Сапегин Аркадий Васильевич

Родился я в городе Ирбите в Свердловской области, в 1925 году. Перед войной жил в городе Иваново, куда родители переехали. Отец мой, Василий Алексеевич, мужик был грамотный, В те времена, в 1920-х годах, окончил 8 классов. Работал в органах, но потом спился и пошел чернорабочим – то грузчиком, то каким-то рабочим по найму работал.

Как только война началась, то он сразу матери сказал: "Всё, ухожу добровольцем". И ушёл. Ушёл и больше не вернулся. Мать писала в Москву и, в конце концов, получили ответ, что погиб на Курской дуге. "Пал смертью храбрых" – как тогда писали.

А меня в декабре 1942 года призвали по приказу Сталина: “Призвать 1925-й год”.

Как узнали, что война началась?

— Мать, секретарь партийной организации совхоза, член бюро райкома партии, достала путёвку в военно-спортивный лагерь. Лагерь располагался на берегу озера Таватуй, что в 50 километрах к северо-западу от современного Екатеринбурга. В нём мы проходили военную подготовку. Стреляли из малокалиберных винтовок. Настоящие винтовки были, но стрелять с них не стреляли, только разбирали. 22-го июня утром встаём… Комиссар нашего лагеря, майор, собирает нас всех, мальчишек, на полянку, как сейчас помню, и объявляет: "Ребята, беда. Фашисты напали на Советский Союз. Началась война". А мы: "Уха-ха! Ура! (смеётся) Воевать пойдём!" Тогда патриотизм был… Раз война началась, значит мы обязаны защищать Родину. Приехал домой и говорю матери: "Я, добровольцем поду воевать..." - "Куда тебе воевать?". Я ростом-то был, наверное, метр сорок пять и бараньего веса – 30 килограмм. Два раза из дома сбегал, но меня ловили и возвращали. Мать мне и говорит: "Знаешь что? Привяжу-ка я тебя к железной кровати, и закрою на ключ. Никуда не денешься". Думаю: "Я всё равно сбегу". В конце 1942 года – начале 1943 вызвали в военкомат, но не призвали, а уже в январе 1943 года я попрощался с матерью...

Как воспринималось то, что Красная Армия отступает?

— Я вот вам как скажу. Радио работало сутками: то там наши оставили такой-то город, то там оставили населенный пункт, немцы все ближе и ближе к Москве… Переживали, что наши войска отступают. Ведь нас-то воспитывали, патриотически. Патриотизм был тогда сильнейший, причем у всей молодежи.

С осени 1941 года пошли учиться? Или пошли работать?

— В школе. Я в восьмом классе учился. Летом в совхозе работал, на быках работал. Дрова возил в детский сад, в ясли и в столовую. Был у меня один товарищ, так он моложе меня – с 1928 года. В общем, два друга мы были. Вот мы двое, на быках, и обслуживали совхоз дровами. Даже когда война началась, то продолжали работать на быках. С первого сентября, как положено, в школу ходили и учились. А вот летом делать было нечего. Раз страна находится в таком положении, то все работали, и мальчишки, и девчонки. Кто где мог, тот там и работал. Кто в полевом работал, кто на скотном работал, кто ещё где-то работал.

Зима 1941 года тяжелая была? Какой была ситуация с карточками, с питанием?

— Сама зима, конечно, была суровая. Жил-то я под Иваново, а Иваново от Москвы – каких-то 250 километров. Мы иждивенцами считались, а иждивенцам карточек – столько давали, рабочим – столько-то, служащим – столько-то. По всем категориям давали кому сколько положено. Моя мать работала заведующей в детском саду - подкармливала меня. Приду к ней, она меня в кладовку запрет, принесет туда первого тарелку, второго тарелку, кусочек хлеба. Там компот, наемся до сыта – постучу в дверь – мать открывает – я пулей из детского сада. Сытый. А вот друзья мои голодные ходили. У них мамочки-то не в детском саду, а в поле работали. Я хлеба наберу, а уже пацаны стоят и ждут: "Все, Аркашка, наверное, хлеба принесет", - Ну, точно. Сам-то сыт, а хлеб раздал всем. Или пойдем в поле, нароем картошки, напечем и наедимся. Или пойдем в лес – грибов наберем. На палочку – нажарим на костре и съедим. А если котелок найдём, то в нём сварим. Фактически на подножном корму. Вечером в парники лазили, так как днём нельзя было лазить – страшно. Сторожа там стоят, а старики такие были, что влепят – мало не покажется. В парники лазили по-пластунски. Нарвем огурцов, помидор… Не столько нарвём, сколько натопчем (смеются). Но ведь это же ущерб для совхоза. А нам какое дело? Нам бы покушать надо. Наберем за пазуху и в лес – наедимся там до сыта. А рядом с лесом была небольшая протечная речка. Так вот там вьюны водились. А вьюн – это наподобие змеи, длинной такой. Наловим вьюнов – мясо белое, жирное, вкусное. Соли достанем, в котелок этих вьюнов – их потрошить нечего было – разрезал – там даже кишок нет. Я нигде такого мяса рыбы не видел, как у вьюна. Нарезали, наварили, наелись до сыта.

Поле большое гороховое совхозное. Объездчик объезжал поля. Да что нам один объездчик? Разве все поля в состоянии объехать? Вот мы смотрим: «Ага, объездчик побывал, уехал». Раз уехал – все, значит, можно. Не столько наберем гороха, сколько натопчем, но зато наедимся, до сыта, что аж животы пухнут. Наши питались всем, чем только можно питаться.

Бегаю с парнями в драку, туда-сюда. Ну, мальчишки же были, в войну играли. «Ты белый, а ты красный» «Я не хочу быть белым!» «Как не хочешь? А кто же будет белым?» «Я красным хочу быть» ну не могут быть все красными, кто-то должен и белым быть. Ну, те, которые послабее: «Ты белым будешь. Я то я тебе сейчас как врежу, так будешь знать!» Куда деваться парню? Ну, ладно, белым, так белым. Ой… на линию ходили. Полтора километра от совхоза московская железная дорога была. На Москву поезд ходил. Вот ходили люди на линию и там были разрезы, остававшиесе после добычи торфа.. Ивановская область она вся на торфу стоит. Торф выбирали и вот такие громадные оставались ямы – длинные, широкие, глубокие. А подземная вода потихоньку эти разрезы наполняла и получилось, как говорится, озеро – не озеро, а громадный пруд, с чистой водой. Мы туда ходили купаться. Загорали там, проводили время. Помню, мы дрались с городскими, а городские с нами дрались. Летом мы хозяева были. Городским летом тоже – ну, где гулять? Они, значит, к нам в совхоз. В лес, на линию, вот на эти резервы ходили. Мы их там ловили… Драки были – сейчас я таких драк мальчишеских не только не видел, а не слышал вообще. Военруком работал, начальником военного лагеря работал… и вообще, так, с пацанами связан – нет. А у нас драки были такие, что били куда попало, чем попало, убьешь, мы даже не обращали внимания, прут железный… железным прутом по башке как врежешь… рукой держится… руку отымет, а у него кровь, струей из головы идет. А мы его еще добивать начинаем. Вот какое было. Было, все было.

Когда вас выпускали – одели во все новое? В чём ехали на фронт?

— Какое там новое. Вот на курсы радиотелеграфистов в Айбулакве когда попал… ботинки, обмотки, галифе, сделанные из сатина темно-синего цвета. Сатин есть сатин. Он тоненький как марля. Погоны одели тогда. Это уже 1943 год.

Присвоили звание ефрейтора. Я лычку пришил – не поймешь то ли старший сержант, то ли ефрейтор. По лицу-то – еще молоденький. Но зато ефрейтор уже. А я взял, да и лычку сделал широкую. И получается, что старший сержант! Когда нас повезли на фронт, эшелон останавливался, – то за водой побежим, то еще куда-то, все кто в теплушке ехал – свои-то ребята знали, что я ефрейтор и уже не обращали внимания на лычку, а кто не знал: «Товарищ старший сержант! Товарищ старший сержант!» Какой на хрен «старший сержант»? Ефрейтор! Но… семнадцать с половиной лет – ну, это же ребенок, по сути дела! Это же… в куклы бы играть, как говорят по старинке, надо, а мы уже солдаты – присягу приняли. Присягу настоящую, законную присягу. Расписались, что «если я эту священную присягу, пусть постигнет меня народная кара, всеобщая ненависть, презрение трудящихся».

С каким настроением вы ехали на фронт?

— Это было изумительное настроение! Мы рвались на фронт! Кого-то отчисляли по состоянию здоровья. Были и такие, кто не хотел на фронт, знали, что там убивают. А мы наоборот! Что ты? «Дак вон у тебя там болит!» - «Ничего у меня не болит! Нет у меня болезней! Я на фронт хочу!».

Когда попали в бригаду, куда вас распределили?

— Ну, меня сразу определили радиотелеграфистом, потом попал в танковую бригаду.

РС-совские установки – на земле ставились, как деревенские бороны. Кладутся прямо в ящиках мины. Закрепляются. В ящике подпорки всякие выбрасываются, чтоб мина свободно вылетела, электрик с батарейкой к каждой установке подходит – там же два шнура, которые связаны с внутренним горением, – батарейка – рраз – шшш – мина вылетела.

Потом, электрики, придумали – машинка специальная была, прикрепят провода ко всем 12 минам – 6 и 6 в два яруса - потом отходят, машинку – ффыть – ток пошел, ракеты из установки вылетают. Сперва на земле они стояли, наши «Ванюши». Это же тяжелые ракетные установки. Вес ракеты - сто килограмм!

«Лука Мудищев» называли?

— Так до самой войны их называли «Лука Мудищев». Он где-то чуть ли не под два метра высотой. Я-то был маленький, так когда мину поставят, я только до головки достаю, а головка мины уже выше меня. Но я заряжающим не был, конечно. Там деревенских ребят призывали заряжающими, не городских. Куда там? Городские – щуплые, хулиганы были. А деревенские – полуграмотные, но здоровые, исполнительные, работящие. Им было – скажи, он тебе все выполнит, а городскому скажи – он тебя матом пошлет. А матом ругались – будьте здоровы! Мужики не знали такого мата, что мы знали. Откуда только брали – неизвестно. Да хвастались друг перед другом еще – кто посильнее что-то скажет, кто где услышал такое.

Какой связью располагали?

— У меня была радиостанция. Сперва была радиостанция РПК – деревянная коробка, а в ней приемник, передатчик и батарея – всё в одной упаковке. Позже уже стали радиостанции РСБ – железная коробка с раздельным блоком питания.

Работать приходилось ключом или голосом?

— На большие расстояния, со штабом бригады, со штабом дивизии, только ключем работали. А между собой, в бригаде, где-то пять километров, три километра, два там – микрофоном работали. Но микрофоном нам, работать запрещали , потому что немцы не дураки, у них были радиостанции подслушивания. Их классные радисты находили нашу волну: «Ага! Иван болтает языком!». Немцы азбуку Морзе прекрасно знали, но расшифровать наше было трудно – мы же цифры передаем. Группа была из пяти цифр – там 2, 4, 5, 6, 7. А что такое 2, что такое 4, что такое 5, что такое 7? Немцы перехватывали, домыслы всякие. Иногда нас и расшифровывали – умные, грамотные враги были. А вот на переднем крае, когда уже никуда не денешься, там микрофоном – прямым: «Мать твою за ногу! При туда-то, Иван! Ну, какого хрена ты тут?». Мне командир дивизиона написал: «Вот передай – такая-то батарея должна выйти туда-то, там дать залп». Немцы ничего уже не сделают. Потому что там укрепленный пункт немецкий, там пехота немецкая, там артиллерия немецкая. Куда они? Бросят и убегут, что ли? Это же глупость. Немцы не бегали особенно. Поэтому, по опорным пунктам и стреляли.

Вы были радистом в дивизионе?

— Да, в дивизионе. Потом меня перевели в батарею управления бригадой. Я у командира бригады радистом работал, у начальника политотдела, то есть, уже обслуживал большое начальство. Откровенно скажу – тут уже на переднем крае не бывал. Сидел у командира бригады в блиндаже – где накат хороший, где тепло, где кормят хорошо, где отдохнуть можно. То есть, грубо выражаясь, был в райских условиях. Ну, фронт – есть фронт, война – есть война, но условия-то ведь разные! Один в воде лежит, другой у печки греется, а третий на матрасе сидит и хлеб белый жует. По-разному было. Один Иван, действительно бедный, из окопов не вылезает – и в воде, и в грязи, и голодный, и холодный, а другой, как я, за радиостанцией командира бригады сидит. В теплой землянке, кушает, спит прекрасно. Хотя, оба фронтовика. Он фронтовик и я фронтовик. А как, что, чего – догадывайтесь сами. Я же «УРААА!» – не ходил с автоматом. Посылали – в тыл ходил с радиостанцией.

В немецкий тыл?

— Да, в немецкий. Разведчиков посылали в тыл – надо было определить, допустим, командный пункт, или там управление, размещение артиллерии… Разведчики с определенным заданием ходили. А без радиста как они пойдут? Радист всегда ходил с ними. А я безалаберный был – куда надо, туда и я сам: «Я пойду!» Многие сядут вот так и тихо, молчок, чтобы их не заметили. А я везде совался – куда надо было, не надо было: «Все, я пойду!». И ранен был, и контужен был, а всё равно лазил.

Какие ранения вы получили?

Два раза контужен был, ранен был. Контузия – хуже ранения. Потому что контузия действует на нервную систему. Нервная система поражена, мозг поражается и так далее. Поэтому… Два раза контужен, два раза ранен был. Ранения были в руку и ноги. Из локтя торчала кость. В госпитале лежал, хрен ее знает, как она выправилась. Прямо вот выпуклость была.

Как получилось, что вас ранило?

— Ранило меня, когда я по проводу бежал, линии соединял. Прибежал – один конец нашел, а второго конца нету. Видимо, снаряд врезал и порвал. А что с проводом? Не как нитка – положил, она и лежит. Надо его искать, - нашел, стал тянуть. Подтянул – ни хрена не соединяется. Что делать? Один конец в зубы, другой конец в зубы – раз, зажал ртом – и ток через меня пошел. Разговор-то через меня верно слабый. Разговор слабый, но разговор-то есть все равно. Вот в зубах и держишь. До тех пор, пока сам не окочуришься. Потом тянешь на себя, провода валялось много всякого. Обрывки, куски можно было найти. Найдешь, соединишь его. Изоляционная лента всегда у нас в кармане была. Всяко, как что, спрашивают: «Лента у тебя в кармане?» «Так точно!» Клубок ленты всегда в кармане.

Лента была черной?

— Черной такая лента была. Как мешковина. У немцев была эластичная такая лента, крепкая, но эластичная. У нас – русская, лапотная, деревенская, но крепкая. Ее порвать трудно. Провод – его же надо оголить. А чем? Ножей нет, ничего нет. Зубами тоже как рванешь – на губах кровь течет. Что поделаешь, надо. Соединил, обмотал чем-нибудь. Главное, что была связь. Причем аппарат телефонный – деревянный – всегда с собой таскали. Потому что соединил:«ага, разговор есть», значит, все нормально, можно уходить. А то сделал, пришел, а тебе говорят: «Связь-то до сих пор не работает» «Ну, как? Я соединил» «Где ты соединил? Слушай вот – нет связи-то. Давай, снова иди!». Поэтому, телефонный аппарат всегда с собой таскали.

Потом, стал радистом уже на этих установках. На земле установки стояли, а потом стали уже на «студебеккерах». Первый штурмовой дивизион! Командиром дивизиона был майор Шмигель. Он сам немец, но немец Поволжья. Наш, русский немец, который немцев ненавидел. Все удивлялись – немец против немцев воюет. Но мужик был – сильный, крепкий, боевой мужик! Но, если что не так – крепко наказывал. Какая там, на фронте, гауптвахта? Какой арест? Выговор? Он никого никуда не сажал – у него плеть казацкая была. Он этой плетью лупил – будь здоров! Не обращал внимания, что я могу пожаловаться: «Командир дивизиона избил солдата!» на фронте! ЧП! Попробуй пожаловаться – рад не будешь, что живой. Понимали, что командир дивизиона поделом влепил.

Перепадало вам?

— Попадало иногда. Уж если в чем провинился, он этой нагайкой отлупит, как следует, и пошел. А потом… ну, как ребята говорили, а потом извиняется: «Слушай, ты уж извини меня, что я тебя там плеткой-то, товарищ». У него кубанка была – сама кубанка каракулевая, а верх красный и полоски крестом. Он всегда так ходил – и зимой, и летом. Мы не видели ни разу, чтоб на нем была фуражка или пилотка. Фронтовые офицеры в пилотках ходили. Это тыловики в фуражках ходили, а на фронте все были в пилотках.

Кто был командиром бригады?

— Полковник Русанов.

Хороший командир?

— Здоровенный мужик был, метра два ростом. Ни усов, ничего у него не было. Любили тогда усики отращивать. Зачем? Ну, как так? С усами уже эгегеге! Есть, что вспомнить такое бытовое, хорошее, радостное. Существовали также моменты тяжелые, о которых лучше не вспоминать.

С чем они связаны, в основном?

— Сидим вместе с товарищем в окопе буквой «Г» – оба связисты. У него радиостанция, у меня радиостанция. Снаряд – раз – его насмерть. Меня не тронул, я живой, даже царапинки нет. Двумя друзьями закадычными были. Ну, как вот… как вот вы бы реагировали? А ведь мог я оказаться на этом месте. А он на моем месте. Я бы погиб. Он мог остаться жив. Война – есть война. Тут никто никого не спрашивает. Что еще рассказать?

Был еще такой случай. Разматываю линию – катушку. От переднего края, от установок, до КП, командного пункта. Появляется «Тигр», прет на меня и не стреляет. Я от него бегу, а он за мной. Ну, дал бы пулеметную очередь и все, капут. Предполагаю, что ему было интересно поиздеваться над русским солдатом. Убить-то он мог в любой момент. А вот поиздеваться… он не стреляет, я бегу с катушкой. Но он танк, а я – человек. Скорость не прибавляет, идет спокойно так, хорошо, что я попал в какую-то воронку, лежал. Недалеко стоял наш танк. Вдруг несколько человек из него вылезли и спрятались за горку. Видимо, командир вполз обратно в танк, и прямо в лоб «Тигру» выстрелил. Таким образом остались живы.

Как вы попали в танковую бригаду?

— После ранения в свою часть я уже не мог попасть. Вот так и попал в танковую бригаду радистом.

В каком году вы попали в бригаду?

— В 1944 году.

Помните номер бригады?

— Нет.

Были стрелком-радистом на Т-34?

— Был. Ведь механик-водитель сидит с левой стороны, а я рядом с ним – с правой стороны. Здесь и была моя радиостанция.

Помните ли вы свой первый экипаж?

— Фамилии были многие, а вот ни одной из них уже не помню. Единственное, что я могу сказать, так это то, что командиром взвода у нас был Шаповаленко.

Какое у вас было отношение к немцам?

— «Всех до одного убьём! Ни одного в живых не оставим!». Ненависть по отношению к немцам была страшной и жуткой.

Наркомовские 100 грамм выдавали?

— Фронтовые 100 грамм выдавали обязательно. Я сперва не пил, так как понятия не имел о водке. Всё отдавал. Но потом мне помкомвзвод младший сержант Шатаев Васильевич говорит: «Что ты всё отдаешь-отдаешь?» - «Товарищ младший сержант, но я же никогда не пил и…». Ведь на самом деле, где мне до войны было водку пить – мальчишке? И вот однажды, как-то раз ребята взяли, всё слили в одну кружку и мне говорят: «На, пей». «Да как я буду пить?» «Пей, говорят тебе! Пей!» Ну, я и выпил. Так и свалился в бессознании, а товарищи потом меня взяли и положили на нары, в землянку. Проспал до самого утра и был доволен. Ведь я же телефонист – каждую ночь надо сидеть – дежурить на телефоне. А нас трое тогда было – делили сутки пополам. Восемь часов сидишь за телефоном. Когда ночью приходилось, а когда днём.

У нас во взводе управления старинная полуторка была. Все, что во взводе есть, погрузят на машину. Вместе с шофером помкомвзвод садится, на кузов – командир отделения – сержант Шаповаленко садится, а мы, солдатики, пешочком. Нам дают маршрут: «Вот, вы сюда должны прийти». Машина ушла, начальство уехало, а мы что, солдатики? Карабин на плечо и пешочком пошли. Приходим, спрашиваем: «А как это село называется?» «Такое-то» «А вот там, еще где-то?» «Такое-то» Так и идем.

И стоя спали тоже. Когда дорогой шли, которые в средине по очереди спали, а потом менялись.

Вши были?

— Были, но только не на голове, волосы на фронте не разрешали. Их только офицеры носили. А вот на нижнем белье вши были, в рукавах, во швах.

Женщины в части были?

— Да. У нас в батарее управления радистки были, в штабе бригады писарями работали. Ещё в медпункте медсестрами и санитарками работали. Кто постарше-то был уже, взрослый-то, у них, видимо, свои отношения с ними были. А я-то что? Пацан. Метр 30 роста, бараний вес, солдатик. Какое у меня могло быть это?... (смеется) отношение? Там офицеры ее, твою мать, которые обхаживали. Она на меня и внимания не обращала.

Их как увидят, так кричат: «Рама». Почему «рама»? Я так никогда потом и не узнал.

Личное оружие приходилось применять?

— Нет. Однако, когда у партизан был в тылу, вот тогда и приходилось применять оружие.

Вот какие-то приметы, предчувствия были?

— Одно предчувствие у меня было. «Всех убьют, всех до одного убьют, меня – никогда не убьют! НИКОГДА не убьют!» Сейчас уже, я взрослый человек, это вспоминаю – самому смешно. Причем, семнадцать лет в декабре исполнилось. Ну, че с мальчишки спрашивать-то? «Всех убьют! Тебя, тебя убьют! Всех убьют!» «Хватит, Таракан! Что ты тут все каркаешь и каркаешь, Таракан?!» «Еще накаркаю: «Всех убьют, меня никогда не убьют!» (смеется). Вот этот момент иногда вспоминаю, ну… че… мальчишество.

Курили?

— Конечно. Правда, сперва не курил, а мне и говорят: «Да ты хоть попробуй!». Так я впервые и попробовал курево. Но потом помаленьку, потихоньку, ничего, и привык.

Является ли война для вас самым значимым эпизодом в жизни?

— А как же? Война – есть война.

Над чем шутили тогда вообще?

— Был у нас связист Киселев. Я радистом уже, а он связистом. «Киселев!» - «Че?» - «У меня волна за макушку дерева зацепилась и в радиостанцию не идет». Откуда он мог знать, что такое волна? И как эта волна может за макушку зацепиться?

Тот, топор под ремень и полез макушку рубить – волна зацепилась – радиостанция не идет. Он залез уже наполовину, а я не могу – меня хохот разбирает – я уже руками за живот держусь. И тут уж я расхохотался, и все хохочут – дошло до него, что над ним насмехаются. Слез и с топором на меня… Если б ребята меня не спрятали, он бы топором рубанул бы меня. Я в танк залез, люк закрыл, сижу. Оттуда кричу: «Киселев, ты тут?» - «Тут!» - «Киселев, убивать меня не будешь?» - «Нет, не буду» Но голос обиженный. Ну, я вылез оттуда и опять, вместо того, чтобы промолчать,говорю: «Был ты дурак, ты дураком так и умрешь!» Но он уже верно не стал на меня бросаться… Видимо, у него уже эта обида, злость, прошла. Он добрый был мужик такой, но… но что с него возьмешь?

Как на территорию Германии вошли?

— Приказ был категорический, вплоть до расстрела: «Мирное население не трогать. Если кто будет замечен в мародерстве – расстрел». Приказ был такой жёсткий, что за каждую вещь, которую русский солдат на территории Германии сделал – расстрел, расстрел, расстрел. И расстреливали. Боялись мы. Это было строго. А немка идет – такая молодая, симпатичная – а дотронуться опасно. Она заорет, а кричали все: «Командант! Командант!». Какой тут, хрен, комендант? А они все равно орали: «Командант! Командант!». Ну, кто-то трогал – я, лично, не трогал. Мы вообще к этому делу не прикасались. У меня уже тогда было уже три медали «За отвагу». На четвертую медаль «За отвагу» подали, замполит Мутнев говорит взводному: «Не стоит Сапегина делать отважным. У него три медали «За Отвагу», а вы ему четвертую медаль «За Отвагу» цепляете. Если достоин – дайте ему орден «Красной Звезды». Не достоин – ни хрена не давайте. Пинком под зад и пускай идет, работает» Тогда меня уже представили к ордену «Красной Звезды». Получил. Помню хорошо, что когда перву медаль получил, отошел, чтоб никто не видел – и начал ее гладить. Вторую получил – еще как-то интересно было, а уже когда третью получил – уже интереса нет никакого. Нету интереса! Три медали «За Отвагу». А вот когда орден «Красной Звезды» – это уже совсем другое. Я же Вам говорил – ну, мальчишки же были. Войны-то уже нет, мне исполнилось 20 лет.

Посылки из Германии посылали домой?

— Только однажды за всё время я посылку отправлял. Это был рулон сукна, когда мы напали на немецкий склад.

Разрешали посылать?

— Да, но было неудобно, так как мы, солдаты, считали это неприличным. А вот офицеры посылали своим женам и матерям посылки.

Как встретили окончание войны?

— Мы, как раз, под Берлином были. Вдруг ночью, залпы, стрельба. Мы в разборных домиках уже жили. У немцев были разборные домики. Ну, мы собирали, ставили в лесу и жили в этих домиках. Выскочили: «В чем дело? Что такое?» Кругом пальба, не можем понять, что случилось. «Что такое?» «Война кончилась!» «Как «война кончилась»?» «Да так, всё, война кончилась. Нет больше войны». Вот это самый радостный был момент. И, в первую очередь, радостный момент был, что я остался жив, меня теперь не убьют. «Все, к матери домой приеду». Я солдат, но не вечно ж служить. Стать офицером и не думал. Меня два раза: «Сапегин, на курсы офицерского состава мы тебя пошлем» Восемь классов образования не у всех тогда было. Четыре, два, три, а то и вообще без грамоты деревенский-то. В девятом учился, но призвали, не успел закончить.

— Большое спасибо за рассказ, Аркадий Васильевич.