Родился 17 июня 1925 года в деревне Устье Волосовского района Ленинградской области в крестьянской семье. В армии с 1 сентября 1944 года по 25 марта 1949 года. До войны окончил школу-семилетку. В партизанском движении с осени 1943 года, отдельная группа Волосовского района Ленинградской области (12-я Приморская партизанская бригада), с 18 по 28 августа в Латвийском партизанском отряде. На фронте с 10 сентября 1944 года до конца войны, в составе 364-й гвардейской Тосненской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова дивизии. Сперва пулеметчиком в 1216-м стрелковом полку, затем в 859-м отдельном батальоне связи и при переходе границы Германии - радистом во взводе управления командующего артиллерией дивизии. 3-й Прибалтийский фронт, 1-я Ударная армия: 1-й Белорусский фронт, 3-я Ударная армия. Прошел путь от Валга-Валка до Берлина, участвовал в боях под Шауляем, затем был переброшен в Польшу, участвовал в освобождении Варшавы, в штурме Драмбурга, Шифельбайна и Берлина. Был легко ранен. Награжден медалями "За боевые заслуги", "За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина", "За победу над Германией в В.О.В. 1941-1945 гг". и другими. Ефрейтор. После войны работал на строительстве Нарвской ГЭС и Прибалтийской ГРЭС, потом экскаваторщиком. Живет в городе Нарва (Эстония).
П. Семенов. Я с 1925 года, 17 июня. Мой отец в проклятом прошлом служил в царской армии. Все же кричали, что это было проклятое прошлое. И вот, смотри на фотографию. Чистое сукно, кожаные сапоги на спиртовой подошве, папаха. У нас не всегда майор так выглядит. Георгиевский кавалер. Ну я не буду ворошить, у меня все запрятано, Георгиевский-то крест. Он с немцами воевал в первую мировую, а я во вторую, тоже, значит, с немцами. Прошел войну он в пехоте и не был ни разу ранен. Естественно, был он беспартийный. Всю эту шайку он терпеть не мог. В другой раз, бывало, где-то в праздник, бывало запоет "Братишка наш Буденный". Он от других не отставал, не был какой-то контрик. Упаси Бог, шел в ногу со всеми. Но когда начали коллективизацию проводить, помню, идет он и так руками разводит, головой качает. Мать наблюдает: "Смотри сынок за отцом, как бы он с собой ничего не сделал..". Для меня что колхоз, что тюрьма - разницы никакой. Ну, как мать моя, задарма. 150 грамм мусора из-под веялки дадут. Но это что, плата что-ли?
А о царском времени многие были лучшего мнения. Помню, играем мы, тогда уже подрастать начали. Идут мужики, большинство из них в Питере жили: то есть, нормальные мужики, которые и здесь, имея свое хозяйство, работали по-честному, и на зиму уезжали на заработки в Питер. Мой дед мой был легковой извозчик. А легковой извозчик в день иногда зарабатывал 5 рублей, а корова тогда вообще стояла 15 рублей. Так вот, идут мужики и говорят: "Бедные вы бедные, не видели вы ничего и не увидите. Мы то хоть пожили, а вы то ниче не увидете". Так нам говорили мужики.
И. Вершинин. Значит, вы из крестьянской семьи?
П. Семенов. Конечно. А вообще у деда по матери были троюродные братья, Степан и Николай Рябинины, похоронены в Александро-Невской лавре, у Никольской церкви два мощных склепа. Они, значит, дворяне, у Мальзовского рынка у того и того по пятиэтажному дому. Но они столбовые дворяне, не Рюриковичи. Их дед участвовал в войне с турками под командованием генерала Скобелева, служил при Николае первом 25 лет, с деньгой был. Дали хорошее образование сыну, а тот дал своим детям. Так что по линии деда Михала Васильевича и дворяне были. Но ко мне то это? Отец чисто крестьянский сын, и дед крестьянин, и мать. По той и той стороне все русские, у меня нет других национальностей.
И. Вершинин. Как вы спасались от голода?
П. Семенов. Под Питером чем мы спасались? То мать бидон молока продаст, то свяжет овчинку, сострижет косынку на пяльцах, распялит, там продаст. То я наберу грибов и ягод, продадим, то раков наловлю. Вот эти крошечные деньги. Лишнего ничего ни хрена не было, все впроголодь.
Мне было пять лет, а сестре три года, когда отец переехал на хутор. Здесь стоял дом, большущий, отличный, с лучшей первосортной сосны, а у речки банька была. Пожили мы девять лет, и в 1938 году - пожар. Июль, час дня, отец на покосе в одной рубашке, мать только пришла, руки моет. Вдруг треск в крышу: гроза, подошла маленькая тучка. И за один час от дома остался один пепел. Мы почти ничего не успели вытащить. Ну я отвязал собаку, отвязал поросенка, вытащили с матерью сундук. У нас все было поднято на чердак, поэтому и сгорело. А когда уезжали на хутор, в деревне было две избы, принадлежащие нам. Одна, где я родился, и еше одна новая, где оставалось только печку построить. Пока мы эти девять лет жили на хуторе, вот эти так называемые бедняки, те, которые дурака валяли и работать не хотели, порастаскивали с этой избы полы, потолки, разобрали печку. Отец особо не возмущался этим, говорил: "У них не было ничего этого и не будет!" В 1939 году Сталин опять погнал всех с хуторов в деревню. Сроку дал одну неделю. А тут была одна хуторская банька, рядом были дворы, огромные конюшни, хлев, гумно рига, там же отличный был пол, можно было лошадьми ворошить горох и прочее. И все это из первосортной сосны. Уже в этих двух разграбленных избах нельзя было жить, и тут общим скопом мы собрали деньжонки и купили за 500 рублей одну избу. И немец во время наступления сжег наших три избы, в одной из которых сгорела моя бабушка, которая меня воспитывала. Еще в 1940 году умирает отец, мне тогда было всего 15 лет. Я остаюсь, как говорится, за мужика: обязательно в деревне нужен топор, пила, там же работы - во! Бабушка моя родилась в 1857 году, когда отменили крепостное право, ей было четыре годика. Так вот, во время наступления немец бросил зажигательную бомбу, и бабушка сгорела. И свое же не дали. Этот пес забрал и в Волосово построил огромный дом.
И. Вершинин. Это баньку-то?
П. Семенов. Да конечно. Когда под наганом всех загнали в колхозы, то около леса оставили только одну баню, с первосортной сосны, гумно и ригу, и одну корову. Когда мы были в оккупации, я говорю матери: "Ну раз сожгли нас четыре раза подряд, давай возьмем это...И будет хороший домик". "Сынок, не надо. Придут наши, скажут: а-а-а, воспользовались случаем же, что оказались в оккупации, и тогда нас посадят". И я не тронул. И что же ты думаешь? Кому она после войны досталось? Мать сорок лет, отработав в колхозе за палочки, за дорма (показывает фигу), пошла просить. Это была баня хуторская, я подрубил сверху снизу, и еще прорубил коридорчик, дворик, хлев, хотели обновить. Нет, нельзя! Не дали. Мать сорок лет свое просит после четырех пожаров, и тут какой-то пес, у нас его никто не видел, бывший председатель колхоза, где-то верст пятьдесят от нас, оформил его и утащил в Волосово. И отличный дом с мансардой построил. Вот так эти грабители действовали, и так нам не досталось эта банька.
И. В. Как вам жилось перед войной?
П. С. Хреново. Пока жили на хуторе единолично, было еще ничего. У нас была пара чудных лошадок, две кобылицы, вычищенные щеточкой, две коровушки, стадо овец, четыре гектара земли и немножко своего покосу. Нам хватало. Отец еще почту возил, то есть, деньжонки были. Бывает, съездишь в Питер, продашь бидон молока или, к примеру, творог, масло, получишь деньги. Но это пока единолично. Как загнали, скажем прямо, под наганом в колхоз, это - голод, холод и дармовая работа. За дармовую работу 400 литров молока дай, а за палочки, за трудодни, ничего не платили. Ведь еще Ленин сказал: "Уничтожим кулачество физически как класс!" А для этого, проще всего, сделать опять же по-ленину. Вся власть деревенской бедноте! Дурак - не важно, лишь бы бедняк был, пьяница - не важно, лишь бы бедняк, лодырь - не важно, лишь бы был бедный. Вот они, трое-четверо, стали у нас властью. Собрались, как мы сейчас с тобой сидим, и говорят: "Ванька, гад, новую крышу кроет. А тот корову хочет покупать!" Они никакие не кулаки были, они чуть ли не бедняки. "Запишем в кулаки?" А как же? У них власть, ненависть, зависть. Записывают. И поехали, и больше их никто не видел.
И. В. Как началась у вас коллективизация?
П. С. Это было объявлено. Мне тогда всего десять лет было. Отец получал и "Правду", и районную газету "Колхозный штурм". Конечно, все упирались, никто не хотел идти в колхоз, но угрожали - наган на стол, и все.
И. В. Кто угрожал?
П. С. А вот вся та шантрапа, которая ни до этого не работала, ни после этого работать не хотела. Комсомольцы появились уже, кто-то в партию вступил. Молодые были. Сеня Яшкин уже пожилой был, отцу ровесник, тоже вечный бездельник, стал в деревне первым коммунистом и председателем. Вот они и были у нас. Но когда они всех загнали в колхоз под оружием, сразу разбежались. Сеня забрал выводок своих ребятишек и удрал в Питер. Вот, кстати, мы его избу и купили после того, как с хуторов погнали. А этот Сашка Кувшинов, Ваня Титов дослужили до майоров, кто до кого, в Черниговской области. Кстати Ваня работал два месяца только в деревне, потом служил, говорят, в Эстонии. Приезжает после войны в сельсовет и говорит: "Отдайте мне вот это гумно и ригу!" Мать сорок лет отработала в колхозе, ей не дают, а тут Ване, за два месяца-то. Место хорошее: белые растут, глухари, рядом речка, форелевая и харюсовая. Когда я об этом узнал, то написал в Волосово, в райком партии, отбил, как говорят футболисты, на угловой. Ване не дали, ну дак второй пес забрал.
Грабители были самые настоящие. Ну а как грабили? Сказали: "Старинные экипажи, шарабаны, не брать!" Тут подгадает этот здоровенный псина, он драться любил и хулиганить, что отец на покосе, приходит и говорит: "Ну ка, дайте-ка шарабан!!!" Мать руки расставит, он врежет. Та летит, он забирает шарабан, а потом - по канавам-по ямам. Поломает и в кузнице бросит оглоблями кверху. Издевательства были страшные, угрозы самые страшные. Так что для меня лично: что колхоз, что тюрьма - это синонимы.
И. В. Значит, коллективизация оставила у вас неприятные воспоминания.
П. С. Жуткое дело запомнилось. Лошадей, которые стояли у каждого в теплой конюшне, загнали в дырявые щелястые сараи. Если раньше они все время были напоены и накормлены, то этот конь был уже немой. Ну за своими штанами ты будешь больше ухаживать, чем если твои штаны одновременно будет Ванька и Мишка носить. Ты будешь считать: чьи они? Также и там. Ну и дохнуть стали, телеги развалились. Уже к приходу фрица в 1941 году у нас полный развал был. Смазывать телегу никто не хочет, потому что она не моя, а колхозная. Это сказки сейчас рассказывают, будто бы русский народ в деревне стремился к коллективному хозяйству. Ложь это самая настоящая. Так что губили и губили.
И. В. А вы работали в колхозе?
П. С. Нет, упаси Бог. Вот мать работала. А как я мог? Мне всего 16 лет, я был школьник. Что, я должен был бежать в Питер с матерью, сестрой и бабушкой, которой было за восемьдесят, на верную смерть? Ведь те, кто не был там прописан, сразу умерли, потому что карточки давали тем, кто не был прописан. Так что они умерли в первые месяцы. Я тогда, правда, не знал: верная или неверная, но понимал, что город рано или поздно будет в блокаде. Так мы оказались в оккупации. И что же? Везде нужно было писать, что был на оккупированной территории. И никакого ходу - ни на военный завод, ни в военное училище, никуда. Мы, собственно говоря, были почти что вне закона. Правда, все лето я матери помогал, чтобы побольше трудодни были. Сено, клевер убирал, возили на станцию.
Я тут немного оторвусь. Ведь охотой я занимался с десяти лет. У нас действовали банды, грабили, в окна полезут. Отец говорит: "Если полезут в окно, придется, сынок, придется стрелять". Поэтому он дал бельгийскую двухстволку-двадцатку, проинструктировал, как с ней нужно обращаться.
И. Вершинин. А что за банды?
П. Семенов. А банды Кукшкина. Грабили. В одной семье были каракулевые шубы, золотишко еще. Убили всю семью, ребятишек маленьких, прямо об печку головой. Это деревня Мулиуково. Было страшно. У нас собака Тузик была, если кто-то ходит, аж цепь звенит. Бабушка крестится, отец с почты два километра от деревни, страшновато было. Думаю: если кто, буду стрелять...
И. В. Как вы узнали о начале войны?
П. С. Купили избу-то мы у Сени Яшкина, подделали: там такой бардак был, ни уборной, ничего. Отец тогда еще жив был, подделал уборную, сделал, мы начали жить. Сплю я в горнице, в этом холодном помещении, дергает меня за ногу Петя Абрамов. Забегая вперед скажу, что Петя, Толька и Вася наехали на противотанковую мину в деревне, их разорвало в клочья. Они были с 1926 года, а Вася, кажется, с 1928-го, он заикался немного, был курчавый, такой хороший парень. Абрамов мне говорит: "Петя, вставай!" "Ну че ты?" Я продрал глаза. "Война!" Я: "Ты что, ошалел чтоли?" "Да, Сашка Суляков (Сашка умирал уже от туберкулеза, слушал через наушники московское радио, рация тогда плохая была, кажется, "Коминтерн") по радио слышал, Германия напала!"
А раз война, какой там сон?! Вышли мы на улицу, и уже наши истребки "у-у-у-у" летят по небу, через полчаса появились немецкие самолеты. А в конце июля произошел такой случай, который я до сих пор понять не могу. Наши, как известно, отступали. В суляковом гумне стояла высокая бочка, в которой был внутренний свиной жир. Тут же коробка с краснофлотскими папиросами, рядом чечевица. Я, естественно, тогда не курил, начал только в 1944-м. Вся деревня сожжена, голод, я не обут, не одет, в каком-то рванье. Все драпанули. Я пришел за этим жиром, вдруг: шум. Пробежал метров пятнадцать, вдруг с Нифонтовой стороны, там красиво, сосны, "Мессершмидты". Идут красиво, низко. Мне шестнадцать лет, я все бросил и в низинку, не было даже ячейки. Немец включает сирены, и такие дуры-бомбы бросает: недолет, метров 20-25, перелет, тоже немного. Я вижу морды этих фрицев, весь в грязи, а рядом дымятся эти глубоченные воронки. И чешет по деревне зажигательными и фугасными бомбами. У нас не было усадьбы, которая не была бы начисто разбомблена. Все горит. Так что я 16-летним подростком под такой бомбежкой побывал, можно сказать, чудом остался жив, что уже на фронте вряд ли кто под такой бывал. А 11 августа к нам фриц пришел, началась оккупация...
И. В. До прихода немцев вы жили обычной жизнью?
П. С. До оккупации мать работает в колхозе. А я учился в восьмом классе и жил у дяди в Волосово, городишке таком. Дядя был председателем поселкового совета на улице Пионеров. Вот я у него, значит, жил и в райисполкомовской школе учился.
И. Вершинин. Помните, как началась оккупация?
П. С. Они бросили листовки "Уходите в лес!" С бабушкой после того, как она потеряла в первую мировую войну двух сыновей, а потом сгорел дом, стало немножко плохо с головой. Как сейчас помню, на столе лежал хлеб, суп, это все хотели забрать с собой. Ведь вся деревня во время оккупации находилась со скотом в лесу. Когда немцы разбомбили на шоссейке, фактически наша деревня по шоссейке шла на Питер, тут поставили пулеметы, противотанковые мины, на которых подрывались эти несчастные ребятишки. У нас в деревню волей-невое пришли немцы. Мы нашли склад с патронами, винтовками и автоматами, были наганы, гранаты. Все это было брошено нашими солдатами при отступлении, под каждым кустом, мы выбирали самое лучшее. У меня, например, был десятизарядный пистолет ТТ. На поле сеяли, молотили, косили, построили себе избенку. А раз я с детства был приучен к охоте, то понимал: шишка еловая так это шишка, научились так стрелять, что тот, кто служил в действующей армии, так не стрелял. То есть, из десятки не выходили, все были отличные стрелки. Немцы находились от нас в восьми километрах, в деревне Яблоньцы была комендатура. Они не запрещали строиться: раз сожжено - стройся! Некоторым разрешали лошадку заводить, тележку новую, пахать... И к 1943 году у нас мяса, молока и хлеба было больше, чем в сталинском колхозе. Это если ты хочешь правду знать... Немцы вели себя более-менее, хотя партизан, конечно, уничтожали. А все каратели были отсюда, из Эстонии, эти Марты Казики. Они у нас и свирепствовали, девчонок насиловали.
В 1943 году в Волосовском районе, когда я кое-что подделал, вот эту избушку построил, вдруг меня и еще нескольких ребят с нашей деревни забрали на плитоломку под Вырицу, в деревню Кауши. Фрицы сразу стали восстанавливать дороги и, чтобы не было ямочек, нас взяли. Отвели на огромный каменный карьер, дали колодки, и строим. Там вручную ломали плиту, загружали на железные тачки наверх, почти на руках поднимали, дробили и возили. Это продолжалось около месяца. Думаю: "пошли вы". Наш лагерь в два ряда отгорожен колючкой. Я, как старший, подговорил еще пять человек удрать. Была осень, как раз дождичек пошел. Выползли. Я хотел прямо к дому идти, но тогда нужен был компас, а его не было. Мы на Гатчину прошли лесом, а там ой-ой-ой. Идет с бляхой полевая жандармерия с овчаркой. Мы прячемся за старинными ветлами, где в свое время еще Павел первый парады принимал. Прячемся, смотрим: прошел он туда дальше с овчаркой, а тут на наше счастье товарняк подгоняет. Мы - опля туда. Слышу: лопочут эстонцы, их язык. Мы знали, потому что их у нас в Кингисеппском и Волосовском районах их было предостаточно. Они, видно, только приехали, получили обмундирование, идут на призыв в Гатчину. Ну, мы между собой. Тут темнелось. Опля фонариком - проверка документов, а мы, раз убежали, значит, паспорта остались в лагере. Тот проверяет документы, где-то половину проверил, вдруг кричат с соседнего вагона: "Вилле, иди сюда, какой-то документ непонятен!" Он пошел документы проверять, мы раз по одному, потихоньку, без паники, давай просачиваться в вагон, где проверено. Заходит вновь, они, немцы, были немного лопоушистые, спрашивают: "Проверяли?" Эстонцы: "Й-я, й-я, й-я, у нас проверено". Они на нас внимания не обращают, потому что мальчишки. Проверено, прошли. А так бы нас иначе в гестапо отправились. Доезжаем до своей станции, лесами, до дома остается еще верст двадцать. Пришли. Я неделю дома, всегда, если кто идет, прячусь под кровать. Заходит к матери Сашка, бедолага, он погиб где-то здесь в Эстонии. Он матери и говорит: "Тетя Женя, слух пошел (кто-то проболтался, но я-то хорошо маскировался, а они немного дураковатые были), что Петя сбежал" "Я, сынок, ничего не знаю". Не сознается. Он: "Надо в лес уходить всем" "Я ничего не знаю". Он подымается уходить, вышел уже на улицу, я говорю: "Мама, позови его". "Ну-ка, зайди!". Он заходит, спрашивает меня: "Где ты был?" Говорю ему: "Да слушал, как ты агитировал. В лес так в лес". Сделали мы отличный грунт, подорвали - у нас взрывчатки было много, подделали все сверху, крышу посыпали и мхом-землей посыпали. Тепло, печку сделали. Я вывел свою корову и даже сейчас жалко, самому пришлось резать на мясо. Мишка нетель свою зарезал, взяли немного картошечки и там обосновались группой. У нас было два пулемета-Дегтяря, был у Мишки ППД, у меня СВТ, патроны есть. Короче, были вооружены до зубов. И мы играли со смертью. Появились каратели-эстонцы. А раз жить в деревне негде, они налетом к нам приходили. И вот, мы здесь, а они-то по лесной дороге идут вдоль речки. Если бы кто-то из них был хотя бы небольшой охотник, там нечего было искать. По старой занесенной дороге, она называется след, следы чуть припорошило снегом, нас можно было запросто найти. А бабенки - они всегда бабенки, некоторые подкручивать стали, и уже сказали, с какого дому кто скрывается. Тогда каратели стали угрожать нашим родителям, но мы все равно не выходим, до конца сидим. Потом пришли помыться, договорились, моемся, и вдруг, баня-то по-черному топится, вылетают светлые щепки. Нашу баню обстреливают. Мы еще не обдались водой, помылись, полуголые вылетаем туда, отсюда по нам стреляют. Опять же темно, я подбегаю к поленницу - бац, разрывная в щеку. Я потом выдавил этот кусочек, еще немножко - и все, меня бы убило. Ну, вдоль речки они перехватывают нас и берут. В Волосово командовал ими, как мы потом узнали, немец Вилли. Он нашим матерям говорил: "Я терпеть этих людей не могу. Это звери, у меня дома двое детей. Я напишу в бумагу, как есть, что задержаны без оружия". И вот, мы сидим у параши в Волосово, где была милиция, ждем расстрела. Ночью заводят старенький трактор и пах-пах, расстреливают. И мы ждем своей очереди. Нашим матерям Вилли сказал: "Вы не плачьте, их не должны расстрелять! Я написал, что задержаны без оружия". Нас так и не расстреляли. А Вилле потом убили наши партизаны, с отряда Ингонен: они ехали на лошадях, и их встретили кинжальным огнем. А меня опять в тот же лагерь, в который бежали, и опять на плитоломку. И тут прорыв блокады Ленинграда, нас погнали через Лугу в Латвию. В Латвии я опять подговариваю и опять бегу, теперь уже в латышский партизанский отряд, три месяца там пробыл. В нашей группе был Володька, бывший лейтенант, бежал с плена. Я был в его взводе. Нас, русских, было побольше 30 человек, остальные латыши. Они нормально к нам относились. Это сейчас они вдруг взбесились...
И. Вершинин. Как назывался отряд, в котором вы воевали?
П.Семенов. Да пойми, многие отряды не держали связь с большой землей. Партизан нужно разных понимать. Вот, как нас арестовали. Их больше 40, а нас четверо. Идут от отряда Ингонена разведчики. Говорим: "Ребята, к вам хотим. Жратва есть?" "Есть. А какого хрена вы к нам пойдете? Мы сами действуем отдельными группами. То есть, не всем отрядом, а отдельными группами, в разведку рассылают по пять-шесть человек, ну и у вас такая же группа". Мы думаем: "Верно, че напрашиваемся? Пожрать есть, оружие есть, нарвемся - будем отстреливаться, погибнем". А так верст 80 искать пройдешь в отряд, кто ты? Чужак, портянки не просыхают, спать некогда. А кто-то в это время сидит с бабами у костра.
И. Вершинин. А призвались вы уже в Эстонии?
П. Семенов. Нас погнали под надзором пешей колонной в военкомат в Валгу. Оттуда направили в запасной полк. Недели две-три учили стрелять. Нам там делать нечего было, мы и так умели стрелять. С запасного на передний край. Переодели нас во всякую рвань с убитых. У гимнастерок ворот отваливается, ботинки на ходу разваливаются. Я спрашиваю: "Что ж вы даете?" "А если не убьют, так потом сам найдете, после войны дадут". На сопках идет. "Вы, - нам говорят, - вливаетесь в знаменитую 364-ю Тосненскую Сибирскую дивизию. Вот, ваша задача пока эту сопку освобождать". Дурь у нас была страшная. Строимся же: "Кто знает ручной пулемет?" Я стрелять стрелял с него, но знать-то его не знал. Патриотизм был. Воевать так воевать. Я первым номером был. Не знаю, как я уцелел? Ведь пулеметную точку сразу гасят, и потом слышу-послышу. Тут кругом убитые.
И. Вершинин. Помните первый бой?
П. Семенов. Помню. Страшно было. Немцы, видно, шнапсу тоже употребили под вечерок, страшно орут, идут и поливают. И мы их поливаем. Короче, мы потом гоняли друг друга: то мы, то они. Отходим, а народ все гибнет и гибнет. Мне бы в пехоте не дойти до Берлина, я был бы убит или ранен. Дураку понятно. Потом, когда с дивизии выбили уже всех поваров, нашу дивизию выдвинули на пополнение. И вот, мы стоим, идет заместитель командира связи по радио майор Соболев. Говорит: "Ребята, у меня выбили всех радистов. Кто желает быть? Вот, пока дивизия формируется, мы вам покажем, как подключать батари аккумуляторы, морзянку тут нет времени вас учить, азбуке морзе, будете микрофоном... Но чтобы образование было не меньше семи классов". А у нас с семилеткой в техникум можно было поступать, а средней была уже десятилетка. Учили не плохо. Спрашивают: "Кто не был в оккупации?" Я молчу, врать не привык, меня отец не приучал врать. А такой приятель, как ты, говорит: "Петька, ну а ты че молчишь?" "Как же? Я в оккупации был..". "Ну на хрена тебе говорить? Ты же был в партизанских отрядах?" Я говорю: "Был". "Ну дак у тебя оправдание есть, черт подери. Ты не просто так, чтоб тебя где-то схватили, и все. Ты же сам шел навстречу". Я так подумал: кому это нужно? Вот я и соврал, что не был в оккупации. Но раз записывают, преподают закон Ома, пятое-десятое. Некоторые, конечно, приписали себе, а были с пятью классами или еще, ну и поплыли, как говорится. А я учился неплохо, и все отбарабанил на пятерки. Ну и оставили меня на наблюдательный пункт (НП) батальона радистом. Ну здесь все же один накат присыпан, от осколков, это же не траншея, не в атаку тебе идти. Вот я все время на переднем крае, все время на НП, все время в самом аду. И фриц тоже под носом. Мы подходили плотно, в особенности здесь, в Прибалтике, совсем рядом. Были в Польше, так я и дошел до Берлина. А там, в Берлине, даже через дом был немец.
И. Вершинин. В Польше что запомнилось?
П. Семенов. Все с боями. Они были победнее немцев. Мы к ним с пренебрежением относились, они кичливый и хвастливый народ. Он с горбыля какой-нибудь сарай сделает и скажет "Я фольварк маю". Или еще что-нибудь. Ну и смеху было разного. Ну, например, он меня спрашивает: "А скажи, коллега, чижи в Росси то пан, что гарни черны бусы мает?" "Что за пан? Буденный что ли?" "А то так проше, пане буденные. Али скурвин сын тот Буденый? В ту стару войну наше польско войско пердолил, до самой Варшавы халера посрать не дал".
Это у нас вовсю было. Они по-русски плохо говорили. Скажет кто-то: "Бимбер, выпить или что?" Тот говорит: "Нет, шишка герман забрал, шишка на самоходках упер". Тогда у русского сорвется: "Ты, пан, мудак". "То так, пане, то так..". Он не понимает этого слова. Ну вот и смеху было до хрена.
И. Вершинин. Мародерства не было в Германии?
П. Семенов. Сейчас все жмут на мародерство. А что ты, если я солдат, унесешь на переднем крае? Куда ты положишь все? Хулиганы были. Вот, расстреляет все эти рюмки. Злые же были, они нам сколько вреда-то принесли. Сидит, бьет, только брызги идут. Или еще что-нибудь. Мало ли идиотов? Но я ни одну немку пальцем не тронул. Брали барахлишко, отправляли домой. Но оно не новое, а поношенное. Ну а сколько они у нас брали? Было и такое. Запустили нас раз в продовольственный склад. Я никогда такого не видел, конца не было: вот такие коляски, там сыр, шоколад, вины, сигары такой длиной. На руку, как дрова, все это выносили. Нам и говорили: "Возьмите, что вам надо, но не хулиганьте!" Поели консервы, шоколад, покурили сигар, а потом-потом на баланду, на все четыре года. И за эти четыре года мы не видели ни кусочку белого хлеба, ни винигрета, ничего. Кормили очень плохо, одеты неплохо: кожаные яловые сапоги, шинелька...
И. Вершинин. Как вы узнали об окончании войны?
П. Семенов. Помню, с утра такой бой был в Берлине, ужас. Фриц был от нас через два дома, как я и говорю. И вдруг кричит, один кто-то на связи сидел: "Ребята, Берлин капитулирует! Бадин говорит (начальник штаба дивизии): немец сдается!" Потом, когда шла целая колонна пленных, с опущенными головами, дали салют со всех видов оружия. Это было 2-е мая.
И. Вершинин. А о специальности радиста что можно сказать?
П. Семенов. А мы больше микрофоном, словами редко. Там столько карандашиков, под бров, там и так понятно, что значит, а так больше зашифрованные, цифровые. А фриц рядом: "Айн, цвай, драй..". Настроишься на его волну и пустишь матом. Мы когда говорим, даем ас до порыва. Короче, если работает телефонная нитка, нам в это время можно отдохнуть. Ну и подключишься, слушаешь этих летчиков. Там и мат: "Смотри, захожу, сзади, туда смотри, там мессеры..". Или танкисты подъедут, у них мощные рации, глушат нас. Всего наслушаешься в эфире.
И. Вершинин. 100 грамм каждый день полагалось?
П. Семенов. Ай, когда как. Если только он притащит и доползет. Редко мы это получали, нерегулярно. Доползет, кто-то убит, а то преподало и 200. Я старался башку не терять. Можно ведь так напиться, что высунул голову, щелк - и нет тебя. Потом, когда мы уже Латвию прошли, в Польше начали здорово поддавать. А в Германии спиртзавод. Так там не надо агитировать, все равно возьмут, прострелено, все течет, доски проложены. В молочные бидоны туда набирают. Тут была вакханалия целая. Смех и горе пополам. Спирт отличный был, медицинский.
А теперь, что касается еды. Супа я два раз ел, не больше. Вот он ползет с термосом, или сам убит или термос прострелен. Теперь, хлеба не припомню, только сухари. А из чего эти сухари испечены?! Еще давали нам гороховый концентрат, так он немного позеленел, покрылся плесенью, вот, с лужи воды нальешь, размешаешь и с сухарем ешь. Изжоги у всех появлялись, вплоть до язвы дело доходило. Совсем плохо кормили. Хуже быть не может, как в Бухкенвальде, немецком лагере смерти. Когда мне рассказывают: "У нас свиная тушёнка!" Сказки. Да, может где-то подальше от переднего края, в тылу, было. А нас от переднего края далеко не выводили.
Единственный раз, это в Германии. Мы сразу по подвалам, а там: гусятина, индюшатина и еще что-то. Мы там больше питались, что в подвалах найдем. Тогда отъелись, а так бы подохшими были. Вот немцы. Хоть сколько не воевали, а люди у них нормально питались.
И. Вершинин. Как вы относились к немцам?
П. Семенов. Известно как, злые были на них. Иначе как бы я вызвался бы пулеметчиком? Если бы не было патриотизма, я бы не вызвался в пулеметчики, это же смертники.
И. Вершинин. На фронте были случаи, когда по случайности удавалось избежать гибели?
П. Семенов. А сколько раз было? Вот, сидишь на этом месте и думаешь: что-то не то, что-то не то, надо передвинуться. В той же траншее передвигаешься и бац - прямое попадание снаряда. Сколько раз такое было. Во сне отец руку здороваться тянет, ну, думаю, наверное сегодня ранит или убьет. Отец-то умер в 1940 году. Как-то не по себе, но прошло. Все время дзинь, тинь... Работаешь, баночка стоит с солью. Рядом разорвалась мина, соль и банка по сторонам рядом у твоего плеча. Ну или... Это было под Шауляем. Пришли в лесок, такой молодой, елочки и деревья подстрижены, стоим с одним и закуриваем саранскую махорку. Молодой симпатичный парень. Нам тогда фуфайки дали. Хтресь - мина. Я смотрю на него: белеет, белеет, белеет. Оп, я его подхватываю, ну, осколок, раз, смотрю: с той стороны вата и все кровь, готов. А ведь так стояли, курили...
И. Вершинин. Особистов встречали на фронте?
П. Семенов. А про них я и говорить не хочу. Но я сам не сталкивался. Такой Гончаров после войны придирался ко мне. Но я написал, не под копирку, а как на самом деле было, и в Волосово, и в Латвии тому нашли подтверждение. Они поняли, что это правда и довольно быстро отстали. А многих волочили долго.
И. Вершинин. Южные национальности были у вас в части?
П. Семенов. Были, но мы не относились к ним, как к серьезным людям. На фронте, помню, был такой слух про калмыков. Хотя воевали ли они? Берут немцы такого солдата в плен, ну, юмор был у фрицев тоже, присылают обратно с запиской: "Нам не язык и вам не воин". На фронте-то люди попадали целыми пачками, вот и возьмут для смеху человека, который не знает ни фамилии командира, ни номера своей части. А вот евреев, например, у нас в части вообще не было, азербайджанцев не было...
И. Вершинин. Как вело себя на фронте вновь прибывшее пополнение?
П. Семенов. По ходу дела все. Смешно, как начинали: и плачут, и крестятся, и на коленях, и боятся соединять нитку. Тут прикрикнут на него. Погибали, ну, выжил так выжил.
И. Вершинин. Когда в атаку поднимались, кричали "За Сталина"? И вообще, сколько раз в атаку вы поднимались?
П. Семенов. Непосредственно два раза, а так больше отбивали атаки. Теперь, что касается "За Сталина". Вранье это все. Я лично не слышал, может где-то и кричали. Но я бясню в чем дело-то. Это тоже надо знать. Вот этот сукин сын самый настоящий, начальник политотдела всей армии Мехлис разослал распоряжения по всем частям, по всем фронтам: чтобы поднять патриотический дух людям, показать преданность и все, не забывать, когда идешь в атаку или еще что-нибудь, почаще вспоминать нашего вождя, и вот "За Сталина!" И вот, представь себе: ты командир взвода или роты. Вам на хрен бы это все нужно? Это же все херня. Но если вы подчиненным нигде не скажете, что, "надо ребята, вы не забывайте про Сталина, когда в атаку или где-то по чаще, это нехорошо". Почему ? В каждом взводе был внедрен их человек. Он мог донести, что не ведется никакой пропаганды и никто не вспоминает имя товарища Сталина, в трудные моменты чтоб его помнить. Так вот некоторые, чтобы отвязаться, наши перефразировали где-то: "Ура, заставили!" Ну, знаешь, расскажет какой-нибудь друг задушевный. Язык был и у меня. Я не понимаю, почему меня никто не заложил? Про колхозы рассказывал, которые я терпеть не могу. Все понимали, что я их ненавижу. У нас кто-то жил в городе, вспоминал жизнь, а я на хуторе показываю, рассказывал про свои места. Почему-то на меня никто не донес. А эти разговоры я вел и веду. То есть, какие разговоры? Правда. А правду я люблю сказать. И могли бы донести запросто.
И. Вершинин. А что на самом деле кричали, когда шли в атаку?
П. Семенов. Больше матюгами кричали. Взводный закричит "Возьмем эту падаль на штыки!" А про Сталина и разговоров не было.
И. Вершинин. Состояние какое было?
П. Семенов. Бежишь, он вперед тянет. Ну, мы были как полусумасшедшие. Во-первых, вот что запомни. Спали мы два-три часа в день, а то может и двое суток не спали вообще. Что в голове? Голодные, насквозь промороженные, холод, ледяная вода, в рваных ботинках, шинельках и гимнастерках. Забыл, как там дома: есть ли у тебя мать сестра или кто-то еще? Такое впечатление, как сегодня у наркоманов, который хватил. Полусонные. Разве можно равнять состояние, как мы сейчас сидим с тем, когда трое суток не спал, голодный, насквозь промороженный? Ты сам не понимаешь, боишься или не боишься. Думаешь: "Скорей бы это кончилась! Рубанет так рубанет!" Такая отрешенность от всего, апатия, безразличие.
И. Вершинин. Страх испытывали на фронте?
П. Семенов. Вот в моем случае. Ползешь, ползешь, ну, шквал огня чувствуешь, а тут какой-то навесик. "Ну, - думаешь, - там расположусь". А там прячутся от страху два офицерика. Я туда. "Вон отсюда!" Я говорю: "Видите, что творится. Я здесь остановлюсь, вроде, всем будет хорошо. Поймите, башки не поднять!". Он со всего размаху как заехал мне сапогом. Я-то дохлый был, еще боксом не занимался. Побежал дальше и так не нашел сверху никакого прикрытия, залег.
И. Вершинин. А трусость была на фронте?
П. Семенов. Всего было. Ну что? Кто хотел в 19-20 лет умирать? Сам подумай. Если проще, как 1941 год, помню, так драпали, что не только трусостью это можно назвать. Винтовки разбросаны по деревне, здесь гранаты, патроны. И местами была самая настоящая паника.
И. Вершинин. Как обстояло дело с награждениями?
П. Семенов. Про это я даже и вспоминать не хочу. Саму дивизия - да. А солдатам, офицером - во! Совсем не награждали. Я тебе говорю. Вот, солдаты тянули нитку под шквалом огня, по переднему краю, им доставалось ой-ой. Дали им только по боевой медали, если кто ранен, "За отвагу" или "За боевые заслуги". И то - только за Берлин. Кроме того, был приказ Жукова всех наградить. Но примерно одна треть или половина вообще не награждена, за тот же Берлин.
Я тебе расскажу случай. Вот у командующего артиллерией нашей дивизии был повар. Тот, который жратву ему готовил. Награждают кого-то в дивизии, он ему и говорит: "Товарищ полковник, всех награждают, я тоже все время..". Тогда командующий дает указание его наградить. И знаешь, что было?! Мы все же хохотали. В штабе написали: "Диско огнем своего автомата уничтожил столько-то гитлеровцев". Дали ему медаль "За отвагу" или "За боевые заслуги". Какие там могли быть 20 гитлеровцев, если он кроме поварешки, ложки и вилки в руках ничего не держал. Кто ходил в атаку, тем ничего. Почему? Сейчас объясню. Сегодня убиты отделенный и взводный, завтра ротный, через несколько дней нет и батальонного. Писать-то некому наградные листы. Кого надо было награждать, особенно в пехоте, тем ничего. К тому же, прежде чем награждать кого-то, комсорг говорит: "Моих не забудь". А значит тем, кто не коммунист и не комсомолец, кто был в оккупации - кышь отсюда!
И. Вершинин. Вы были ранены?
П. Семенов. В Латвии. Получил легкую царапину по бедру, касательную. Я даже не пошел в медсанбат, перевязал и все.
И. Вершинин. Замполиты как к вам относились на фронте?
П. Семенов. Поласковее, это они после нос подняли высоко. На фронте особо не покричишь, там могут и свои кокнуть, там орать не будешь. Среди них были такие болваны, что не приведи Господь. Капитан Манжура на политзанятиях: "При коммунизме колхозов не будет" Спрашивают: "А что же будет?" "Фабрика зерна. Понятно?" "Понятно". В общем, дурак дураком.
И. Вершинин. На фронте общались по-уставному?
П. Семенов. На фронте проще, а после войны козыряли. А на фронте зачастую ни хера даже не козыряли. Да где в траншее, это грязь? Ну, идет и идет. Проще. А потом, какой командир, мы же знали, кто чего стоит. Ну, например, у нас был командир взвода с Омской области, Большесидоровского района, Малосидоровского сельсовета, деревня Сидоровка - Сидоров Пантелей Петрович, 5 классов образования. Ну, вошли в Германию. Он говорит: "Храва комкай сюда!" Не фрау, а храва. Мы со смеху укатываемся: "Ну, Пантелей, ведь фрау!" "А, хрен с ним!" Дак что я должен ему козырять, если я грамотней был? Если я знал русский язык и литературу так, что ему за всю жизнь так не снилось. Сколько помню себя, все читаю, и отец был начитанный.
Помнится, в Польше где то в одном месте остановились. Тяжело было, мы давай на постой проситься. Открыла симпатичная полячка, говорит: "Я сейчас картошечки со свяниной!" Поджарила. Я на седьмом небе, сидим на перинах. Полячка говорит: "Ну вот, я с вами говорю, вы все же по-другому воспитаны. Вы, наверное, где то в городе?" "Да, я недалеко от Питера". "Да. А у вас еще есть славяне (а мы для смеху говорим "Ну, славяне, вперед на Запад!", всех между собой называли славянами) Маленькие, матюгаются и все тащут. Во дичь-то степная!" Мы объясняем: "Не, никакие не славяне, это придумано слово такое". Так полячка охарактеризовала некоторых русских. И такие отзывы мы услышали. И это один единственный случай, когда мы заходили в дома.
И. Вершинин. А глупости на фронте хватало?
П. Семенов. Сколько хочешь. Ворвались в их траншею, тут лежит одеяло, понятно. Вот он взял рюкзак, свой сидор затолкал, мол, потеплее будет. Но траншеи-то узенькие. Вот идут, один и другой, надо разойтись, тот, узенький, приподнялся, чтобы пропустить, а снайперы тут как тут. По-глупости очень много погибало. И офицеры были иногда такие дурилы, что не приведи Господи. Ведь грамотные погибли в 1941 году. К январю 1942 года потери немцев были 800 тысяч, а у нас 5 миллионов. Гаркнуло вся кадровая армия. Например, нашу дивизию так выбивали, буквально под нуль. Мы несли огромнейшие потери. Ужас, сколько погибло. А сколько молодежи? В деревне - процентов 85, если не 90.
Если непосредственно брать передний край, там все время ночью сплошные осветительные ракеты, сплошная тра-та-та, сплошной обстрел из артиллерии и минометов, кругом все заминировано.
Ну или еще насчет глупости. Подъедут "Катюши", мы же вплотную походили к немцам, толком не разузнают, и по нам бьют.
И. Вершинин. Как обстояло дело с обмундированием на фронте?
П. Семенов. Английская шинель была, но мы не могли по росту подобрать, рукава коротковатые. В гимнастерках к осени было холодно, промерзали насквозь. Думали, все до хребтины промерзло. Нам давали теплые рубашки, фланелевые. А в Германии - смешно сказать, обворовались начисто, особенно, когда к Одеру подошли. От одежды ничего не осталось: нашел я трофейные сапоги, подошли, а ведь не всегда подходили по росту, русскую ногу: у немецких сапогов жабья нога, подъем маленький, а у нас повыше, подобрал темно-синие брюки, фуфайку, ППС. И переоделись только на Одере, когда бросок на Берлин делали. А так - кто в чем, пилотка, не поймешь, на партизан иль на кого были вообще похожи.
И. Вершинин. К Советской власти как относились?
П. Семенов. Вот выпиваем в другой раз, это сразу после войны, в армии. Кто-то говорит: "Ну, выпьем, хороша советская власть, да жалко, что очень долго тянется". Я так лично не говорил, но от многих такое слышал. Но я по другому скажу. Вот сейчас говорят: коммунизм, коммунизм. На мой взгляд, если кто серьезно об этом говорит, это маразм. Че людям мозги-то пудрить? Я даже у старых коммунистов, был экскаваторщик Иван Иванович Чебуранов, спрашивал. "Ну как, что ты скажешь?" "А-а, вторая религия". А он коммунист. Наполеон сказал: "Человек без религии что корабль без компаса". А вот про коммунизм так не скажешь.
И. Вершинин. А тогда-то верили?
П. Семенов. Не верь никому. Большинство нас, крестьянских детей, загнали в колхозы, и голодуха была страшная, работали задарма, не то что не верили, но и презирали. Ну как я мог их любить? Это надо быть сумасшедшим, если Сталин и Каганович решили взорвать Храм Христа Спасителя. Неужели могли находиться люди, которые бы говорили: да, это здорово? Может быть, я не знал, что он был построен на народные деньги и в честь победы над Наполеоном, но когда рушили церкви, я понимал, что они очень красиво сделаны, что внутри все убранство очень красивое, что моя бабушка молится, стоит на коленях и все время к Богу обращается. При мне все сносили, купол, кресты, Яблоньскую церковь. Форменные идиоты, негодяи. Как я мог их любить, если они рушат красивую вещь?
И. Вершинин. Вы в комсомоле были?
П. Семенов. А я ни комсомольцем не был, ни в пионерах, ни в октябрятах не был. Я нигде не был. Я патриот был одно, я и верил в некоторые вещи не меньше других в то, что говорили. Но вот. Учусь я в начальной школе в своей деревне, и тут мы только успевали каждый день заклеивать фотографии Маршалов: арестован Тухачевский - расстрелян, Блюхер - расстрелян, Егоров - расстрелян, Гамарник - расстрелян, Уборевич - расстрелян. Этот взят. И никто не агитировал нас. Нас не агитировали, потому что везде в газетах: банда кругом, немецкие шпионы, японские. И было ли дано задание с Волосово кого-то привлекать в пионеры? Но Тамара Степановна не агитировала меня: "Петя, слушай, вступай в пионеры!" Ну не агитировали. Учусь в Редькине и в Волосове. Никто не подходил. Я врать не буду. Может, где-то и подходили, но ко мне нет: что, давай, в комсомол. Не-а. А раз я с оккупации пришел, пускай я буду на перед нем краю, смотрели так "Ах, ты был на оккупированной территории? Сколько ты там там газет "Северное слово" прочитал?" К нам было полное недоверие. Когда я служил в Германии, значит, тоже не подходили.
И. Вершинин. Некоторые бывшие солдаты говорят, что из своих непосредственных начальников знают в лучшем случае взводного и ротного...
П. Семенов. Я знал командира нашей 364-й стрелковой дивизии полковника Воробева, изредка видел начальника штаба дивизии Бадина. Кстати, знаменитое бадинское изречение дошло от Питера до Берлина. Не знаю, стоит ли его говорить? Ну так и быть, скажу. В разведроте было больше половины уголовников. Какие там погоны? Они финками размахивают. И вот, Бадин, красавец, человек умный, идет вдоль строя и говорит: "Товарищи разведчики! До каких же это пор меня, вас и вашего пьяницу капитана Синькевича (командира разведроты) будут называть разъе...аями?!! Возьмем языка-то?" "Возьмем!" И возьмут. После такого подхода обязательно возьмут.
И. Вершинин. Как складывалась ваша послевоенная служба в Красной Армии?
П.Семенов. Война кончилась, нас на морзянку посадили. Ну зараза, жужжит, все отвратительно. Вроде, освоил, но чувствую, что не мое дело, хотя и записано в военном билете: "радисты артиллерийских частей". Там я не успел рацию по настоящему изучить, потому что все это, и после войны посмотрели, что почерк подходящий, назначили старшим писарем артполка. Секретная часть, сижу, с полковниками за руку, все офицерские и солдатские дела были у меня. А потом, видно, еще раз ковыряли и, раз я в оккупации, со старшего писаря полка понизили до старшего писаря артдивизиона. Ну мне и еще лучше, меньше было писанины. Я не бросал с двухпудовой, на брусьях, на кольцах, и все инсценировки Чехова, "Злоумышленника", "Хирургию" я играл. Курятина играл, а смотрят полковники, генералы и хохочут. Раз хохочут, значит, здорово получалось?
И. Вершинин Юмор на фронте был?
П. Семенов В каждой части иные были настолько талантливые, что тогда больше смеялись, чем сейчас, когда смотришь Аншлаг. Они где-то спляшут, или какую-нибудь частушку смешную выкинут, моськи пантомимные. У некоторых здоровая пантомима, такая, что посмотришь - и хочешь смеяться, ну артисты в каждый деревне, смешной человек был в каждом взводе и в каждой роте. Ну таланты...
Интервью: Илья Вершинин
Лит. обработка: Илья Вершинин
