Шейн Яков Захарович

Я.Ш.- Родился в декабре 1917 года в приграничном латвийском городе Себеж, но в 1919 году наша семья переехала жить в Литву и поселилась в городе Паневежис. Отец работал на фабрике льна. Нас в семье было семеро детей : пять сестер и два брата.

Три сестры в начале тридцатых годов уехали в Палестину. Рос я среди пролетариата, и уже в 1933 году вступил в подпольный комсомол Литвы. Учился в литовской ремесленной школе, где на триста учеников литовцев было всего два еврея, поскольку евреев в это заведение не принимали под любыми предлогами. Продержался в этой школе два года, но антисемитизм там был лютым и махровым, и, в итоге, мы с товарищем оттуда ушли и поступили на учебу в еврейское профессионально-техническое училище ОРТ в Каунасе.

ОРТ - это сокращенное название Общества ремесленного и земледельческого труда среди евреев России. Эта организация была создана богатыми меценатами в 1880 году и кроме приобретения рабочей специальности школы ОРТ давали общеобразовательные знания в объеме средней школы. До обеда мы работали в мастерских, а после изучали теоретические дисциплины в классе. В ОРТ готовили будущих механиков, токарей, слесарей, фрезеровщиков, водопроводчиков, кузнецов, были отдельные курсы агротехников, это был целый учебный комплекс, совмещавший под одной крышей своего рода завод и гимназию. В 1936 году я закончил учебу в ОРТе и стал работать токарем на механическом заводе в Каунасе. В1938 году женился.

Словом, у меня была обычная жизнь молодого рабочего парня. Когда в Литву пришла Советская власть я ее поддержал всей душой, тогда еще не было серьезных поводов в ней разочароваться. О том, что, возможно, скоро будет война с немцами, я особо не думал, и, как мне помнится, всегда верил в силу Красной Армии.

Г.К. -Как удалось уйти из Литвы на восток после начала войны?

Я.Ш.-Утром 22/6/1941 немцы бомбили каунасский аэродром и железнодорожную станцию. Мы с женой пошли к вокзалу, а навстречу нам идут люди и говорят -«Все пути разбиты». Решили уходить из города пешим ходом. Прошли в общей сложности под обстрелами и бомбежками почти 600 километров. Шли через Йонаву и Укмерге, потом по латвийской территории до Двинска на Идрцу. Короткие участки пути удавалось проделать на идущих на северо-восток поездах, но в Латвии на железнодорожной станции всех беженцев собрали, и к нам вышел человек в командирской армейской форме. В руках он держал газету «Правда» на русском языке. Он обратился к нам, зачитывая газетный текст - «Товарищи! Город Каунас освобожден от немцев! Ура, товарищи! Вы можете вернуться домой! Сейчас вам подадут вагоны!» Кто из нас мог тогда подумать, что этот командир - немецкий провокатор!?... Подошел состав с пустыми товарными вагонами, все забрались в них, и поезд пошел к Литве. Километров через тридцать состав встал на путях, мы не могли понять, что происходит?, и тут налетели немецкие самолеты и разбомбили наш эшелон. Люди гибли под бомбами, горели вагоны, кругом крики, стоны и плач. Те, кто уцелел, пошли пешком, кто куда. Кто назад в Литву, а кто к старой советской границе. Родная сестра с мужем и двумя детьми, ставшие жертвой обмана, вернулись в Паневежис и были расстреляны литовскими полицаями.

А я с женой упорно шел на восток. По дороге нас обстреливали из засад «айзсарги» (латышские националисты), ранили моего друга Гринберга, молодого шауляйского парня. Мы оставили его в больнице в латвийском городке, и после войны я Гринберга в живых не нашел. Дошли до реки, а все лодки на берегу Двины перепилены пополам. Местные нам говорят -«К вечеру немцы будут здесь!» Я с женой стал упрашивать помочь нам местного пожилого белоруса, но он ответил -«Я вам помогать не буду, если хотите, говорите с моим сыном, может он согласится». И только он закончил эту фразу, как на улице появилась колонна немецких мотоциклистов. Хозяин спрятал нас в сарае. Обратился к его сыну, и тот согласился, сказал, что у него есть спрятанная целая лодка, только попросил, когда будем переправляться, лежать на дне лодки, а то, если соседи увидят, что он помогает евреям, то обязательно выдадут немцам.

Переплыли через реку, я снял с руки часы и даю их нашему спасителю в знак благодарности, но он сказал -«Не надо! У меня чистая совесть». И мы снова пробирались лесами, пытаясь дойти до станции Новосокольники, и снова на моих глазах от пуль и осколков бомб погибали десятки людей. Встретил своего товарища по ОРТу Лейбу Каца, и дальше выбирались вместе. В Новосокольниках всех выживших беженцев посадили в эшелон. И доехали мы до самой Башкирии, прибыли в Уфу.

По-русски я говорил слабо, а на руках у нас старые литовские паспорта без советских отметок. Мы голодные, вся одежда в лохмотьях, обувь разбита. У жены были золотые часики, пришли в скупку и там за эти часы нам дали 27 рублей, но на эти деньги мы не смогли на базаре даже купить буханку хлеба. Пошли с Лейбой искать работу и нас взяли токарями на завод горного оборудования, мы получили рабочую карточку.

Но через три месяца нас вызвали в отдел кадров и заявили -«Вы иностранцы, а наш завод переходит на военное положение и дальше держать вас у себя мы не можем». Дали какое-то выходное пособие. Мы нанялись работать на цементно-силикатный завод, здесь хоть раз в день скудно кормили - давали тарелку каши с 200 граммами хлеба, а главное, было тепло возле горячих печей по обжигу кирпича. Ведь уже была глубокая холодная осень, а у нас с собой никаких теплых вещей. Мы голодали, надо было как-то вырываться из замкнутого круга. Решили уехать в теплую Среднюю Азию и там переждать зиму.

С завода не отпускали. И тут как раз началось формирование польской армии генерала Андерса, из лагерей стали выпускать польских военнопленных, и часть из них прикрепили на обеды к нашей заводской столовой. На этих поляков было больно смотреть - живые скелеты-дистрофики, изможденные люди. От них, и от других беженцев мы узнали про «польскую формировку» в городе Бузулуке, пришли в военкомат, и заявили, что мы польские граждане с Вильны и просим нас отправить в свое воинское подразделение.

Нам дали открепление с завода, продуктовые карточки на дорогу и выписали литер.

Так мы избавились от «заводского крепостного права». Мы решили ехать в Туркмению, где моя сестра работала в прокуратуре, в городе Мары.

(В свое время, моя сестра была единственной еврейкой принятой при буржуазном литовском правительстве на учебу на юридический факультет Каунасского Университета. Она училась в русской гимназии, поступила в университет, который закончила с отличием, и с приходом Советской власти сестра работала помощником прокурора Литвы, с началом войны смогла вместе с советским литовским правительством эвакуироваться в Пензу, работала в Прокуратуре СССР, а ранней осенью 1941 года уехала в Среднюю Азию). В России находился и другой мой брат, о судьбе которого я тогда ничего не знал, (брат учился в Москве в театральном техникуме, потом в ГИТИСе, а в сорок первом воевал короткое время в московском народном ополчении).

Доехали до Ташкента, с трудом взяли билеты до Мары. По дороге нас обворовали, и в Туркмению мы приехали грязные, голодные и вшивые. Нашел сестру, нам выдали советские паспорта и мы пошли работать на хлопкоочистительный завод.

Но вскоре мы получили повестки в армию, пришли в военкомат, оттуда нас сразу же, в тот же день, без медкомиссий и разговоров, отправили в Ташкент, на армейскую пересылку. Здесь посадили в поезд и объявили, что мы отправляемся в Литовскую дивизию в город Балахна Горьковской области. По дороге, недалеко от Куйбышева, у меня поднялась высокая температура, меня сняли с поезда, определили сыпной тиф и отправили в «тифозную» больницу. Я несколько дней пролежал в бреду, температура 41, видел кошмарные сны, начались галлюцинации, мне казалось, что на тумбочке лежат виноградные гроздья. Выкарабкался, отлежал свое в больнице, выписался с еще одним новобранцем, и пошли в комендатуру, шатаясь, как пьяные, от голода и слабости. Комендант приказал покормить нас в столовой для комсостава, и отправил на вокзал. Пошли к вокзалу, смотрю, на путях стоит теплушка, а в ней одни евреи, молодые ребята. Спросил -«Вы куда?» -«В Горький, в Латышскую дивизию» -«А мне туда же, в Литовскую»- «Залезай к нам, подбросим». Старший команды увидев новичка, сказал -«Пайком с тобой поделимся». Ведь у меня даже крошки хлеба с собой не было, и одежды никакой... Добрался до Балахны, на приеме в дивизию только на меня посмотрели, и сразу сказали, этого доходягу на десять дней отправить на кухню, пусть хоть немного отъестся. А потом направили во 2-й батальон 249-го стрелкового полка, в 4-ю стрелковую роту. Начали подготовку, и через несколько месяцев меня забрали служить телефонистом в батальонное отделение связи. Кормили на формировке слабовато, хлеб давали по тыловой норме, вообще, все снабжение было «через пень колода», особенно тяжело приходилось курильщикам, табачное снабжение мы получали редко. А боевая подготовка которую мы получили на формировке дивизии была более-менее нормальной.

Г.К.- Что за люди были в Вашей стрелковой роте на формировке?

Я.Ш.- Рота была чисто еврейской, за исключением нескольких человек, «сибирских литовцев», и политрука роты, бывшего литовского комуниста-подпольщика.

Еще наш взводный лейтенант был литовцем, из старослужащих ЛА.

Ротой командовал мой земляк и бывший сосед, выпускник Вильнюсского пехотного училища лейтенант Кац. Он начинает отдавать команды -«Направо! Налево!», так я ему из строя говорю -«Ицик, вся рота евреи, командуй на идиш». Все смеются, и Кац тоже улыбается...В моем стрелковом взводе были бывший портной Векслер, Ганзе, Беркович, Хаим Шер, другие ребята. Из семьи Шер в нашем полку служили три брата, но до конца войны дожил только один. Были в батальоне еще три брата по фамилии Крамер.

В нашей дивизии таких случаев, что вся семья попала служить в 16-ю Литовскую СД было немало, в полках воевали четыре брата Коварских, пять братьев Урсон, три брата Бернштейн, и так далее. И потом, уже на фронте, увидеть тяжелую картину, как один брат хоронит убитого в бою своего родного брата, мне довелось неоднократно

В других стрелковых ротах 2-го батальона евреев было три четверти, а в минометной и пулеметной роте полка литовцев и русских были единицы, только сержантский и командирский состав. Но летом 1942 года нас пополнили русскими ребятами, в основном сибиряками и рабочими Горьковского автозавода, и национальный состав полка стал 70:30.

Г.К. - Отношения с младшими офицерами были панибратскими?

Я.Ш. - Нет, в основном все было по уставу, но нередко случалось, что в ротах собрались люди с одной компании, завода, улицы или местечка, все друг друга давно знали, и иногда «не держали строгую дистанцию» со «своими ребятами», взводными или ротными командирами. Конечно в боевой обстановке подобной фамильярности не было, никто из простых солдат своему ротному в бою не советовал, мол, Абраша, Вася или Регимантас, давай, атакуй слева, и так далее. Многое зависело от самого офицера.

Герой Советского Союза майор Вольф Виленский вместе со мной учился в ОРТе и даже когда он был комбатом, я спокойно с ним общался как с другом, без субординации и прочих «армейских церемоний и ритуалов».

Но один из нашей довоенной каунасской компании, Гольд, стал майором и служил в СМЕРШе дивизии. Я как-то иду с передовой в тылы, увидел его, кричу -«Здорово, Гока!». Гока - это было его прозвище в нашей компании. В ответ от него услышал -«Товарищ сержант, встаньте по стойке смирно и обратитесь по уставу!».

А ведь он не на публику работал, рядом никого не было...

Но это было скорее исключение из правил, обычно отношения между евреями, солдатами и офицерами, нередко знакомыми еще с довоенной жизни, были товарищескими. А солдаты-литовцы строго придерживались буквы устава, без вольностей, дисциплина у них, как говорится, в крови, тем более многие из них были кадровиками из территориального стрелкового корпуса. Политруками в других ротах батальона были литовские коммунисты, Синьор и Соломон Атамук, евреи-подпольщики, они прекрасно с нами ладили. Некоторых ребят с нашего батальона, выживших в февральской бойне под Алексевкой послали на офицерские курсы, и они вернулись в батальон лейтенантами, так мы им говорили -«В атаку пойдем, ты там сильно не кричи- «За Сталина!За Родину!», а то ты охрипнешь, а мы оглохнем»...

Один из них, лейтенант Гедалья Иоэльс, вернулся перед Курской битвой с этих курсов, и погиб вместе с ротным Берлом Икарасом на моих глазах в бою за деревню Панская в июле 1943 года, а другие погибли уже в дальнейших боях.

Г.К. -Кто командовал 249-м стрелковым полком и его подразделениями?

Я.Ш.- Командиром полка был полковник Шуркус, очень культурный и прекрасный человек, бывший кадровый офицер буржуазной Литовской Армии (ЛА).

Начальником штаба полка был майор Бронюс Битинайтис, строгий педант с суровым лицом, пользовавшийся уважением. Комиссаром полка был сибирский литовец Антонас Мичуда, сволочь и записной антисемит, его ненавидели во всех батальонах и вскоре его от нас убрали в 167-й СП. Командовали 1-м и 2-м стрелковыми батальонами майоры Станисловавичюс и Лисаускас, кадровики ЛА, а третьим батальоном - надо вспомнить...

Г.К. - Первые бои под Алексеевкой. Какими они остались в Вашей памяти?

Я.Ш. - Про наш страшный переход к Алексеевке, насколько я понял, вам уже рассказали, так что я сильно повторяться не буду. Просто, застрял где-то в снегах весь транспорт дивизии, и мы, солдаты стрелковых полков, две недели, фактически без еды, шли морозными днями и ночами к передовой. И сколько людей обморозилось и не дошло до конечной точки марша, я не знаю, но сам переход к линии фронта был жесточайшим испытанием на выносливость. Ночью вошли в Алексеевку, заняли позиции.

Перед нами высота 235,0, немцы с высоты все видели и простреливали все подступы к ней. Перед боем мне старшина передал котелок с пайковой водкой, сказал разлить бойцам моего отделения связи по 100 грамм «наркомовских», чтоб не замерзли.

Евреи пить не стали, но два моих русских бойца и я немного выпили. Водка осталась в котелке, и я не знал, что с ней делать... Распределил своих двенадцать связистов по ротам и взводам. Ждем утра, сигнала на атаку. А потом, командиры поднялись первыми, и мы пошли цепью вперед по снежному полю. И тут нас стали расстреливать в упор из орудий и пулеметов. Мы залегли. Над нами появились немецкие бомбардировщики и многие бойцы погибли под разрывами авиабомб. Мы насчитали в тот момент в небе над нами девятнадцать немецких пикировщиков, а наша авиация в воздухе так и не появилась ни разу, до самого конца боев под Нагорной, Алексеевкой и Хорошевской. Понимаете, -ни разу....Мы продолжали лежать на «нейтралке», приказа на отход не давали. Политруки снова и снова пытались поднять цепи в атаку, но немцы нам не давали возможность продвинуться и на пятьдесят метров, немецкие пулеметы прицельным огнем с высоты просто выкашивали наши роты, одну за другой. Это было как в тире. Мы лежим в темно - зеленых шинелях на белом снегу, как мишени на стрельбище, а день ясный и солнечный, все видно как на ладони, немцам одна радость - «убивай - не хочу».

Мороз градусов тридцать, если санитары раненого сразу не успевали оттащить в тыл, то к вечеру - хана. Потерявший кровь обессилевший раненый быстро замерзал.

Ночью мы зарылись в снег, а утром снова приказ подняться в атаку. Перед нами ряды колючей проволоки, но до нее мало кому посчастливилось добраться.

Артиллерия, по идее, должны была сделать своими снарядами проходы в этих рядах, но куда там,... и те смельчаки, которые пытались преодолеть проволочное заграждение, так и остались на нем висеть убитыми. Я уже и про связь забыл, воевал стрелком.

Но какая это была война.... Ты стреляешь издалека из винтовки за несколько сотен метро о бойницам в снежном валу, а по тебе немцы бьют в упор из все видов оружия, и еще вдобавок безжалостно бомбят самолеты. Артиллерия наша молчала. Лежим, свист снарядов и пуль, взрывы, рядом с тобой на грязный снег шлепается чья-то оторванная нога, но ты, стиснув зубы, ждешь своего часа...У нас появилось ощущение обреченности, некоторые были растеряны настолько, что ими овладела апатия, в атаку поднимались как тени, зная, что сейчас все равно убьют. Только слышишь, как еще живые, на литовском, идиш и на русском языке проклинают немцев и нашего комдива....

Непрерывный бой, мы забыли когда последний раз спали и ели, а дикая усталость и бессоница вызывали состояние полного безразличия к жизни и к смерти.

Убьют, и черт с ним, лишь бы поскорей отмучиться в этом снежном аду.

За нашей спиной развалины Алексеевки, там в церкви был наш штаб, а в овраг санитары выносили раненых с поля боя. Идет мимо меня пожилой боец, несет в своих руках свои же кишки, выпадающие из распоротого осколком живота, и просит меня на идиш-«Помоги!», а чем я мог ему помочь, покинуть цепь нам запрещалось, даже оттащить раненого товарища в тыл мы не могли, это считалось работой санитаров, и простой боец, оставивший передовую чтобы вынести раненого друга, мог сразу попасть под трибунал «как дезертир», или, под расстрел на месте, за попытку уклониться от боя.

Опять приказ -«В атаку, вперед!», и мы снова, молча поднимаемся под пули и пытаемся отвоевать хоть горсть нашей советской земли у немцев. Жрать нечего, согреться нечем, но мы держимся, приказы выполняем. Лютая стужа. Мясорубка продолжалась. Шестого марта я пошел в последнюю атаку, и в ней получил пулю на излете, в правую руку.

В санбате мне пулю вырезали, дали ее на память, и отправили в полевой госпиталь, а там вши и голод, как на передовой, я там пробыл там дней шесть, «поскучал», и пошел назад в батальон, нас как раз выводили в тыл с передовой на переформировку.

От батальона осталось человек пятьдесят, а с моего отделения связи только один боец, русский парень по фамилии Белов. Перед уходом на формировку я еще успел смотать наши телефонные провода на участке батальона.

Вывели на доукомплектование все, что осталось от нашей дивизии...

Три тысячи убитых, свыше семи тысяч раненых - это только официальные данные.

Вот такой ценой нам пришлось заплатить за преступные и безмозглые действия командира дивизии генерала Жемайтиса и его прихвостня комиссара дивизии Мацияускаса, за кровавую авантюру под Алексеевкой.

Потом солдаты говорили между собой, что это они, Жемайтис и Мацияускас, видно Орел хотели взять к 23-му Февраля, к «красной дате»....

На переформировке меня перевели командиром отделения телефонистов в полковую роту связи, которой командовал капитан Аукстинис, жесткий и волевой офицер.

А руководил действиями всех связистов - подполковник Апейкис, начальник связи 16-й СД. Тогда же мне вручили мою первую медаль «За Отвагу».

Г.К. - То, что произошло в феврале 1943 года не надломило моральный дух солдат 16-й Литовской СД?

Я.Ш. - Нет, мы быстро оклемались, и под Курском себя хорошо показали в боях.

Тут вот еще в чем дело, оставшиеся после Алексеевки в живых стали менее «политизироваными», мы твердо знали, что воюем и будем воевать и погибать конкретно за свои семьи, а не за «вождя Иосифа Виссарионовича с его командой».

Большинство «старых» коммунистов и комсомольцев были убиты в зимних боях, а те кто остались, уже на многое смотрели иначе...

Г.К.- Но мне Ваш товарищ по дивизии и земляк, дивизионный разведчик Шалом Скопас в интервью сказал, что дивизия состояла в основном из фанатиков-добровольцев, верных сторонников Советской власти.

Я.Ш.- Большинство, как вы выразились, «фанатиков» остались навеки лежать в братских могилах под Алексеевкой. Поймите одно, мы не были дивизией полностью составленной из коммунистов-смертников, но солдаты 16-й СД всегда воевали на совесть, бойцы себя не жалели, сражались героически, до последнего патрона, но при этом у многих был свой взгляд на то, что происходило в 1940-1941 году в Литве, и зимой сорок третьего года с нашей дивизией на фронте. Любой фанатизм или патриотизм начинает потихоньку угорать после нескольких неудачных боев, и вряд ли на эти слова у кого-то есть возражения. Я считаю, что мы воевали, имея перед собой одну главную цель - отомстить за свои семьи, а политические убеждения были на втором плане.

А насчет поддержки власти - это действительно так, другой власти, кроме Советской, нам никто тогда не предлагал. Кстати, для нашей прибалтийской дивизии было сделано редчайшее исключение, нам разрешалось писать письма своим родственникам жившим в Палестине или в Америке, правда, от нас требовали, чтобы все письма были на русском языке и чтобы мы не писали ничего лишнего. Вот, посмотрите мои письма, которые я написал сестрам в Тель-Авив еще в 1943 году и эти послания дошли до адресатов.

Г.К.- На днях посмотрел один любопытный архивный документ, опубликованный в книге Е. Щекотихина «Орловская битва : факты, статистика и анализ», изданной в Орле в 2006 году- это доклад начальника контрразведки СМЕРШ 48-й армии гвардии полковника Пименова в Военный Совет Армии о моральном состоянии военнослужащих 16-й Литовской стрелковой дивизии, датированный 7-м августа 1943 года.

Документ с грифом -«Совершенно секретно. Подлежит возврату».

Приведу выдержки из этого донесения.

---------«В последнее время в частях 16-й Литовской стрелковой дивизии среди личного состава, в том числе отдельных командиров и политработников, имеет место много фактов высказываний о том, что Литовская дивизия понесла большие потери и ее необходимо вывести в тыл на пополнение, что дивизия имеет мало активных штыков, а ей даются задания как полнокровной дивизии. Привожу ряд таких фактов:

--31 июля с.г. на совещании командиров батальонов 249-го СП, где ставилась задача о наступлении, командир 2-го батальона Лисаускас заявил : «...Лучше бы меня скорее убило. Я не могу с 30 человеками в батальоне наступать. От батальона остался только взвод, а задача дается как батальону. Дальше будут такие задачи, видимо, пока не останешься один. С этой силой наступать и взять Никольское нельзя. Командование армии, наверное, хочет, чтобы от нашей дивизии только имя осталось...»

--Зам. командира 1-го батальона 249-го СП лейтенант Тульпо в это же время заявил следующее: «...Теперь, когда в батальоне осталось 30 штыков, вместе с командирами, требуется идти в наступление. Ведь это надо было обдумать. Если штурмом и сумеем взять деревню, то закрепиться в ней будет некому...».

--Инженер 156-го СП Карло 31-го июля с.г. в беседе с военнослужащими сказал : «...Сейчас от нашей дивизии остается лишь ее имя и буква «Л», и то, ее надо зачеркнуть, ибо литовцев никого не осталось, всех перебили...»

--Зам командира по политчасти 1-го батальона 167-го СП лейтенант Иошунас в беседе с командирами заявил: «...В Литву я больше не поеду. После войны, если доживу, поеду куда-нибудь в Сибирь, ибо в Литве не с кем будет работать, так как все литовские кадры уже погибли...»

--Парторг 1-го батальона 167-го СП старший лейтенант Стелонайтис заявил : «В зимнее время нашу дивизию ни за что положили. Теперь также обидно, что последний оплот Советской Литвы погибает. Надо дивизию скорее снять с фронта на новое формирование...»

--Красноармеец 156-го СП Гринас 30/71943 в разговоре с бойаи сказал : «...Наша дивизия тает и тает с каждым днем. В ротах остается лишь по несколько человек

. Почему нашу дивизию не снимают с фронта на переформировку, ведь она уже давно участвует в боях? Я не понимаю, кто же будет восстанавливать в Литве советские порядки, ибо в дивизию собрали весь партийный и комсомольский актив, который уже почти полностью погиб в боях...»

----Красноармеец 156-го СП Шустер в разговоре с бойцами заявил : «...Мы славно воюем, и если даже все погибнем, то своей славы не лишимся. Теперь мы скоро получим гвардейское знамя. Жаль только, что уже не останется литовцев и некому будет носить гвардейские значки.Нас литовцев и так осталось очень мало...»

О вышеизложенном нами проинформированы командир 16-й ЛСД и командир 42-го СК.

И подпись начальника СМЕРШ 48-й Армии полковника Пименова.

Так получатеся, что летом 1943 года в боях за Никольское потери дивизии были почти такими же, как и зимой под Алексеевкой?

Я.Ш.- Нет, потери наши хоть и были очень тяжелыми, но не сравнить с зимним разгромом 16-й СД. Просто, начиная с 21-23 июля 1943 года дивизия непрерывно наступала три недели, дошла до реки Неручь, отбила у немцев село Борисоглебское, и в районе села Никольское мы пять суток бились с немцами, создавшими здесь укрепрайон, и прикрывавшими переправы через Оку. Отбивали немецкие танковые и пехотные контратаки, там такой кошмар был,... как вспомнишь, то оторопь берет...

Многие у нас тогда погибли, но горечь утрат была несколько иной, чем в феврале - марте, тогда мы не продвинулись ни на метр, в летом 1943 года все- таки достигли успеха, ведь дивизия освободила 120 километров советской земли.

Г.К. - Какими были будни связиста-телефониста на передовой?

Я.Ш. -Связисту хуже приходилось, чем многим другим. Под любым шквальным огнем, в самой страшной обстановке, когда твой разум, твой инстинкт самосохранения требует только одного: укрыться поглубже в земле, чтобы остаться в живых - ты должен уходить на линию, восстанавливать нитку связи, устранять разрыв. Кругом смерть, и на линии, и в окопе. Я просто расскажу вам несколько примеров, вам так меня легче будет понять.

Связь прервалась, я пошел на линию, восстановил, проверил- «Волга, как слышишь, Волга?», вроде все в порядке, ползу назад в траншею, там оставался командир и еще один связист. Жестокий артналет продолжается, да такой, что и головы не поднять, и только я заполз в окоп, как командир мне снова -«Яков, давай, вперед, на линию! Опять связи нет!» -«Я же только вернулся!» -«Давай!Бл...!Девять граммов захотел?!». Пошел опять на разрыв, а когда вернулся, то они оба лежат в нашем окопе, убитые осколками.

Нахожусь на НП полка, рядом со мной стоит в траншее замполит Бриджилайтис, российский литовец. Связь повреждена, выполз, разрыв линии совсем рядом, быстро соединил, вернулся,... а в окоп прямое попадание снаряда, лежит обезглавленный Бриджилайтис, а его голова метров на десять откатилась...

Идем как-то вперед, ведет нас командир минометной роты капитан Сабаконис, я и другие бойцы идем с ним рядом. Вдруг у меня разматывается край обмотки, я на мгновение притормозил, заправить этот край, а Сабаконис прошел дальше, и.. через несколько секунд взрыв..., капитан наступил на мину и его разорвало на куски...

Идем с командиром лыжного батальона Лисаускасом, перед нами несколько метров траншеи, которая чуть поглубже предыдущего участка, только туда ступили, и мне снайперская пуля попадает в каску, и срывает ее с головы, даже ремешок не удержал. Майор Лисаускас еще сказал -«Повезло, был бы ты на два сантиметра повыше ростом, тебя бы сейчас убило».... Под Невелем сидим с ребятами, от передовой примерно километр. Варим картошку в ведре на костре. Немцы методично бьют артиллерией по площадям, но мы уже были опытными бойцами, и по звуку снаряда точно определяли, куда снаряд упадет. Снаряды взрываются недалеко, но мы не реагируем, голодные, нам картошку доварить охота. И тут свист снаряда, и мы поняли - этот, наш!, моментально прыгнули в свежую воронку, а снаряд падает точно в наш костер.

Еще один фактор, - батальон занимает позиции, и тебе приказывают проложит связь : и к соседям на флангах, и ко всем ротам, и к боевому охранению. и «к черту на кулички», как правило ночью, приказывают по одному шаблону и по принципу -«иди туда, не знаю куда». Перед наступлением как-то комбат Лисаускас поговорил с моим командиром взвода связи, а потом наш взводный мне дает задание -«Видишь куст, возле немецкой траншеи, ночью протянешь связь прямо туда. Это приказ комбата». Приказ получен, деваться некуда, надо выполнять. От наших окопов это место было впереди, примерно в трехстах метрах. Автомат за спину, катушку с проводом в руку, набрал гранат побольше, чтобы в плен ни за понюшку табака не попасть, и пополз к немецкой стороне. Немцы постоянно выстреливают в небо над «нейтралкой» осветительные ракеты, светло почти как днем, дополз я уже почти до их траншеи, совсем рядом слышу немецкую речь, а куста этого найти не могу, нет его и все тут! Уже катушка с проводом заканчивается, а место указанное комбатом я не могу обнаружить. Немцы из пулеметов всю ночь прочесывали «нейтралку» вдоль и поперек. До утра ходил и ползал по проводу, искал этот куст, и как меня не убило, и как я не подорвался на минах - до сих пор не могу уяснить. Оказывается, что я все свои «поиски» проделал на немецком минном поле...

Утром пошли в наступление, я убил одного немца, снял с него кожаные сапоги, как раз мой размер, и пистолет «вальтер». Но стал хвалиться «трофеями» и комбат сразу -«Отдай мне! -«Это еще почему, товарищ майор?» - «Ты не офицер, тебе не положено!»

В Курляндии попадаю в чистом поле под бомбежку «чемоданами», это немецкие летчики сбрасывали такие «ящики» с гранатами, словом, как кассетное бомбометание.

Я на том поле был один, и мне казалось, что эту бомбежку мне уже не пережить.

Но после десятков взрывов рядом с мной, я остался живым, вся шинель прошита осколками, а на мне ни царапины..... И таких случаев, когда твоя солдатская жизнь висит на тоненьком волоске, на грани жизни и смерти, я помню многие десятки.

Как остался живым на войне ? - сам не пойму...Постоянная «игра в кошки -мышки» со смертью. Идешь на линию, на разрыв, никогда не знаешь - вернешься ли, или это твои последние в жизни шаги по земле...

Г.К.- Когда Вы попали в лыжный батальон дивизии?

Я.Ш. - После боев под Невелем нас отвели на отдых. Из 50-го Запасного полка, из Балахны пришло пополнение: русские и казахи, и также евреи и литовцы, возвращавшиеся в дивизию из госпиталей. В это время был заново сформирован лыжный батальон, командование над которым принял капитан Лисаускас, а начальником штаба был старший лейтенант Аба Старовольский. Кстати, разведку в этом лыжном батальоне возглавил Скопас. Меня назначили командиром отделения связи в лыжбате.

Батальон был создан для проведения рейдов в немецком тылу, и как ударная сила для захвата немецких позиций, и был небольшим по численности личного состава, примерно 130-140 человек. При мне было проведено несколько таких рейдов и боевых операций. Как -то зашли в немецкий тыл, заняли развалины деревни, бойцы залегли на позициях, успели выкопать «окопы» на полметра глубиной, и получилась неглубокая траншея по которой можно было только ползти. Мы проложили связь. Лежим в окопе пятеро, рядом со мной : товарищ-связист Хаим Шор, старшина, еще боец и фельдшер батальона. Смотрю, на опушке леса появились немецкие БТРы и пехота. Видимо, нас заметили, по деревне начался обстрел, связь порвалась Послал своего товарища Шора на линию, на смерть, но слава Богу он остался живым. Приказ был строгим - «Огня без команды не открывать!». Немцы подошли уже к нашему окопу метров на семьдесят, и три человека из пяти просто побежали назад. Один из бежавших, кстати, после войны стал крупным начальником в республиканском МВД. Я по восстановленной связи доложил Старовольскому -«Все сбежали, я тут только с Шором остался». Старовольский приказал -«Верни их, если откажутся - пристрели!Держитесь! Огонь только по команде комбата!». Немцы приближались, еще минута и мне конец, дойдут до окопа, и я поднял карабин и стал стрелять по ним. Другие сразу подключились и повели огонь. Немцы отошли. А я получил нагоняй от комбата - Почему открыл огонь без приказа?!...

Г.К. - Войну Вы заканчивали в составе лыжбата?

Я.Ш.- Нет, батальон к лету был снова расформирован, и меня направили в отдельную дивизионную роту связи, в ПСД (пункт сбора донесений).

Бойцы взвода использовались как связные на мотоциклах для поддержания связи с всеми подразделениями дивизии. Передвигались мы в одиночку, без сопровождающего, зачастую ночью по совершенно незнакомой местности, и разного рода приключений и происшествий хватало через край. Опасная была работенка. Как-то летом 1944 года в дивизии был организован передовой ударный отряд под командованием полковника Мотеки, имевший боевую задачу - прорваться до Немана. Это отряд был усилен снайперами, ротой ПТР, и посажен на автомашины. Мне приказали доставить приказ в ушедший вперед отряд. Поехал на мотоцикле, куда не сунусь - везде немцы. На каком-то пустыре в сумерках увидел машины, подъезжаю, наши, слышится тихая русская речь. Подхожу к командиру передового отряда, начал докладывать Мотеке, а полковник меня кроет матом- «Чего орешь?!Немцы кругом!»...

Г.К. - Характерный облик Литовской национальной дивизии к концу войны сильно изменился, по сравнению с 1942 годом?

Я.Ш.- Да, изменения были ощутимыми, поскольку подавляющее большинство русских, евреев и литовцев из состава 1942 года уже погибло в боях, а когда 16-я СД зашла на территорию Литвы, то из дивизии забрали еще свыше 300 опытных солдат и офицеров, литовцев по национальности, для советской работы в освобожденных районах.

В стрелковых батальонах, кроме офицеров, почти не осталось тех, кто начинал воевать под Алексеевкой или на Курской дуге. Ветераны дивизии к концу войны сохранились только в артиллерийских подразделениях, в саперном батальоне и в батальоне связи, в медсанбате, и частично в дивизионной разведроте и в полковых взводах разведки. Остальные погибли под Никольским, Палкино, Невелем, Шауляем, в боях за Клайпеду и в Курляндии и во многих других, горестно памятных для нас местах, где мы оставили за собой братские могилы, в каждой из которой похоронены многие сотни наших старых бойцов: евреев, русских, литовцев. Привезли пополнение, несколько тысяч молодых литовцев, взятых по мобилизации осенью 1944 года с территории Литвы, а моральный и волевой настрой рекрутированных литовцев сильно отличался от нашего.

Началось дезертирство, и мы неоднократно становились свидетелями, как пойманных литовцев - дезертиров по приговору трибунала расстреливают перед строем полка. Дисциплина резко упала.Или взять, например, штурм Клайпеды в январе 1945 года. Ребята взяли порт, там винные склады, все перепились, и немцы их просто перебили, пришлось снова атаковать портовые сооружения. Там, вообще, каждый квартал переходил из рук в руки по два раза. Я не думаю, что если бы этот город брали в бою бойцы из состава 1942 года, что кто - нибудь мог бы позволить себе напиться, до окончания штурма. Народ раньше в дивизии был был другой, более сознательный, дисциплинированный. Немцы заминировали весь город, так малоопытные бойцы, толком не проверив дома, размещались в них на ночлег, а потом взлетали в воздух после подрыва минных зарядов. Так в Клайпеде, у нас в 167-м полку на небо отправилась сразу целая стрелковая рота.

Г.К. - Как встречали бойцов дивизии в освобожденных литовских селах и городах?

Я.Ш. -Что-то я не припомню особого ликования среди гражданского населения.

Цветов к ногам нам точно не бросали. Встречали нас литовцы сдержанно, тактично отмалчиваясь... Особенно на периферии.

А в Вильнюсе или в Каунасе отношение к советским солдатам, особенно из Литовской дивизии, было более доброжелательным. В феврале 1945 года, я случайно узнал, что из штаба дивизии в Вильнюс на склады идет машина -грузовик. Мы стояли в Курляндии.

Я уже из писем знал, что в Вильнюс вернулись моя сестра и жена. Подошел к подполковнику Апейкису, обратился с просьбой дать мне возможность поехать с этим грузовиком, попросил «отпуск на три дня». Апейкис, не возражал, все - таки я был ветераном дивизии. Добрались до Вильнюса, иду по улице, и нарываюсь на комендантский патруль. Остановили -Документы? Почему без погон?. А я «сорвался в отпуск» в своей обычной и единственной форме : шинель, прожженная у костра и без погон, потертая ушанка без звездочки, и так далее. Решил взять их «на горло» -Да пошли вы, тыловые крысы!. Меня «под микитки» и в комендатуру, на гауптвахту, вместе с другими арестованными : пилить и колоть дрова. Но нашелся добрый человек, который сообщил моей сестре, работавшей в прокуратуре республики, что я под арестом, и оттуда сразу звонок - « Какое право вы имеете задерживать воина - орденоносца из Литовской дивизии, прибывшего с передовой в отпуск в родной город на три дня?».

Меня сразу выпустили, я встретился с женой, которую не видел три с половиной года, с сестренкой. И за эти 72 часа вдали от войны, я видел, что жители литовской столицы нередко относятся к человеку в советской военной форме и говорящему на литовском языке довольно дружелюбно. Но война в лесах, вокруг Вильнюса, и постоянные вылазки и терракты «лесных братьев» и польских националистов в самом городе, были нередкими, и прошло еще немало времени, когда в районах все навсегда затихло.

Г.К. -Когда Вы демобилизовались из армии?

Я.Ш. - Осенью 1945 года меня комиссовали из армии, из-за последствий тяжелой контузии. Вернулся в Вильнюс, окончил юридическую школу, 17 лет работал вольнонаемным в ВП Вильнюсского гарнизона.