Поворова (Фаткулина) Софья Сынгатовна

- Я родилась в 1924 году. До войны я жила в городке Тетюши, недалеко от Ульяновска, - мы в него переехали из Сибири. Это старинный городок, еще времен Ивана Грозного, у него интересная история. У меня родителей не было, и я училась в техникуме и, соответственно, работала летом в колхозе, чтобы заработать себе на кусок хлеба и прожить целый год.

Я не согласна с тем, как в литературе часто говорят о том, что мы не знали, что будет война. Это неправда. Даже мы, молодые, в 14-15 лет знали, что будет война. Мы себя физически и морально готовили. Мы учились плавать, на лыжах очень хорошо ходили, я была «Ворошиловским стрелком». Даже в маленьком городе, где я училась в педагогическом, была вышка, - можно было прыгать с парашютом. Потом я поехала на практику и научилась очень браво скакать верхом на лошади. Были нормы ГТО, - и все эти значки у нас были, мы гордились ими.

Когда началась война, это была такая страшная картина! Сразу скакали конные и сообщали о том, что началась война. И сразу призывной возраст пошел в военкомат. Я помню большое количество людей, которые шли в военкомат. Потом Волга, - и на пароходы грузили уходящих на фронт. Вы знаете, все стояли на берегу, и вся Волга плакала. Когда призвали всех мужчин, меня взяли работать бухгалтером и секретарем. И вот я по совместительству и училась, и работала, и верхом ездила на лошади 18 километров. Я заезжала в военкомат, но мне говорили: «Куда ты, девчонка?» А потом говорят: «Мы тебя возьмем». Я узнала, что 30 девушек из нашего района собираются идти добровольцами. Они все были 22-го, 23-го годов, - с 24-го не брали. Но я была такая шустрая, узнала, что одна из них заболела, лежит с температурой (ну и наверное не хотела!) - и так я попала в армию добровольцем. Меня направили в Нижний Новгород - учиться в военном училище на радиста. Шесть месяцев по 16 часов нас гоняли. Я благодарна старшине, который нас гонял - это была хорошая школа для меня. Я помню даже своих командиров взвода: Карасева, Крылову. Учились мы с очень строгим режимом, с большой требовательностью. Помню, в 3 часа ночи нас в баню гоняли. Мы должны были постираться, придти и по подъему опять встать.

А.Д.: - Наряды?

- Когда в военном училище учились, несколько раз в гарнизоне ходила в наряды. Нас поылали на разгрузку вагонов и в караулы. Там чаны большие были, и в них, наверное, какое-то горючее. На таком возвышении чаны стоят, и чтобы обойти его кругом надо метров 600 или 800. Меня все удивляло - вот я иду: представляете мишень? Это был анекдот! Я спрашиваю у своего разводящего: «Ну что это такое? Для чего нас сюда поставили? Нас убрать - пара пустяков!» Но, наверное, нас посылали для того, чтобы мы почувствовали какую-то ответственность, а не для того, чтобы мы там что-то охраняли!

А.Д.: - Чему учили в училище?

- Морзянке. И технические навыки нам давали, чтобы можно было исправить радиостанцию. Радиостанции тогда были очень примитивные: 13Р, РСБ. Последняя была редко, - в основном 13Р. А морзянку нам давали день и ночь, - это самое основное. «Куда вы ни попадете, на любой радиостанции сможете работать!» Это потому что на радиостанции смены по 2-3 человека. У меня до сих пор есть бумажка, что я окончила такое-то училище…

На фронт нас отправили как раз после Ростовских событий, когда немцы прорвали оборону. Есть такой обычай у военных: «Базар» называется: когда специалистов пригоняют и их выбирают «купцы». Нас выстроили, и «купцы» приехали со всех частей. Я была всегда маленькой, но в военном училище была всегда на правом фланге, первой - наверное, из-за характера. А ведь у меня был стандартный для девушки довоенного образца рост: таких высоких, как сейчас, тогда не было: 156 см - это как раз хорошо. И вот подскакивает ко мне какой-то бравый летчик: «Вот ты нам подходишь» - «Нет», - говорю, - «В летную я не пойду» - «Это почему? Мы бог войны!..» - и так далее. Я говорю: «Хочу в кавалерию». И тут подскочил ко мне майор и говорит: «Я тебя беру». Тут они немножко поспорили, но все-таки я настояла на своем, и попала в 4-й Кавалерийский кубанский корпус, 9-я дивизия, 32-й Гвардейский полк.

А.Д.: - Вы попали на фронт в 1943 году?

- В конце 1942 года. Я была радистом.

А.Д.: - Звание?

- Выпускали нас ефрейторами, а какое потом - не помню. Неважно это! И звание-то нам присваивали - «радист». Еще до Одессы, под Николаевым меня немножко контузило, и старшина меня привел в какую-то хату и сказал: «Помойте ее, пусть она немного отдохнет». Я после контузии не слышала и не могла говорить. Хозяйка хаты мыла меня в деревянном корыте, прямо в хате с деревянным полом. Через много лет меня пригласили в Николаев (по-моему, 30-летие Победы мы там встречали), - а там всё так же: хозяйка в корыте нагрела воды. Я говорю: «Когда вы баню построите, как на Руси?» Наверное, у украинцев исторически сложившийся характер такой. Помню, как мы шли через Украину. Ребята мне согрели воду в котле, и я зашла мыться в сарай, - а там огромный хряк лежит. Он мне еще ремень откусил, и я чуть не выскочила голая оттуда. На Украине! Кому-то война, кто-то голодал, - а у кого-то все было. И как же мне было больно от этого!

А.Д.: - Вы получали какую-то женскую одежду?

- Нет, потому что женщин там не было. Все было мужское. Вот после Николаева, тут где-то остановились, и мне сшили брюки, гимнастерку, сапоги. За полдня сшили, специальная была команда. Где-то после Барановичей, в Белоруссии, мы два или полтора дня стояли в лесу. Старшина где-то достал ткань и говорит: «Давай юбку тебе сошьем, что ты все время в штанах?» Мне сшили юбку. Но мне так и не пришлось этой юбкой воспользоваться, потому что я была ранена. В брюках удобнее, я все время на лошади. А вот когда я служила в Ленинграде, там нам давали форменные женские военные платья.

А.Д.: - И берет?

- Нет, пилотки…

А.Д.: - Нижнее белье тоже мужское?

- Конечно. Лифчиков не было.

А.Д.: - Сами шили?

- Ничего не шили. Мы же молодые были, нам этого не нужно было. Для меня лично не нужно было…

А.Д.: - Зарядная станция была?

- У нас все было на ходу. Только на время отдыха, - тогда уже нас загружали на тачанку. У нас всегда были запасные батареи. Но, конечно, радиостанции были несовершенны. Прыгаем, прыгаем, - ведь шли по бездорожью! Может быть, если бы по дороге, тогда туда-сюда. А мы больше верхом, - и радиостанцию я тоже верхом перевозила. Если радиостанцию положить на тачанку, она развалится…

А.Д.: - У вас были тачанки с пулеметом как в Гражданскую войну?

- Обязательно! Конечно, солдатская жизнь какова? Я была радистом в полку. У нас была полковая радиостанция. С Николаева и до Раздельного очень трудные бои были. Потому что весна, лошади по пузо в грязи. А когда немцы Одессу хотели взорвать, наш 4-й корпус пошел вперёд, - и вся наша дивизия полегла для того, чтобы освободить Одессу. У меня даже была фотография на фоне Одесского театра. Под Раздельным мы как раз остановились: отдыхали, пополнялись. Туда приехал Буденный и Ока Гордовиков, - маленький такой, усатый. А у нас тачанка, три лошади, на тачанке радиостанция. Двигаться полагалось верхом на лошади, да иногда и нужно было, - и у меня тоже была верховая лошадь. И вот меня старшина готовит: «Ты знаешь, как должна докладывать? “Конь Ролик. Казак такой-то”». Я говорю: «Что это такое, товарищ старшина?!» - «У казака в первую очередь это конь, а потом уже он сам. Поэтому ты должна, когда поедешь мимо начальства, под козырек и громко-громко говорить об этом».

Потом нас перебросили в Белоруссию: Кленкоичи, Осиповичи. Там были казармы ещё дореволюционной постройки, там стояли десантники, - а мы жили в землянках. И вот среди десантников как раз был мой однокашник, мы с ним учились в одном классе, но не встречались. Это был мой будущий муж. Ну, это тоже большая история. Мы дружили до войны, в кино ходили. Вам это рассказать? Современные дети это могут и не понять... Когда мы учились в школе, то у нас были интересные новогодние встречи. Тогда был пушкинский юбилей, мы наряжались. И вот он идет навстречу мне: «Вот тебе билет, в кино пойдем». Я говорю: «Хорошо», - и иду, как будто ничего не произошло. У нас был единственный кинотеатр, я прихожу, сижу, - свет потух, а его нет. Прошло какое-то время, и вот он тихонечко идет, садится. Свет включили, закончился фильм, и вот и он боится рядом со мной идти, и мне неудобно. Вот и шли на расстоянии.

А.Д.: - Это из стыдливости?

- Да. Это было стыдно, неудобно… Ну так вот, нас перебросили в Белоруссию. Самое удивительное, что в Белоруссии людей нигде не было. И страшная нищета по сравнению с Украиной. Большой контраст! Куда бы мы не приходили, везде были расстрелянные, повешенные, ужасные картины. Мне все время это потом снилось. Это было очень тяжело…

А.Д.: - В кавалеристском полку какие были радиостанции?

- РСБ - это уже в дивизии. И даже когда мы шли в Белоруссию, считалось, что нам дали хорошую радиостанцию, по сравнению с 13Р, - она была небольшая, но тоже часто выходила из строя, потому что все время тряска. Ну, трудности какие были: при переправах, - мы ведь без дорог шли. Все эти большие переправы, - я помню даже Березину. Над нами самолеты, вода кипит, я держусь за гриву своей лошади. Подо мной на Украине погибла одна лошадь, - и здесь, в Белоруссии, была уже другая. Держусь за нее, а я в полной амуниции. Конечно, это было тяжело. А потом хватаешься, - а тут люди, и все тоже плывут. Самое главное, что никто за тебя не хватается. А эти гати через болото! Тут узкая полоса, идут три танкетки, тут задерживаться нельзя. Если даже ты упадешь, нет ни одной секунды тебе руку подать, - и тебе кому-то помочь тоже нельзя…

Я хотела сказать славу нашим лошадям. Я страшно люблю лошадей - и после войны сколько раз садилась на лошадь. И видела, как лошади плачут… Многие казаки, которым было за 60 лет, шли со своими лошадьми, - это же был добровольческий корпус. Они шли и с внуками, женами, ездовыми. И у меня тоже ездовой был, мальчик, которого тоже убило прямо на моих глазах. Он такой был аккуратный: держит тачанку и обязательно лопаткой выбросит землю. А я на этой земле… Самолеты летят - ему маленький осколочек прямо в сердце попал, и тут же он умер. Такова жизнь…

Нас, конечно, очень мучили бомбардировщики, потому что кавалерию сверху видно. Всегда было очень тяжело, нас утюжили по страшному. В эскадроне была фельдшерица, - она тоже всю войну прошла. И вы знаете, ее подстрелили, убили ночью. Наверное, ночью по делам пошла, стеснительная - это же тяжело среди мужчин. Я помню, восход солнца, полянка, - и она лежит, красивая девочка! Она была постарше меня, наверное, - 23 года. И вот она красивая такая лежит, - и ребята до такой степени переживали… Ведь прошли уже Украину, - уже конец, можно сказать. И вдруг туда привели двух немецких ребят. Красивые ребята, голубоглазые, русые, высокие, лет 17-18, не больше. И вот она тут лежит, и их приводят… Сержант мне говорит: «Пошли отсюда». Это же в тылу врага, - был приказ о том, что пленных не брать… А куда брать? И потом, это такой тяжелый момент, наши в данном случае под таким впечатлением, конечно, были… Девушек-то в эскадроне было мало - я была одна девушка в полку, и она одна в эскадроне.

А в районе Слонима, моего напарника ранили. Он был старше меня, - мне казалось, что он очень старый, хотя ему 30 лет еще не было. Самолёты налетели, и он говорит: «Подожди, пойду посмотрю, что случилось. Там кто-то раненый кричит». Я говорю: «Куда Вы идете?» А потом уже он кричит: «Помогите, помогите!» Ему трассирующими пулями прострелило обе ноги, а он лежит, улыбается: «Вот теперь попаду к своей старушке, я ведь теперь раненый». А это было в тылу врага. Мы его перебинтовали, как могли, - но он, наверное, погиб. Вот так я одна и осталась, - и потом была одна круглые сутки…

После налетов все кричат. Молодежь кричит: «Мама!» После бомбежки кому-то руку оторвало, кому-то ногу. Это страшная картина. Это не женское дело и не мужское. Вообще, когда человек убивает себе подобного, это ужасно. Я в течение 30 лет была не очень… Всё время война снилась, без конца. Потому что много страшного было. Со мной вместе в военном училище училась одна девушка, и как-то мы с ней встретились. Она говорит: «Я не могу терпеть, когда начинается бомбежка, обстрел, я шинелью закрываюсь и забиваюсь в угол. Ничего не понимаю, не могу даже работать». Психика не выдерживала. Я считаю, что это уже психический сдвиг.

- А.Д.: - Случаев сумасшествия не приходилось видеть?

- Нет. Я такого не видела. Но то, что не могут работать… Это же ответственность! Когда связи нет, а перед тобой начальник стоит с пистолетом и говорит: «Дай связь!», и по-русски выражается. Я сижу в наушниках, говорю: «Дайте мне высоту, я не могу в такой низине». А он ничего не хочет слушать, ему нужна связь. Каждый был на своем месте! Там нельзя рассуждать. Я, например, не могу отвлекаться, у меня работа. Что такое война? Каждый на своем месте! Это тяжелая работа. Я должна поддерживать связь, - больше я никуда не должна отвлекаться. Вот ведь, что было самым главным. И у других также.

А.Д.: - Это спасало, что Вы концентрировались на работе?

- Конечно. Там некогда даже думать, - только чтобы радиостанция была в порядке. Я ничего не видела, я знала, что я должна дать связь, - и всё, больше ничего я не должна. И потом, наверное, чувство ответственности за людей: потому что от связи зависит, как нас учили, судьба многих, целого полка. Так ведь? И от твоей неряшливости, неосторожности или небрежности могут же люди погибнуть, - тем более, всё время в тылу врага. Вот ведь что самое неприятное! В других местах какую-то часть телеграммы даю, потом дислокация на другое место. Это спасало. Только один раз не спасло…

А.Д.: - Суеверия были на фронте? Приметы, предчувствия?

- Интуиция всегда есть. И в жизни я уже замечала.

А.Д.: - Некоторые чувствовали свою смерть?

- Да. Сразу какая-то зеленая тоска на них нападает… Такое было. Помню, -хороший был мальчик, телефонист. У него тоже тяжелая служба была: они тянули связь, налаживали. Он говорит: «Учти, Соня, я не вернусь с этого задания». Есть интуиция у человека…

А.Д.: - Командиры Вам доверяли?

- Требовали, чтобы всегда была связь. В последнее время, в конце Белорусской операции, командир говорит: «Мы в тылу врага копошимся, а что там в мире - не знаем». Нам не разрешали слушать последние известия, абсолютно. Потом, когда мы перешли советскую границу, он говорит: «Давай послушаем, что там в мире. Может быть, мы тут одни в болотах копошимся? Может быть, уже весь мир перевернулся?» Раза три так слушали, - но вообще было очень строго, вплоть до расстрела, - потому что надо было беречь аккумуляторы.

Ученые говорят, что самую большую энергию тратят танкисты, - а за ними кавалеристы. Я мужу продемонстрировала. Однажды мы в Карачаево отдыхали. Я говорю: «Посмотри, как твоя жена воевала!» Мы 50 километров делали в сутки: то туда, то сюда, то направо, то налево. И вот я говорю: «Сядь и войди в мое положение». Он никогда верхом на лошади не сидел. Короче говоря, мы просто рысью поехали, - и он кричит: «Соня, подожди. Соня, подожди!» Я говорю: «Что случилось?» - «Я не могу!» Потому что тут ногами надо держаться, и очень много энергии тратишь. Ногам очень тяжело. Бывает, что идем целые сутки: 50 километров туда, 40 километров туда, без отдыха. Тогда я поняла, что даже последний кусочек хлеба, который у тебя есть, отдаешь лошади, - потому что она тебя спасает. Тем более, в рейде, в глубоком тылу, это очень было важно. И к своим лошадям казаки очень хорошо относились.

У нашего командира была хорошая вороная, еще довоенная лошадь. Вот такая высота, тут болото, и между высотой такая лощиночка, тропочка, - и вот его лошадь ранило. И лошадь ржет, вот так лежит, ноги вытянуты, и ее нее из глаз капают крупные слезы. И ржет. То есть она помощи просит у людей! Командир полка говорит: «Я ее пристрелить не могу, потому что мы с ней столько прошли». Конь же выручает во время боя человека. И тут стоял «Тигр» и прямо прямой наводкой по нас бил. Командир дал приказ, - линию обстрела проскочить. У меня «монголка» была. Мне удобно на ней было. Она низенькая, маленькая. Монголия нам поставляла диких лошадей, кусачих. Их объезжали. Это тоже стоило что-то, потому что они и задними, и передними ногами брыкались.

А.Д.: - Кусались сильно?

- Моя не кусалась. И они очень дисциплинированы, как и люди. Знали свое место, строй. Вот первый строй идет, второй, третий эскадрон. Никогда лошадь не в свой строй не встанет! И во время похода, и во время боя, они идут своим строем.

А.Д.: - Проскочили тогда?

- Он дал приказ. По нас стреляли, всё это взлетает. Это на психику очень действует. И вот несколько ребят поползли к танку, - а мы, значит, должны были линию обстрела проскочить… И мой Ролик со всеми тоже поскакал. В данном случае моя радиостанция была у меня на плечах, потому что наша тачанка в одной из переправ погибла. И вот я ее на себе таскала, 18 килограммов! И лошадь не всегда могла доверить. Почему? Потому что иногда ее привязываешь, иногда еще чего-то, но она всегда должна быть при тебе.

А.Д.: - Лошадь погибла?

- Лошадь у меня еще на Украине погибла. А эта лошадь была до конца со мной.

А.Д.: - Вы с ней проскочили?

- Обязательно! Это уже не первый раз: не раз и не два было, и через реки мы проходили. Вот Березина большая река есть. А маленькие реки, - это нипочем. Хорошо, что было лето!..

А.Д.: - Известный факт, что многие женщины возвращались из армии по беременности. Вы для себя видели такой выход, - уехать по беременности?

- Нет. Я уехала девушкой и приехала девушкой. Вот так вот! Мне лично это никогда в голову не приходило. Но у нас было такое, - одной девушки, с которой мы учились, это коснулось. Она была высокой, чернобровой девушкой… И ещё когда нас стали разбирать на «рынке», то у нас была одна учительница. Она уже была замужем, красивая такая женщина, - и впоследствии она вышла замуж, по-моему, за своего командира. А после войны её называли таким нарицательным словом - «фронтовая».

А.Д.: - Фронтовичка?

- Нет, «фронтовая», - это отрицательное. И «полевая», «передвижная». Есть такое! Мы, люди с психологией довоенного образца, очень строго к морали относились. Я думаю, когда они возвращались, их осуждали, наверное. Но кто был в этом аду, как я, например, - этих девушек не осуждали. Почему? Потому что война - это очень серьезное и страшное дело. Их осуждать нельзя. Но и ведь еще не забывайте о том, что мы были молодые и подчинение. Вот, например, мой командир… Он говорил: «Вот пройдет Белорусская операция, мы с тобой поженимся». Я молчала. Ребята говорят: «Не смей к нему одна во время отдыха заходить в землянку». Если он вызывал, - то за мной шли ребята. Они не разрешали одной к нему заходить в землянку, потому что командир имел власть: он мог все, что угодно, приказать. Вот заходишь к нему, стоишь. «Что прикажите, товарищ капитан?» - «Ну, что, Сонечка, заходи, ты чего там?» А у него на столе всякие яства. А у нас что? Пшенный брикет, концентрат гороховый. У меня много лет потом изжога была: как пшенку увижу, - не могу. Заведовал кухней мой ездовой мальчик, потому что я должна радиостанцией заниматься. А он и лошадьми занимался, и под котелок всегда разводил костер. Только начали, - и опять поехали, всё полусырое…

Конечно, попыток по отношению ко мне было очень много. Были случаи, - меня воровали несколько раз - в землянке, в Белоруссии. Мы, когда жили в Осиповичах, у нас взвод связи был в землянке, там два телефониста и одна радистка. У каждого свое место, настил из хвои. И вот ночью такой маленький телефонист пришел, и лег на мое место, - а я что-то с радиостанцией возилась перед Белорусским походом. А они знали, где я сплю. И вот я среди ночи просыпаюсь, - и слышу: возня и борьба. Оказывается, его приняли за меня, веревку накинули и вытащили наружу! Мне еще ребята вот такой маленький пистолетик подарили: у меня не было автомата, а был карабин, с которым я не расставалась, - и пистолет, конечно, у меня всегда был при себе. Вот тут я выстрелила, и прибежал наш дежурный. При переброске из Украины в Белоруссию - то же самое. Мы были на тачанке, открыто, - и шутки ради меня утащили во время остановки: в бурку завернули - и в штабной вагон. Такие случаи были - полковники воровали девушек. А потом вышел приказ за номером «двести какой-то»: за такое -штрафная рота. Я благодарна своему взводу связи, они меня никуда не пускали. Дружба была, - и они меня спасали. Это тоже было, на это не надо закрывать глаза. Взвод связи считался очень образованным, там были радисты и телефонисты, - они имели какое-то образование. 7 классов вообще до войны было большим образованием! Меня очень оберегали, и я всегда была среди своих: из взвода никуда даже во время отдыха. Старшина заряжал человек 12, чтобы поехать в тыл и одеть меня - потому что за 10 дней вся амуниция приходила в негодность: и сапоги, и гимнастерка. Всё рвалось. Я ребятам очень благодарна за фронтовую дружбу. Духовно, мне даже ближе мои фронтовые друзья, чем мои дети. Может быть, я не очень права? Но с ними я всегда могу найти общий язык. Это встреча с молодостью, это воспоминания молодости…

А.Д.: - В этих взаимоотношениях, насколько я понимаю, те, кто к Вам близко, ближе, они все защищают?

- Да.

А.Д.: - Но те, кто дальше могут проявиться агрессию. Действительно это так?

- Да, конечно. Поэтому когда мы куда-нибудь ехали во время отдыха, старшина весь взвод, человек 10 поднимал, - потому что меня могли и отбить. Это ничего не стоило, боже мой! Я, например, радовалась, когда мы останавливались где-то в населенных пунктах. Но это было очень редко. На Украине было спокойнее, а вот в Белоруссии, - там вообще не было ни женщин, я вообще не видела никого, абсолютно. Потому что всё было разрушено… Взаимоотношения, конечно, не переходили грань. Начальник связи нашей дивизии (сначала нашего полка, а потом нашей дивизии) ко мне недавно приезжал издалека, - вспоминал, каково девушке надо было воевать «на два фронта». И он тоже ко мне приходил - каждый день приходил! Я ему говорила: «Как же ты мог меня воровать, как тебе не стыдно?» Он говорит: «Я тебя любил, и сейчас люблю, выходи за меня замуж…» Я говорю: «Мне это, как женщине, очень приятно слышать от тебя».

А.Д.: - Проблемы личной гигиены?

- Серьезное дело. Остановились на 10 минут: тут же мужчины свое дело делают, отвернулись - и всё. А я туда-сюда, - а это же прорыв идет, и вот опять мы скачем… Подняли нас по тревоге, я не успела ничего сделать. Думаю, - «где-то на ходу остановлюсь». Остановилась, лошадь никогда не отпускаю, рядом держу. Только приспособилась в кусточке, а тут слышу: «Стой, а ну обратно!» Тут же всегда были заградотряды, в прорывах штрафники участвовали. И вот они подумали, что я хочу удрать, - и выскакивают. Садись опять на коня, скачи сколько-то километров. Наверное, из-за этого все портится у женщин. Те, которые служили в медсанбатах, им было легче. А одной среди мужчин, - это было очень тяжело. И потом, чувство стыдливости, - я по своей натуре была очень стеснительная, стыдливая девушка. Это для меня было очень большой трудностью.

А.Д.: - Какие-нибудь послабления?

- Никогда, ни в коем случае.

А.Д.: - В критические дни?

- Никаких послаблений! Какие послабления, когда идешь в рейде? Даже и говорить об этом не надо, - ты боец, и всё. Единственное послабление, - когда отдыхали. Там я уже могла пойти, помыться. А в рейде и помыться негде было. Тем, кто служил в других частях легче, наверное, было, - а кавалерия все-таки особый род войск. В военном училище было легче. Там была наша рота радистов, и медсестры были. Все-таки к нам относились хорошо, и всё, что нужно для женщины, там было.

А.Д.: - Вши были у Вас?

- У меня не было, у меня всегда были короткие стрижки. В военном училище каждый день проверяли, а на фронте нет. Я не знаю, почему: даже, наверное, и вши не выдерживали.

А.Д.: - Как Вы вообще считаете: женщина должна быть на войне или нет? Если все-таки война случается?

- Я не знаю, - наверное, я была в очень тяжелых войсках. Много видела, была среди людей, которые прошли страшную мясорубку. Наверное таким людям не стоило бы иметь детей, - на психику это влияет. Я не хотела иметь детей, - хотя у меня нормальные дети, институты закончили. Меня все считали спокойным человеком, - а на самом деле у меня очень большие нарушения психики были. Я страшные вещи видела… Во время войны все это держалось внутри. Но после войны я часто вскакивала ночью, - такие страхи у меня были! Хорошо, что мой муж понимал меня.

А.Д.: - На том месте, где были Вы, женщин не должно быть?

- Нет, ни в коем случае. Кавалерия - отживший род войск.

А.Д.: - Я имею в виду - на переднем крае?

- Не должно быть! Потому что у женской и мужской психики есть какая-то разница, всё-таки. Женщина создана совсем по-другому и воспринимает всё по-другому. Война это и для мужчин тяжелая вещь. А женщина после этого должна быть в семье, быть матерью! Может быть, на мою долю слишком много тяжести выпало. По глупости, - если бы я попала в аэродромную службу, тогда бы спокойно служила. Была бы и участницей войны, и вся грудь была бы в орденах. И за кого-то летчика, наверное, вышла бы замуж. А я отбрыкивалась всегда, говорила, что у меня есть жених. Мое мнение: война страшная вещь и для мужчин, и для женщин.

А.Д.: - Действительно в кавалерии были старшие по возрасту?

- Да. В конце 41-го, 42-го годов из каждой станицы поставляли лошадей, амуницию, обмундирование. И шли туда люди непризывного возраста, - свыше 60 лет. Они шли с женами, внуками. И самое интересное, что для меня всегда была загадкой: вот после боя пришло молодое пополнение, - и за первые три дня вся молодежь погибала, а старики оставались. Это было умение воевать! Не то, чтобы они прятались, не то, чтобы они скрывались. И некоторые ведь прошли «от и до»! Правда, были несколько раз ранены, - но прошли всю войну, и живы остались, эти старики. С ними потом я встречалась. Везде надо быть опытным человеком!

А.Д.: - Видели ли Вы кавалерийскую атаку?

- Да, больше в Белоруссии. В памяти это осталось: кони горячие, люди горячие. Кавалерийская атака - страшная вещь. На какой-то стадии человек идет, как машина, - и начинается страшная рубка. Это смотреть, видеть - очень тяжело. Когда шли даже на пулеметы и танкетки. Эскадрон шел в бой в конном строю! Это тяжело смотреть. И в то же время жаль, что это нельзя было снять. Человек отключается, и потом после этого, когда кого-то зарубил… Люди тоже переживали, им бывало плохо. Некоторые бойцы у нас были на Гражданской войне, они рассказывали, как ты должен себя вести во время боя, как должен себя вести твой конь, как ты не должен попадать под обстрел. Несколько секунд, когда он перезаряжает, - вот в это время сразу аллюр, используй это. И очень много было таких военных тонкостей.

А.Д.: - В то время вы знали о подвигах Марины Расковой, Зои Космодемьянской?

- Во время ничего не слышали. Это уже после войны. Листовки с обещаниями пускали немцы, но мы были замкнуты, особый полк.

А.Д.: - Достаточно много казачества служили у немцев. Что-то говорили об этом? Встречались с этим или нет?

- Разговоров о том, что казаки служат у немцев - такого не было. И не встречались.

А.Д.: - С власовцами встречались?

- Нет. На Украине были всякие нехорошие, непорядочные люди. С исторической точки зрения: были же Крымские набеги, польские набеги… У них сложился приспособленческий характер, чувство самосохранения. Они жили как будто ничего не было. Когда нас перебрасывали из Белоруссии на Украину, у меня была десятка в кармане. У них молоко, творог, все торгуются. Я достала десятку, говорю: «Дайте мне молока» Десятка была как сотня, - я было заикнулась: «А сдачу?» Мне ребята говорят: «Посмотри какие у них морды!» - «Пусть дает, потом еще что-нибудь купим!» Вот это в памяти осталось. То есть, они вольготно жили. А в Белоруссии - ни одного жителя. Сколько прошли городов - никого не видели. Там есть могила под Барановичами: там чехов привезли с семьями на работу в Белоруссию, и когда наши стали наступать, всех их расстреляли, 20 с лишним человек. Я после войны там была: маленькому ребенку поставили маленький камень, большому - большой, и стоит монумент. Страшно все это было видеть. Ров, в которых их даже не успели закопать. Много повешенных…

А.Д.: - Самой приходилось убивать?

- Нет!!! Я видела немцев, но всё время была с радиостанцией. Для личной охраны мне дали пистолет. Бывало, что немцы прорывались, поэтому пистолет был всегда на взводе. Но ребята всегда шутили: «Ты не убьешь».

А.Д.: - Какое у Вас отношение к немцам?

- В памяти у меня эти два мальчика. Часто перед глазами у меня стоят, - красивые, молодые…

А.Д.: - При всем том, что Вы видели, ожесточение не наступило?

- У меня лично не было. И ребята потом говорили, что жалко этих ребят, - но и наших ведь сколько ребят погибало… За первые 4 дня рейда две третьих состава выходило из строя!

А.Д.: - Наших убитых как хоронили?

- Расскажу, что я видела, что знаю. Так никогда не оставляли, старались собрать. Специальная команда была, которая этим занималась. Помню, мы выходили из боя, и вот ту девушку, что убили, положили на тачанку, - не смогли ее в лесу похоронить. Какой-то домик был у белорусов - отдельно, вроде хутора: вот в палисаднике мы её и похоронили. А моего ездового, к которому я была очень привязана (мальчику 18 лет было!) - прямо у края дороги, где можно. Положили документы, пилотку. Я искала, в Белоруссию меня потом несколько раз приглашали на встречу. Но этого места я даже не помню: знаю, что в лесу, какой-то хутор, - и все. И по радио говорили: «Может быть, кто-нибудь нашел могилу?» Нет… Но так во всяком случае старались хоронить сразу. Кто в реке утонул, - это уже все; кто в болото уходил - тоже. Я видела - люди уходили в трясину прямо на глазах…

А.Д.: - В той ситуации строили планы на будущее или жили сегодняшним днем?

- Жили сегодняшней работой. Военная работа! Правда помню, как мы в военном училище встречали Новый Год. Пришел Карасев, такой красивый мужчина, - и пришел с гражданской девушкой. Не знаю, с какой целью он ее привел? А нас подняли по тревоге где-то в половине 12-го, выстроили. Тут немножко сердце екнуло. Какое-то чувство было, - то ли зависти, то ли не зависти… У нас такое отношение к нему было, - а ему, наверное, хотелось показать, что он командир роты, над девушками командует, - и какие красивые девушки. Этот Новый Год я помню, - а других праздников вообще не помню. Ничего там, на фронте не было, ничего. Только еще один Новый Год помню - в госпитале.

А.Д.: - Фронтовые 100 грамм вы получали?

- Я не научилась ни пить, ни курить, ни по-русски выражаться.

А.Д.: - Обменивали? Вам же паек полагался?

- Ничего такого не было. У нас даже не было полевой кухни, нам всегда давали сухой паек. Правда, немцы очень много делали запасов, такие были большие склады: там яйца были, шоколад. Когда мы их освобождали, мы этим пользовались. Где-то во время большого боя, кушать нечего было, - а старшина принес ведро масла, яиц. Ребята стряпали: масло смешали с мукой и сделали что-то вроде блинов. Мы голодные были! Когда к Польше подходили, нечего было кушать, - и мы брали в кирках просвирки, - такие голодные были.

А.Д.: - Деньги получали?

- Нет, ничего я абсолютно не получала. Никаких книжек я не видела. Ничего не было. А основные действия кавалерии были такие: обычно прорывают линию фронта на сколько-то километров, и весь корпус, дивизия и приданные к нему танкетки, легкие танки, должны за короткий срок, «на рысях» проскочить эту линию и оказаться во вражеском тылу 1944 году (это было лето, конец мая) наши основные бои шли в тылу врага. Эта было трудно, потому что и направо, и налево, и кругом враг. Как раз там я видела Рокоссовского. Мы участвовали в освобождении Минска, Барановичей, Слонима. Был даже момент, когда мы шли не по дорогам, а по лесам, - и подняли столб, на котором было написано: «Государственная граница. СССР». И такая радость на душе была! На Польской границе как раз за Брестом, в Волковысском районе, мне принесли большую телеграмму. Начальник связи мне говорит: «Эта телеграмма очень срочная, а там везде радиостанции не берут, не тянут, или вышли из строя». А у нас ведь так: трясет, все, как на соплях, контакты отходят. «У тебя радиостанция на ходу, давай». Постелили палатку, вытащили радиостанцию, я стала передавать, и тут чувствую… Я говорю: «Ребята, давайте переменим место!» У немцев очень хорошо была поставлена пеленгация, меня, конечно, запеленговали, - и в шахматном порядке прямой наводкой… А я все продолжаю. Они в щели сидят, а я в палатке. А потом кричу: «Помогите, дерево мне упало на ногу!» Но оказалось, что это меня ранило в бедро, - был фонтан крови. Я еле-еле закончила, «ец» дала (это значит конец передачи), - они меня на палатку положили и побежали. Немцы уже стреляли, я слышала автоматную очередь. А ведь могли меня и бросить, - но что значит друзья: не бросили!

Я очнулась, смотрю, - в каком-то в лесу домишке я лежу на соломе, все вокруг собрались, сочувствуют. И потом недели две я в какой-то телеге на соломе валялась. Рядом со мной тоже один раненый был: очень бравый разведчик, ему 22 года было. До этого он все говорил: «Я тебя как-нибудь украду». А смотрю, - он лежит рядом со мной и говорит: «Соня, я даже твою руку не могу пожать». Так мы валялись, а потом он умер…

Потом, когда мы вышли, на «Студебеккере» меня увезли, привезли в госпиталь - это уже в тылу было дело. А там говорят: «Мы не возьмем, у нас все переполнено». Шофер свалился и говорит: «Ну хоть девушку посмотрите!» У меня оказалась гангрена - две недели без медицинской помощи. Приходит врач, говорит: «Ампутировать». Я думаю: «что это такое, ампутировать?» А потом до меня дошло. Вы представляете, могут ногу отрезать от бедра! «Я дала подписку, что не дам». Смотрю, мне ребята папиросы оставляют, - а я не пила и не курила… Потом пришла какая-то молодая врач, адыгейка, - и она взялась. Мне делали 6 операций, чтобы меня спасти! Тогда впервые появился стрептоцид, им раны засыпали. Я 6 месяцев провалялась по госпиталям, дошла даже до Новосибирска. Потом я этого врача нашла и на одной из встреч после Победы мы с ней встретились. Я была очень ей благодарна!

За мной многие ухаживали и в госпитале. Даже один полковник приходил после операции. У меня были красивые волосы перед операцией. Говорит: «Выходи за меня замуж. Сразу демобилизуешься. У меня в Ростове мама. Я тебе буду аттестат высылать, будешь учиться». Но я, наверное, не так была воспитана…

Вот у меня есть фотографии из госпиталя. Это всё простые «полевые», «передвижные» девочки. Вот Анечка, слева: это такая трагедия была, - она пыталась повеситься… А это, как это называется, где лежат психические… Помню они нам принесли елочку… Это всё раненые. Вот этой ампутировали руку. А это я - здесь меня уже подняли с кровати. Видите, я уже побритая, потому что мне осколки удаляли из головы…

В Новосибирске меня выписали из госпиталя. Главный врач говорит: «Я не могу тебя демобилизовать, потому что ты окончила военное училище. Будь добра, давай, служи опять». Это был февраль 1945 года. Побритая, в кубанке, в морской тельняшке (в Новосибирске был морской госпиталь), я вышла - а на улице 30-градусный мороз. Сразу горло село. Я еще с палочкой была, немного еще заикалась. Но мне говорят: «Тебе не говорить, ты на морзянке работаешь. Поезжай!» Ну и всё. И в поезде был интересный случай: мне нужно было ехать в солдатском вагоне, и я представилась за мужчину: я была в брюках, в шинели. Где-то в Сибири ребята подсадили девушку: красивую, русая коса такая. И вот ребята говорят: «Сашка, давай знакомься», - и ко мне подсадили. Мы разговорились, - и вот я ей понравилась, как мальчик! Очень красивая девочка, - и она мне дала даже адрес. Надо мной стали шутить… Вот такие воспоминания остались.

После ранения я попала в Озерки, уже в штаб ОЗП (отдельный зенитный полк). Я там служила, и по сравнению с фронтом это уже была благодать: ничего не стреляет. После госпиталя я немножко пришла в себя. Один раз начальство послало меня в город, и надо же, - меня захватил комендант за то, что мы кого-то не поприветствовали. И даже в театре мы там были. Помню, открылась занавес, мы захлопали, встали, - но потом кресла были мягкие, и я задремала. А когда проснулась, - уже хлопают, закончился спектакль. Так и не знаю, что я смотрела, - потому что работа радиста очень напряженная. Стоят большие столы, карты, - и ты в наушниках. Если идет сигнал, что самолет летит, - сразу координаты дают, ты пишешь, и офицеры стоят, сразу на картах отмечают.

А.Д.: - Как узнали о конце войны?

- Конец войны я хорошо помню. Первыми о конце войны американцы объявили, англичане: я приняла передачу и крикнула, что конец войны.

А.Д.: - Праздновали?

- Ой, как праздновали! Началась стрельба, старшина выкатил целую бочку. Люди пьянствовали, дурили, целовались. Рады были! Что-то было невероятное. Стрельба, слезы, крики… И вот в 1945 году, в октябре, я демобилизовалась. 1927-й год пришел, мы должны были их обучить и радиостанцию сдать. Мы считались специалистами. И вот в полевых условиях мы их обучали в течение 2-3 месяцев, - а потом, в октябре 1945 года, я демобилизовалась. Только тогда, после демобилизации, мне впервые дали деньги за все военные года. Когда демобилизовывали - тогда и рассчитали. Тогда еще за ордена и медали давали, недолгое время…

Я еще вот что хочу сказать о послевоенном времени. Я пришла в кирзовых сапогах, - правда, одну шинель на Украине мы поменяли на кукурузную муку. В шинели, гимнастерке, пришли - у нас больше ничего не было. Мой муж раньше демобилизовался, я позднее.

А.Д.: - Как родные мужа восприняли, что он женился на фронтовой?

- Да не только на фронтовой, - а ведь еще не русская, а он был русским. Единственный в городе, который женился на не русской, - и это был еще один фактор. И отношение к фронтовикам было… Кто был на фронте, кто хлебал это, военную тяжесть, - те понимали. А тыловые к фронтовикам очень плохо относились. Это было психологическое давление. Я прекрасно это помню, нам было очень тяжело. Такая была еще неприятная вещь: были года, когда отменили День Победы. Года 2 или 3 такое было, не больше. Я лично, работая в школе, не должна была говорить, что была на фронте, воевала, - такое к этому было плохое отношение. Я не знаю, чем это объяснить: может быть, сам Хрущев так относился? Просто не праздновали, и не надо было говорить о войне, - никаких встреч, ничего абсолютно не было. Последние года нас все время приглашают на встречи, к детям приглашают.

А что касается наград, то за войну у меня медаль «За Отвагу», орден Отечественной Войны I степени и Гвардейский значок. Чтобы его получить нужно было пробыть 3 месяца на фронте: а сейчас пришел в Гвардейскую часть - и сразу, пожалуйста, ты получаешь! А тогда это было очень большое дело, на уровне медали.

А.Д.: - У Вас лично какое было отношение к Сталину?

- Единственный человек, на которого можно положиться. Много было во время войны и трусливости, и предательства. Всё было. Но мы верили, что он в Москве и что он не предаст. Моральная опора очень большая была. Вера в него была очень большой!

А.Д.: - К Партии как относились?

- Я была пионеркой, комсомолкой, мы с комсоргом были хорошие друзья. Но в основном наши политработники остались живы, - во время войны я их не видела, некогда было. Единственное, когда училась в военном училище, меня хотели втянуть в осведомители. Меня несколько раз туда вызвали, но я говорю: «Я на такие вещи не пригодна». На фронте и в своей части я не встречалась с политработниками: только на комсомольский учет меня поставили, и всё дело на этом закончилось. Никаких бесед. Некогда было! Во время отдыха надо было привести в порядок себя и радиостанцию, - а потом опять в рейд идешь. Может быть, в других частях это было, но в наших частях не было. Если к Сталину было отношение такое было, как я сказала, то к Партии - она существует и ладно, поскольку-постольку.

А.Д.: - Лично Вы за что воевали?

- За свою Родину! Считали, что надо освободить страну от фашизма. Сейчас на некоторую часть молодежи мне больно смотреть, - как они с фашистскими свастиками играются!..