Токер Меир Файвелевич

М.Т. - Родился 11/3/1921 в местечко Кракис Кедайняеского уезда Литвы в семье рабочего. Окончил школу «Тарбут» на иврите, и с 17 лет работал в уездном центре Кедайняй на лесопильном заводе. Старшие братья один за другим покидали буржуазную Литву: трое уехали в Южную Африку, один в Палестину, а я оставался в Кедайняе.

Верил в левые силы, и приход Советской власти в Литву встретил с воодушевлением.

Но мою радость быстро сменило разочарование, на партийную работу в уезд прислали «восточников» из Советского Союза, которые, к сожалению, вскоре себя скомпроментировали беспробудным пьянством и незаконными экспроприациями. Начались высылки в Сибирь, но выселяли не только «богатых буржуев», но и бедные семьи, и мы, глядя на этот произвол, просто недоумевали, -«А этих то за что? Куда смотрит советская власть?»

21-го июня 1941 года сосед услышал в радиоприемнике выступление английского радио, в котором говорилось, что немцы сконцентрировали на советской границе большие силы, и по их английским прогнозам - начало войны - вопрос нескольких дней.

Уже 24-го июня ко мне пришел мой товарищ Альтек Вольпе, служивший в милиции, и сказал -«Немцы в 12-ти километрах от города. Надо бежать!» Был ли это выброшенный немецкий десант или регулярные части вермахта стремительно продвигавшиеся от границы вглубь Советской Литвы - мы не имели никакого понятия.

Уходили в сторону Паневежиса, добрались до Латвии, но здесь стояли заградительные отряды не позволявшие беженцам пересечь латвийско-российскую границу. Пропускали только партийный актив, коммунистов и комсомольцев, которые могли предъявить партийный билет, а на наши, недавно полученные советские паспорта, заградотрядчики хотели плевать с высокой колокольни. А чуть позже, и вовсе, нас загнали назад в товарные вагоны эшелона стоявшего на путях, и толкнули его на латвийскую территорию... Несколько дней беженцы провели в чистом поле, спали на земле, и чтобы добыть хоть какое-то пропитание мы работали у местных крестьян, получая в обмен за свой труд,картошку, которой латыши кормили своих свиней. Немцы еще не подошли к границе, но нас бомбили несколько раз, и вдоль железнодорожного полотна лежали тела убитых, валялись брошенные вещи...Люди разбредались, кто куда, многие семьи с детьми возвращались назад в Литву к своим домам. А потом пошел слух, что переходы на границе свободны, заградотряды сбежали, и мы снова двинулись на восток, застав на нашем пути уже не было. Голодные и измученные мы дошли до Себежа, здесь нас уже никто не задерживал, всех покормили, и через два дня на вокзал пришел состав, предназначенный для эвакуации беженцев. Люди битком набились в порожний «товарняк», и в конце нашего пути мы оказались в Мордовии. Нас распределили по сельским районам, и я, вместе с четырьмя молодыми парнями из Кедайняй, оказался в одном из колхозов. Все взрослые местные мужчины из этого села были уже призваны в армию, и все полевые работы, сенокос, строительство - выпали на нашу долю, с чем мы спокойно справлялись. Колхоз был небедный, нам на полевой стан привозили суп с мясом, давали молоко, хлеб без ограничения. Но наступили холода, а у нас только пиджаки, не было никакой теплой одежды, и в колхозе согласились нас отпустить, дали справку - «открепление» с места. Мы купили билеты до Ташкента, паспорта у всех уже были советские. Приехали Ташкент в конце октября, и, первое, что мы увидели - это был вокзал, забитый до отказа беженцами, на грязном полу сидели дети и жевали жмых.

На работу нас не брали, требовалась прописка, но прописки безработным не давали, это был замкнутый круг, символ советского абсурда. Хорошо, что в одном из пригородных колхозов нас согласились прописать у себя бухарские евреи, и мы смогли устроиться работать на завод, делавший ящики для мин. По рабочей карточке нам давали на сутки по 600 граммов хлеба и тарелку супа. В декабре вызвали в военкомат, объявили о нашем призыве, выдали всем сухой паек: по несколько сухарей и кусок колбасы, я был так обрадован тем, что мне дали поесть, что о фронте не задумывался.

Сели в поезд, по дороге я заболел тифом, лежал в больнице, но в конечном счете добрался через Куйбышев до Балахны, на место формировки дивизии.

На приеме новобранцев сидел старший лейтенант, бывший офицер буржуазной Литовской Армии (ЛА), который сразу направил меня в 167-й стрелковый полк, формировавшийся в 4-м Торфяном поселке. Потом со мной побеседовал политрук, интересовался моим социальным происхождением и пытался выяснить, состоял ли я в Литве в рядах какой - либо партии, и не являюсь ли правым ревизионистом или сионистом-«бейтаровцем». Как я потом узнал, таких, «выявленных националистов», направляли на «дальнейшую сортировку» в Особый Отдел дивизии.

Прибыл в полк и меня зачислили бойцом-стрелком в 6-ую роту 2-го стрелкового батальона. В этой 6-й роте все солдаты были евреи, в 4-й роте нашего батальона - одна половина бойцов была литовцами и русскими, а вторая половина - евреями, а вот пятая рота имела весьма «занимательный контингент». Вся 5-я рота состояла из бывших заключенных-уголовников, досрочно выпущенных из Горьковской тюрьмы и отправленных в армию прямо с тюремных нар. С ними другие бойцы быстро нашли общий язык, никаких особых конфликтов с уголовниками не возникало. Литовцев в нашем батальоне было совсем немного, их, в основном, особенно бывших старослужащих ЛА, старались направлять в специальные подразделения дивизии на командные и сержантские должности.

В моем взводе были: Зелик Вильнер, Владовский, Кеселис из Шауляя, Пильник, Розенблюм, и бывший сапожник из Вильнюса Илья Фиш, впоследствии ставший кавалером трех орденов, включая орден Красного Знамени, и также медали «За Отвагу». Он потерял на фронте ногу, стал инвалидом и после войны мы встречались с ним Вильнюсе. Владовского потом от нас забрали комсоргом в другой стрелковый батальон, и его убило в первой атаке. Из нашего стрелкового взвода все остальные погибли в боях.

Г.К.- Кто командовал ротой и батальоном?

М.Т.- Командиром роты был еврей, лейтенант Хейфец, политруком роты был бывший коммунист-подпольщик из города Йонава, еврей по фамилии Магид.

Командиром нашего батальона был русский, капитан Куликов. Начальником штаба батальона был мой земляк из Кедайняй, бывший адвокат и лейтенант ЛА, еврей по фамилии Гамус, когда-то даже живший в нашем доме, а заместителем командира стал выпускник пехотного училища лейтенант Леон Гуревич.

1-м батальоном полка командовал литовец, старший лейтенант Вазялис, убитый в первом бою, его заместителем был лейтенант Абрам Мейгель, смертельно раненый в бою за деревню Нагорная а 3-м батальоном командовал, кажется, капитан Репчевский, тяжело раненый в обе ноги под Алексеевкой.

А командиром нашего 167-го стрелкового полка был высокий молодой майор, бывший кадровый офицер ЛА и выпускник литовской Академии Генштаба, Владас Мотека.

Для нас он всегда являлся идеалом командира: лично смелый, строгий, требовательный, образованный человек, он всегда заботился о солдатах, но что он мог сделать, скажем, под Алексеевкой, когда ему приходилось выполнять приказ командира дивизии и гнать свои батальоны в лобовые атаки на немецкие пулеметы, на верную и бесславную смерть. Ничего не мог...- только выполнять приказ... Мотека немного заикался и картавил, и все бойцы знали, что наказывая подчиненного арестом, он не мог выговорить, не заикаясь --«д...д...д...десять суток» и в итоге говорил «пять суток».

Г.К. - Чему успели научить пехоту 16-й СД на формировке?

М.Т.-Я думаю, что мы получили в полном объеме обычную подготовку стрелка -красноармейца. Стрелять, окапываться, ходить в атаку мы научились, тренировались в броске гранат-«болванок». Я не думаю, что в 1942 году в других дивизиях солдат обучали еще чему-то другому, это был обычный стандарт для подготовки.

Г.К.- Давайте вспомним о первых боях 16-й Литовской СД под Алексеевкой в феврале 1943 года. Я уже беседовал о них с бывшими бойцами дивизии: разведчиком, связистом и наводчиком 45-мм орудия, но Вы воевали в те дни, как простой пехотинец, и интересно было бы услышать именно Ваши впечатления о тех страшных днях...

М.Т. - Пока мы дошли до Алексеевки, то потеряли последние физические и моральные силы. Делать переходы по 40- 45 километров в день, в лютые морозы, через снега, не имея никакого снабжения - это было суровым испытанием, даже не на выносливость, а на выживание. Единственная еда которую мы получали на марше была «болтушка» из муки, но без соли, или кормили какой-то жидкой бурдой без хлеба. Подошли к Алексеевке, все пространство вокруг густо устлано замороженными трупами.

Нам приказали наступать на железнодорожную станцию Змиевка, и приготовиться к атаке на село Нагорное, стоящее на нашем пути. Утром мы изготовились к атаке, рассыпались в цепи, и тут налетели немецкие самолеты и стали бомбить порядки батальона, смешивая нас в кровь и в грязь. Самолеты, сделав по четыре захода, улетели, и раздалась команда нашего ротного -«В атаку! За мной!». Немцы засели впереди на высотках, в укреплениях сделанных из льда. Пробежали по глубокому, по пояс, снегу метров двести, и здесь по нам открыли шквальный перекрестный огонь из пулеметов и орудий. Мы залегли, не дойдя метров сто до первого ряда проволочных заграждений. Наша артиллерия молчала, в атаке нас поддерживали только свои пулеметчики. Мы лежали до темноты в снегу, а нас расстреливали с высоток. Кто пытался подняться - сразу был убит. Ночью отошли на исходные позиции, и снова приказ - утром повторить атаку. И все снова закончилось также страшно. Мы смогли пройти под огнем примерно 300 метров и опять нас из укрытий и хорошо укрепленных огневых точек расстреляли в упор.

До сих пор не могу забыть кислый вкус во рту, когда совсем рядом разрывается немецкий снаряд. Политруки с пистолетами, встающие в полный рост и пытающиеся поднять остатки рот на очередной немецкий пулеметный расстрел. Призывы- команды наших взводных на русском и на идиш -«За Родину! Вперед!». Падающие рядом убитые товарищи...Спасенья не было нигде, мы видели, что погибаем зря, и в каждую атаку шли с настроением, что из этого боя уже никто живым не вернется. Но шли под пули и снаряды, каждый день повторяя атаки, матеря своих артиллеристов, орудия которых, молчали уже который день, не было снарядов. По пояс в снегу, мы, в поредевших цепях, шли к склонам этих безымянных высоток, и как только доходили до проволочных заграждений, нас снова и снова косили из пулеметов. Мы стреляли из винтовок по вспышкам огня, но точно попасть в узкую бойницу вала с такого расстояния можно было только в спокойной обстановке, а когда рядом с тобой постоянно рвутся снаряды....

Вражеские пулеметы, бомбы, снаряды и мины превратили открытое ровное снежное поле,по которому мы шли в атаку, в сплошное кровавое месиво.

И когда меня ранило в шею, и санитар оттащил меня на 100 метров назад в тыл, то я не верил своему счастью - неужели до сих пор остался живым!?...

Отправляют меня в санбат, а навстречу мне идет к передовой очередная стрелковая рота, готовая к атаке на участке нашего батальона. Увидел двух своих земляков, еще довоенных товарищей, Изю Гладштейна и Наума Левитана, успел с ними перекинуться парой слов и они ушли в бой, из которого уже не вернулись. Пали смертью храбрых...

Из тылов полка люди сами добровольно шли в первую линию, заменяя убитых бойцов. Пришел с автоматом в руках наш полковой парикмахер, пожилой человек по фамилии Рабинович, успел под огнем пробежать вперед шагов тридцать и был скошен пулеметной очередью. В атакующую цепь пришел и наш старшина, по фамилии, кажется, Десятник, который мог в принципе остаться и в батальонном тылу, но душевный порыв победить и отомстить за погибших товарищей был столь велик, что он добровольно явился в роту, был тяжело ранен в атаке, ему оторвало осколком руку...Вот такие были дела...

Одним словом, за две недели положили нашу дивизию полностью...

Я лежал в госпитале, рядом палата с обмороженными, которые страдали от дикой неутихающей боли, постоянно кричали, и только от этих криков можно было сойти с ума.

Вернулся в полк, который уже отвели с передовой во 2-й эшелон.

Остатки батальона собрали в пятой роте, мы собирали на поле боя разбитые винтовки и пытались их починить, или, из трех разбитых собрать одну целую, пригодную к стрельбе винтовку. И тут ко мне в роту пришел мой земляк из Кракиса, литовец, младший лейтенант Станкявичус, командир взвода связи нашего батальона. Он узнал, что я остался живым и вернулся из госпиталя, и лейтенант решил забрать меня к себе во взвод.

Мне присвоили звание сержанта, и после прихода в мае 1943 года в основном русского пополнения из Литовского запасного полка из Балахны, меня назначили командовать отделением телефонистов, в котором было 10 человек. В июле 1943, в боях за Никольское, лейтенант Станкявичус был убит, а меня ранило осколком мины в голову.

В санбате врач Аршас сказал мне -«Твое счастье, что осколок застрял в кости, а не прошел глубже». Привезли в тот же госпиталь в котором я лежал в марте, у меня поднялась температура, я потерял сознание, и пока был в бреду, кто-то снял с моей руки часы, подарок отца на мое совершеннолетие. В госпитале пролежал полтора месяца, потом из команды выздоравливающих вернулся в дивизию. Показался с госпитальными документами в штабе полка, а там какой-то офицер из четвертого отдела приказывает мне явится в полковую роту связи для прохождения дальнейшей службы.

Г.К. - Что представляла из себя рота связи 167-го СП?

М.Т.- Ротой командовал бывший каунасский парикмахер, литовец, старший лейтенант Урбонас. Командирами взводов были: еврей из Москвы лейтенант Гельфман и два брата лейтенанты Ломоносовы, кажется - русские литовцы, поскольку по -литовски они говорили свободно. Младший Ломоносов таскал с собой гитару, и в минуты затишья мы собирались все вместе и пели под его аккомпанемент.

Начальником связи полка был капитан Тишков. В роте связи было три взвода: линейных телефонистов, радиовзвод, взвод связных ПСД ( пункт сбора боевых донесений), и полковая ЦТС. Но в этой роте связи я прослужил недолго. Во время одного боя, девушка -связистка сидевшая на ЦТС, растерялась и не могла дать связь в передовые части, так я ее обматерил, а она в слезы, и побежала потом жаловаться ротному. Урбонас к ней благоволил, и, в итоге, меня с моим напарником вернули служить телефонистами в мой родной 2-й стрелковый батальон. В полковой роте связи было несколько старослужащих сержантов ЛА, один из них по фамилии Мула после войны работал в КГБ Литвы.

Я был во взводе телефонистов- линейщиков, в котором служили в основном литовцы, и русские из российского пополнения, евреев было всего двое: я и мой товарищ по фамилии Лев. Из телефонной аппаратуры у нас, у связистов- линейщиков всю войну были только свои отечественные тяжелые аппараты в деревянной коробке -ТАН, и мы пользовались катушками с проводом, длина которого была 500 метров на каждой катушке.

Г.К.- После того как Вас перевели в связисты, Вам лично больше не приходилось вступать в стрелковый бой?

М.Т.- Конечно приходилось, но это случалось нечасто. Но если уже такое происходило... Один бой под Шауляем чего стоит. Полк, занимавший позиции перед нами, дрогнул и побежал, не выдержав натиска сорока немецких танков и пехоты. Нас бросили наперерез бегущим, мы их остановили, все залегли, и стали отбиваться, мы стреляем из автоматов, а через наши головы прямой наводкой по танкам из всех стволов долбит наша артиллерия. И немцы, пьяные в дым, идут цепями в атаку, не обращая внимания на свои потери. Это бой длился беспрерывно несколько часов...

Но моей фронтовой специальностью была работа связиста, и мой долг был дать связь любой ценой в любой обстановке и под любым огнем противника. Видите, в одном предложении три раза сказал слово «любой», но так все и было...

Награды нам, связистам, давали не за убитых немцев, а за обеспечение бесперебойно действующей связи в бою. В том же августовском бою под Шауляем, связь рвалась десятки раз, и приходилось под огнем выходить на линию и восстанавливать ее. За этот бой мне и телефонисту Тягунцову вручили ордена Красной Звезды.

Г.К.- Чем Вы отмечены за войну, кроме этого ордена?

М.Т.- Еще две медали «За Отвагу» и медаль «За боевые заслуги».

Г.К. - Как справлялись со страхом, перед выходом под огнем противника на поврежденную линию связи?

М.Т.- Страха особого не было, выходить под огонь стало настолько привычным делом, что никакого сильного волнения или холодной струйки пота на спине не появлялось.

Пехотный фатализм въедается в подсознание - «будь, что будет», «где наша не была», «пропадать, так с музыкой», «авось пронесет», «трем смертям не бывать», «живы будем, не помрем», и прочие фразы постоянно вертелись в голове.

Но, мне кажется, я всегда надеялся, что все обойдется, и я выживу.

Даже после третьего ранения, после которого, согласно солдатской примете наступал конец везению -«в следующий раз обязательно убьет», я вернулся на передовую со спокойным сердцем, без всяких там «душевных надрывов и надломов».

Надо было продолжать воевать, давать связь, а куда денешься, если фронтовая судьба такая выпала... Страшно, не страшно, а надо...Солдатский долг.

Вот чего я действительно сильно побаивался, так это одного - попасть в плен к немецкой разведке, которая у нас в ближних тылах охотилась за связистами. Когда воевали в Белоруссии, так там сплошной линии фронта не было, кругом незамерзающие болота. Идешь ночью на поврежденную линию, тяжелый автомат таскать неохота, так берешь с собой несколько «лимонок», на всякий случай. В конце войны у меня еще появился трофейный пистолет, но я его перед демобилизацией где-то выбросил.

Г.К.- В «солдатские приметы» Вы верили?

М.Т.- В некоторые из них. Например, если человек переставал бриться, умываться снегом - то его скоро убивало. Но трудно было полностью полагаться на приметы. Смерть была везде, и укрыться от нее никому не было дано, погибали « и бритые, и мытые».

Помню, как после одного тяжелого боя, нас осталось в первой траншее всего несколько человек, я со связью, остальные - пехота. Все затихло, и мы, с трудом отходя от пережитого и не в силах поверить, что сегодня остались целыми, увидели, как к нам из тыла пробирается старшина с термосом и спиртом. Начал старшина разливать «наркомовские», один из бойцов видно чуть из окопа высунулся и ему сразу немец-снайпер всадил разрывную пулю в голову, мозги во все стороны полетели, и на старшину и на водку, и на меня...Приметы не спасали от возможной смерти...

Опасность возникала даже «на пустом месте». Сколько раз нас по ошибке бомбила своя авиация, но один раз, под Шауляем, наши штурмовики ИЛ-2 нанесли нам такой урон, что летчики могли бы смело у немцев попросить для себя Железные кресты.

Объясняли такие кровавые ЧП задним числом «стандартными причинами», то авиация не знала куда продвинулся передний край, то видишь ли наши танки выходили из боя через позиции батальона, повернув башни стволами орудий лицом к нам.

Но нам от этих объяснений легче не становилось...

Стою я как-то в траншее возле телефонного аппарата, разместился рядом с землянкой комбата. Идет холодный дождь. Комбату надоело выходить под дождь, всякий раз когда его вызывают по телефону, он мне говорит -«Токерис, добавь провод и иди ко мне в землянку, в тесноте, да не в обиде». Я все так и сделал, зашел к комбату, и в это время за моей спиной взрыв - снаряд попал прямо в то место в траншее, где я минуту тому назад находился.... Вот некоторые говорят, что мы к концу войны научились воевать с умом.

А мне так не кажется. Как гнали людей в лоб на пулеметы в сорок третьем, так до самого конца и воевали. Помню как в бою за деревню Палкино один немецкий пулемет сдерживал весь участок наступления батальона, и фланговым огнем выкашивал одну за другой атакующие роты. И никто не подумал обойти этот участок, чтобы не перечить комдиву, который распорядился -«Атаковать, здесь!». А потом там появились немецкие танки, и после всей этой катавасии мы имели очень бледный вид...

Или в Латвии поздней осенью сорок четвертого, когда на штурм каждой высоты полки гоняли по десять раз... Всегда ломились в лоб, на «Ура!», а немцы каждый свой шаг, каждую атаку, тщательно и основательно готовили и продумывали.

Г.К. -Но, ветераны 16-й ЛСД приводят немало примеров удачных и грамотных действий подразделений дивизии в 1943-1945 годах, когда относительно малой кровью был достигнут значительный боевой успех.

М.Т.- Вы пришли спрашивать мое личное мнение, а не писать статью для газеты «Красная Звезда» образца 1980 года. А свое мнение я вам сейчас сказал, и какая это была «малая кровь», не приведи Господь кому узнать. Я за войну столько своих ребят похоронил...

Сколько раз были такие бои, что от нашего 2-го батальона оставалось в строю меньше трети бойцов... В один день, как-то, за какие-то полчаса на моих глазах погиб комбат, «русский литовец», командиры рот Овеченко и Икер, сын раввина Перский и многие, многие другие. И мы тогда даже на полметра не продвинулись. Конечно, были удачные бои, такие как прорыв передового отряда дивизии под командованием полковника Мотеки на 200 километров в тылу врага на территории Литвы, или, например, бой 3-го батальона под командованием Вольфа Виленского из 249-го стрелкового полка подполковника Лысенко в октябре 1944 года под Тильзитом, но если вспомнить, что солдатам 16-й СД пришлось пережить и скольких боевых товарищей потерять, например, когда под Невелем мы вошли в узкий «лесной тупик», и по нам били с двух сторон на марше, или в Латвии, в боях возле деревень Друнки -Цимери, которые длились неделю без перерыва, то все становится на свои места.

Г.К.- Физически тяжело все было выдержать связистам ?

М.Т.- Напряжение всех человеческих сил было всегда на крайнем пределе. Связисты почти не отдыхали. Полк меняет позиции, так надо снять связь, догнать полк, проложить новые нитки связи во все направления. Постоянно «мордой по грязи» и по болотам.

Помню, как пришел в штаб полка за своей первой медалью «За Отвагу», а там в блиндаже светло и тепло, и я только сказал -«Кому какая доля»...

Так невольно появлялась «ненависть к тыловым крысам»

Война научила нас, как приспосабливаться к любым лишениям и невзгодам.

Мы понимали, что главное для солдата - это беречь ноги. Ночевали зачастую в лесах, в холоде, прямо на земле, костер развести нельзя, сразу немцы засекут, так лес стал для нас как родной дом. Наломаем сучьев, положим их на снег или на землю, одну шинель под низ, потом положишь плащпалатку, а второй шинелью с напарником укрываешься.

А летом, даже если останавливались только на одну ночевку, всегда рыли для себя землянку. Где -то после Курска нас стали хорошо одевать, зимой мы уже не мерзли, нам выдавали теплое белье, ватные брюки и бушлаты.

Г.К.- А с продовольственным снабжением как дело обстояло?

М.Т. - Примерно до лета 1944 года кормили нас откровенно плохо. Коня где-то рядом убьет, для нас сразу праздник - мясо! Даже ротный Урбонас с голодухи и тот стал конину есть. А простой солдат всегда думает, где бы чего -нибудь достать покушать, сама окопная жизнь заставляет его «крутиться». Лежат обломки сбитого самолета. Смастеришь из обшивки фюзеляжа красивую финку и потом меняешь ее с поваром на еду. Иногда и воровали. Тянем товарищем связь мимо какого-то дивизионного продуктового склада, стоят ящики с консервами, накрытые брезентом, и охраняет все это добро девушка-солдатка с винтовкой. Она -«Стой кто идет?!» - «Свои». Мы прошли мимо, поздоровались, а кусок провода незаметно прицепили к одному из ящиков, и пока напарник Лев улыбался и «заговаривал зубы» караулящей девушке, я утянул ящик дальше в лес, и мы так накормили весь взвод. И даже сейчас за это не стыдно. Только люди испытавшие голод, знают, как тяжело его вынести. Но к концу войны мы уже были лучше обеспечены, у нас на повозке даже хранилось соленое сало в бочках, и у каждого отделения были свои сковородки. Жизнь приучила самим о себе заботиться, а не надеяться на начпрода и тылы. Иногда было так голодно и тоскливо, что мы кормились с охоты, где в лесу зайца подстрелим...

Г.К - В Литовской дивизии немцев в плен брали?

М.Т.- Брали.., но... Когда как... Обычно - брали и доводили живыми до места сбора пленных и до штабов. Политработники за этим пристально следили, самосуд над пленными категорически запрещался. Как-то мне приказали взять трех бойцов и отконвоировать в штаб корпуса двадцать пленных немцев. По дороге я позволил немцам накопать картошки и даже дал им соли. Привел их в отдел штаба, появился капитан и стал обыскивать пленных. У одного из них он обнаружил фотографию с изображением казни партизан на виселице. Капитан сразу приказал одному из конвоиров расстрелять этого немца, хозяина фотографии. В другой раз, когда мой товарищ повел пленного власовца в штаб полка, то остановился возле позиций артиллеристов из соседней дивизии, и попросил у батарейцев закурить. И пока товарищ цигарку прикуривал, они спросили -«Кого поймал?» -«Да так, власовца веду». Артиллеристы сразу толпой набросились на пленного и забили его насмерть прикладами... И так случалось...

Г.К. - Будучи на фронте Вы что-то знали о судьбе своих родных, оставшихся в Кракисе?

М.Т.- Ничего не знал. Понимал, что вряд ли им удастся выжить в оккупации.

Когда мы освободили Литву, то я приехал в родное местечко, и мне сказали, как 1941 году литовские полицаи собрали с округи свыше 2.000 евреев и всех расстреляли.

А моих родителей и двух сестер, лично убил полицай, литовец Кибертас, с которым мы до войны были приятелями и вместе играли в футбол. В нашем местечко жило всего 150 еврейских семей, остальная часть населения была литовской. И меня в Кракисе все считали убитым. Незадолго до моего появления в родном местечке был убит парень из Кедайняя, лейтенант Токерис, служивший в НКВД, и все знакомые литовцы в Кракисе подумали, что это меня убили.

Г.К. -16-я стрелковая дивизия являлась национальным прибалтийским формированием, но почти чисто литовской дивизией она до 1945 так и не стала, не смогли набрать по всей советской стране достачно литовцев, а из партийного актива и работников литовской милиции из Литвы на восток прорвалось не так уж и много. В дивизии, в равной процентной пропорции по нацсоставу, воевали 3 нации: русские,литовцы, евреи.

Какими были отношения между представителями разных народов? Ведь в буржуазной Литве до войны были: и традиционный антисемитизм, и антирусский шовинизм.

Возникали ли проблемы на этой почве? А то мне один ветеран дивизии рассказывает,как на формировке 16-й СД проводился отбор в Подольское пехотное училище, готовившее командный состав для прибалтов. Мол, пришел командир полка Сташкявичус, и ему говорят, вот, отобрали 50 достойных кандидатов. Он скомандовал -«Литовцы! Три шага вперед!Остальные кругом! Назад, по ротам, шагом марш!».

Мог подобный эпизод произойти в 16-й дивизии?

М.Т. -Во время формировки, в 1942 году, такое было возможно, а после Алексеевки - вряд ли...На формировке, на большинство командных должностей, от командира отделения и выше, назначились бывшие опытные служаки, «кадровики» из Литовской Армии, а они были в основном литовцами по национальности.

Солдаты и офицеры литовской национальности представляли собой три группы.

Первая - бывшие подпольщики, коммунисты и комсомольцы, партийные активисты, свято следующие идеям пролетарского интернационализма.

Вторая группа, не самая многочисленная, 700-800 человек: старослужащие-«кадровики» из старой ЛА, в силу различных причин или политических убеждений в начале войны оставшиеся в Красной Армии и не дезертировавшие и не перебежавшие к немцам, как большинство литовцев в 1941 году из рядов 29-го стрелкового территориального литовского корпуса. Среди них попадались иногда антисемиты или люди не отличавшиеся уважением к русскому народу. Но свои, подобного рода мысли, в нашей дивизии эти люди вслух опасались высказывать, разве что своим близким товарищам-единоверцам. Политруки дивизии еще на формировке моментально пресекали любой выпад на эту тему или малейший намек на «межнациональные конфликты».

А политруки тогда у нас были все из старых партийцев, которым чуждо было любое национальное чванство и высокомерие.

А третья группа литовцев была из «сибиряков» и «ленинградцев» - литовцы выросшие в разных точках СССР и многие из них даже не знали родного языка.

В «нацвопрос» они особо не вмешивались, и со временем за языком следили..

Треть бойцов дивизии были русские, казахи, украинцы, татары, и когда они попадали в Литовскую дивизию, то проходило определенное время, пока они привыкали к тому, что их товарищами по оружию будут евреи и литовцы, плохо говорящие по -русски.

Евреи в дивизии в основном были из бывших коммунистов и комсомольцев Литвы, или это были молодые рабочие ребята из небольших городов и местечек, которые смогли уйти в первые дни войны на восток, интуитивно понимая, что немецкое иго принесет им неизбежную смерть. Но в дивизию с пополнением попадали часто и «русские евреи», которые, посмотрев на лица своих товарищей по роте, долго не могли понять, а куда они вообще попали, это какая-то синагога или стрелковый батальон Красной Армии? Например, мой взводный москвич Гельфман, или дивизионный разведчик, одессит Володя Шмольстер, отборный головорез, прошедший огонь и воду, и многие другие. Конечно, к 1944 году все поменялось из -за высоких потерь. Мне трудно сказать определенно, держались ли евреи отдельно от других?, наверное, поначалу кучковались «по землячествам», разговаривали между собой на идиш, а потом, когда многих убило, и составы рот стали смешанные, то получился полный «Интернационал», команды отдавались по -русски., матерились все на русском «языке», пели русские песни.

Но, тем не менее, майор Вольф Виленский, (которого я хорошо знал еще до войны, поскольку часть его семьи были из Кракиса), свой батальон всегда старался сделать еврейским, чтобы показать всем - как воюют евреи, и забирал к себе людей из остатков других батальонов. Виленский был «еврейским националистом» в лучшем смысле этого понятия. Но, рота ПТР или полковые батареи 45-мм орудий и снайперский взвод почти до самого конца войны большей частью состояли из евреев. Или вот, видите фотография сделанная на офицерских курсах в марте 1945 года.

Пошли фотографироваться отдельно, восемь человек-евреев: Рудман, Зиман, Шаробинский, Левук, Лейбензон, Лонде, Соломяк и я. Решили сделать именно такой снимок, не потому что мы к другим относились высокомерно, Боже упаси, а поскольку у нас у всех было общее прошлое: Литва, два года на передовой, и у каждого из нас - вся семья убита немцами или литовскими полицаями.

Не было в нашей дивизии явного антисемитизма. Все стали как одна семья, на нацию не смотрели. Поймите, на передовой, любой национальный конфликт разрешался быстро, уже в следующем бою... В 1967 году, когда Израиль победил в Шестидневной войне, все мои фронтовые товарищи, литовцы по национальности, ничего не боясь, звонили по телефону и поздравляли меня с этой победой.. А среди них уже были люди обладающие большим статусом и с партбилетом в кармане, например, как мой близкий друг, бывший полковой разведчик Пятрас Силицкас, ставший заместителем министра.

За всю войну у меня только пара эпизодов наберется, когда я с кем-то схлестнулся на эту «тему».

Г.К. - Что за эпизоды?

М.Т. - Был у нас боец Акимов, украинец, связной комбата. Я как-то решил выпить с лейтенантом Станкявичусом, и попросил у Акимова ножик, открыть консервную банку. Он дал. И тут обстрел. Порыв на линии, я пополз соединять провод, и, видимо, у меня этот нож где-то по дороге из шинели выпал. Возвращаюсь, и даже не заметил потери. Через пару дней Акимов требует -«Отдай ножик!» -«Да я его потерял» -«Отдай!» -«Ну нет его у меня, хочешь, вот, вещмешок проверь! Давай я тебе трофей какой-нибудь за этот ножик дам, и по рукам». И тут Акимов мне говорит -«Ах, ты, жидовская морда!».

Я сразу его телефонной трубкой по голове, и еще добавил, и Акимова с разбитой головой унесли в санбат. Пришел комбат, старший лейтенант Гарнис -«За что ты его?».

Отвечаю -«Если бы вы мне такое сказали, я бы и вам врезал». Пришел комсорг полка лейтенант Штейнис, литовец, начал «воспитывать» -«Ты не имел права!» - «В следующий раз я этого Акимова обязательно пристрелю, тогда посмотрим, какие у кого права».

И от меня отстали...Второй случай произошел, когда я сидел в землянке, и давал связь на батальоны. Рядом со мной сидят и выпивают командир батальона Кведрелис, литовец из Сибири, а с ним дублер комбата майор Гладков. Он прибыл в дивизию или из лагеря или со штрафной роты, сидел в гимнастерке еще без знаков различия. Я сижу возле телефона, в метре от них, а они, нисколько не стеснясь, шпарят при мне «еврейские анекдоты про трусливых Абрамов». Я встал и говорю -«Товарищи офицеры, немедленно прекратите!». Кведрелис -«Сержант, успокойся, все в порядке, ты просто по - русски плохо понимаешь, вот тебе что-то и показалось»-« Я может по -русски и плохо понимаю, но сейчас пойду в полковой СМЕРШ к капитану Крестьяновасу, уж он то русским языком владеет как родным». Они нахмурились, перестали «травить анекдоты», но уже через день от меня избавились, сказали командиру взвода связи, что я спал у телефона, и меня «наказали», перекинули в стрелковую роту, в другой батальон. Вот в принципе и все случаи такого рода. Я считаю их мелкими и незначительными, которые совсем не отражают общей картины. Еще раз повторюсь, братский интернационализм, характеризовавший нашу дивизию, во многих подразделениях 16-й СД продержался до конца войны.

Г.К.- Ваше отношение к политработникам дивизии?

М.Т.-В целом уважительное, так как политруки ротного и батальонного звена Литовской дивизии проявили себя достойно, ходили с нами в атаки в одной цепи, героически погибали вместе с рядовыми бойцами...

А иначе и быть не могло. Это были бывшие подпольщики, каторжане, люди особой закалки, прошедшие тюрьмы, готовые умереть за дело, в которое они верили и за которое боролись. Когда выбило из строя эту когорту политруков, то на их место забирали из батальонов солдат отличившихся в боях, и назначали политработниками.

Из нашего батальона так забрали в комсорги Коэнцадика, Берке Гербера, Владовского, боевых ребят, которые, уже став офицерами - политработниками, всегда первыми поднимались в атаку, ели с рядовыми бойцами из одного котелка. О них я всегда вспоминаю с уважением.

Но, например, я ничего не могу сказать хорошего о таких комиссарах, как замполит полка Мичуда или комиссар дивизии Мацияускас, их просто за людей не считали...

Г.К - Простые солдаты как-то обсуждали политические события, давали им свою оценку?

М.Т. - Нет, мы от политики старались держаться подальше, ничего не обсуждали, прекрасно зная, что кто-то может «стукнуть» в Особый Отдел, и тогда,..., потом костей не соберешь. Но были и такие, которые срывались, критиковали вслух.

Помню, когда на 9-е Мая 1945 года, на наших курсах младших летнантов всех собрали на торжество, отмечать день окончания войны, и наш командир курсов поднял кружку с водкой и предложил тост - «За товарища Сталина!». И тогда мой товарищ Рудман при всех громко сказал командиру -«Как ты, еврей, можешь пить за Сталина?!».

Самое интересное, что Рудман за эти слова отделался всего лишь десятью сутками ареста на гауптвахте, а после этой отсидки, его просто «пинком вышибли» с курсов назад в дивизию.. Все списали на «пьяный бред и дебош».

Г.К. - Если выпадало затишье на передовой, чем занимались?

М.Т.- Обычно чинили одежду и обувь, били вшей, трепались между собой.

Во взводе связи были шахматы, несколько колод трофейных игральных карт.

Любили включить рацию и послушать «воздушный бой», как наши и немецкие летчики друг друга в небе костерят. Но, в принципе, выходить на волну авиации строго запрещалось... Духовных потребностей на передовой у людей было немного, книг мы не видели и не искали. Жили одним днем...

Но я помню, как ночью в землянке комбата Куликова собрались несколько командиров, и командир взвода Альперович наизусть читал нам стихи Пушкина.

Я тогда дежурил на телефоне в этой землянке, и был потрясен поэзией, все было на каком-то сюрреалистическом уровне. Кругом стрельба, кровь, мат, смерть, грязь, и тут, после всего, я слышу, как декламируют стихи великого русского поэта...

Г.К.-Когда зашли в Литву, то бойцы дивизии ощущали, что в лесах против них действуют антисоветские партизаны, «лесные братья»?

М.Т.- Когда мы проходили через Литву, то партизанское антисоветское движение еще было только в зародыше. В лесах за нашей спиной оставались только группы недобитых при наступлении немцев, и прячущиеся на дальних хуторах бывшие каратели из литовских полицейских батальонов. Больших операций они против регулярных частей не смели проводить, но одиночные бойцы у нас погибали от их рук.

Помню, как в районе Паневежиса, мой товарищ Каплан пошел на ближайший хутор за самогонкой для своего взвода и был застрелен этими бандитами.

В сорок пятом году, вскоре после войны, так погиб капитан Риман, командир роты, он поехал в свою родную деревню и там был убит из засады.

Г.К - Расскажите о своем командире полка, полковнике Владасе Мотеке.

М.Т.- Это был настоящий человек. Смелый офицер, который никогда не кланялся пулям и осколкам. Идет бой, кругом сплошной ад, а Мотека на белом красавце - коне носится под обстрелом из одного батальона в другой, поднимает бойцов в атаку. Ему было тогда лет сорок, но выглядел он значительно моложе. Военная косточка, бывший генштабист, в любых условиях, в окопах и болотах, он всегда был безупречно безукоризненно одет в чистую форму, бритый, сапоги начищены, любо -дорого посмотреть.

Всегда аккуратный, требовательный., бесстрашный. Не командир, а настоящий орел был. Мне иногда приходилось дежурить возле телефона на его НП, так он сразу приказывал своему ординарцу покормить связистов. Голодать нам приходилось нередко, и как-то, когда совсем прижало со снабжением, мы с товарищем шли по линии и подстрелили из автомата зайца. Едет Мотека, мы ему -«Товарищ комполка, возьмите зайца в подарок от нашего взвода» -«Нет ребята, вы его подстрелили, вы его и ешьте».

Своего белого коня, редкой породистой красоты, полковник Мотека, начинавший свою службу кавалеристом и любивший лошадей, в голодный момент, когда мы трое суток сидели без еды, сам отдал на кухню, и приказал кониной накормить бойцов.

Немцы, стоящие против нас, всегда знали, что воюют против полка Мотеки.

Помню, как под Орлом, в Семидвориках, когда от немцев нас разделяло меньше ста метров «нейтралки», мы делили свои пайки «по -лагерному», спрашивая у ответственного за дележку, стоя за его спиной -«Кому?».

Так немцы, слыша нас, орали по рупору из своих траншей -«Мотеке!».

Мотека как-то сказал офицерам -«Война эта наша профессия, наша работа».

Г.К - Это правда, что немцы устроили Мотеке встречу с его родным братом на «нейтралке»?

М.Т.- Нет. Родной брат Мотеки служил офицером у немцев, и даже командовал полицейским батальоном. Да и у некоторых других наших командиров братья были в полицаях, или, непосредственно, в вермахте...И как-то немцы выставили на передовой громкоговорители, для нас были «исполнены» несколько народных и красноармейских песен, и вдруг голос на чистом литовском языке стал приглашать полковника Мотеку выйти на «нейтралку», поговорить с братом. Этот спектакль конечно был затеян с одним расчетом, в надежде, что Мотеку из-за брата -предателя снимут с командования полка. Мы из всех стволов открыли огонь по немецкой передовой, подключилась наша артиллерия и вскоре репродукторы заткнулись. Но в 1944 году в Паневежисе к штабу подошел человек в гражданской одежде, и завел разговор именно со мной, сказал, что он брат Мотеки.Я доложил, сразу наши офицеры пошли выяснять, что это за брат. Оказался двоюродный, который у немцев не служил.

Г.К. -Вы сказали, что с фронта Вас направили на курсы младших лейтенантов.

Когда это произошло?

М.Т.- В начале января 1945 года, в Латвии, когда мы стояли на линии Тукумс - Лиепая и долго и безуспешно пытались прорвать крепкую немецкую оборону. Меня вызвал к себе комбат, и сказал -«Поедешь на пехотные офицерские курсы». Я никогда не хотел быть офицером, и попытался отказаться -«Я связист, зачем мне пехотные курсы?».

Комбат резко огрызнулся -«Стране нужны пехотные офицеры! Кругом! Выполнять!».

Из дивизии на эти курсы отправили человек двадцать, все опытные солдаты, воевавшие еще под Алексеевкой, имеющие по несколько боевых наград. Курсы находились в Двинске, в городской крепости, потом нас перебросили в Майори, где помимо обычной подготовки, мы, курсанты, несли охрану побережья, каждый взвод получил под ответственность свой отдельный участок. На этих курсах я и встретил день нашей Победы. 9-го мая 1945 года наш взвод находился на охране понтонного моста на реке Лиеллупе, и меня назначили начальником переправы. И тут мимо нас едут люди и кричат -«Война окончилась!». Мы стали обниматься. Появляется колонна пожарных машин, пожарники возвращаются из Либавы в Ригу. В свое время немцы приказали им перегнать весь пожарный автопарк на юг Латвии. В колонне несколько небольших цистерн, доверху залитых коньяком, на машинах стоят ящики с консервами. Спрашиваем у пожарных - Что здесь лично ваше? Один говорит - у меня тут велосипед, второй - мотоцикл, и так далее. Говорим - Свое забирайте, остальное, выгружай! Позвали взводного Рудмана, все добро спрятали и замаскировали. И стали отмечать окончание войны. И тут нам приказывают сняться с переправы и прибыть на курсы на торжественное построение.

А мы уже все пьяные, то ли от коньяка, то ли от счастья, что на земле больше не будут убивать. Я даже не явился на построение. А через несколько дней нам объявили, что курсы младших лейтенантов распускаются, и те, кто желает получить офицерские погоны, должен ехать сдавать экзамены в Лениградском пехотном училище.

Я отказался, и вернулся в дивизию. Вскоре я демобилизовался из армию «по Указу о трех ранениях», и не знал, что дальше делать, куда податься, ведь все мои родные в Литве погибли. Решил поехать в Вильнюс, к своей любимой девушке Белле Бекерите.

Белла была родом из местечка Мажейкяй, ее семья сумела убежать от немцев и спастись, и она прибыла к нам в дивизию весной 1942 года, когда мы находились в Городце.

Ее мобилизовали в армию «как добровольца», и она стала связисткой. Ее родной брат воевал также в нашем полку, на батарее 120-мм минометов.

В 1945 году мы с Беллой поженились и я остался жить в Вильнюсе. Окончил вечернюю школу, строительный техникум, и до отъезда из Литвы работал строителем.