Векслер Марсен Михайлович, родился в Киеве в 1923 году. Семи лет поступил в 67 школу, закончив 7 классов, перешёл в восьмой класс 47 школы, где проучился до 1940 года. В 1940 году поступил на второй курс химико-технологического техникума. Уже в 47 школе начал вести общественную деятельность. Комсомолец с 1938 года. В техникуме я состоял членом комсомольского бюро, председателем общества «Рот-Фронт», старшина ансамбля самодеятельности. Часто встречался с комсомольскими работниками.
22 июня 1941 года, когда началась ВОВ, в нашем техникуме состоялось комсомольское собрание, на котором многие комсомольцы подали заявления в комсомольский отряд, организованный при городском отделе НКВД. Задачей отряда было следить за порядком в городе ночью и днём. В отряде в то время насчитывалось 60-70 человек из числа Ленинского райкома комсомола. Штаб отряда находился на Креативе против бывшего почтамта, там же было отделение милиции. Построение отряда было: рота, взвод, отделение. Командирами рот были комсомольцы и назначались секретарём райкома комсомола Павловым, они часто менялись, так как перебрасывались на другие участки, и подчинялись секретарю райкома комсомола, кроме того были командиры взводов и отделений.
29 июня нас вызвали в райком, там было много комсомольцев, которые не были в отряде от Театрального института, рабфака, техникума. Там мы получили направление в полк связи. В школе связи нас побрили, обмундировали, выдали снаряжение и на следующий день отправили в Дарницу. Там нас некоторое время обучали. В конце июля в этой местности был спущен вражеский десант, и начались действия нашего полка. В Дарницу были присланы комсомольцы из других районов и был создан, так называемый, коммунистический полк, командиром которого был подполковник Опрыщенко. В нашем батальоне было 400 человек, он считался пятым. Через некоторое время нас перевели в Борисполь, откуда через некоторое время нас бросили на уничтожение десанта. Командиром 4-го взвода 5-го батальона был лейтенант Бабаев, затем командирами рот, батальонов и взводов были кадровые. Вооружение состояло из полуавтоматов и гранат. Наша задача заключалась в уничтожении десантников за Днепром. Однажды был бой, в котором участвовало сотни 2-3 самолётов, это было в конце июля месяца. После боя мы с лейтенантом Бабаевым на машине поехали в лес к месту сбитого самолёта. Когда мы начали приближаться к самолёту, лётчики начали стрелять по нас. Лейтенант Бабаев лётчиков взял с собой.
В конце июля нас перебросили в Голосеевский лес, где за Сельскохозяйственным институтом был спущен вражеский десант. Сильные бои были 5-6-8 августа. Они выходили в разведку на мотоциклах, ходили они, как правило, по дорогам. Через дорогу прокладывалась проволока, когда они наскакивали на неё, удавалось захватывать разведчиков.
Все улицы в Киеве были разбиты на участки и соответствующим образом закреплены за комсомольцами. Во время налёта комсомольцы были на своих участках, смотрели за тем, чтобы никого не было на крышах домов. Однажды в доме Гинзбурга на 5-м этаже были обнаружены два военных, мы их направили в отделение милиции, нам сообщили, что это не наши люди.
Знамя победа развивается над страной. Мы залечивали свои раны, такие глубокие, но сейчас они сглаживаются постепенно временем и сознанием того, что кровь лилась недаром, что не даром столько горя перенесла страна. В каждой газете «Красный черноморец», которую я читаю ежедневно один-два приказа командующего ЧФ о награждении. Это не только в нашей газете, но и в других газетах. Так страна отмечает своих героев. Длинный ряд награждений проходит перед моими глазами, среди них много знакомых и друзей. Но никогда я не встречу имена тех своих товарищей, которые в этом коварном 1941 году стали первой сменой на пути врага, имена тех, кто пал жертвами, кто отдал свою молодую жизнь за независимость нашей Родины, за счастье нашего народа в первый год войны.
Проходят годы, мы вновь возвращаемся к нашей счастливой жизни, раны залечиваются. Мы отстроили наши города, мы восстановили заводы, фабрики, шахты, колхозы и совхозы. Всё возвратить мы в силах, но людей – это невозможно. Эта рана незалечима, она в худшем случае может затянуться. Память о борцах, сложивших жизни за наше народное счастье, будет вечно жить в наших сердцах.
Киев, год 1941, месяц июнь, число 21-е.
Вечер, по светлым кварталам Крещатика снуют толпы народа, публика одета пёстро, Энергия и жизнь наполнила всех. Суббота – можно погулять, да и в будний день недостатка в этом не было, но суббота, это особо торжественный вечер. На лицах выражения полного удовлетворения, а у кого не вполне оно выражено, тот забегает на минутку-другую в Винтрест либо Американку, и можете быть спокойны, в этом случае цель достигнута, и даже больше. Молодёжь весёлая, киевская молодёжь. Она большей частью обитает на танцплощадках – Пушкинский, Первомайский, пролетарский и «Динамо». Когда мои земляки вспоминают свой родной Киев, обязательными тремя вещами, имеющими исторически огромное значение для каждого из нас, является улица Крещатик, где начинал свою «боевую» деятельность каждый из нас. Часы на углу Прорезной и Крещатика, где обычно назначали первое и много последующих свиданий, влюблённый молодые люди. И прекрасный «Динамо», где было так хорошо танцевать и где было так много укромных местечек. Я не буду дальше философствовать на эту тему, ибо мои подробности доведут меня до интимных встреч с любимой девушкой, а она, к сожалению, оказалась не настолько терпеливой, чтобы дождаться моряка. И воспоминания о ней мне теперь очень неприятны.
Вечер был проведён восхитительно, голова болела от вина, губы от поцелуев, и ещё… ещё под глазом сидел огромный синяк.
Утро 22 июня, слышны разрывы бомб, стреляет наша зенитная артиллерия – война. Молнией я вылетаю из койки и влетаю в брюки. Будет говорить Молотов, но уже ясно – бомбили Киев, есть жертвы – война. Через 30 минут я был в техникуме. Общее собрание открыл сам директор, затем выступил Илья Контор, а потом слово дали мне. Я не помню, что я говорил, помню только, что душа наружу рвалась. Я сказал что-то очень горячее, и мне хлопали. С Райкома комсомола прибыл представитель. Он сказал, что комсомольцы немедленно требуются, для помощи НКВД. Илья быстро составил список. Желающие были, но он отобрал десять человек комсомольцев. Попал в этот список и я.
Мы должны были помочь НКВД держать в городе порядок. Эти шесть дней у меня переполнены множество воспоминаний. Если подробно вспомнить, целую книгу написать можно. Целыми сутками мы проводили на дежурстве. Домой забегали в сутки на 1-2 часа, а затем опять дежурить. Почти все мои друзья в это время также были заняты. Но были и такие, которые шатались по улицам с открытыми ртами и восхищались природой. Не думайте, они даже имели комсомольские билеты. Вот Яша Козлов, Володя Кирсан. Они как-то встретили меня, когда я после «бурной» ночи спешил с дежурства домой. Оба сделали большие глаза и с удивлением начали расспрашивать меня, где я пропадал, где я бываю. Это я занятый общим делом пропадаю, а они, праздно шатающиеся бездельники, занимались делом. Я отмолчался, мне было стыдно за них, что в такой момент, когда столько дел, они ничем не занимаются. Но это были единицы, это были отдельные песчинки в море песку. Они уже тогда имели превратное понятие о долге, о чести, о Родине. В то время, когда вся советская молодёжь, все, от мала до велика, поднялись на борьбу с врагом, они отсиживались. Неспроста они русское оружие сейчас сменили на чужеземное. Один из них стал волонтёром Чехословацкого корпуса, а другой – музыкантом Польской армии.
Война, она как раствор, вывела на чистую воду все души человеческие. Одни показали свою преданность, истинное отношение к долгу, а другие, как Кирсанов и Козлов, своё гнилое нутро. И эти другие с первых дней войны отличались своим бездельем, беспринципностью, они то и удивлялись, где могут пропадать «остальные». А «остальные», киевский комсомол, были заняты общим делом. Мы охраняли «чистоту» Киева.
Начались налёты вражеской авиации. С глухим воющим рёвом прорезали воздух вражеские машины. С педантичной точностью, минута в минуту победитель мира приходил «в гости». Он пугал обывателей своей неотвратимостью. Но это только обывателей. Вся основная масса не обращала внимания на это моральное воздействие врага, все были заняты. Ни у кого не было иной мысли, одно заполнило все умы – «Победить!» Это была воля народа, и в этом направлении действовала многомиллионная сила.
С фронта приходили плохие известия, враг брал город за городом, десятки городов пали под ударами врага. Но удручало только то, что это затягивало разгром врага. Никто не терял уверенности в победе.
С первых же дней начались и ночные налёты врага. Вместе с бомбами сбрасывались и немецкие диверсанты. Это попытки размножить 5-ю колонну. Всё внимание наше брошено на этот участок. Мобилизовали максимум комсомольской бдительности, и.… Это была первая неудача для врага, он потерпел здесь полное поражение.
Помню звонок по телефону, дрожащий женский голос: «У нас кто-то на крышу спустился». Этот дом находился прямо на Крещатике напротив обкома ВКПб рядом с фотографией. Два милиционера и три комсомольца посланы на этот участок. Один комсомолец остался внизу, остальные на чердак, у входа на чердак все остановились. Милиционеры с «наганами» в руках, мы без оружия, за нами несколько человек жителей. Никто не входил первым, все боялись. Тогда я попросил наган, чтобы войти первым, но мне не дали. В голове закружились мысли: «Сзади публика, мужчины, женщины. Они ждут, они следят. Мы – блюстители порядка, мы – в нерешительности». Я тогда не знал ещё, что: «Самое худшее, на что можно решиться во время боя, это ни на что не решиться». Но истина эта мне была ясна. Мы пришли, от нас ждут действий, а мы медлим. Оружие мне не дали. Я пошёл первым – так надо было.
На чердаке никого не оказалось. Так же и на крыше. Когда мы сошли вниз, подошёл оставленный комсомолец и рассказал, что группа, посланная в соседний двор, поймала какого-то железнодорожника. Это был «воздушный фриц». Первый фриц на счету отряда.
Мы почти уже дошли до своего штаба, когда навстречу нам попался бегущий комсомолец из нашего отряда. Между прочим надо несколько заметить, что из себя представлял наш комсомольский отряд.
Штаб отряда находился на Крещатике напротив Главпочты. Нас было человек сто комсомольцев, которые разбивались на взвода и отделения. Из нашей же среды назначался командиры роты, взводов и отделений. Целыми сутками мы находились у штаба и в «деле». Нас никто не заставлял, нас никто не проверял, но никто из нас и мысли не держал что-нибудь не так сделать, уйти без разрешения старшего или не по назначению. Всё наше личное было отложено. Общественное мнение нашей среды было поднято на уровне максимума. Дисциплина была истинно военная. Все жили одной мыслью – быть полезными, и очень радовались, если это удавалось. Ночь, описываемая мною, была второй за время войны. С этой ночи началась постоянная работа. Ребята были все, но в штабе – ни одного. Сигналов тревожных было очень много, все по назначению, народу не хватало. Встреченный нами комсомолец сообщил, что на дом «Гинзбурга» спустился парашютист. Мы направились туда. Почти всю дорогу до дома «Гинзбурга» мы бежали. У ворот нас встретили две женщины из местного отряда самообороны. Они провели нас в какой-то подвал, где находился штаб их самообороны. Здесь были женщины старики и дети. У всех были противогазы, лица выражали озабоченность – это были члены отряда самообороны. Были и несколько мужчин средних лет. В штабе было шумно, полная противоположность той тишине, что была там, наверху.
Быстро нам объяснили обстановку и дали необходимые сведения. Когда мы вышли наверх, то увидели, что не так уж мёртво там. Около каждого парадного этого дома-гиганта стояли дежурные. Но тишина была полная. Все сохраняли маскировку и световую и звуковую. Быстро распределили функции. Я и Яков З. (Яков Яковлевич Зильбербранд жил в Киеве по адресу Михайловкий переулок, д.9 кв.55) зашли с чёрного двора (ближе к Крещатику). Остальные через центральный ход пошли на крышу. Темень непроглядная, тишина – до звона в ушах. Мы остановились среди двора и стали наблюдать.
Прошло несколько времени. Вдруг на крыше раздалось мяуканье кошки, но какое-то очень громкое и через чур резкое. Мяуканье повторилось несколько раз. Тогда в окне пятого этажа три раза зажёгся и потушился свет. Какая-то тёмная стена готова была обрушиться на меня. Хотелось бежать от этого дьявольского места. Панический страх готов был подчинить меня себе. Как я узнал позже, то же чувство было и у Якова. Начали дрожать колени, но стыд перед товарищем и чувство долга взяли верх. Я овладел собой и подчинил свои чувства воле. Яков остался внизу, а я пошёл по чёрному ходу наверх, туда, где зажигался свет. Когда я дошёл до второго этажа, я услыхал наверху стук открывшейся двери. Холодный пот выступил у меня на лбу, стало жарко, но я старался не обращать внимания на страх. Я уже превозмог себя, я поднялся выше так, что имел возможность следить за дверью той квартиры, которая была в центре нашего внимания. Дверь была закрыта, в квартире был слышен лёгкий шум. Через несколько времени стало тихо. Прошло минут тридцать томительного ожидания, которые для меня показались вечностью. Снизу я услышал шум поднимающихся по лестнице людей. Это были наши. Я указал дверь. Мы постучали, но дверь не открывали. После настойчивого и длительного стука дверь открыли.
На пороге стоял мужчина средних лет. Его внешность ничего особого не выражала, а можно даже сказать, вызывала какое-то доверие. Я остался на своём посту, остальные зашли в квартиру. В квартире возились долго. Потом выскочил Яков. Он меня обнял, ничего не сказал и побежал вниз, звонить по телефону. Меня позвали во внутрь. Сотрудник НКВД указал мне на двух военных. У обоих было по две шпалы в петлице – это были «воздушные фрицы». Приехал «чёрный ворон» и забрал задержанных.
Мы возвратились в штаб, но в штабе сидеть не приходилось, опять вызов, опять бегом, и так всю ночь. Начался день. Точно в 7 часов воздушная тревога. Мы опять действуем. Стрельба зенитной артиллерии, кругом осколки. Мы следим за порядком. Ведь неосторожных много – могут быть жертвы, да и диверсантов не мало. Мой пост был на Крещатике у входа в Пассаж. В моём распоряжении пять комсомольцев. Много было интересных случаев. Однажды в Пассаже был задержан, нашими ребятами, какой-то тип, заложивший взрывчатку.
Помню во время одной из тревог около Главпочты собралось много народу. Комсомольцы, стоящие там на посту, не могли публику заставить зайти в подворотню. У меня на посту в это время был порядок. Уже тогда, правда, не совсем ясно, но довольно сильно, у каждого из нас было выражено чувство товарищеской помощи, которое в дальнейшем на фронте во много раз умножило нашу силу. Я взял одного комсомольца и перебежал к Главпочте, чтобы помочь ребятам. Прибежали комсомольцы и с других постов, порядок был восстановлен. Но так как народу было особенно много у Главпочты, никто не уходил. Недалеко от меня стоял майор авиации и безучастно наблюдал за окружающим.
Его спокойствие мне не нравилось. Я спросил у него, сколько времени, ища зацепку, чтобы поговорить. Он ответил, но его шипящий ответ сразу обратил моё внимание. Я старался заговорить с ним, но на мои вопросы он либо не отвечал совсем, а если отвечал, то односложно. Я отошёл в сторону и стал следить за ним. Он заметил и спокойно пошёл отворот по улице. Я догнал его и предложил предъявить документы. Он сразу согласило, что ничуть не подходило к его твёрдой и почти упрямой внешности. Подошёл сотрудник НКВД, проверил документы и его немедленно задержали. Кто он был, не знаю, но мне передали впоследствии, что его арестовали. Так прошёл третий день войны. Домой идти, не было времени.
Опять спустилась ночь, опять звонок по телефону, адреса, бегом. На этот раз улица Короленко, где клуб «Медсотрудников». Сколько приятных часов проведено было здесь, а сейчас…
Когда в часа 24 ночи мы собрались на углу Короленко и Прорезной, чтобы возвращаться в штаб, Яков обратился ко мне: «Верочка просила, чтобы ты подошёл к воротам». И тут я вспомнил, что стою у ворот, где живёт моя любимая, и что несколько дней прошло, как мы не виделись. Я подошёл к воротам, она стояла на дежурстве со своей подругой. Мы отошли в сторону.
Времени было мало, меня ждали ребята, а я – командир взвода, и мне надо показать пример, что на первом месте долг, а потом уже личное чувство. Пару слов и несколько горячих поцелуев – вот и всё:
-Марсик, мы будем когда-нибудь ещё танцевать?
-Конечно, будем! Будем, Вера. Обязательно будем.
- А мне кажется, что не будем.
Она была права, мы больше никогда не будем танцевать с ней. Мне ужасно не хотелось уходить, но – долг. Я ушёл. Так надо было.
Мы пошли в штаб. Ещё со двора был слышен из окна штаба необычный для того времени смех и шум. Что такое.
Ребята окружили какого-то человека. Он что-то с жаром рассказывал, ребята смеялись и в чём-то уговаривали его. Когда я подошёл ближе, я узнал его. Это был наш любимый знаменитый киноартист, известный всему Советскому Союзу в ролях Довбня в кинокартине «Богдан Хмельницкий» и грозного жениха из кинокартины «Богатая невеста». Он рассказывал, что навеки обиженный человек, потому что просился на фронт, а ему отказали. И вот он «здоровая дубина вынужден задаром кушать хлеб». Он назло всем напился. Ребята встретили его на улице и вначале, не узнав, задержали. А когда узнали, привели его как почётного гостя.
Но веселье длилось недолго. Опять нужно было идти. В этот раз в патруль в Пролетарский парк. Я взял троих комсомольцев и пошёл. В парке мы задержали какого-то милиционера, который оказался фрицем. На этом закончилась ночь.
В ночь на 28-е я не был ни в патруле, ни на посту, ни в штабе. Секретарь ленинского райкома комсомола отозвал 4-х комсомольцев из нашего отряда: меня, Илью Контора, Бориса Соловейчика и Коку Тер-Исральяна. Вместе с Павловым и вторым секретарём комсомола жгли секретные бумаги. Враг был близко, положение на фронте всё ухудшалось. Павлов был в защитной форме, которую он не снимал с первого дня войны. Он день и ночь проводил в райкоме как всегда серьёзный и энергичный, только похудел и глаза воспалённые от бессонницы смотрели откуда-то изнутри, голос осип. Каждое движение его было твёрдо и энергично – наш секретарь райкома был на своём посту, на своём месте и это воодушевляло, это ещё более укрепляло нашу веру в Победу.
В 7 утра – тревога. Мы уже опять на боевых постах. Крещатик замер – ни одна душа не проходила по тротуару – за порядком следили комсомольцы. После тревоги я пошёл домой, не так отдохнуть, как проведать своих родных. С первого дня войны я почти не бывал дома. По дороге я зашёл к Верочке. Она была дома и очень обрадовалась моему приходу. Много времени прошло, более 4-х лет. Я часто задаю себе вопрос, любил лия её, или это было большое чувство дружбы. Мне всё же кажется, что я её любил. Вера была моим первым цветком чистой юношеской любви. Много видел я девушек, но такого чувства, какое я питал к ней, больше до сих пор ни к кому не питаю. На все мои ласки, на отношение моё к себе, она отвечала полной взаимностью, даже больше. Иногда мне казалось, что эта милая прелестная девушка в своей бешенной ревности показывает незамеченное для себя чувство, превосходящее моё к ней. У нас было полное взаимопонимание. Мы могли часами сидеть и болтать наедине, и никогда нам это не надоедало, иногда не нуждались мы в постороннем развлечении. Возможно, это результат одинаково пылких характеров людей, полных молодой энергии. У нас давно было между собой решено, что мы при первых же признаках самостоятельности поженимся.
Дома мы сидели недолго. Погода была замечательная, природа располагала к любви и поэзии. Мы пошли в Золотоворотный садик, сели на скамейку, я обнял её, и, прижавшись друг к другу, мы весело болтали. Война нам была нипочём, молодость брала своё. Прошло часа два, мне пора было идти. Ужасно не хотелось оставлять это укромное местечко и милую сердцу девушку, но надо было идти.
- Прощай, Верочка.
- Почему прощай?
- Так, может, не увидимся.
Я это говорил шутя, без никакой мысли. Но знал ли я тогда, что это окажется именно так, что этот поцелуй будет последним, что больше мы не встретимся. Я ушёл домой.
Дома были мать и отец. Они начали расспрашивать меня об известиях с фронта. Об обстановке, хотя оба читали газету и не пропускали ни одной передачи о фронте, и знали не меньше, чем я. Но, может быть, я знаю что-нибудь хорошее, чтобы обрадовать их старческое сердце. Всё время с начала войны у меня не было много времени думать. Я был поглощён общим делом. Сейчас, когда я вновь ощутил, что я в домашней среде, я почувствовал, что сильно хочу спать, что я ужасно устал. Я извинился перед родными, и лёг спать. Через пять минут я уже крепко спал.
Долго ли проспал, я не знаю. Проснулся от толчков. Меня кто-то будил. Когда открыл глаза, я увидел лицо склонившегося надо мной отца.
- К тебе пришёл товарищ из райкома.
Я встал и вошёл в столовую. Ожидающий меня комсомолец сообщил, что меня вызывают в райком. Я умылся, переоделся, попрощался с родными. В последнее время, когда я уходил из дома куда бы ни было, я обязательно прощался с родными. Когда я уходил, мать взяла меня за плечи и спросила:
- Зачем тебя вызывают?
- Так. Наверное, что-нибудь спросить или сказать.
-Приходи вечером.
- Если буду свободен.
И я ушёл в райком. Больше с тех пор моя нога не была в родном доме, да и дома, фактически, с тех пор не было, кроме моря.
Я пришёл в райком. Райком был полон комсомольцами. Здесь были ученики, студенты, рабочие, но все - комсомольцы. Лица были весёлые и торжественные. Сразу же я нашёл группу своих близких друзей. Она возглавлялась моим другом Яковом. Друзья о чём-то болтали и спорили. Меня приняли шутками. Я поздоровался, как обычно, за руку. Каждый считал своим долгом сказать при этом остроту. Пока со всеми поздоровался, я мог сделать довольно содержательный вывод. Я узнал уже, что комсомольцев берут добровольцами на фронт и именно по этому вопросу вызвали сюда и меня. Заходили к секретарю райкома в кабинет по 10 человек. Я вошёл вместе с Яковом. За столом сидело 3 человека: секретарь райкома Павлов, 2-й секретарь – курчавая девушка, и один мой товарищ Борис Соловейчик. Говорил только Павлов.
- Товарищи комсомольцы! Положение тяжёлое, стране нужны воины. Вы должны пойти полит бойцами на фронт.
Все девять комсомольцев ответили: «Если нужна будет наша жизнь – мы отдадим её». Но нас стояло 10 человек, один молчал. Он начал отнекиваться и приводить всякие доводы, что он никак не может пойти с нами на фронт. Ибо он один сын у матери, мать больная, отец занят, дядя в командировке и пр. Подняли галдёж. Мы все до глубины души были возмущены таким его поведением. Все потребовали, чтобы он немедленно положил на стол свой комсомольский билет. В такой решительный для Родины момент, когда решаются судьбы человечества, он отказывается выполнять священный долг перед Родиной. Мы с Яковом даже хотели его избить тут же. Павлов успокоил и спросил его в последний раз: «Родина требует. Идёшь на фронт?» Под общим нажимом он согласился.
Павлов пожал нам руки, и мы вышли из кабинета. Время не ждало, надо было спешить. Прямо из райкома мы отправились в училище связи, где происходила комплектация нашей части. Мы прошли высокие ворота и очутились в широком дворе, окаймлённом высокой стеной. Дежурный провёл нас в здание направо на второй этаж. Два часа сроку – мы переодеты, подстрижены. Ещё 15 минут – мы снабжены боезапасом, а сейчас – час перерыв – и…
Я осмотрелся, все лица слились в один стальной кулак. Все напряжены и неузнаваемы в этой серой, придающей однообразие оболочке. Но, вглядевшись, я узнаю каждого по одному. Вот два студента с театрального института, вот Копа Тер-Игральян, Эдик, вот Яков. Постепенно серый туман развеялся для меня, и по одному мы стали узнавать друг друга. Мне было тогда 17 лет, но не только я один был тогда так молод. 17-18 лет жизни насчитывал каждый. Нас было тогда 300 человек, 300 комсомольцев, которые прибыли сюда в исходную точку, чтобы отсюда начать свой боевой жизненный путь. До конца часа осталось ещё 15 минут. Кто-то толкнул меня в спину: «Иди, тебя зовёт какая-то женщина». У ворот я увидел женщину, которая смотрела на меня возбуждённым, испуганным и не узнающим взглядом. Это была моя мать. Через четыре часа после ухода моего из квартиры, я так изменился, что она меня не узнала. Это была моя мать, и когда я с ней прощался, я совсем не думал, что целую её в последний раз. С тех пор я никогда больше не встречал и не встречу ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру. Война. Больше у меня на гражданке не осталось ничего. Родина и морская стихия – вот две вещи, которые заменили молодому 23-х летнему лейтенанту многочисленные нити гражданской жизни. Мы – военные, созданы для войны. Для этого нас учили, для этого нас воспитали и в этом цель нашей жизни. Не нам рассуждать о спокойном тихом уюте домашнего очага. Он не идёт нам так же, как корове седло. Война, это один из пороков общества, но этот порок будет сохраняться до тех пор, пока в мире будет существовать капитализм в любых формах. Но не весь военный мир одинаков. Огромная бездна разделяет нас советских воинов от капиталистических вояк. И те и другие созданы для войны, но мы созданы и ведём всегда войны справедливые, а они – агрессивные. Тем не менее, война и тем и другим приспособит много несчастья в личной жизни. Вот я потерял за эту войну всех своих близких и всё своё личное.
Чётко отбивая шаг, с полной походкой, правой рукой придерживая винтовки, с Печерска вниз на Крещатик спускается строй. Счёт не требуется, равнение в строю безукоризненно. Запевала, Яков З. затягивает:
Дан приказ: ему — на запад,
Ей — в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Народ толпится у края тротуара. Внимание всех привлекают молодые, задорные лица, шагающих в строю бойцов. Многие узнают в них своих друзей, знакомых, родственников. Это киевский комсомол взялся за оружие. Прощай любимый Киев, прощайте кварталы Крещатика. Увидит ли кто из нас вас ещё когда-нибудь. Прощайте, девушки.
А всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою Победой
Возвратился ты домой".
Мы победим. Мы должны победить, для вас, киевляне, для жизни, для Родины!
Далеко провожала нас толпа. У многих текли слёзы, но все улыбались. Все знали, что пока на защите Киева будем мы, пока хоть один из нас может держать оружие – враг не пройдёт.
Вот прошли кварталы Крещатика, спустились вниз, Днепр. Старый ласковый Днепр. Он также остался позади. Отстали последние провожающие. Мы двигались к Дарнице, чтобы через несколько дней на автомашинах вернуться уничтожать врага в Голосеевском лесу.
В Дарнице нас встретил командир полка подполковник Оприщенко. Из нас сформировали 4-й батальон Киевского Коммунистического полка. На следующий день прибыли командиры взводов и рот – выпускники Краснодарского пехотного училища, молодые лейтенанты. Наш взвод принял лейтенант Бабаев. Эдик был назначен пом. Ком. Взвода, я – командиром отделения. Начали готовиться к боям. Перед самой отправкой, когда мы уже должны были садиться в машины, к нам прибыло три представителя из 99-й дивизии: два сержанта и один красноармеец. Мы много слышали о ней, ещё о её боевых делах в Гражданскую войну и традиционную песню не раз пели мы. Они принесли нам привет от бойцов и командиров 99-й дивизии пожелали удачи. Через Киев мы проезжали ночью. За эти несколько дней он почти ничем не изменился, только ещё суровей стали улицы, ещё более ощетинилась столица. С машины были видны дежурные женщины у ворот. Хотелось крикнуть, позвать, но этого делать нельзя, и мы молча проехали Киев. Только один друг, сидящий между мной и Яковом, тихонько пел:
Вот солдаты идут, чётко шаг отбивая
Они песни поют, жар в груди разжигая
А красотки стоят, нежно ручками машут
Их глазки горят, и сердца стучат, о любви говорят.
Начались боевые дни
Рассвет. Отдельный развед. батальон, состоящий из киевских комсомольцев, окопался. Сильный дождь. Пошли в разведку, и вот, напоролись на фрицев. Это было 8-го августа 1941 года. Жуляны недалеко от Киева. Враг заранее был предупреждён, что этот батальон «комиссаров», который столько хлопот принёс, находится у него тылу. Он стянул достаточно сил, чтобы легко окружить нас. Мне 17 лет, я политрук 1-й роты. Справа от меня расположился Яков, со своим пулемётным отделением. Пулемёт трофейный, танковый, снятый самим Яшей снятый с подбитого им же в бою немецкого танка. Слева – командир батальона и командир роты. Враг застал в пути, и когда батальон перевалил насыпь ж/дороги, вышел на открытое место, по нас открыли огонь из миномётов, пулемётов и автоматов.
Положение было тяжёлое. Воздух накалился от огня и стали. Вот ранен командир моей роты, осколком мины ему оторвало часть нижней челюсти. Недалеко от меня пала мина, меня обдало волной, присыпало песком, кого-то из наших садануло. Я переполз к тому месту, где упала мина, и…
Одному из наших прямым попаданием оторвало обе ноги и разворотило зад, он скончался. Крик! Ещё крик! Стон: «Умираю!» Мины одна за другой прорезают воздух и ложатся на нас. Все в напряжённом состоянии, над головами гуляет смерть. Но комсомольцы не в первый раз под огнём немцев. Они хоть и молоды, но научились держать себя. Осматриваю своих товарищей. Передо мной проходит ряд лиц – вот Яков - командир отделения пулемётчиков, вот Эдик, Володя. Всё это киевские товарищи, друзья по танцам, веселью, весёлой беззаботной жизни. Пришла война, вместе пошли в комсомольский отряд, затем, вместе на фронт. И вот сейчас бой. Мы отстреливаемся, но что могут сделать наши выстрелы против такой армады.
Ребята все молодые, горячие, хочется жить, а чтобы жить – надо бороться, надо победить, для жизни миллионов придётся положить свою одну, две, три, много жизней. Ну что ж, комсомольцы таковы, об этом ещё твёрдо решили перед дверью секретаря райкома комсомола тов. Павлова.
Мины продолжают ложиться по батальону. Так от и без того поредевшего батальона ничего не останется. Умирать, так с музыкой, и я не выдержал, так мы все умрём ни за что. «Товарищ капитан, я подниму свою роту! Разрешите!» Ведь я остался старшим, командир роты ранен. Мне 17 лет, но я отвечаю за жизнь 30 солдат, составляющих мою роту. За время боёв из 140 человек осталось только 30.
- Стой! Сейчас вместе прорвёмся. Зильбербранд, будете со своим отделением прикрывать прорыв. Выйдите вперёд.
Прощанье только глазами. Яша на прощанье бросает в меня, сорванный по дороге, огурец и, подав знак своим 4-м пулемётчикам, проползает вперёд, туда, где он будет держать врага, прикрывая наш прорыв. Его последний взгляд, улыбка без слов. Всё это очень многое сказало нам, его друзьям. Мы научились понимать друг друга без лишних слов и движений. Я готов, ребята. Прощайте. Умру, но не отступлю. И мы были уверены, что тыл у нас обеспечен, что враг не сумеет ударить нам в затылок. С болью в сердце мы отходили в направлении родного города. Там мать, отец, там любимая девушка. Они ждут защиты, победы, а мы не можем удержать эту закованную в броню Тевтонскую свору. Дождь усилился. Мы сбросили шинели, намокшие от дождя и сковывающие наши движения. Ползком по одному мы начали пробираться к линии железнодорожного полотна. А сзади сквозь разрывы шёл треск немецких автоматов и пулемётов, слышны были очереди из нашего трофейного пулемёта. Это Яков с 4-мя друзьями прикрывают наш отход. «Он не молчит, он жив». Из множества немецких пулемётов мы всегда определяем тот, который управляем нашим другом. Это чувство, о котором словами не объяснить.
Молча, ползком, винтовка в левой руке, мы направились через насыпь железной дороги. За насыпью фрицы, но их меньше. Туда ложатся снаряды нашей противотанковой артиллерии, расположенной на передовой наших частей. Вот и насыпь. Немцев бьют прикладами, колят штыками, расстреливают. Это уже не ребята с Крещатика, а воины, защищающие свой родной город. Гитлеровцы за насыпью уничтожены, с обратной стороны насыпи безопасней. Кольцо пробито, хоть и попали под огонь нашей артиллерии. Батальон пробирается к своим, а я с Эдиком стал поджидать Якова с ребятами. Прошло около часа, в канаве под железнодорожным полотном мы увидели ползущих людей. Эдик так обрадовался, что вскочил на насыпь и стал махать им. Я стянул его обратно. Огонь не прекращался, пули то и дело пролетая, жужжали над головой. Ребята ползли медленно. По разжиженному дождём чернозёму передвигаться было очень трудно. Каждые несколько метров останавливались и открывали огонь. Они отходили, выполнив задание. Тащить этот пулемёт без колёс, да ещё в такую ненастную погоду было очень трудно, но… «Оружие не бросать», ведь это единственный пулемёт во всём батальоне, и главное – приказ вождя. Когда до подъёма на насыпь осталось метров пять, пулемёт застрял, и они стали прямой мишенью для фрицев. Вот три мины слева. Может быть случайно? Проклятый пулемёт! Вот три мины справа. Всё.
Я закрыл глаза, Эдик спрятал лицо. Ещё подряд три разрыва. Впереди, на том месте, где были они, поднялся столб дыма, грязи, человеческих тел… Опять взрыв…
…Когда я очнулся, всё кругом шумело. Эдик лежал рядом, голова у него была в крови, нас порядком присыпало. Помню, надел через плечо свою и Эдика винтовки. Эдик не хотел держаться на ногах, мы ползли на четвереньках. Когда мы отползли на сотню метров, от этого ужасного места, Эдик потерял сознание. Я потащил его. Через часа полтора нас подобрали бойцы из Азербайджанской дивизии. Эдика отправили в госпиталь, а я пошёл искать своих. До места расположения батальона было километров пять. Я ужасно устал, ноги отказывались идти, дорога вела вдоль ж/д. Со стороны Киева показался самолёт. Он летел низко, когда самолёт пролетал над головой, я увидел кресты – это был фашист. Лётчик высунулся из кабины и помахал мне кулаком. Несмотря на сильную усталость, я снял винтовку и несколько раз выстрелил в самолёт. Самолёт сделал петлю и вторично пролетел надо мной, дал несколько очередей из пулемёта. Пули просвистели невдалеке. Я прыгнул в окоп, который случайно попался мне на глаза. Фриц минут 15 кружился надо мной, норовя попасть из пулемёта, но так ни с чем и улетел. Когда он скрылся, я пошёл дальше.
Меня догнала вагонетка с ж/д инструментами, которую толкали 4 железнодорожника. Вид у меня, очевидно, был неважный, ноги едва передвигались, я был весь мокрый и выпачкан в земле. Один из ж/д предложил мне сесть в вагонетку. На этой вагонетке я въехал в Святошино. Поблагодарив ж/д , я пошёл дальше, искать свою часть.
По дороге попадались военные, гражданские, все останавливались и смотрели на меня, как на чучело, провожая глазами. Две девушки, попавшиеся мне навстречу, тоже остановились, одна подбежала ко мне, схватив за плечи,
- Марсик! Это ты?! Что с тобой? Откуда ты?
Это была студентка из нашего техникума. У меня до того было неважное состояние, что я долго не ответил. Девушки взяли меня под руки и помогли дойти до места расположения нашего батальона. Через несколько время я мог свободно растянуться на шинелях, из которых ребята сделали мне постель под столом в хате.
Проснулся я днём 9-го августа. Погода была хорошая, солнечная. Я умылся и вышел во двор. В маленьком дворе, в котором расположился наш штаб и в котором я провёл ночь, свободно расположился наш батальон. Но что это был за батальон. Вряд ли из всего в прошлом нормальной комплектации батальона, сейчас можно было набрать два взвода. Много мы своих товарищей потеряли за последнее время. Но оставшиеся в строю представляли из себя большую силу, жизнь каждого обошлась не в одного фрица. Враг наступал, положение ухудшалось. Артиллерийская канонада слышна была совсем недалеко. Вечером пришёл приказ, идти в разведку с целью определить количество и место расположения немецких танков. Я старший и со мной 5 комсомольцев. Мы попрощались с оставшимися ребятами. Прощались молча, но когда я жал руки друзьям, мне вспомнился Киев, Крещатик, комсомольский отряд. Как мало нас осталось, как много погибло. Вот и я ухожу, может не вернусь. «Передайте, кто останется в живых, привет Верочке», - единственное, что я сказал на прощание, - «скажите, что я очень скучал без неё». И мы пошли. Ребята смотрели нам вслед. Нам дали задание, и мы исполняли приказ, этого требует жизнь, победа, а главное – Родина.
На машине нас довезли до края нашей обороны. Дальше – немец. Мы пробрались в немецкий тыл. Шли мы медленно, огонь зажигать было нельзя, и мы ориентировались на память. В Гатное мы пробрались перед самым рассветом. С огорода, куда мы зашли, хорошо было видно штук пять танков и автомашины. Жара была нестерпная, но двигаться нельзя, нас могут обнаружить. Весь день в двухэтажный домик входили и выходили офицеры – это штаб.
Когда стемнело, и в немецкой среде успокоилось, мы начали готовиться. Со мной два человека против штаба, остальные уничтожать танки и машины. Часовой прохаживался по аллее, около дома, совсем рядом с огородом. Я подошёл к краю, где стояли деревья, между аллеей и огородом. Выждав минуту, когда человек прошёл мимо, набросился на него сзади. Всё произошло очень быстро, он не успел крикнуть, но очень много слюнявил. Я опустил его, когда он перестал дёргаться. Долго думать времени не было. 12 противотанковых гранат у троих. Мы начали забрасывать в дом противотанковые гранаты. Взрывы были очень сильные, дом почти весь завалился. Осколки летели через головы, Поднялась стрельба.
Задерживаться было нельзя, мы условились, что добираться будем группами по способности. Только до рассвета мы добрались к линии нашей обороны. Нас ожидала машина, но мы вышли совсем с другого края, со стороны ближе к аэродрому. Добрались мы в расположение нашего батальона в Святошино только к вечеру. Тыл батальона находился на ом же месте, батальон ушёл на линию фронта. Ребят со второй группы не было. Мы передали сведения в штаб дивизии, а сами легли отдохнуть, поджидая вторую группу, чтобы утром всем вместе выйти на линию фронта. Но так мы и не дождались ребят. Больше мы их не встречали. Очевидно, они погибли. Утром мы втроём отправились на машине, которая везла продовольствие на передовую у самого Святошино. Сердце заныло, враг почти прорвался в Киев.
Утро. Второй день мы сидим в окопах под Святошино. Ни сюда, ни туда. Точно в 6 часов утра по нас начинает бить немецкая артиллерия. Снаряды ложатся то впереди, то сзади. Часто попадают по окопам. В такое время мы залазим в свои блиндажи, и тогда начинается травля. Человек ко всему привыкает, даже к мысли о смерти. Но никто из нас не собирался умирать, хотя погибло очень много. В минуты затишья часто прорывались песни. Молодость брала своё. Очень любили мы песню, она всегда помогала нам. С большим чувством пели мы:
Дан приказ: ему — на запад,
Ей — в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну
Пели, и каждый думал о своём, о своей девушке, своих заботах, оставленных там, в Киеве. В этот день впервые кто-то запел новую песню «Мальчишка». Она нам понравилась, разучили её:
Мальчишку взяли под Смоленском
Ему 17 лет всего
Как жемчуга на чистом блюдце
Белели зубы у него
Ему фашистская гадюка
Кричит, орёт, признайся сам
И били мальчика прикладом
По знаменитым жемчугам
Ему водили мать из дому
Водили раз, водили пять,
А он: «Мы вовсе не знакомы»,
И улыбается опять.
И он погиб, судьбу приемля,
Как подобает молодым,
Лицом вперёд, обнявши землю,
Которую не отдадим.
Комсомольцы на дороге
Не трусят и не говорят
Недаром орден красный носят
Они уж много лет подряд.
Не знаю, кто составил слова на эту песню. Много времени прошло с тех пор, как я пел её в кругу своих боевых товарищей при обороне Киева в 1941 году. Но слова я не забыл и не забуду. Это была наша клятва. Всегда, когда я поподробней вспомнить об этих тяжёлых днях, о друзьях, погибших в боях за родной Киев – я пою эту песню, и передо мной как в сказке проходят картины, лица, действия, правда, покрытые уже туманом времени, но никогда не сглаживаемые.
Тогда в этих окопах родилась теория, вернее, рассуждения о жизни, о вечности её. Её родило мышление молодых умов, понимающих, что путь их жизни лежит через войну, и в любую минуту война может оборвать её. Из молодого интереса и задора, а скорее всего, для самоуспокоения, ввиду того, что каждый боевой день вырывал из нашей среды не одну жизнь, она и родилась, эта наша теория. Человек живёт, действует, мыслит. Человек, это определённая организация материи, снабжённая энергией и наделённая способностью мыслить. Жизнь – это превращение энергии из одного вида в другой. А мысль – это один из видов превращения энергии. Организация материи (органическая) называется организмом. Организм человека подвержен частичному и полному разрушению. Частичное разрушение организма может колебаться от границ нормальности до болезни. Полное разрушение – физическая смерть. В виду некоторых обстоятельств среды и действий, может произойти разрушение целеустремлённости мысли, которая ведёт к цели в жизни – это духовная смерть человека. Ибо он теряет всё то самое дорогое, чем наполнена его повседневная жизнь. Человек умирает. Тело его предаётся земле. Организм разлагается и входит в почву, насыщая органическими веществами. Из почвы они берутся растениями, как питательные вещества и уже из растений переходят вновь в организмы животных и людей. Следовательно «жить» материя не прекращает, только переходит из одного вида в другой с таким же изменением энергии.
Под словом «смерть» логично подразумевать и смерть моральную – идеи, мысли, цели жизни. Но эта смерть нам не страшна, ибо у нас есть целеустремлённость. Минимум – победить, максимум - коммунизм. Вот она, наша теория, которая помогает нам призреть смерть.
Особенно много в этот день фриц орудовал с воздуха. Над нами как хищные птицы висели немецкие «рамы». В часов 10 мы сидели в блиндаже, когда до слуха донёсся сильный шум – рёв многочисленных моторов. Мы выскочили из блиндажа, с немецкой стороны приближалась туча. Это были фашистские бомбардировщики, они держали курс на Киев. Сейчас они будут уничтожать наш родной город. С наших позиций открыли огонь из всех огневых средств. Но увы, эта бронированная армада была неотвратима. Мы тоже открыли стрельбу из наших винтовок, но бесполезно. С вражеской стороны открыли огонь фрицы. Мы все были как бешенные. Нас огорчало то, что мы не в силах сейчас ничего предпринять.
После обеда я собрал комсомольское собрание, но не успел проверить все комсомольские билеты, меня позвал командир батальона. Сзади нас было Святошино. С самого утра оттуда был слышен треск немецкого автомата. Но мы уже привыкли к немецким «кукушкам» и не обращали внимания. Командир приказал мне взять с собой несколько человек и уничтожить автоматчика. Я пошёл.
С вечера наша артиллерия начала усиленную артиллерийскую подготовку. Поговаривали о какой-то новой пушке, которую привезли и которая сметает всё на своём пути. Не знаю, насколько это так, я её лично не видел. Перед рассветом дали приказ идти в наступление. Ещё было темно, когда мы ползком начали пробираться к передовой врага. Фрицы всю ночь пускали ракеты, они висели в воздухе, и фосфорический свет освещал всё кругом. Всю ночь фрицы обстреливали местность впереди своих окопов. Наше движение фрицы обнаружили и открыли огонь. Они особенно боялись наших ночных атак. Метров 100 от немецких окопов, мы начали двигаться перебежками, затем пошли в атаку. Стихийно поднялось наше русское «Ура!» и пошёл. Такие моменты при всём старании вспомнить почти невозможно. Это как бред, только мысли бегут, да и то совершенно отвлечённые: Киев, налёт авиации сегодня утром, родной дом, мать, отец, Верочка… Мы залегли в окопах, оттуда были выбиты немцы. Второй эшелон прошёл дальше, преследовать их. Немец отошёл от Святошино. На душе легче. Уже рассвело. Начался прекрасный августовский день.
Часов в 12 меня вызвал командир и дал задание. Я взял 10 человек, мы сели в машину. Мимо проскальзывают места, ещё горячие от боя. Сапёры роют могилы, кругом трупы людей и животных, валяется оружие, подбитые автомашины, пушки, танки, разваленные хаты, многие из них ещё тлеют и дымятся. Машина довезла нас до того места, где несколько дней тому мы попали в окружение и вели бой. Места почти не узнаваемы, как изменяется местность в зависимости от погоды.
Мы пошли по уже знакомой нам местности вдоль ж/дороги. Вот и миномётный окоп. Он широк и глубок. Несколько мин попало сюда. Вот и трупы убитых наверно наших, но… 8 августа был сильный дождь, затем стояла жара. Трупы почернели, вспухли, начали разлагаться. Трупный запах просто душил. Безусловно, что распознать мы не смогли никого. Тогда мы начали искать документы.
… Это было ужасно. Во вспухших почерневших трупах совсем так недавно заключалась жизнь знакомого человека. Много мы собрали убитых. Всех их положили рядом у миномётного окопа. Их было более двадцати. Это были наши ребята. Меня позвали. Метрах в трёхстах от места, где я находился, над трупом возились два человека, их лица выражал ужас. Оказалось, что этот «труп» ещё жив. Этот тяжелораненный не мог двигаться. Он вовсе не был похож на человека. Он лежал на этом месте несколько дней, распух, почернел и начал разлагаться. Но зеркальце, приставленное ко рту, покрылось едва заметной испариной. Он был ещё жив.
Мы положили его на машину и отправили в тыл. Я вернулся к тому месту, где находились погибшие. Ребята рыли из миномётного окопа братскую могилу. Все молчали. Среди погибших находился и наш командир батальона, который погиб тогда же 8 августа. Теперь его замещает начальник штаба. Вернулась машина. Молча мы положили труп капитана на машину. Могила окончена. Ребят мы уложили туда и стали кругом. «Вечная память вам, братья, лежите спокойно. Мы отомстим». Я вынул наган. Девять винтовок поднялись в воздух. Салют был отдан. Начали зарывать могилу. Когда земля сровнялась, кто-то прочёл вслух: «Вы были достойными носителями традиций Киевского комсомола, славные потомки трипольских героев». Это была подпись, сделанная карандашом на кирпиче. Мы положили кирпич сверху и присыпали его землёй.
Вечером в Святошино мы хоронили своего командира. Нас было мало. Как много погибло за эти дни, всего осталось человек 20. Выступил с последним словом комиссар батальона, выступил затем я. От имени комсомольцев я попрощался с «батей», дал клятву, что дело, за которое боролся и погиб он, за которое погибли наши боевые товарищи, будет доведено до конца нами.
18 августа в 4 часа меня разбудили. Командир батальона вызывал к себе. Все эти дни у нас было тяжёлое душевное состояние. Враг был отброшен на 30 километров, но мы потеряли самых лучших товарищей, а Киев всё ещё в опасности. Командир дал задание, приказал немедленно идти. Мы втроём сели в машину, которая повезла нас к передовой. Всё делалось автоматически. Уже было светло, когда мы отошли от наших километра на 2, по нас открыли огонь автоматчики, но мы не обращали внимание до тех пор, пока пули не начали свистеть мимо. Одной очередью мне прострелили ногу, и всадили одну штучку в руку. Боли я совсем не чувствовал, мы залегли в воронку от бомбы. Мне перевязали ногу и руку, но более для чистоты, чем для другого. Я был до странного спокоен, мне было безразлично, будет ли бить кровь или не будет идти совсем.
Нас начали обстреливать с разных концов, очевидно, окружили автоматчики. Мы заняли круговую оборону и спокойно продолжали лежать, не отвечая на выстрелы. Эта игра продолжалась довольно долго. Наконец, мы увидели передвигающихся к нам фрицев. Автоматы упирались в живот, они шли в полный рост. Они были уже довольно близко. Один из них крикнул: «Русь! Сдавась!» Что-то кольнуло, мысли побежали опять. «Сдавась, Русь!» Немцы были совсем близко. Кругленькое словечко от всей души, и мы открыли огонь из своих ППД. Фрицы начали валиться и отступать. Около часа они нас не трогали. Затем начали вокруг нас ложиться мины. Осколки полетели через голову. Стало жарко. Что подняло меня в воздух, мысли бегут… всё…
Я очнулся уже в Киеве в госпитале. В голове шумело, тело будто налилось свинцом. Надо мной наклонились лица, что-то знакомое показалось мне в них, но я никак не мог сообразить, что всё это значит. Склонившиеся люди как рыбы открывали рты, но ни звука. Мне стало смешно. Я улыбнулся. Одна из склонившихся девушек скривилась, из глаз у неё полились струйки, она положила голову ко мне на грудь – она плакала. Почему такие знакомые лица? Когда-то я встречался с этими людьми, но это было так давно. Где я встречал эти лица? Что-то кружится в памяти, но я никак не могу собрать свои мысли. Наконец я вспоминаю: «Киев, Валя. Да, это были наши боевые подруги. Мы ушли на фронт, они – в госпиталь, наши девушки, комсомолки Киева. Сейчас я нахожусь в этом госпитале, в котором сёстрами работают они. Сёстры узнали меня. Валя Николюк, моя соседка. Ещё в детстве мы вместе играли во дворе нашего дома. Сейчас она медсестра, которой поручено ухаживать за мной, раненым бойцом. Глаза с болью резал свет, веки сами закрывались, и я куда-то полетел.
Киевскому комсомолу вручили Красное знамя. Комсомольцы столицы Украины, высоко несите красное знамя – Знамя победы. Гордо и высоко несите его в могучих руках. По праву оно дано вам. Ваши старшие товарищи пронесли его через революцию, через бои за советы, через доблестный труд пятилеток, через бурю ВОВ и передали его вам. Традиции киевского комсомола велики, в книге описать невозможно, так же, как невозможно рассказать на словах.
И никогда не посрамите память героев Триполья и героев Комсомольского полка 1941 года. Вы всегда и во всём должны держать первенство, этого требует история, этого требует память о погибших героях – киевских комсомольцах.
