Родился 3/7/1919 в Одессе. Мой отец был выходцем из Белоруссии, скорняком по профессии, и он умер в 1921 году от брюшного тифа. Для нас с матерью началась голодная беспросветная жизнь. Питались макухой, мамалыгой, черным хлебом. Жили мы на улице Карла Макса 40 /19, угол Бебеля, (бывшая Екатерининская улица). Это была бывшая гостиница «Бессарабия», где номера были переделаны под квартиры. Коридорная система. Здесь и прошло мое голодное детство. На улицу не в чем было выйти, из одежды только одна рвань. В школу меня брать не хотели, так как моя мама не была членом профсоюза.
Через улицу от нас находилась еврейская школа №52, но раввин посоветовал отдать меня в русскую школу. Проучился я в школе всего 8 классов, а потом пошел учиться в ФЗУ, получил специальности электрика и механика. Рос среди отборной и отпетой шпаны, среди одесских воров и карманников, но хватило ума от них держаться подальше.
Я имел хороший слух, мечтал стать музыкантом, но нищета не позволила. Работал электриком на швейной фабрике, по вечерам три года проучился на рабфаке, но в институт не успел поступить, меня призвали в армию. Одесскую пролетарскую молодежь набирали на строительство московского метро, на стройки НКВД, на номерной военный завод № 61, но я отказывался куда –либо уезжать, так как не хотел оставлять мать одну, и, даже когда мне пришла повестка на армейский призыв, я мог получить законное освобождение от призыва, поскольку являлся единственным кормильцем в семье. Но мать мне сказала - «Иди, сынок, служи. Два года быстро пролетят. Только в командиры сам не иди». В армию меня провожала мама и три мои близких товарища: Аркадий Пекарь, Давид Гельфельд и Павел Геллер. Из них на войне выжил только Пекарь, служивший на флоте, а Павел и Давид в 1941 году служили срочную в армии на западной границе, и там и погибли в первых боях.
– Как складывалась ваша довоенная кадровая служба?
– Призывников из Сталинского РВК города Одессы привели строем на вокзал, и нас отправили в Жмеринку, где дислоцировалась 169-я стрелковая дивизия. После десяти дней карантина я попал в хим.взвод 434-го стрелкового полка, которым командовал прекрасный человек, майор Шульченко. Помню своего первого командира в химвзводе, грузина, сержанта Месхи, который нас здорово гонял. Начальство вскоре узнало, что я имею профессию электрика, и перевело меня в роту связи, где я получил армейскую специальность связиста - телефониста. Нас готовили к отправке на войну с Финляндией, но эта война быстро закончилась и мы остались на месте постоянной дислокации дивизии.
Весной 1940 года начальник связи полка вызвал к себе и сказал – «Я за тобой наблюдаю, вижу, ты парень честный. Будешь почтальоном». Я стал разносить секретные пакеты в спец. отделы, письма, посылки, имел право свободного выхода из части.
Мы были хорошо обмундированы, правда, вместо сапог, нам выдали ботинки с обмотками.
Кормили неплохо, в день красноармейцу полагалось 800 грамм хлеба, в столовой мы садились за столы на 14 человек, и на стол нам ставили две большие кастрюли: с мясным супом и с кашей.
Летом 1940 года полк вывели в летние лагеря, мы расположились в лесах на берегу Буга, рядом со станцией Гнивань Винницкой области. В одно июньское утро по звуку горна, подавшего сигнал «Сбор командиров», все наши командиры кинулись в штаб, и по возвращении был отдан приказ – «Лагерь свернуть. Всем построиться с оружием!». Полк выстроился и через два часа нам скомандовали - «Шагом марш!». Мы двинулись пешим маршем к старой границе по Проскуровскому шоссе и, после того как вышли к Днестру, нас повернули на север, и мы еще двое суток продвигались вдоль границы, пока на рассвете, по понтонному мосту, под звуки полкового оркестра, не перешли на правый, чужой берег. Продвигались по Бессарабии, от Сорок шли на Бельцы, затем встали лагерем на две недели, пока не последовал новый приказ – вернуться в Жмеринку. И снова пеший марш, уже обратно на восток.
Так наш полк принял участие в освободительном походе в Бессарабию.
Мы вернулись на место постоянной дислокации. Прошел ровно год, и 18-го июня 1941 года нас подняли по тревоге и приказали идти пешим маршем к новой границе, по тому же маршруту. Начало войны застало нас в движении, в Молдавии, и о том, что немцы на нас вероломно напали, мы узнали из речи Молотова по радио. Прошло еще какое-то время и тут вдоль колонны на броневике промчался наш командир дивизии, комбриг Турунов. Он кричал – «Давай назад! К старой границе!». Мы не понимали, что происходит, почему нас разворачивают обратно, но командиры повели свои колонны назад. Строй стал ломаться, люди отставали, и полк еще несколько дней ждал, когда все отставшие подразделения соберутся вместе.
Затем из полка удалили всех немцев, среди которых был майор, заместитель командира полка, и все три полковых радиста, немцы из Поволжья. У нас и так была одна рация на весь полк, так на ней уже некому было работать. Меня назначили телефонистом в штаб полка.
Затем нам пришлось отступать, все повторялось: стычка - немецкие бомбежки – отход, стычка - немецкие бомбежки - отход, какой-то замкнутый круг. Вокруг паника, хаос, неорганизованность, но до самой Полтавы, конкретно наш, 434-й полк, отступал как настоящее боевое стрелковое подразделение, а не как толпа деморализованных.
Самые большие потери, в процентном отношении, нес в те дни, как ни странно, именно командный состав полка. Все наши командиры ходили в фуражках с лакированными козырьками, и их сразу немецкие снайперы по фуражкам определяли и моментально «снимали».
Несколько раз было такое - полк идет походной колонной, а параллельно нам, или впереди нас, внезапно появляется колонна немецких танков. И все сразу врассыпную, ведь наша полковая артиллерия погибла еще в первых боях, и чем нам бить эти танки?
Постоянно кто-то прибивался к нам из разбитых частей, присоединялись призывники, но было и другое явление: местные мобилизованные из нового пополнения массово разбегались по домам, дезертировали при любой возможности.
– Сколько раз приходилось выходить из окружения?
– Первый раз в сорок первом году, летом, под Первомайском, выходили из него организованно, но потери наши тогда были ужасными. Здесь погиб наш командир дивизии Турунов.
Затем снова попали в кольцо в конце августа, в районе Полтавы, но там окружение было, скажем так, не совсем плотным и убийственным. Мы дошли до района окружных складов, но немцы нас опередили, выставили на высотках пулеметные расчеты и контролировали всю местность, не позволяя вырваться из окружения. Двое суток мы сидели в лесу, решая, что делать дальше. Если бы нашелся в этом лесу волевой старший командир, который бы собрал все окруженных красноармейцев «в кулак» и повел бы в штыковую атаку, мы бы эти пулеметы за минуту смели бы своей людской массой, но такой командир не объявился. Все выбирались мелкими группами. И мы, связисты, сели на бричку и по лощине, днем, прямо под огнем, погнали лошадей напрямую. Вырвались, вроде все целые. Куда-то доехали, смотрим, стоит какой-то полк, полевые кухни дымят, никакой обороны не подготовлено. Мы им говорим, что немцы совсем рядом, а нам не хотели верить…
Нам все равно повезло, 434-й стрелковый полк отходил на Купянск, потом на Харьков, где мы заняли оборону в семи километрах от города, и тем самым избежали гибели в «Киевском котле».
Зимой сорок второго мы воевали, кстати, в районе Прохоровки, ставшей символом жестокой танковой битвы в июле 1943 года. Я в этот период был телефонистом в штабе полка.
Весной сорок второго года мы чуть не угодили в «Харьковский котел», дивизия пробивалась на помощь окруженным, но все наши атаки были отбиты, и полностью обескровленные полки стали отступать, чтобы самим не попасть в «мешок». Дивизией тогда командовал генерал Рогачевский, так он успел отвести полки от угрозы окружения.
Летом 1942 года наш полк, отходя с боями от Северского Дона и реки Оскол, и попал в окружение на Дону, из которого очень мало кто вышел. Там дважды происходило следующее - вроде мы вышли из окружения, а через день снова оказываемся в немецком кольце. Пехота прорывалась налегке, а мы, связисты, должны были спасать имущество связи. Кругом жуткая паника, фронт просто рухнул, и все спасались, как могли…
Когда отходили в направлении на Сталинград, то у нас была рация на подводе, а нас оставалось всего три человека: лейтенант Попов, мой земляк – одессит, я, и ездовой по фамилии Хайло, который сбежал, дезертировал при первом удобном моменте. А мы с Поповым таскались с этой рацией, как черт знает кто, боялись, что за ее потерю нас потом «особисты» расстреляют.
Я помню уже другой эпизод в окружении, как мы переправлялись через Дон, и тогда нас было четыре человека в группе. Мы из пустых бочек соорудили плот, а его течением отнесло по реке прямо в сторону немцев, и они стреляли по нам с берега… Пробирались к своим по немецким тылам примерно две недели. Выбрались на левый берег, заночевали в какой-то кошаре, утром выходим, а это оказалась станица Вешенская, еще в наших руках. Мы спрашиваем - Где здесь 38-я Армия?, а нам говорят, отходите дальше, там сборный пункт для «окруженцев». Пришли, а из нашего полка собралось всего семь человек. Здесь, на сборном пункте, уже находилось много красноармейцев и командиров из других разбитых частей.
Я был со своей безотказной винтовкой - «трехлинейкой», вышел из окружения в форме и с документами, и ко мне никаких вопросов не было, а те кто был без документов, забирали на «фильтрацию». С красноармейцами, утратившими или бросившими в окружении личное оружие, политруки и «особисты» разбирались на месте, но таких было большинство, так что политруки сильно не лютовали, потому что без оружия к своим выходили тогда многие, а ведь всех «к стенке» все равно не поставишь … Позже стали выходить из немецкого тыла группами еще командиры и красноармейцы из 434-го СП, да еще выяснилось, что полковой обоз со знаменем полка был отправлен на восток заранее, и тыл полка был сохранен, так как находился вне кольца окружения. Нам приказали двигаться в Сталинград, где на окраине города окончательно собрали остатки нашей дивизии и всех вышедших из окружения направили на переформировку в Харабалинский район Астраханской области. Здесь к нам пришло пополнение, в основном, из Казахстана. Мы толком даже не успели привести себя в порядок, как в августе нас по тревоге вернули на передовую, снова эшелонами перебросили в Сталинград. Мы заняли оборону в районе Бекетовки, это был южный фланг сталинградской линии обороны. Штаб разместился в добротных домах в районе поселка Красноармейск, это родина композитора Пахмутовой.
Там нам пришлось хлебнуть лиха.
– За потерю рации в окружении могли расстрелять?
– Расстреливали в первый год войны за любую мелочь. У нас в полку расстреляли ездового – обозника за разбитый кувшин подсолнечного масла…
Я вам просто приведу пример. «Особистом» в полку был капитан Леонид Хохлов, довольно развитый офицер. Когда полк понес большие потери, то на командирские должности стали ставить сержантов. И служил у нас в 5-й стрелковой роте замечательный боевой и культурный парень Юра Волобуев, призванный из Чкаловска. Человек был очень хороший, одаренный, виртуозно играл на аккордеоне. Назначили Юру командиром санитарного взвода вместо выбывшего из строя взводного, он взвод принял, но не проверил, все ли имущество на месте.
И тут нагрянула какая-то интендантская проверка, которая выявила, что не хватает противоипритных пакетов, в состав которых входили такие маленькие колбочки со спиртом.
Мы стояли в деревне Рубежное, и «особист» Хохлов состряпал на него дело и моментально подвел Юру Волобуева под трибунал. Приехала по его «наводке» в полк группа трибунальцев, которые без колебаний вынесли Юре смертный приговор.
Его расстреляли на наших глазах, перед строем… Хохлов лично в него стрелял.
А сам Хохлов благополучно пережил войну, демобилизовался в звании майора. Прошло много лет после войны и тут, случайно, в командировке, в Минске, в столовой, я встречаю Хохлова, который стал начальником отдела кадров управления «Заготзерно». Узнали, конечно, друг друга, ведь нас из всего кадрового состава полка, из тех кто начинал в нем войну летом сорок первого года, почти никого не осталось. Выпили с ним в какой-то забегаловке, потом пошли в сквер, покурить. Сели на скамейку и я спрашиваю Хохлова – «А за что ты Юру расстрелял?», а он мне отвечает – «Время было такое»…И сколько таких хороших ребят, как Волобуев, свои же убили ни за что….
В сорок втором году командиры и «особисты» расстреливали красноармейцев и младших командиров по приговору трибунала или прямо на месте без долгих разговоров и разбирательств, за любую мелкую провинность или оплошность. Это уже позже, когда стали создавать штрафные батальоны, то могли обойтись уже без «расстрела на месте»... Один раз я сам себя «подвел под расстрел», и хотел стреляться. В штабе дивизии я получил три пакета, которые должен был передать начальнику штаба, и стал догонять свой полк.
Мне один из наших командиров подарил свою полевую сумку, которая выглядела как планшетка, и эти пакеты я положил в нее. Догнал полк на марше, в темноте, все идут цепочкой на восток. Из головы колонны ночью раздалась команда на привал, и я лег с бойцами возле воронки. И тут снова приказ – «Встать! Приготовиться к движению!», поднимаюсь, и вдруг я с ужасом замечаю, что моей планшетки нет! А в ней три секретных пакета… И тогда я сам себя похоронил. На рассвете полк вошел в какую-то деревню, а я сел на землю неподалеку и целый час пытался что-то придумать, что мне делать, но так и не нашел выхода. И тогда я решил застрелиться, уж лучше самому это сделать, чем быть расстрелянным на глазах у своих товарищей. И когда я уже приготовился принять смерть, и оставалось только нажать на курок, смотрю, из деревни ко мне идет писарь нашего комиссара и машет рукой. Я решил подождать, пока он подойдет. И этот писарь мне говорит - «Твоя сумка у меня…Только, извини, там сало лежало, и я его съел»…
Этих «особистов» боялись иногда больше чем немцев, бойцы рот опасались открыть, чуть что скажешь не так, «в разрез с линией партии», и уже они тут как тут. Пощады от них не было.
– Когда вас тяжело ранило?
– Это произошло 14/7/1944 года, возле Волковыска, на территории Гродненской области. Пошел на порыв линии связи, а с той стороны связист навстречу мне так и не вышел.
Соединил концы провода, и только встал, как рядом столб огня. Сильный удар по руке, и ее вывернуло из сустава, она оказалась как бы «на спине». Я сам дошел до штаба полка, кровь из руки хлещет, и меня увидела наш доктор Тамара Пономарева, жена комполка. Спросила – «Леша, что случилось?» – «Да вот, руку оторвало»- «Да на месте твоя рука». Осколок перебил кость, мне сразу сделали противостолбнячный укол, перевязали раненую руку, приладили шину, дали спирта, и отправили в санбат, где наложили «лангету». Направили на станцию, где уже стоял «товарняк» - «санлетучка». На этой «санлетучке» нас отвезли в тыл, в Смоленскую область, где на станции Козловка нам приказали выгружаться. Перед нами свинарник, а на нем флаг с Красным крестом. Все стали материться, мол, вообще, нас за людей не считают, но когда мы зашли внутрь, то все было чисто и красиво.
Я дождался своей очереди на санобработку, появилась пожилая женщина - военврач, посмотрела на раненую руку и сказала – «На ампутацию. Срочно!». Я ничего не понял и спросил у санитарки – «Что она сказала?Что такое ампутация?» - «У тебя гангрена, будут руку отрезать», и тут меня переклинило – «Я руку не дам!», я резко встал с табуретки и случайно зацепил лоток с инструментами, который с грохотом упал на землю. Медсестра заорала – «Хулиган!», и убежала на меня жаловаться. Пришел майор, военврач - «В чем дело?» - «Руку не дам!»- «А если помрешь?» - «Меня все равно некому оплакивать», и вдруг военврач резко схватил меня за локоть раненой руки и одним движением соединил переломанную кость!. Сразу распорядился наложить гипс, сделали мне гипсовую повязку - «самолет», с которой я проходил три месяца. Затем был госпиталь в Магнитогорске, потом в Челябинске, откуда раненых переводили на поправку в Троицк. При выписке меня отправили в местный военкомат, и уже через пару дней с командой выздоровевших раненых я прибыл в запасную дивизию в Чебаркуль.
Здесь мне предложили остаться в постоянном составе запасного полка и готовить пополнение для фронта, но я отказался. Почему, спрашиваете?... Две причины. Первая: в запасном полку был настоящий голод, кормили пустой похлебкой, в которой «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой», а хлеба давали по 400 грамм в сутки. Вторая причина: я был патриотом, и считал, что пока рано сидеть в тылу, что мне надо и дальше воевать, как говорится, «до последнего немца и патрона», что я обязан дойти до Берлина.
В начале января 1945 года наш маршевый эшелон ушел из Чебаркуля на фронт. В вагонах был смешанный состав: пехота, танкисты, артиллеристы. Меня, как коммуниста – фронтовика, назначили парторгом эшелона. Наш путь лежал через Москву, где мы стояли на путях окружной железной дороги. Затем прибыли в Брест, откуда нас разбирали по частям.
Еще находясь в госпитале я отправил письмо в Политуправление 1-го Белорусского фронта, в котором написал, что я, коммунист, старший сержант Пронин, прошу помочь мне вернуться в свой полк, в котором я начинал войну в июне 1941 года.
– И что происходило с вами дальше?
– Прибыл офицер - «покупатель» с артиллерийскими эмблемами на погонах, отобрал себе вместе со мной еще троих ребят, и приказал грузиться в кузов «студебеккера». Спрашиваем – «Куда едем?», отвечает – «Не пожалеете. Часть хорошая». И прибываем мы в 104-ю артиллерийскую бригаду БМ (большой мощности). В бригаде пушки калибра 203 мм, снаряд к которым весил 43 килограмма. Меня сразу отправили связистом на батарею управления бригады, и в первый же день посадили работать на коммутаторе. Передо мной лист с кодами и позывными.
Вечером звонок - «Дай мне Тополь»- «С кем я говорю? Ваш позывной?» - и слышу в ответ - «Ты что, охренел! Е. твою налево!Б….! Зови командира!». Пришел командир взвода связи, лейтенант, и «голос из трубки» ему приказывает – «Снять этого телефониста с дежурства! Утром приведешь его в штаб!». Моя вина была в том, что я не знал голоса комбрига, «Первого», (а это был именно он), и потребовал от него представиться, как положено по уставу и инструкции.
Утром привели меня «на ковер». Сидит комбриг, полковник Собониенко, смотрит на меня – «Ты откуда, такой смелый, старший сержант?» - «С Одессы» - «Повезло тебе. Я тоже оттуда. Иди, служи». Наши передовые части как раз в это время форсировали Одер, и меня отправили на передовой НП, на плацдарм, а орудия бригады находились за рекой, на огневых позициях, в 10 километрах от линии фронта. Реку немцы держали под постоянным обстрелом, часто перебивало связь, и тут я вспомнил, что видел на берегу немецкие барабаны с кабельным проводом.
Мы взяли лодку, немецкий кабель утяжелили камнями, чтобы он лег на дно реки, и так протянули линию по дну Одера, а на берегу пользовались своим проводом.
Одерский плацдарм жил обычной фронтовой жизнью, я быстро там освоился, и вдруг в марте 1945 года мне приказывают по связи прибыть с плацдарма в штаб бригады, с вещами.
Дождался сменщика, переправился через реку, прибыл в штаб, и меня сразу повели к комбригу. Смотрит на меня волком. Произнес только - «Получен приказ вернуть тебя в твою прежнюю часть». Я вышел из блиндажа полковника, и мне писарь штаба вручил предписание явиться в отдел комплектования штаба фронта, а стоявший рядом ПНШ на словах добавил, что полковник, получив приказ о моем переводе, сильно матерился и даже порвал мой наградной лист на орден Красной Звезды. Я же не в тыл переводился, а вот Собониенко, видно, это задело.
На машине с офицером связи доехал до штаба армии, а там посмотрели мои документы и направление и говорят – «В приказе четко написано явиться в штаб фронта, Двигай дальше, мы твоей судьбой заниматься не можем». Доехал до штаба фронта, в отделе комплектования меня завели в кабинет к начальнику отдела в звании генерал – майора, и от него я услышал, что мое письмо прочитал генерал- лейтенант Телегин и приказал удовлетворить просьбу. Далее генерал меня спросил – «А вы знаете, где сейчас находится ваша дивизия?» - «Примерно». Мне дали в руки пакет с новым направлением, и я вышел из здания штаба. Спрашиваю у часового – «А ты Жукова видел?», и тут из здания напротив выходит группа генералов, но погон не видно. Стоит, примерно, десять легковых машин, а рядом еще и «студеры» с охраной, они в них сели и уехали. А часовой мне говорит – «Да вот же он, Жуков, только что в первую машину сел!».
Мой полк находился в районе Кенигсберга, и вскоре я вернулся в свою родную часть.
- Как встретили в части самого старого ветерана полка?
- Не скажу что все подряд пальцем в меня тыкали, мол, смотри, Леня Пронин живой объявился, но в штабе полка и в роте связи многие удивились, как я смог после ранения вернуться назад в свой полк, ведь такая привилегия была только у гвардейцев. Командиром полка был уже Локтев, и он лично вышел ко мне, ведь я был последний, из тех, кто служил в 434-м полку еще кадровую службу, еще до войны, и до сих пор оставался в нем. А остальные мои товарищи по кадровой службе …Кто убит, кто в плен попал, кто сгинул в окружениях первого года войны, кто после ранений не вернулся в свою дивизию…
Меня назначили командиром отделения телефонистов полковой роты связи, затем командиром взвода телефонистов.
Начались бои за Кенигсберг, и когда они закончились, то у нас была передышка, несколько дней мы пропивали трофеи, и думали, что война для нас уже закончилась, но где-то 15 апреля нас погрузили в эшелоны и дивизию в экстренном порядке перебросили под Берлин. Мы вступили в бой в районе Хальбе. Только пал Берлин, как нам приказали выйти из города и продвигаться на запад. Конец войны застал нас уже на берегу Эльбы, где на другом берегу стояли англичане, но через сутки их сменили американские части.
– В последние дни войны вам психологически уже труднее было каждый раз выходить под огонь на линию? Были мысли – «… эх, как бы дожить бы…»?
– Нет. Для меня не было разницы, какой нынче год на дворе, просто надо было честно выполнять свою работу. Выжить не надеялся, себя не берег, а когда узнал, что моя мать погибла в гетто в Одессе, то понял, что теперь меня никто не ждет, и мне уже было все равно, останусь ли я в живых…Под Берлином к нам прибыло пополнение 1927 г.р., и мне дали в «ученики» двух восемнадцатилетних парнишек из Пензы. Худые, поморенные голодом в запасном полку. Они впервые оказались на передовой, да еще сразу угодили в атмосферу жестоких уличных боев, где от ужаса происходящего небо сразу могло показаться в овчинку. Рядом с нами разорвалась мина, они с непривычки съежились, жмутся к земле. Я на них посмотрел, и стало их жалко, ведь совсем «зеленые пацаны», ну зачем им помирать. Говорю им – «Собирайте свои шмотки, и идите назад, в роту, к штабу полка. Без вас довоюем». Этих ребят из штаба отправили на курсы сержантов.
- Вы отступали от самой государственной границы до Сталинграда, а затем прошли боевой путь на Запад, от Волги до Берлина. Испытали горечь отступления, не сдались врагу в окружениях. Были моменты в первые полтора года войны, что казалось, что все, вот он край, не справимся с немцами, и страна на грани катастрофы?
– Я вам отвечу предельно честно. Меня Советская власть хоть и поморила голодом в мои юные годы, но вырастила искренним «твердолобым» патриотом. Всю войну я свято верил, что мы победим, даже в сорок первом, когда все вокруг иной раз летело в тартарары, и когда немецкие танки давили нас в чистом поле за Первомайском, и я думал, что жить мне осталось считанные мгновения. И когда мы шли, голодные, оборванные по немецкому тылу, имея, в лучшем случае по одной обойме на винтовку, и сухарь на троих, но шли к своим, не закапывая документы и не снимая форму, потому что знали, что надо сражаться и что мы будем воевать до последнего патрона.
И когда в сорок первом году вокруг меня деморализованные бросали оружие, а слабые духом и прочая сволочь «разбегались в примаки» или сами уходили сдаваться в плен, я знал, что все равно наша возьмет. Верил, что немцам нас не сломить. И ни разу во мне эта вера не дрогнула.
– Какой момент на войне лично для вас был самым страшным?
– Танковая атака под Сталинградом. В 1941 году, на Украине, на полк тараном шли восемьдесят немецких танков, но 434-й полк, истекая кровью, выстоял, хоть и понес очень большие потери. И под Харьковом нам досталось от немецких танкистов.
А вот под Сталинградом … Я держал связь с передового НП комполка подполковника Мишина, и этот НП был выдвинут прямо к первой траншее. Утром нас долго бомбили, а потом начался сильный артиллерийский налет, головы не поднять. Такой жуткий огонь, что казалось, что уже после первых залпов никто не уцелел. Стоял сплошной грохот, осыпалась земля в окопе, и тут порвалась связь. Обрыв был недалеко от первой траншеи, и пришлось, пережидая разрывы в воронках, бежать на порыв. Соединил провод, доложил «Связь есть!», поворачиваю голову, а совсем рядом, метрах в трехстах, идут немецкие танки. Шестнадцать танков, а за ними, в полный рост, цепью идет немецкая пехота. Начали бить наши ПТРы и «сорокапятки», но восемь немецких танков плотной группой проскочили через заградительный огонь и стали давить наши окопы. Бойцы кидали в танки гранаты и бутылки с зажигательной смесью, падали, сраженные очередями из танковых пулеметов, а потом по всей линии началась рукопашная схватка.
Немцы, потеряв половину танков, отошли на исходные позиции, а нас до наступления темноты нещадно бомбила авиация и шел непрерывный обстрел из орудий и минометов. Это был, наверное, самый тяжелый бой, в котором мне пришлось участвовать. Если бы в тот день нас сбили с позиций, то нас всех немцы просто утопили бы в Волге.
– Кто из товарищей по роте связи и из офицеров 434-го стрелкового полка вам наиболее запомнился?
– Командиры полка: капитан Георгиенко, полковник Пономарев, подполковники Мишин и Локтев, все они командовали полком в разное время. Комиссар полка в сорок первом году Задов. Начальник связи полка Свинтицкий. ПНШ капитан Максим Соляник, он погиб весной 1945 года во время бомбежки под Кенигсбергом. Командир роты связи Сухинин. Связисты: сержанты Иван Брызгунов и Михаил Краев,, Борис Котляревский, Любимов, радисты Герасимов, Самарин, Росинский, телефонистки Зоя Кряжева и Люба Бойко… Можно еще несколько фамилий назвать, если напрячь память.
– Как складывалась ваша послевоенная жизнь?
– После войны нашу дивизию пешим порядком перебросили из Германии в Витебск. Из армии меня демобилизовали только в 1946 году, в 3-ю очередь. Приехал в Одессу, пришел на свою улицу, а наш дом разбит. Соседи рассказали, что мама не успела эвакуироваться из города и погибла в оккупации вместе со всеми одесскими евреями. Почти все мои довоенные друзья погибли на фронте. И я сначала поехал в Херсон, к остаткам родни. Затем я оказался в Уральске, где женился.
Там я несколько лет проработал в ремесленном училище, потом в речном порту, но прошло время, и мы решили вернуться на родину жены, в Белоруссию. Жили какое-то время Гродно. потом закончил механический техникум, и с женой и детьми перебрался в Могилев, где работал на заводе №511, и далее на ТЭЦ. Вырастил четверых детей.
В декабре 1992 года мы уехали на ПМЖ в Израиль.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
