Я родился 2 мая 1926 года в деревне Андрехново Демянского района Новгородской области. Мать была простой крестьянкой, отец Михаил Иванович, 1904 года рождения, трудился служащим в Демянском райкоме партии. Я, вместе с мамой, жил в одном доме с папиными дедом и бабкой, также с нами проживал дядя и тетя, рядом стоял дом другого дяди. У жившего с нами дяди было четверо детей, нас в семье шестеро и у тетки еще трое ребятишек. Все находились под одной крышей до 1929 года, когда стали создавать колхоз. Дед имел несколько десятин земли и скот, так что с раннего детства мы с ним сначала пахали, я еще совсем пацаном бороновал, сидя на лошади. А во время коллективизации раскулачили деда. Недалеко от нас расположены Соловки, но дед туда не попал, отец его спас. Стали жить в колхозе, а потом в 1935 году переехали в сельский совет, который раньше назывался Полновской волостью. Отец купил нам большой дом на озере Селигер. Там и мать умерла, мы с тетками, дедом и бабой начали обустраиваться. Приходилось много работать с дедом, ведь сам я стал с возрастом покрепче, так что с 13 лет и косил, и по хозяйству работал.
Папа продолжал трудиться партийным работником, всю неделю жил в Демянске, а на выходные приезжал домой, расстояние между Полново и райцентром составляло 35 километров. В память врезалось, как в 1937-м он говорил бабушке: «Маменька, давай-ка, готовь мне котомку, чтобы там была запасная пара белья, нижняя одежда, и обязательно сухарики». Это было время сильных репрессий. Черный «воронок» каждую ночь по Демянску ездил. Папа боялся, что и его заберут. А уже к весне 1941 года отец говорил так: «Маменька, готовься, все идет к тому, что война будет, я вас тут не оставлю, мы уже наметили план по эвакуации». К нему часто на выходных захаживали и старшие, и младшие по возрасту деревенские жители. О чем-то шептались.
В июне 1941-го я окончило семь классов, и начались долгожданные каникулы. Утром 22 июня я, как обычно, вышел из дома с телкой и овцами, которых гнал на выгон, прошел по проулочку на площадь, где стояла деревенская церковь и на столбе установлен квадратный репродуктор. Не знаю, сколько времени было, ведь ночи у нас короткие, рано утром уже светло. Возвращаюсь назад и вижу, что люди бегут к этому рупору. Прибегаю вместе с ними, смотрю, знаешь, любопытство ведь в каждом пацане живет. Слышно, как люди вокруг шепчут, что началась война, должен выступать Сталин. А по радио речь произнес нарком иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов, который рассказал о том, что немцы напали на нас. Все с площади разбежались по домам. Пришел к бабушке, она не сильно удивилась, ведь отец предупреждал. Папа к тому времени уже уехал в Демянск, райком был мобилизован на оборону. У нас в Полново также организовали истребительный батальон. Прожили мы до августа 1941-го в напряжении. Недалеко от нас располагались Едрово и Выползово, там были расположены аэродромы, и оттуда почему-то увозили на машинах самолеты – корпуса и детали крыльев и пропеллеры в разобранном виде. Затем военные через село вдоль озера Селигер на Осташков шли. Мы к тому времени под руководством деда с дядьями свое хозяйство все распределяли куда-то. Как раздали, то после коротких сборов отправились в эвакуацию мимо той школы, где я учился.
Сели на подводы, через камские мхи и пески двинулись до Валдая и дальше. По дороге нас мобилизовали, мы копали противотанковые рвы, которые нещадно заливались водой. Очень много народу трудилось. Копали лопатами, широко и глубоко. Через какое-то время двинулись дальше, мостик был взорван, мы завернули на деревню Рабежу, затем двинулись к Пескам, где проходила железная дорога. Так что 1 сентября я встретил в пути. Сели в поезд, и попали в Оренбург, который был переименован в Чкалов. Стал работать, в 1942-м получили извещение о том, что отец погиб 25 мая, воюя в партизанах. Так что мы, шестеро детей, остались сиротами.
В августе 1943-го я ушел в армию. Мне было только семнадцать лет, но я прочитал в том письме, которое написал карандашом отец из отряда, такие слова: «Война затяжная, в строю пустого места не может быть». Два или три раза ходил в военкомат и писал заявления о том, что хочу добровольно пойти в армию.
Сначала отправили в запасной стрелковый полк, где я научился стрелять из ПТР и винтовки, после чего отправили в Тоцкие лагеря под Чкаловом. Жили в бараках, где раньше содержались какие-то заключенные. Здесь меня решили сделать танкистом – отправили в танковое училище, расположенное где-то в районе Уфы. Там побыл немного, но так как еще не окреп после малярии, которую подхватил в Тоцких лагерях, то не справился с занятиями, меня отчислили в расположенный в Алкино-2 49-й запасной артиллерийский полк. Попал в батальон связи, где стали учить на радиста. Занимались на рации 13-Р. Великолепная рация, жалко, что на фронте не довелось с ней работать. Окончил курсы ближе к лету 1944-го, как раз брюква выросла. Знаете, мы в учебке сильно голодовали, поэтому стали специально ходить на поля во время строевых занятий. И вместо шагистики мы вырывали брюкву, чистили ее да ели. Обычно же кормили чечевицей, сухарей когда-никогда дадут к ней. Живот вечно сводило от голода.
После выпуска приехали «покупатели» с фронта, с ними я попал на Днепр, через Черкассы проехали, и в итоге меня направили в 933-й стрелковый ордена Кутузова полк 254-й Черкасской Краснознаменной, орденов Ленина, Кутузова и Богдана Хмельницкого стрелковой дивизии. Комдивом был полковник Михаил Константинович Путейко. Стал рядовым радистом роты связи, был прикомандирован к 1-му стрелковому батальону. Дали рацию РБМ, все время находился при комбате. Принял участие в военных действиях во время Львовско-Сандомирской наступательной операции.
В первом бою я шел рядом с комбатом. Помню, как прошла артподготовка, около часа молотили по врагу, потому раздалось звучное: «Ура!» И наши солдаты пошли в наступление. Мы стояли на возвышенности, так что ребята побежали вниз к ручейку. И тут я впервые увидел, сколько много у нас солдат. Шла огромная масса по этому холму. Прошли вперед, нас били, мы били. Немцы отовсюду колотили здорово. Наших ребят много погибло. Тогда потери не считали, народу в стране много.
Но самые тяжелые бои начались, когда нам пришлось воевать с эсесовцами. Крепкие вояки. Во время боев с ними на передовой наш полк был максимум три дня, а то и за одни сутки активные штыки выбивали. Если в начале наступления в полку было примерно полторы – две тысячи человек, то через неделю оставалось 400 – 500 активных бойцов. Брали немца на «Ура!» А он крепко огрызался. В Западной Украине мне впервые довелось почувствовать, каково настроение местного населения. Мы в основном ночами шли на марше. По 40-50 километров проходили. Так уставали, что я научился на ходу спать. При этом по бокам обязательно шло боевое охранение. Несколько раз начиналась короткая перестрелка. Когда спрашивали командиров, кто стрелял, те отвечали, что это националисты: бандеровцы или мельниковцы.
Вошли в Польшу, и здесь начались еще более длинные и протяженные марши, приходилось трудно. Двигались так: 45 минут шли, на 10-15 минут отдавали команду: «Привал, вправо!» Сразу же падал на землю, засыпал, отдыхал, пока не кричали: «Подъем! Строиться, шагом марш!» На автомате поднимался и снова топал. Сначала у меня были ботинки с обмотками, но они быстро износились, поэтому всем выделили великолепные кирзовые сапоги. Отличная обувь, портянки навернул: и зимой, и летом ноге тепло.
В польской земле мы достигли Бреслау, оттуда повернули на Дрезден. В это время чехи попросили помощи, и мы двинулись на Прагу. В первые дни тяжело пришлось: попали в марше под обстрел при переходе по узкому коридору. Но все равно прорвались.
2 мая 1945 года взяли Берлин, и как раз настал мой 19-й день рождения. Двойная радость. Но для нас и 9 мая продолжалась война. В Чехословакии армия Шернера прорывалась на запад, нашу дивизию поставили на заслон. Воевали в основном с власовцами и эсесовцами. Многих захватывали в плен. Ну как они вели себя? Если человека поймали, как он может себя вести: немцы кричали о том, что «Гитлер капут». А власовцы в основном рассказывали, что пошли не сами в предатели, мол, их заставили. Если немцев мы еще в плен брали, то вот чтобы власовцев в живых оставляли – такого я не видал. Для этого контингента был автомат. Тогда наши солдаты, особенно молодые ребята, злыми были. Те, кому было по 35-40 лет, могли даже власовца отправить в тыл, а мы никогда не церемонились.
 |
Николай Михайлович Вихров (справа) с сослуживцем, Западная Украина, 1946 год |
- Как бы вы оценили рацию РБМ?
- Хорошая рация, только расстояние приема было маленькое. Если 13-Р спокойно и четко работала на 10 километрах дальности, то у РБМ после пяти километров начинала страдать слышимость. Что же еще: аккумулятор небольшой, а вот три анодные батареи тяжеловатые. Я на марше нес приемник, а напарник тащил питание через плечо на одном шнуре.
- Батареи быстро разряжались?
- Смотря какая активность по связи. Если хорошие и качественные батареи, свежие, то работали хорошо. Аккумуляторы перезаряжали в штабе полка, я их не носил, для этого специально тыловики имелись. К примеру, я телефонисту сказал: «Слушай, мне надо питание для рации» И вскоре приносили запасные аккумулятор или батареи.
- Немцы очень быстро засекали работающие рации на передовой, и открывали минометный огонь. Сталкивались с такими случаями?
- Да, такое действительно постоянно происходило. Когда мы перешли из Польши в Германию, там вообще трудности пошли: где-то в окопах сидишь, только выкинул антенну, даже не успел что-то передать, как смотришь, что начинают стрелять и кричат: «Иван, хватит болтать!» У нас начальник штаба батальона был хороший и умный командир, он сразу же приказывал переменить местонахождение. Бежишь по траншее, чтобы оторваться от обстрела. Обычно отбегали метров на 50, не меньше.
- Чем вы были вооружены?
- Сначала был карабин, потом дали автомат ППШ, который я поменял на ППС. Дело в том, что ППШ для нас был тяжелым оружием. Отдал его автоматчикам, им ППС мало годился, там было только 35 патронов, и ствол слишком слабенький для быстрой и интенсивной стрельбы, а мне этот автомат наоборот был удобнее, ведь связисту в стрельбе что надо – чтобы ППС звук давал. В наступлении стрелять я не успевал, как Александр Васильевич Суворов говорил, надо вперед не забегать, и сзади не плестись. В наступлении мне надо рядом с комбатом бежать, а вот когда в обороне стояли, то приходилось стрелять по контратакующему врагу. Или вступал в стычки, когда немцы оказывали при наступлении упорное сопротивление. Тогда продвижение вперед не быстрое, а постепенное, там уже приходится несладко. И в меня стреляли, и я стрелял. Не могу сказать, что прямо убивал наверняка, это не моя обязанность, но бывало такое, что противник падал на землю.
- Как бы вы оценили своего комбата?
- Первого комбата, молодого парня, в одном из первых боев ранило, его временно поменяли на какого-то ротного, а потом пришел новый комбат. До войны это был какой-то сельский партийный работник, не шибко ученый, зато командовал прекрасно, выполнял полученные приказы, и при этом нас никогда не обижал, следил за тем, чтобы солдаты даром не гибли. С ним нам пришлось до Германии воевать. А дальше его ранило. Было такое задание – мы вечером, ближе к ночи, заняли позицию в нескольких домах, впереди стояло еще парочка небольших домиков. Ждали, что немцы с их стороны пойдут, а они с боку ударили. Мы попали под фланговый обстрел и комбата ранило. Дом, в котором сидел штаб батальона, подожгли, просидели там немножко, немцы стали напирать, и тогда мне в первый и единственный раз на передовой довелось вызывать огонь на себя. Мне всегда перед наступлением давали кусок бумажки, где было написано, что передать по рации для вызова огня на себя. Через некоторое время начался обстрел со стороны наших позиций, и тут я понял, что такое огонь «Катюши». Прямо по нам ударили, ведь немцы кругом были. Это страшно. После одного или двух залпов, мы на рассвете в промежутке между обстрелом выскочили из горящего дома, и ушли оттуда.
- Тяжело было под залпом «Катюши»?
- Тяжело сто килограмм на плечах нести. Это было страшно. Огонь кругом. Было не так, как с пушкой, ведь снаряды падают постепенно, тут же практически одновременный разрыв 16 реактивных снарядов давал разрывы на площади до 400 метров. А давали залп несколько машин. Слава Богу, мы выжили и ушли, комбат был ранен в ногу, ее перевязали, но он все равно идти не мог, так что несли командира на плечах. Спаслись благодаря тому, что еще темно было. Потом попали под свой огонь, когда нас приняли за немцев. Дали очередь из пулемета. Дальше не рискнули соваться, было решено, что с комбатом останется четыре человека, а остальные во главе с замполитом пошли в другую сторону. Не знаю, куда они вышли, мы же дождались рассвета и вышли к танкистам. Оттуда добрались в свой полк, который стоял рядом с этими танками. Нехорошее это явление – война. Страшное.
- Какое отношение было в войсках к партии, Сталину?
- Это сегодня говорят, что Сталин враг и изверг. У нас было так: если шли в атаку, то кричали: «Вперед! За Родину! За Сталина!» Можно понять, какое было отношение. Он был нашим вождем и командиром. В то время было воспитание не чета современному, и патриоты были не такие, как сейчас. Если сказали «За Родину!», значит, идешь в атаку за Родину. Если сказали «надо», значит, надо, а не так как сегодня. Одно «не могу» и «не хочу» слышишь.
- Как вас встречало мирное население?
- В Польше, когда проходили днем, а мы же ее вдоль и поперек прошли, встречали хорошо. Выходили на обочину дороги, приветствовали и кричали, мол: «Хай живе». А вот если нас оставляли на два-три дня в населенном пункте, чтобы мы могли отдохнуть и привести себя в порядок, ведь пешком шли, все время на ногах. Когда принимали баню, в это время приходилось патрулировать дороги по селу или городку. И видишь, то там где-то наш непогребенный солдат под стенкой лежит, то там какое-то тело. Так что в реальности встречали не очень ласково. Были недовольные. Какой-то осадок остался от поляков в моей душе. А вот когда мы вошли в Чехословакию, там нас встречали великолепно и прекрасно. Девчата нас обнимали, украшали цветами, выносили хлеб с солью, кричали: «Наздар!» Чехи вообще народ хороший. Пришли мы фотографироваться в чехословацкую фотостудию, и на другой день ушли из этого городка, солдат к фотографу много пришло, как он успеет все сделать, поэтому я оставил ему свой адрес, точнее, номер полевой почты. И чех все фото выслал по адресу. Что еще было удивительно – у чехов разницы нет, город или село, везде чисто и хорошо. Патрулируешь, проходишь по улице, смотришь, перед домом на тротуаре бидоны стоят. Что это за бидоны? Оказывается, специальные люди забирают их и везут на завод, где наполняют молоком. А вот в Германию было тяжело. Там мы только группами ходили, недобитые фашисты могли и из-за угла выстрелить, и обстрелять из пулемета. Фаустпатроны активно использовали. Но ничего, пережили.
- Как кормили на фронте?
- Голодными не были. Вечером и рано утром, то есть в темное время суток доставляли еду. Немцы кричали: «Иван, опять пшенка?» Ну, и пшенная каша была, и перловая, и рис. Приносили больше второе блюдо, если на отдыхе стояли, тогда варили первое блюдо, а в обороне в термосах приносили суп. А в наступлении кашу давали, еще кусок мяса и полбулки хлеба к ней. А то и больше. Но случалось и такое, что кухня запаздывала, и на следующий день не могла нас догнать. А бывает так, что полевую кухню разбили во время артобстрела. Тогда использовали НЗ – сухой паек. Ленд-лизовскую тушенку пробовали – хорошая, но особенно мне нравился английский бекон в банках.
- Женщины у вас в батальоне служили?
- Было дело. Одно время у меня была помощница Тая. Я считаю так: вот девушки-санитарки или медсестры – это хорошее дело, а уже в полках на передовой девушкам нельзя. Беду имел со своей помощницей, ведь офицеры к ней строем ходили, а я в случае чего оставался виноват.
- Со вшами сталкивались?
- А как же, без этого солдат не может существовать. Дело какое – приезжала к нам время от времени специальная машина ЗИС-5, которую называли «вошебойкой». Это была машина, в кузове которой устанавливали бочку, ее топили, а рядом растягивали палатку, ты туда заходил, каждое место на теле с волосами обмазывали какой-то мазью, дальше ждала баня. Зашел в палатку, если успел теплой водой ополоснуться, то хорошо, если нет – обрызгают холодной. А белье не всегда меняли вовремя, поэтому гимнастерка и брюки были набиты насекомыми. Так что в бочке кипела вода, на ней поставлена решетка, куда клали белье или одежду. И она паром дезинфицировалась, вытащил свою гимнастерку и потрусил, немножко просохло, и все.
- С замполитом часто виделись?
- Если я был батальонным радистом, то, сами понимаете, всегда был с ним рядом. Я бы не сказал, чтобы он держал себя резко с солдатами – к нему часто обращались за советом. Был со мной такой случай. Одно время, когда воевали в Германии, сколько там прошло времени, месяц или больше, но я не писал домой теткам письма. Они к тому времени уехали обратно домой, в Новгородскую область. Поначалу часто писал, а потом как-то прекратил. Тогда замполит меня вызвал, прочитал мне «молитву», т.е. отчитал как надо, дал листок бумажки, при нем заставил писать письмо. Причем продиктовал, мол, раз ты сам не умеешь, после чего свернул треугольничек, написал адрес, и отправил. И в конце сказал: «А теперь запомни – чтобы ты всегда о себе сообщал». Хорошее дело делал.
- С особистом сталкивались?
- Было дело. Когда на радиокрусы пошел, то особист меня вызвал, и в приказном порядке поручил ему сообщать о настроениях солдат, но я не любил такое дело. И в полку, когда прибыл, в контакте находился, так как отец был партийным работником. То был страшный народ. Может быть, так жестко и надо было, но далеко не всегда.
- Как вы были награждены во время войны?
- Медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Праги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
После войны пять лет еще служил. Из Чехословакии мы пешком дошли в Стрый, сначала остановились в Моршине, где расквартировали наш полк. Пришли летом, зиму перезимовали, хорошо, что погода была мягкая, потому что теплую одежду так и не выдали, все время ходили в шинели и пилотке, которую плотно натягивали на голову. Да и вообще обтрепавшиеся были, брюки и гимнастерки у всех штопанные. Весной же 1946-го поменяли все на новую одежду. Из Моршина отправили в Стрый, где год простояли, после чего пришли в Борислав, где я прослужил до 1949 года. Это был уже 96-й танковый полк 27-й механизированной дивизии. Регулярно участвовал в прочесах западноукраинских лесов. Был и на родине Степана Бандеры в Старом Угринове, но в основном мы зачищали Стрыйский район, причем доходили до Львова. Искали схроны. Когда находили, то кое-кто из бандеровцев сопротивлялся, мы стреляли, а если что, сопротивление упорное, то и гранаты у нас были. А так многие сдавались в плен. Было дело, что и в засады попадали. Ну что сделаешь, потери несли. Значительное время уделяли разъяснительной работе среди населения. На выборы приводили. Был такой случай. В 1946-м решили провести первые послевоенные выборы. Нас направили в село Конюшки-Королевские, где в школе оборудовали избирательный участок. В шесть часов утра начинались выборы, всем заранее объявили и ко всем по хатам ходили. Некоторые честно просили: «Вы соберите нас и ведите, чтобы все видели, мол, не сами идем, а нас якобы заставляют». Некоторые и сами добровольно шли. В школе уже все было готово. Дежурные сидели около урны. Двигает народ, и вдруг в одном помещении, в зале рядом с избирательными урнами, раздался взрыв. Подложили бомбу. Все насмарку пошло. В 1949-м нас перевели в Киров, 4 апреля 1950-го демобилизовался. И моя военная служба закончилась.
Кстати, сразу после окончания войны я лечился в госпитале, после выписки на два месяца попал в команду выздоравливающих. Ездил в отпуск в Ленинградскую область, еще была пропускная система. В селе был страшный голод, а во второй раз попал домой в 1949-м году. Отпустили за отличную стрельбу: на расстоянии в 50 метров из винтовки я выбил две «десятки» и «девятку». Прямо перед строем командир полка Нигматуллин объявил мне 10 суток отпуска, плюс дорога туда и назад, пять суток в один конец, и столько же обратно. Скоростных поездов тогда не было.
После демобилизации прибыл в Борислав, где уже находилась моя жена, с ее сестрой я вместе в школу ходил. Ну и стали жить. Пошел работать в «Укрзападнефтегаз», в третий цех, на стабилизацию попал, делали бензин. В 1981-м пошел на пенсию, а проработал до 1988 года.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
