твоя бумага.

И совершенно неожиданно хорошо поставленным командирским голосом громко, как на строевых учениях, скомандовал:

- Кр-ругом марш!

Инженер-майор Драбкин, будучи человеком военным, чётко выполнил поворот через левое плечо и строевым шагом вышел из кабинета, чувствуя себя уж совсем полным идиотом.

Только в приёмной, сменив строевой шаг на положение "стоять вольно" Григорий сумел взглянуть на бумагу. Взглянул и не поверил собственным глазам. То, что он прочёл, намного превосходило всё, на что он мог рассчитывать. Это был приказ, согласно которому приказ о его демобилизации отменялся - он оставался в кадрах офицерского состава Советской Армии.

Дальнейшие события развивались вполне благополучно. Защита диссертации прошла успешно, не был подан ни один "черный" шар. ВАК диссертацию утвердила, и вскоре Драбкин получил диплом о присуждении ему учёной степени кандидата технических наук. Ещё через некоторое время ему было присуждено учёное звание доцента.

Всё пошло, как говорится, своим чередом, и о неприятном инциденте, предшествовавшем защите, можно было бы забыть. Но Драбкин не забыл. Ему всё время хотелось узнать, почему появился тот злополучный приказ. И чем больше проходило времени, тем сильнее становилось желание докопаться до первоисточника этого проклятого приказа.

И вот однажды, будучи в командировке в Москве, инженер-майор Драбкин надел парадный мундир и отправился в поход по военным канцеляриям и архивам, руководствуясь старым библейским поучением: "ищите и да обрящете".

Вероятно, опыт в проведении научно-исследовательских работ очень помог кандидату технических наук, потому что он всё-таки докопался до первоисточника.

Дело оказалось довольно простым.

Когда в 1938 году студент Драбкин готовился к защите дипломного проекта, его пригласил к себе один профессор, начальник кафедры, и сказал, что он давно за ним наблюдает, видит, что у него есть склонность и данные для научной работы, а посему он приглашает Драбкина после того, как тот защитит дипломный проект, поступить в аспирантуру на его кафедру. Если Драбкин согласен, то он тут же начнёт оформлять его зачисление в аспирантуру.

Так как Григорий действительно имел склонность к научной работе, то, естественно, он дал согласие и после защиты дипломного проекта не стал подыскивать себе другую работу.

Профессор, пригласивший Драбкина, сочинил соответствующее письмо в деканат. Деканат написал соответствующее письмо ректору института. А пока сочинялись эти письма, Драбкина пригласили в Райвоенкомат, и он отправился выполнять свой священный долг по защите отечества.

К тому времени, когда ректор института издал приказ о зачислении молодого инженера Драбкина в аспирантуру, Гришка уже постигал премудрости строевой службы в каком-то военном городке под Новгородом и, маршируя в сомкнутом строю по пыльным дорогам, распевал во всё горло про соловья-пташечку.

Однако Гришкин профессор оказался человеком дотошным и решил, что так дело оставлять нельзя. Поэтому он написал ещё одно письмо, которое за подписью ректора института, тоже профессора, было направлено в Народный комиссариат обороны СССР.

В этом письме с неумолимой логикой было доказано, что Драбкин-ученый принесёт любимой отчизне несравненно больше пользы, нежели Драбкин-командир взвода, а посему институт убедительно просит срочно демобилизовать вышеупомянутого Драбкина и направить его в Ленинградский институт связи на предмет использования по научной части.

Вот такая бумага была написана, подписана и заказным письмом в июле 1938 года направлена в Москву. По каким канцелярским рекам и речушкам и с какой скоростью плыла эта бумага, в каких канцелярских заводях отстаивалась, какие начальствующие очи её читали и какие резолюции накладывались, очевидно, останется тайной навечно. Но прошло всего только одиннадцать с половиной лет, как просьба Ленинградского института связи была, в конце концов, уважена и штатный преподаватель Военной электротехнической академии связи им. Будённого, без пяти минут кандидат технических наук инженер-майор Драбкин Г.М. был срочно демобилизован.

Вот так была открыта тайна рождения приказа, доставившего Григорию так много неприятных часов. И только открыв этот таинственный первоисточник, инженер-майор обрел долгожданное душевное равновесие, и больше уж ничто не мешало его успешной работе в академии.

Спустя несколько лет после описанных событий случилось мне провести вечер в одной военно-штатской компании. В войну мы все были военные, все были на фронте и хорошо знали друг друга. А после войны некоторые, вроде меня, вернулись в промышленность, а некоторые остались служить в армии и изрядно преуспели по службе. Все военные в этой компании уже носили папахи, а двое - даже лампасы.

Как всегда бывает среди редко собирающихся фронтовиков, после первых стопок стали вспоминать своих фронтовых друзей, выяснять, кто где, и кто чем занимается.

Большинство присутствующих хорошо знали Драбкина по фронту и, когда зашёл о нём разговор, я вспомнил и рассказал случай с приказами. При этом я обратил внимание присутствующих на то незначительное обстоятельство, что для подписания первого приказа потребовалось всего только одиннадцать с половиной лет, а для подписания второго приказа потребовалось целых полтора часа.

Естественно, что мой рассказ вызвал комментарии почти всех присутствующих. Выступления кончились тем, что мы дружно выпили за Гришкино здоровье.

И вот тогда один из обладателей лампасов, молча выслушавший и историю, и комментарии, подцепил вилкой маринованный грибок, долго и внимательно его разглядывал, а потом сказал:

- Ну и что вы тут нашли удивительного?! Ещё со времен Петра Великого известно, что на Руси каждая бумага своё течение имеет.

Тут он сделал небольшую паузу, как будто ожидая, не будет ли возражений, а так как возражений не последовало, то он неторопливо продолжил:

- Мы с Драбкиным знакомы с первых дней войны, довольно часто встречались по делам службы и были не то что друзья, но, как говорят, хорошие знакомые. Я знал Григория как смелого офицера, не теряющегося даже в самой сложной обстановке. Кроме того, мне нравилось в нём развитое чувство юмора, что, как известно, весьма помогает в жизни. Но в данном случае, видать, это чувство ему начисто изменило. Наверное потому, что он очень растерялся. Растерялся настолько, что смотрит в упор и не узнаёт. Ведь дежурным-то генералом был я.

О наградах

После Октябрьского переворота советская власть отменила не только все чины и награды царской власти, но при этом в корне изменилось и отношение к награждённым, в том числе и к награждённым уже советской властью. Человека, награждённого орденом, в советское время стали называть просто "орденоносец", а это звучит явно пренебрежительно, вроде как письмоносец, как будто речь идёт о человеке, который просто что-то несёт, например, несёт мешок картошки. При этом было совершенно неважно, каким орденом награждён человек: орденом "Красное знамя" за подвиг на войне или орденом Ленина за крупное научное открытие - орденоносец и всё. Идёт по улице человек с орденом в петлице пиджака, и никто на него внимания не обращает, идёт, ну и пусть себе идёт.

По иному относились к наградам и награждённым ими людям в проклятое, доброе царское время. Офицера, награждённого Георгиевским крестом, называли "Георгиевский кавалер". Он имел право на внеочередное повышение в чине и внеочередное повышение по службе. Человека, награждённого орденом святого Владимира или орденом святой Анны, уважительно называли "Кавалер ордена святого Владимира" или "Кавалер ордена святой Анны".

Унтер-офицер, имеющий "полный бант", т.е. награждённый четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя Георгиевскими медалями, освобождался от подушной подати не только сам, но и его потомки.

Женщин награждали только Георгиевскими медалями. Женщину, награждённую такой медалью, называли "Кавалерственная дама". К награждённым женщинам относились с особым уважением.

У нас была знакомая, женщина преклонного возраста - Смирнова Валентина Николаевна, которая во время Первой мировой войны была на фронте сестрой милосердия. На войне она была награждена четырьмя Георгиевскими медалями. Женщин, награждённых четырьмя медалями в то время на всю Россию было всего пять человек.

Нам рассказали, что когда Валентина Николаевна проходила по улице с наградами, прикреплёнными к платью, то, увидев её, встречные штатские мужчины снимали перед ней шляпы и склоняли головы, а все военные - рядовые, офицеры и даже генералы - становились "во фронт" и отдавали ей честь всё время, пока она проходила мимо них. Разумеется, это было в дореволюционное время.

Последние два года жизни Валентина Николаевна тяжело болела. Мы с женой приходили к ней и, как могли, помогали: покупали продукты, жена готовила еду, убирали её комнату и т.д.

- Ребята, - сказала она нам однажды, - у меня к Вам просьба. Вот возьмите мои награды. Положите их в мой гроб, когда меня будут хоронить. Не хочу, чтобы они попали в чьи-то чужие руки. - И она передала нам четыре Георгиевских медали.

Просьбу Валентины Николаевны мы выполнили.

Подарок комиссару

Мой старший брат в гражданскую войну командовал кавалерийским полком красных. Как известно, на войне бывают такие ситуации и случаи, которые просто так не выдумаешь. Вот про один из таких случаев он мне как-то раз и рассказал.

В ходе боевых действий его полк оказался в Польше, в одном из воеводств, граничащих с Россией. Полк сосредоточился в поместье одного ясновельможного пана, про которого было известно, что он придерживается либеральных взглядов и даже когда-то укрывал у себя революционеров, преследуемых полицией. Поэтому из старшего штаба было указание: пана не обижать, ничего из его хозяйства не забирать и относиться к нему с полным уважением. Это указание было доведено до всего личного состава полка и неукоснительно соблюдалось.

После того, как полк прожил на панской территории три дня, к командиру явился посыльный от пана и сообщил, что пан приглашает всех господ штаб- и обер-офицеров пожаловать завтра к нему на обед.

Отказаться от приглашения было нельзя, так как отказ обидел бы пана, а обижать его было запрещено. Поэтому на следующий день командир полка в сопровождении комиссара и трех командиров эскадронов прибыл к пану. Пан встретил гостей перед крыльцом дома и в цветистых выражениях поблагодарил господ офицеров за то, что они приняли его приглашение и пожаловали на обед.

- Я полагаю, - сказал далее пан, - что прежде, чем сесть за стол, нам надо познакомиться, тогда и обед пройдёт веселее. Я такой-то, - и пан назвал известную всей Польше аристократическую фамилию, - я, как и вы, служил в кавалерии, а в настоящее время я - ротмистр в отставке. А теперь прошу господина полковника познакомить меня с гостями.

Естественно, что первым был представлен комиссар полка, а уж затем - командиры эскадронов. Покончив с официальной частью встречи, все вошли в дом и уселись за большим столом. Повар пана постарался на славу. Обед отличался обилием вкусных блюд и разнообразием выпивки.

Командир полка сидел рядом с паном, и между ними завязалась оживлённая беседа. В ходе беседы пан сказал, что он понимает, что делают в полку командиры. А вот зачем нужен в полку комиссар и каковы его служебные функции, ему не понятно.

Командир полка стал объяснять пану, что комиссар является нравственным, так сказать, духовным наставником личного состава полка. . .

- Понимаю, - перебил его пан, - значит комиссар - это красный революционный поп.

- Нет, - ответил командир полка, - религию мы не признаём, в бога не веруем, а комиссар воспитывает бойцов в духе преданности родине, вселяет в них бодрость, следит, чтобы бойцы были здоровыми и весёлыми.

Пан кивнул головой в знак того, что понял, хотя по выражению его лица этого сказать было нельзя.

После недельной стоянки в панском поместье полку надлежало выступить в поход. Перед расставанием гости и пан обменялись памятными подарками. Командир полка подарил пану кавказскую шашку, ножны которой были украшены разноцветными камешками. Пан очень обрадовался такому подарку и сказал, что повесит шашку в гостиной на самом видном месте.

Гостям пан тоже преподнёс подарки. Командиру полка было подарено канадское седло, обтянутое кожей вишнёвого цвета с бронзовой передней лукой и красиво расшитый чепрак. Командирам эскадронов были подарены красивые чепраки.

- Для Вас, господин комиссар, - сказал пан, - тоже приготовлен подарок, но вручить его Вам я смогу только тогда, когда полк построится в походную колонну. . .

Когда полк построился, пан подошел к командиру полка, пожал ему на прощанье руку, вынул из кармана платок и несколько раз взмахнул платком над головой. Тотчас откуда-то на рысях к полку подъехала пароконная повозка, на которой была укреплена деревянная бочка.

- Примите подарок, господин комиссар, - сказал пан, - кони и повозка в полковом хозяйстве всегда пригодятся. А в бочке тридцать вёдер пшеничной водки, которая, безусловно, поможет бойцам быть весёлыми.

Комиссар учтиво поблагодарил пана за подарок, но, когда полк удалился на пару километров от поместья, велел вылить водку на землю, чем вызвал большое неудовольствие всего личного состава полка.

Причина отказов

Когда человек ищет работу, то, естественно, он хочет знать, что надо делать и сколько он будет за эту работу получать.

А может ли быть, чтобы два совершенно разных человека, не знакомых между собой, отказались от выгодных условий работы, сформулировав отказ одними и теми же словами?

По теории вероятностей такой случай возможен, но маловероятен.

Тем не менее, я знаю два таких случая. Первый раз я услышал это от подполковника Рудика, а второй раз - от инженера Попова.

Случай первый:

С подполковником Рудиком я познакомился и подружился, находясь в резерве комсостава Харьковского военного округа, в ноябре 1945 года. Оба мы ждали приказа о демобилизации: я как командир, призванный на войну из запаса, а подполковник Рудик, кадровый офицер, получивший за войну три ордена и пять ранений, как непригодный к дальнейшей строевой службе.

После ноябрьских праздников делать в резерве было нечего и мы, как говорится, устали от безделья. Как-то Рудик сказал мне:

- Слушай, тут под Харьковом, совсем близко, примерно час езды на автобусе, село, в котором я родился и вырос. Давай съездим туда и посмотрим, как живут мои односельчане.

Я с охотой согласился, и мы поехали.

В селе у Рудика оказались какие-то дальние родственники, пригласившие нас пожить у них. Через два дня вышли мы с Рудиком на улицу прогуляться и встретили местного священника отца Бориса. У этого священника было интересная биография. Священником он стал ещё до революции, окончив духовную семинарию. После революции он снял с себя сан священника, пошёл работать в райземотдел и вскоре вступил в партию. Он оказался весьма энергичным администратором и был выдвинут на должность заврайземотдела.

Случилось так, что после Великой Отечественной войны в селе, где стояла церковь, но не было священника, а Советская власть в это время установила дружеские отношения с Русской православной церковью. Поэтому заврайземотдела вызвали в Райком партии и предложили срочно сдать дела и занять вакантное место настоятеля местной церкви.

- Как же так? - удивился он, - я ведь сложил с себя сан.

Но райкомовцы тоже неплохо разбирались в церковных делах и растолковали ему, что снять сан со священника может только Священный Синод, а раз Синод с него сан не снимал, то он остаётся полноправным священнослужителем, несмотря на перерывы в церковной службе. Таким образом, он вновь начал работать по первоначальной специальности.

Распростившись с нами, отец Борис сказал:

- Что же Вы, уважаемые фронтовики, к односельчанам заходите, а мой дом обходите стороной? Зря обижаете. Убедительно прошу пожаловать ко мне на обед.

На другой день мы пришли в гости к отцу Борису. Матушка-попадья постаралась, обед был обильный и вкусный, да и "горло промочили" изрядно, а это означало, что выпивки было достаточное количество.

После обеда начался душевный разговор "за жизнь". Отец Борис спросил Рудика, чем тот собирается заняться после демобилизации.

- Ума не приложу, - сказал Рудик, - ведь гражданской специальности у меня нет. Кому я нужен? Может Вы возьмёте меня к себе?

Сказал он это в шутку, но отец Борис внимательно посмотрел на Рудика и сказал:

- Подумайте. У нас кадров не хватает. А такие люди, как Вы, нам очень нужны. А захотите, именем Божьим посвятим и приход хороший дадим.

На следующий день после этого разговора я уехал, а Рудик остался в селе еще на пару дней.

Когда он вернулся, я спросил его:

- Ну, как ты решил, пойдёшь в попы? Работёнка не пыльная, а хороший приход на дороге не валяется.

- Нет, - с грустью ответил Рудик, - отказался и от посвящения и от хорошего прихода. Понимаешь, сейчас церковь в почёте. А вдруг опять станут говорить, что религия опиум для народа. Так ведь тогда я и срок хороший могу получить.

Случай второй:

В Москву с фронта инженер-строитель Попов Михаил Иванович возвратился не очень отягощённым громоздким имуществом.

Всё его движимое и недвижимое имущество составляли: гимнастёрка и брюки ХБ-БУ (хлопчато-бумажные, бывшие в употреблении), изрядно потрёпанная шинель и яловые сапоги со стоптанными каблуками.

Перед ним стояли две проблемы, требующие срочного решения: избавиться от вшей и найти работу с большой зарплатой.

Первая проблема была решена быстро. Михаил Иванович пошёл в баню, попарился, вымылся, надел чистое бельё и новые портянки, а вшивое бельё и пропотевшие портянки оставил в бане в качестве премии банщикам за хороший пар.

Решение второй проблемы большого труда тоже не представляло. Опытных строителей не хватало, и он быстро получил работу в одном из ремонтно-строительных предприятий.

В Москве было много церквей, больших и маленьких. После революции, когда специальным декретом правительства церковь была отделена от государства, большинство церквей было закрыто. Часть церквей просто заколотили, часть разрушили, а часть использовалась для хранения всякого ненужного хлама. С течением времени стены церквей разрушались, а внутренняя роспись стен и потолков пропадала.

После Великой Отечественной войны декрет об отделении церкви от государства не то что отменили, но он стал как-то немоден, и по ходатайству руководства Московской епархии здания сохранившихся церквей вернули епархии, которая энергично взялась за их восстановление в первоначальном виде.

Случилось так, что одну из церквей поручили восстановить ремонтно-строительному предприятию, где работал инженер-строитель Попов Михаил Иванович. Надо сказать, что Михаил Иванович был не только опытным строителем, но и обладал большими художественными способностями и художественным вкусом. Поэтому он не только исправлял повреждения стен и потолка церкви, но и восстановил их художественную роспись.

Принимать работу приехали представители Священного Синода. Осмотрев церковь, они пришли в восторг и долго горячо благодарили Попова за отличную работу. А спустя два дня Михаила Ивановича попросили прийти для беседы в Священный Синод. В Синоде ему сказали, что они очень довольны его работой и предложили ему перейти к ним на работу по восстановлению возвращённых церковных зданий.

- Вам, - сказали ему, - не нужно будет заботиться о найме рабочих. Нужное количество рабочих мы наймём сами. Ваша же задача будет заключаться в восстановлении церквей в их первоначальном виде. Мы знаем, - продолжали они, - что Вы получаете стандартную зарплату в 120 руб. Мы предлагаем Вам зарплату в 1200 рублей, причём получать её Вы будете в запечатанном конверте и ни в каких ведомостях расписываться Вам не придётся. Подумайте, а через пару дней сообщите, принимаете наше предложение или нет.

Всё это Михаил Иванович рассказал мне, вернувшись после беседы в Синоде, и спросил совета, как ему поступить. Но я сказал, что советовать ничего не могу, а решать этот вопрос он должен сам.

Встретившись с Михаилом Ивановичем через несколько дней после этого разговора, я спросил его, что он решил насчёт работы в Синоде.

- Отказался, - с огорчением сказал Михаил Иванович, - сейчас в стране одна политическая ситуация, а сколько она продержится, неизвестно. Конечно, получать большую зарплату хочется, да и работа очень интересная. Но ты же знаешь, что ничего стабильного в нашей стране нет. А изменится политическая ситуация, так за работу в Синоде можно и срок большой получить.

Тайна матрикула

До революции в России девушек в университеты не принимали. Единственное учебное заведение, где девушки могли получать образование, равное университетскому, были Бестужевские курсы в городе Казани.

Моя тёща, Августа Германовна Павлова, до замужества Берсенева, любила хвастаться тем, что два года проучилась на казанских Бестужевских курсах. В подтверждение своих слов она показывала свой матрикул. Матрикулом называлась книжечка форматом с обычную школьную тетрадь, в которой был напечатан перечень предметов, которые преподавались на курсах и куда проставлялись отметки, полученные хозяйкой матрикула по этим предметам.

Августа Германовна показывала этот документ, но подержать в руках свой матрикул она никому не давала, говоря, что очень ценит и бережёт этот документ и боится, как бы его не испачкали.

Как-то раз я, подглядев, куда тёща прячет матрикул, в её отсутствие достал матрикул и внимательно прочёл всё, что в нём написано. Прочёл и понял, почему она никогда никому не давала в руки свой бесценный документ.

В матрикуле я прочёл, что курсистка Берсенева за два года учёбы на курсах умудрилась получить зачёт, не сдать экзамен, а получить только один зачёт и только по одному предмету. Предмет этот - Закон Божий. А по Закону Божьему плохих отметок вообще никогда никому не ставили.

А ещё тёща рассказывала, что в казанских кондитерских были очень вкусные пирожные. Из этих двух фактов я сделал вывод, что вместо того, чтобы скучать за столом в аудиториях, она предпочитала проводить время за столиками в кондитерских.

Как Костя Либусь получал назначение в отряд космонавтов

Сразу после окончания мединститута Костя Либусь был призван на действительную военную службу, зачислен в кадры армии и направлен для прохождения службы в авиадивизию, дислоцированную под Москвой, в поселке Кубинка. В этой дивизии Костя прослужил всю войну, и после войны место его службы не изменилось.

Специальностью Кости была отоларингология. Но Костя был не просто врач-отоларинголог, а, как говорится, Богом данный специалист в этой области медицины.

О его отличной работе в авиадивизии стало известно в авиационных кругах, и когда в конце пятидесятых годов стал формироваться отряд космонавтов, Костю затребовали в отряд в качестве врача.

Но назначение не состоялось. Работники особого отдела отклонили его кандидатуру на том основании, что отец Кости священник. Кем является его отец, Костя никогда и ни от кого не скрывал и в автобиографии всегда писал, что родом он из небольшого городка в Белоруссии, где его отец служит священником местной церкви.

Своё решение особисты подкрепляли ещё и таким доводом: городок, где жил отец Кости, был во время войны временно оккупирован немцами и ещё неизвестно, как этот священник вёл себя при немцах.

Никаких сведений о поведении Костиного отца при немцах у них не было. Но особисты были людьми бдительными и твёрдо усвоили правило: лучше перебдеть, чем недобдеть. Поэтому на неоднократные запросы о переводе Кости в отряд космонавтов неизменно следовал отказ.

В конце концов, космонавтам эта переписка надоела, и они командировали своего представителя в городок, где жил Костин отец, чтобы на месте точно собрать сведения о его поведении при немцах.

Собранные сведения космонавтов и удивили, и обрадовали. Оказалось, что этот скромный и незаметный священник в самом начале войны по собственной инициативе установил связь с партизанами, действовавшими в этом районе, и организовал в подвале церкви тайник, куда партизаны прятали добытые оружие и боеприпасы.

Когда к городу подходили войска Советской армии, партизаны, вооружившись оружием, собранным в тайнике, перебили всех немецких и русских полицаев и наши войска вошли в город без боя.

Когда все это стало известно, Костя наконец получил назначение в отряд космонавтов. А особисты перед Костей за причиненные ему неприятности даже не извинились. Воспитание не позволило.

Уникальные операции

Московский институт скорой помощи имени Склифосовского хорошо известен не только в России, но и за её пределами. В институте выполнено большое количество сложнейших операций, спасших жизнь многим людям.

На каждого пострадавшего, доставленного в институт, немедленно заводилась "история болезни". История болезни - это такой специальный форменный бланк, в котором указано, когда и по какой причине пострадавший доставлен в институт, какой прошел курс лечения и в каком состоянии выписан.

Однако, были в институте выполнены две уникальные операции, на которые "история болезни" не заводилась. Мне о них рассказал мой приятель, работавший тогда заместителем главного врача института.

Операция первая

Кодовый шифр "Ноготь"

Москва - город многомиллионный, поэтому количество людей, ухитрившихся поломать себе скелет, разодрать телеса или отравиться, нахлебавшись "бормотухи", а то и ещё чего посерьёзней, ежедневно исчисляется сотнями. И всех их, конечно, волокут в институт скорой помощи им. Склифосовского, или, как говорят в Москве, в "Склиф".

Ну, что касается отравившихся "бормотухой", то тут дело решается просто и быстро: дают выпить большую дозу рвотного, ставят клизму, отводят в сортир, а потом отпускают с Богом на волю. Гуляй, Вася!

Во всех остальных случаях в "игру" вступают хирурги. А поскольку нуждающихся в срочной хирургической помощи, как правило, много, то в Склифе постоянно дежурят несколько хирургических бригад. Такая бригада состоит из хирурга, анестезиолога, хирургической медсестры и двух санитаров.

Однажды случилось так, что сидят хирургические бригады, а "материал" для работы не поступает. Это, конечно, хорошо, что люди не калечатся, но хирургам-то без дела скучно. Вот сидят они и скучают. Вдруг один из них говорит:

- Ребята, у меня на большом пальце правой ноги ноготь вырос как-то криво, врезался в мясо, ходить больно. Вырежьте его к чёртовой матери, благо другой работы у нас сейчас нет.

Конечно, все охотно согласились оказать помощь своему товарищу. Не долго думая, владелец ногтя разделся и залёг на операционный стол. Обычно такую плёвую операцию делают под местным наркозом. Замораживают палец и режут или вырывают что там надо. Но тут хирурги решили обслужить своего коллегу с наибольшим комфортом.

- Слушай, - сказали они, - давай-ка мы тебя соперируем под общим наркозом. Уснёшь, а проснёшься - ногтя нет и в помине. Милое дело.

Предложение понравилось, и обладатель вредного ногтя сказал:

- Правильно, давайте, братцы, погружайте меня в сон.

Тут же положили ему на лицо маску и включили подачу хлороформа. И никто не догадался выяснить, может ли он переносить общую анестезию. А у него как раз была врождённая аллергия к хлороформу, о чём он и не догадывался. Поэтому, как только он вдохнул пару раз хлороформ, наступила клиническая смерть. Маску немедленно сорвали и стали проделывать с ним всякие манипуляции, которые полагается делать в таких случаях. Но это не помогало. Оставался единственный шанс спасти своего собрата - прямой массаж сердца. Не долго думая, дружки-хирурги вскрыли ему грудную клетку, выкинув пару рёбер, чтобы добраться до сердца, и стали это самое упрямое сердце массировать. Это помогло, сердце заработало, малый раздумал умирать и задышал ровно.

Все облегчённо вздохнули, старательно заштопали грудную клетку и велели подать каталку, чтобы перевезти больного в реанимационную палату. Каталку немедленно подкатили к операционному столу, и санитары уже взялись было перекладывать на неё больного, но хирурги сделать им этого не позволили. Они решили до конца самим всё сделать для друга, и поэтому стали сами перекладывать его со стола на каталку. Но большого опыта в таком деле у них не было, и поэтому, вероятно от чрезмерного старания, они ухитрились уронить его на пол. И уронили так "удачно", что сломали шейку бедра как раз той самой ноги, на которой был кривой ноготь, из-за которого и началась вся эта катавасия.

Пришлось снова втаскивать его на операционный стол. Втащили, разрезали кожу на тазобедренном суставе и посмотрели, что там произошло. Тут же провели оперативное совещание, чтобы решить, что делать. Сошлись на решении, что для того, чтобы этот бедолага мог ходить, надо забить в этот сустав не то штырь, не то гвоздь из нержавеющей стали. Однако эту операцию следует делать под общим наркозом, так как, если оперировать без наркоза, то придётся спешить, а в спешке можно сделать что-то не так и тогда он будет хромать всю оставшуюся жизнь. Тут же вспомнили, что общий наркоз он не переносит и может, получив наркоз, вообще "отдать концы". Провели ещё одно оперативное совещание и пришли к выводу, что хромой человек, но живой, всё же лучше, чем по всем правилам починенный труп.

Приняв такое решение, стали забивать гвоздь. Не нужно обладать богатым воображением, чтобы понять, что чувствует человек, когда ему в кости забивают без наркоза гвоздь.

Конечно, сначала он орал изо всех сил. Но по мере заколачивания силы его уменьшались, и он просто кричал, а к концу операции мог только слабо и жалобно подвывать.

В общем, забивание гвоздя прошло благополучно, санитары переложили его на каталку и повезли в реанимационную палату вместе с кривым ногтем, который так и не отстригли. Про него просто забыли.

Операция вторая

Кодовый шифр - “Яйца”

Однажды, к концу рабочего дня, в операционную, не задерживаясь в приёмном покое, ввалился здоровенный детина. На нем был ватник и шапка-ушанка, одно ухо которой свешивалось вниз, а другое кокетливо смотрело в небо. От него за пять метров чувствовался изумительный аромат: смесь крепкого перегара и бензина. А такая смесь, как известно, весьма опасна: стоит поднести горящую спичку и рванет почище, чем в Нагасаки. В общем, сразу было ясно, что малый является представителем славного племени шофёров.

- Ты, дядя, зачем припёрся сюда? - дружелюбно спросили его хирурги.

- За помощью, - ответил странный посетитель.

- Да какая тебе нужна помощь? - удивились хирурги, - ты вон какой здоровяк. Если бы все были такими бугаями, как ты, то врачи вообще бы остались безработными.

- Да не мне нужна помощь, - сказал бугай, - а моему дружку.

- А где же твой дружок?

- На улице, сидит в кузове машины.

- Ну, так пусть слезает с машины и идёт сюда.

- Да не может он слезть

- Это почему же он не может слезть?

- Да он сидит на бочке!

- Как это он сидит на бочке?

- Как, как... Сидит, как обычно сидят на бочке - верхом.

- Ну, так пусть слезает с бочки и идёт сюда.

- Да в том-то и дело, что слезть с бочки он не может!

- Что же это за бочка такая, с которой нельзя слезть?

- Бочка как бочка, обыкновенная, из-под бензина, других бочек в гараже не бывает.

- Так почему же он не может слезть с бочки из-под бензина?

- А потому, что у него яйца в бочке!

- Это какие еще яйца?

- Какие, какие. . . Обыкновенные яйца. Его собственные.

- А зачем он их туда засунул?

- Не зачем, а за что. За поллитровку.

- Ну, так пусть вынет свои яйца из бочки.

- Да в том-то и дело, что вынуть их он не может.

- Как же это так? Засунуть яйца в бочку смог, а вынуть не может?

- Да ведь дело-то в том, что отверстие у бочки маленькое, оба яйца враз не проходят, вот он их и просовывал поочередно, сначала одно, а потом - другое. А из бочки яйца поочередно как будешь вытаскивать? В бочке-то нет же человека, чтобы управиться с яйцами.

- Послушай, дядя, - сказали хирурги, - ты толком расскажи, как такое могло случиться.

А случилось это так. К концу рабочего дня съехались шофёры в свой гараж. Для начала "оприходовали" пару литров "беленькой", и, естественно, фантазия у шофёров разыгралась. Захотелось сделать что-нибудь возвышенное, так сказать, для души. Тут один и предложил премировать поллитровкой того, кто засунет яйца в бензиновую бочку. Храбрец тут же нашёлся. Засунуть-то их он смог, а вынуть обратно не может.

- Ладно, - сказали хирурги, - давай сюда твоего наездника на бочке, посмотрим, что можно сделать.

Верные друзья - шофёры принесли бочку с сидящим на ней всадником и поставили посреди операционной.

Одного взгляда было достаточно, чтобы хирурги убедились, что медицина, как говорится, в сем случае бессильна.

Наступило длительное молчание.

- Вот что, братцы, - сказал, наконец, один из хирургов, - не позвать ли нам какого-нибудь еврея. Евреи - народ обрезанный и хитрый, уж еврей обязательно придумает рациональный метод выхода из этой сложной ситуации.

Но тут у всех присутствующих вспыхнул приступ национальной гордости.

- Нет, - сказали они, - раз пострадавший является истинным христианином, то и помощь должен оказать православный христианин, а обрезанного к такому святому делу допускать никак нельзя.

Стали дальше думать, что делать.

Тут один из присутствующих сказал:

- А ведь снять его с бочки проще простого. Отрезать яйца, и вся недолга.

Но с этим не согласился сам наездник. Он не только не дал согласие на отрезание яиц, но и объявил официальный протест, заявив, что расставаться с яйцами не намерен, они, дескать, ему ещё могут пригодиться и вообще они ему дороги, как память. Однако он почему-то не уточнил, о чём память.

Снова на несколько минут наступило тягостное молчание.

Вдруг одного из хирургов осенила гениальная мысль.

- Братцы, - воскликнул он, - что мы тут напрасно головы ломаем. Тут нужен не врач, а специалист по скобяному делу.

И все сразу поняли, что именно только такой специалист сможет снять человека с бочки. Тут же вспомнили, что институтский слесарь-водопроводчик Евсей Петрович и является большим спецом в скобяном деле, и срочно послали за Евсеем Петровичем посыльного.

Спец по скобяному делу явился, поглядел на бочку и от удивления засунул себе в нос указательный палец правой руки. Потом, так и не вынимая пальца из носа, он два раза обошел вокруг бочки с человеком и стал, ничего не говоря, смотреть на неё какими-то печальными глазами.

Опять потянулось какое-то неловкое молчание.

- Евсей Петрович, - сказал, нарушив молчание, один из хирургов, - а что, если вырезать автогеном отверстие, такое, чтобы можно было руку просунуть, этот бедолага сунет в отверстие руку и вытолкнет яйца тем же порядком, что и засовывал?

Евсей Петрович вынул палец из носа, внимательно посмотрел на него, как бы спрашивая совета, а потом решительно сказал:

- Нет, так нельзя!

- А почему нельзя?

Евсей Петрович еще раз посоветовался со своим пальцем и объяснил.

- Если резать дыру автогеном, то железо нагреется, можно сказать, раскалится, а от такой температуры яйца могут враз свариться вкрутую и при ходьбе будут громко стучать и даже звенеть. А это причинит окружающим сильное беспокойство, может даже привести к тому, что от него уйдет жена. Какое же это бабе удовольствие совокупляться со звоном.

- А как же быть?

Евсей Петрович ещё раз посоветовался со своим мудрым пальцем и промолвил

- Автогеном нельзя, а высверлить дыру дрелью вполне возможно.

Рекомендация была принята единогласно, и после двух-трёх часов работы по сверлению бочки пленник был освобождён, сохранив свои яйца в целости. Но в итоге из своего гаража он уволился - уж очень часто стали ему предлагать ещё раз покататься на бочке.

Как Вайнбойм был генералом

Однажды мы с Владимиром Семёновичем Вайнбоймом поехали в командировку в Ленинград. На Ленинградском заводе Киноаппаратуры что-то не ладилось с выпуском ручных съёмочных аппаратов и зам. министра кинематографии Хрипунов Михаил Ильич, ведавший промышленными предприятиями, послал нас разобраться в причинах срыва производства этих аппаратов и наладить их ритмичный выпуск.

Приехав в Ленинград, мы остановились в гостинице "Советская". На заводе мы проводили весь день, а к вечеру возвращались в гостиницу и скучали, пока не наступало время ложиться спать.

На первом этаже гостиницы была бильярдная, и как-то Вайнбойм сказал:

- А почему бы нам не поиграть на бильярде? Пойдем погоняем шарики.

Но когда мы заглянули в бильярдную, то увидели там такую большую очередь желающих погонять шарики, что наша очередь могла бы подойти не раньше завтрашнего полудня.

Мы вернулись в номер, а Вайнбойм, увидев моё разочарованное лицо, сказал:

- Не унывай, сейчас ты увидишь явное превосходство интеллекта москвичей над ленинградцами.

Сказав это, он снял телефонную трубку и позвонил в бильярдную. Трубку взял маркёр.

- Вы маркёр? - строгим голосом спросил Вайнбойм и, получив утвердительный ответ, сказал, - через десять минут в бильярдную придет сам генерал-майор Вайнбойм с адъютантом. - Он сделал ударение на слове "сам". - Так вот, к его приходу в бильярдной кроме Вас не должно быть ни одного человека. Вы меня понимаете? За безопасность генерала отвечаете лично Вы. Если поняли, то действуйте.

Когда мы вошли в бильярдную, маркёр встретил нас почтительным поклоном, помог выбрать кии и встал в дверях, никого не впуская, пока мы наигрались досыта и ушли.

Почему Гунгер перестал давать полезные советы

Игорь Феликсович Гунгер был звукооператором. И профессию свою очень любил. А ещё он любил давать полезные, с его точки зрения, советы, как улучшить работу цеха звукозаписи. То, что для внедрения его полезных советов надо не только перестроить всю налаженную работу звукоцеха, но и перестроить систему взаимодействия цеха с другими цехами студии, ему в голову как-то не приходило.

Советы он давал часто. Создавалось впечатление, что он перманентно беременен всяческими советами, а рожать их повадился ходить в мой кабинет.

От этих регулярных визитов я постепенно дозрел до кондиции. При виде входящего Гунгера, у меня появлялось желание хватить его чем-нибудь увесистым по голове и похоронить за свой счёт. Удерживал только Уголовный кодекс, и, в частности, статья об ответственности за преднамеренное убийство при отягчающих вину обстоятельствах.

Однако, как ни странно, выход из создавшегося тупика подсказал сам Гунгер.

Однажды он влетел в мой кабинет с пунцовым от возмущения лицом и сообщил, что в тонателье кто-то поставил табуретку на микшерский пульт. Я сказал, что это действительно безобразие и поинтересовался, снял ли он эту табуретку.

Гунгер ничего не ответил, повернулся и ушёл.

И тут меня осенило. Давая свои ценные полезные советы, Гунгер утверждал, что внедрить их очень легко и для этого достаточно поручить эту работу одному толковому человеку, хорошо знающему технологию звукозаписи.

Я завёл тетрадь, в которую аккуратно записывал всё, что рождала буйная фантазия Гунгера, не забывая поставить дату внесения совета, с указанием его мнения, что внедрить это очень просто. Постепенно таких записей накопилось изрядное количество.

Тогда я пригласил к себе Гунгера и сказал, что внимательно рассмотрел все его предложения, нашёл их очень полезными и поручаю ему работу по внедрению этих предложений в технологию звукозаписи.

- Позвольте, - прервал меня Гунгер, - но у меня нет времени для этой работы. Я ежедневно занят на звукозаписи кинофильмов и киножурналов.

- Ну, это не причина, - ответил я, - на время внедрения Ваших предложений мы освободим Вас от работы по звукозаписи, а чтобы Вы не пострадали материально, сохраним Вам среднюю зарплату за полгода.

- Извините, - снова прервал меня Гунгер, но это очень трудная работа и вряд ли её сможет выполнить один человек, даже если освободить его от других обязанностей.

Тут я вытащил из стола свою тетрадь и спросил его, когда он врал: тогда, когда говорил, что внедрить его предложения просто или врёт теперь, когда говорит, что внедрение - дело очень трудное.

Гунгер как-то обмяк, как футбольный мяч, из которого выпустили воздух, и ушёл, не попрощавшись.

Больше полезных советов он не давал. Как Вы думаете, почему?

Как Миша Глидер получил квартиру в Москве

Центральная студия документальных фильмов регулярно перечисляла Моссовету значительные средства, участвуя тем самым в жилищном строительстве. В соответствии с этим Моссовет регулярно выделял студии квартиры, и постепенно все сотрудники студии, у кого не было квартиры или те, кто нуждался в улучшении жилищных условий, были обеспечены отдельными квартирами. Все, кроме кинооператора Миши Глидера. Дело в том, что Миша жил в поселке Раменское по Казанской железной дороге, и Управление по учету и распределению жилплощади Москвы ордер на квартиру ему не выдавало, ссылаясь на какое-то правило, запрещающее переселять жителей из области в Москву. Студия несколько раз пыталась оформить Мише ордер на получаемую ею из Моссовета квартиру, но каждый раз в Управлении получала отказ.

Сам Миша, человек исключительно скромный, жил в Раменском в старом двухкомнатном доме с родителями, женой и дочкой и лично никаких мер для получения квартиры не предпринимал.

Какими-то путями об этом узнали Мишины друзья - партизаны, бойцы отряда, которым он командовал во время войны, и они решили, что настало самое время сказать кое-кому, что они думают об этом деле, а заодно провести кое с кем необходимую небольшую воспитательную работу.

Таким образом, в одно прекрасное утро в приемную начальника Управления по учету и распределению жилплощади Москвы вошли два "мальчика", ширина плеч которых определялась отнюдь не покроем пиджаков.

Отшвырнув, как котят, помощника начальника и личного секретаря, которые пытались выяснить у пришедших, по какому вопросу они хотят побеспокоить начальника и назначен ли им прием, они пинком ноги распахнули дверь в кабинет и вошли.

Тут сразу стало ясно, что благородным манерам и изящной словесности пришедшие обучались не в Смольном институте для благородных девиц. Один из вошедших, ласково глядя на начальника, ласково же спросил, долго ли он, сука, будет мудохаться с оформлением Мише Глидеру ордера на квартиру? Может быть, он ждет, что для этого наступит какой-нибудь подходящий случай? А ведь случаи бывают разные. Вот, бывает, едет большой начальник по благоустроенному шоссе и вдруг, ну совершенно случайно, его машина летит под откос. А бывает, что на машину большого начальника на шоссе с совсем небольшим движением налетает, конечно же, чисто случайно, многотонный самосвал, гружённый булыжником.

От таких слов явно попахивало свежей могилой, а начальнику Управления совсем не хотелось присутствовать на собственных похоронах. К тому же у него от услышанного как-то нехорошо заурчало в желудке.

В это время второй "мальчик", любовно разглядывая свой кулак, размером с ядро главного калибра крепостной артиллерии, вежливо осведомился, правильно ли он догадался о желании уважаемого начальника самому вручить Мише ордер на квартиру? Заикаясь от страха, начальник залепетал, что он именно так и хочет сделать, и сразу же после ухода Мишиных друзей он помчится в Раменское, чтобы тут же и выполнить обещанное. "Мальчики" молча кивнули головами и ушли.

Но начальник все-таки обманул "мальчиков". Он не сразу поехал в Раменское, а сначала торопливо кинулся в сортир, чтобы снять исподние, запачканные чем-то, что дурно пахло. Только после этой необходимой процедуры он сел в машину и поехал в Раменское. Он очень торопился и всю дорогу боязливо глядел по сторонам, стараясь подальше держаться от обочины и опасаясь появления самосвала.

Когда он приехал в Раменское, Миши дома не было - задержался где-то на съемках. Начальник терпеливо почти до самой ночи сидел на пороге Мишиного дома и, дождавшись и вручив ему ордер, долго упрашивал Мишу сказать, если его будут спрашивать, что ордер ему он вручил сам лично и именно сегодня.

Вот какие бывают странные истории.

Отиллия Рейзман

Кинооператор-хроникёр - профессия мужская. И не только потому, что надо постоянно мотаться по всей стране в поисках интересных для съёмок событий, а ещё и потому, что иногда съёмка некоторых событий связана с серьёзной опасностью для жизни. Поэтому на Центральной студии кинохроники было девяносто восемь кинооператоров мужчин и только две девушки: Отя Рейзман и Маша Сухова. И приняли девушек на кинохронику только после их настойчивой просьбы.

В первый же день Великой Отечественной войны кинооператоров-хроникёров направили в различные соединения и части действующей армии снимать боевые действия. Направили всех, кроме девушек, полагая, что фронт - не лучшее место для женщин. Но не тут-то было. Отя и Маша подняли такой крик, требуя отправки на фронт, что, в конце концов, руководство студии, не выдержав женского визга, направило их в Белоруссию, в партизанское соединение, которым командовал знаменитый партизанский командир Батя. А направили их к партизанам потому, что были уверены - в опасные партизанские операции девушек брать не будут и им придётся довольствоваться съёмками партизанского быта.

Но судьба распорядилась иначе.

Через неделю после того, как девушки оказались у партизан, немцы большими силами, до двух дивизий, начали наступательную операцию против партизан. Учитывая сложившуюся обстановку, Батя предложил девушкам вернуться в Москву на ближайшем связном самолёте. Но Отя и Маша решительно заявили, что в Москве и без них хватает кинооператоров, а у партизан два дополнительных бойца очень даже могут быть полезны. После такого заявления девушки спрятали свои съёмочные аппараты в "сидоры" и стали действовать уже не киноаппаратами, а автоматами. В одном из боев Маша Сухова была убита, а Отя провоевала до Победы.

Когда Отя вернулась в Москву, грудь её украшали два боевых ордена. Но, кроме орденов, Отя привезла ещё кое-что другое. Как известно, изящной словесностью партизаны не особенно отличались, и скоро Отя стала так смачно выражаться, что даже партизаны хлопали ушами от удивления.

Начав снова работать на кинохронике, Отя партизанский жаргон не забыла, и когда кто-нибудь из её ассистентов или помощников допускал какую-нибудь ошибку или опаздывал с выполнением задания, костерила их по-партизански: в дым, в жестянку, в бога. Однако, зла на провинившихся не держала, а, отматерив, следила, чтобы фамилии всех членов её съёмочной группы обязательно были указаны в титрах киножурнала или документального фильма и все получили бы соответствующие постановочные вознаграждения. И те, кого Отя чехвостила, никогда на неё не обижались, понимая, что, если ругает, то за дело.

Однако партком студии считал, что выражения, вполне уместные на войне, в партизанском отряде, совсем неуместны в мирное время на Центральной студии кинохроники. Поэтому партком решил пригласить Отю на своё заседание и провести в ней небольшую воспитательную работу с целью убедить её "выражаться поприличнее".

Таким образом, в один не совсем прекрасный день Отиллия очутилась в парткоме. Члены парткома приветливо встретили Отю, предложили сесть, и секретарь парткома после длительной паузы сказал:

- Отиллия Болеславовна, все работники киностудии очень гордятся вашими боевыми действиями в партизанском отряде. . .

Отя молчала. . .

- Парткому очень приятно знать, - продолжал секретарь, - что в каждом выпуске киножурнала или документального фильма есть снятые Вами сюжеты. . .

Отя молчала. . .

- Мы знаем, что вы очень заботитесь о членах своей съёмочной группы. . .

Отя молчала. . .

- Но, понимаете, Отиллия Болеславовна, - промямлил секретарь, - сейчас мирное время, вы не в партизанском отряде, пора партизанский жаргон забыть и с сотрудниками киностудии разговаривать так, как принято среди культурных людей. Вы меня понимаете?

Наступила длительная пауза. Члены парткома ждали, каков будет результат проведённой ими воспитательной работы.

И дождались.

Паузу нарушила Отя.

- Ну, вы всё сказали? - спросила Отя, - А теперь пошли вы все на хуй! - встала и вышла, не оглядываясь.

Остаётся добавить, что на студии Отя Рейзман проработала до самой пенсии, так и не изменив своих привычек и поведения. А оператором она была отличным.

Почему удивился главный бухгалтер

Когда меня назначили главным инженером Центральной студии документальных фильмов, я, естественно, сразу же встал на партийный учёт в местной парторганизации (в партию я вступил на фронте в 1943 году).

Месяца через два после того, как я встал на партучёт, состоялось общее закрытое партсобрание. Как это обычно бывает после закрытых партсобраний, на следующий день все беспартийные работники студии знали во всех подробностях, какова была повестка дня, кто на собрании выступал и кто что говорил.

Все это узнал и главный бухгалтер студии Виктор Михайлович Вознесенский, с которым я познакомился в первый же день работы на студии. Мы как-то сразу понравились друг другу и у нас сложились деловые дружеские отношения.

Узнав о собрании, Виктор Михайлович сказал своей заместительнице Людмиле Сергеевне Орловой:

- Непонятные события происходят на студии. Вчера было закрытое партсобрание, никого из беспартийных на него не приглашали, а Иосиф Ефимович не только был на собрании, но и выступал, и его выступление всем понравилось.

- А что тут непонятного, - ответила Орлова, - собрание было общее, и все члены партии обязаны были на нем присутствовать.

- Это я понимаю, - сказал Виктор Михайлович, - я только не понимаю, при чем тут Иосиф Ефимович?

- А при том, - сказала Людмила Сергеевна, - что Иосиф Ефимович член партии и обязан присутствовать на всех партийных собраниях.

- Вы это про Иосифа Ефимовича серьёзно говорите или шутите? - спросил Виктор Михайлович.

- Конечно серьёзно, - ответила Людмила Сергеевна.

Виктор Михайлович немного помолчал, а потом сказал:

- Никогда бы этого про Иосифа Ефимовича не подумал. Такой порядочный человек, а оказался членом партии.

Веское доказательство

В Ашхабаде после землетрясения первый художественный фильм снимали кинематографисты, приглашённые на работу из других городов. Режиссёром был Перельштейн - москвич, кинооператором - Каплан из Ленинграда, звукооператором - Киршенбаум из Москвы, художником - Хмелёва Валентина Ивановна, тоже из Москвы.

Валентина Ивановна была известна не только как хороший художник, но и как большая склочница.

Однажды, когда я сидел дома и составлял годовые заявки на всё, что требуется киностудии для нормальной работы, ко мне пришла Хмелёва, жившая со мной в одном доме. День был жаркий, поэтому на мне были сатиновые шаровары и майка.

Я предложил Хмелёвой сесть в кресло и стал ждать объяснения этого неожиданного визита. Немного помолчав, Валентина Ивановна сказала:

- Иосиф Ефимович, я раскрыла на нашей киностудии еврейский заговор.

Удивившись такому сообщению, я спросил:

- А что это за заговор такой и что задумали евреи?

- Заговор задуман евреями, - ответила Хмелёва, - с целью уничтожения русской творческой интеллигенции.

- А как же евреи собираются это сделать? - полюбопытствовал я.

- Очень просто, - ответила Валентина Ивановна, - они создают для русской творческой интеллигенции не только совершенно невыносимые условия работы, но и вообще не допускают их к работе. Вы только посмотрите, кто снимает наш фильм. В съёмочной группе одни евреи, кроме меня нет ни одного русского человека. Этому еврейскому засилию надо положить конец. Я написала заявление в НКВД с просьбой разобраться с этим вопросом. Мы, русские люди, должны объединиться, поэтому я прошу Вас тоже подписать моё заявление.

Сказав это, она достала из сумочки сложенный пополам листок бумаги и протянула его мне.

- Валентина Ивановна, - сказал я, - я не могу подписать это заявление.

- Почему? - спросила она.

- А потому, - ответил я, - что я сам еврей.

- То есть как это Вы еврей? - удивилась она.

- А так, - ответил я, - я чистокровный еврей, и отец мой еврей, и мать еврейка.

- Бросьте шутить, - рассердилась Валентина Ивановна, - все знают, что Вы русский человек, просто Вы не хотите подписывать моё заявление.

Мне надоел этот разговор о евреях и чтобы его прекратить, я встал перед Хмелёвой и, решительно взявшись за резинку шаровар, сказал ей:

- Слушай ты, старая блядь, вот я сейчас сниму штаны, покажу тебе кое-что и ты сама своими глазами увидишь, что я еврей.

Однако доказывать не пришлось.

- Ну, раз Вы не будете подписывать моё заявление, - то я его и посылать не буду.

С этими словами она порвала своё заявление, бросила обрывки бумаги на стол и как-то бочком вышла из комнаты, даже забыв обидеться на "старую блядь". Больше о евреях она не говорила никогда, во всяком случае, со мной.

.Игра в ГПУ

Борис Шер и Михаил Зацепин подружились ещё будучи студентами операторского факультета Всесоюзного Государственного института кинематографии. Жили они тогда в студенческом общежитии.

Закончив учёбу, они оба получили назначение на Центральную студию кинохроники. Студия предоставила им работу, а насчёт жилья смогла дать лишь ценный совет: "Устраивайтесь, как можете, а на жильё от студии не рассчитывайте".

Таким образом, начав работать на студии кинохроники, друзья продолжали жить в студенческом общежитии. Понимая, что теперь они живут на птичьих правах, друзья старались не попадаться на глаза коменданту общежития. Поэтому уходили они пораньше, а возвращались поздно и сразу же заваливались спать. Но комендант этот манёвр быстро раскусил и однажды, дождавшись друзей, заявил, что даёт им две недели для поисков жилья, а если они за это время не освободят место добровольно, то он просто выбросит их шмотки на улицу.

Сказать, что такое заявление коменданта уж очень обрадовало друзей, было бы, мягко говоря, небольшим преувеличением, но и огорчило не очень. К этому они были, так сказать, подготовлены морально.

А дальше получилось вот что. Как-то в сумерках друзья бродили по каким-то переулкам в районе улицы Воровского. Вдоль тротуара, по которому они шли, тянулась кирпичная стена. Идя вдоль этой стены, они увидели довольно большой пролом в кирпичной кладке стены. В пролом был виден какой-то не то сад, не то парк, а в нём, метрах в десяти от пролома - какой-то домик. Друзья заинтересовались этим фактом, пробрались через пролом и приблизились к домику. В двери домика они увидели ключ. Что же оставалось делать, если не открыть дверь?

Друзья отперли ключом дверь и вошли в домик. Внутри они обнаружили комнату площадью около 15 квадратных метров, к которой примыкали крохотная кухонька и санузел. Электричество и водопровод действовали, но никаких следов, что здесь кто-то живёт, не было.

"Это несправедливо, - решили друзья, - нам жить негде, а тут благоустроенное жильё пустует. Почему бы нам эту несправедливость не устранить?"

А устранить несправедливость можно было только одним способом - поселиться в домике, занять его под собственное жильё. Так друзья и сделали. Перетащили в домик свой нехитрый скарб, прихватив также из общежития два складных топчанчика, чтобы было на чём спать, и зажили припеваючи. Уходя утром на работу, они запирали дверь на ключ и прятали его в условном месте. Дверь они запирали не потому, что боялись, что украдут их пожитки, а для того, чтобы никто другой не занял это богом данное им жильё.

На ночь они также дверь запирали на ключ. Если один из них возвращался раньше, то он тоже запирал дверь и отпирал, только услышав стук в дверь и, узнав, кто стучит. Эту процедуру друзья превратили в своеобразную игру. Когда пришедший стучал в дверь, то находящийся в домике спрашивал: "Кто там?" Пришедший отвечал: "ГПУ!" - "А идите Вы на ху…" - отвечал находящийся в домике и отпирал дверь. Друзьям эта забава очень нравилась.

Так они прожили месяца полтора. Однажды под утро раздался стук в дверь. Борис от стука проснулся и по привычке спросил: "Кто там?". В ответ услышал: "ГПУ!". Спросонок, не заметив, что рядом спит Михаил, Борис по привычке сказал: "А идите Вы на ху…"

И тут обычное развлечение закончилось необычно. От сильного толчка дверь слетела с петель и в комнату вломились три агента ГПУ с пистолетами в руках.

- Руки за голову! - скомандовал один агент, - Не шевелиться! Отвечайте на вопросы быстро! Кто Вы такие?

- Кинооператоры, - ответили друзья.

- Что вы тут делаете?

- Живём.

- То есть как это "живём"?

- Живём, как все люди живут. Спим, на кухне варим картошку, по нужде ходим в уборную.

- А кто вас сюда поселил?

- Никто. Увидели пустой домик и поселились. Жить-то нам негде, из студенческого общежития нас вытурили, а тут как раз и подвернулось благоустроенное жильё.

- А что там за домиком?

- Не то сад, не то парк, мы туда не ходили. А вы, собственно, кто такие, - поинтересовались друзья, - и почему мы должны отвечать на ваши вопросы.

- Мы сотрудники ГПУ из группы захвата.

- А как вы узнали, что мы здесь живём?

- Вообще-то отвечать на вопросы должны вы, а не мы, - сказал один гепеушник, - но на сей раз сделаем для вас исключение. Дело в том, что служба наружного наблюдения установила, что какие-то личности приходят на территорию японского посольства и остаются там на ночь. Домик, в котором вы живёте предназначен для садовника. Но старый садовник уехал, а новый ещё не приехал. Поэтому домик и пустовал. За вами было установлено наблюдение, долгое время следили, что вы делаете здесь, но ничего криминального не обнаружили. В конце концов, решили взять вас и выяснить, зачем вы ходите в этот домик и остаетесь в нем до утра. А теперь, когда всё выяснилось, забирайте свои манатки и выметайтесь отсюда.

- А где нам жить?

- Подайте заявление в Горсовет, чтобы вам выделили жильё.

- Подать заявление мы можем, нас поставят на очередь, а жильё получат наши внуки, если до них дойдёт эта очередь.

- А знаете, - сказал Борис, - у меня есть конструктивная идея. Просьбу о предоставлении нам жилья пусть напишет ГПУ. Это организация весьма авторитетная. Горсовет наверняка не захочет пререкаться с вами и жильё предоставит быстро.

Так и поступили. Не прошло и недели после того, как ГПУ направило письмо в Моссовет, как друзьям была предоставлена комната. Вот и всё.

Бывает, правда, редко, что и забава приносит реальную пользу. А произошло это ещё в самом начале тридцатых годов.

Про еврея-дурака

На киностудии "Мосфильм" работал механик по съёмочным аппаратам по фамилии Айвик. Айвик был чистокровный еврей, но свою национальность не шибко афишировал. Убедившись, что Советский Союз не лучшее местожительство для евреев, он стал говорить, что он не еврей, а финн, и стал хлопотать, чтобы ему в паспорте изменили национальность.

На эти хлопоты ушло почти два года, и, наконец, долгожданная мечта сбылась: Айвик получил новый паспорт, где в пункте пятом было чётко написано, что он финн.

Получение нового паспорта очень удачно совпало с днём начала войны с Финляндией. Поэтому финна Айвика тут же арестовали и в целях профилактики отправили для дальнейшего проживания в "места не столь отдалённые", то есть в лагерь усиленного режима.

Путешествие по этапу к новому месту жительства, естественно, проходило не с курьерской скоростью, поэтому у Айвика было достаточно времени подумать о том, кем ему лучше быть: финном или евреем.

От непривычного длительного умственного напряжения Айвик чуть-чуть не свихнул мозги, но всё же составил такой план действий: по прибытии в лагерь он явится к начальнику лагеря, объяснит ему, что произошла роковая ошибка, что он еврей, а вовсе никакой не финн. Начальник все поймет и тут же выпишет ему пропуск, по которому его выпустят из лагеря, и он уедет в Москву.

Так он и поступил. Прибыв в лагерь, он обратился к дежурному вертухаю и заявил, что ему нужно немедленно повидаться с начальником лагеря и сообщить ему нечто очень важное. Вертухай терпеливо выслушал Айвика, сказал, что понимает его просьбу и незамедлительно послал его чистить сортир, то бишь обычную выгребную яму. Двое суток Айвик черпаком выгребал говно из ямы, переливал его в большую бочку и отвозил на тачке в овраг, находившийся в двух километрах от лагеря. Конечно, Айвик знал старую истину, что труд облагораживает человека, но после двух дней работы с говном благородней себя не почувствовал. Однако Айвик был человеком настойчивым и, в конце концов, его привели к начальнику лагеря.

Начальник лагеря был мужчина вполне серьёзный и был он твердо убеждён, что если человек попал в его лагерь, значит в чём-то виноват, зря не присылают.

Айвик подробно объяснил начальнику лагеря, что он попал в лагерь по ошибке и высказал убеждение, что уважаемый начальник всё понял и готов выдать ему пропуск для возвращения в Москву.

С таким же успехом Айвик мог прививать оспу телеграфному столбу - результат был бы одинаков. Выслушав Айвика, начальник лагеря сказал, что если он снова будет пудрить ему мозги и вешать лапшу на уши, то получит не пропуск, а по морде.

На этом дипломатические переговоры закончились. Оставался единственный способ вырваться из лагеря - с помощью влиятельных московских знакомых. По условиям содержания в лагере, заключённым разрешалось раз в квартал отправлять письма своим родным или друзьям. Лагерники добросовестно писали письма и сдавали их для отправки в контору лагеря. Там эти письма или сжигали, или ходили с ними в сортир для известного употребления. Но одно письмо Айвика каким-то образом было отправлено и более того - дошло до киностудии "Мосфильм" и попало в руки кинооператора Косматова.

Кинооператор Косматов был заслуженным деятелем искусств, хорошо знал Айвика и решил ему помочь. Он составил документ, в котором с непоколебимой логикой было доказано, что Айвик никакой не финн, а просто еврей - дурак и в этом качестве он не представляет опасности для государства, если его вернуть на прежнюю работу. К тому же за свою глупость он уже достаточно наказан.

Под этим документом поставили свои подписи ещё десяток разных заслуженных деятелей и направили его в соответствующее ведомство.

Известно, что на Руси каждая бумага своё течение имеет. Прошло всего три года и Айвик был освобождён и вернулся в Москву. Первым делом он пошел к Косматову, чтобы выразить признательность за освобождение.

Косматов выслушал его и сказал:

- Дураки среди евреев встречаются не часто. Но ты еврей - дурак, каких свет ещё не видывал. С чего это ты заявил, что ты финн? А почему не турок или грек? Вбей в свою дурацкую башку, что лучше быть Соловейчиком на Воробьёвых горах, чем Воробейчиком на Соловецких островах.

Воспоминания о разных людях

За свою долгую жизнь мне приходилось общаться с большим количеством самых разных людей. Это были и мимолётные встречи, запомнившиеся, однако, на долгие годы и встречи с людьми, с которыми на продолжение многих лет меня связывала крепкая дружба. О многих своих друзьях я уже рассказал в этой книге. Сейчас хочу рассказать о некоторых встречах с разными людьми, как интересными, так и не очень. Некоторые эпизоды записаны мною со слов моих друзей.

О директорах Ленфильма

Киностудия Ленфильм была самая большая после Мосфильма киностудия Советского Союза. В 1931 году я, тогда студент Ленинградского института киноинженеров, проходил на этой студии производственную практику. Директором Ленфильма тогда был Розенфельд, еврей, о чём прямо говорит его фамилия. О Розенфельде говорили, что он полиглот, владеет одиннадцатью иностранными языками. При нём студия работала, как чётко отлаженный механизм.

Розенфельда на посту директора сменил Марк Шнейдерман, бывший до этого комиссаром Военно-морской академии. Шнейдерман, конечно, был тоже евреем. Следует отметить, что Шнейдерман был не только опытный администратор. У него было сильно развито чувство юмора. Однажды он даже издал приказ, подписав его: директор дальнего плавания Марк Шнейдерман.

И при Розенфельде, и при Шнейдермане на Ленфильме было снято несколько очень интересных кинофильмов, которые с большим успехом демонстрировались не только в Союзе, но и на экранах многих стран мира.

После Шнейдермана директорами Ленфильма побывали ещё несколько человек, фамилии которых я забыл.

После окончания института я жил и работал в Москве. По делам службы мне часто приходилось ездить в Ленинград, где я встречался с теми, с кем дружил ещё в студенческие годы.

Однажды я встретился с одним из однокашников. Мы были не то что закадычные друзья, а просто добрые знакомые. Он работал на Ленфильме. После обычных в таких случаях вопросов: как живёшь?, как семья?, что делаешь?, я спросил: - А что делается на Ленфильме? Какая там обстановка?

Он как-то грустно улыбнулся и сказал:

- Ну какая может быть обстановка в организации, где нет элементарного порядка. Бардак, конечно. Неужели в ЦК не понимают, что установить порядок проще простого - надо директором назначить еврея.

Как я ходил к Кирову

В институте я был секретарём комсомольской организации механического факультета. Однажды я о чём-то сильно поспорил с секретарём партийной организации института. К общему мнению мы не пришли, и тогда я собрал бюро комсомольской ячейки и предложил вынести постановление: парторганизацию института распустить и назначить новые выборы парткомов по всем факультетам. Самое смешное, что все комсомольцы со мной согласились.

Об этом узнали в райкоме комсомола и меня обвинили в авангардизме. Тогда я обиделся и пошёл жаловаться к Кирову, бывшему в то время в Ленинграде секретарём обкома и горкома партии.

Демократическое было тогда время. К Кирову я попал без особых хлопот. Когда я вошёл к нему в кабинет, из-за письменного стола поднялся невысокий широкоплечий человек с приятным, знакомым по портретам лицом и, приветливо улыбаясь, как равному, пожал мне руку.

- Ну, садись, - сказал он, - и выкладывай, что там у вас случилось.

Я рассказал. Внимательно выслушав меня, Сергей Миронович долго и заразительно смеялся, а потом сказал:

- Это хорошо, что ты такой активный комсомолец, но запомни, что комсомол является помощником партии, а не наоборот.

Подумав, я решил, что он всё-таки прав, и моя обида прошла.

Прошло много лет. Я давно уже перерос комсомольский возраст, да и с партией наши пути давно разошлись, а встречу с Кировым я помню до сих пор во всех подробностях. Вероятно потому, что он со мной, мальчишкой по сути, обращался на равных. Не было в нём того чванства, которым отличаются теперешние вожди и вождята.

Беседа с Косаревым

В 1931 году в Ленинграде, в студенческой среде стали возникать оппозиционные группировки. Разбираться в этих делах приехал главный комсомолец страны, секретарь ЦК комсомола Александр Васильевич Косарев.

Он вызывал к себе секретарей комсомольских ячеек институтов и задавал разные вопросы, выясняя настроения в студенческой среде.

Я в это время был секретарём комсомольской ячейки механического факультета ЛИКИ. Меня Косарев тоже вызвал и стал придирчиво расспрашивать о настроениях студентов факультета.

В конце концов, мне это надоело, и я сказал:

- Да иди ты на хуй со своими дурацкими вопросами.

- Вот теперь мне ясно, что у вас всё в порядке, - обрадовался Косарев, - более точного ответа не придумаешь.

Несколько слов о Розалии Землячке

Дело было в конце тридцатых годов теперь уже прошлого века. Я работал начальником отдела в техническом управлении Министерства кинематографии. По служебному положению я курировал несколько заводов киноаппаратуры: московский, одесский и самый большой - ленинградский.

В то время каждый завод кроме выпуска продукции по своему профилю получал государственное задание на выпуск оборонной продукции. Ленинградский завод киноаппаратуры должен был выпускать приборы-автоматы для вывода самолётов из пике. Однако для выполнения этого задания на заводе не было нужного оборудования. Это оборудование выпускал механический завод в городе Запорожье.

Ленкинап запросил оборудование по обычным каналам, но запрос остался без ответа. Тогда ленинградцы попросили меня помочь им получить оборудование.

Я энергично взялся за дело. Понимая, что путём обычных запросов дело быстро не сдвинуть с места, я решил применить, так сказать, быстродействующее средство - обратиться сразу в самую высокую инстанцию. Такой инстанцией тогда был Совет Народных комиссаров (СНК СССР). Я обратился сразу к заместителю председателя СНК старой большевичке Розалии Самойловне Землячке. Я пришёл в здание СНК в Охотном ряду, вошёл в её кабинет. За столом сидела далеко не молодая, седая симпатичная женщина. Когда я приблизился к столу, она поднялась, сделала шаг навстречу и дружески пожала мне руку.

- Садись, - сказала она, - и расскажи в чём дело.

Я подробно доложил о цели своего визита. Слушая меня, Землячка дела какие-то пометки в блокноте. Когда я закончил говорить, она сказала:

- Хорошо, иди. Меры будут приняты.

Прошло примерно 3 - 4 часа после моего разговора с Землячкой, как мне позвонили из Ленинграда и сообщили, что ими получена телеграмма из Запорожья такого содержания: "Станки отгружаем. Готовьте фундаменты". Как говорится, комментарии излишни.

Встречи с Фурцевой

Когда я работал главным инженером Центральной студии документальных фильмов, мне приходилось неоднократно встречаться по разным служебным делам с Екатериной Алексеевной Фурцевой, бывшей тогда министром культуры.

Однажды Фурцева собрала большое совещание, на которое был приглашен и я. До этого я с Фурцевой никогда не встречался, но слышал, что это деловая, энергичная женщина, опытный руководитель.

Пришедших на совещание, Е.А. Фурцева встречала в дверях своего кабинета. Я подошёл к ней, чтобы представиться, но не успел я назвать своё имя и должность, как она, приветливо улыбнувшись, сказала: "Проходите, товарищ Милькин, садитесь". Я был удивлён таким приёмом, а впоследствии неоднократно пришлось убедиться, что это стиль её работы: к встречам с людьми она серьёзно готовилась и всегда знала, кто и зачем к ней идёт. Вопросы она решала оперативно. Приведу такой пример. В те времена в Москве был небольшой заводик. Назывался он ГОСТАСВЕТ и выпускал он осветительную аппаратуру для театров и эстрады. Наши кинооператоры тоже пользовались на съёмках осветительными приборами, выпускаемыми этим заводом. Да других-то производителей и не было.

Подошло время заказать новые осветительные приборы, так как старые почти все уже вышли из строя. Студия составила заявку и отправила её на завод.

А за это время случилось вот что. По идее Н.С. Хрущёва управление всем народным хозяйством и промышленностью было реорганизовано. Появились Советы народного хозяйства, так называемые Совнархозы (СНХ). В ведение одного из СНХ и был передан этот завод. Совнархозу осветительная аппаратура была сосем не нужна. Производство её он прекратил и поручил заводу изготовлять электрические приборы для забоя скота, так как в стране намечался очередной подъём сельского хозяйства, закончившийся, впрочем, как и все предыдущие и последующие, полным крахом.

Узнав о том, что осветительную аппаратуру нам получить негде, мне не оставалось ничего другого, как обратиться к министру культуры, да к тому же и члену ЦК Е.А. Фурцевой.

Этот вопрос она решила быстро, буквально произнеся несколько фраз. Она при мне позвонила председателю Совнаркома и спросила, есть ли у него второй партбилет. Тот удивился вопросу и ответил, что второго партбилета у него нет, ему и одного достаточно, и поинтересовался, почему его об этом спрашивают.

Ответ Е.А. Фурцевой был краток и чёток:

- Потому, что за Ваши непродуманные действия партбилет мы у Вас отнимем.

Тут же председателю СНХ было приказано возобновить на заводе ГОСТАСВЕТ производство осветительных приборов. Таким образом, вскоре студия получила столь необходимое ей оборудование.

Не могу удержаться, чтобы не сказать о том, что Екатерина Алексеевна Фурцева была очень красивой, стройной женщиной, всегда элегантно одетой, красиво причёсанной. На её светящемся умом лице всегда было приветливое выражение. Она подтверждала истину, что каждое правило всегда имеет исключения. Ведь, как правило, красивые женщины бывают махровыми дурами. А она была и красива, и умна.

Фурцева была замужем. Фамилия её мужа была Фирюбин. Однажды её спросили, почему она не берёт фамилию мужа. Она ответила:

- Я хочу, чтобы меня знали как Фурцеву, а не как чью-то жену.

Такой она и запомнилась, Екатерина Алексеевна Фурцева, тем, кто её знал, как умная, красивая женщина - настоящий государственный деятель эпохи социализма (пока не развитого) в России, т.е. в СССР.

Немного о Дукельском

Семён Семёнович Дукельский сначала был уполномоченным НКВД по Воронежской области. Потом был назначен председателем Комитета по делам кинематографии. Но и на этой должности он долго не засиделся, а через два года был назначен министром морского торгового флота. Логику в таких должностных перемещениях проследить так же трудно, как предсказать полёт летучей мыши.

Став министром морского торгового флота, Дукельский вспомнил прочитанный когда-то у Салтыкова-Щедрина совет, что каждый уважающий себя администратор должен действовать лишь с помощью мероприятий, а никак не иначе. А мероприятия проводятся в жизнь приказами. Вот Дукельский и начал свою министерскую карьеру с того, что издал для начала пять приказов по морскому торговому флоту. Приказы были размножены в необходимом количестве экземпляров и разосланы всем начальникам портов и всем капитанам дальнего плавания. А через два месяца в Москве было организовано производственное совещание, на которое вызвали всех начальников портов и всех капитанов дальнего плавания из тех, кто не находился в данный момент непосредственно в дальнем плавании.

На совещании выступили пять капитанов дальнего плавания. Капитаны раздолбали содержание приказов Дукельского, как говорится, "в пух и в мумию", из чего следовало, что Дукельский в делах морского торгового флота ровным счётом ничего не понимает.

Все выступления стенографировались. Совещание длилось два дня, а когда окончилось, Дукельский взял стенограммы, ушёл и три дня не появлялся.

Капитаны томились от безделья, но уехать не могли, не получив на это разрешения от начальства. Высказывались предположения: уж не ведёт ли Дукельский переговоры с одним таинственным, однако всем известным, ведомством с целью обуздать строптивых капитанов. На самом же деле всё оказалось неожиданным.

Появившись через три дня, Дукельский стал вызывать к себе по одному мятежных капитанов и начинал разговор с неожиданным концом.

- Вы, кажется, говорили, - сказал он одному, - что я ничего не понимаю в работе портов? Так вот Вам постановление правительства: Вы назначаетесь моим заместителем по службе портов.

- А Вы, - сказал он другому, - считаете, что я полный профан в вопросах фрахта? Так вот Вам постановление - Вы назначены моим заместителем по вопросам фрахта.

Таким образом, все пять капитанов, которые долбали приказы Дукельского, стали его заместителями. По-государственному думал Дукельский и понимал, как лучше всего использовать знания и опыт человека. А три дня ему понадобились для того, чтобы составить соответствующие постановления и добиться утверждения их в правительстве.

Иван Григорьевич Большаков

Одно время Председателем Комитета по делам кинематографии был Иван Григорьевич Большаков. Он отличался точностью и быстротой решений встававших перед ним вопросов.

Однажды для решения какого-то вопроса к Большакову пришёл известный поэт и переводчик Самуил Яковлевич Маршак. Встреча была заранее оговорена и назначена на 10 часов утра. Маршак явился точно в назначенное время. Однако Большаков был в это время чем-то очень занят и сразу принять Маршака не мог. Подождав несколько минут, Маршак написал записку и попросил секретаршу передать её Большакову. В записке было написано: "Иван Григорич Большаков! У Вас немного Маршаков!". Через пару минут записка вернулась к Маршаку с "резолюцией" Большакова: "Жаль, что немного Маршаков! Иван Григорич Большаков".

Михаил Иванович Мумжиев

В начале пятидесятых годов директором завода по производству киноплёнки в городе Шостке Сумской области работал Михаил Иванович Мумжиев. По национальности он был болгарин, а каким ветром его занесло в Шостку, даже он сам объяснить не мог. Главным инженером завода был Авербух, главным эмульсионером работал Виленский. Естественно, что оба они были евреи. Да и все остальные ответственные руководящие должности также занимали евреи. Завод работал ритмично и производственный план всегда не только выполнял, но и перевыполнял.

И тут подошло время, когда началась крупномасштабная борьба с космополитизмом. Выражалась она в том, что евреев выгоняли со всех занимаемых ими должностей. Республиканские власти из Киева стали весьма настойчиво "советовать" Мумжиеву на всех ответственных должностях на заводе заменить евреев людьми местной национальности, то есть украинцами. Мумжиев отвечал: "Будет сделано! Подбираю кандидатуры". Завод продолжал спокойно работать. На все последующие указания из Киева Мумжиев отвечал: "Будет сделано! Подбираю кандидатуры".

В конце концов, терпение украинских властей кончилось, и Мумжиева вызвали в Киев "на ковёр". Пока он ехал, в газетах и по радио было сообщено, что пресловутое "дело врачей", с которого и началась широкомасштабная кампания, было сфабриковано и выгнанных с работы специалистов-евреев стали возвращать на место.

Когда Михаил Иванович Мумжиев добрался в Украинский партийный комитет, ему сказали: "Вопрос, по которому мы Вас вызывали, потерял актуальность. Отдохните пару дней, возвращайтесь на свой завод и продолжайте спокойно работать".

О Борисе Барнете

Когда я вернулся с войны, моя семья из бывшего каретного сарая была переселена в дом, построенный для работников кинематографии. В квартире этажом выше жил уже известный тогда кинорежиссёр Борис Васильевич Барнет.

Несмотря на разницу в возрасте, а он был лет на десять старше меня, мы с ним подружились. Мой сынишка с восторгом встречал "дядю Борю", когда тот заходил к нам, и слушал его, раскрыв рот, хотя и не всегда понимал, о чём идёт речь. Потом, много лет спустя, сын вспоминал, как красиво ел "дядя Боря" и как элегантно он одевался.

Борис любил провести время в хорошей компании, любил перекинуться в картишки. В связи с этим я вспомнил такой случай. В то время он был в очередной раз женат. Его женой была молоденькая, хорошенькая актриса Алла Казанская. Недавно у них родилась дочка Оля.

Как-то вечером я заглянул к нему. Он собирался идти в компанию друзей играть в карты. А в карты они играли не в подкидного дурака, а в преферанс и на деньги. Невольно я стал свидетелем такой сценки. Борис спросил у жены, есть ли в доме деньги. Она ответила, что есть немного денег, но на них нужно будет утром купить молоко для Ольги. На это Борис сказал: "Фи! Как Вы дурно воспитаны!", взял деньги, небрежно сунул их в карман и с гордо поднятой головой вышел из квартиры.

А вот ещё был такой случай. Дело было летом. Моя семья жила на даче. А меня свалил сыпной тиф. В полубессознательном состоянии, с высокой температурой я валялся один в квартире, не в силах даже подняться и по телефону вызвать неотложку. И тут пришёл Барнет (дверь была не заперта). Сначала он спросил, не пьян ли я. А узнав, что я трезв, как стёклышко, но сильно болен, вызвал "скорую помощь" и отвёз меня в больницу. Пока я валялся в больнице, он навещал меня регулярно.

Борис Васильевич был неординарным человеком. Характер имел непростой. Сложно складывалась его личная жизнь. А творческая - так просто трагически. Ему не давали снимать то, что он хотел. Заставляли снимать какую-то жвачку. А один из его лучших фильмов последних лет "Старый наездник" был "положен на полку" и вышел на экраны через несколько лет после смерти Барнета, став одним из лучших фильмов года. Всё это подводило Бориса Васильевича к трагедии.

В 1964 году он поехал в Ригу, надеясь на рижской студии снять фильм. Но снова не получилось сделать так, как он хотел. И вот, под тяжестью целого ряда неудач 8 января 1965 года в гостинице города Риги он свёл последние счёты с жизнью. Я вместе с его женой ездил в Ригу на его похороны. Был пасмурный зимний день. Таким же мрачным было и наше настроение Мало запомнились мне подробности поездки на кладбище. Но хорошо запомнил его посмертную записку: "Несмотря на внимание и заботу, которыми окружили меня латышские товарищи, я убедился, что не смогу больше творчески работать, а следовательно не могу дальше жить. Поховайте меня где-нибудь на латышской земле, которую я успел полюбить".

Последняя просьба великого режиссёра была исполнена. Похоронили его в Риге на одной из аллей зелёного Лесного кладбища.

В начале восьмидесятых годов мы с Леной были в Риге, поехали на Лесное кладбище, нашли его могилу, положили цветы, поклонились его памяти. Вернувшись в Москву, рассказали Алле Казанской, что посетили могилу её мужа.

Прошло много времени. Хрупкая миловидная актриса Алла Казанская превратилась в крупную старуху с прокуренным голосом. Про таких говорят "женщина со следами былой красоты". И это чистая правда. Она умна, остроумна, общительна. Всю жизнь она прослужила в Вахтанговском театре. А потом ещё стала профессором в театральном училище имени Щукина. Их дочь Ольга давно выросла. Она служит в московском Малом театре, и по возрасту уже близка к пенсионному. Вот так незаметно идёт время и проходит жизнь.

За что на меня обиделся Баскаков

Однажды мы собрались на семинар главных инженеров киностудий. Такие семинары проводились ежегодно. В этот день выступить перед нами с лекцией должен был заместитель председателя Комитета по кинематографии Баскаков.

По неизвестной нам причине начало лекции задерживалось. Вдруг вошёл помощник Баскакова и сказал, что сегодня лекция не состоится, так как Баскаков сломал ногу.

- Кому? - тут же спросил я.

- Что - кому? - не понял вопроса помощник.

- Кому Баскаков сломал ногу? - уточнил я.

В ответ раздалось дружное ржанье моих коллег.

Узнав об этом, Баскаков на меня обиделся, правда, ненадолго, так как человеком он был добродушным, хотя и выглядел довольно хмурым.

Кто и как понимает слово "мой"

Кинорежиссёр Александр Михайлович Згуриди дружил с итальянским режиссёром Джузеппе де Сантисом. Однажды, в один из приездов де Сантиса в Москву, Згуриди пригласил его к себе на обед. Жил Згуриди в большом семиэтажном доме, занимая с женой и сыном хорошую двухкомнатную квартиру. К дому Згуриди и де Сантис ехали в одной машине. Подъезжая к дому, Александр Михайлович сказал:

- А вот и мой дом!

Де Сантис посмотрел на Згуриди с ярко выраженным уважением и сказал:

- А я и не знал, что ты такой богатый человек, хозяин такого большого дома. А большой доход приносит тебе твой дом?

Как вы думаете, стал ли Згуриди объяснять, что для него значит слово "мой" в данном случае? Конечно же, не стал. Решил, пусть де Сантис думает, что и в России есть очень богатые режиссёры.

Кое-что о кинорежиссёре Юткевиче

Мне никогда не нравились фильмы, снятые кинорежиссёром Юткевичем. А такие его фильмы как "Ленин в 1918 году" и "Ленин в Польше", фильмы, сляпанные явно по заказу большого начальства, я считал просто подхалимскими, а самого Юткевича - подхалимом. Видимо это было не только моё мнение, так как однажды почти открытым текстом это было сказано самому Юткевичу.

Когда был назначен новым председателем Комитета по делам кинематографии Семён Семёнович Дукельский, то свою деятельность в кино он начал со знакомства с кинорежиссёрами. Для этого он приглашал их по очереди к себе на собеседование.

Подошла очередь Юткевича. Когда секретарь Дукельского пригласил Юткевича войти и открыл перед ним дверь кабинета, то Юткевич с порога начал говорить: "Здравствуйте, Семён Семёнович!" при этом склоняя в поклоне спину. Пока он дошёл до стола, за которым сидел Дукельский, он успел несколько раз поклониться и повторить: "Здравствуйте, Семён Семёнович".

До назначения на работу в кино, Дукельский несколько лет работал уполномоченным НКВД по Воронежской области. На этой работе он научился быстро разбираться в людях, с ходу точно определять, кто они такие и кто что стоит. Увидев подходящего к нему, кланяющегося и повторяющего приветствие, Юткевича, Дукельский надел очки, внимательно посмотрел на Юткевича и спросил:

- А вы, собственно, кто такой?

Юткевич ответил, что он кинорежиссёр Юткевич.

- Ну, вот что, товарищ Юткевич, - сказал Дукельский, выйдите сейчас же из кабинета и зайдите снова. Но зайдите че-ло-ве-ком!

* * *

Раз в год в Москве собирались работники киноискусства со всего Союза для обсуждения неотложных вопросов кинематографии. На этих собраниях говорили о том, что надо делать хорошие фильмы, а плохие фильмы делать не надо. А ещё говорилось о том, что для того, чтобы делать хорошие фильмы, нужны талантливые сценаристы и талантливые кинорежиссёры.

Практической пользы от этих совещаний никакой не было, но, тем не менее, такие совещания проводились регулярно, как будто это могло что-нибудь изменить к лучшему.

Однажды такое совещание проводил недавно назначенный новый заместитель председателя Комитета по кинематографии Баскаков. Раньше Баскаков был журналистом, внешне он казался мрачным, но на самом деле был человеком добрым и отзывчивым

Выступили несколько ораторов, и пока они мямлили что-то маловразумительное, собрание мирно дремало.

Под конец слово взял Юткевич. В начале своего выступления Юткевич сказал, что он согласен с тем, что нужны талантливые сценаристы и режиссёры. Но, продолжал Юткевич, этого недостаточно. Для расцвета киноискусства нужно и талантливое руководство этим искусством. Раньше такого руководства не было, а вот теперь талантливое руководство появилось - и изящным движением руки он показал на Баскакова.

Не успел Юткевич перевести дух, чтобы начать следующую фразу, как в зале кто-то громким басом сказал: "Вот это лизнул, так лизнул!". Тут зал дружно захлопал в ладоши. А как Вы думаете, аплодировали тому, что сказал Юткевич или тому, что сказали о Юткевиче?

* * *

У кинорежиссёра Юткевича кроме обычных для любого человека чувств, было ещё одно - он каким-то звериным чутьём чувствовал опасность для собственной персоны. Можете мне поверить, я в этом убедился лично. А произошло это в начале шестидесятых годов. Как-то зимой я отдыхал в доме творчества кинематографистов в Болшево, под Москвой.

Однажды вечером мы небольшой компанией сидели в холле и смотрели по телевизору спортивную передачу. Подошёл Юткевич, и, не спросив разрешения у смотрящих передачу и не извинившись, переключил телевизор на какую-то другую передачу. Я встал, подошёл к телевизору и переключил его опять на передачу о спорте. Юткевич хотел было снова переключить программу, но, взглянув на меня, понял, что переключать телевизор я ему не дам, а скорее всего дам по морде. И дам так, что будет больно. Он повернулся и молча вышел из комнаты.

С тех пор он стал относиться ко мне с большим уважением, но старался держаться от меня подальше, на таком расстоянии, чтобы я не мог до него дотянуться.

Кто такие Торндайки

В начале шестидесятых годов, в экономически, как всегда, тяжёлое для России время, шустрый немец Андрэ Торндайк, с помощью своей жены Аннелэ, по заказу Хрущёва, на русские деньги сляпал фильм под названием "Русское чудо". В фильме говорилось о том, как плохо жилось в России до Хрущёва и как хорошо стало жить при Хрущёве

Хрущёв был так доволен фильмом, что на Торндайков высыпался дождь всяких наград и прочих благ. В числе прочего Хрущёв наградил Торндайка и его жену Аннелэ высокими советскими орденами.

По случаю награждения Торндайков состоялся банкет, на котором я по долгу службы обязан был присутствовать.

Чисто случайно моё место оказалось рядом с местом Аннелэ Торндайк. После того, как были выпиты первые стопки, я почувствовал, что Аннелэ прижалась коленкой к моему колену, а рукой, прикрытой скатертью стала шарить по ширинке моих брюк. Никаких эмоций, кроме отвращения, это у меня не вызвало. Сказав, что хочу покурить, я встал, вышел в коридор и стал думать: "А кто, в сущности, они такие, эти Торндайки?" И тут же нашёл точное определение: "Они бляди. Разница между мужем и женой только в том, что Торндайк - муж - блядь политическая, а его жена - блядь обычная, физическая".

О чём просил М.И. Калинин

Действие этого рассказа проходило в далёкие времена, 30-е годы прошлого века. Поэтому я сохраняю названия, которые были тогда.

В городе Калинине находилось Военно-техническое училище имени Калинина. Был такой старичок с козлиной бородкой, называли его "всесоюзный староста", большо-ой был начальник в масштабах Советского Союза.

В этом училище учился мой двоюродный брат Беньямин Милькин. Беньямин - это какое-то длинное имя, а для сокращения его называли Биня, или Бинька.

Ежедневно, перед отбоем, курсантов училища выводили на вечернюю прогулку. Как только курсанты выходили на улицу, дежурный по училищу давал команду: "Песню!". Запевала начинал петь какую-нибудь солдатскую песню, все её дружно подхватывали, и вечерняя прогулка начиналась песней, под песню и заканчивалась.

На прогулках пели все курсанты. Все, кроме Биньки. Слуха у Биньки не было совсем, но голос имел такой громкий, и такой противный, что, если он начинал петь, то всё училище с ноги сбивалось.

Михаил Иванович Калинин довольно часто приезжал по каким-то делам в город его имени. Бывая в Калинине, он обязательно посещал и училище, также носящее его имя.

Однажды во время такого посещения дежурным по училищу был Бинька. Увидев Калинина, то ли на радостях, то ли с перепуга, он так громко заорал "Смирно!", что Михаил Иванович с испугу сел на чью-то койку и прикрыл уши ладонями. Он говорил, что потом у него в ушах долго был не то шум, не то звон.

М.И. Калинин ещё не раз посещал одноимённое училище. Но перед каждым посещением обязательно говорил: "Пожалуйста, только не назначайте дежурным этого голосистого курсанта. Боюсь, что, услышав его второй раз, оглохну навсегда.

Бесценный подарок

С этим человеком мне не довелось встретиться. Хотя ещё во время войны я слышал о нём много хорошего. Я твёрдо убеждён, что именно он был самым талантливым полководцем Великой Отечественной войны. Это Маршал Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский.

О нём много написано и рассказано. Он отличался не только стратегическим умом, мужеством, доблестью и храбростью. Ему были свойственны и такие человеческие качества как мягкость, доброта, благожелательное отношение к людям, с которыми сталкивала его судьба.

Спустя много лет после войны в совете ветеранов 1-й Ударной армии я познакомился с полковником в отставке Михаилом Ивановичем Голубчиковым. Он был профессиональным кадровым военным. Участвовал в финской кампании. Отвоевал всю Великую Отечественную. С ним всю войну бок о бок прошла и его жена. Михаил Иванович оказался очень приятным человеком. Я с удовольствием с ним общался, с интересом слушал его рассказы о войне. Как-то в День Победы они пригласили нас к себе в гости. В их уютной квартире на видном месте стояла очень красивая большая хрустальная ваза. Заметив, что мы с любопытством её рассматриваем, хозяева сказали, что эту вазу они получили в подарок от Константина Константиновича Рокоссовского и рассказали, как это произошло.

Соединение, в котором они воевали, входило в армию под командованием генерала Рокоссовского. Кстати сказать, брак их был оформлен в своё время, но фамилию каждый из них носил свою.

Однажды пришёл приказ за подписью Рокоссовского о переводе майора Голубчикова с повышением в звании в другую часть, а о переводе в ту же часть его жены в приказе не было ни слова.

Получив приказ, Голубчиков обратился к командованию с просьбой о переводе вместе с ним и его жены. Там поулыбались и, видимо решив, что майор Голубчиков заботится о переводе своей ППЖ (походно-полевой жены), в просьбе отказали.

Тогда упрямый майор решил обратиться лично к генералу Рокоссовскому. Тут выяснилось, что Рокоссовский слышал о просьбе Голубчикова и смущённо признался, что и он сначала подумал так же, как подумали и другие. А поняв, что Голубчиков хлопочет о своей законной жене, он вызвал к себе их обоих, извинился за допущенную им нетактичность и в знак признания своей вины подарил им на память эту красивую вазу.

Остаётся добавить, что этот дорогой подарок супруги сумели сохранить в тяжёлых военных условиях и потом в мирное время берегли как самую дорогую для них память.

Павел Афиногенович Степаненко

Павел Афиногенович Степаненко начал службу в Красной армии в 1919-м году. В том же году он вступил в партию большевиков. Во время войны генерал Степаненко командовал 14-м гвардейским стрелковым корпусом. Он был известен как строгий, но справедливый военачальник. Про его личную отвагу всем было давно известно. Но был случай, о котором следует рассказать особо.

Это было под Старой Руссой. Случилось так, что дивизии, прикрывающие наше направление, были разбиты, и немецкая пехота развивала наступление в направлении нашего штаба. Тогда Степаненко собрал всех, кто был в штабе, построил в линию, вышел вперёд и скомандовал: "Братцы! За мной! В штыки! С богом!"

Штыковой бой не может быть без потерь. Но, как ни странно, в этом бою мы потерь не имели. Как только мы отбили наступление немецкой пехоты, нам на помощь подошла из резерва свежая дивизия.

Много лет прошло с того боя. А я до сих пор не могу найти ответ на вопрос, почему боевой генерал, коммунист повёл нас в атаку, скомандовав "С богом!". Положение наше было безнадёжным, так как нас была горстка по сравнению с количеством немецкой пехоты. Мы все должны были погибнуть. Но мы отбили немецкую атаку и все уцелели. Что это? Военное счастье? Или что-то ещё? А вы как думаете?