Бараш Анатолий Михайлович

А.Б. - Родился 10/9/1920 года в Петрограде. Мой отец, коренной петербуржец, окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, был адвокатом, при Советской власти являлся одним из основателей городской коллегии адвокатов Петрограда.

Отец всегда был истинным патриотом России, но коммунистов и Советскую власть не любил. Жили мы в районе Сенной площади. В 1929 году у нас отобрали квартиру и сделали из нее коммунальную, мы перебрались жить в квартиру бабушки, но и там нас "уплотнили" власти, в итоге - на две наши семьи оставили только две комнаты в нашей же квартире.

В 1937 году отца арестовали, он просидел в тюрьме НКВД девять месяцев, а потом, когда сняли Ежова с поста наркома внутренних дел, отца внезапно выпустили из заключения, из тюрьмы он вернулся измученным инвалидом. Я учился в средней школе № 38, находившейся в бывшем здании Александровской гимназии, и после десятого класса поступил в Ленинградский строительный институт. В комсомол не вступал, с моей анкетой и "непролетарским социальным происхождением" в ВЛКСМ не принимали. Тогда вообще творился невообразимый шабаш, комсомольские деятели выискивали среди студентов " социально чуждых", ЧСИРов (" членов семей изменников Родины"), студентов исключали "за фамилию", за "репрессированных родных", за "непролетарское происхождение", и я старался держаться подальше от всяких активистов. Через год из нашего института сделали Ленинградское военно-инженерное училище, и студентам, не желавшим становиться курсантами, предложили переводиться в другие ВУЗы. Я поступил в Политехнический институт, на гидротехнический факультет, и до войны закончил три курса института. В июне сорок первого, после ноты ТАСС, я был уверен, как и многие другие, что война скоро начнется, и когда ночью 22-го июня в воздухе был слышен гул самолетов, я не был удивлен или потрясен внезапностью германского вторжения.

Войну ждали…Я сразу пошел записываться в истребительный батальон, формируемый из студентов Политеха, но уже примерно 30-го июня меня вызвали по повестке в военкомат и спросили: "Где желаете служить?", я ответил: "На флоте", на что в военкомате мне сказали: "С этим проблем не будет. Идите домой, мы вас вызовем". Дней через десять меня призвали и отправили в Ленинградское танковое училище, которое было развернуто на базе Ленинградских бронетанковых КУКС ( курсы усовершенствования командного состава).

До этого в Питере было только танко - техническое училище. Я плохо себе представлял, что такое армия и танки. Помню, шел первый раз в училище, по дороге зашел в парикмахерскую, постригся, чтобы выглядеть прилично, но только попал в училищную казарму, как на входе стоит сержант с ножницами и всех стрижет под "нулевку". Весь наш курсантский набор состоял из образованных и взрослых людей: студентов и аспирантов городских ВУЗов, инженеров ленинградских заводов, и только когда нас 20- го августа вывезли в эвакуацию, в курсантские батальоны добавили восемнадцатилетних ребят.

Нам объявили: срок обучения ускоренный - 9 месяцев.

Г.К. - Куда было эвакуировано училище?

Какие знания успели получить курсанты - танкисты за столь небольшой срок обучения?

А.Б. - Училище эвакуировали в Магнитогорск, наш набор - всего 2 курсантских батальона.

Толком нас воевать не научили, весь период пребывания в училище запомнился совершенно нерациональным использованием времени для подготовки танкистов.

Техники для обучения не хватало, в училище было всего несколько танков Т-26 и только ранней весной 1942 года, прямо перед нашим выпуском в училище прибыли Т-34, Т-50 и БТ-7.

Тренировки на Т-26 тоже "дорогого стоили", из - за маленького размера башни при стрельбе из пушки локти девать было некуда, на этом танке стрельба ведется скрещенными руками, при этом левая рука поворачивает орудие, а правая - башню. Учебных классов было мало, почти все время мы проводили в поле, на морозе, где занимались "изучением тактики боя", ходили "пешим по танковому". Хоть и кормили нас три раза в сутки, но питание было скудным, и можно сказать, почти без натяжки, что мы влачили полуголодное существование. А про холода первой военной зимы и сейчас вспоминать страшно, у нас были только тонкие "курсантские" шинели и кирзовые сапоги, и когда начались морозы, то сами понимаете, чем для нас являлся каждый выход в поле на занятия. Кроме того, курсантов могли запросто послать выкапывать из под снега гнилые кочерыжки капусты с колхозных полей, или отправить на заготовку леса, так что наша подготовка была откровенно слабой. Перед выпуском из училища каждый из нас имел всего 2-3 часа вождения танка, и мы провели только одну учебную стрельбу боевыми снарядами - в составе экипажа курсанты стреляли по три снаряда…

Наша моральное состояние тоже оставляло желать лучшего, и не только из - за голода, была еще одна причина - курсантский набор был сплошь "питерский", и когда до нас дошли слухи, что происходит в блокадном Ленинграде, то многие из -за переживаний за своих родных места себе не находили, ведь наши семьи остались в блокаде. Я на какое-то время потерял связь с родителями. Не знал что с ними, что с моей одиннадцатилетней сестрой Женей.

Командиром курсантской танковой роты был капитан Погорельский, довольно приличный человек, а взводным нам поставили пехотинца, лейтенанта Василия Коробова, который с каким-то иступленным усердием лично занимался с нами штыковым боем…, вот вы, например, понимаете, зачем это было нужно танкистам на фронте?, я лично до сих пор понять не могу.

Коробов, ежедневно перед строем, как "Отче наш", повторял свою любимую поговорку: "Армия - великая вещь! Она воспитывает воров, бандитов и хулиганов. И вас, студентов, она перевоспитает!"… Еще одно явление стало для меня откровением. Резко менялось поведение людей, только вчера переодетых в военную форму - вроде собрали в батальоне "отборный человеческий материал", весьма образованных людей, но когда мы увидели, как "бывший интеллигент", поставленный на должность командира отделения или помкомвзвода, за считанные дни превращается в "шкуру" и в "солдафона", начинает " рычать" на своих товарищей-курсантов и выслуживаться, то поняли, что способность сохранить в суровых армейских условиях культуру, порядочность и свои "довоенные" нравственные установки - дана далеко не всем… Меня сначала назначили командиром отделения, но через пару месяцев сняли с этой должности, я оказался "слишком мягким": на своих ребят не орал, как резаный, и начальство "глазами не ел"…. Не все ребята выдерживали "армейскую лямку", один наш курсант, парень из бывших аспирантов Ленинградской консерватории, полностью деморализованный голодом и тяжелой физической нагрузкой, стал "опускаться", и после очередной отсидки " на губе" его исключили из училища и списали в пехоту…

В училище я подружился с тремя ребятами (и впоследствии с двумя из них я вместе получил назначение на фронт в одну танковую бригаду): Зяма Фукс, Витя Ястребов, а третий наш товарищ, Лева Пайор, попал в другую танковую часть.

О Викторе Ястребове надо рассказать отдельно: в его семье было семь братьев и шестеро из них погибли на фронте. Витя погиб шестым из братьев, в своем первом бою.

Мы с ним служили в одной роте. Перед атакой он отдал свои документы комиссару роты, видно чувствовал, что из боя уже не вернется… Так и получилось…

В марте 1942 года состоялся наш выпуск, мы получили звание лейтенантов и прибыли в Нижний Тагил, где формировались и отправлялись в Действующую Армию маршевые танковые роты.

На конвейере работали почти сплошь женщины и подростки, все голодные, и я отдал все свои продовольственные талоны рабочим. Затем - погрузка в эшелон, танки ставили на платформы, и по "зеленой улице" мы поехали на запад. Командование роты ( командир роты, политрук и зампотех) присоединилось к нам по пути. На какой-то станции танкисты обнаружили в тупике цистерну со спиртом, побежали к ней с ведрами и котелками, набрали "горючего" на дорогу, и на фронт мы ехали весело, как говорится - " спаивание личного состава" состоялось само собой.

За несколько дней мы добрались до места назначения, где формировался 5-й Танковый корпус, которым командовал Герой Советского Союза Семенченко.

А дальше - передовая: Западный Фронт, 70-я танковая бригада. Здесь мне достался танк под номером №777. Перед своим первым боем я не боялся, что меня сегодня могут убить, совсем об этом не думал, настроение у всех ребят было боевым, нас было много, а в коллективе страха не чувствуешь.

Г.К. - Кто командовал 70-й бригадой и конкретно Вашей ротой?

А.Б.- Бригадой командовали: сначала Коротеев, а потом его сменил полковник Абрамов, молодой и смелый полковник. После Абрамова был какой-то майор, но и он быстро выбыл из строя по ранению. Фамилию своего первого комбата уже не помню.

Ротой командовал старший лейтенант Александр Фомин, политруком роты был неплохой парень, бакинец Григорий Задов, а зампотехом был техник- лейтенант Чайка.

Зампотех Чайка у нас считался "слегка контуженным". Как -то рота шла в бой по узкой гати, проложенной через болото, и три танка, один за другим, сползли с гати в "кювет". Следующим должен был идти мой танк. Чайка подскочил ко мне с пистолетом в руках и заорал: "Если в кювет слетишь - застрелю!". Но обошлось, мой танк прошел по гати без ЧП…

Экипажами в моей роте командовали: Ястребов, Бухтин, Морозов, Яровой, Гнедаш, Кондратьев, Бибиашвили, и никто из них не дожил до сорок третьего года…Сорокалетний лейтенант Яровой был в роте самым старшим по возрасту, и он сгорел в танке в первом наступлении. Других ребят, командиров танков, сейчас уже точно по фамилиям не помню.

В нашей бригаде были танки Т-34 и Т-70.

Г.К. - Свой экипаж в 70-й ТБр помните?

А.Б. - Когда из тыла мы прибыли в бригаду, то многие экипажи маршевой роты поменяли.

Ко мне в экипаж пришел опытный механик - водитель Василий Конкин, который своим мастерством в бою спасал себя и нас. Заряжающим у меня был очень хороший человек по фамилии Павлик. Стрелком - радистом был молодой парень, "западник", родом откуда-то с Бессарабии, а вот его фамилию я сейчас запамятовал. Мы были как одна семья.

Летом 1942 года меня хотели перевести в соседний батальон бригады, поменять местами с моим товарищем Зямой Фуксом. Фукс был очень прямой и принципиальный человек, кто-то его "задел по нации", а он не смолчал, поднялся шум, и комбриг приказал "рокировать евреев местами", видно хотел в духе интернационализма вместо "плохого буйного Фукса" прислать "хорошего спокойного Бараша". Я как только узнал об этом, пришел к комбригу и начал его просить, чтобы он не отлучал меня от моего экипажа, а если перевод в другой батальон неизбежен, то пусть переводят весь экипаж вместе с танком, мы же, как братья стали.

Комбриг меня услышал, понял, и отменил свой приказ.

Экипаж танка действительно должен быть как семья, как монолит, иначе - не выжить…

Все у танкистов делится на всех поровну: и кусок хлеба, и смерть…

Все лето и осень 1942 года нас постоянно перебрасывали с места на место вдоль нашей передовой линии, а на каждой стоянке экипажу надо вырыть аппарель для танка: 28 кубов земли для боевой машины и еще 8 кубов земли под землянку. По негласному правилу механик - водитель в "земляных работах" не участвовал, он приводил танк в порядок, проверял механизмы и натяжку гусениц. А мы, втроем, копали землю, и даже мысли не возникало, мол, я - командир и лейтенант, чего вдруг я лопатой должен махать… Стреляли по немцам со своих позиций, но наши танки часто бросали в разведку боем или в настоящие лобовые атаки.

Г.К. - Хотелось бы услышать про наступление на Сычевку в конце 1942 года.

Посмотрел сводки донесений по 5-му ТК… Просто по цифрам потерь можно представить накал боев. 5-й Танковый корпус на 11/12/1942 в своем составе имел 131 танк, через 2 дня всего 24 танка в строю. 5-я МСБр за два дня наступления превратилась в усиленную роту: из 1700 человек личного состав в строю осталось 160 бойцов и офицеров…

Как наступали на Сычевку?

А.Б. - Так на Сычевку мы наступали и летом, и еще в ноябре, и потери тогда были ничем не меньше декабрьских…А дело было так: на узком участке, на месте предполагаемого прорыва собрали сразу 2 танковых корпуса, наша бригада оказалась на левом фланге.

Нам передали приказ - "Прорваться вперед и захватить рокадную железную дорогу, ветку Ржев-Сычевка". Поддерживать нас должна была какая-то стрелковая дивизия, но когда появилась эта пехота, то мы сразу поняли, что "с ними каши не сваришь", пехота подошла к исходным позициям после длительного марша по заснеженным дорогам, стрелки от усталости еле передвигали ноги, а винтовки волочили за собой как плуги, за ремни…

Все танки выстроились в две линии, как на параде, потом была жиденькая артподготовка минут на пять, затем, по сигналу ракеты, танки рванули вперед, и моментально немецкая артиллерия открыла по нам огонь. Наступление не было подготовлено должным образом, разведка проворонила немецкие противотанковые минные поля, и батальон, который шел в атаку слева от нас, почти все свои танки потерял на подрывах на минном поле.

Немцы открыли огонь из ПТА, а когда мы все таки прорвались вперед, то они поставили на прямую наводку 88-мм орудия… Одним словом, до линии железной дороги из двух корпусов дошло всего двадцать танков, и тут выясняется, что мы отрезаны от своих, пехота нас не поддержала, а немцы уже "подсуетились" и закрыли брешь в обороне за нашей спиной…

Мне ротный Фомин приказал погрузить на броню тяжелораненого комбата и еще несколько раненых танкистов и прорываться к своим, иначе комбат истечет кровью. Через немцев мы прошли на скорости, как нож через масло, в нас не смогли попасть. Мы сгрузили раненых в санчасти, и я прибыл к штабу бригады. Мне приказали взять в танк какого-то незнакомого старшего лейтенанта, вернуться к месту прорыва на левом фланге и найти на минном поле подорвавшийся танк комбрига, сказали, что комбриг ранен, и его надо срочно вывезти с поля боя.

А старший лейтенант оказался стажером из тылового училища и племянником командира корпуса. Тут еще подбегает наш интендант и закидывает в танк доппайки для офицерского состава. Я сказал стрелку - радисту, чтобы он оставался при штабе, сел в танке на его место, а старший лейтенант занял мое, командирское. Мы поехали на это минное поле, противотанковые мины в ящиках были видны из под снега. И тут я заметил справа от нас немецкое орудие на пригорке, и только успел крикнуть: "Пушка справа!", как болванка пробила броню. Старшего лейтенанта, сидевшего на моем месте, разорвало на две части, и вся кровь с него, оторванные куски его тела… все это на меня…Болванка разбила противовес орудия, и этот противовес раздробил ногу Павлику. Мне достался в ногу мелкий осколок от брони, который я потом сам смог вытащить из ноги, а Конкину осколок попал в плечо. Но танк еще оставался на ходу и Конкин, одной рукой переключая рычаг скоростей, вел "тридцатьчетверку". Мы выползли с минного поля, и тут увидели как в глубокой воронке завяз наш Т-34, это был экипаж Фукса. Мы еще вытащили их из воронки и только тогда вернулись к штабу бригады. Кстати, Фукс выжил, после войны я встретил его в Ленинграде, он уже работал зубным врачом.

Санитары забрали Конкина и Павлика, потом вытащили из танка все, что осталось от "стажера", а я снегом и водой пытался смыть с себя чужую кровь и куски мяса.

Мне сразу дали нового механика - водителя, украинца по фамилии Кульвиц, это был неприятный нахальный тип, законченный алкоголик и жулик. Пока я смывал с себя кровь возле штаба бригады, Кульвиц погнал танк к ремонтникам, а потом быстро вернулся. Орудие и пулемет танка были безнадежно разбиты, отремонтировать их на скорую руку было невозможно, вооружение надо было менять полностью. Тут "нарисовался" комиссар бригады Черный и первым делом спросил: "А где доппайки?". Посмотрели - а их в танке нет. Да после всего пережитого в этот день разве мог я еще думать о каких-то доппайках, когда на моих глазах людей разрывало на части прямо в башне моего танка, а другие мои товарищами заживо горели в танках на черном от копоти снегу?!.. Я ответил Черному: "Не могу знать, товарищ комиссар!". Ведь только потом я узнал, что эти дополнительные командирские пайки стырил механик-водитель Кульвиц, пока гнал танк к ремонтникам, а потом он потихоньку их жрал и менял на спирт…

Затем комиссар спросил: "Что с танком?" - "Орудие и пулемет раскурочены!", и тут я услышал его приказ: "Вперед! Иди и дави немцев гусеницами!". Я залез в танк, мы уже двинулись с места, и тут до комиссара дошло, что он сейчас ляпнул, и Черный, обуздав свою сволочную комиссарскую сущность, отменил свой приказ… И ведь не людей он пожалел, которых отправлял на гибель в безоружном танке, а скорее всего побоялся ответственности за загубленный по его приказу Т-34, который нуждался в ремонте. Мне эти доппайки потом еще боком вышли. Когда наступление закончилось тем, чем оно закончилось, командир корпуса приказал наградить всех выживших командиров танков, чьи машины прорвались к "железке", орденами Боевого Красного Знамени, а членов экипажей - отметить орденами ступенью ниже.

Но тут вмешался комиссар Черный, заявил, что я должен понести серьезное наказание за "утрату пайков", потребовал отменить мое награждение, и вместо ордена Красного Знамени мне дали медаль "За Отвагу". Васю Конкина наградили орденом Отечественной Войны, а заряжающего Павлика - орденом Красной Звезды…

Г.К. -Что было с бригадой после этого неудачного наступления?

А.Б.- Я не знаю, что дальше происходило с 70-й ТБр, поскольку впереди меня ждала долгая "кочевая жизнь" по "безлошадным" танковым резервам. В декабре 1942 я со своим покалеченным танком находился при ремонтниках, которые обещали привести танк в порядок, но дело стояло на месте. Механик - водитель каждый день нажирался антифризом и спиртом, который пил кружками, и мне надоело видеть его пьяную рожу. Бездействие угнетало.

Поступил приказ - меня вместе с танком, а также всех безлошадных танкистов передать в другую бригаду, которая должна получить технику. Не помню уже точно номер бригады, я там долго не задержался по следующей причине. Нас собрали в этой бригаде и тут я "приобрел" себе врага в лице замполита батальона старшего политрука Костенко. Он евреев ненавидел, этого не скрывал, и решил сделать из меня "жертву", стал ко мне придираться по разным мелочам, его не устраивал "жидок с гонором", и он меня "доставал до предела ", но поломать не смог. Костенко бесился, я тоже. Я решил его пристрелить, мне было все равно, наплевать, расстреляют меня за этого комиссара или через трибунал отправят в штрафбат, и когда я сказал этому Костенко при всех, прямо в лицо, что он последние дни по нашей грешной земле ходит, и что я его обязательно застрелю - то меня сразу "сплавили" из бригады в распоряжение отдела кадров ГБТУ, а оттуда я попал, кажется, в 95-ую ТБр. Но и в этой бригаде не было матчасти для всех, никто не знал что делать с нами, с "безлошадными". Мне сказали, что я назначаюсь командиром танка командира корпуса, но где этот танк? Уже началась весна, начал таять снег, бригада стояла, считай что в открытом поле, а я ходил в мокрых валенках, ночевал то на снегу, то на земле. Колонна бригады все время куда-то передвигалась, и мне почему-то запомнилось, как на одной из ночных стоянок я лег спать на снег под ремонтную машину-"летучку" и слышу, как оружейный мастер "разоряется" в адрес "проклятых жидов в Ташкенте". Я вылез из -под машины и пошел ему бить морду, но оружейник начал "оправдываться" - "Лейтенант, ты меня не так понял, ты же наш еврей, наш, свой в доску, понимаешь, а вот остальные…"…

Наступил апрель, новая матчасть для нас так и не прибыла, ребята стали говорить, что наше фронтовое направление стало второстепенным, и танков мы еще долго не дождемся.

Как в воду глядели. В один прекрасный день всех "безлошадных" офицеров отправили в Москву, в отдел кадров штаба БТ и МВ РККА и здесь я получил назначение в 19-й Танковый корпус.

Г.К. - И что ждало Вас в новой части?

А.Б. - В штабе корпуса, в ОК, после того как я заполнил анкету по учету личного состава, кадровики увидели, что я бывший студент и имею боевой опыт, то меня сразу отправили к начштаба корпуса полковнику Шаврову.

(Полковник Шавров был неординарной личностью во всех отношениях, в возрасте 26 лет он уже имел звание полковника, являлся смелым танковым командиром, а когда в 1943 году был назначен на должность начальника штаба корпуса, то удивлял всех своими организаторскими способностями и глубоким знанием дела во всех аспектах штабной службы.

После войны Шавров стал генералом армии и командующим округом.

Его заместителем, ПНШ по оперативной части, был майор Яков Беркман, очень умный и достойный человек. Мы с ним стали товарищами. Беркман недавно ушел из жизни. ).

Полковник Шавров, после короткой беседы со мной, сказал, что ему нужны толковые офицеры на должность "офицер связи штаба бригады", и что приказом по корпусу я назначаюсь на эту " работу" и направляюсь в 202-ую танковую бригаду.

Г.К. - Что включает в себя понятие "офицер связи штаба бригады" или "штаба корпуса"?

А.Б.- Функции весьма простые: держать связь с батальонами во время боя, передавать приказы и проверять исполнение этих приказов, проводить колоны танков по назначенным маршрутам, вести разведку в районе боевого соприкосновения с противником.

Эту должность еще называли так - "офицер для особых поручений". Я числился по спискам в штабе 19-го корпуса, но почти все время находился в 202-й танковой бригаде.

Г.К. - Как восприняли новое назначение - как "карьерный рост", или как "отсрочку от неминуемой смерти"?

А.Б. -Честно скажу, что я об этом тогда не задумывался, поскольку был еще молодой и плохо представлял, в чем будут заключаться мои функции. Мне приказали вступить в должность - и я беспрекословно выполнил приказ, это же армия. Весной 1944 года я уже был капитаном и помощником начальника штаба бригады по оперативной работе, и с этой должности я отправился на учебу в Академию БТ и МВ. Для офицера начинавшего воевать простым лейтенантом, командиром танка - это являлось безусловно карьерным ростом, но я на войне "теплых мест" и сытой спокойной жизни не искал… Шансов выжить у офицера связи бригады в сравнении с командиром танкового взвода конечно было намного больше, но тут все зависело от действий комбрига - куда он тебя сегодня пошлет: в самое пекло, к черту на рога, туда где не поймешь, где немцы, а где наши, или комбриг не будет тобой попусту жертвовать как "пешкой на шахматной доске", и подумает, перед тем как отдать офицеру связи очередной приказ.

У офицеров связи смерть была другой, чем у рядовых танкистов - они обычно погибали не в горящих танках, а от пуль и осколков в чистом поле.

Даже личное отношение комбрига к тебе играло свою роль. Не понравился ты ему как человек, так он тебя уже завтра пошлет туда, откуда живым никто не возвращается.

Но вот еще одна особенность этой "должности" - офицер связи штаба бригады всегда, как говорится, "под рукой", и когда из строя выбывали командиры рот и заместители комбатов, то комбриг мог со спокойной душой приказать принять под командование остатки танковой роты и повести их в атаку. У меня такое было. Или взять роту танков и провести разведку боем.

Или могли приказать находиться в головном дозоре, впереди передового рейдового отряда, как это было у меня в Крыму. От смерти я не был застрахован, разница только в том, что, оставаясь командиром танка или взвода, я бы обязательно сгорел в танке еще на Курской дуге или в боях на реке Молочной, а так судьба и слепой случай оставили меня в живых.

Кстати, почти все офицеры связи 202-й ТБр, как и большинство других офицеров бригады погибли осенью 1944 года в Прибалтике. В Латвии, это место, кажется, называется Добеле, наша бригада была брошена на помощь двум нашим стрелковым дивизиям, оказавшимся в окружении, и здесь бригада сама попала в западню, была разбита, и очень многие мои товарищи погибли в те дни.

Г.К. - Как проходили такие танковые разведки боем?

А.Б. - Одна из таких мне хорошо запомнилась. На Курской дуге дело было. Комбриг вызвал меня к себе - "Возьми роту танков, пойдешь в разведку". Я повел семь танков по широкой "нейтралке" вдоль линии фронта, вызывая огонь на себя, и тут на очень низкой высоте над нами появились два немецких истребителя и стали облетать нашу колонну.

По какой -то непонятной причине немцы не стали открывать по нам огня, а иначе всех нас там сожгли бы к такой-то матери….Когда задача была выполнена, я повернул колонну по направлению к своей передовой. Мой танк был головным, и тут вижу, как к моему танку бежит офицер с пистолетом в руках, орет: "Не сметь!". Это оказался командир артиллерийского полка, который испугался, что его бойцы подумают, что это - то ли наши танки отступают, то ли немецкие наступают, и побегут в панике. Пришлось выводить танки с "нейтралки" в свой тыл по одному.

Г.К. - Бригаду на Курской дуге сильно потрепало?

А.Б. - Там всем танковым бригадам досталось…

Потери были ужасными, на Курской дуге бригада имела лэнд - лизовскую матчасть - в основном "валлентайны", и когда бригаду отвели в тыл на переформировку, то в ней оставалось всего пять танков. Мы стояли левее Понырей в километрах пятнадцати, и был момент, что штаб бригады был вынужден отойти на два километра на восток, но на следующий день наши батальоны отбили свои позиции. Здесь погиб командир батальона Петренко, хороший товарищ и командир…

Меня все время посылали с приказами из одного батальона в другой, огонь не затихал ни на минуту, но особенно врезалось в память, как " стая" бомбардировщиков бомбила поле, по которому я бежал в передовой батальон,, бомбы ложились очень плотно, и я, как заяц, петлял между разрывами, а потом сам не мог поверить, что меня не задело осколками.

Я был свидетелем одного курьезного эпизода. Комкор орет на одного комбрига, который отступил с занимаемых позиций, а комбриг оправдывается: "Так это я не отступаю. Это я так маневрирую задним ходом". С тех пор в нашем корпусе эта фраза стала "крылатой".

На переформировке мы были под Наро-Фоминском, там мы простояли недели две, а затем нас отправили на мелитопольское направление, где в районе реки Молочной шла очередная бойня. Мы ждали, пока пехота пробьет немецкую оборону и наш корпус войдет в прорыв, но когда мы увидели, сколько там нашей пехоты погибло, то настроение у всех сразу стало похоронным. Здесь мы увидели целые немецкие танки, брошенные экипажами из - за отсутствия горючего. Смотрели, как колонны сдавшихся в плен немцев, конвоируют в наш тыл такие же военнопленные, только румыны - это, вообще, казалось "театром абсурда".

На подходе к Мелитополю произошел один бой, о котором стоит рассказать.

Бригаде был придан кавалерийский полк, мы подошли к какому-то селу, которое немцы остервенело обороняли. Сначала кавалеристы пошли в атаку в конном строю, но немцы прицельным огнем их быстро "завернули назад". Потом пошли наши танки, и нарвались на немецкие 88-м орудия, три наших танка сожгли за минуту. Тогда комбриг приказал выстроить в линию все танки, автомашины, мотоциклы, все что есть, вплоть до полевых кухонь, кавалеристы тоже выстроились в одну линию. Своего рода психическая атака.

Когда немцы увидели эту "цепь", от края до края, то не выдержали подобной "демонстрации" и без боя бежали из села, бросив орудия и машины. Мне там достался трофей - мотоцикл "цундап" с коляской, который мне, как говорится, - служил верой и правдой, а то раньше приходилось все своими двумя ногами топать из роты в роту под немецким огнем, "трамвай №11", а теперь стал "королем на именинах" - с личным транспортом. Этот "цундап" проходил по любой грязи лучше, чем американский "виллис".

Г.К. - Кто командовал бригадой в этот период?

Что за люди служили в штабе 202-й ТБр?

А.Б. - В 1943 году комбригом был подполковник Лебедев Николай Михайлович, говорили, что он из "гражданских", а не кадровый. Лебедев был интеллигентным спокойным человеком, сам лично в бой не ходил, и, прямо скажем, люди с таким мягким характером, как у него, не очень подходили на роль танковых комбригов. Затем его сменил полковник Фещенко Михаил Григорьевич, грубый, смелый, решительный офицер, пользовавшийся всеобщим уважением в бригаде. Фещенко на своем танке шел в Крыму впереди передового отряда, рисковал жизнью как простой танкист, люди в бригаде это видели и ценили смелость полковника. У меня с ним сложились хорошие отношения. Начальником штаба бригады был подполковник Байков, его сменил подполковник Баривский Борис Григорьевич, еврей, который в 1944 году ушел на повышение, его назначили командиром бригады на Дальнем Востоке. Начальником политотдела бригады был подполковник Калугин, который меня ненавидел и, как мог, пытался подставить, а когда на мое имя заполняли наградные листы, то Калугин порывался их отменить, под предлогом, что "Бараш числится в списках штаба корпуса, пусть там его и представляют".

Два раза ему это не удалось сделать, я получил орден Красной Звезды за Курскую дугу и орден Отечественной Войны за бои под Мелитополем, а за Крым меня представили к ордену Боевого Красного Знамени, но я не успел его получить, поехал на учебу в Академию, при этом знал, что мой наградной лист подписанный Фещенко и комкором был уже в штабе армии.

А потом этот наградной лист куда-то "потерялся", не иначе как Калугин постарался.

Когда я оставлял бригаду, то замполит мне написал "нейтральную" партийную характеристику, мол, не совсем "наш человек"… Зампотехом бригады был майор Окопный.

Командиром противотанковой батареи в бригаде был отличный парень по фамилии Федоскин. Офицерами связи от штаба 19-го корпуса и в бригаде кроме меня были капитан Черкасов, Бойко и старший лейтенант Рак. С Черкасовым я случайно встретился после войны под Хабаровском, когда попал служить в полк, которым он командовал.

Штаб танковой бригады это очень небольшая группа людей, примерно 8 - 10 офицеров, несколько писарей и пара девушек - машинисток. В тылах бригады также находились ремонтники, автовзвод, санрота, еще несколько малочисленных вспомогательных и специальных подразделений, ( химики, саперы, службы ГСМ и ПФС ), и хозяйственный взвод.

Г.К. - 19-й ТК в официальной истории ВОВ отмечен как первая армейская часть, ворвавшаяся в Крым со стороны перешейка. Насколько это соответствует действительности?

А.Б. - Так и было, все честно и правильно написано. Комкор генерал Васильев 1/11/1943 лично с 18 танками и с группой кавалеристов и саперов в составе штурмового передового отряда прорвался в Крым в районе Турецкого вала, где был окружен. Немцы их сильно "прижали", и дошло до того, что Васильев,, собрав уцелевших бойцов и офицеров, сам повел их в атаку в пешем строю, был ранен, но, благодаря его решительным действиям, бойцы пробили "коридор" из окружения к своим, и так возник первый плацдарм.

Через два дня к ним на помощь пришла 101-я танковая бригада.

Я, кстати, на мотоцикле шел впереди колонны отремонтированных танков из 101-й ТБр, идущей на помощь к окруженным, но сел в коляску, а не за руль. На каком-то ухабе водитель не справился с управлением, мотоцикл перевернулся, и меня там здорово побило…

В декабре 1943 года нас перебросили под Никополь, к Днепру, где до конца января корпус вел бои, а потом нас вывели на переформировку и пополнение на станцию Партизаны.

Но основные боевые действия в Крыму корпус вел в апреле - мае 1944 года, когда мы, освободив Джанкой, Зую, Симферополь, с севера полуострова с боями дошли до моря, до Севастополя.

Г.К. - Что особенно запомнилось из "Крымского рейда"?

А.Б. - 11-го апреля бригада пошла в прорыв, в передовом отряде кроме танкистов были приданные нам самоходчики, рота мотоциклистов и две роты мотострелков.

Внезапной для немцев атакой был взят Джанкой, на подступах к станции были захвачены немецкий бронепоезд в которым находился генерал-майор вермахта, и эшелон составленный из нескольких пассажирских вагонов, в котором ехали только немецкие офицеры.

На самой станции стояли целыми сотни вагонов с различным имуществом и боеприпасами, и, как всегда, несколько цистерн со спиртом. Все, как водится, сразу перепились, и если бы немцы очухались, собрались бы с силами и захотели бы без промедления отбить Джанкой, это бы не составило для них большого труда. Появились крымские партизаны, началось братание, а затем партизаны показали нам уязвимые места в немецкой обороне и дорогу на Зую.

Утром мы оставили взятых в Джанкое пленных немцев под охрану партизан и двинулись дальше. И тут мы увидели, как внизу, по шоссе на Симферополь, проходят немецкие колонны. Комбриг Фещенко приказал устроить засаду; две самоходки прошли несколько километров вперед, еще две "сушки" сместились назад, и когда самоходчики своим огнем "закупорили" огромную колонну с двух сторон, то наши Т-34 по сигналу стали бить сверху по попавшей в ловушку немецкой колонне, а потом танки ринулись давить и расстреливать всех, кто был на шоссе. Это было настоящее "избиение", истребление "до последнего немца".

Но там не только немцы были, к нам в плен попались и "власовцы", которых сразу расстреляли на месте, и даже одна баба, жена полицая, но и ее пристрелил какой- то сержант из роты мотоциклистов. Затем мы с боем захватили Зую, и когда стали прочесывать этот райцентр от спрятавшихся недобитых немцев, то я в темноте отстал от своих. Весь отряд ушел вперед, а я, один, с пистолетом в руке, пошел по дороге. Подхожу к мосту через реку, и чувствую чей-то взгляд, явно ощущаю, что кто-то на меня смотрит. Впервые на войне мне стало страшно, именно в эти минуты, Я прошел через мост, а потом меня догнал "студебеккер" с нашими бойцами, в кузове шесть пленных немцев. Спрашиваю: "Немцев в Зуе выловили?" - "Нет, тут совсем рядом взяли, под мостом поймали"… И почему эти немцы меня на мосту не убили, ведь я же шел совсем один?... Затем последовал приказ снова оседлать шоссе на Симферополь и не дать немцам отойти к городу. Танки встали в засаде слева от дороги, а роту автоматчиков посадили в скалах, над дорогой. Никто не ожидал, что на третьи сутки рейда мы окажемся в ста с лишним километрах за линией фронта. Рядом с нами на поляне сел на вынужденную посадку ПО-2, летчики приняли нас за немцем и приготовились стреляться из личного оружия, хорошо, что не успели покончить с собой, вовремя разобрались. В темноте нас окружили партизаны, но с атакой не торопились, засомневались, а вдруг это свои?! Послали вперед пленного румына, и когда наш часовой крикнул: "Стой, кто идет!?", партизаны себя обнаружили, поверив, что перед ними не отступающие немцы. Но и немцы не дремали, у них тоже впереди шла разведка. Заметив танки, они решили бесшумно пройти по горам, по тропе в скалах, по-тихому стали вырезать наших мотострелков, убили ножами нескольких, включая ротного, но кто-то поднял тревогу и завязался ночной бой. Запомнилось, как старшина роты автоматчиков привел на рассвете шесть немцев взятых в плен, все немцы были из войск СС. Старшина после гибели своего ротного озверел, и стал убивать немцев по одному. И только один из пленных валялся на коленях и умолял о пощаде, а остальные эсэсовцы принимали свою смерть молча, не отводя глаз, в которых "горела" ненависть к нам …Потом мы разбили автоколонну немцев, отходящих к Симферополю. Когда стали осматривать, проверять, что осталось от этой колонны, вдруг из под обломков выползает толстый немец и бросается ко мне с криками: "Гитлер капут! Я пекарь, я австриец! Гитлер капут!". В этот момент прямо над моим ухом просвистела пуля, и австриец упал замертво, убит наповал. Я обернулся назад, а это наш бригадный врач в него из пистолета выстрелил.

У нашего врача немцы всю семью уничтожили, и, значит, он имел личное право мстить и убивать, даже если немец сам поднял руки и сдался в плен.

Ворвались в Симферополь и чуть не ошалели, по всем канавам текло вино, только от одного запаха можно было опьянеть. Оказывается, кто-то уже распорядился вылить на землю все запасы вина с местного винзавода, чтобы наступающие части не перепились…

Затем была недолгая передышка, а далее мы пошли на Севастополь.

Г.К. - Кстати, по поводу Севастополя. Один ветеран корпуса, бывший штабной работник, в своих мемуарах написал, что 19-й ТК еще в конце апреля мог свободно захватить город, но по непонятным причинам этого не произошло. Вы бы не хотели прокомментировать подобное утверждение?

А.Б. - Это не более чем пустые слова…Понимаете, после освобождения Севастополя офицеры обсуждали между собой этот момент, мол, почему мы город не взяли с ходу, в конце апреля. Все считали что причина была в следующем: генерал Васильев был ранен осколками бомбы еще 10-го апреля, и вместо него в командование корпусом вступил его заместитель по строевой полковник Поцелуев, человек нерешительный, не смевший самостоятельно принимать серьезные решения в боевой обстановке, и, якобы, поэтому Поцелуев испугался ответственности за возможную неудачу и не отдал приказ - "…без промедления, пользуясь паникой и неразберихой у немцев, на "плечах противника" ворваться в город и захватить его", тем самым упустив момент. Не пошел на самоубийственную авантюру. Возможно, что так и было…

Не могу ничего утверждать…Все штабные офицеры потом говорили, вот если бы кто-то из комбригов, например, Хромченко или Фещенко заменили бы раненого генерала Васильева, все было бы иначе. Хромченко, как и Фещенко, был хорошим человеком, смелым и толковым офицером. Погиб комбриг 101-й ТБр Хромченко в самом конце севастопольских боев - то ли свой, то ли немецкий легкий бомбардировщик, похожий по силуэту на ПО-2, ночью скинул бомбу прямо в открытый люк танка, в котором находился Хромченко.

Но если не заниматься пустой демагогией, то возникает такой вопрос - в 19-м корпусе на тот момент оставалась только половина танков, пехота еще где -то плелась сзади по крымским степям - разве могли танкисты такими малыми силами захватить Севастополь и удержать его до подхода стрелковых частей? Вряд ли, тем более если принять во внимание информацию, которая сейчас стала известной из архивных документов - в Севастополе в этот момент скопилось свыше семидесяти тысяч немцев, эвакуация которых шла полным ходом.

Да немцы бы все наши танки перебили бы на раз -два, костьми бы легли, но продержались до подхода своих кораблей… Я своими глазами видел как пытались взять Сапун - гору фактически сходу, еще в двадцатых числах апреля. Пригнали несколько батальонов штрафников, послали бедолаг в атаку на Сапун -гору, а немцы их полностью истребили за первые десять минут боя, а потом нам сказали, что это не штурм был, а так, просто "разведка боем", но все знали, что эта была самая, что ни на есть, попытка прорваться к Севастополю.

Но когда через десять дней был предпринят новый штурм, то для артподготовки собрали всю артиллерию из двух армий: артиллерийские орудия, поддерживающие атаку, стояли в первом ряду вплотную друг к другу, колесом к колесу, настоящим "частоколом", во втором ряду вели огонь сотни минометов поставленных в линию, а сразу за ними стояли цепью наши танки и непрерывно стреляли по немецким позициям. Да еще добавьте ко всем перечисленным стволам полки реактивной артиллерии и волны штурмовиков ИЛ -2 - один полк отбомбился, сразу на штурмовку прилетает другой. Это был шквальный залповый непрерывный огонь, настоящий смерч, казалось, что после каждого залпа на Сапун-горе не должно остаться ничего живого, но куда там, несмотря на сильнейшую артиллерийскую поддержку, наши бойцы немцев целый день выкуривали с этих позиций…

Г.К. - Что происходило на Херсонесе 12-го мая?

А.Б. -Я лично не был на Херсонесе в этот день, но наши офицеры из штаба корпуса мне на следующий день рассказывали, что там немцам устроили… Офицеров и "власовцев" выстраивали на краю обрыва, затем расстреливали или скидывали с кручи в море, топили с камнями на шее, точно так, как в фильме "Мы из Кронштадта" белогвардейцы топили балтийских матросов…В Крыму весной 1944 года немцев в плен брали по возможности, не было приказа или общей установки - "воюем без пленных", но Херсонес…, это отдельная история… Это была заслуженная кара за июнь - июль сорок второго года…

В самом начале рейда, в только что захваченной нашим передовым отрядом деревушке, местные жители нам выдали место, где прячутся двое немцев, и мы поймали двух здоровых "бугаев" в маскировочных халатах и с рацией. И сначала никто не собирался их убивать, но мы находились в рейде по немецким тылам, куда нам было их девать? Поставили их "к стенке"…

Г.К.- Как местное татарское население встречало бойцов Красной Армии?

А.Б.- О том, что большинство татарского населения в Крыму поддерживало немцев, мы узнали от партизан, а до этого я только слышал от ребят, воевавших в Крыму в 1942 году, что татары к красноармейцам относились негативно, но значения этим словам не придавал.

И что получилось. Веду колонну танков к Севастополю, на пути татарская деревня. Спрашиваю у одного местного жителя дорогу, как лучше и быстрее проехать, он мне рукой показывает направление. И надо было его взять с собой, посадить в коляску мотоцикла, а я этого не сделал. Поехали дальше, а эта "дорога" постепенно переходит в узкую горную тропу… За моей спиной батальон танков, которым там не развернуться, а за задержку с выводом колонны в указанную точку, на исходные позиции, меня запросто могли отдать под трибунал… Но тогда все обошлось… Захватываем другую татарскую деревню, где танкисты поймали не успевшего сбежать местного полицая и сразу его повесили на столбе, а утром проснулись, а в петле вместо трупа полицая уже висит наш боец… Из Севастополя 202-ую бригаду отвели на отдых в татарское село, нас распределили на постой по домам, и я попал на ночевку в дом к одному старику - татарину, который выглядел славным человеком, обычным сельским тружеником. Старик накормил нас от всей души, показывал фотографию своего сына, который служил еще до войны матросом на Балтийском флоте. Утром просыпаюсь, слышу, как корова мычит, а в доме никого нет. Оказывается, ночью всех татар из села выселили пограничники, а я даже на шум не проснулся…

Г.К. - Давайте перейдем к "стандартным и общим" вопросам.

Как Вы оцениваете роль политработников в танковых частях?

А.Б.- А тут мне долго не надо думать над ответом. По моему личному мнению в танковых частях политработники были "лишним балластом", толку от них не было никакого.

Для поддержания дисциплины в бригаде хватало одного заместителя комбрига по строевой части - "старпом на корабле". Приведенный вами пример замполита 54-й гв. ТБр подполковника ГСС Каплунова, который был трижды ранен и сам водил танкистов в атаки - это скорее исключение из правил. В тех танковых бригадах, в которых мне довелось служить, политработники танковых батальонов в атаки в составе экипажей не ходили! Точка… Один единственный раз, в конце сорок второго года, в наступлении на Сычевку, о котором я вам уже рассказывал, я увидел, как бригадные политруки пошли вместе с танкистами в бой. В штабе перед наступлением они выпили грамм по двести с гаком, посмотрели, как танки сразу двух корпусов своей стальной армадой изготовились к атаке на исходных позициях, и, видимо, настолько уверовали, что такой силищей мы всем немцам быстро кишки на траки намотаем, что подогретые водкой и общим наступательным порывом наши политработники и несколько штабистов по своей воле вскочили на броню танков и вместе с танкодесантниками поехали с нами в атаку. Но немцы весь танковый десант быстро покрошили пулеметным и орудийным огнем, я потом из этой группы никого в штабе не видел, скорее всего они все полегли на поле боя… Там, перед наступлением, действительно был такой мощный массовый душевный порыв разбить врага, что, наверное, последний обозник из хозвзвода прибежал бы с винтовкой в первую цепь и пошел бы в атаку…

В мотострелковом батальоне бригады были свои комиссары, которые шли в атаку по своей должности, им иначе было никак нельзя, но что происходило в танковых ротах и батальонах - нам политрук толкнет "зажигательную речь перед боем" - потом мы в атаку идем погибать, а он в бригадный тыл, обедать? Все уже поделено, кому сегодня помирать, а кому газету в штабной избе почитывать. Как можно было верить таким людям... Это же был верх лицемерия.

Я стараюсь выразить свое личное мнение беспристрастно, не оглядываясь на свой "печальный опыт общения с комиссарами", с такими типами, как Черный, Костенко и Калугин, но хоть бы раз кто-то из политруков в своих "беседах" с танкистами прямо и открыто сказал: "Мы воюем с сильным, хорошо подготовленным, стойким, опытным и жестоким врагом…", так нет, им такие слова нельзя было произносить, во всех этих политбеседах обязательно присутствовали нотки "шапкозакидательства", мол, немцы все "дебилы и недоноски", да мы их в следующий раз одной левой и так сделаем и этак, под "руководством великого мудрого вождя всех народов"…

Я на фронте вступил в кандидаты ВКПб, пришли из Политотдела к танкистам и сказали: "Пишите всей ротой заявления на прием в партию: хочу в бой идти коммунистом!". И куда деваться? Откажешься, сразу начнут копаться в личном деле, а там "полный набор" - и отец был под следствием по 58-й статье, и дед - "далеко не пролетарий". Я и написал…

Г.К. - Наличие "особистов" в танковой бригаде как-то влияло на боевой настрой личного состава?

А.Б.- "Особисты" себя сильно не "акцентировали" в танковых бригадах, я, по крайней мере, с ними на войне столкнулся всего один раз. У нас стрелок - радист танка, находясь не в боевой обстановке, без приказа, включил танковую рацию, вышел с кем-то на связь и якобы что-то передал по рации. Сразу пришли два "особиста", один из них был в звании старшего лейтенанта, и арестовали его, но что там было дальше, я не помню. Простые танкисты панический страх перед "особистами" не испытывали, а самые отчаянные лейтенанты могли их просто ко всем матерям послать, сами подумайте - ну что они могли нам сделать, если мы и так уже считали себя смертниками и наша судьба заранее предопределена свыше - сгореть в очередной танковой атаке. Но чем дальше от передовой, тем более чувствовалось, что "эти" товарищи - "не дремлют, бдят"…Показательных расстрелов у нас в бригаде не было, случаев явной трусости в бою тоже не припомню, так что у нас смершевцам особо негде было развернуться.

Тот факт, что чекисты моего отца сажали в 1937 году, я им в душе не припоминал, но есть одна вещь которую нельзя простить энкэвэдэшникам. Благодаря этим чекистам, психология людей была деформирована, атмосфера всеобщего тотального доносительства уже после войны стала, вообще, "правилом хорошего тона", "нормой жизни". "Стучали" на своих товарищей не только ради должностей, званий, а уже просто так, "по зову сердца"…Вот вам два примера. На последнем курсе учебы в Академии БТи МВ нас послали на преддипломную практику и подготовку дипломного проекта, которая могла продлиться до полугода. Меня направили в Ленинград, на Кировский завод, и со мной вместе поехал в Ленинград на практику один из наших офицеров, Киселевский. Я то сам питерский, и сказал Киселевскому, ну что ты будешь мыкаться в заводском общежитии, живи у нас, в нашей квартире. Дома показал ему семейную коллекцию марок, среди которых советских было мало, сплошь заграничные марки. Закончилась практика, вернулись в Москву, а потом узнаю, что Киселевский на меня донос накатал "особисту" академии, доложил, что Бараш - "космополит", имеет коллекцию заграничных марок и, видимо, держит связь с "за бугром". Этому доносу не дали ход, мы уже выпускались в войска. Получаю распределение в ЛВО, но мой однокурсник по фамилии Золотой, стал меня слезно упрашивать, чтобы я поменялся с ним распределением, так как ему в Ленинграде есть где жить с семьей и маленьким ребенком, а если его зашлют "в Тьмутаракань", то он будет маяться по съемным углам. Мне было все равно, где служить, я с ним поменялся, и в Москве мне дали новое назначение, еще лучше прежнего- в ОГСВГ, в Германию. Я стал служить в Берлине в городской военной комендатуре, в отделе автотранспорта города. Один из новых сослуживцев повел меня к себе в гости, жил он в добротном красивом двухэтажном особняке, в котором до мая 1945 года проживал чуть ли не простой немецкий заводской слесарь. Я впервые увидел, "как буржуи жили на западе", и, глядя на обстановку в квартире и архитектуру дома, сказал, не подумавши, несколько добрых слов в адрес немцев, мол, умеют работать и жить. Сослуживец сразу донос на меня написал в Особый Отдел - "восхваление капиталистического строя". Меня предупредили, мол, товарищ майор, будь осторожен в следующий раз в своих высказываниях, тебя взяли в разработку. Но когда через месяц - другой я окунулся в атмосферу Берлинской комендатуры, мне просто стало противно, здешние офицеры строчили доносы друг друга в погоне за званиями и должностями, и в страхе что их из этого "райского места" вернут служить в Союз. Убирали "конкурентов на продвижение" проверенным в 1937 году методом, "стукнул чекистам", а уж за ними дело не встанет, рукава закатают, и "пошла писать губерния"…

Я написал рапорт с просьбой перевести меня на службу обратно в СССР, и мой рапорт был моментально удовлетворен, кому-то я "освободил кресло", и был направлен служить на Дальний Восток. В Хабаровске, в окружном отделе кадров, меня спрашивают: "Где хотите служить? Здесь или на Курилах?". Отвечаю: "На Курилах". За мной заходит другой офицер за назначением и ему задают тот же вопрос, на который он ответил, что хочет остаться в Хабаровске, так как у него двое маленьких детей. Но ведь как "кадровики" над людьми издевались - его отправляют служить на Курильские острова, а меня оставляют под Хабаровском. Так зачем было такой вопрос вообще задавать?...

Г.К. - А как Вас в академию приняли? Насколько я знаю, с 1945 года существовал полный запрет на прием евреев в Бронетанковую Академию имени Сталина?

А.Б. - Запрет на прием евреев в эту академию распространялся на первых порах только на командный факультет и действовал только с 1946 года, и то, соблюдался он частично, даже в 1947 году на командный факультет могли принять еврея, если он Герой Советского Союза, так, например, взяли Маковского и Кравеца, или на том же факультете был капитан Лейбович с шестью орденами. Офицеров-евреев, тем не менее, без ограничений принимали на учебу на Высшие бронетанковые курсы в Ленинграде.

Но начиная с сорок восьмого года двери очных отделений Бронетанковой Академии, "ленинградских курсов" и Академии имени Фрунзе захлопнулись для евреев окончательно, после того как Сталин всех евреев бесповоротно зачислил в "безродные космополиты".

Но на заочное отделение инженерного или автотракторного факультета евреев еще иногда принимали по "процентной норме", как при царе - батюшке в гимназии - не более двух человек на курс… После смерти Сталина "процентная норма" на прием в академии была сохранена.

Я во время войны всего пару раз сталкивался с открытым проявлением негативного отношения к евреям, и не чувствовал себя ущербным "инвалидом по 5-й графе".

Там где мне довелось служить в военные годы - не было махрового антисемитизма.

Обычно отношение к евреям среди танкистов было хорошим, нормальным, тем более что вся инженерная служба и связь в танковых бригадах по традиции держалась на евреях.

В 202-й бригаде даже Калугин, хоть и "давил" меня, но не рисковал сказать вслух кому-то из нас что -нибудь в стиле - " Ты, б…, жидовская морда".

После войны я честно служил там, где Родина прикажет, тянул свою армейскую лямку, не имея никаких карьерных амбиций, не стремясь к должностям и званиям.

Но никто из моих товарищей по службе не мог объяснить один факт: почему офицер Бараш, фронтовик, трижды орденоносец, имеющий высшее академическое военное образование и не имеющий ни единого взыскания по службе, уже 14 лет ходит в звании майора, несмотря на занимаемые должности, и почему все представления на звание подполковника, без каких -либо объяснений "заворачивают" еще в штабе округа? Я не умел заводить нужных для продвижения наверх связей, не пил компаниях с "важным" людьми из штаба округа, поскольку вообще был непьющим, и, возможно, чтобы выбиться в полковники надо было себя "прогнуть", но я так не мог, не хотел и не умел… Даже когда генерал армии Шавров стал командующим нашим округом и в первый раз с проверкой приехал к нам в часть, я не стал подходить к нему и напоминать о себе, чтобы никто из офицеров не подумал, что я пытаюсь воспользоваться "старыми фронтовым связями" для продвижения по службе.

Г.К. - Где после войны служить довелось?

А.Б. - После перевода из Германии на Дальний Восток, я прослужил до 1955 года под Хабаровском, есть там такой городок - Завитинск. Потом меня направили служить в Ленинградский военный округ, служил на танковой рембазе под Выборгом, затем помощником начальника техслужбы полка, инженером на окружном танковом полигоне ЛВО, а последним моим местом службы до увольнения из армии в 1972 году было ОКБ танкового завода, и, уже будучи военным пенсионером, я продолжил трудиться инженером технического отдела на этом заводе.

Конец 40-х годов

Г.К. - А как именно проводился набор в Академию БТ и МВ в 1944 году?

А.Б. - В конце мая 1944 года меня вызвали в штаб и объявили, что я отправляюсь на учебу в академию в Москву. Я отказался, сказал, что война еще не кончилась и мне в Москве сейчас делать нечего, но меня стали уговаривать -"На корпус пришла разнарядка на одного человека, и только ты под ее требования подходишь. Требования к кандидату на учебу: офицер - танкист в звании от капитана и выше, обязательно имеющий кроме военного танкового училища образование - как минимум два-три курса института за спиной, участник боев, отмеченный наградами. Из бывших студентов подходишь только ты. Не мнись! Да любой бы на твоем месте согласился, такая удача раз в жизни бывает!. Мы на тебя представление на Красное Знамя послали, хватит тебе воевать. Давай, соглашайся!". Я сразу не дал согласия, но в следующий вызов в штаб мне вручили направление на учебу уже без каких -либо новых разговоров со мной. Мне кажется, что мое место ПНШ начштаба бригады по оперативной работе, начальник ПО полковник Калугин просто пообещал дать Бойко, и тут подвернулась эта разнарядка на учебу. Приехал в Москву, никаких экзаменов для поступления от нас сдавать не требовалось, поскольку наш набор был полностью из бывших студентов. Я был слушателем зачислен на инженерно - танковый факультет. Единственный "официальный" еврей в группе. Весь наш набор фронтовой, за исключением одного слушателя, попавшего на учебу прямо "с гражданки".

Фамилия "гражданского" была Маслобойщиков, и многие офицеры не могли ему простить, что он, наш ровесник, не был на фронте, и его просто игнорировали, но мне он понравился как человек, и я с ним сдружился. В группе был один Герой Советского Союза, получивший звание за захват первого немецкого "тигра" в болотах под Ленинградом.

Нам объявили, что поскольку мы все имеем неполное высшее образование, то курс нашего обучения составит три года, вместо положенных четырех лет.

Начальником факультета был генерал Бинович, а его заместителем - Волин.

Г.К. - Существовал антагонизм между теми, кто воевал на передовой, и теми, кто провел войну в тыловых частях или на Дальнем Востоке?

А.Б. - Несомненно, но после войны эта острая грань постепенно стерлась.

Академия БТ и МВ с осени 1941 года находилась в эвакуации в Средней Азии и только через два с половиной года вернулась в Москву. Когда мы поступили в нее на учебу, то с недоумением и брезгливостью смотрели на слушателей автотракторного факультета - почти весь этот факультет (курсы набранные в эвакуации, в тылу, в 1942 - 1943 годах ) состоял из сыновей партийного начальства и генералов. Всю войну они проторчали в академии, прячась от фронта и полируя своими галифе скамейки в лекционных залах, а после окончания войны их под разными предлогами отправляли на демобилизацию, армия им была уже не нужна. Если в войну на командном и танковом - инженерном факультетах были ускоренные выпуски, то автотракторный не трогали, дали "отпрыскам" пережить лихую годину в спокойном месте.

Там было всего несколько ребят, после фронтовых ранений признанных "ограничено годными" и попавшими на учебу в Академию из госпиталей, а остальные…

У меня почти все одноклассники погибли еще в первые два года войны, из моего набора в танковое училище выжили считанные единицы, и поэтому, мне, сразу после войны, трудно было общаться с теми сверстниками, кто не воевал, хотя был должен, по возрасту и по совести…

Г.К. - Какие фронтовые эпизоды Вам тяжелее всего вспоминать?

А.Б. - Есть два эпизода, которые, как не стараюсь, а забыть не получается.

Один раз в наступлении мы прорвались вперед и отрезали от передовой и от немцев примерно 200 человек, мадьяров ( то, что это были мадьяры, а не немцы, мы узнали уже после боя, когда выяснилось, что на этом участке у немцев в обороне стоял венгерский полк).

Мы остановили свои танки перед толпой окруженных, думали, что, находясь в безвыходной ситуации, они поднимут руки вверх. У них был шанс сложить оружие, сдаться в плен и остаться в живых, но мадьяры, имея только стрелковое оружие, разъяренные, выкрикивая какие-то ругательства и потрясая кулаками, кинулись прямо на наши танки, на верную смерть. И мы начали их давить танками, расстреливать из пулеметов… Никто из мадьяр не смог уйти …

Но смотреть на то месиво, на то, что там от них осталось…- было страшно…

И иногда эта предельно кровавая картина встает перед моими глазами…

Но весь ужас, вся трагедия войны для меня воплощена в другом фронтовом эпизоде …

В ноябре сорок второго года роте приказали атаковать какую-то деревню, на исходный рубеж для атаки вела только одна лесная дорога. И когда мы выехали из леса, то перед нами была большая поляна, метров 500 в ширину и в длину, и вся эта поляна, как камнями, как мостовая булыжником, была сплошь устлана трупами наших солдат. Шинели, припорошенные снегом…Слева и справа от нас был сплошной лес, эту поляну никак не обойти... Ротный, старший лейтенант Фомин, находившийся в головном танке, после недолгой паузы отдал приказ: "За мной, точно по моей колее, по одному танку. Вперед!". Мы пошли в атаку по трупам…

Я не думаю, что кто-то потом похоронил эти сотни павших бойцов, тогда не до этого было…

Так, наверное, и остались гнить в земле, на этой поляне, кости неизвестных героев, простых пехотинцев, не пожалевших своей жизни ради свободы нашей Родины…