Полонский Лев Маркович

П.Л.М. - Родился в 1921 году в Гомеле в семье старого большевика, коммуниста с дореволюционным стажем. Мне дали имя Лев, в честь основателя Красной армии Л.Д.Троцкого. Мой отец провоевал Гражданскую войну, и после окончания гражданской продолжал служить в Красной Армии в Умани, в штабе кавалерийского корпуса у Котовского. В 1924 году родился мой младший брат Октябрин (Костя). В 1941 году Костя был курсантом морской спецшколы, в войну служил матросом на катерах Черноморского флота, после войны закончил ВМУ им. Фрунзе в Ленинграде , был командиром отряда тральщиков, далее - заместителем командира базы ПЛ на КЧФ, и уволился в запас в звании капитана 2-го ранга. В конце двадцатых годов отец демобилизовался из армии, и наша семья переехала жить в Киев. Там я окончил 10 классов средней школы №131 и в 1938 году поступил учиться в Киевский политехнический институт. В 1939 году вышел «Ворошиловский указ», согласно которому в армию призывались студенты ВУЗов. После первого курса брали не всех, но когда мне в военкомате предложили право выбора, я сразу согласился на призыв. Был патриотом.

Г.К. -Вы чувствовали себя готовым к армейской службе?

П.Л.М.- До призыва я был активистом ОСОВИАХИМа и закончил учебу на снайперских курсах, а также отучился на курсах пулеметчиков-мотоциклистов. Был крепким парнем, занимался плаванием и гимнастикой , тренировался у чемпиона СССР Жоры Ибадулаева. Так что морально и физически я был готов к любым трудностям армейской службы.

Г.К.- Куда Вы попали служить?

П.Л.М.- Призвался в армию вместе с киевлянами, ставшими в армии моими товарищами - Левой Каневским, Юлием Кантором и другими. Наша команда призывников называлась №173, все новобранцы в ней были ростом 173 сантиметра. Привезли нас в Москву, и мы попали служить в 1-ую Московскую Пролетарскую Мотострелковую Дивизию.

Г.К. - 1-ая Московская Пролетарская Дивизия считалась элитной частью и имела репутацию «придворной кремлевской дивизии». Расскажите максимально подробно, что представляла из себя, эта часть. Интересна любая деталь, от мелочей быта до особенностей боевой подготовки дивизии.

П.Л.М.- 1-ая Московская Дивизия действительно считалась элитной и «парадной». Дивизия перед войной состояла из двух мотострелковых полков - 6-го МСП и 175-го МСП, из 12-го Отдельного Танкового полка. В состав дивизии входил 13-й артиллерийский полк, в котором мне предстояло прослужить до 1946 года. В дивизии еще был 45-й отдельный автобатальон. Было еще много специальных частей, 93-й отдельный разведбат, дивизионы ПТА и зенитной артиллерии, и так далее. Все полки дивизии считались «полками пролетарской крови», и в нашей дивизии служили до войны только представители славянских народов и евреи. Я не помню у нас никого из представителей народов Кавказа или Средней Азии. Вся дивизия была развернута по усиленному штату, у нас перед войной в танковом полку уже были новые танки Т-34. Дивизия располагалась в казармах на Ленинградской улице, в районе метро «Сокол». Были еще дивизионные казармы на Чернышевской улице. Условия для службы были идеальные. Стояли четырехэтажные кирпичные корпуса - подарок Моссовета дивизии. В отдельном здании казармы находились клуб, спортзал, столовая, и даже кинозал. Бойцы полковой шкалы размещались на 4-м этаже казармы. Кровати в два яруса, огромные окна, паркетный пол, широкие проходы. Турники в конце коридоров. Кормили солдат замечательно. В солдатской столовой стояли столы на четверых. В столовой находились врач и дежурный командир, которые обходили столики и спрашивали - «Все сыты? Кому не хватает?». Если кто-то из бойцов поднимал в ответ руку - то сразу получал дополнительную порцию. Я попал служить в полковую школу. Курсанты школы были обуты в кожаные сапоги со шпорами, одеты в шерстяные брюки и гимнастерки, на головах - буденовки, мы получили приличные шинели, портупеи для сабель. Наш внешний вид не был затрапезным. В увольнительные в Москву красноармейцев отпускали редко, только в качестве поощрения за хорошую службу, и то, существовал «лимит» на увольнительные. Раз в две недели , и только по ночам, нас водили мыться в «Ленинградские бани». Шли строем с песнями. Раз в неделю нам показывали кино. Иногда водили по музеям, мне также довелось быть несколько раз на спектаклях в Малом театре, и один раз в Большом театре. Каждый день проводились политзанятия и политинформация. Часто выдавали красноармейцам свежие центральные газеты. Отношения между солдатами были дружескими. В дивизии был сильный комсостав, люди порядочные, культурные, великолепно разбирающиеся в военном деле. Многие из будущих известных командиров служили в свое время в нашей дивизии - Лелюшенко, Лизюков, Крейзер, Неделин, Батов, Галицкий, Бирюзов и другие. И этот список можно еще очень долго продолжать. Все команды выполнялись только бегом, а не строевым шагом.

Г.К. - Насколько сильной была боевая подготовка «парадной» дивизии?

П.Л.М.- Постоянно проводились маневры и учения. Наш полк усиленно тренировался на артиллерийском полигоне в Солнечногорске, все лето мы проводили в учебных лагерях в районе Алабино. Мой артполк был вооружен орудиями 76-мм и 122-мм. Летом 1940 года полк был полностью переведен на механическую тягу, мы получили тягачи СТЗ, тракторы НАТИ-5, новые грузовики. Уже перед самой войной в полку был создан дивизион 152-мм пушек. Времени и снарядов для подготовки артиллеристов в дивизии не жалели. Огромное внимание уделялось и общефизической подготовке. Например, зимой часто проводились лыжные кроссы с полной боевой выкладкой. Мое мнение, что наша дивизия в плане боевой подготовки была на голову выше остальных дивизий РККА. И боевой успех, и героизм бойцов дивизии в летних боях 1941 года служит тому доказательством. Давайте скажем откровенно. На всю Красную Армию с трудом наберется пять - семь дивизий, воевавших в сорок первом также стойко и успешно как 1-ая Пролетарская дивизия.

Г.К. - Как происходил отбор красноармейцев для участия в предвоенных парадах на Красной Площади?

П.Л.М.- Сам факт что солдат служит в нашей дивизии, являлся свидетельством доверия к бойцу со стороны властей, «органов» и командования, и никакой дополнительной «фильтрации» личного состава перед парадами я не припомню. Шел только отбор по росту и по внешнему виду. Мне пришлось принять участие в нескольких праздничных парадах. На 1-ое Мая и на 7-ое Ноября, мы, одевали скатки, но «специального парадного» обмундирования бойцам не выдавали. Перед выходом на парад у нас проверяли затворы карабинов, в пустые патронташи набивали картон или бумагу. На параде в мае 1940 я был в парадном расчете артполка. Шестерка лошадей тянула пушку, на каждую пару коней полагался один ездовой, у верховых карабины были закинуты за спину - ствол через левое плечо. У расчета сидевшего на передке карабины были в руках. На ноябрьском параде того же года, мы проследовали мимо Мавзолея в кузовах грузовиков ЗИС-5, машины шли по Красной Площади в четыре ряда. Пришлось участвовать в парадах и в пешем строю. Когда в составе «коробки» проходили мимо трибун Мавзолея запрещалось смотреть вправо, но краем глаза довелось в очередной раз увидеть Сталина и членов правительства. Я был безмерно счастлив и горд от осознания того, что иду в строю по брусчатке Красной Площади мимо вождей страны и ВКП(б). Мог ли я тогда представить, что впереди меня ждут четыре года кровавой бойни на передовой и участие в Параде Победы 1945 года…

Г.К.- В каком подразделении артполка Вы служили?

П.Л.М. - Когда я прибыл в дивизию, то сразу был направлен в артиллерийскую батарею, в которой командовал взводом Артем Сергеев, приемный сын Сталина. Через пару дней подошел старшина и сказал -« Сдавай манатки, боец. Тебя направляют в полковую школу». Полковая школа готовила специалистов непосредственно для нашего полка. Меня распределили во взвод связи. Командовал взводом лейтенант Шурупов, вояка еще старой выучки, имевший 4 класса образования, но бывший прекрасным строевиком. Полковой школой командовал капитан Щеглов, замечательно проявивший себя в летних боях 1941 года. Началась учеба, но уже через два месяца мне поручили вести занятия по радиоделу, основам телефонии и по электротехнике. На второй год службы, меня, уже в звании сержанта, оставили преподавать в полковой школе. Учеба не была для меня сложной и давалась с легкостью, выручала институтская подготовка. Помимо обучению основной воинской специальности, нас обучали в полном объеме верховой езде, сабельному бою, рубке лозы. Так что шашкой мы научились махать не хуже любого кавалериста. Было много нарядов на конюшню, ходили с метлой и убирали навоз, как тогда говорили - «катали шарики». У меня была кобыла по прозвищу «Журналистка», закрепленная лично за мной. Даже после перевода полка на механическую тягу, в конюшнях стояли наши тягловые битюги, здоровые и умные. Там же, на нашей конюшне, содержались персональные лошади руководителей Генштаба, командующего округом и командарма. Чистка «генеральских» лошадей производилась особенно тщательно. Часто к нам приезжал маршал Буденный навещать свой «табун». Помню свой первый доклад маршалу -«Товарищ маршал Советского Союза! Красноармеец первого года службы Полонский …». Старшина полковой школы, великолепный человек , пожилой сверхсрочник Василий Коровин, хорошо знал Буденного еще с Гражданской войны и был с ним «на ты». У нас глаза лезли из орбит от изумления когда мы видели, как Коровин запросто общается с маршалом и обращается к нему -«Семен Михалыч, как твои(!) дела?». Для нас Буденный был чем-то вроде мифологического персонажа. Часто в полковую школу приезжали с визитами военные атташе из различных посольств. Они заходили в классные комнаты во время занятий в сопровождении командира полка полковника Даренина. К их приезду все было уже подготовлено и отрепетировано, начиная от доклада дежурного по школе и заканчивая самой мелкой деталью. Помню приезд английского атташе, в шинели с красной подкладкой. Или визит китайского атташе. Высоченного роста китаец приветствовал нас на ломаном русском языке.

Г.К.- Где Вас застало известие о начале войны? Как происходила отправка дивизии на фронт? Чем Вам лично запомнились эти дни?

П.Л.М.- 22/06/1941 я находился в летних лагерях дивизии в поселке Алабино, где нас готовили к параду физкультурников на Красной Площади. Утром получил увольнительную на станционную почту. Пришло уведомление на посылку от матери из Киева. Ближе к 12-ти часам проходил через КПП и услышал из лагерного репродуктора, что сейчас будет передано важное Правительственное сообщение. Уже на станции услышал речь Молотова, объявившего о немецком нападении на нашу страну. В лагере была моментально объявлена боевая тревога. Началась подготовка к возвращению в Москву, и уже к вечеру наш лагерь был свернут. Полковая школа была расформирована, и полк своим ходом отправился в зимние казармы. Меня распределили в 3-ий дивизион , на вооружении, которого были 152-мм пушки-гаубицы. Дивизионом командовал капитан Абрам Менделевич Ботвинник. Я доложил начальнику связи дивизиона лейтенанту Азарову о своем прибытии для прохождения дальнейшей службы. Меня назначили командиром отделения связи взвода управления 3-го дивизиона. Старшина выдал мне личное оружие - револьвер «наган» и 14 патронов к нему. Уже с раннего утра 23 июня к нам стало поступать пополнение, техника, были раскрыты дивизионные склады вооружения. Ночью нас подняли по тревоге для прочесывания лесного массива в районе Серебряного бора. Ожидали появления диверсантов- парашютистов. Утром 24/6/1941 в соседнем мотострелковом полку , я, и еще трое сержантов , получили новенькие мотоциклы с колясками ПМЗ-18, оснащенные современными рациями, укомплектованные танковыми шлемами с наушниками и ларингофонами. Мы также получили черные комбинезоны. Вернулись в казармы. Возле казарм стояли жены и дети комсостава, провожающие. Полк готовился к отправке на фронт по железной дороге. На станции Красная Пресня части дивизии грузились в эшелоны. С командиром взвода поехали на мотоцикле в центр Москвы за покупками. Милиционеры- регулировщики давали нам зеленый свет. Мы с трудом успели к отправке последнего эшелона артполка. Мой мотоцикл подняли на руках и установили на платформу между орудий. 26 июня наш состав прибыл в Смоленск, всю артиллерию и быстроходные тягачи сгрузили с платформ. Дивизионы сходу направлялись на трассу Москва- Минск, выстраивались в колонны и уходили в сторону Орши. Настроение у нас было боевое - «Шапками закидаем!». Меня использовали в качестве связного, и я на мотоцикле мотался между эшелонами, командирами, формируемыми колоннами для марша на запад. Мне поручили проверить - все ли покинули ж/д станцию, и догонять свой дивизион. Мой командир взвода уехал с последней машиной, связь по рации в целях маскировки была запрещена, и я был вынужден в одиночестве догонять свой эшелон. Наступил вечер, шоссе опустело, а мотор вдруг зачихал и заглох. Перед этим наткнулся на первые признаки войны - в кюветах валялись дымящиеся, брошенные после налета немецкой авиации грузовики. Вокруг ни души. Из любопытства забрался в какой-то фургон, а там коробки с папиросами и табаком. Хоть сам и не курил, но для других загрузил полный багажник коляски. Мотоцикл не заводился, опыта нет, что оставалось делать … Скатил непослушную машину в кювет и кое как прикорнул , укрывшись шинелью. На рассвете кто-то разбудил. На шоссе стоял грузовик ГАЗ -АА, в кузове находились военные в летной форме, бочки, ящики. Разговорились. Они рассказали, что бегут из Минска, их аэродром и самолеты немцы разбомбили, летать не на чем, и они, двигаются на восток за новой техникой. Летчики попросили курево, я им дал ящик табака, а они мне в благодарность предложили бензин - и тут я понял, что бак моего мотоцикла совершенно пуст. Заправляю полный бак - мотор заработал! Поехал на запад, вскоре приблизился к большому перекрестку забитому военной техникой. Появились регулировщики. Попытался выяснить, в каком направлении прошла артиллерия, мне не очень уверенно предложили повернуть направо в сторону города Рудня. Поехал, обгоняя обозы, колонны пехоты и танков. Сплошная неразбериха. Шоссе было так плотно забито войсками, что приходилось съезжать для объезда в кюветы или просто в поле. Стояла страшная жара, яркий день. Тучи пыли. Но на наше счастье немецкая авиация над нами в то утро так и не появилась. На окраине города Рудня работали магазины, ларьки, не чувствовалось что где-то совсем рядом уже идет война. Попил газировки, выяснил, что артиллерии здесь не видели, и понял, что нужно возвращаться на Минское шоссе и ехать дальше на запад в сторону Орши. Уже поползли слухи, что немцы взяли Минск… Проделал обратный путь, 35 километров по гравийному шоссе, но к концу дня дорога опустела, и я оказался вновь в палатке военных регулировщиков. Сказали, что неподалеку стоит тягач с орудием, а рядом суетится расчет. Ждут техпомощь, поломка в тягаче. Это были ребята из родного 13-го артполка. Взял в коляску кого-то из расчета и двинулись в путь на Оршу, чтобы поторопить походную автомастерскую. Огромное зарево освещало дорогу, был слышен ужасный грохот, это рвались склады боеприпасов- немцы постарались! В девяти километрах от станции Орша я нашел свой дивизион, занявший огневые позиции на случай немецкого прорыва. 29-го июня нас в ускоренном порядке перебросили на позиции в районе города Борисов. К городу двигались немецкие танки, уже завершившие окружение наших армий в Минском «котле». На опушке леса, почти на берегу реки Березина наш 3-ий дивизион занял огневые позиции. На противоположной стороне хорошо просматривался город, слева - бетонный мост и шоссе через него. Вместе с 175-м мотострелковым полком и танковым батальоном из 12-го ТП нам предстояло удержать переправу в районе Борисова. На западной окраине уже вели бой курсанты Борисовского танкового военного училища и передовой отряд нашей дивизии. Немецкие танки оттеснили их к западному берегу реки. Так, 1/07/1941 года для меня лично началась война…

Г.К. - За последний год встречался с десятью ветеранами, начинавшими свой боевой путь в летние дни 1941 года. О начальном периоде войны они рассказывают крайне скупо, сдержанно и неохотно, хотя их память хранит еще многие моменты из тех суровых и трагических дней. Если возможно, расскажите подробно и честно про 1941 год, как все это было и каким Вам запомнился первый год войны? Что происходило на Ваших глазах? Я думаю, тут даже не нужны мои наводящие вопросы. Просто, назовем Ваш устный рассказ - «1941- 1942 год». Первый год войны…

П.Л.М. - Первого июля немцы вели разведку боем, стараясь захватить переправу. Через мост прорвались немецкие танки, по ним били пушки нашего артполка, пехота применяла бутылки с зажигательной смесью. Немцы не смогли закрепиться на восточном берегу. К вечеру они бросили на наш разгром свою авиацию. Несколько десятков бомбардировщиков, постоянно сменяя друг друга, вставая в воздухе «в круг», буквально засыпали наши позиции бомбами, пока не наступила ночь. Полк нес огромные потери, но позиции удерживал. Если бы нам разрешили взорвать этот проклятый мост, то мы бы еще долго не допустили немецкого форсирования через Березину. Но этот мост было приказано сохранить, видимо надеялись, что армиям окруженным под Минском, удастся прорваться через окружение, и по этому мосту они смогут выйти на соединение с другими частями Красной Армии. Второго июля, начиная с рассвета, в небе над нами появились эскадрильи «юнкерсов» и бомбили нас без передышки в течение всего светлого дня, уничтожая людей и технику. Мы стали отходить, но не бежать, а отползать в буквальном смысле этого слова. Третий дивизион перестал существовать как боевая единица. Большинство наших мощнейших 152-ммм пушек - гаубиц было разбито, а оставшиеся орудия мы не могли вытащить на шоссе, уже занятое немецкими танками … Пытались вывезти орудия через лес, но трактора буксовали, а тягачи увязли в болотистом берегу, и их пришлось бросить. Расстреляли весь боезапас по наступающим немцам. Сняли по приказу замки (затворы) с орудий и закопали. Как-то, прочитал после войны, что в тот день немцы захватили плацдарм на восточному берегу в глубину до 8 и по фронту до 12 километров. На следующий день дивизия перешла в контратаку, был полностью введен в бой наш 12-й ТП, имевший в своем составе немало танков Т-34. Немцев снова отбросили к переправам, но мы не смогли закрепить свой успех. В небе постоянно находились 60-70 немецких самолетов, охотившихся за каждым танком и орудием, поражавших с крутого пике любую цель. Если бы не полное господство немецкой авиации, все могло, сложиться иначе… Но… Постоянные бомбежки… На моих глазах сошел с ума старший сержант, артиллерист. Он во время очередной бомбежки вскочил в полный рост и стал стрелять по немецким самолетам из «нагана». Нам было по настоящему страшно. Это были жуткие дни… Третьего июля продолжался наш отход на восток.. Шли лесами, отдельными группами, часто в смешанном составе, красноармейцы из разных частей. Старались двигаться параллельно Минскому шоссе, уже захваченному немцами. Управление войсками было утрачено. Дивизия раскололась. Ночью, кто-то из командиров поручил мне установить связь со штабом полка, не зная где он и существует ли еще… Точных ориентиров для поиска штаба у меня не было. Долго плутал на своем мотоцикле по каким-то просекам, тропинкам, и вдруг, я неожиданно попал на шоссе. Тишина, кругом никого, где наши, а где немцы - понять нельзя. А что тогда вообще было можно понять! Я даже не мог осмыслить сам факт, почему мы отступили от Березины. Мое состояние было близко к шоковому. Все время нам вдалбливали в головы, что мы будем воевать только на вражеской территории, малой кровью и могучим ударом сокрушим любого вероятного противника, а тут… Но совершенно уверенный, что мой наган с 14 патронами и десяток гранат подаренных мне пехотой, являются грозным оружием, против которого слабосильной немчуре не устоять, я храбро двинулся на запад. Щебенка слегка «шуршала» под колесами, фара тускло освещала дорогу. Вдруг мой слух уловил чей-то разговор на чужом языке. У радистов особенный слух, позволяющий среди множества звуков уловить наиболее значимые. Сбросил газ, снизил скорость, и явственно услышал немецкий говор и звуки губной гармошки. В свете луны увидел очертания военной техники, движущиеся фигурки солдат, а прямо на изгибе шоссе стояла колонна танков! До переднего танка оставалось меньше ста метров. Думаю, что немцы меня обнаружили, но приняли за своего мотоциклиста. Все решали мгновения. Немедля, на холостом ходу, развернулся в обратном направлении, дал полный газ, и сразу же услышал выстрелы - видимо, немецкие часовые проснулись. Понимая, что на шоссе меня достанут из любого оружия, тут же съехал в кювет и понесся по нему. А по щебенке шоссе уже били автоматные и пулеметные очереди. Когда стрельба за моей спиной стихла, за очередным изгибом дороги медленно выехал на шоссе, прислушиваясь к окружающему меня лесу. Вот тут-то, через пятьсот метров и произошла еще одна встреча. Меня окружила группа красноармейцев с винтовками и автоматами наперевес. Встретили меня весьма настороженно, стащили с мотоцикла. Какой-то командир крикнул куда-то в сторону -« Шпиона поймали!». В то время шпиономания была обычным делом, и любую подозрительную личность сразу же объявляли шпионом, диверсантом и парашютистом. Тем более, глядя на меня, подобные подозрения казались обоснованными. Во-первых, я появился со стороны немецких позиций, во-вторых - мотоцикл, черный комбинезон без знаков различия, танковый шлем на голове, револьвер на ремне. Так в Красной Армии тогда никто не выглядел! Меня моментально «скрутили» Никто не стал проверять мои документы и проводить «церемонию опознания», тем более во фронтовой обстановке. Неподалеку находился броневик (на шасси М-1), а возле него стояла группа старших командиров. Оттуда донеслась короткая команда -« Расстрелять!». Вот тут-то я и завопил во весь голос, что сержант Полонский ищет штаб своего полка, и я только что ускользнул от немцев и готов показать их позиции. Меня подвели к броневику, и я увидел среди группы командиров нашего комдива Якова Григорьевича Крейзера. Рядом с ним стоял старшина, его водитель, который меня хорошо знал, и с которым мы вместе получали 23-го июня мотоциклы ПМЗ-18. Это меня и спасло, старшина подтвердил, что я служу в артполку, и он меня лично давно знает, и никакой я не диверсант, а самый, что ни на есть - кадровый и надежный боец РККА . С немногочисленным заградотрядом, Я.Г. Крейзер собирал в лесу заблудившиеся и разбегающиеся войска, пытаясь заставить остатки этих частей перейти к организованной обороне. В полной темноте, в сопровождении лейтенанта из свиты командира дивизии, нашли в глухом лесу штаб артполка и остатки других частей. Отступили на рубеж реки Нача. Предпринимались попытки задержать стремительно продвигающиеся немецкие войска. Тяжелой техники в дивизии не осталось, и из остатков личного состава подразделений начали сколачивать пехотные «ударные батальоны». У меня отобрали никому не нужный мотоцикл, вручили в руки верную винтовку -«трехлинейку» с трехгранным штыком, и отправили в «ударники», вкушать «все прелести пехотной жизни». По ночам мы отходили маршем на восток, на 15-20 километров, а к утру - оборудовали новые оборонительные позиции. Устанавливали пулеметы и отбивали огнем наступающего противника.Так продолжалось недолго. И однажды утром, на берегу ручья, где мы не успели закрепиться, немцы нас окружили. Немецкий снайпер , засевший на сеновале, не давал поднять головы. Некоторые из них , побросав винтовки и вещмешки, стали разбегаться. Среди винтовочных патронов у меня была обойма с зажигательными пулями. Видимо, мое обучение в снайперской школе Киевского Дома Обороны не прошло бесполезно, мне удалось поджечь крышу сеновала и наверное убить немца. Какой-то молоденький лейтенант крикнул -«Отходим!», и мы пустились наутек, тем более уже был слышен шум моторов приближающихся немецких танков. Это добавило нам прыти. Миновав кустарник, мы ринулись в хлебное поле. Но танки двинулись за нами… И немецкие танкисты стали давить гусеницами нашу полнокровную роту прямо в поле…Это был жуткий момент… Ползком и на карачках, не поднимая головы, сминая рожь, мы оторвались от преследования и оказались на берегу речушки. На другом берегу реки виднелся лес - там было наше спасение! Вышли из окружения всего 23 человека из «ударников». Старшим по званию среди нас был старший сержант, который согласно Уставу принял командование над остатками «ударной» роты. Сделали плотики из веток и сучьев, на них закрепили оружие и одежду в узлах, и, толкая маленькие плоты перед собой, переплыли на другой берег. Тех, кто не умел плавать, переправляли как «утопающих», поддерживая с двух сторон. Зашли в село на берегу, благо немцы тут еще не появились. Нас накормили, и разместили по 2-3 человека по хатам на ночлег. Ночью мне послышался шум проезжающих по деревне машин. Утром, мы встали с товарищем, и выяснилось, что все остальные бойцы ночью смотались на восток на проходивших через деревню танках. Женщина, руководившая сельсоветом выделила нам лошадь с телегой, снабдила едой на дальнюю дорогу. Вот как поступали в бедных белорусских селах! Мой напарник совсем скис, видимо приболел, и всю дорогу лежал в телеге. Мы уже приближались к Толочину, когда нас остановил пьяный командир и «конфисковал наше транспортное средство». Далее мы поплелись пешком и вскоре оказались на центральной площади Толочина, возле церкви и зданий местных районных властей. Здесь уже полным ходом шла эвакуация, формировались партизанские отряды. Вокруг было много штатских с оружием. Мимо проходила санитарная машина. По указанию кого-то из представителей местной власти моего совсем разболевшегося товарища посадили в эту машину, а заодно, и меня туда затолкали. Доехали до Орши. В госпитале выяснилось, что и у меня есть высокая температура, и нас двоих поместили в пустующую палату. Револьвер я тщательно спрятал, потому что в лечебных учреждениях у госпитализированных оружие сразу забирали. В ту же ночь началась эвакуация госпиталя в тыл. Раненых и больных привозили на грузовиках на железнодорожную станцию для дальнейшей транспортировки в санитарных эшелонах. Орша горела, немцы бомбили станцию, возле которой находилось много наших войск и техники. Я, будучи «ходячим» больным, пристроился на ступеньках санитарного вагона. Меня увидел и узнал солдат из нашей дивизии, и тут же посоветовал бежать в свою часть, которая по его данным расположилась рядом с Оршей. Я покинул эшелон, но вскоре был остановлен патрулем. Меня задержали и после проверки документов отправили на сборный пункт военнослужащих, который находился в сквере возле военкомата. Здесь в спешном порядке формировали из красноармейцев, потерявших свои части, отряды пополнения для стрелковых подразделений и отправляли на передовую. Уже шли бои за город, по всему фронту была слышна артиллерийская канонада. В сквере я повстречал еще несколько ребят из нашей Пролетарской дивизии. Нам не хотелось терять свою часть. И тут нас выручила солдатская смекалка. Из солдат различных полков дивизии мы сколотили бравое отделение, построились в походный порядок и по команде -« На фронт, шагом марш!», беспрепятственно прошли мимо часовых. Через десять километров мы оказались на знакомом перекрестке шоссе Москва -Минск. Немецкая авиация почти без перерывов бомбила это оживленное пересечение дорог. Кроме бомб, сверху на нас с диким ревом сыпались дырявые бочки, все это было трудно выдержать человеческой психике. Кругом трупы, свежие воронки, разбитая техника, выкопанные ровики. В перерыве между очередными бомбежками я заметил грузовик ГАЗ с бортовыми номерами нашей дивизии. Всем отделением мы кинулись к этой машине, на ходу цепляясь за ее борта. Мы оказались в кузове машины благополучно доставившей нас в свою кадровую, но весьма поредевшую часть… Поскольку наш артполк уже потерял всю матчасть, то личный состав частично передали в очередные формируемые «ударные» батальоны. В такой батальон я попал вновь. Мне вручили винтовку СВТ, оснащенную оптическим прицелом. Командовал «ударниками» капитан Владимир Наумович Ратнер, храбрый еврей, из оперативного отдела дивизии. Рядом со мной стоял в строю мой верный товарищ, радист, парень двухметрового роста, бывший слесарь Харьковского тракторного завода Леня Вешняков. Он был ранен навылет в руку, но добровольно вернулся в строй. Мы были счастливы, что снова воюем в родной дивизии. Несколько дней мы удерживали немцев в районе Коханово. Дальнейшие события не представляется возможным уложить в какие-то хронологические рамки. В памяти - сплошная каша. Постоянные ежедневные дневные стычки и поспешные ночные отступления. Ежечасные налеты немецкой авиации, и перестрелки с противником, в которых мы несли тяжелые потери. Редкие часы затишья мы посвящали рытью окопов и ровиков. Я хорошо видел лица немцев через оптический прицел своей винтовки, стрелял в них, но точных результатов своих попаданий я не знаю, не могу сказать сколько убил в те дни… Вскоре остатки дивизии вывели в резерв 20-й Армии. Командование впервые решило сохранить уцелевшие кадры артиллеристов, в надежде на грядущее пополнение техникой. Ведь, в мирное время командиров орудий, наводчиков, связистов и артиллерийских разведчиков готовили в по году в полковых школах и только потом направляли в штатные составы батарей и дивизионов. Всех выживших артиллерийских специалистов забрали из остатков «ударных» батальонов. Я опять стал радистом во взводе управления. Но уже 15 июля мы снова оказались в окружении. Отходили к Смоленску уже захваченному немцами. Мне трудно сейчас восстановить в памяти всю трагическую и кровавую картину, происходившего в те дни. Полная сумятица, бесконечные переходы на восток, дороги отступления, окапывания по нескольку раз за сутки. Передовая была со всех сторон! И снова потери… Дикие потери. Часть бойцов попадала в плен, многие были деморализованы. Скажем так, только «кадровые» красноармейцы хранили в те дни веру в нашу победу… Мы ждали помощи, но она так и не приходила, ни с земли, ни с воздуха. Остатки дивизии вырывались из очередного «мешка» и снова попадали в окружение. Наши танки горели «как свечки» на полях боев… Был ранен и вывезен в тыл наш командир дивизии Крейзер. В августе 1941 года, прикрывая отход 20-й и 16-й Армий, мы оказались в «мешке», прижатые к берегу Днепра в районе деревни Соловьево. На небольшом пространстве, на двухкилометровом плацдарме, постоянно простреливаемом не только артиллерийским и минометным огнем, но и проникающими по ночам в наши порядки немецкими автоматчиками, скопилось огромное количество военной техники, обозов, людей, лошадей. Многие тысячи раненых и тысячи деморализованных солдат и командиров потерявших в суматохе отступления свои подразделения. Соловьевская переправа все светлое время суток подвергалась непрерывным налетам немецкой авиации, и никакие переправочные средства не были в состоянии обеспечить эвакуацию на другой берег Днепра. К Днепру нас вышло человек сорок из 13-го артполка. Здесь впервые разрешили переправу без оружия, на любых подручных средствах.. Разрешили бросить все имущество и снаряжение. Действовала только лодочная переправа, но в лодки допускали только раненых красноармейцев. Мне было приказано уничтожить рацию и сжечь коды … Свою рацию РБМ я не стал разбивать, а только закопал, надеялся вернуться за ней в скором времени… Свой револьвер я выбрасывать не стал. Повсюду, среди машин, повозок, и разной другой всевозможной техники бродили группами и в одиночку военные. По ночам появлялись немецкие разведчики, начинали стрельбу, усиливая и без того имевшую место панику… Я видел как из штабной машины, начфин раздавал советские деньги из мешков, лишь бы они не достались врагу. Никто эти деньги не брал. Начфин пытался сжечь дензнаки, но ассигнации не горели. Все искали еду. Из брошенных фургонов с продовольствием и вещевым имуществом бойцы выносили всякую всячину, но большинство этого добра выбрасывалось на подходах к реке. Я загрузил вещевой мешок консервами и сухарями. У самого берега, забитого трупами погибших красноармейцев я наткнулся на брошенную пару лошадей, запряженных в обычную армейскую обозную повозку. В паузах, между налетами и артобстрелами, все люди скопившиеся на берегу Днепра предпринимали различные попытки, любым способом переправиться на восточный берег, за которым виднелся спасительный лес и где еще не было немцев. На моих глазах, какой-то отчаявшийся водитель с разгона въехал на машине в реку и утопил, видимо генеральский легковой автомобиль ЗИС-101, который по тем временам мог принадлежать как минимум только командующему армией. Имея опыт обращения с лошадьми (за год службы в мирное время, когда наш полк еще был на конной тяге), я попробовал, не распрягая лошадей, переплыть с ними на противоположный берег. Мне это удалось, телега была деревянной и не загруженной, а лошади послушны и прекрасно плавали. Выплыл в месте скопления уже переправившихся кавалеристов. Они охотно поменяли мой «обоз» на верховую лошадь под седлом и даже с притороченной к нему саблей. На повозку погрузили раненых. Оказавшись в полном смысле - на коне - я углубился в лес. На перекрестках лесных дорог стояли «регулировщики» из комсостава и направляли «потерявшееся воинство» по своим частям в специальные лагеря сбора военнослужащих. Я нашел остатки полка, который принял под командование майор Ботвинник. Несколько десятков кадровых артиллеристов и пять- семь командиров… Ночью прошел слух, что наши саперы смогли навести понтонную переправу через Днепр. Наш зампотех Карякин предложил мне, вернуться с ним на правый берег и попробовать вывести на восток, нашу автотехнику. Две ночи подряд, когда немецкие пилоты отдыхали, мы перегоняли брошенные за Днепром грузовики на свою сторону. Таким образом , мы обзавелись так необходимым нам автотранспортом, а немцы лишились части трофеев. Нас отвели на переформировку в леса под Дорогобужем. На короткое время дивизию переименовали в 1-ую Московскую танковую дивизию. За малый промежуток времени дивизия четыре раза меняла свое название, и немцы считали нас четырьмя Московскими дивизиями. Прочитал об этом после войны в записках Гудериана. Вот такой анекдот! В сентябре мы уже наступали на Ярцевском направлении в составе 16-й Армии Рокоссовского. Потери наши были жестокими! О тех боях даже нет сил и желания рассказывать… Но об одном необычайном для военных действий событии, происшедшем в те дни, я бы хотел поведать. Мы держали оборону по берегу реки Вопь. В этих местах еще с царских времен находились огромные артиллерийские склады. Пушки времен русско-японской войны (1905) и снаряды к ним - хорошо сохранились. Мы потеряли почти все свои орудия, и тут нам на помощь пришла военная находчивость наших командиров. На огневые открытые позиции были подтянуты 400 (!) устаревших орудий, и в несколько рядов, вплотную, эти пушки были установлены прямо перед позициями противника. Повторяю, пушки стояли на открытых позициях, но не на прямой наводке. К передовой, на машинах, непрерывным потоком доставляли ящики со снарядами. Артиллерийскую прислугу к орудиям наскребли, где смогли, и в качестве «грубой физической силы», для подноски снарядов и перекатывания орудий, привлекли бойцов из пехоты. Никаких земляных укрытий мы не оборудовали. Снаряды с унитарными патронами складывали штабелями поближе к огневым позициям. Орудия на огромных деревянных колесах, с нераздвижными станинами и резиновыми откатниками, после каждого выстрела подпрыгивали на полметра и откатывались назад. Их приходилось вновь наводить на противника. Снарядов было так много, что там «родилась» новая команда -« По врагу, десять минут! Беглый огонь!»… По любой незначительной цели, будь то, немецкая полевая кухня, одиночная повозка или просто неосторожный «фриц» - моментально обрушивался шквал огня. Ураганный огонь, почем зря. Ночью стволы раскалялись и светились в темноте. Мы старались, побыстрей израсходовать боезапас. Без поддержки пехоты, мы остановили немецкое наступление на несколько дней. Враг не мог даже головы приподнять на нашем участке. Немцы ждали, пока мы « вдоволь не настреляемся», и даже нас не бомбили. Но на соседних участках наши части отступили, и нам, чтобы не попасть в окружение, пришлось отойти, бросив все свое артиллерийское вооружение… Из нас в те дни, выжили единицы… Остатки дивизии вывели 18 сентября 1941 на переформировку под Можайск. Здесь мы вновь получали орудия, тягачи и людское пополнение. Так, например, к нам пришел на пополнение Отряд Московской Милиции, четыреста человек. Из госпиталей и из окружения постепенно возвращались кадровые старослужащие дивизии. В Можайске мы узнали, что нашему соединению присвоено звание гвардейского и оно переименовано в 1-ую гвардейскую Московскую мотострелковую дивизию. Это был праздник для всех оставшихся в живых бойцов Пролетарской дивизии. Но мы не успели закончить переформировку. 19-го сентября пал Киев, и нас срочно перебросили закрывать брешь в прорванном немцами на Украине фронте. Уже 27/09/1941 года, мы, артиллеристы, первыми разгрузились на станции Сумы и своим ходом, форсированным маршем двинулись в село Николаевка. Наша пехота следовала в эшелонах за нами. В этом месте нам предстояло завершить подготовку к боям. Мы расквартировались в этом огромном селе. Кругом тишина, благодать, фруктовые сады. Стояла прекрасная теплая погода. В середине села, в низине был большой пруд. Почти рай. Как раз в сентябре ввели фронтовые «наркомовские 100 грамм». В дивизионе кроме меня трезвенников не нашлось, и я стал единственной кандидатурой, которой можно было доверить получение и раздачу «огненной воды». Меня назначили старшиной дивизиона. В новой роли принял командование хозвзводом, куда входила кухня, и бойцы, ответственные за продовольственное и вещевое снабжение личного состава. Кухня была на автоприцепе, во взводе было еще несколько грузовиков. 28-го сентября, на рассвете, я отправился на дивизионные склады, получил суточное довольствие для бойцов и возвращался назад с дымящейся в котле на прицепе кашей. Перед спуском к николаевскому пруду я попал под обстрел немецких танковых орудий. Небольшая ложбина помогла нам укрыться от верной смерти, но осколки снарядов повредили колеса походной кухни и пробили котел с кашей. Нам было хорошо видно, как с другой стороны села прет немецкая техника, а наш дивизион отходит из Николаевки… Накануне, разведка уходила на 20 километров вперед, но немцев не обнаружила. Ребята, без всякой опаски, занимались своими делами - мылись, брились, стирались, угощались хозяйскими харчами, и даже загорали. Совершенно внезапно послышался шум движущихся танков. На спуске в село появились танки с черными крестами на броне. Один из танков оказался в нескольких метрах от изгороди, в садике, за плетнем спускающейся с пригорка улочки, за которой в походном порядке стояла наша батарея. Здесь отличился мой однополчанин и близкий друг Леша Терещенко, наш весельчак, балагур и шутник, парень огромного роста и недюжинной физической силы. Терещенко, увидев, как немецкий танк внезапно остановился в считанных метрах от батареи, быстро, вместе с расчетом, привел орудие в боевое положение и в упор выпустил по танку снаряд, который снес башню немецкого танка. Это привело к замешательству среди немецких танкистов, и позволило дивизиону принять бой и вырваться из села без значительных потерь. Кашу с осколками ребята дружно съели, а на следующий день мы отбили Николаевку у немцев. В первые дни октября к нам подтянулись конники из корпуса Белова и танкисты генерала Хасина. Началось успешное наступление на райцентр Штеповка и на населенные пункты Ульяновка, Аполлоновк Я находился на НП дивизиона и впервые наблюдал успешное наступление Красной Армии. Все было как в довоенных фильмах, таких как «Если завтра война». Шквал огня нашей артиллерии, сметающий все на своем пути. Пехота и конники Белова, идущие в бой вслед за танками. Над полем боя висела наша авиация. Много трофеев, первые пленные немцы. Враг был отброшен на десять километров. Всех охватил радостный порыв наступления. Я иногда думаю, почему мы так не воевали в июне 1941 под Брестом… Но уже 16-го октября дивизия вела бои в полуокружении. Вскоре нас отвели в резерв. Выходили в тыл под непрерывными дождями, по раскисшим дорогам.. Тогда и пришел конец моей «старшинской» карьере. Выехал на ДОП (дивизионный обменный пункт) за водочным и продуктовым суточным довольствием. За селом увязли в грязи, колеса буксуют и машина не движется. Прислали нам на помощь грузовик, но и он вскоре застрял. Беда в том, что нужно успеть получить водку в текущие сутки, иначе за прошедшее время норма не выдается! Возвратился по колено в грязи в село, и стал уговаривать командиров дать мне в помощь артиллерийский тягач. В штабе уже шла пьянка. Несмотря на то, что запрещалось использовать боевую технику в хозяйственных целях, ради водки, получил в распоряжение гусеничный транспортер, и уже к исходу суток, ночью прибыл на склад. Снабженцы в теплой церкви смотрели кино, и когда сеанс закончился, стали неохотно оформлять мне документы на получение водки. Но, увы, дело с подписью на накладных документах затянулось за полночь и водку мне не выдали. В порядке утешения мне пополнили командирский спиртовой НЗ, который был немедленно употреблен по моему возвращению в дивизион. Пьянка продолжилась, а меня, «за нерасторопность», сместили с должности старшины дивизиона. Я вернулся начальником радиостанции в дивизион. Свой шанс выжить на войне, я, по выражению нашего начальника штаба - «бездарно упустил»… 17-го октября немцы захватили Калинин, и подошли к Туле. В связи с угрожающим положением на московском направлении нас вывели на станцию Суджа в Курской области, погрузили в эшелоны и обходным путем мы двинулись по ж/д на помощь Москве. На одном из перегонов мы остановились возле брошенного на железнодорожных путях состава, в котором было несколько цистерн с чистым спиртом. Все немедленно бросились наполнять фляжки, котелки, канистры. Все увещевания и угрозы политруков были напрасными, комиссаров никто не слушал. Спирт «в целях сохранения» заливали даже в радиаторы машин. В эшелоне началась повальная, и «беспощадная» пьянка. На одном из перегонов нас остановили, всех красноармейцев вывели в чистое поле. Командиры и политруки провели тщательный «шмон» в вагонах. Нам предложили добровольно отдать спирт, угрожая расстрелом тем, у кого будет найден спирт после объявления данного приказа. Но у нас «алкогольные» запасы были хорошо припрятаны и еще долгое время многие ходили под хмельком. 22-го октября мы разгрузились и с ходу были брошены под Наро -Фоминск. Фронт проходил в 75 километрах от столицы. Заходили в город одновременно с немцами, с разных сторон. На мосту через Нару столкнулись с немцами. Завязался тяжелый бой. Немцы нас выбили из города. По пояс в ледяной воде я вместе с рацией перешел на другой берег реки. Обстановка была ужасной. Противник лез со всех сторон. С пехотой, «устроился» в огромной водосточной бетонной трубе под железнодорожным полотном. Под ногами мокрый снег. Холод. Все вокруг простреливается немцами. Я держал по рации связь с батареями. Несколько раз приходилось вызывать огонь на себя, отгоняя немцев от нашего укрытия. Бои шли с переменным успехом, обе стороны несли большие потери, но все наши попытки отбросить немцев от города не увенчались успехом. Полк занял оборону по левому берегу Нары. Мы не были морально сломлены. В обороне мы перешли на проводную телефонную связь. Немцы работали на рациях на наших частотах и мы часто слышали немецкую речь. В соседнем дивизионе «особисты» арестовали моего знакомого радиста, за «радиопереговоры с врагом». А он всего лишь сказал вслух -«Немцы говорят на нашей волне!». В эти дни «особисты» вообще зверствовали. Я все время находился в боевых порядках пехоты, на передовом НП, и мне приходилось много раз видеть, как моментально арестовывали бедолаг, чудом вышедших из окружения. Я помню, как к нам выполз из окружения немолодой майор. Вышел к своим с документами и с оружием. Ему даже не дали доесть кашу из котелка, сразу прибежали «чекисты» и арестовали майора. На передовой расстреливали за немецкие листовки найденные в карманах у бойцов. А то, что подавляющее большинство попавших под эти репрессии красноармейцев использовало листовки только в качестве бумаги для самокруток - никого из «особистов» не интересовало. Нам привезли зимнее обмундирование, хорошо экипировали, бойцы ходили в валенках, телогрейках и теплом белье. Многим достались и полушубки. На огневых позициях (ОП) были оборудованы блиндажи и землянки, которые отапливались земляными печами. Иногда, нас отправляли с передового НП на «курорт» ОП, туда, где не свистели пули. Здесь «управленцы» помогали орудийным расчетам. Одно из орудий всегда было дежурным, и в определенное время, очередной часовой делал беспокоящий выстрел по заранее выбранной цели. Однажды и мне пришлось нести ночной караул и сделать выстрел из 122-мм пушки-гаубицы. Так как заряжание этой системы было раздельным, сначала, через открытый орудийный замок заталкивался довольно увесистый снаряд, затем вставлялась гильза с пороховым зарядом, и после этого надо было дернуть за шнур для произведения выстрела. Я спросонья забыл вставить снаряд и произвел выстрел. Порох вылетел из ствола на ветки деревьев, произведя эффект фейерверка. С соседней батареи сразу позвонили выяснить - не пожар ли у нас … А пожары, смешные и трагические - бывали. Для разжигания костров, мы, подкладывали под сырые ветви и сучья порох из остающихся зарядов. Кое-кто делал запасы пороховых «макаронин», пряча их в подстилках лежанок. Бывало, что случайная искра поджигала их, и тогда из землянок вылетали все обитатели, кто в чем, в обгоревшей одежде и с криками -«Пожар! Сейчас взорвемся!». Народу на передовой не хватало, и наши командиры пускались на хитрости. Ночью на передовую подходил единственный на нашем участке танк, тяжелый КВ, двигался вдоль фронта, изредка постреливая в немецкую сторону. Мы добавляли пару-тройку своих тягачей, и шум их моторов и лязг гусениц имитировал колонну танков, готовящих атаку. На фронт прибывало пополнение из ополченческих дивизий. Это было довольно грустное зрелище, глядя на которое становилось жалко этих людей. Пожилые, нездоровые люди, плохо экипированные и слабо обученные, ополченцы были заранее обречены на гибель. В начале декабря рядом с нами заняла позиции хорошо экипированная и подготовленная латышская дивизия. К нам пришло подкрепление - сибирская дивизия. Было ясно, что на фронте идет подготовка к наступлению. Когда 5/12/1941 началось наше общее наступление под Москвой , на Наро-Фоминском участке фронта продолжались бои местного значения. Только 18-го декабря мы вновь атаковали город. Наши усилия прорвать немецкую оборону долгое время оставались безуспешными, мы несли большие потери, но все же освободили Наро-Фоминск и двинулись на запад, прогрызая немецкую оборону и захватывая одну деревню за другой. Двигались на Боровск, далее - наступали на станцию Мятлево и на райцентр Верею. Немцы уже мало напоминали тех, с кем пришлось воевать летом. В плен сдавались немецкие солдаты, похожие на огородные пугала. Спасаясь от жестоких морозов, они укутывались в разное тряпье, всякий хлам, на ногах - соломенные боты… Страшную картину пришлось наблюдать, когда по обочинам дороги стояли воткнутые в сугробы трупы гитлеровцев, обозначая занесенный снегом путь в ночное время… Отступая, немцы сжигали все что горело, оставляя за собой одни дымящиеся головешки. На станции Мятлево спустились обогреться в подвал уцелевшего дома путевого обходчика, а там, в бочках &nsh; соленые и маринованные грибы. Ими и закусили наши «наркомовские» 100 грамм… 15 января 1942 года мне пришлось принять участие в операции в тылу врага. Была поставлена задача захватить город Верею. В составе сильно поредевшего сводного стрелкового батальона из 175 -го полка , мы, вместе с командиром дивизиона, командирами батарей и бойцами из взводов управления, ночью перешли линию фронта, пересекли шоссе патрулируемое немецкими танками, и незаметно углубились в лес,тянущийся до самой Вереи. Нам выдали сухой паек на два дня. Я нес на себе рацию и оружие. К утру оказались в овраге на опушке леса. Перед нами была окраина города. Замаскировались, начали вести наблюдение, разведка подобралась к околице. По дороге к городу двигались немецкие машины и обозы. Установил связь со штабом полка. Наши орудия отстали и с огневых позиций не могли обеспечить нужную дальность стрельбы. Нам приказали внезапным штурмом, не дожидаясь поддержки пехоты с фронта и дивизионной артиллерии - взять город! Временно подчинили нашей группе батарею дальнобойных орудий РГК. Одновременно с артиллерийским обстрелом центра города мы поднялись из оврага в атаку. И здесь нас встретили сильнейшим огнем немецкие пулеметчики и минометчики. Атакующие цепи залегли в снегу. Тех, кто пытался снова подняться в атаку - моментально убивало. На нас набросились немецкие автоматчики. Наша тяжелая артиллерия не могла поставить заградительный огонь, из-за ограниченного боезапаса и большого рассеивания снарядов. Мы отходили к лесу, немцы были в десятке метров от нас, но на преследование в лесу - не решились. Мы не смогли сходу освободить город. Повторные атаки только привели к новым потерям. На моих руках скончался командир батареи. Патроны кончились, жрать - нечего. Спрятались в лесу, замерзая от холода, но мы не могли развести костры. Лес методично обстреливался немецкими минометчиками. Голодные, обессилевшие, оставшиеся в живых бойцы были не в состоянии снова идти на штурм города. У нас оставалось по десятку патронов на брата. По рации нам пообещали помощь, но никто не смог к нам прорваться, немцы прочно прикрыли линию фронта. Только через несколько суток, один находчивый старшина, надел на себя крестьянский зипун, запряг лошадку в деревенские сани и проехал через какое-то «окно» в передовой под видом местного жителя. Когда он добрался до нас, мы сразу бросились к саням. На санях лежали только ящики с патронами и ручными гранатами. Еды никакой!.. Бедную лошадку мгновенно зарезали, разделили на куски и употребили в пищу в сыром виде… Так впервые в жизни я ел сырую конину… Вскоре дивизия все же ворвалась в город. Нашу неудачную операцию в тылу противника, в докладах в вышестоящие штабы представили как проведение разведывательного рейда. После войны прочел в мемуарной литературе две версии захвата Вереи, но обе они не соответствуют истине. Выжившим солдатам нашей группы выдали сухим пайком довольствие за 10 суток, проведенных нами в немецком тылу, а водки - только по 100 грамм дали. Ей мы и помянули наших погибших товарищей. Вскоре фронт на нашем участке встал. Ценой страшных потерь мы отогнали немцев на двести километров от Москвы. Нас вывели на пополнение в леса, северо - западнее Калуги. На берегу реки Угра разбили лагерь. Нас помыли в бане, прожарили в вошебойке белье и обмундирование. В результате конфликта с одним из политруков, я, схлопотал пять суток ареста и был посажен на гауптвахту. Эта импровизированная «губа», представляла из себя участок между несколькими деревьями, огороженными веревками. Вокруг прохаживался солдат, изображая часового. Сижу на этой «гауптвахте» и слышу крики -« Где Полонский? Ему письмо!». Этот почтовый треугольник был от отца. В начале войны я успел сообщить родителям в Киев номер своей полевой почты, который, кстати, не менялся все фронтовые годы. Из письма я узнал, что, мой отец , Марк Львович Полонский, с началом войны, будучи в возрасте старше пятидесяти лет добровольно ушел в Красную Армию. Отца, из - за пожилого возраста, определили служить начфином в УРе (Укрепрайоне). Из письма я узнал, что брат воюет на флоте, а мать работает врачом в госпитале на Урале. В письме отец «намекнул», мол будет возможность, проведай родню в Малоярославце по указанному адресу. Это была своего рода «шифровка», чтобы военная почтовая цензура не зачеркнула написанный текст. У меня никогда не было родни в Малоярославце, и я понял, что отец , вместе с УРом, находится в этом городе. Командир дивизиона приказал освободить меня с гауптвахты и выдать мне сухой паек. Меня отпустили на встречу с отцом. Проехал на попутках пятьдесят километров, добрался до УРа и там нашел отца… Неожиданная фронтовая встреча с отцом была незабываемой. Через сутки я вернулся в дивизион, и тут же нас перебросили под Юхнов. За город Юхнов шли тяжелейшие бои. Здесь меня ранило. Нашу батарею придали стрелковой роте, залегшей под огнем в открытом, еще заснеженном поле. Залег рядом с командиром роты, вышел на связь со своими огневыми позициями. Сначала укрылся под одиноко стоящим танком Т-34, который поддерживал попытку наступления. Но выстрелы танковой пушки оглушали нас и мешали держать связь. К тому же немцы стали закидывать минами участок, на котором находился Т-34. Отползли с ротным в сторонку. Открытое поле. Окопаться в мерзлой земле совершенно невозможно. Немцы от нас в двухстах метрах. Непрерывный огонь. Несколько наших атак были отбиты. Комбат отдельными выстрелами пристрелял цели на случай вероятной немецкой контратаки. Немецкий обстрел усилился и вскоре комбата ранило и его уволокли в тыл санитары. Командир стрелковой роты передал команду на открытие заградительного огня. Немцы засыпали нас минами, их шестиствольные минометы со страшным ревом продолжали вести огонь. В оставленной комбатом планшетке нашел запись с координатами кустарника, в котором хорошо был виден противник скапливающийся для контратаки, и сообщаю данные на батарею. Ротный требовал огонь и я по рации скомандовал -« Беглым! Пять снарядов! Цель номер три! Огонь!». Вся передовая линия немцев покрылась разрывами. Ответный огонь усилился. В то время у нас существовал жесткий лимит на снаряды и командиры могли их расходовать только в разрешенных пределах. Дальнейшая стрельба из наших 122-мм пушек, без разрешения свыше, была прекращена … Лимит на расход снарядов приводил иногда к анекдотичным случаям. Я помню, как одна из рот полка проводила разведку боем и от нашего комполка Белова потребовали поддержать пехоту огнем. Мне пришлось передавать по рации его команды -« Первая батарея, первое орудие, один снаряд! Беглый огонь!». Так соблюдался приказ о экономии боеприпасов… При очередном минометном налете был убит осколком мины в шею мой напарник. Ротный пехотинцев орал «Где артиллерия! Дайте огня!». И тут мне досталось! Разорвавшаяся рядом мина контузила, ранила и оглушила меня . Рация была пробита осколком, но об этом я узнал позднее. Подоспевшие санитары положили меня в «люльку» (подобие корыта) и волоком потащили к оврагу. В овраге мне оказали первую помощь. Пытался установить связь с батареей, но бесполезно, моя рация тоже была «ранена». В ожидании последующей эвакуации в медсанбат я стал невольным свидетелем показательного расстрела. По дну оврага шел отряд пехоты в маскхалатах, (я думаю, что это были штрафники), позади - вели под конвоем солдатика в шинели без ремня. Это шло подкрепление для очередной бесполезной атаки, кому-то из начальников не терпелось отличиться. Вдруг этот отряд остановили, развернули фронтом к поставленному перед строем солдату и прозвучала команда -«Первый взвод! Оружие к бою!». Вышел какой-то политрук и зачитал приговор -«Рядовой такой-то, за трусость и мародерство приговаривается к расстрелу!». Прозвучала команда - «Огонь!». Убитый солдатик остался лежать на снегу, а отряд отправился в бой, «воодушевленный показательной казнью» своего товарища…На машине меня отвезли в медсанбат. Рану промыли и перевязали, но в виду контузии меня стали готовить к отправке в армейский тыловой госпиталь. Если из медсанбата возвращали по своим частям, то из армейского госпиталя дорога была одна - маршевая рота, куда Бог пошлет… Ранение мое было сравнительно легким. Как-то увидел грузовик с номерным знаком своего полка, запрыгнул в кузов и укатил на огневые позиции дивизиона. Все тело ломило, меня качало, стоял шум в ушах, но я был среди своих! Мой фронтовой друг Леша Терещенко пригрел меня в своем взводе артиллерийской тяги. Были люди в наше время! Вскоре я оклемался и вернулся к своей службе радиста. В мае 1942 года нашу дивизию отвели в резерв. Наш полк , уже ставший 35-м гвардейским артиллерийским, усиленно готовился к грядущим боям. Командиром полка оставался подполковник Ботвинник, дивизионами командовали майоры Матвей Ципкин, Семен Гомельский и Николай Реутов. В июле 1942 мы заняли вторую линию оборону под Сухиничами. Ждали очередное немецкое наступление на Москву. Но вскоре нас загрузили в эшелоны и направили на Дон. В пути нас развернули назад, разгрузили в районе Козельска. Немцам удалось прорвать фронт в этом районе и продвинуться к Москве на десятки километров. Здесь в районе деревни Сметские Выселки развернулись тяжелейшие бои… Так для меня закончился первый год войны… Все лето 1942 года нами затыкали «бреши и дыры» в обороне. Артиллерию вообще, отдавали в подчинение черт знает кому!

Г.К - Что это было за сражение в районе Сметских Выселок?

П.Л.М.- Жесточайшие схватки. За эту лесную деревушку и несколько других населенных пунктов, даже не отмеченных на обычных картах, отдали свои жизни многие тысячи наших солдат. Мы снова несли огромные потери от немецких авианалетов. На моих глазах погиб мой командир дивизиона Реутов. В блиндаж в котором он находился, попал тяжелый снаряд… Кровопролитные бои за эти населенные пункты шли больше месяца. Эти Сметские Выселки мы брали дважды, силами двух танковых (12-й и 15-й ТК) и двух армейских корпусов, но мы, полностью обескровленные, снова отходили на исходные позиции. Слабые попытки, хоть что-нибудь отбить у немцев продолжались до начала октября. То, что осталось от нашей Пролетарской дивизии снова вывели в тыл, на станцию Киреево.. И я снова не мог понять, как я остался в живых в эти дни… Но после двух дней отдыха, нас снова погрузили в эшелоны и перебросили затыкать очередную брешь под Ржев. Пришлось принять участие и в печально знаменитом ноябрьском наступлении. Дивизия расположилась южнее Ржева, и северо-восточнее города и ж/д станции Сычевка. 27/11/1942 года мы вступили в бой. Все наши атаки, были отбиты немцами, которые нанесли нам огромный урон. Потери наши были дикими. До сих пор не могу забыть один момент. На голом поле скопилось много наших войск. К передовым позициям подтянули конный корпус, предназначенный для прорыва в немецкий тыл. Укрыться было негде. Снаряды как болванки, рикошетили и калечили всех подряд. По рядам кавалеристов - словно смерть с косой прошла! Но никто не дал приказа эскадронам отойти в ближайший лес, где можно было бы укрыться от смертельного огня. Все поле было завалено трупами людей и лошадей… Наступление было провальным, но нас упорно гнали на убой. При подходе к передовому НП разорвавшейся миной тяжело ранило моего радиста - напарника. Санитары-кавалеристы не смогли спасти его, и он умер у них на руках. Пехота оборудовала небольшие ровики и окопчики прямо под самым носом у немцев. Великое множество трупов вокруг. Их невозможно было убрать из-за шквального минометного и пулеметного огня. Мы обкладывали свои окопчики трупами погибших товарищей. Единственное преимущество в боевом охранении было то, что по передовой линии немецкая артиллерия била меньше, чем по нашему ближнему тылу. У некоторых из пехоты начали сдавать нервы. Рядом со мной, в соседних окопчиках лежат два пехотинца. Поочередно стреляют друг в друга, в высунутую наверх из окопа руку. Перевязывают себе раны и уползают в тыл … Но в те дни, любое ранение в руку, считалось- «подозрительным». После пехотинцы мне рассказали, что этих двух «самострельщиков» - расстреляли СМЕРШевцы у всех на виду… Две недели продолжались для нашей дивизии бои под Сычевкой. Все наши артподготовки были напрасными. У немцев были множественные шикарно оборудованные ложные огневые позиции, и мы не смогли нанести противнику существенного вреда. За ценой в тех боях наши фронтовые начальники не постояли. Сколько народ там было зря угроблено!... Это было намного хуже, чем сорок первый год… Сотни тысяч людей бессмысленно загубили. Что творилось под Ржевом и Сычевкой в те дни невозможно описать словами. Просто не найти таких слов, которые бы в полной мере отразили всю эту страшную трагедию… Об этом нельзя рассказать… И о кровавой бойне под Невелем в конце сорок третьего года тоже лучше не говорить… После войны я долго пытался забыть, все эти жуткие и чудовищные картины, увиденного на войне. На меня давил тягостный груз невольной вины перед моими погибшими товарищами - почему я остался жив, а они убиты…

Г.К. - Чем Вам запомнился 1943 год?

П.Л.М. - Первую половину сорок третьего года мы простояли в обороне в 30 километрах от города Сухиничи. А такая позиционная война запоминается плохо. Сидим зимой в обороне. Немцы нам кричат -«Русс! Не стреляй!». Устроили с немцами обмен на «нейтралке». Мы им - сапоги и валенки, они нам- чего- нибудь поесть… Сейчас расскажи кому - с трудом поверят. Нашу дивизию передали в 11-ую Гвардейскую Армию, и до конца войны мы оставались в ней, в рядах 16-го гвардейского Стрелкового Корпуса. Летом наступали в составе Брянского фронта, брали штурмом Карачев. Знаете, мне тяжело сейчас будет рассказывать вам о тех событиях в хронологическом порядке. Память хранит еще многие фронтовые эпизоды. Вы лучше задавайте наводящие вопросы.

Г.К. - Кто командовал подразделениями 13-го (35-го гвардейского) артполка в первый год войны и как сложилась судьба этих людей?

П.Л.М. - В летних боях сорок первого полк принял под командование капитан Ботвинник. Он выжил на войне. В середине 1942 года Ботвинника назначили начальником артиллерии дивизии, и в этой должности он прослужил в дивизии до конца войны. Высокого роста, всегда подтянутый и строгий, он, уже будучи командиром полка часто лично находился на передовом НП . Ботвинник прославился еще тем, что в 1941, под Оршей, сам захватил настоящего немецкого диверсанта в форме советского майора. После Ботвинника полк принял под командование совсем молодой еврей Матвей Цыпкин, начинавший службу в 1-ой Московской Пролетарской еще командиром огневого взвода. Цыпкина обожали все солдаты, он был для нас любимым командиром. Я несколько раз лично видел как Цыпкин шел с автоматом в руках в стрелковые порядки, заменял убитых пехотных командиров и сам вел стрелков в атаки под убийственным огнем. Подполковник Цыпкин погиб в июле 1943 года, подорвавшись на мине. После него полком командовал майор Дмитрий Чуйко. Под Сухиничами погиб мой бывший комбат Семен Гомельский, ставший в сентябре 1942 года командиром дивизиона. Его смерть было тяжелейшим ударом для ветеранов дивизии. Прямое попадание в НП. Погибли все, кроме радиста Гришки Руднева, успевшего выскочить из блиндажа за секунду до взрыва. Гомельский был прекрасным человеком и очень квалифицированным артиллеристом. В сорок втором погиб еще один из ветеранов полка, замечательный человек, командир дивизиона Николай Реутов, очень боевой, смелый до отчаяния офицер. Скажу только одно, все офицеры пришедшие к нам после 1942 года, не могут сравниться с теми замечательными кадровыми командирами, под командованием которых полк прошел самый страшный и тяжелый начальный период войны. И как личности, и как специалисты-профессионалы, кадровые командиры 13-го артполка были на несколько порядков сильнее, чем командиры с которыми мне пришлось заканчивать войну.

Г.К. - В 1941-1943 годах, согласно мемуарной литературе, 1-ая Московская Пролетарская Мотострелковая Дивизия пять раз отводилась на полную переформировку и многократно -а пополнение. В одной из книг написано, что общие потери дивизии только за этот период составили больше 50.000 человек. Цифра страшная… Сколько кадровых солдат из Вашего 13-го артполка начинавших войну в июле сорок первого выжило в тех боях начального периода войны? Сколько их них дошло до Победы?

П. Л.М.- На 22/06/1941 в полку было примерно 900 человек. К концу войны в огневых взводах на батареях, наверное, уже не было ни одного ветерана - «кадровика»… Я таких не помню… Кто погиб, кто выбыл по ранению, кто попал в плен в 1941. Из «кадровиков» в составе полка к 1945 году оставалось человек семь. Три радиста, один командир взвода тяги, и два штабных работника. Никого из командиров 1941 года в части уже не осталось … Из всех ветеранов полка, к концу войны, на передовой, непосредственно находился только я один. Меня показывали новичкам как «живую реликвию» дивизии, мол -«бессмертный и неубиваемый»… Радисты всегда работают в паре. За войну я потерял убитыми и тяжело ранеными четырнадцать напарников… А сам вот каким-то чудом выжил …

Г.К. - Расскажите подробнее о выживших кадровых солдатах полка?

П.Л.М. - Выжил старший сержант Дмитрий Клименко, радист парковой батареи. Бывший киномеханик, наш «штатный юморист» и часовой мастер. Говорил по - русски с сильным украинским акцентом. Под Пиллау, мы подавляли последние очаги сопротивления немцев и зачищали немецкие блиндажи, забрасывая их гранатами, не особо разбирая, где свои, а где чужие. Немцы засыпали нас минами. Мне осколок мины попал в ногу, и меня притащили в ближайший блиндаж. Клименко плоскогубцами вырвал торчащий из сапога осколок. Остался в живых мой близкий друг Алексей Терещенко, командир взвода тяги. Человек гигантского роста, любимец и любитель генералов. Я уже вам рассказывал, как Леша подбил немецкий танк в 1941 в Николаевке. Чтобы описать этого богатыря, приведу только один пример. В 1946 году мы провожали демобилизованного Терещенко на вокзале в Кенигсберге. Он жил где-то в районе Лубны. Мы спросили Лешку -« В твоих краях бандиты по лесам шалят. Ты хоть оружие с собой прихватил». Лешка молча вытащил «маузер» из-за голенища сапога. Уцелел на войне еще один кадровый солдат, начальник радиостанции штаба полка старшина Коля Медведев, призванный в 1939 из Крыма. Но бок о бок я с ним не воевал. До середины 1943 года в полку находились еще два «кадровика», Иосиф Ходоров и Леня Харламов. Ходоров был профессиональным артистом, а Харламов -великолепным художником. В 1943 их забрали в штаб и в политотдел дивизии. Но эти люди испытали на себе все ужасы первых двух лет войны. В штабе полка оставалось также два «кадровика» - крымский татарин повар Жора Плигос и старший писарь штаба Менжинский. Отношения с ними были почти приятельскими. Менжинский мне доверительно рассказывал, как по приказу замполита полка Тыванюка меня вычеркивают из всех наградных списков. После войны я случайно нашел Колю Михайлюка, солдата призыва 1939 года, с которым мы вместе преподавали радиодело в полковой школе. Великолепный был радист. В первый день боевых действий под Борисовым он был тяжело ранен. Его, потерявшего сознание, вытащил с поля боя политрук батареи. Год Михайлюк пролежал в Сибири в госпитале. У него вместо спины были сплошные рубцы от осколков. При выписке ему дали «белый билет», но несмотря на инвалидность Михайлюк пошел служить в милицию, несколько лет воевал с бандеровцами на Западной Украине. После войны Коля стал генералом милиции. Я нашел его и мы встретились с ним в Киеве. За два часа до окончания боевых действий нашей дивизии в форту Пиллау погиб мой близкий друг, кадровый солдат призыва 1939 года, ветеран полка Леня Вешняков. Я лично хоронил его … Впервые тогда заплакал. За всю войну ни единой слезы не пролил, а тут... Мы вместе с Леней выжили в «ударном» батальоне в сорок первом, вместе прошли всю войну, и вот, такая страшная участь - погибнуть за два часа до конца войны. Я написал письмо на Харьковский Тракторный Завод, на котором Вешняков работал слесарем до войны, просил увековечить его память в цеху. Родных Вешнякова я так и не нашел…

Г.К. - Как Вы оцениваете деятельность политработников на войне?

П.Л.М. - В 1941 году они были нужны армии. Время было страшное. Лежишь на дне окопа под очередной жуткой бомбежкой и шепчешь -«Боженька! Сохрани!». Уже только на Бога и надеялись. Иногда было такое ощущение, что все вокруг уже убежали в тыл,до Урала , и только наша горстка бойцов еще держит фронт … И в это время появлялся политрук, «образца 1941 года», как правило, хороший агитатор и лично смелый человек, который мог и с винтовкой в руках подняться с нами вместе в штыковую атаку. И вот такой политрук, умел вновь вселить в наши сердца и души, находящиеся над бездной отчаяния - веру в Победу. Даже такая элементарная вещь, как чтение политруком статьи из армейской газеты о чьем-то геройском поступке благотворно влияло на наше сознание. Мы говорили между собой , а чем мы хуже тех солдат, про которых написано в газете. И мы умеем воевать, и будем стоять насмерть, до последнего снаряда и патрона. Огромная пропагандистская советская машина успешно справилась со своей задачей в начале войны. Это мое личное мнение. Невзирая даже на такие «издержки» , как расстрел за немецкую листовку в кармане шинели. Но начиная с сорок второго года политсостав Красной Армии сильно измельчал, и крайне редко можно было встретить комиссара - хорошего человека. Из всех политработников неплохое впечатление оставили только наш парторг Толя Долбин и комиссар Мешков. Они были хорошими товарищами. Но вот вам противоположный пример. Замполит нашего полка Тыванюк. Подлый человек, «храбрый в тылу», который все время успешно «отсачковал» от непосредственного личного участия в боях. Трус и дерьмо… Дело дошло до того, что сам комполка Гунько говорил ему -«Тыванюк! Ты бы солдатам на огневую позицию письма и газеты хоть разок сам отнес. А то артиллеристы уже забыли, как их комиссар внешне выглядит!». Тыванюк пришел к нам в сорок третьем году. Меня он сразу невзлюбил, его взбесило, что у простого сержанта три боевые награды на гимнастерке, а у него, майора, никаких регалий нет… Начиная с 1944 года я ни разу больше награжден не был. По приказу Тыванюка, все наградные листы на сержанта Полонского подлежали уничтожению. Уж очень наш комиссар -интернационалист не любил людей с моей «пятой графой»… В конце войны, уже после Кенигсберга я хотел застрелить Тыванюка, но ребята помешали. Меня, раненого в ногу, довели до огневой позиции батареи. Там «случайно ошивался» наш замполит. Он увидел меня и начал орать -«Сачок! Там в Пиллау люди гибнут, а ты! В тылу прячешься!». Ему говорят -«Вы что, не видите, он же в ногу раненый». Идиот Тыванюк продолжил свою «пламенную речь» - «Маскируется Полонский! Воевать не хочет!». Я выхватил пистолет и направил его на замполита. Ребята скрутили меня, выстрелить я не успел. Я кричал Тыванюку -« Все равно убью тебя! Тварь! Сука! Тыловая шкура!». Он сразу побежал в тыл, жаловаться на меня в отдел СМЕРШа. Есть еще один неприглядный аспект деятельности политработников на заключительном этапе войны. Очень часто они устраивали внезапный «шмон» личного состава, под видом борьбы с мародерами. И если в начале войны во время таких проверок искали у солдат немецкие листовки, то в конце войны… Всех солдат выстраивали, из вещевых мешков все солдатское добро высыпалось на землю, и политработники забирали себе наши трофеи. Нагло и не стесняясь. Так что, негативное отношение многих простых солдат к политработникам в дополнительных комментариях не нуждается. Сами все понимаете… Только не задавайте мне вопросов про «особистов». Эту « гнилую породу» я на войне просто возненавидел.же через двадцать лет после войны, в Рязани, пришел ко мне на автопредприятие устраиваться на работу бывший начальник СМЕРШа нашей дивизии. Я моментально его узнал, несмотря на запойный и потрепанный вид этого «товарища». Начал мне рассказывать, что он бывший фронтовик, в прошлом боевой офицер, имеет высшее юридическое образование и так далее. Но на таких «фронтовиков» я уже насмотрелся. Я случайно обронил фразу, что тоже воевал в 1-ой Пролетарской. И он меня сразу (!) узнал, вспомнил, что отбирал меня на Парад Победы. Взял его к себе на работу. Вскоре он окончательно спился, и уволился. Мне не было его жаль…

Г.К. - Вы были всю войну артиллерийским разведчиком и радистом, начальником радиостанции взвода управления. Расскажите подробно о Ваших функциях в наступательном бою и в обороне.

П.Л.М.- НП батареи, как правило, располагается в боевых порядках пехоты или впереди первой линии траншеи, в боевом охранении. Это и было моим местом службы на войне. НП дивизиона располагалось уже вместе с командиром стрелковой роты или батальона, которому и придавалась наша артиллерия . Огневые позиции дивизионов находились на значительном удалении от линии передовой, в зависимости от рельефа. В конце войны в нашем 3-ем дивизионе было две батареи 76-мм орудий и одна батарея 122-мм пушек. У нас нечасто ставили орудия на прямую наводку или непосредственно рядом с пехотой, так как боялись потерять орудия в случае внезапного немецкого прорыва. Вообще, вывод 122-мм орудия на прямую наводку означал для расчета только стопроцентную смерть. Без вариантов. С передовой придешь на огневую, и ощущение, будто на курорт попал. Совсем другая жизнь. Пули и мины над головой не свистят, каждую минуту рядом никого не убивает. Живи - не хочу. Только это ощущение было обманчивым. Смерть все время витала над нами - и на огневых, и в передовой траншее, и в ближнем тылу… Помню, как шальным снарядом с соседней батареи разорвало на куски во время артподготовки командира огневого взвода нашей батареи лейтенанта Стрелкова. Сержант Голубев, будучи на огневой почти в километре от передовой, вышел «по нужде» из землянки и пуля немецкого снайпера сразу же сразила его в голову. В 1943 году под Орлом, нас разбомбили на марше свои штурмовики ИЛ-2. Дивизион потерял половину личного состава и несколько орудий. Только убитых у нас было больше пятидесяти человек… Смерть всегда была рядом и ждала нас в свои «костлявые объятия»… Мои функции были обычными для радиста и по совместительству артиллерийского разведчика. Засекать цели или передавать данные от пехотных ротных и батальонных командиров и артнаблюдателей на батарею. В наступлении я был обязан находиться рядом с командиром стрелковой роты. Кстати, до начала 1943 года, в нашей дивизии, на участках наступления на каждую роту нередко выделялась одна батарея. Мы, «управленцы», шли в роты, оборудовали себе НП в окопе, и начинали работать. Передача данных и корректировка огня - это и была моя повседневная работа. Сейчас смешно вспомнить, но часто перед наступлением, мы с нетерпением ждали начала артподготовки, чтобы немного поспать. Начинается длительная артподготовка, вокруг море огня, земля дрожит, а мы моментально засыпаем. Огонь прекращался - и мы сразу просыпались.

Г.К. - Кто из радистов Вашего дивизиона Вам наиболее запомнился?

П.Л.М. - Помню почти всех. И погибших в боях, и выживших. Радист Кожинов, молодой, но очень основательный крестьянский паренек. Миша Толстых, маленького роста, шустрый сибиряк. Младший сержант Миша Паршин, очень грамотный солдат. Его как-то забрали от нас в пехоту, в стрелковых частях уже не оставалось командиров. Через два дня Паршин уже командовал ротой, состоявшей из девяти! человек… Вдруг заваливается Паршин с мешком консервов в нашу землянку, и начинает нас щедро угощать. Мы спрашиваем, где таким богатством разжился? Паршин отвечает -«Строевку подал на всю роту, а людей в роте - кот наплакал…». Вот Мишка нас, своих товарищей по взводу управления, и покормил «за счет пехоты»… Гриша Руднев, цыган, одно время был моим напарником. Он страдал куриной слепотой, и в темноте, я, в буквальном смысле таскал его за собой. Руднев ушел от нас в 1944 году на учебу в военное училище. Еще о многих ребятах - артиллеристах и солдатах взводов управления, хотелось бы рассказать. Только не знаю, позволяет ли сделать это формат вашего интервью.

Г.К. - Все, что Вы сочтете нужным рассказать о людях на войне и правду о самой войне - будет опубликовано без купюр.

П.Л.М. - А вы считаете, что правда о войне сейчас кому-то еще нужна?

Г.К. - Да. И думаю, что долг моего поколения перед фронтовиками, помочь им донести через годы настоящую окопную правду о войне.

П.Л.М. - Правда о войне - она ведь ужасная. И каждого фронтовика, своя окопная правда, и свой взгляд на те события. Я, на войне, за четыре года на передовой, видел многие и многие тысячи трупов , и могу себе позволить, заявить твердо, что войну мы выиграли только за счет жертв, что мы просто завалили немцев нашими телами и утопили их в нашей крови. Но как отреагирует на мои слова какой-нибудь молодой читатель, «ура -патриот», который войну только по телесериалам, и по « современным басням» так называемых «историков» представляет… А если я вам скажу, что войну мы выиграли только благодаря «ленд-лизовской» помощи союзников. Сколько «оппонентов», сразу завопят, что я не прав? Но это моя, правда войны. И я убежден в своей правоте. Сколько раз на моих глазах гнали людей , как скотину на убой, взять какую-нибудь высоту 126, 0 или деревушку Козодоевку, которая нахрен никому никогда не была нужна. Но гнали нас безжалостно на эти высотки и деревушки, под радостные визги штабных «придурков» и политруков -«Это наш подарок Родине!» к очередной праздничной дате… Пехоту вообще никогда не жалели… Кому был нужен штурм Пиллау в конце апреля сорок пятого года, когда немцы сидели наглухо блокированные с суши и с моря в фортах? Но ведь погнали нас брать этот Пиллау к 1-му Мая. 16-й гвардейский стрелковый корпус наступал по узкой косе в оконечности Фриш -Гаффа. Дивизии для наступления ставили в три эшелона. Наша дивизия шла в третьей волне наступавших на Пиллау. Мы шли и ползли в буквальном смысле по настилу из трупов своих товарищей. Первые две волны наступавших были истреблены полностью огнем морских и зенитных орудий из фортов базы. Почему не ждали, когда окруженные немцы сами капитулируют? Кому понадобились эти тысячи неоправданных жертв за десять дней до Победы? Знаете, мне много раз приходилось принимать участие в разведке боем. И если комбат был порядочный человек и жалел своих солдат, то он жертвовал только одним взводом, посылая его вперед на верную погибель. При этом в штаб шел доклад -« Батальон несет потери! Прошу разрешение на отход на исходные позиции!». Но если рядом с комбатом стоял замполит, или «особист», или проверяющий из штаба полка и дивизии, то весь батальон шел под нож… Само осмысление войны пришло уже через много лет после ее окончания. На войне , в первые два года , мы не материли своих генералов, вся ненависть была направлена на немцев. И все свои страшные потери мы относили, только на счет того , что немцы хорошие вояки. И когда по траншеям ходили слухи, что Жуков бьет дубиной по хребтам нерадивых генералов, то мы просто говорили, какой Жуков молодец! А после войны стал вспоминать какие ужасные потери были под Москвой, Ржевом, Сычевкой, Витебском, и вдруг поймал себя на мысли, что всеми этими кровавыми бездарными наступлениями и командовал так горячо любимый мной товарищ Жуков… И стало мне очень тяжко на душе от этого факта… Многое я понял только через годы после войны. И то, что людоед Гитлер, уничтожая весь мир, хоть немцев своих берег и заботился о их благе, а наш людоед Сталин и е подручные, в первую очередь безжалостно истребляли свой народ. И, слава Богу, что все это я понял позже, иначе как бы я с такими мыслями и «камнем на сердце» воевал …

Г.К. -Как Вы лично оцениваете подготовку солдат вермахта?

П.Л.М. - Немецкие артиллеристы были классными специалистами, имевшие колоссальную выучку. Умели немцы точно стрелять и грамотно обороняться. Но самое сильное впечатление оставили о себе - немецкие снайпера. Они был для нас «бичом божьим» и сущим кошмаром. Это были супермастера своего кровавого ремесла.

Г.К. - Вы сказали, что довоенный «кадровый» командный состав был на голову выше в любом аспекте , чем офицеры вступившие в командование частями на втором этапе войны. Но ведь под руководством «кадровых» командиров армия отступила до Волги, а пришедшие на смену «кадровикам» офицеры довели войска до Берлина. Многие фронтовики, призванные в армию в 1939-1940 годах восхищенно отзываются о своих командирах довоенной поры. Нет ли здесь, какой-то «сверхидеализации», идущей в разрез с фактами?

П.Л.М. - Нет. Я думаю, что это объективное мнение о довоенном кадровом составе. Это были достойные, порядочные и культурные люди, настоящие профессионалы в военном деле. И не надо валить на них всю ответственность за поражение 1941 года. Я вам уже рассказал о своих командирах на начальном этапе войны. Эти люди в основном погибли, еще до 1943 года. И кто пришел к ним на смену? Тыванюки? Мой последний командир артполка подполковник Гунько, был добродушным человеком, не умевшим красиво говорить. Гунько был довольно смелым офицером. Но как артиллерист он был безграмотным… В сравнении с тем же Реутовым или Цыпкиным. Мой командир 3-го дивизиона майор Горелов, создал себе личную «гвардию» - обслугу, отделение разведки из бывших уголовников, пришедших к нам на пополнение. Вскоре, его личная «гвардия» бесконтрольно властвовала в дивизионе. Командир дивизиона полностью попал под их влияние, если не сказать, в зависимость. Горелов был пижоном, любил красиво одеться, и получая от разведчиков очередной «шикарный трофей», в виде американского кожаного пальто или еще чего посущественней - на все остальное закрывал глаза. Хорошо, что эти разведчики, хоть не вмешивались в боевую деятельность батарей. Командовал ими порядочный и смелый человек Вася Выборов, а он меру дозволенного- «с натяжкой» знал. Начальник штаба дивизиона капитан Петр Дмитриевич Стоцкий был тихий добрый человек с мягким характером, лишенный напрочь солдафонских качеств, и он не смог проявить достаточно воли, чтобы вернуть армейский порядок в дивизионе. В период, когда вместо Стоцкого начштаба был Богопольский, наши зеки еще как-то «держали себя в рамках», но когда Богопольский ушел командовать в соседний дивизион, то начался, как сейчас говорят -«беспредел». Я не думаю что такое положение дел, возможно было бы, даже теоретически, при майоре Гомельском или при моем «довоенном» начштаба капитане Хасине. Вполне серьезно говорю вам, что комсостав в конце войны разительно и в худшую сторону отличался от командиров 1941 года. Уже начиная с 1942 года, ничего не обходилось на фронте без мата. Особенно мат обожали офицеры. Везде, всегда и по любому поводу… Культура - ноль, а тут им такая возможность унизить солдата! Мало кто смог удержаться от такого «искушения». И так на передовой у всех издерганы нервы от постоянного ожидания смерти, голода и тоски. Солдаты были изнурены и измордованы войной. Люди нередко были злыми, серьезные конфликты могли возникнуть по самому незначительному поводу. И тут появляется очередной самодур, «полководец» в капитанских погонах с барскими замашками, и начинает раздавать приказы налево и направо. И блиндаж ему срочно на ночь постройте в три наката, и траншею в полный профиль выройте, и двух пулеметчиков возле блиндажа на ночь поставьте. А то, что люди от усталости с трудом ноги волочат, и утром нам все равно придется менять месторасположение - этого «господина офицера» не интересовало! У нас появилось железное солдатское правило -«Не торопись выполнять приказы!». Возникло недоверие к людям, которым было поручено командовать нами. Есть еще один нюанс. Иногда попадались командиры - изверги. Достаточно было просто не понравиться такому офицеру - и штрафная рота или смерть в ближайшем бою солдату была обеспечена! Так о какой «идеализации» кадрового комсостава идет речь? Из всех молодых комбатов, пришедших на смену выбывшим из строя «кадровикам», возможно только капитан Михаил Богопольский, выпускник 1941 года Одесского артучилища, подходил по личным и профессиональным качествам под «довоенные» критерии грамотного артиллериста и, как человек, был настоящий «слуга царю, отец солдатам». В декабре 1944 его перевели командовать соседним дивизионом. Другие комбаты - Волков, Кузнецов, Сердюков, Отливщиков - были неплохими и смелыми ребятами, но… Я не могу их назвать крепкими профессионалами.

Г.К. - Про « уголовную личную гвардию» Вашего командира дивизиона Горелова можно услышать подробности? В своих фронтовых воспоминаниях командир 2-го дивизиона из Вашего полка Михаил Петрович Богопольский дает бывшим уголовникам, пришедшим в отделение разведки, весьма нелестную оценку.

П.Л.М. - В 1943 году к нам прислали на пополнение амнистированных уголовников. Они были включены в артиллерийскую разведку дивизиона. Командовал этой группой Вася Выборов ставший моим лучшим другом. Выборов был умным и смелым человеком. Он не был бывшим бандитом или вором. В лагеря он попал на Дальнем Востоке, как «указник», за какую-то мелочь, но даже матерые зеки - рецидивисты подчинялись ему беспрекословно. Он крепко дружил со мной и с погибшим впоследствии в Пруссии семнадцатилетним разведчиком Вайсбандом, с евреями, но при этом, в пьяном откровении, мог «выдать на гора», прямо в лицо Богопольскому, следующую фразу - «Когда войну закончим, надо будет в стране порядок наводить, а то евреи кругом и везде, а с ними надо кончать!»… Один раз Выборов пробрался со своими ребятами в немецкое передовое охранение, они захватили немецкое орудие, вырезали расчет, а пушку прикатили в наше расположение. Богопольский в своих воспоминаниях пишет, что Выборов погиб страшной смертью. Мол, Вася по пьяному делу оскорбил командира третьего дивизиона капитана Кожаринова, по приказу которого бойцы сразу же связали Выборова веревками и положили «протрезветься» в одну из машин. Колонна автомашин продолжила марш и попала в немецкую засаду. Артиллерийский снаряд попал в эту машину, она загорелась, и связанный Выборов просто сгорел заживо. Это ошибка, при подобных обстоятельствах погиб другой разведчик . А Василий Выборов геройски погиб в бою в конце января 1945 года в районе господского двора Кеммерсбрух. Мы тогда действительно попали в засаду. Нас внезапно атаковали 17 немецких танков и самоходок. Васю разорвало на куски снарядом из немецкой самоходки. Мне передали из кармана Васиной гимнастерки все документы, и я сорвал его фотографию с партбилета. Мне отдали на память и его автомат… Это единственное фото своего друга я храню всю жизнь. Вот она, фотография Выборова… Очень толковым бойцом был бывший зек Миша Салин, добродушный человек огромного роста, имевший до войны три срока и 16 лет заключения по приговорам. Гоша Демиденко из этой группы был тоже смелым разведчиком и нормальным человеком. Помню из них еще Журавлева, Подшиблова, еще некоторых. Но, затесался например среди зеков такой «экземпляр», как Саша Куницкий, ставший ординарцем командира дивизиона. Подлая душа, подхалим и мародер. Нахапал «трофеев» … и в 1944 году перебежал к немцам вместе со всем награбленным добром… Был среди них и бывший ростовский бандит Витя Гречко, служивший у нас водителем «студебеккера». Шустй парень, сухой, высокого роста. Поначалу у нас с ним были хорошие отношения. Летом 1944 в наступлении, наш дивизион обогнал пехоту и ворвался на какой-то литовский хутор. Рядом с хутором в лесу находилась большая группа немцев, пытавшихся выйти из окружения. Подобрал брошенный немецкий ручной пулемет, и вместе с ребятами, пошли «выкуривать немецких окруженцев» из окрестностей. Пошли по дороге. Вдоль кювета дал пару длинных очередей и немцы стали сдаваться в плен. Набралось больше роты пленных. Привели их строем на хутор. Гречко сидел на лавочке возле дома. Вдруг, он подзывает к себе одного легкораненого немца, и когда тот подошел к нему, Гречко, хладнокровно, ударом трофейного тесака убил пленного!.. Я только воскликнул -« Витя! Что ты делаешь!?». В ответ - только спокойная улыбочка … После войны Гречко еще какое-то время служил в полку водителем «кинобудки». Перед демобилизацией угнал машину с чужими офицерскими чемоданами и очень он этим «подвигом» гордился…

Г.К. - Но некоторые фронтовики рассказывают, что на определенных этапах войны, расправа над пленными была почти обычным делом для обеих противоборствующих сторон. Подробное описание подобных случаев приводится и в воспоминаниях двух ветеранов - окопников из Вашей дивизии. Страшные вещи они пишут. Было такое?

П.Л.М. - Массовые расправы над немецкими пленными?!? Ничего подобного я на фронте не видел. Не помню я таких эпизодов. Я прошел войну, как говорится -« и вдоль и поперек, и не по одному разу», но что-то не припомню именно массовых расправ над немецкими военнопленными. И даже «власовцев», в конце войны, иногда могли пожалеть и оставить в живых. Когда на окраине Пиллау нам в плен без боя стали сдаваться «власовцы», то никто их на месте не убивал. Отвели их в штаб полка, а что там было дальше… В сорок третьем, под Жиздрой, нас атаковал полк пьяных «власовцев» и выбил нашу обескровленную пехоту с позиций. В контратаку у нас пошли все, кто мог держать в руках оружие. В тот день пленных не было. Мы никого не пощадили… Один раз за всю войну мне пришлось убить безоружного немца. Но это случилось летом 1943 года в немецком тылу. Наша группа, человек тридцать, вырвалась далеко вперед, и мы оказались в окружении, рядом с шоссе, по которому непрерывным потоком шли и ехали немецкие войска. С дороги, «до ветру» спустился в кювет пожилой дородный немец с золотым значком члена нацисткой партии на кителе, как потом выяснилось по документам, фронтовой корреспондент берлинской газеты. Разведчики его и сцапали. Комбат Богопольский хорошо владел немецким языком и сам допросил немца. Нам, троим, приказали - «отправить немца в расход». А что мы могли поделать в тех условиях? Куда нам было девать «языка» после допроса? Повели его по оврагу подальше от дороги, опасались, что немцы услышат выстрелы. Немец был в полной прострации и даже не пытался бежать. Договорились между собой, что выстрелим из «наганов» одновременно… Поверьте, что даже мне, уже прошедшему к тому времени два года войны, было очень непросто выстрелить в безоружного врага. И дело тут не в «чистоплюйстве» или в излишней сентиментальности … Но инстинкт самосохранения сработал, мы понимали, что если отпустить немца живым, то через несколько минут, вся огромная людская масса с шоссе кинется истреблять нашу группу…

Г.К. - Прочитал о Вас в воспоминаниях одного из ветеранов 35-го гв. Артполка- «Лева Полонский, ветеран дивизии, ас - радист, солидный парень, умнейший и смелейший, всю войну проведший непосредственно на передовой. В минуты затишья, вечно занятый изучением и испытанием трофейной автотракторной техники. На каких только видах и марках трофейных машин он нас не возил - от огромного артиллерийского гусеничного тягача, БТРов, вездеходов и «Опель-бенцев», до крохотных «Опель-кадетов». После войны старший сержант Полонский разъезжал по Кенигсбергу на собственной трофейной «амфибии»…». Прокомментируйте услышанное.

П.Л.М. - Я действительно всю жизнь обожал автотехнику. Но «погарцевать» на ней довелось , только начиная с лета 1944 года, в Белоруссии, после нашего прорыва под Оршей. Нас бросили в рейд по немецким тылам. В какой-то момент командиры решили сделать остановку, чтобы твердо определиться по карте - где мы находимся. Кругом - незнакомая лесная местность. Пошли на разведку и нарвались на разгромленную немецкими танкистами колонну тыловиков из какого-то нашего танкового корпуса, выполнявшего рейд по немецким тылам. Среди горящей и разбитой техники мы обнаружили два новеньких «виллиса». Один «виллис» был «подарен» в штаб полка, а второй нам, «в благодарность», разрешили оставить у себя в дивизионе. Это и был мой «первый личный транспорт» на войне, после мотоцикла в 1941 году. Я сел за руль «виллиса», испытывая чувство гораздо большее, чем радость. Мы продолжили движение в тыл врага. Впереди наш танк Т-34,, вторым шел мой «виллис», сзади пехота и орудия на «студебеккерах». Шли параллельно железной дороге, по которой двигался поезд из восьми пассажирских и товарных вагонов. Командир приказал танкистам -« Шарахните по паровозу!». Танкисты попали в паровоз первым снарядом. Немцы выскакивали из вагонов, и большинство из них, не принимая боя, побежали в ближайший лес. А тех немцев, которые решили «погеройствовать», мы быстро на месте убили. Поезд оказался штабным. В вагонах валялись саквояжи набитые железными крестами, ящики, наполненные часами-штамповками, часы были со светящимся циферблатом. Мы сразу кинулись по офицерским купе, искать офицерские кортики и «трофеи посолидней». Кто-то ринулся к товарным вагонам, а там - круглые коробки с шоколадом, галеты и прочий харч. Мы не знали, куда девать столько трофеев, тем более в рейде в тылу врага. Прятали этот шоколад где только возможно, даже снаряды выкидывали из ящиков, чтобы освободить место для этих коробок. Обожрались этим шоколадом настолько, что еще несколько дней никто не подходил к нашей полевой кухне. Прошли Минск возле окраины города. Там я пересел на другого «трофейного коня». Грузовик транспортер огромных габаритов. Дизель. Спереди колеса, сзади гусеницы. В кузове было примерно 40 мест для пехоты. Огромные «крылья», на которых свободно размещался боец с ручным пулеметом. Вот, на таком «монстре» я проехал пол-Белоруссии. Едем по лесной дороге, вдруг крики-«Немцы справа!». Развернулись в боевой порядок. Нас было не более двухсот человек. Приготовились к бою. Из леса под белыми флагами выходили сдаваться немцы во главе с генералом! Когда мы пересчитали немцев, то получилось больше 2.000 пленных, среди них - масса офицеров. Мог ли я мечтать в 1941 году, что когда-то увижу такую картину. Офицерам оставили холодное оружие, и всего лишь несколько пехотинцев повели эту огромную колонну в наш тыл. Немецкого генерала везли в плен на его личной машине, в сопровождении адъютантов. За руль сел наш офицер. Над генеральской машиной реял белый флаг. Подошли к литовской границе. Благодаря тому, что мы были хорошо оснащены транспортом, то все наши действия отличались высокой мобильностью. Вскоре мне достался очередной «трофей», немецкий БТР. Шли маршем ночью. Я был за рулем «виллиса». С нами в колонне находились два танка Т-34. Наша колонна в темноте перемешалась с немецкой, и танк Т-34 прижал немецкий БТР к обочине. Удар. Крики… И получаю я, в «подарок от вермахта», новенький БТР. Горючего в бронетранспортере было мало. Подбежал к Гречко - «Витя, дай пару канистр!». Но ждать, пока мы разберемся с БТРом, командир дивизиона не захотел. Мне оставили пять топографов, мол, они маршрут знают, сами нас догоните, и колонна пошла дальше в немецкий тыл. Подошел к бронетранспортеру. По бортам приварены ящики с инрументом, турель без пулемета. Управление и рулевое и рычагами. Зверь - машина! Одно только плохо, обзор маленький, через триплексы и жалюзи видно только дорогу прямо по курсу. Заправились и поехали. Ночью, своих ребят мы не догнали. На рассвете заехали в какое-то селение. Ребята мне кричат - «Немцы в селе! Гони быстрей!». Все село было забито немецкими частями! Рванул по щебенке, аж спидометр зашкалило. Сбили шлагбаум, понеслись куда-то. Вдогонку - стрельба. Встали в каком-то перелеске, пытаемся понять - где мы… Над нами пролетели «мессера». Один из самолетов развернулся и несколько раз атаковал «свой» БТР из пулеметов. Короче, натерпелись мы в то утро. Заехали на какой-то хутор, заставили владельца «имения» организовать нам «завтрак с выпивкой». Он только посмотрел на наши «добрые» лица и сразу у него нашелся спирт и самогон для воинов-освободителей. К обеду догнали свой отряд. Майор Горелов посмотрел на БТР и сказал -«Да это же готовый подвижной НП!». Тут же засуетился замполит-«Крест на броне надо замазать!». К турели привинтили стереотрубу. Все были довольны. Ну, кому охота рыть окопы! Но через пару недель с моим бронетранспортером случилась беда. Саперы наводили мост. Решили проверить, выдержит ли мост нашу технику. Пустили вперед в голову колонны мой БТР, ведь «трофея» не жалко.. Офицеры командуют-«Трогай!», а БТР не заводится! Начали матом орать на меня . Времени на выяснение причин поломки не было. «Студер» зацепил мой БТР и скинул в кювет. Начал соображать, что произошло, и только тогда увидел, что кто-то просто задел рычаг подключения аккумулятора …Когда догоняли колонну, то врезались на БТР в дерево. Все здорово побились… В Пруссии, я, уже имел «новый личный транспорт». И таких «автомобильных» историй у меня в памяти сохранилось много. Автотехника была моей страстью, и после войны у меня не было сомнений в выборе будущей гражданской профессии.

Г.К. -Какие чувства Вы испытывали, переходя советско-германскую границу?

П.Л.М. -Это был праздник! Награда за все, что пришлось испытать за первых три года войны. В те мгновения меня переполняло чувство гордости, ведь я дошел живым до Германии! Помню как подходили к городу Гольдап. На рассвете увидели красивейшее озеро, вокруг него - огромный лес. Охотничьи угодья. Стояли два больших двухэтажных деревянных дома. Внутри роскошь и великолепие, ковры, на стенах украшения, чучела животных. Для нас это все было в диковинку. Олени не пугались людей и приходили к нам на батарею.

Г.К.- Правда ли , что еще в феврале 1945, мы могли спокойно, «на плечах отступающего врага» - захватить Кенигсберг? Фронтовики вспоминают, что войска уже находились в семи километрах от южной окраины города, в районе Виккбольд.

П.Л.М. - Вы, наверное, имеете в виду пригородную станцию Вигбольд. Станцию отбили у немцев благодаря смелой атаке самоходчиков. Когда они захватили станцию, то там обнаружился огромный спиртзавод. И тут, по всей округе , война на пару дней «закончилась». И что там происходило, я по сей день иногда перед глазами вижу. Все войско кинулось пьянствовать. Люди тонули в вине. Многие сразу начали выяснять отношения и стрелять в друг друга. Вино и спирт заливали в ведра, каски, канистры, в бочки из под бензина. Пьяные бойцы бродили по подвалам завода и не найдя выхода, или будучи не в состоянии дойти до него, валились на залитый вином пол подвала… Упавшие во хмелю на пол, захлебывались в «винных реках» и погибали. Но на это мало кто обращал внимание. Оргия продолжалась. Кругом , сплошные крики, мат, стрельба, храп, стоны, пение, команды офицеров - все смешалось! На передовой никого трезвого не осталось. Танки стояли не на исходных позициях для атаки, а вокруг завода. Танки без экипажей. Одним словом, наше наступление остановилось. На третий день после начала вакханалии на станцию прибыл командарм. Или это был член Военного Совета 11-й га. Армии, генерал - майор танковых войск, по фамилии Куликов.( точно не вспомню). Посмотрел что творится на спиртзаводе, и приказал, открыть дамбы и затопить завод, стоявший в низине. Солдатам дали в распоряжение десять минут на то, чтобы они покинули завод. Но многие были мертвецки пьяны и не смогли подняться и идти. Их затопили вместе с заводом. И пока наши войска «выпивали», немцы смогли подтянуть резервы на данном участке и закрыть прорыв. Я сейчас не утрирую и не сгущаю краски…Что было, то было… Но я не считаю, что только эта история в Вигбольде, предопределила частичный провал февральского плана наступления, подразумевавшего захват Кенигсберга. Там еще много чего, всякого - разного происходило… Просто не хочется сейчас об этом говорить … Нет на фронте более осведомленных людей, чем радисты… И все же, поставленная задача была почти выполнена, Кенигсберг был окружен.

Г.К. - И тем не менее, в этом наступлении, только частям 1-й гвардейской Пролетарской Московской дивизии удалось зацепиться за окраину Кенигсберга и захватить форт «Понарт», или как тогда говорили, форт №9 или №10 ( нумерация согласно различным источникам) , во внешнем обводе южного кольца немецкой обороны в районе Альтенберг. В генеральских мемуарах Галицкого взятие форта «Понарт» представлено как очередное гениальное достижение нашей полководческой мысли. Но у Галицкого все мемуары написаны в подобном духе, и как их матерно комментируют фронтовики, мне уже приходилось неоднократно услышать. И что-то мне слабо верится, что форт был взят в результате классически подготовленной войсковой операции. Вы были одним из первых, кто ворвался в «Понарт». Как происходил его захват на самом деле?

П.Л.М - Форт был захвачен не в результате какой-то стратегической операции, а по стечению невероятных и счастливых для нас обстоятельств. Во внешнем полукольце обороны у немцев было 15 фортов, каждый в 3-4- километрах друг от друга. Стены трехметровой толщины, бункеры, казематы, все напичкано орудиями, зенитками, пулеметами всех мастей. Каждый форт - настоящая крепость. В гарнизонах таких фортов находилось по 300-400 подготовленных бойцов. Все местность между фортами простреливалась фланговым и перекрестным огнем и контролировалась пехотой, зарывшейся в землю и бетон по обводу обороны. Внутренний обвод обороны состоял из 12 фортов. К форту мы, разведка 3-го артдивизиона, подошли темной ночью, первыми, вместе с разведротой дивизии. И поубивали бы нас там всех, за считанные минуты, но тут помог - то ли Бог, а то ли случай. Послушайте, как иногда на войне людям везет. Когда мы ворвались в укрепления перед фортом, то увидели перед собой крутой откос, а далее, глубокий ров с водой, шириной примерно 20 метров. Немцы, прямо перед нашим расположением забыли убрать переходной мостик! Попытаться перебежать по этому мостику, не было смысла, мостик почти упирался в глухую стену, и хорошо простреливался с боковых казематов. И тогда появился какой-то лихой старшина, то ли из разведроты, то ли из саперов, который прикатил небольшую бочку с динамитом, и имел с собой детонаторы и запальные фитили. Эта бочка ровно покатилась по мостику и взорвалась у самой стены. Через , несколько мгновений , раздался еще один взрыв чудовищной силы. Стена форта исчезла в дыму и пламени. Когда мы, оглушенные и контуженные, снова стали что-то соображать, то увидели, что ров перед нами засыпан глыбами земли и обломками стены. Какой-то разведчик крикнул -«В форт! Бегом!». Быстро перебежали и ворвались в огромный проем в стене. По всей территории форта мы наталкивались на оглушенных и обезумевших от взрыва немцев, которые даже не пытались сопротивляться. Их просто пристреливали на бегу, не было времени брать кого-либо в плен. От форта уходили подземные ходы в сторону города. Мы проскочили по ходам и даже захватили еще один укрепленный пункт, расположенный за западной стеной форта. В этом укреплении находись стационарная зенитная батарея с центральным управлением.. Батарею развернули в немецкую сторону и стали бить по пригороду Кенигсберга. Пригородные дома находились в километре от нас! В этом укреплении мы просидели больше полутора месяцев. Я захватил себе еще один личный «трофей» - БТР с пушечкой Так что же произошло в форту… Выяснилось, что от взрыва заряда, направленным, героем- старшиной, через мостик к стене, сдетонировал и взорвался огромный склад боеприпасов, находившийся прямо в этом месте под землей, этот взрыв и разнес стену форта, обломки которой засыпали глубокий ров, позволив нам перебраться в форт. В другой оконечности форта находился еще один большой склад снарядов и патронов, но он не взлетел на воздух и уцелел. В мемуарах командарма и еще в нескольких сборниках воспоминаний, взятие форта представлено как организованный и подготовленный штурм с массированной артподготовкой и поддержкой с воздуха. Но на самом деле ничего этого не было. Просто, нам крупно повезло в ту ночь…

Г.К. - Насколько упорными были бои в самом Кенигсберге?

П.Л.М.- Было нелегко. Был очень тяжелый бой, когда брали Южный Вокзал. Бились с немцами на железнодорожных путях , в здании вокзала. На подходе к вагонному депо, и мы, и немцы, оказались разделены между собой высокой четырехметровой стеной. Кидали друг в друга гранаты через эту стену… Дошли до городского зоопарка. Здесь произошел курьезный случай. Ведем бой, а между нами бегают звери, выпущенные из клеток и загонов. Во время боя, на них даже не обращали особого внимания. В районе здании биржи переправились через реку Прегель на подручных средствах, и только тут немецкое сопротивление стало ослабевать. Уже после того, как гарнизон Кенигсберга согласился на капитуляцию, в подвалах и в домах засело множество недобитых групп, не согласных на сдачу в плен. В основном это были эсэсовцы и офицеры. Эти бились до последнего патрона. Зачистка города продолжалась еще трое суток. Помню один момент во время зачистки. Шли группой, человек двенадцать по огромному подвальному помещению. Широкий длинный коридор, слабый свет. С двух сторон коридора было множество дверей. Шли с боем. Вроде всех немцев в подвале поубивали . Стрельба затихла. На какое-то мгновение, в самом конце коридора, мы расслабились. И тут неожиданно открывается дверь. В проеме двери стоял высокий здоровый немец без кителя. В вытянутой руке пистолет, который он направил прямо на Мишу Богопольского. Расстояние между ними - один метр. Я успел срезать немца автоматной очередью. Он рухнул прямо в ноги к Богопольскому. Богопольский поднял пистолет с пола и сказал мне -« Держи «трофей»! Спасибо, что спас!». Пистолет оказался тринадцатизарядным «Вальтером», уважаемой всеми фронтовиками моделью. На другой руке у убитого сверкали золотые часы. Командир второго дивизиона Богопольский, снял их с его руки , и подарил мне эти часы.

Г.К. - «Трофейная лихорадка» мешала воевать простым красноармейцам?

П.Л.М. - И да, и нет…Сложный вопрос. Порядочные люди честно воевали до последнего дня войны, не думая ни о каких «трофеях». Но были всякие, с позволения сказать -«товарищи»… Вообще - «трофейная тема» - очень многогранная. В самом конце войны, в том же Кенигсберге произошел один случай. Стояли с несколькими орудиями в центре прусской столицы. А в центре города оставались еще «необследованные», вернее сказать - не разграбленные дома. Рядом с разгромленным зданием банка мы увидели шикарного коня под седлом. С нами был КВУ ( командир взвода управления), который предложил подарить этого коня нашему командиру дивизиона. Многим эта идея понравилась. Вдруг появляются кавалеристы и заявляют -«Эта лошадь наша!». Начали спорить с ними, все на нервах. Обе стороны схватились за оружие. КВУ дал команду ближайшему расчету «Орудие! Заряжай! Огонь!». Но кто-то из кавалеристов успел выстрелить раньше, и в тот момент, когда лейтенант кричал «Огонь!» - ему пуля попала в открытый рот и вышла через щеку. Лейтенант - КВУ упал, заливаясь кровью. Кавалеристы, понимая, что за это их сейчас щедро «угостят свинцом и картечью», сразу отхлынули назад. Мы накинули на плечи раненого кожаную тужурку майора Горелова, выскочили на дорогу, остановили встречное движение с криком - «Полковника ранило!», быстро добрались до переправы, и через реку, на понтоне доставили лейтенанта в санбат. Пока лейтенанта оперировали в санбате, кто-то снял с его руки четыре пары часов, которые были надеты «лесенкой», от запястья и выше. Так что, «битва за трофеи» иногда принимала и такие уродливые формы… А по поводу своих личных «трофеев». Что сказать. С войны я привез две пары часов, два трофейных фотоаппарата. Мы располагались в Кенигсберге в бывшем юнкерском училище. В подвале спортзала, в подземных коммуникациях я сделал себе «тайник», в котором хранил трофейное оружие - 3 пистолета. Один из них я не смог провезти в Союз во время демобилизации. Вообще, у нас, у молодежи, было наплевательское отношение к каким-то ценностям, к чужому добру. Мы настолько ошалели, от самого факта, что выжили на войне, что все остальное нам казалось глупым, пустым и ненужным. Инкрустированное «буржуйское» трюмо, из дорогих пород дерева, обменивалось « баш на баш» на несколько пачек папирос. Осенью 1945 года, я провожал на Южном вокзале Кенигсберга, своих друзей, возвращающихся на Родину. Ко мне подошел пожилой подполковник, комендант вокзала. Долго и пристально, с болью в глазах, смотрел на меня, а потом … тихо сказал -«Сын у меня на фронте погиб … А вы так с ним похожи… Сержант, чем тебе помочь? Что тебе отправить?». И благодаря этому знакомству, я мог бы отправить домой вагон добра, и не один. Но у меня не было дома… Мне было некуда и нечего куда-то что-то отправлять. Наш дом немцы сожгли еще в начале войны. Даже когда осенью 1945 года, я мог спокойно демобилизоваться из армии - и как бывший студент, и как получивший три ранения, и как прослуживший в РККА больше шести лет, - то я попросил командование временно задержать меня в армейских рядах. Мать еще работала в госпитале в Ульяновске, отец продолжал служить в армии, а брат на флоте. Мне некуда было податься… В штабе к моей просьбе отнеслись с пониманием. Несколько боевых ветеранов дивизии собрали из линейных подразделений и перевели служить на штабные должности. Дали нам отдохнуть после войны. Демобилизовался я уже только в 1946 году.

Г.К. - Почему на Парад Победы отобрали Вас, а например, не Героя Советского Союза командира батареи Михаила Волкова?

П.Л.М. - Почему не Волкова? Ладно, отвечу. Комбат ГСС Волков не прошел отбор в дивизии по нескольким причинам. Звезду Героя Волкову на китель повесили, но в полку его никто Героем не признал. Волкову выпала судьба стать «назначенным Героем», по разнарядке штаба. При переправе через Неман в районе Алитуса, Волков переплыл реку на плоте с одним 76-мм орудием из нашей 7-й батареи. На вражеском берегу уже «хозяйничал» начальник разведки полка капитан Лева Пархомовский со своими разведчиками. Немцы, еще до начала переправы, сами отошли от берега и заняли оборону в километре от реки. По рации запросили разведчиков - «Кто из артиллеристов высадился на берег?». Ответили -« Волков с орудием». Спросили Пархомовского -«А немцы где?». Лева ответил -« Отошли на километр». Через несколько дней Пархомовского вызвали в штаб дивизии, и начали допытываться, а сделал ли Волков на берегу Немана хоть один выстрел из орудия по немецким позициям? И тут, штабные сообщают Леве, что на Волкова оформляется представление на звание ГСС, и он, Пархомовский, должен дать письменное свидетельство о героическом поведении комбата на «захваченном плацдарме». Лев Пархомовский, обладатель популярного нынче в Роси отчества -«Вольфович», боевой и геройский офицер, раненый на войне пять раз, возмутился - «Какой нахрен Герой? Это же была пустяковая операция! Даже на орден не тянет! Там и боя никакого не было!». И начал «издеваться» над штабными, мол, давайте и на меня с моими разведчиками оформляйте наградные листы на Героев, плацдарм мы же первые захватили». Но Леве в штабе дивизии открытым текстом сказали -«Заткнись! В штрафбат захотел? Ты свои «еврейские штучки» брось! Ты разведчик, и это твоя работа на плацдармах первому высаживаться. Героя ему подавай?! Пойми, ты же нас подставить можешь! Все документы на Волкова уже в штабе армии. Так что, если тебе проблемы не нужны, то садись и пиши «свидетельство о подвиге комбата»… А наверху без тебя решат, достоин Волков Звезды Героя или нет». И через несколько месяцев, Волкову вручили геройские знаки и документы. Но Волков стал ощущать свою ущербность, офицеры предпочитали его сторониться, а многие , во время «офицерских посиделок», откровенно ему заявляли, что они думают о его «боевых заслугах» и о его «штабных товарищах». В конце войны Волков вдруг решил выжить любой ценой. В Кенигсберге, во время страшного ночного боя за вокзал, когда нашу атакующую группу немцы в упор расстреливали из пулеметов МГ и «фаустпатронов», он вдруг громогласно заявил -« Давайте отойдем назад! Зачем нам тут погибать? Зачем нам лезть в это пекло? Пусть пехота вокзал штурмует!». Я стоял в этот момент рядом с Волковым. И когда мы поняли, что не ослышались, все посмотрели на него с таким осуждением … Услышать такое на передовой?! Богопольский ему резко ответил- «Это уже наша территория! Мы ее отбили, и отсюда пойдем только вперед!» Но самую «жирную точку», окончательно уничтожившую его боевую и офицерскую репутацию в полку, Волков лично поставил во время атаки на Пиллау. Я вам уже сказал, что наша дивизия была в третьем эшелоне наступающих войск 16 -го гв. СК. Первые два эшелона атакующих были истреблены немецкими артиллеристами. На косе, на подходах к Пиллау некуда было ногу поставить! Сплошной пласт из убитых солдат. По нам стреляла морская, полевая и зенитная артиллерия. В буквальном смысле, нас встретили «морем огня». Единственный шанс как-то проскочить эту «долину смерти», был следующий. Пауза между залпами немецкой артиллерии составляла пять секунд. За это время надо было перебежать из одной воронки в другую, а дальше -как повезет … Кто не успел уложиться в это время, того сразу же разрывало в клочья. И когда Волкова послали с группой «управленцев» вперед, на корректировку огня, он в первой же воронке начал жутко корчиться от боли. Мы сначала подумали, что он ранен. Но Волков кричал -«Не могу идти дальше! Живот скрутило!»… В штурме Пиллау Волков не участвовал. После этого случая в нашем полку Волкова просто перестали замечать, и вскоре он перевелся в другую дивизию. После войны Михаил Иванович Волков не появлялся на ветеранских встречах. Но прошли годы, мы стали менее категоричны в оценках событий тех лет, и более снисходительны к тем, кто на войне психологически «сломался» в какой-то момент. Мы научились прощать, во имя памяти о нашей молодости, крещеной смертельным огнем. Я решил найти Волкова. Он уже был полковником, бывшим военкомом Вильнюса. Встретились с ним довольно тепло. Но на встречи однополчан Волков так и не приезжал… Надеюсь, что я ответил на большую часть Вашего вопроса. А почему отобрали на Парад Победы мою кандидатуру? По критериям для отбора я идеально подходил. Ветеран части прошедший в ней весь свой фронтовой путь, три боевые награды, три ранения, рост, «чистая» анкета. Наверное, повлиял и сам факт, что я неоднократно участвовал в довоенных московских парадах. Точно не знаю. Да и какими были критерии для отбора участников, я узнал уже только в Москве, во время подготовки к параду.

Г.К. - Расскажите подробно о параде Победы.

П.Л.М. - В середине мая 1945 меня вызвали к «особисту» полка. Я ждал этого вызова, так как Тыванюк уже всем объявил, что Полонского ждет трибунал - за «попытку покушения на замполита». Настроение мое было мрачным, и даже 9-го Мая я ходил грустным, представляя, какую судьбу мне готовит Тыванюк. Был еще один случай. В 1943 году, отвалявшись в госпитале после очередного ранения, я попал после выписки в «батальон выздоравливающих» при 11-гв. Армии. В лесу, в землянках, разместили примерно пять тысяч человек, ожидающих отправки на фронт в составе маршевых рот. Что творилось в этих землянках вам лучше не знать. Чтобы мы не подохли с голода, нам выдавали мизерный сухой паек. Вдруг меня вызвали в офицерскую штабную землянку, в которой сидел старший лейтенант с повадками «особиста». Спросил о семье, о прежней службе, и вдруг говорит -« В батальоне находятся бывшие самострелы и дезертиры. Ты будешь их выявлять и мне все докладывать». Я ответил ему -« Этим заниматься не буду! И не надо меня «сватать». Поищите себе других осведомителей. ». Он намекнул, что как бы в будущем, мне не пришлось горько сожалеть о моем отказе в сотрудничестве с «органами». Потом потребовал, чтобы я дал подписку о неразглашении. Я подписал какой-то бланк. Поэтому, когда в мае сорок пятого, я шел по вызову к «особисту» полка, то ничего хорошего от подобной встречи я не ждал. Уполномоченный СМЕРШа поговорил со мной на общие темы, сверил все данные личного дела… и отпустил в дивизион. Через три дня меня уже вызвали в СМЕРШ дивизии. Там мне предстоял долгий и дотошный разговор, выясняли всю «подноготную до пятого колена». Особенно подробно требовали рассказать, как и с кем, я выходил из нескольких окружений в начале войны. Форменный допрос… Я так и не смог понять, к чему мне готовиться. Вскоре меня снова вызвали в штаб дивизии. Там было собрано примерно 25-30 человек, все заслуженные бойцы дивизии. К нам вышел командир дивизии ГСС генерал Толстиков. Нас посадили в автобусы и привезли в Особый Отдел корпуса. В палатках заседала комиссия, которая подолгу беседовала с каждым солдатом и офицером. После проверки в корпусе, нас осталась половина. Повезли в СМЕРШ 3-го БФ. Здесь снова и снова мы рассказывали о себе. На каждом этапе этой «дистанции» отсеивались люди, нас становилось все меньше и меньше. В итоге, чуть больше десяти человек из нашей дивизии, были отобраны и направлены в Кенигсберг. Из артполка я был один. В казармах военного училища были собраны лучшие солдаты со всего фронта. С нами стали усиленно заниматься строевой подготовкой, тренировали в выстраивании шеренг и оружейным приемам с винтовкой. Снова проверяли рост у каждого солдата. Всем выдали новый комплект обмундирования. Все получили со склада старые винтовки со штыком от «трехлинейки». Пошли слухи, мол едем в Берлин, нас, лучших, отобрали в личную охрану Сталина. Нам запретили сообщать кому-либо, где мы находимся, было приказано содержать все происходящее в строгой тайне. Через пару недель, нас привезли на станцию и посадили в бывший санитарный поезд, переоборудованный в пассажирский. Мы разместились в отдельных купе по четыре человека. Эшелон пошел на восток. Запрещалось выходить из вагонов на остановках. Кормили в этом поезде по ресторанной системе, по индивидуальным заказам из предложенного меню. Проводницы приносили нам водку в чайниках, и количество водки строго не ограничивалось ста граммами. Чистые белые постели. Мы гадали, куда едем? На войну с Японией? Но почему тогда нас так тщательно отбирали? Уже перед самой Москвой, нас выстроили и сообщили -«Вы, лучшие сыны нашей Родины, отобраны для участия в Параде Победы!». Все чувствовали великую радость и гордость. Разместили наш сводный полк в «Чернышевских казармах», хорошо мне знакомых, еще с довоенных времен. По ночам, мы занимались строевой подготовкой, остальное время «парадники» были предоставлены сами себе и могли свободно, без увольнительных передвигаться по городу. Гуляй, где хочешь и сколько выдержишь! Первые дни постоянно возникали инциденты с комендантскими патрулями. Патрули требовали от нас увольнительные документы и часто пытались арестовать «парадников». Идем с товарищами по Москве и слышим крик -«Ребята! «Парадников» арестовывают!». Подбегаем и видим, как патруль из трех человек пытается под угрозой применения оружия задержать нескольких наших. Командовал патрулем молоденький лейтенант, который с перепугу мог и начать стрелять. Сказали ему -« Сосунок! Ты «тыловая крыса», и всю войну в тылу проторчал, пока мы за тебя воевали! Шкура! Твою мать! Только дернись!». Отобрали у патруля автоматы и закинули их на крышу ближайшего дома. Но офицерика с пистолетом не тронули. Вскоре московская комендатура дала дежурным патрулям строгий приказ - «Парадников не задерживать! В любом состоянии!». После этого приказа патрули стали отдавать нам честь. Но как только завершился Парад Победы, нас комендатура снова «прижала к ногтю». И парадная форма уже не давала нам некоторые привилегии и ощущение неприкасаемости. На каждые 15 человек был выделен отдельный парикмахер, кладовщик и портной. Ну и конечно же, прикрепили к каждому взводу «невидимого особиста - куратора». Кроме парадной формы нам выдали по три комплекта обмундирования, и каждый получил еще по четыре пары сапог. В кирзовых сапогах мы тренировались, а на Парад уже обулись в хромовые сапоги. Парадная форма - китель офицерского сукна и синие галифе. Кормили на убой, по заказам из ресторанного меню лучших ресторанов Москвы. На столах свободно стояла водка в графинчиках , пей - не хочу. На каждое отделение из 15 «парадников» выделили один новый грузовик, который использовался нами в качестве такси. Но нас и так все время подбирали московские трамваи и автобусы, и отвозили «парадников», куда попросят. За каждым сводным батальоном Фронта были закреплены шефы с различных московских предприятий. Одними из наших шефов стала московская шоколадная фабрика, щедро снабжавшая «парадников» своей продукцией. Все получили хорошие папиросы в коробках. Будущим участникам Парада вручили новенькие медали «За Победу над Германией» и удостоверения к ним в красных обложках. Все остальные фронтовики получали удостоверения к этой медали уже в зеленой обложке. Тренировки проводились на набережной Москвы-реки. За сутки до Парада было две генеральные репетиции с участием всех маршалов и генералов. Первая - на летном поле аэродрома имени Фрунзе, и вторая, ночная тренировка - непосредственно на Красной Площади. Были созданы резервные запасные группы для подмены «парадников», которые по тем или иным причинам не могли принять участие в Параде. Запасные участники следовали в отдельном строю за каждой полковой колонной. На рассвете 24 июня 1945, нас подняли, и без завтрака , сводный полк З-го БФ получил винтовки со штыками и строем отправился на Манежную площадь. Нас вел маршал Василевский. Батальонные «коробки» 24*24 человека. Раздалась команда -«Вольно!». Накрапывал мелкий дождь. Напротив Мавзолея - оркестр из 1200 музыкантов и 100 барабанщиков. В десять утра началась церемония открытия Парада. Маршалы Жуков и Рокоссовский проскакали верхом перед парадными полками, приветствовали их. Мы отвечали троекратным «Ура!». После речи Жукова с трибуны Мавзолея, в порядке действия фронтов - с севера на юг - полки проходили по Красной Площади. Колоссальный оркестр играл для каждого Фронта отдельный марш. При подходе к трибунам мы выполняли ружейный прием - винтовку с положения «на плечо» переносили «на руку наперевес» с примкнутыми штыками. Смотреть разрешалось только прямо перед собой. К Мавзолею были брошены вражеские знамена и штандарты. Мы браво промаршировали перед вождем и гостями, а маршалы, покидали строй и уходили на трибуны Мавзолея. «Коробки» продолжали двигаться строем до Васильевского спуска. Снова раздалась команда «Вольно!». Здесь нас разбирали, подхватывали группами и в одиночку, москвичи окружившие с плакатами Красную площадь. Кто попадал к шефам, кто в семьи или в заводские коллективы, или просто к незнакомым людям. Народ буквально растащил «парадников» по гостям. Неофициальные гулянки и торжества продолжались еще несколько дней. На спуске стояли грузовики, в кузова которых мы побросали свои «парадные» каски винтовки.. Ко мне в Москву приехала мать. И когда я увидел ее на Васильевском спуске, то сразу вышел к ней из рассыпающегося строя. Пошли с ней к родным. Отметили еще раз нашу Победу. А оттуда, я направился, в дом своего погибшего товарища. В 1942 году был убит мой напарник радист Федосеев, молодой парень, москвич, из семьи дипломатов. Написал его сестре, что Федосеев только ранен, не хотел лишать его родных надежды. Завязалась переписка с его сестрой. Позже, я рассказал в письме об обстоятельствах гибели ее брата. Одним словом, я вернулся в казармы только через пару дней после Парада. На входе в отсек казармы на меня накинулся наш старшина - распорядитель и «облаял» меня -«Ты где шлялся?! Почему не явился на праздничный прием в Кремле? На тебя личный пригласительный билет был выписан. Приглашение и допуск в Кремль - персональные! Ты других подвел! Лучше бы это приглашение на кого-то другого выписали!». Но нас, никто заранее о банкете в Кремле не предупредил и пригласительные вручались лично в руки, каждому приглашенному на правительственный прием, только после Парада, и только в казарме. Но сколько нас тогда сразу вернулось в казармы? Стало обидно… Кто же мог знать… «Конспираторы»… Уже начиная с 27/6/1945, всем участникам Парада запрещалось покидать казармы. Загулявших участников комендантские патрули вылавливали и свозили в казармы со всей Москвы. Мы стали уже «отработанным материалом». Из «парадников» формировали группы, и на грузовиках, под охраной!, эти группы свозились на вокзал и направлялись по своим частям. Тридцатого июня и я попал в одну из таких групп. На путях стояли составы из чистых «теплушек». В вагонах матрасы из соломы. Всем выдавали солидный сухой паек на дорогу. Поезд двинулся на запад, к Кенигсбергу. Вернулся в свою дивизию. А через год, я демобилизовался из армии.

Г.К. - Война для Вас является самым значимым периодом Вашей жизни?

П.Л.М. - На этот вопрос лучше всех ответил в своих стихах поэт Сергей Наровчатов.

Ведь как никак - мы в сорок пятом

Победа - вот она видна!

Выходит срок служить солдатам

А лишь окончится война,

Тогда-то ГЛАВНОЕ случится.

И мне мальчишке, невдомек

Что ничего не приключится,

Чего б я лучше сделать смог.