Меня зовут Виллемсоо Валентин Йоханнесович. Я родился в Эстонии, Харьюмаарском уезде, волость Куусалу, деревня Кодасоо. Папа был кузнец в деревне, мать – домохозяйка и доярка. В семье я был старший. Кроме меня еще брат и сестра.
В восемь лет я поступил в начальную школу в Кодасоо. Потом перешел в 1-ю среднюю школу имени Густава Хатальфа в городе Таллинн. Окончил ее в 41-м году. После этого поступил учиться в пединститут. Успел закончить один год, прежде чем началась война.
– Помните ли вы, как Эстония присоединилась к Советскому Союзу? Как это воспринималось у вас в деревне?
Мне было 17 лет, но я кое-что помню. Особого противостояния не наблюдалось. Рабочий класс это считал улучшением, поэтому прямых негативных высказываний я ни от кого в деревне не слышал, и дома тоже. Тем более, мой отец – участник Первой мировой войны, воевал в составе Екатерининского полка против кайзеровской Германии. Дома всегда как-то чувствовалось влияние отца (в оценке событий) из-за того, что он воевал в составе царской армии. Отсюда же вытекало определенное уважение со стороны отца к русскому народу.
– Ожидалось ли начало войны с Германией? Было ли начало войны с Германией неожиданностью?
В любом педучилище есть главная задача – это методика обучения. Весной 41-го, когда начались каникулы, нам рекомендовали: «Идите на рабочие места! Сейчас организуется очень много пионерских лагерей и организаций. Развивайте свои педагогические способности». Мне предложили работать в местной пионерской организации. Для этого нужно было вступить в комсомол, что я незамедлительно сделал. Получил комсомольский билет и был назначен работать с пионерами в районе. У меня было семь (подшефных) начальных школ. Правда, поработать я особо не успел, потому что 22 июня началась война. Я даже не успел получить оклад, который тогда был двести пятьдесят рублей.
Вообще, для меня война стала большой неожиданностью, и даже очень. Никогда не думал, что война может начаться, мы в это не верили. Безусловно, были такие люди, которые трезво оценивали обстановку, но мы, ученики, просто хотели учиться.
Летом в воскресенье мы играли в волейбол, а потом побежали купаться на реку. Искупались, пошли домой, и навстречу идет заместитель председателя волостного исполкома – «Ребята, идите домой! Война началась!»
Мы знали, что в Европе шла война и что немцы овладели Францией. А теперь война пришла к нам, и каждому придется принять в ней участие. Я пришел домой, когда Молотов уже выступал по радио. Отец владел русским языком свободно, он сказал мне: «Слушай, сынок… началась война».
Поскольку я являлся комсомольцем, к нам домой сразу пришел посыльный и сказал: «Валентин, иди в волость. Ты там нужен». Так я начал работать в волостном исполкоме: развозил на велосипеде всякие поручения, приказы, а ночью дежурил у телефона.
Поскольку я не являлся военнообязанным, у меня не имелось военного билета. Мне выдали справку, что я посыльный, имею право на движение днем и ночью. А проверяли меня ночью постоянно! Потом эта справка мне помогла не однажды.
Постепенно обстановка накалялась, на исполком навалилось так, что дай бог: призывы, мобилизация. Пришли сообщения о националистических преступлениях против партийного актива, в волости убили комсомольца. Здесь я стал немножко побаиваться.
Уже в начале июля немцы были в Южной Эстонии. Появились слухи, что немцы уже перешли границу. Помню, я тогда удивлялся, что немцы так быстро продвигаются. Правда, точной, достоверной информации почти не поступало. Недостаток информации – наша самая главная беда во время войны.
– Когда начались работы по обороне Таллинна?
Вот тут я особо не в курсе дела. Могу судить только по книгам, которые выпустили после войны. 10 июля немцы достигли Марьямаа, стояли в сорока километрах от Таллинна. Не знаю, как командование, которому была поручена оборона города Таллинна, сумело набрать войска и направить в Марьямаа. Но немцев удалось отбить до самого Пярну. Только после этого начали думать, как же оборонять Таллинн. До этого никто, вообще, не думал, что нам придется это делать. В архиве есть материалы конференции, которую провели в 1960 году, когда отмечали годовщину обороны города. В протоколе заседания записано выступление начальника штаба Пантелеева, который выступил в таком роде: «Мы думали, что мы теперь будем вечно в Таллинне. Мы не знали, что мы будем оборонять Таллинн с суши. Мы готовили позиции с запада, с моря. И вдруг все ахнули – “Что делать?!”».
– Мы остановились на июльских событиях…
3 июля прибыл представитель милиции – оперативный уполномоченный. Почитал список, глянул на меня и сказал: «Всё, ты отмобилизованный. Отсюда никуда не уходить!» Получается, что 3 июля – дата начала моей службы в Красной Армии. Оружие нам пока не выдали, но мы перешли на казарменное положение. Питались кое-как, поэтому я ездил домой: покушал и обратно.
Вообще, все тогда думали, что немцы не пойдут на Таллинн, все почему-то считали, что немцы будут наступать прямо на восток. В школе я узнал, что Советский Союз имеет населения – двести миллионов человек, а Германия – семьдесят миллионов. Неужели мы не справимся с фашистами? Примерно такие мысли крутились в голове.
Вполне возможно, так же считали и в штабах. Потому что они оказались совсем не готовы. Взять хотя бы город Либаву. Пара дней, и Либавы не стало. Военно-морской базы нет!
Когда немцы пришли в Марьямаа, это было 9 июля, вдруг ночью звонок: «Собирайтесь, закрывайте управление и уходите в Таллинн!» В исполкоме у нас была маленькая грузовая машина. Мы что-то погрузили в нее, закрыли управление. Мне разрешили съездить домой на велосипеде. Попрощался с родными, сказал: «Не удерживайте меня, я уеду».
Вернулся – машина готова, шофер готов, меня ждут председатель Левер и делопроизводитель. Приехали мы в Таллинн, в Харьюмаарский райком партии. Оттуда нас направили в Президиум Верховного Совета Эстонской ССР, где собрали всех работников исполкомов. В подвале этого здания, где сейчас живет президент Эстонии, сформировали 20-й Марьямаарский истребительный батальон. Это только называется батальон, а на самом деле в составе было только сорок шесть человек. Там нас вооружили, дали винтовки Мосина старого образца – высокие, длинные, в густой смазке. Их нужно было почистить. Не имелось даже элементарных тряпок. Но кое-как почистили.
Поскольку я учился в средней школе, у нас была боевая подготовка на высоком уровне. Я умел обращаться с винтовкой. Итак, мы их почистили и получили по пятнадцать патронов. Патронной сумки не дали, поэтому я их положил в карман. Военной формы и сапог не выдали. В чем приехал, в том и остался.
После обеда немецкая авиация появилась над Таллинном. По ним стреляли пушки (зенитные), было много дыма (от них). Мы тогда спрятались в подвал. Нет, немцы Таллинн не бомбили. И даже не обстреливали из пушек. Пострадал от немецкой артиллерии район целлюлозной (?), и около порта горели некоторые цистерны – это я видел сам.
Около 5 часов сели в машину и поехали в сторону Нарвы. Шла одна грузовая машина, а за ней несколько легковых. Куда едем, зачем – нам ничего не сказали. Недалеко от Таллинна нас с машины сняли и сказали отдыхать. После войны я узнал, что нас хотели отправить против немецкого десанта, но мы опоздали. Опять недостаток информации о положении на фронте! Именно из-за этого многие из нас погибли. Но такое было положение, такой был приказ, и мы ничего не могли поделать.
Итак, мы остановились на ночевку. Меня поставили в охранение. Другие же спали на улице: где угодно, а то и прямо на земле. В тот день мы видели, как под влиянием бегства из Марьямаа побежали из Таллинна в сторону Нарвы. Машина шла за машиной. И так целую ночь. Только к утру все прекратилось. Кто ездил – я тогда не знал. Опять же после войны выяснилось, что уехало начальство: руководители республики, предприятий и прочие. Но их всех вернули потом обратно! И опять, машина за машиной, они ехали из Нарвы.
После того, как нас сняли с машины, начали формировать какой-то сводный отряд. Мы должны были действовать вместе с пограничниками. Но они держались отдельно. Нам поставили задачу прочесывать лес, искать диверсантов. Мы прошли через лес до самой дороги, но никого не нашли. По пути я немножко ошибся, и меня задержали пограничники. Они сказали, что признали меня и будут расстреливать. Но у меня винтовка! Старший лейтенант быстренько снял у меня винтовку с плеча. Пришлось поднять руки вверх. Документы из карманов. Они посмотрели – «Ага, комсомольский билет и справка. Опустите руки!» И приняли меня к себе в команду. А момент был острый, очень острый. Они не знали, кто я. Крестьянская одежда, повестки нет, красной повязки нет – их почему-то распространяли в нашем батальоне.
Когда немцев немного отогнали от Таллинна, работников исполкомов отправили обратно по волостям, на места работы. И батальон стал еще меньше, осталось всего тридцать семь человек. Тогда начали пополнять другими бойцами. Прибыли комсомольцы из волости и с предприятий. Производства постепенно прекратили работу, и оттуда в батальон пришли рабочие, партийные работники, директора и так далее. Они пришли к нам с надеждой, что, пребывая в истребительном батальоне, они не будут подлежать мобилизации. Было такое мнение, что все быстро закончится, переждем здесь, и нас не заберут в армию. Но это оказалось не так, потом всё равно все пошли на фронт. Тогда некоторые пошли в лес прятаться, пока не придут немцы.
– Когда и где ваш батальон принял первый бой?
В Таллинне в районе Тынисмяги на улице, где сейчас немецкое посольство, формировался 1-й Эстонский егерский коммунистический полк. Набралось примерно триста человек. Другая часть полка формировалась около П… (неразборчиво). 21-го числа немцы завладели Кив... (неразборчиво). В этих первых боях я не участвовал, поскольку мне поставили задачу охранять кладовую боеприпасов. Я уехал только на следующий день вместе с боеприпасами. Ох, какой там шел бой. Мы с нашими винтовками ничего не смогли сделать с немцами. Отступали совсем мелкими группами. Сколько осталось в живых, не знаю, после войны я не нашел никаких данных. За два дня мы были разбиты полностью. Я отступал с одной группой через болота, через леса в сторону сборного пункта моряков. Мы были усталые, голодные, оборванные... Моряки, конечно же, смотрели на таких людей с подозрением. И нас арестовали. Хорошо, наш командир говорил по-русски, он им все объяснил, и мы помирились. Они сразу хотели нас поставить в обороне, но мы отказались, потому что были полностью небоеспособны.
Когда мы отступали, в одном лесочке стояла батарея 76-мм пушек под началом старшего лейтенанта. Он тоже спросил нас: «Кто вы такие?! Куда вы бежите?!» Почему они стояли в лесу, был у них боезапас – не знаю. Единственные наши пушки, которые я видел. Командир не разбирался, что происходит. Солдаты не знали тоже. Батарея там стояла без дела.
А мы нашли свою машину и хотели ехать в Таллинн: отдыхать, помыться и, наконец, покушать по-человечески. Но около кладбища… наша легковая машина проехала, а грузовую машину остановила группа из пятнадцати человек. Вперед вышли двое с автоматами – «Вы что, дезертиры?!» И снова хотели нас расстрелять… Какой же был тогда беспорядок!
В результате поехали обратно и остановились около церкви Юлии. Кроме нас там собирали еще другие войска. Там был один известный разведчик. Помню, он уже был награжден. Ему требовалось три человека в проводники. Нужно было перевести окруженных бойцов через линию фронта.
Пройти через линию фронта не удалось. Мы вернулись пешком в Таллинн. Своих нигде не встретили. Немного побыли в тылу, покушали, отдохнули, а утром на машину и обратно в окопы. Первый раз я увидел нормально подготовленную линию обороны: окопы для стрелков, ячейки для пулеметов. Даже был выкопан танковый ров.
Ночью мы отдыхали, спали, а утром в 10 часов немцы начали стрелять из всех орудий. О, это был очень жестокий огонь. Меня ранило осколками в нескольких местах. Латышский санитар сделал мне перевязку и сказал: «Идите на край города, там есть медпункт». Но пройти там я не смог, дорогу держали под огнем. Сначала полз по правой стороне (обочины), потом – по левой, а затем прыгнул через дорогу и опять побежал в лес. Подошел к крайним домам, там уже лежали другие раненые.
В медпункте ни повязок, ни лекарств. Смотрят на мою гражданскую одежду в недоумении:
– Откуда вы?!
– Из боя. Меня отправили сюда.
– Иди, помоги другим раненым…
Грузовая машина по очереди забирала раненых в госпиталь в Таллинн. Меня привезли в 21-ю среднюю школу, где был временно оборудован госпиталь военного образца. Там два дня меня лечили, потом попытались посадить на корабль в Ленинград.
Первый раз нас возили в порт 27-го утром. В автобус посадили раненых, которые могли самостоятельно ходить. Нас сопровождала специальная работница госпиталя. Заехали прямо на причал, от него только что отшвартовался корабль. Мне запомнилось, что это было парусное судно. На него погрузили огромное количество раненых. И даже на рангоуте корабля сидели люди! Я подумал, куда же тогда сядем мы. Но корабль отшвартовался и ушел.
Итак, мы приехали – кораблей больше нет. На причале стояли военные, наша сопровождающая пошла к ним. Спорят-спорят… а мы смотрим из автобуса. Она вернулась в автобус расстроенная: «Тут больше вакансий не будет». Ох, что тут началось в автобусе. Поднялся шум. Все понимали, что надо обязательно уехать, потому что они военные, Таллинн окружен и другого выхода нет. Отчаявшись, на грани потери сознания, люди сидели в автобусе. Пришлось возвращаться в госпиталь.
Только потом выяснилось, почему корабли не пришли в порт. Правее стояли цистерны с бензином и нефтью. Немцы обстреливали этот район со стороны Пирита (восточный берег залива). Может быть, они боялись, что попадут под артиллерийский огонь, и поэтому ушли.
А наш автобус вернулся обратно. Госпиталь по сути уже прекратил существование – все работники разбежались. Нас приняли эстонки, школьницы старших классов. Я остался в школе, а половина раненых из автобуса куда-то разошлась. Через полтора часа та женщина сказала садиться в автобус. Нас набралось человек десять-пятнадцать, не больше. Автобус поехал в рыбный порт. Там стоял прогулочный катер. Без крыши, с сидениями по бокам, объемом примерно с трамвайный вагон... Летом такие катера возили пассажиров с Пирита на остров Найсссаар.
Подъехали к трапу, там нас встретила медицинская сестра. И снова спорят, спорят, спорят... Хотя я и не понимал русский язык, но понял, что разговор идет о том, что нас некуда девать. И все-таки тринадцать человек приняли на борт. Но только тех, которые могли ходить.
Мы поднялись на корму, прошли через какую-то мастерскую. Во всех помещениях рядами лежали раненые. Нам достался отсек, где хранился уголь. Поверх угля постелили доски, на них лежали матрасы и подушки. Там уже лежали раненые, но их попросили потесниться. Помню, у меня тогда уже появилась солдатская шинель.
Нас всех загнали в это угольное помещение. Вокруг лежали раненые в окровавленных перевязках. Кто-то плакал, кто-то стонал, кто-то кричал... Ночь провели в порту в ожидании. В темноте ночи с 27-го на 28-е число продолжалась погрузка войск на корабли.
28-го утром стояла ясная солнечная погода, выдался красивый день. Но в море штормило, была большая волна. Утром корабли не могли выйти на рейд. Кораблей было много: большие, мелкие, парусные, лодочные – в общем, около двухсот кораблей. Нас пересадили на большой латышский пароход. На борту я прочитал название «Калпакс».
28-го после обеда начали выходить на рейд. Мы плыли в арьергарде. Мне досталось место прямо около трубы. Доносились голоса команды корабля. Примерно в 6 часов послышался голос кого-то из команды: «Два самолета, три самолета…» И началась стрельба. А затем в наши корабли посыпались бомбы. Корабль шатается, мы шатаемся, стенки трясутся... Чувствуется, что бомбы упали слева, потом справа... Теперь впереди, затем сзади. И так весь день до вечера. А ночью корабль остановился. Они (команда) боялись идти ночью.
Утром, как только стало светло, – опять самолеты. И опять бомбят, опять наверху кричат. Примерно в полдень появился майор в очках, шпалы на рукаве. Сам – старый, фуражка и шинель – новые. По-видимому, только что отмобилизованный политработник. Пришел к нам на беседу. Насколько я понял по-русски, он говорил примерно так: «Полпути мы прошли удачно. Скоро придут на помощь наши самолеты. К вечеру будем в Кронштадте». И как-то сразу стало легче. Люди начали между собой беседовать, что-то рассказывать. Один говорит о том, кто его ждет в Ленинграде, другой – о том, как будет служить дальше. А кто-то говорит: «У меня ноги почти нет. Что я буду делать?» И пошли такие разговоры, которые раньше не велись.
Надо сказать, что на палубу раненых не выпускали, а в туалет сводили один раз. Ну и многие там же, под себя и оправились. Некоторые умерли... Со мной рядом лежал неплохо владевший русским старший лейтенант, литовец. У него было сквозное пулевое ранение. Когда он выдыхал, из дырки пузырями выходила кровь. Второй сосед был эстонец по фамилии Кильме. Он приехал на втором автобусе.
Этот политработник ушел. Наше настроение улучшилось, мы немного приободрились. И тут слышим крики: «Два самолета, три самолета, пять самолетов...» Мы обрадовались – наши самолеты пришли. И в этот момент опять стрельба. Вот тебе и наши самолеты. Но наших зенитных пушек уже не было слышно. Команда отстреливалась из пулемета и винтовок. Упали бомбы. А потом как тряхнуло, и с потолка посыпалась ржавчина. Где-то внутри корабля взорвалась бомба, и мы почувствовали, как двигается угол (стен). Корабль накренился, корма стала выше. Моторы продолжали работать, и мы продолжали движение в таком положении. Потом упала вторая бомба. Кто-то как закричит: «Вода! Спасайся, кто может!» Мне удалось выскочить. Кто-то прищемил мне железной дверью палец. Сапоги снял, шинель прочь... Некогда было думать. Вырвались на палубу. Там лежат женщины. У одной из них был маленький ребенок, дочь, которая пряталась под юбку. Глаза у нее закатились – не понимаешь, куда она смотрит. Руками держит дочку. На полу кровь, скользко. Пока еще ум работал, я оторвал специально приколоченную доску, бросил ее в воду. А потом прыгнул сам.
До сих пор не помню, как я решился прыгать в воду. Но помню, что ушел под воду глубоко. Вынырнул наверх, там ко мне тянутся руки тонущих людей. В такой момент братская помощь уже не существовала. Прочь от тонущих! Я был молодой, крепкий, плавал хорошо. Вообще, спортсмен был хороший, бегал длинную дистанцию на двадцать пять километров. Занимался лыжами и умел плавать.
Одна из бомб попала во второй трюм, в операционную. Там было полно раненых. Они все утонули. Из нашего помещения успел выбраться я и еще пару человек. Остальные все остались.
Вдруг я заметил того майора, политработника. Он как был в шинели, так и прыгнул в ней, даже фуражка осталась на голове. Ушел под воду – плавать он явно не умел – один раз показался и сразу утонул. Там был раненый матрос в тельняшке без задницы, торчали одни кости. Он поцеловался с другом на прощание, и они оба ушли на дно. Прыгнула женщина с ребенком. Ветер поднял юбки, они ушли в воду как балерины, там и остались. Корабль еще больше накренился. Показались два пропеллера: один был спокоен, другой медленно крутился. Корабль прощался с нами. В трюмах истошно кричали женщины…
Экипаж корабля работал до последнего. В спасательной лодке сидели люди. Капитан кричал, показывал, как надо держать веревку. Один матрос полез вниз… это был первый помощник капитана. В этот момент их атаковал немецкий самолет, он расстреливал их из пулемета… Оборвался трос, люди посыпались из лодки в воду. Потом лопнул второй конец, и лодка обрушилась на них. Одну спасательную лодку все-таки удалось спустить. Там еще было свободное место, но они никого не пустили и ушли прочь. Потом выяснилось, что они доплыли до острова, который виднелся на горизонте.
Кругом барахтались женщины, раненые, очень много из личного состава корабля. Матросов было очень много. Они укладывали какие-то плоты. Собрались вокруг какой-то женщины, сорвали с нее юбку, порвали на веревки, чтобы связать доски. Кто-то кричит: «Спасите, помогите!» Потом у него кончаются силы, и он исчезает.
На корабле была полевая уборная, сейчас она плавала в воде. Два метра – высотой, четыре метра – длиной и три – шириной. На ней, включая меня, висело пять человек. Волны сильно раскачивали наш плот, мы изо всех сил держались за края. Двое не выдержали и утонули. Нас осталось трое: я и два моряка…
Самолеты пришли обратно и расстреливали тонущих в воде. Один пустил бомбу, но бомба не рвется – слишком низко. Летали «Юнкерс-88». Видно, как летчик сидит за штурвалом и он смотрит на нас. Летают низко-низко. На боку финская синяя свастика, только в обратную сторону. Неподалеку от нас очередь попала в человека. Прошило насквозь, что-то вылетело из него, собственная кровь идет в рот вместе с водой…
Солнце начало опускаться за горизонт. Еще остались на воде головы людей. Тени от них становятся длиннее, длиннее, длиннее… Море спокойное. И вот уже нет головы, нет солнца и нет тела.
Мы забрались на уборную и сидели неподвижно, прижав ноги к груди. Хорошо, я молодой, ноги мог закрутить, как угодно. Но долго так сидеть не пришлось. Ночью заштормило, наш плот разорвался по кускам. Мы держались за края, нас несло волной. Где-то вдалеке сверкали молнии и слышался гром. Если бы начался шторм, конечно, нас бы не стало. Но утром все стихло.
Пока мы держались втроем. Сказать честно, я боялся, что они меня утопят, чтобы спасти себя, и уже присматривал доски, которые, в случае чего, я могу схватить. Мне неудобно об этом говорить, но я этого боялся. Я видел, как матросы сделали плот, и к нему поплыл какой-то человек. Но те, кто уже сидели на плоту, ударили ему доской по рукам. Я это видел собственными глазами. Тот только вскрикнул: «А-а-а» – и ушел под воду. Понятие «помощь» в таких ситуациях отсутствует. Человек становится зверем, у него появляются инстинкты зверя. Я читал о немецких кораблях, которые топили наши подлодки. Там один немец описывает точно такую же картину. Полная лодка, кто-то схватился за лодку, и ему тут же дали по голове. Не пустили в лодку, иначе утонули бы все. Теперь можно выключить микрофон...
Утром подымается большое круглое солнце из-за края тучи. На горизонте видно остров. И я думаю: «Неужели я в последний раз вижу солнце?» Горизонт чистый, уже нет никаких плотов. Там видно какую-то группу, тут видно другую, там виден человек по пояс, голова в воде, ноги вверху. Никакой надежды, что мы могли бы спастись, нет. Так и сидим там втроем. Вдруг слева, с острова, появляются три дыма. Чьи они? Наши, немецкие или финские? Мне подумалось: «Да уже все равно». Но в голове стучала мысль: «Это все-таки наши. Они обязательно придут нас искать».
И действительно, это оказались наши! Приближались катера. Они начали эти группы собирать по морю. Каждый подбирает людей по-своему маршруту. Нас сняли на торпедный катер. Ноги никак не хотели выпрямляться, было ужасно больно. С меня сняли форму. Матросы чем-то смазали мне спину, думаю, спиртом. Они предлагали пить спирт, но я отказывался. Постепенно начал двигаться. Привели меня в каюту, где под одеялом уже лежала спасенная женщина, и, как я понял, она была абсолютно голая. Женщина плакала до самого Кронштадта.
Мне разрешили подняться на палубу. Экипаж катера состоял всего из двадцати человек. Спасли только нас троих и эту женщину, но я не считаю, что они могли забрать больше. Я лично видел, как они бросали глубинные бомбы. Значит, где-то внизу услышали подводную лодку. От разрывов бомб поднялись столбы воды...
Мою форму и документы положили сушиться на выходной (дословно) трубе. Мне дали матросские брюки и робу, пропитанные маслом (машинным). В таком виде я прибыл в Кронштадт. Свою одежду так и оставил там, на катере.
В порту Кронштадта нас встретили машины скорой помощи и отвезли прямо в госпиталь. В порту было полно спасенных людей. Некоторых привезли только в одних трусах.
Положили меня на чистую койку, покормили. Первый раз я получил пшенную кашу. И наконец спать. Ведь я до этого не спал три дня.
Вдруг ночью меня будят. Пожилой человек в кителе, в очках пытается со мной разговаривать. А я ничего не понимаю. Смотрит мою голову, мои ноги. Говорю ему: «Чего ты смотришь? Что тебе нужно? Спать хочется!» Ушел, но через пятнадцать минут вернулся обратно. Померил мою голову, померил ноги. Утром я проснулся, рядом лежит вещмешок с полным обмундированием. Это было 31 августа 41-го года.
На следующий день снова на корабль. Опять в трюм?.. А я на корабль не мог даже смотреть, такое у меня было состояние. Опять везли много раненых. Что интересно, там были поляки в гражданской одежде, они пели на корабле свои песни. Откуда они взялись, не знаю.
К вечеру прибыли в Ленинград. Всех на носилки… а потом в госпиталь. Нас под руки вели медицинские сестры. Мы как иностранцы, поэтому за нами стали ухаживать, дай бог как. Моему соседу, впрочем как и мне, назначили девушек для персонального ухода. Даже дали фуражку. Другие не получили, а мне дали. Как будто бы я отличился чем-то. Ну и паек, разумеется…
Из этого госпиталя меня перевели в госпиталь во 2-м артиллерийском училище. До революции оно называлось Михайловское артиллерийское училище. После революции его разогнали. Мой отец попал туда на учебу после третьего ранения. Он был немножко образованный, владел русским языком, поэтому его отправили учиться на артиллериста. Так совпало, что мой отец учился в том училище, где меня лечили двадцатью четырьмя годами позже. После войны отца я не встретил, он погиб в первый же день войны. Но я хорошо знаю его историю и автобиографию.
В госпитале я пробыл всего две недели. У меня быстро затягивались раны на руках и на груди. В середине сентября меня направили в какой-то пересыльный пункт. А 8 сентября я видел, как бомбили Бадаевские склады. Зарево было видно издалека. Ночью меня определили в 36-й батальон выздоравливающих. Но начала гнить рука. В нее попала морская вода и грязь. Лечился до 5 декабря.
Хочу рассказать о нехороших моментах. Пару раз меня там обокрали полностью. Сначала украли шинель. Пошли обедать, возвращаемся назад – матраса нет, шинели нет. Старшина ругается, махает рукой. А другой раз у меня украли хлеб.
В том батальоне был санинструктор, который служил в Эстонии. Он относился ко мне очень тепло. Я очень благодарен ему. Он тогда нашел мне хлеба и потом часто помогал мне. Постоянно проверял меня, спрашивал как дела и так далее. В общем, он стоял за меня. А мне же трудно было, я по-русски не понимал.
Командир в нашей команде был с высшим образованием. Он меня выделял из других. Все-таки десять классов образование. Знал английский язык, немецкий. Эстонское образование было достаточно сильное. После войны в 47-м году я экстерном сдал советскую программу полностью. Нужно было усвоить только историю марксизма-ленинизма и историю Советского Союза.
Нас не отправили на фронт, потому что появился приказ создать эстонские дивизии. И при этом батальоне создали эстонский маршевый батальон. Оттуда всех направляли в Свердловскую область для формирования 1-го Эстонского стрелкового батальона.
В Ленинграде я находился до апреля. Довелось почувствовать голод блокады. Нас кормили по тыловой норме, которая составляла триста грамм хлеба и суп из муки. Уже в октябре не было ни мяса, ни жиров, ни сахара. Только вода с мукой и триста грамм хлеба. Когда замерзло озеро, прибавили сто грамм хлеба и появилась колбаса, консервы, печенье. Изредка давали плиточку шоколада.
Нас привлекали на расчистку трамвайных путей от снега, особенно в начальный период октябрь – ноябрь. Кировские заводы работали, и туда ездили трамваи. Наша команда обычно добиралась до места пешком. Лопат нет, чистили руками и ногами. На путях уже лежали умершие от голода. Неудобно признаваться, но я отодвигал (трупы) с рельс ногой на тротуар. Приходилось и такое делать.
– В то время, когда вы находились в Ленинграде, город сильно бомбили?
Октябрь месяц особенно много бомбили. Ноябрь – декабрь меньше, потому что в Ленинграде в этот период очень часто стоит туманная погода. Много было артиллерийской стрельбы. Один раз я находился в здании Академии на Васильевском острове. Я дежурил дневальным. Прилетел снаряд. Взрыв был такой, что вылетели все окна.
– Как ваш батальон эвакуировали из Ленинграда?
С третьей попытки. В конце февраля выдали сухой паек и объявили, что эстонский батальон будут эвакуировать в тыл. Мы получили три воблы, три сухаря, сливочное масло и брикет каши. Масло я спрятал в коробку и положил в карман брюк, а сухари – в нагрудный… И с того дня нас уже больше не кормили. Уезжали с Финского вокзала, но на полпути поезд встал. Стоит часа два-три и обратно в Ленинград. Затем вторая попытка, дошли до берега Ладожского озера. Берег как берег, ничего особо не видно. Одна колонна машин с фарами идет в Ленинград, другая – обратно. В основном увозили женщин и детей. Женщины как старушки, с черными лицами. На берегу более-менее здоровые ждут эвакуации, варят конское мясо в солдатской каске. Кто-то сумел лопатой от убитого коня отрубить куски мяса.
Нас посадили, все пятьсот человек. Повезло, нашлась пустая колонна. Ехали в темноте. Скорость движения не более десяти километров в час. Кабины без дверей, на каждой машине по два шофера. По дороге палаточные городки, автомастерские, медицинские пункты. На льду ночью кипела жизнь. Видно провалившиеся «полуторки»: полмашины вверху, полмашины под водой.
К утру без потерь добрались на другой берег. И началась другая борьба, другая война: как сохранить сухой паек?! Каждый день по сухарю, по рыбке и чайной ложечке масла. Я делил все на три дня – настолько у меня хватало характера. Многие не делили, съедали сразу и потом три дня голодали. А как только их покормили – понос! И так до самого Свердловска. Сколько же людей в поезде умерло от поноса! Вот, человек, где твоя смерть тебя ждет, если ты не сумел обуздать свой характер!
Проехали мы Тихвин, а затем Волхов. Тихвин только что освободили. На станции посадили в нормальный эшелон. Первый раз горячую пищу мы получили на военно-перевалочном пункте. Потом получали каждый день, в Кирове и в Перми... Питались лучше, чем в блокаде.
Приехали в военный городок Порожино. Оттуда пешком два или три километра. На следующий день нас поставили на довольствие, утром получили солдатскую кашу. Мы чувствовали себя на седьмом небе. Потом обед! Суп, на второе – каша. Мне хватало, я даже поправился.
Но сначала все-таки трудновато было, особенно на учениях. Когда сформировали 7-ю роту 3-го батальона 27-го стрелкового полка, со мной еще пара человек была из ленинградцев. К нам относились иначе, ухаживали. К примеру, я получал двойной обед. Некоторые занятия я пропускал, просто не хватало сил. Но в июле я уже полностью был настоящим солдатом.
– Чему вас обучали?
Тактика, огневая подготовка, винтовка, гранаты… подготовка отделения, подготовка взвода, подготовка роты. Маневры ежедневно, без выходных, с утра до обеда. После обеда учебные занятия в помещениях. Ночные занятия мы начали в марте и так занимались до сентября. Нас готовили шесть месяцев. Особый уход для эстонцев! Почему? Так хотели руководители коммунистической партии. Для русских солдат обычно было как? Три недели, самое большее месяц – и на передовую. Иногда специалистов готовили три месяца: танкисты, артиллерия и так далее. У этих было три месяца. А мы учились полгода, по довоенной норме.
– На каком языке шла подготовка?
На эстонском. Уже при постановлении создали национальные черты эстонского корпуса, сверху было указано – «Занятия и воспитательная работа на эстонском языке». У нас девяносто процентов были эстонцы.
У меня было среднее образование, и как-то я попался на глаза командирам, и получил в руки газету «Красноармеец». Прочитал ее всем и в какой-то степени прокомментировал. Получается, немножко соображал по-другому, нежели солдат с пятью классами образования. Ну и пошло, постоянно вызывают – «Давай проводи занятия!» Так я стал политруком в звании старшины. Проводил политзанятия в роте. Потом мне поручили ячейку управления. Туда входил парторг, комсорг, я и ротный писарь. Так сказать, правая рука командира роты. И если не было подготовки, групповых занятий, мы всегда были у командира роты вроде посыльных. Бегали туда-сюда с поручениями. Благодаря моему общему развитию мне было немного легче, чем остальным. Хоть я был еще и слаб физически после голода. В общем, постоянно крутился среди офицеров. Немножко чувствовал себя другим, чем простой солдат.
В мае месяце нашу дивизию проверили. Занятия шли почти два дня, потом всех построили. Приехал с проверкой маршал Ворошилов. Он выступил с речью, и потом опять обыкновенная жизнь, каждый день занятия, занятия, занятия. А в сентябре приказ. И дальше в Москву, в Егорьевск.
А в Егорьевске – шалаш из сосновых веток. А потом на месяц по хуторам, по домам ближайших совхозов и колхозов. Две недели наше отделение жило в крестьянском доме у одной хозяйки. Помогали ей как могли. И потом снова эшелон, на этот раз под Торопец. Две недели в землянках и на передовую.
В сентябре институт политруков запретили. Мне предлагали присвоить звание старшины. Я почему-то отказывался, не хотел быть строевым командиром. Но благодаря образованию во время боев меня ввели во взвод связи. Я немножко разобрался: что такое электроника, что такое телефонный аппарат, как обращаться с начальниками, как доложить командиру и так далее.
Первую неделю я был солдатом. Потом телефонистов стало меньше, многие погибли. И командир сказал: «Пойдешь связистом. Ты там больше пользы дашь, чем тут». Так я оказался у командира роты.
– Вы помните первый день на фронте?
Вспоминается наш старшина. Он участвовал в боях еще в Испании, интернационалистом. Мы с ним иногда беседовали. К сожалению, он погиб под Великими Луками.
Я тогда уже соображал, понимал, как себя вести в бою. Приказ выполнять надо, это понятно. Но не надо лезть необдуманно. Мне было понятно, как стрелять, куда стрелять, как целиться и что обязательно нужно найти, куда спрятаться, хоть бы за кусок снега. Все это не было для меня чем-то новым. Но страх, конечно, присутствовал. Но уже не тот страх, который был в 41-м. Тогда его было больше. Уже знал, если слышу свист пули, значит, она тебя не убьет, она уже пролетела. Если мина или снаряд свистит – не боишься, но прячешься. Это уже практика, ее надо иметь.
Под Великими Луками я воевал тридцать дней. За шесть дней до конца операции я был ранен – ногу прострелило осколком. Мне вспоминается мужество наших людей. Несмотря на слабую огневую поддержку, на небольшую практику офицеров, простые солдаты проявили себя очень хорошо.
Как много придумывали пустых дел. Какие давали непонятные приказы. Иногда ставились задачи, которые невозможно было выполнить без потерь. Однажды наш батальон за один день потерял тридцать человек ранеными и убитыми. Почему? Из-за неумения командиров руководить боем! К сожалению, такие вещи мне вспоминаются. Все это я видел своими глазами.
– Опишите действия связиста в бою.
Разматывал катушку связи от командного пункта штаба батальона до наблюдательного пункта и дальше до командиров рот. Командный пункт и наблюдательный пункт – это меньше километра. Иногда метров триста, а бывает даже меньше. Командир роты от штаба – метров пятьсот. Немного, но все равно это открытое место. Оно простреливается. А у тебя катушка на плече, телефонный аппарат да еще винтовка, боезапас, вещмешок и котелок. И вот по-пластунски ползешь по открытой местности до командира этого наблюдательного пункта. В окопе есть ячейка или приспособленное для связи место. Там нужно подключить аппарат к проводам, проверить связь, доложить. Обычно мы разматывали телефонную связь вдвоем. Одному тяжело. Вдруг обрыв на линии. С одной стороны отвечают, с другой – нет. А мы уже метров на триста-четыреста кабель положили. Значит, опять где-то перебило. Второй связист идет обратно проверять, где обрыв. И у него тоже должен быть аппарат, чтобы было чем проверить. Он находит обрыв и тебе докладывает: «Обрыв устранен».
– Много было обрывов?
Не было такой линии, чтобы без обрезов. Немецких мин очень много. А наши танки тоже… кабель зацепит гусеницами и вместе с аппаратом тянет за собой. Помню, в городе такой случай был, там кабель некуда закопать. Обычно кое-как маскировали линии – земля мороженая.
Кабели были однолинейные, их не хватало. Правда, потом захватили очень много немецких кабелей. Наши телефонные аппараты зуммерные, звонит – еле-еле слышишь. А немецкие – звонковые. Звонок, ручку крутишь, и нет проблем. У них были пластмассовые ящики, а наши – деревянные. Ящик намок в воде… и аппарат вышел из строя. Вот такие недостатки у нашей техники, их аппаратура была лучше. У немцев каждый род войск имел свой цвет кабеля: синий, черный, красный...
– Какие инструменты у вас с собой были для ремонта?
Нож, плоскогубцы, изолирующая лента… без этого нельзя. Зимой бывает, грунт замерз и никак не получается заземление. Никак не вбить в землю металлический прут. Тогда используется запас связиста – моча.
– Бои за Великие Луки называют еще «вторым Сталинградом» по ожесточенности боев…
Действительно, так можно сказать. По величине, по объему, конечно, сравнение никак не подходит. А по ожесточенности боевых действий, накалу борьбы и людским потерям – это, действительно, Сталинград. Но это же были вспомогательные операции во имя Сталинграда. Снарядов мало, вооружение слабое – все для Сталинграда. А наша задача – не допустить, чтобы немцы могли перебросить свои войска из-под Великих Лук под Сталинград. Это – стратегическая задача. А тактическая задача – овладеть городом и держать линию фронта.
– Очень много писалось о перебежчиках из вашего корпуса. Почему это происходило, как вам кажется?
Мне не нравится, что говорят сейчас наши историки. Они называют количество – три тысячи и более. Это неправильно.
Причина первая – есть перебежчики настоящие. Причина вторая – бойцы, которые попали в плен в бою. На фронт войска ввели с ходу. Люди уставшие, несколько суток без сна, потеряли всякую ориентацию: где свои, где немцы… Я встретил одного после войны. Он мне рассказывал: «Я закрыл глаза, чтобы хоть немного поспать, и меня – раз… уже будят на немецком языке!» Разные были ситуации. Ну, а некоторые действительно не выдержали ужаса войны. Он вроде и не перебежчик, но, скажем так, ему все надоело, и он пошел искать лучшего. Говорят, что во время уличных боев перебежало несколько сотен. Откуда столько? Там попало в плен примерно сто человек. Почему в этой цифре я уверен? Потому что, когда город захватили, ими занимался работник СМЕРШа, старший лейтенант Густав… фамилию не помню. Он мне рассказывал на встрече ветеранов полка, что получилось половина на половину: пятьдесят – перебежали, пятьдесят – попали в плен. Судьба у них следующая: после трибунала половина – на расстрел, остальные – в штрафной батальон. А несколько сотен или тысячи – это неверно. Касательно 3-го батальона 27-го полка я вообще не знаю, кто мог бы перейти, нет такого. Наш эстонский батальон воевал в составе русской дивизии до 17 января 43-го года.
– Как вы были ранены?
Даже не помню, как это случилось. Вдруг нога опухла так, что я даже не мог снять валенки. Я пощупал пальцы ног – болят. Опухла нога. Командир полка разрешил обратиться к санинструктору. Его звали Моррис Керхарт. Он посмотрел: «Ой-ой-ой». Сразу отправил в медсанбат дивизии. Там сразу же начали резать. Вытащили маленький кусок металла, который прихватил с собой кусок валенка и спрятался в мясе.
Рана затянулась через день, все нормально. Но обмороженные пальцы гнили, гнили и гнили... Лежал я в 7-м полевом госпитале Калининского фронта. Пальцы не позволяли мне ходить. Тогда меня определили в команду легкораненых на разнообразные работы.
И тут опять я чем-то отличился от остальных. В госпитале работали замечательные врачи. Был один врач-эстонец, капитан, он потом служил в дивизии, немножко за меня постоял. Был поляк Яновский, подполковник, очень хороший хирург. Он заинтересовался мной. На русском я не говорил, мы общались по-эстонски, немножко по-английски. Яновский хорошо знал немецкий язык. Он был хирург польской армии, и его арестовали, как военнопленного. Но поскольку он хороший хирург, его взяли на работу в Советскую армию. Так он попал в 27-й полевой госпиталь, где стал главным хирургом.
Один раз притащили очень много раненых. Ко мне обратилась старший лейтенант Халебная: «Помоги заполнять листы на раненых!» Дело в том, что я красиво писал русские буквы. Ну я сижу и заполняю. Они смотрят: «О-о-о, молодец». Пару дней там работал, но не получилось. Не мог фамилии писать точно: не понимал, Царев или Шарев. Но Халебная сказала хирургу: «У меня хороший мальчик, эстонец. Возьми в операционную». Меня отправили туда. Лежит раненый на столе. Врач оперирует. А мне дали в руку керосиновую лампу и говорят: «Покажи тут, покажи там». Я стою и вижу, как режут живого человека. Что я видел? Врач-эстонец ищет осколок в животе у больного. Мажет йодом, берет нож, режет, вытаскивает все кишки наверх, ищет куски металла. Я не выдержал на второй операции – ногу отрезали. Не буду рассказывать, только скажу, через пару дней принесли его на перевязку. Развязывают, смотрят – ага, рана вроде свежая, кровь еще кругом. Они довольны, улыбаются – больного в палату. А на второй или третий раз откроют – все коричневое, запах. И его уже совсем в другую палату. А через пару дней его не станет.
После госпиталя меня направили обратно в дивизию. Сначала – запасной батальон. Пару дней там, потом в маршевую роту и на фронт. Принял пополнение лично командир дивизии, генерал-майор. Со мной оказалась еще пара эстонцев, хотя я и не знал этого. Командир дивизии спрашивает у пополнения: «У кого какие вопросы?» Один поднимает руку: «Я – эстонец. Как попасть в свою дивизию?» Командир дивизии: «Еще эстонцы есть? Выходите!» Дали предписание, и мы ушли в свою дивизию.
В дороге провели трое суток. Когда шли через Великие Луки, наблюдали следы боев: развалины, трупы. Валяются каски немецкие, каски наши, сапоги, ремни… И повсюду кости, а по ним бегают крысы.
Дивизия стояла под Андреаполем. К нам зашел комсорг полка – Вальтер Илисон. До боев в Великих Луках я служил с ним в комсомольском полковом бюро. Он говорит мне: «Пойдешь ко мне писарем». Так я стал заполнять анкеты, и все партийное бюро было в моих руках. С котелком ходил за обедом для офицеров. У меня было три офицера: комсорг полка, парторг полка и агитатор полка. Ухаживал за ними, кормил их и так далее. В строю не был, на учениях не был.
А потом попал в Подольское военное училище. Поступил приказ подобрать сто кандидатов для подготовки кадров с учетом военного времени. Генерал Пярн отправил нас – мы уже стояли под Нарвой – в военное училище. Лично пожал всем руку и с оркестром отправил. У Пярна был свой оркестр.
Училище я окончил отличником. Проучился год. В апреле 1945-го мы получили звание «младший лейтенант». Мы себя называли «микромайоры». И быстро на фронт. Но вместо фронта 8 мая я оказался в Москве. В 11 часов сели на поезд до Ржева. Утром вышли на станции. Вернулись, смотрим – «Где наш паровоз?». Ушел за водой, за углем. Значит, полчаса мы свободны. На перроне полно людей: бабушки, дедушки, дети... Ни одного взрослого! Валенки зимой и летом, солдатская гимнастерка или телогрейка – вот вся их одежда. Подойдут ко мне спрашивать: «Не видел ли ты моего Кольку? Он был такой высокий, белый. Последнее письмо пришло…» Да где я ее Кольку мог видеть?.. Линия фронта длиною в две тысячи километров от Белого моря до Черного. Многие обнимали нас… и плачут, плачут, плачут. Я видел, как русский народ воспринял первый день мира. Никакой другой народ этого не испытал.
– В 43-м были введены погоны. Вы помните, как это было воспринято в армии?
Погоны ввели, когда я был в госпитале, в команде выздоравливающих. Приехал в полк, мне там вручили погоны. Особых разговоров на фронте не слыхал, да и в госпитале тоже. Офицеры-медики уже постепенно нашивали погоны на старые гимнастерки. Погоны там почему-то уважали, и даже очень.
– Вы или ваши товарищи использовали смертные медальоны?
Нет, мы их выбросили. Иногда в баню ходили, иногда форму меняли. Они терялись…
– Как часто на фронте удавалось помыться, привести себя в порядок?
На фронте никогда. Руки и лицо снегом помыл, да и все.
– Как на фронте с питанием?
Питания хватало. Было трудно достать горячую пищу. Иногда продуктов не хватало. Продукты везли эшелонами, а они попадали под бомбежку. Один эшелон прибыл только с гречкой. Целый месяц кормили пшеном.
Под Великими Луками я один раз пошел за пищей. Вдруг пуля прилетела. Стрелка не вижу, окопа не вижу, а пули летают. Пришлось прятаться. Пришел, а термос простреленный, целая очередь прошла. Когда батальон воевал в самом городе, у нас пищи хватало. Немецкие склады попали в наши руки. Тогда я особенно оценил норвежские рыбные, голландские овощные и яблочные консервы. В городе (в Великих Луках) недостатка в пищи не было.
– Во время переформирования у вас выступали артисты, может быть, кино показывали?
Когда мы стояли в тылу, к нам приезжали эстонские артисты из Ярославля. Это хорошо для солдат. Важную роль играли политработники. Последние известия расскажут, о положении на фронтах. Узнают у солдат, как родственники, какие настроения.
– Когда вы стояли под Кингисеппом, вы знали, что напротив вас воюет 20-я эстонская дивизия СС?
Это знали на уровне штаба, конкретно я не знал. Разговоры шли, что против нас воюют эстонцы. Я уже не воевал на передовой в Эстонии, так что с ними не встречался и ничего конкретно сказать не могу. Но могу сказать, что после войны, когда я вернулся с училища и стал командиром взвода учебного батальона, половина личного состава у нас была из тех, кто служили в немецкой армии и которые попались или сами сдались в плен. Такое дело. Командиры отделений – оба служили в немецкой армии. Толковые ребята, хорошо дисциплинированы. Но в какой-то степени они боялись за свое прошлое. И некоторые из них боялись не напрасно. Утром пришел на службу – нет водителя! Забрали спецслужбы, нашлись причины. Возил евреев из лагеря…
– Какими боевыми наградами вы награждены за войну?
За Великие Луки награжден медалью «За отвагу». Потом получил «За боевые заслуги». Других боевых орденов и медалей не получал, потому что больше не воевал. Ордена получали ребята за Эстонию. А я и этим доволен. «За отвагу» – это самая высокая оценка для солдата.
– Почему вас после войны перевели в строительный батальон?
Брат мамы – в финской армии, брат моего отца во время Первой мировой войны попал в плен в Германии и там остался, второй дядя – в Швеции, третий – в немецкой армии. Так что...
– Как вас встречало местное население в Прибалтике?
На границе очень хорошо нас встретили в Риге. Нас принимали там не хуже, чем в Эстонии. Мы шли по цветам. Помню, как на границе ребята целовали землю. И я тоже целовал. И тут, конечно, слезы.
Мы пришли в Таллинн 17 июня. Нас держали некоторое время на тех же местах, где я воевал в 41-м году. Подготовились, помылись, форму привели в порядок, чтобы через Таллинн пройти маршем торжественным. Когда мы приближались к Таллинну, я увидел у дороги женщину с велосипедом. Рядом с ней стояла девушка. Это была моя мама! Я выскочил из строя, оставил взвод. Потом смотрю, эта незнакомая девушка – моя сестра. Так я и остался с мамой. Взвод без меня пошел.
– Вы сказали, что у вас отец погиб в начале войны.
Он погиб дома от случайного снаряда. Дома было овощехранилище, они переоборудовали его в укрытие. Отцу понадобилось выйти на улицу оправиться. И прилетел снаряд. Его разорвало на части. Мама собрала куски, так и похоронила. Голова пустая сзади, одна рука...
– Чему вас научила война?
Война научила меня, как жить по-умному, как преодолевать тяжести в жизни, как оставаться трезвым и не терять самоконтроль. Она научила меня уважать человека и самому заслуживать уважение.
– Вам снится война?
В последнее время уже меньше стало, но иногда есть.
– Что бы вы пожелали молодежи?
Эстонской молодежи – пусть снова введут школьную форму. До войны у нас была форма, и попробуй без фуражки пойти в школу. Форма дисциплинирует людей. Сейчас у нашей молодежи отсутствует воспитание. В автобусе молодежь места не уступит, сидит, а рядом старушка стоит.
Спасибо вам огромное за встречу, спасибо вам огромное за ваш очень интересный рассказ и самое главное – спасибо вам за победу, потому что благодаря вам сейчас живы мы, живут наши дети и будут жить наши внуки и правнуки.
ИСТОЧНИК: https://youtu.be/ckjgIEIznrw
| Интервью: | А. Лазурин |
| Лит.обработка: | С. Смоляков |
