Киссин Иснау Гаврилович

- Я, Киссин Иснау Гаврилович, родился 4 марта 1923-го года в городе Симферополе. Был вторым ребёнком, первый умер в 1921-м году во время голода. Семья наша была небольшая – отец, мать и младший брат 1927-го года рождения.

Отец мой родом из Польши. У деда, кажется, он был бухгалтером, которого я никогда не видел, было 17 детей от двух жён. Я из своих дядьев знал только одного. Он жил в Сухуми, старший брат отца. Второй брат его, младший, перешёл границу нелегально, жил в Воронеже, в годы царского террора его арестовали и больше ничего о нём не знаю.

Когда отцу было 15-18 лет, много путешествовал, бывал в Англии, в Абхазии, там жил брат его. Бывал ещё кое-где. Я уже не всё помню. Приехал в Россию, точно не знаю, но, наверное, ещё до Первой мировой войны, но не участвовал в ней. Во всяком случае, никогда об этом не говорил.

Он был человек изумительный. Во-первых, придерживался совершенно чётких коммунистических убеждений, хотя в партии не состоял. Интересовался науками, философией, в частности, читал Маркса. Был атеистом. Это сейчас все стали набожные. А до 1991 года так не было. И церквей столько не было. И у церкви не было такой власти, как сейчас. А на фронте вообще незаметно было.

Отец учился играть на фортепиано ещё в Польше, в Варшаве. Они там жили. И очень хорошо играл на пианино, мог (это я уже хорошо помню) часами играть... как это называется... импровизировать. Учил детей музыке. Потом стал увлекаться народными инструментами – мандолиной, гитарой, немножко учил меня играть на скрипке, но в основном на мандолине. И в детстве я часа по два в день должен был играть на ней.

Причём отец и ремонтировал музыкальные инструменты. И, насколько я помню, у нас всегда были очень хорошие инструменты. А в моей взрослой жизни никогда музыкальных инструментов таких (кроме фортепиано, когда дети росли) уже не было.

Мать была из южной Украины, окончила гимназию, что по тем временам было достаточно серьёзно.

- Каким было ваше детство, что запомнилось?

- Семья наша была небогатая. Насколько я помню, у нас никогда не было собственной квартиры. Мы снимали одну или две маленькие комнатки. В квартире была самая скромная обстановка, скромнее не придумаешь. Там были книги, словари, научно-популярные книги – отец очень увлекался наукой и приучал нас к этому тоже. Может быть, это в какой-то степени и явилось причиной того, что я свою жизнь посвятил науке. Я один из старейших сотрудников Института физики Земли им. О. Ю. Шмидта РАН, доктор геолого-минералогических наук, профессор.

В 1927-м году, в августе в Крыму было сильное землетрясение. Мы с отцом шли куда-то по городу, начались толчки, побежали домой. И отец всё время говорил: «Держись середины улицы!», потому что дома рушились. Это мне запомнилось очень хорошо на всю жизнь. Второе моё воспоминание о землетрясении – это уже после него, я лежал, видимо, с простудой (в детстве болел очень часто) и смотрел в потолок. А потолок и по углам, и в соединении со стенами весь был в трещинах.

После землетрясения мы уехали в город Запорожье – это был по тем временам большой город. Тогда там строилась Днепровская плотина, Днепрогэс. Мы снимали, я уже не помню, комнату или две в доме, где жили 20 или 25 семей, в основном евреи. Помню центр, речку, близ которой мы жили, это приток Днепра.

Моё воспитание было очень строгим. Мама учила нас, меня, в частности, сама до 8 лет. Потом, это было весной, я пошёл в школу сразу в третий класс, поэтому десятилетку окончил рано. Никаких излишеств совершенно не было, кроме того, что я должен был читать. А я хотел читать, и много читал – приключения, путешествия. Жюля Верна хорошо знал, Майн Рида. И отец приучал меня к словарям, к научно-популярной литературе.

- Как ваша семья пережила период массового голода в тридцатых годах двадцатого века?

- Хорошо запомнил 1933-й год. В Запорожье я не видел, чтобы умирали, но голод был. Действительно на Украине был сильный голод. И люди умирали, но в основном в селах. В городе немножко лучше было, потому что хлеб, наверное, что-то ещё, я уже не помню, давали по карточкам.

Вот один характерный эпизод. Отец как раз в этот самый тяжёлый период потерял официальную работу и не получал карточки. И мы тоже. А покупать хлеб на рынке – это было очень дорого. Поэтому помню, как у нас делили хлеб: этому столько, этому столько. И мы очень внимательно следили, чтобы делёж был равномерным. Однажды мы с братом остались вдвоём, мать куда-то ушла, отец тоже. Есть хотелось очень. Я говорю брату: «Вот у нас банка жестяная высокая, там лежит четвертушка буханки хлеба, давай отрежем аккуратненько, мама не заметит!». Мы отрезали по ломтику с одной и с другой стороны. Не успели проглотить хлеб, как пришла мать. Она начала нас ругать, а потом заплакала. За что ругать?! Мне тогда было десять лет, а брату на четыре года меньше.

Потом отец получил работу на заводе «Коммунар», был такой, в первой пятилетке построенный крупный комбайновый завод. И принёс домой буханку белого хлеба (это было счастье!), которую получил по карточкам.

Отец вёл музыкальные кружки в клубе завода. Мы всей семьёй музицировали неплохо – отец, мать и мы с братом. Выступали перед рабочими.

Это был период, когда люди из деревни приехали работать на завод. Жили в бараках – в длинных одноэтажных зданиях, где комната одной семьи отделялась от комнаты другой семьи повешенными одеялами – одеяло с одной стороны, одеяло с другой. Вот это типичный барак того времени.

- Куда вы переехали из Запорожья и почему?

- В 1935-м году мы выехали из Запорожья и переехали на Северный Кавказ. К 1937-му году оказались в Армавире. Отец, наверное, просто искал лучшей жизни.

Он занимался тем же: немножко преподавал, немножко ремонтировал музыкальные инструменты. Потом он начал заниматься настройкой пианино. И так как в те времена музыкальные инструменты были только у достаточно обеспеченных людей, у нас никогда своего пианино не было. Отец ездил по некоторым городам, в частности, в Донбассе мы с ним были. И я вместе с ним настраивал и ремонтировал пианино. Играть я особо на пианино не играл, но настраивать мог. Хотя много десятилетий отделяют нас от того времени, но мог бы сделать это и сейчас.

Я в детстве занимался музыкой и увлекался фотографией. Окончил школу в 1939-м году. Школа была хорошая, хотя и на окраине Армавира. Хорошие преподаватели были. Литературу нам преподавал человек, который когда-то работал с Львом Николаевичем Толстым, чуть ли не был одним из его секретарей. Старик. Математику преподавал молодой преподаватель, который бредил геологией и который нам всё время жаловался, что он хотел стать геологом, но не стал. Может быть, это, может быть, что-то другое пробудило во мне интерес к геологии.

- В какой вуз вы поступили после окончания школы?

- Окончив школу с аттестатом отличника, я мог выбирать любой ВУЗ для учебы в пределах Советского Союза, без всяких экзаменов. Помню, родители куда-то уехали, я оставался дома, лежал на кровати и листал справочник для абитуриентов.

Так как ехать в Москву было далеко и нам не по средствам, а на одной стипендии не проживёшь, надо было мне как-то помогать, то я подал документы и поступил в один из крупнейших на юге страны Новочеркасский политехнический институт, на горный факультет. Новочеркасск – маленький городок, хотя в царское время и столица казачьего войска Донского. Это был ВУЗ, который создали ещё при царе, Новочеркасский, царевича Алексея политехнический институт. Здание его было построено по типу Варшавского университета. Прекрасное здание!

Жил в общежитии, неплохо учился. Через год семья переехала в Новочеркасск, поскольку мы были очень лёгкие на подъём. Я закончил два курса института, и первый день войны нас застал на практике в Южном Донбассе. Это была наша первая геологическая практика.

- Как вы узнали, о том, что началась война, и когда вас призвали в Красную армию?

- Узнал я о начале войны часа в два, 22 июня 1941-го года. Мы закончили свою работу, как у геологов называют, обнажение, то есть виды рельефа, на которых не было растительности, не было почвы и вырисовывались рисунки всего того, что создала природа – складки, смятия, разрывы, разломы и так далее. И собрались уже группой возвращаться в посёлок, где мы жили, когда навстречу нам с большим опозданием пришли руководители практики. И сказали: «Ребята, началась война!». Дня через два после этого мы вернулись в Новочеркасск, это было близко. Ночной город, тишина, изредка громыхал гром, а мы говорим: «Может, это уже бомбёжка какая-то?!». Это только начало войны было.

Я что-то в газетах читал, был полностью в курсе дела, что наши войска не наступают, а отступают. У меня, как у студента третьего курса, была отсрочка от призыва в армию. До конца института, по крайней мере. Месяц я ничего толком не делал, болтался. А 29 июля 1941-го года меня вызвали в военкомат. Там было много студентов. Предъявил свои документы.

Брали в Красную армию всех подряд, вплоть до студентов, которым осталась неделя до защиты диплома. Это не принималось во внимание. Всю группу студентов, которую набирали в то время, направили в Камышин, на Волге, к северу от Волгограда нынешнего. Тогда это был Сталинград.

- Вас направили в военное училище?

- Да. В Камышинском автотракторном училище я провёл почти год, хотя срок учебы в училище был 6 месяцев, готовили из нас командиров автовзводов. Но к концу этих шести месяцев учебы, разломав в училище ворота, въехали во двор три танка Т-34. Училище преобразовали в танковое, и началась вся учеба сначала. То нас учили автоделу, механике, а то стали учить на танкистов. После института мне учёба в училище казалась чем-то лёгким, и... не вызывала особого уважения, потому что я никогда не думал посвятить своё время военной службе. Я учился так-сяк, но окончил военное училище. И на это ушёл первый год войны, самый тяжёлый, когда сплошь было отступление, когда немцы уже приближались к Волге.

Ожидался прорыв немцев на север, в район Камышина. Выдали нам винтовки, патроны и всё училище летом 1942-го года вывели рыть окопы к югу от Камышина. А до линии фронта в то время было более сотни километров.

- Иснау Гаврилович, расскажите подробнее про обучение. Вас обучали в основном теории?

- Учили всему. Всё это было очень скромно и слабо. И командир учебного взвода, был такой младший лейтенант, мне запомнилась его фамилия – Бессарабов, человек полуграмотный по сути дела. Мы, студенты, могли только удивляться его выражениям. Так что училище было вполне заурядное, но оно готовило сначала автотехников, а потом танкистов.

В автотракторном училище я водить машину так и не научился, немножко стал, служа в танковых частях, когда приходилось часто ездить. Но я так и не стал профессиональным шофёром.

Изучали мы и наши трактора, которые были тягачами для тяжёлых артиллерийских систем.

Окончил училище летом 1942-го года. Получил лейтенанта и должность командира танка Т-34.

- Как вас учили на танкиста? Какая-то практика вождения была, стреляли?

- Конечно. Умели водить танк, стрелять из него – как обычно. Не слишком детально, потому что времени на это и возможности особенно не было. У нас был очень строгий режим. Практика была уже в бою. Т-34 тогда был основной танк нашей Красной армии. В экипаже танка было четыре человека.

- Хорошо в училище вас кормили? Хватало?

- Мы постоянно ходили голодные. От подъёма в 6.00 и до отбоя в 22.00 или в 23.00 всё время на ногах, всё время бегаешь, упражняешься или ещё что-нибудь делаешь. Так что нагрузка была большая, а питание было слабое, малокалорийное. Но сейчас мне бы его хватало – совсем иные потребности.

И мы с моим приятелем собирали сахар, а сахар к чаю нам выдавали. Вот соберём несколько кусочков, выдвинемся из училища на базар (иногда это можно было сделать) и обмениваем на буханку хлеба. Мы сидим и съедаем его. А раз в месяц наш учебный взвод был в наряде по кухне. Вот тут-то мы и наедались. Настолько, что все курсанты потом 2-3 дня ходили, держась за животы.

- Как вы получали танки? Где начали воевать?

- По Волге мы поплыли до Нижнего Новгорода, который тогда назывался Горьким. Затем, наверное, поездом, я уже не помню, на Урал, в Нижний Тагил, где и тогда, и сейчас, кстати говоря, Тагильский вагонный завод изготавливал танки. Тогда там изготавливали тридцатьчетвёрки.

Значит, мы ждали танки (прожили там несколько недель, наверное), которые сходили с конвейера. Особенно обкаткой не занимался никто, потому что заводу нужно было быстрее делать танки, тем более что это были танки совершенно новой конструкции.

Начало войны мы встречали с танками старой конструкции. По сравнению с тридцатьчетверкой – это были очень слабые машины, со слабым вооружением, а тридцатьчетвёрка до конца войны почти не изменялась. Пушка стала мощнее, мотор немножко улучшился.

Получали мы танки, садились, принимали и затем грузились в эшелон – направляли нас в действующие части. Вот всё это продолжалось тоже несколько месяцев, пока прибыли на фронт в действующие части под Сталинградом, уже после того как бои в самом Сталинграде уже завершились, и войска Паулюса, его армия, была окружена. Мы в феврале – марте 1943-го года участвовали в боях, но небольших – догоняли и уничтожали окружённые части.

- Куда вас потом отправили?

- Было такое понятие – резерв. Должны были сформировать какую-то часть, но по каким-то причинам её не сформировали, и всех тех, которые уже ждали своего направления в эту часть, направили в резерв. Начиналось всё сначала! Я уже плохо помню этот период. Помню только, что первый раз Харьков был сдан немцам, потом наши отбили его, а затем мы уже вошли туда второй раз и опять отступали. И бои были очень тяжёлые. Это было, наверное, в конце зимы, в начале 1943-го года. Мы куда-то шли, светлая ночь очень была, лунная, морозная такая. И ночью нас бомбили немцы. Это под Харьковом было.

До последнего времени, может быть, ещё несколько лет тому назад, я мог сказать, где я был, скажем, 20 или 25 марта, или 15 апреля и что делал. Я лучше помню уже вторую половину войны, когда мы наступали.

- Когда вы попали в 118-ю танковую бригаду?

- В общем, уже летом 1943-го я попал в часть, в которой служил до конца войны и ещё год после, пока не демобилизовался. Службу закончил в звании капитана. Это 118-я танковая бригада. Там были тридцатьчетвёрки с огнемётным вооружением. Для того чтобы бороться с пехотой, в танке помимо пушки и пулемёта был огнемёт. Это такое устройство, которое выпускало горящую жидкость. Бригада была на переформировании после тяжелых боёв, то есть она потеряла уже все танки, потеряла много личного состава, и нужно было поставить им новую материальную часть и пополнить кадрами. 27 августа 1943-го года она была переименована в 118-ю отдельную огнеметно-танковую бригаду. Имела почетное наименование Двинская. За отличие в боях за город Даугавпилс (Двинск) в 1944-м году.

После того, как наша бригада была сформирована, в конце лета, наверное, ближе к осени 1943-го года, её направили на 2-й Прибалтийский фронт, это район Великих Лук, где тогда шли бои. Это участок фронта не слишком оживлённый, крупных операций там не было, были так называемые бои местного значения. Но жестокие были иногда бои. Это была лесистая местность, но болот там особенно не было. Двигались по полевым дорогам.

- Какова была ваша должность?

- Поскольку я был недоучившимся студентом, меня взяли в штаб бригады и назначили офицером связи. Я помню, были в военной печати статьи, в которых очень расхваливалась эта должность. Это своего рода порученец, младший офицер, которому командир мог поручать всё, что угодно – доставить приказ, провести какую-то небольшую операцию или ещё что-то. То есть, к средствам связи мы никакого отношения особенного не имели, кроме того, что в некоторых случаях приходилось приказ командира танковой бригады передавать лично устно или письменно...

Конечно, мы должны были освоить хорошо штабную работу. Туда брали достаточно грамотных людей. Хотя вместе со мной были ребята, которые не шибко даже грамотные, несмотря на то, что лейтенантов получили.

- Расскажите про особенности использования огнемётных танков. Основным оружием была, наверное, пушка, а не огнемёт?

- Нет, почему?! Пушкой не будешь стрелять на несколько метров. Если нужно было из блиндажа выкурить немцев, танки подходили вплотную и пускали струю этой горящей жидкости. Блиндаж загорался, и немцы сами выбегали.

Но, конечно, если идёт обычный танковый бой, то огнемёты не нужны, потому что огнемётная струя идёт на десять – двенадцать метров, может быть, немножко дальше. Но из пушки можно за километр стрелять. Так что в обычном танковом бою огнемёт не нужен. Огнемёты использовались в лесистой местности, когда много деревянных укреплений было. Там они нужны были. Поэтому у нас и была огнемётная бригада.

- Вы сами участвовали в боях?

- В Прибалтике я систематически участвовал в боях местного значения, которые продолжались до начала 1944-го года, когда началось большое наступление 2-го Прибалтийского фронта. Сначала в Калининской области, а затем в Латвии с прицелом на Ригу. Бои шли до осени 1944-го года. Естественно, я выполнял свою работу в штабе.

Мы шли на Ригу вместе с латышским корпусом. Но когда взяли город, нас в Ригу не впустили, а вошёл в город латышский корпус. Мы какое-то время простояли около Риги и пошли дальше на запад в сторону Кёнигсберга, нынешнего Калининграда.

- Что вы можете сказать про этих ребят, латышей? Как они вообще воевали?

- Набирали туда простых латышей – крестьян или рабочих. Были люди, которые едва знали русский язык. Общались мы с ними не слишком много. Воевали все более или менее одинаково, потому что если приказ идти вперёд, то шли вперёд и латыши, и русские. Я думаю, что наша пропаганда, конечно, в какой-то степени преувеличила роль этих национальных формирований, которые, если судить по латышскому корпусу, погоду на фронте не делали. Погоду всё-таки советские части в основном делали.

- Не было такого, что в латышском корпусе больше действовали, допустим, особисты. Латыши часто дезертировали, часто были среди них самострелы?

- Я с этой стороной почти не соприкасался. Особенно в первый период моей службы в танковой бригаде. Потом как-то сблизился, и у меня друзья были особисты. Хорошие ребята! В танковой бригаде был особый отдел, который возглавлял, кажется, майор или подполковник. Но это особые отделы и нас, простых офицеров, даже офицеров штаба, туда особенно близко не подпускали. То есть они делали своё дело, мы делали своё. Чем они занимались – я не знаю. Наверное, тем, чем должны были заниматься.

- Какие боевые эпизоды вам запомнились?

- Как офицер связи, воевал на танках, но у меня не было своего танка. А так мне говорили: «Вот, пойдёшь с таким-то взводом или с такой-то ротой как представитель штаба». И я участвовал в боях, был и внутри танка и снаружи, по-всякому было.

Был такой случай. Началось наступление, и наша часть перебазировалась в другой район. Мне дали броневик, БА-64, что-то вроде «Виллиса». Полноприводная маленькая машина, конус основанием вверх и основанием вниз. Значит, два конуса. Тонкая броня, паршивая машина, надо сказать. Несколько разведчиков со мной было.

И вот я получил приказ со своей небольшой группой проследить за перебазированием нашей бригады. В смысле, может быть что-нибудь оставили, может кто-нибудь отстал. То есть это ответственное дело, потому что бригада – это достаточно большое хозяйство. Кроме непосредственно танков, там же и ремонтные подразделения, и снабжение, и всё прочее.

Бригада ушла вперёд, а я в числе последних. Может быть, на 100 км где-то мы перешли на другой участок фронта, я уже не помню. Началось наступление на другом участке фронта. И как назло, броневик – единственная машина, которая у нас в это время оказалась, сломался. Вся остальная техника ушла вперёд.

Кое-как мы броневик привели в порядок, но что мы не смогли устранить, это поломку руля. Он идёт, идёт, прямо по дороге, вдруг руль отказывает, и машина начинает сворачивать. И если водитель не сумеет вовремя выправить, то всё - броневик полетел с шоссе. И вот на такой машине мы вынуждены были догонять нашу танковую бригаду после того, как она ушла. Едем по какой-то дороге в лесу, болотистое место, дорога ничего, грунтовая или покрытая булыжником даже.

Нас человек пять или шесть было... Впереди водитель, сверху автоматчики, разведчики... А в этом броневике даже не было крыши, то есть там открытая поверхность сверху была. Башенка с пулемётом вращалась, и человек мог стоять во весь рост. Я сидел сверху на броне и всё время показывал кулак водителю, когда он чуть-чуть быстрее ехал, чем километров 15 в час, потому что время от времени машина переставала слушаться руля и готова была уйти в сторону.

Вот мы выехали на дорогу, дорога неплохая. И он немножко разогнался, чуть-чуть ускорил. Я, может быть, замешкался, не показал ему в этот момент кулак. И вдруг машина резко свернула, водитель не успел выправить, и машина пошла под откос – повернулась на бок, потом стала на крышу, на башню, и потом перевернулась ещё раз…

- Уцелели?

- Вот слушайте. Меня по инерции отбросило немножко вперёд. Когда машина стала на башню, то я оказался не под башней, а впереди, под моторным отделением, которое ниже. И довольно сильно помяло мне бока, спину. Но когда броневик второй раз перевернулся, под ним оказался один из разведчиков. Что значит оказался? Это значит, что его ноги торчали по одну сторону броневика, а туловище по другую. И вот конус, это режущее всё оказалось на спине разведчика. Он закричал…

Броневик-то достаточно тяжёлый, почти 3 тонны, а нас только пять человек. Мы не могли машину поднять.

Вы понимаете, в каком виде я сам был? Это, наверное, было в конце лета, потому что формы тёплой не было. Место болотистое, весь вымазан. Я командовал, чтобы как-то приподнять броневик – не удалось. Разведчик стонал, потом перестал. Тогда я вышел на дорогу. А дорога очень оживлённая, потому что фронт переходил в наступление. И машины всё время шли.

Я стал на дорогу – никто не останавливается, проезжают мимо. Тогда я вытащил пистолет и думаю: «Буду стрелять!». Я представляю, какой у меня зверский был вид. Я бы действительно стал стрелять для того, чтобы остановить машину – мне спасти человека нужно. Это помогло немножко. Две или три машины остановились, и подобрался народ, помог нам поднять броневик, поставить его на место. Разведчик уже был без сознания. Его отправили с какой-то попутной машиной в госпиталь. Не знаю, что с ним стало потом.

На следующий день началось наступление, и мне приходилось очень много бегать с заданиями. Когда наступление, нас использовали по полной. Вот какой-то танк застрял, не продвигается вперёд. Значит, я должен идти к танку и стучать по броне, иногда вытащить даже пистолет и требовать, чтобы танк шёл вперёд. Так что бегать с заданиями приходилось много. Но я молодой был, 21 год.

Шло наступление, наверное, с неделю. И мне было очень тяжело, потому что страшно болела спина. Но всё это зажило, всё прошло.

Я просто привёл пример того, каково было идти в наступление и выполнять офицеру связи активную такую роль в боевых условиях.

- А что-нибудь было водителю броневика?

- Нет, он не виноват, ехал на явно неисправной машине. Если бы у нас не было перебазирования, то мы поставили бы машину на ремонт в мастерскую и там бы её исправили. Что может сделать один шофёр, если машина отказала? Конечно, не похвалили за это и меня и его. Но на войне случалось и не такое. Это просто один из эпизодов. Я вспомнил его только потому, что меня довольно сильно помяло.

- Иснау Гаврилович, вы рассказали случай с броневиком. Подобные случаи ещё происходили?

- Похожий был. По-моему это было ещё на северо-западе, на 2-м Прибалтийском. Я ехал на таком же броневике, колёса у него попали в какую-то яму, и он спокойно так перевернулся. Но я был только с водителем. Мы вылезли. Люди помогли его поднять.

- Куда направили вашу часть после того большого наступления?

- Осенью 1944-го года мы уже порядочно истрепались, танков и экипажей оставалось мало, и нас вывели на переформирование под Тулу в военные лагеря. Там очень многие фронтовые соединения проходили переформировку. Мы были на отдыхе там, наверное, месяца два или около этого, я уже не помню. Помню только то, что в первых числах января 1945-го мне дали несколько дней отпуска, и я уехал в Москву, где у меня были родственники – сёстры матери.

В городе я встречаю своего приятеля из нашей бригады, особиста, кстати. Он говорит: «Ты чего ходишь по Москве?!» - Я говорю: «Как чего, я в отпуске!». – «А я,- говорит он,- на один день приехал только. Ты знаешь, что наша бригада грузится?» - Я говорю: «Как грузится?» Оказывается, нашу 118-ю танковую бригаду оснастили самоходными артиллерийскими установками СУ-100 на базе тридцатьчетвёрки и переименовали в 208-ю самоходно-артиллерийскую бригаду.

СУ-100 – это сто миллиметровая длинная-длинная пушка, которая специально была приспособлена к тому, чтобы пробивать немецкие «Тигры», «Фердинанды» и прочие тяжёлые танки, так как на юго-западном направлении ожидалось немецкое наступление. Там немцы сосредоточили 11 танковых дивизий, что было последней попыткой Гитлера остановить Красную армию.

Когда мне сказали про погрузку бригады, я сразу же выехал в Тулу. И мы снежной зимой 1945-го года, в феврале поехали на юго-запад. Из-за снежных заносов довольно долго ехали. Потом проехали Румынию и разгрузились в Будапеште. А Будапешт был взят несколькими днями раньше. По-моему, 23 февраля нас направили в танковый кулак, который готовился под Будапештом для противодействия ожидаемому немецкому наступлению. Обстановка была очень тяжёлая, более того, в те дни впервые я всегда носил с собой противогаз – ожидалась даже химическая атака. Но она не случилась, её не было.

- И что вам запомнилось?

- К юго-западу от Будапешта есть такой город Секешфехервар. Там заняли позиции оборонительные. И с 6-го до 15-го или 16-го марта мы оборонялись. Вели очень тяжёлые бои, даже немножко отходили, а за нами был Дунай. Создавалось впечатление, что нам никто не помогает. Мы знали, что там, в тылу сосредоточены большие части, большая масса войск, но военное руководство держало их, не выпускало в бой. Я в то время уже был старшим лейтенантом.

- А откуда вы, обычный старший лейтенант, знали об этом?

- Когда мы были под Будапештом, меня назначили заместителем начальника штаба самоходно-артиллерийского полка по оперативной работе. 17-го или 18-го марта 1945-го года мы пошли на запад. Я на передовом танке шёл от Будапешта почти до Дании.

В полку было штук 20 этих СУ-100, я уже не помню точно. У командира полка была своя самоходка. Всё наступление я сидел в башне этой самоходки вместе с ним, или он на своём Виллисе, а я ехал на его самоходке, и в передних эшелонах вместе с передовыми самоходками шёл вперёд или, если завязывается бой, то участвовал в бою.

Какой-то приказ поступает, я как представитель штаба слежу за боем, вношу какие-то коррективы, выслушиваю поручения или приказы командира полка, который тут же рядом находится.

Вот это самая интересная и самая впечатляющая часть войны. Тут-то и начинается то, что я излагаю в записках своих кратко. Кстати говоря, вот в этом журнале «Юность» мои записки есть.

В мои обязанности входило ведение оперативной карты боёв. 100 метров в одном сантиметре карты – вот такой лист! Нужно было указывать, что за бой, куда мы идём, как прорыв. Марш – вперёд, бой – в прорыв. Вот так мы дошли до западной границы Венгрии, затем повернули на север, перешли австрийскую границу и с юга подступили к Вене.

В какой-то момент в разгар боевых действий карта исчезла. Я не знал, что случилось, пошёл в штаб бригады и говорю: «У меня исчезла карта». – «Как исчезла?! Ты что?!» Так как шли тяжёлые бои, то матом дело и ограничилось. Мне дали другую карту. Я восстановил то, что было с начала боёв, и стал вести другую карту.

Числа 12-13 апреля 1945-го года, когда мы взяли Вену, я пошёл в гости к своему приятелю, передышка была, на отдыхе были в Вене. Он был заместителем начальника штаба другого самоходно-артиллерийского полка. (В нашей бригаде было три самоходно-артиллерийских полка).

Пришел, а приятель сидит в штабной машине своей и что-то чертит на карте. Я посмотрел и вдруг вижу – это моя карта. Название моего полка, 1922-й самоходно-артиллерийский ордена Александра Невского полк, а у него другой. Подтёрто, переделано. Я говорю: «Веня, что такое? Почему у тебя моя оперативная карта?» Он как-то застеснялся. Потом говорит: «Так получилось, моя карта истрепалась совершенно, взял у тебя. Я думал, что у тебя хорошие отношения в штабе бригады, и тебе дадут другую».

Конечно, это поступок не очень приятный. Но парень он был отличный, Веня Липшиц, умер в 1977-м году. Был инженером, на несколько лет старше меня, жил в Ленинграде. И мне сообщают, что он умер. Я поехал в Ленинград, успел на его похороны. Ему было 50 с чем-то лет.

Вот так у меня оказалось две карты, одна старая, которую я отобрал у него, и вторая новая, которую я вёл. Я вёл её до Праги, до конца боёв. Когда закончились бои, сдал её в штаб бригады, а старая осталась у меня. Это полотно на половину этой комнаты, потому что оно состоит из 100 листов. Так как хранить её было трудно, я взял и отрезал от маршрута нашего на север и на юг всё лишнее. И осталась у меня полоса длиной в несколько метров. И там красным – это наши войска, а синим – немецкие, показаны все события того времени и маршруты длиной примерно 800 км. Карта у меня есть, но она где-то в архиве, искал её, хотел вам показать, не нашёл, она где-то далеко.

- Лучше расскажите про своих друзей фронтовых.

- Нет, карта это не пустяк. Более того, когда я об этом рассказал на одном из сборов шестой гвардейской танковой армии, в составе которой мы воевали, начальник совета ветеранов этой армии, генерал-лейтенант, удивился: «Как так?! У вас такая карта есть! Это же ценная реликвия войны!». И вот эта реликвия где-то у меня лежит в папке, потрепанная, смятая. Это важно, потому что эта карта, если хотите, дневник всех тех тревожных, интересных боевых дней двух месяцев войны. В архиве вы нигде такую карту не увидите!

- Нас интересует ваш рассказ, ваши переживания…

- Ещё несколько лет тому назад я мог вам сказать, где я был, допустим, 17 апреля 1945-го года или 12 марта, где я был, и что мы делали. То есть я помнил это очень хорошо несколько десятилетий. Сейчас уже, наверное, многое и не вспомню, хотя где я был 17 апреля, я скажу.

17 апреля был один из последних наших боевых эпизодов. Мы с командиром полка в это время, вечером поехали к пехоте договариваться о дальнейшем наступлении. Группу самоходок, из 20 тогда оставалось 8 или 10, вёл заместитель командира полка. Они пошли в немецкий тыл и напоролись на засаду. И там почти все самоходки сгорели. Уцелели только две или три. Потери людские были небольшие. Люди оказались в немецком тылу без поддержки.

Ночью уже ехать было нельзя, потому командир полка говорит: «Давайте рано утром поедем к самоходкам нашим!». Мы с командиром полка на его самоходке и его машине, «Виллисе» поехали их догонять, ещё не зная, что с ними произошло. Проехали примерно полпути в немецком тылу вне дорог. На каком-то полустанке остановились, и командир полка говорит: «Я проеду – посмотрю, что там дальше». Сел на свой «Виллис» и проехал вперёд. А я остался в самоходке. Через минут 20 он возвращается – дальше ехать нельзя было, потому что там стояли немецкие танки тяжёлые – два «Тигра».

Мы развернулись. В это время сзади нас послышался шум танкового мотора и появился немецкий тяжёлый танк «Пантера». И он остановился метрах в 150-200 от нашей самоходки . Я говорю командиру самоходки: «Стреляй, чего ты?» А он говорит: «Не могу стрелять, в прицел не видно, потому что между нами какой-то бугорок». Так прошло несколько минут. Немцы тоже боялись пройти вперёд, потому что тот, кто высунется первым, сразу же будет уничтожен. Потом немцы быстро развернулись и куда-то укатили. Нам вперёд было нельзя – там стояли немецкие танки. Командир полка говорит: «Ну, что ж, давайте возвращаться!». И мы на полной скорости возвращались той же дорогой (может быть, 10 километров), которой ехали сюда.

- Какое-то дополнение к этому вы можете сделать?

- Нет, потому что то, что у меня было тогда в памяти, то, что мне казалось самым интересным, я написал в своих записках. Они небольшие, здесь, в журнале, страниц, наверное, восемь всего-то. Я очень сожалею, что я не мог написать подробнее 10 лет назад, когда память у меня была лучше, чем сейчас. Потом, поскольку это неоднократно перепечатывалось и публиковалось, я уже не стал за это браться. Мне сейчас даже трудно сказать, что из важных эпизодов войны оказалось за пределами этих записок. Это нужно садиться и думать, пытаться вспомнить. Я не уверен, что сейчас это получится.

- Кого из друзей на фронте вы не перечислили?

- На фронте все, с кем вместе воюешь, друзья. И поскольку я, начиная с лета 1943-го и кончая 1946-м годом, служил в одной и той же части, все были друзья, знакомые.

- Когда вы воевали в Псковской области, вы в основном воевали вдоль дорог или приходилось и по бездорожью ездить?

- Танки могут передвигаться везде, но естественно, что большое передвижение проходило по дорогам, полевым и мощёным. В бою, конечно, по дороге тебя подстрелят моментально. Мы развёртывались и уже ни на какие дороги не смотрели, а шли лесом, валили деревья, бывало, шли и по болотам. Когда шли лесом, пушку разворачивали назад, чтобы её не повредило дерево.

- А когда шли в бой, вы закрывали люки или с открытыми шли в атаку?

- В зависимости от обстановки. Если нужно было закрывать, конечно, закрывали. А если в этот момент обстрела не было, то и приоткрывали. Смотрели через щель.

- Самые сильные потери у вас когда были?

- Потери были всё время – война есть война! И на 2-м Прибалтийском фронте тоже были потери. Они были и с немецкой стороны, и с нашей. С той только разницей, что в первый период войны преимущественно с нашей. Немцы не так много теряли. Но зато потом уже несли большие потери.

Был очень храбрый и подающий большие надежды командир 328-го отдельного танкового батальона, Джимиев Пётр Газмурович, осетин. Невысокого роста, майор, безоглядной храбрости человек, который прекрасно воевал. Погиб в бою. Его танк был подбит. Он был ранен и умер.

Командир бригады полковник Сахаров Георгий Иванович погиб 8 мая 1945-го года в ходе Пражской операции, за несколько часов до того, как был объявлен конец войны. Его с другими офицерами, которые брали город, похоронили в Праге, на площади перед национальным театром. На его похоронах я не был, был на его могиле.

У меня есть чешские открытки, которые были изданы через несколько дней после того, как Прага была освобождена. Очень тусклые, одноцветные. Одна из этого набора называется «Прага, Сорок пятый». Один из кадров – это его могила. Написано: «Полковник Сахаров». Там стоят у его могилы наши и чешские офицеры, несколько человек со свечками.

Открытки там, где и карта, и я не смог их найти.

- Что вы можете сказать про него, как человека, как командира?

- Как про человека, я могу сказать, что храбрее и лучше, чем полковник Сахаров я никого во время войны не видел. И вот такой дурацкий, не знаю, как назвать ещё, случай, когда он погиб за несколько часов до наступления мира. Человек прошёл всю войну, даже, кажется, не был ранен. Вся грудь в орденах.

- А как вы считаете, он часто общался с подчинёнными, жалел людей?

- Он себя вёл, как офицер, который обязан выполнить свою задачу. У него был такой период, когда убили адъютанта, и он предложил мне: «Киссин, будешь у меня какое-то время адъютантом, пока я не подберу себе другого офицера». А я был офицером связи штаба тогда. И вот в течение нескольких недель (или нескольких дней, я уже не помню), я его сопровождал всё время. Бой – он подъезжает, сколько можно подъехать, а дальше идёт пешком к танкам. И вот так он наблюдает за боем. Был один эпизод такой, это в то время, когда я был у него адъютантом. Танки застряли. Сильный огонь, не идут вперёд. Он мне говорит: «Пойдём к танкам!». Подъехали немножко, потом уже ехать дальше нельзя, пешком к танкам. Подошли к переднему танку, вылезает оттуда длинный верзила такой, тоже бывший студент, лейтенант, я уже не помню его фамилии. Полковник ему: «Почему ты стоишь, почему не идёшь вперёд, почему не стреляешь?» И своим кулачищем бьет его в морду раз, два. Вы представляете, что это такое?! А там бывало и не такое. Бывало так, что старший офицер мог застрелить подчинённого, если тот не выполнял приказ. Лейтенант залез в танк, танк заревел и пошёл вперёд. Мы стоим, смотрим. Прошла одна или две минуты, и вдруг танк вспыхивает. Мы продолжаем смотреть. Ни один человек оттуда не выскочил. Все погибли. Идти действительно нельзя было вперёд. У меня в записках есть рассказ «Кулак командира». Вот такой случай.

- Как вы считаете, почему подбили самоходки в бою семнадцатого апреля? Это недосмотр кого: командира полка, батальонов?

- Это война, это не чей-то недосмотр. Это просто война!

- Но они же напоролись на немецкую засаду?

- Война потому и называется войной, что там происходят самые необычные, самые неожиданные вещи. И мы попадали в такую историю, и я сам был в тылу немецком. Выходил с группой самоходок из немецкого тыла. Это было под Веной.

- Как я понял, в Вене вашему полку пришлось воевать в городе. Насколько это было сложно для самоходчиков?

- Про это книги целые написаны, в двух словах ничего не скажешь. Одно дело танк где-то в поле, в степи или в лесу, а другое дело на дороге между зданиями… Сверху может попасть всё, что угодно.

- Фаустпатронщики сильно досаждали вам в этих боях за город?

- Фаустпатроны появились только в конце войны. Самое страшное было 8 мая 1945-го года, когда не только в бригаде, но и в армии все самоходки были истрепаны порядочно. Тогда все боевые машины, которые были на ходу, собрали в один «кулак» и они пошли на Прагу спасать Пражское восстание. Я-то не был там, потому что мы оставались под Брно.

И вот колонна нашей бригады, самоходок, может, 10-15, я уже не помню, вошла в какой-то городок. Боёв не было, шли на полном ходу. Вперёд пошли только боевые части, экипажи самоходок и, конечно, командование бригады. Так вот, на площади этого городка масса народу. И остановился командир бригады на своём «Виллисе», вместе с ним адъютант, ординарец. Его окружили, конечно. А в это время с рядом стоящего здания в эту гущу народу, в самый центр её было запущено два фаустпатрона. И полковник Сахаров, и все, кто был рядом с ним, и много довольно чехов – все полегли. Вот это был самый страшный, на моей памяти, случай применения фаустпатронов.

- А часто вообще приходила пополнение, новые машины?

- Нет. Это значит, мы должны ехать в Россию, в лагеря, и переформироваться.

- Иснау Гаврилович, а первый орден у вас Отечественной войны 2-й степени или Красной Звезды?

- Зачем говорить, вот вы видите фотографию. Сделана фотография эта, когда мы ждали отправки на восток. Это было где-то в июне 1945-го. Смотрите, какой бравый офицер. Ещё тогда не пришёл приказ о капитанском звании, здесь я старший лейтенант. Здесь у меня два ордена, Отечественной войны второй степени и Красной звезды, не за одно какое-то событие, а за участие в боях, потому что продвигалась вперед наша бригада, продвигался фронт. Орден Отечественной войны 1-й степени получил в 1985-м году, к юбилею Победы.

- В фильмах показано, как обмывают награды в водке.

- Было конечно.

- Расскажите, как вы встретили День Победы, чем он вам запомнился?

- Восьмого мая боевые машины ушли на Прагу, а мы стояли в нескольких сотнях километров под городом Брно, в лесу, в какой-то деревушке. И уже появились слухи, что кончается война. Я не отходил от машины связи. (Это на грузовике будка такая и там рация для того, чтобы связываться со всеми танками и самоходками). А часов, наверное, в 7 или в 8 вечера пришло сообщение, что убили полковника Сахарова, командира нашей 208-й самоходно-артиллерийской Двинской Краснознаменной, ордена Богдана Хмельницкого бригады. Мы, конечно, были очень этим поражены. Но ждали всё-таки конца войны.

Я оставался у рации, когда уже поздно вечером ввалился в машину какой-то солдат с пистолетом, вдрызг пьяный: «Ребята, война кончается!» И размахивает пистолетом. Я попробовал утихомирить его, но он был с пистолетом. Я подумал: «Какого чёрта мне в последний день войны подставляться?!» Плюнул и пошёл спать. Мы с моим начальником штаба, Володей Жировым, остановились в каком-то домике.

Часа в 4 утра, только начал заниматься рассвет, он трясёт меня: «Вставай, немцы!». Я моментально вскочил – реакция тогда была очень быстрая такая. Вскочил – действительно стреляют. Он взял пистолет свой, я взял автомат, мы вышли на улицу.

Рядом лес, и временами над лесом какие-то огни появляются, стрельба. В чём дело?! А в то время говорили, что группа немцев пробивается из-под Праги к нам, в восточном направлении. А у нас самоходки все ушли на Прагу, остались штаб и там несколько автоматчиков, ремонтные машины, все тылы остались. Заняли мы оборону, стали ждать. Подошёл командир полка и говорит: «Я поеду к пехоте, узнаю, что случилось». Сел и уехал.

Минут через 10 он возвращается, вытаскивает пистолет и начинает стрелять в воздух: «Ребята, война кончилась!» Значит, первое сообщение я проспал! Это было уже утро 9 мая.

На следующий день мы поехали в Прагу. Ехали буквально по цветам. Встречали нас замечательно! Я после этого бывал в Праге в командировке, это уже в девяностых было, но тогда в Чехии после 1968-го года, конечно, иначе стали относиться к нам, но в 1945-м они относились к нам изумительно.

- Как вас встречали венгры?

- Плохо. Был период, когда мы вынуждены были отступать. Несколько человек наших и машины попали в плен к немцам. Потом через несколько дней мы начали наступление, их освободили. Они говорили, что с ними венгры обращались хуже, чем немцы. Но мы больше воевали не с ними, а с немцами. Венгры выполняли вспомогательную роль, основные были всё-таки немецкие части.

Венгрия была на стороне немцев, поэтому мы для них были врагами. Мы входили в какой-то населённый пункт, а там людей почти не было.

- А австрийцы?

- Австрийцы везде вывешивали из окон белые простыни.

- Вам приходилось воевать против власовцев?

- Нет, но когда мы были в Чехословакии, там довольно много было власовцев. А с белогвардейскими офицерами встречались.

- Как они к вам относились, и как вы к ним?

- Я расскажу сейчас. Значит, сначала мы стояли в Праге, потом нас отвели к западу от города, прекрасное местечко там было, близко уже к границе с американцами. И время от времени, когда был бензин, мы с друзьями ездили в Прагу. И вот однажды мы тоже поехали на машине. Со мной офицеры, в том числе политработник и особист. С последним у меня дружба была.

Поехали, а у них оказался знакомый, деникинский офицер, и мы у него пили чай. Семьи, которые жили всё время в Праге, очень боялись наших особистов. И в разговоре отец семейства говорил: «Я боюсь, что придут из особого отдела, придут контрразведчики ваши»... А я переглядываюсь со своим другом особистом. Нет, мы просто зашли к ним отдохнуть.

- Вы пересекались с союзниками?

- Пересекались только так. Значит, когда нас оставили в Чехословакии, у нас были машины, но бензина было очень мало. Нас предупредили: «У вас бензин только на то, чтобы доехать до станции погрузки. Учтите, расходуете этот бензин, заправляться вам будет негде!». Потому что в основном технику уже отправили на Дальний Восток.

А поездить хочется, тем более я оставался за командира полка в группе, которая не поехала на Дальний Восток, а это всего несколько машин. Ну, что делать? А рядом проходит дорога Пльзень – Прага. Пльзень – это американцы. И они довольно часто ездили в Прагу. Значит, мы выезжаем на эту дорогу. Я отойду немножко в сторону рвать ягоды, а водитель поднимает руку. Едут американцы – они канистру дают без всякого. Вот так мы заправлялись бензином и, когда нужно было, ездили.

- Что вас удивило за границей – в Германии, Австрии, в Чехии?

- То, что там живут более благополучно, чем у нас. Так мы это итак знали. К нам относились очень хорошо. Особенно в Чехословакии. Лучше просто невозможно.

- Как долго вы были в Чехословакии?

- Мы уехали из Чехословакии в июле, по-моему. Нас отправили на Дальний Восток, куда мы ехали месяца полтора. Медленно очень ехали.

- Куда вы прибыли на Дальнем Востоке?

- Оказались за чертой города Борзя, есть такой. Это монгольская граница, там военный городок был. Он назывался Соловьёвск. Дикое место совершенно. Несколько бараков и всё. Охотиться ездили в Монголию, но там я по сути дела не был.

- Вы, вообще, думали остаться на военной службе после войны?

- Да. Дело в том, что никакой демобилизации не было. И что будет дальше, никто из нас не знал. Единственное, о чём я думал – это, если оставаться в армии, то нужно получить военное образование. И во время войны некоторые офицеры уходили на учёбу, и была практика ускоренных занятий, то есть можно было военную академию вместо 5 лет закончить за год, за два.

- И у вас такие мысли были, да?

- Когда я поехал в отпуск в 1945-м, думал, что я в Москве пойду в бронетанковую академию и выясню. Я же военного образования, по сути дела, не имел, если не считать училища. Но мне сказали, что война уже кончилась, ускоренной подготовки сейчас нет. 5 лет хотите учиться – пожалуйста. Я почти через 2 месяца вернулся в часть, мне сказали: «Бывшие студенты, начиная с третьего курса, кто хочет демобилизоваться, могут демобилизоваться». Я раздумывал сутки. У меня уже была жена, я всё-таки был капитаном. Идти снова в студенты?! На следующий день пошёл и подал рапорт. Меня трижды матом обругал начальник штаба, который не хотел меня отпускать. Я тогда пошёл выше, в дивизию. Говорю: «Меня не отпускают!». «Как не отпускают, есть же приказ Верховного Главнокомандующего? А ну-ка!» Звонят: «Ты что (начальник штаба, по-моему, был), что ты Киссина не отпускаешь? Приказ ты знаешь? Отпускай его и всё!» И через неделю я взял свои пожитки и отправился в тыл. Вернулся в Новочеркасск уже с женой, и стал доучиваться на третьем курсе политехнического института. Это было в 1946-м году.

- Вы видели на фронте воздушные бои?

- Сколько угодно. Каждый бой разворачивается по своим законам. Подбивают самолёты, они падают, в зависимости от того у кого преимущество – больше самолётов, лучше самолёты, лучше лётчики.

Снизу вверх смотрел, и меня больше всего интересовало, упадёт ли бомба где-то рядом со мной или нет.

- А часто немцы бомбили?

- Часто, конечно. Последний раз мы оказались под ожесточённой бомбёжкой по дороге на Вену, это было в конце марта 1945-го года. Это уже была их агония. А вообще, бомбёжки во время войны настолько часто и настолько надоедали, что когда бригада находилась на отдыхе, и мы наблюдали за бомбёжкой, я следил, потом мне надоедало, и просто уходил в хату, где мы находились, и ложился спать. То есть, мне уже было всё равно, что произойдёт. А вообще, к опасности на фронте привыкаешь настолько, что я мог лечь и заснуть, когда рядом была бомбёжка. Такие случаи бывали.

- Расскажите, пожалуйста, часто наступали ночью, когда воевали?

- Да, конечно. Но, когда темно, активность немножко не такая. Хотя, если воюют ночью, то так же, как и днём – либо побеждают, либо отступают. Всякое бывало.

- Иснау Гаврилович, вас ранило?

- Был такой случай 15 января 1944-го года. По-моему так. Недалеко взорвался снаряд, и я получил ранение в бедро. У нас в бригаде свой медсанбат был, там лежал я. Так как ранение было лёгкое, мой друг Саша Петров (он умер лет шесть или семь тому назад, а его жена, Руфа Петрова, умерла перед Новым годом в возрасте 93 лет), бригадный врач, сделал операцию небольшую, зашили мне рану. А я, как и полагается молодому человеку, ходил с этим, надо было полежать. А я ходил. И швы разошлись. Подлечили снова. Самое сложное было для меня в том, что когда я шёл на перевязку, а все сёстры в медсанбате свои, их знаешь, с ними вместе воевали мы, - надо было убрать вшей с повязки. Я уходил куда-нибудь в укромное местечко, вытаскивал всю живность и потом шёл на перевязку. Сейчас остался один шрам.

- Кстати, много было вшей?

- Очень много.

- А как с баней было? Баня была?

- Мы же не все четыре года не мылись. Конечно, была, но с какой периодичностью, уже не помню. Бытовые вещи мне совершенно не запомнились. Что я ел, где я спал. Когда нас кормили одними крабами, я помню, потому что это были крабы.

- Где это было?

- Даже не помню, но был такой период, когда нам ничего не подвозили – весна, бездорожье. И были крабы, банка на двоих. Самые настоящие крабы, которые сейчас являются редкостью и вообще деликатесом. А что я ел в другое время, не помню.

- Насколько сложными были на фронте бытовые условия?

- Дело в том, что наша танковая часть в какой-то степени была привилегированная. И многие тяготы войны, которые переносила пехота, мы не испытывали. Хотя танки горели и были и у нас потери, и немалые потери. Но нам всё же было немножко легче, чем пехоте, которой приходилось на переднем крае в течение круглого года в окопах жить. Мы в окопах не жили. У нас были землянки. Бой закончился, и мы отдыхаем в своей землянке. А во время боя, конечно, не до отдыха было.

Был как-то перерыв в боях, и меня направили в корпус, которому мы были подчинены. Я не помню, по какому вопросу. Несколько дней я был в штабе, который находился в тылу. Меня разместили в какой-то хате, где мне постелили на перине, и периной укрывался. Я никак не мог все эти ночи заснуть, потому что привык спать на шинели, на голых нарах. А перина – это для меня было что-то такое необычное. Вот мне такая вещь запомнилась. Но война есть война! Хочу сказать, что сейчас уже не помню особенно будни войны, бытовые, но они были нелёгкие.

- Как с девушками, любовь на фронте? Было ли такое?

- У меня не было. Но вообще было. Офицер постарше чином – больше чин, больше условий, больше власти. Вот, скажем, тот же Сахаров, командир бригады, у него семья оставалась в Киеве, а на фронте у него была какая-то медсестра, которая жила с ним совершенно открыто.

- Многие ли девушки у вас уезжали по беременности домой?

- Одно из них была Руфа Петрова, о которой я говорил. Она вышла замуж за офицера, за хирурга нашего, потом забеременела и в конце 1944-го года, по-моему, уехала. А так как она жила под Москвой, то это единственная однополчанка, с которой я до последнего времени имел связь какую-то. Она потеряла мужа несколько лет тому назад, а сама жила одна в трёхкомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажки. Спускаться вниз, подниматься наверх она не могла. И вот месяцами оставалась там. Мы созванивались часто, сейчас её уже нет.

- Ваше отношение к политработникам, особистам. Нужны были они вообще фронту, как вы считаете?

- Наверное, нужны были. Ведь армия – это отражение государства, под контролем партии было всё. Под контролем партии, под контролем НКВД, если об этом говорить. И, конечно, было у них много дел. С начальником разведки бригады, я знаком был, но особенно с ним не дружил, он занимал гораздо более высокое положение и держался обособленно как-то. А вот представители особого отдела в полку – свои ребята. Капитан, старший лейтенант, они были мои друзья.

- А в коммунистическую партию вы вступили?

- Да. Вступил на фронте в 1944-м году. Комсомольский возраст у меня кончался. «Будешь вступать в партию?» - «Буду, конечно». И с партией у меня никаких особенных разладов не было. Более того, я достаточно был таким правоверным коммунистом и очень верил всей той пропаганде, которая в те времена велась. И когда партия прекратила своё существование, то мне до 50 лет партийного стажа не хватало года два. Кстати, членам партии с 50-летним стажем выдавали особый значок. Скоро мне будет 93 года (интервью 2016 года), и я жив и даже почти здоров.

- Как вы относились тогда к Сталину?

- Как? Нельзя думать, что у него в каждом полку были какие-то враги, не! Это недосягаемая величина такая, руководитель, вождь. Ничего плохого о нём никто не говорил. И быть свидетелем, а тем более участником, каких-то репрессий мне не приходилось, и о них особенно и не писали. Надо думать, что отношение к Сталину тогда было в основном всё-таки положительное.

- А ваш папа как относился к нему?

- Он формально не был в партии, но в душе очень хорошо относился ко всему, что делалось.

- Ваш брат 1927-го года рождения не служил, не воевал?

- Мои родные, когда меня призвали, оставались жить в Новочеркасске. Потом немцы дошли до Ростова, взяли Ростов в 1941-м и несколько километров не дошли до Новочеркасска. Потом их отогнали, и Ростов был вновь в наших руках. И в это время, когда очистилась дорога на Северный Кавказ, мои родные уехали из Новочеркасска в Армавир. Это не так далеко. Было это в конце 1941-го или в начале 1942-го года. Потом немцы очень быстро заняли Северный Кавказ и дошли до Грозного, до Кисловодска. А родители мои хотели ехать дальше на юг, в Сухуми, где у отца жил старший брат. Но не успели. И погибли в Армавире. Я был тогда на фронте.

- Иснау Гаврилович, откуда вы узнали, что они все погибли?

- Я не знал, у нас дома было такое условие, что где-то через какой-то город мы должны были связаться. Где-то через Москву, или, кажется, через Свердловск (нынешний Екатеринбург). Я несколько месяцев не мог найти семью, когда наши освободили Северный Кавказ (он не так долго был у немцев). Я пытался разыскать их и узнал, что немцы собрали всех армавирских евреев, которых там было немного, потому что это было за пределами черты оседлости, туда евреев особенно не пускали в царское время. Но немцы народ пунктуальный. Они всех собрали где-то у кирпичного завода и уничтожали.

Ничего выяснить подробнее не смог. Получил на фронте летом 1943-го года коротенькое очень извещение. Сообщение было от хозяйки того дома, где они жили. По всей вероятности, они погибли, как и тысячи, можно сказать, миллионы других евреев, которые оказались под немцами в оккупации.

Так что от моих родителей сохранились отдельные их письма, с того времени, когда я имел ещё связь с ними.

- Когда вы увидели первого немецкого пленного?

- Я их видел много. Не помню, какой был первый. Но помню, как допрашивал. Я немецкий немножко знал – в школе, в институте учил. И тогда я мог разговаривать, сейчас его забыл совершенно. Так вот. Ко мне привели двух или трёх немцев. Где их части, сколько танков, какие танки – всё это я спрашивал.

Поначалу они вели себя нагло. Тогда я сказал достаточно громко по-русски: «Ну, что ж, придётся их расстрелять!». Вдруг почувствовал, что рядом атмосфера сгущается. Слово «расстрелять» они знали, как звучит по-русски. Немцы, конечно, перепугались сильно. И после этого начали всё говорить. Были и более весёлые вещи.

- Расскажите про более весёлые вещи.

- Мы вошли в Вену 5 апреля 1945-го года, первыми, после того, как совершили большой обход через Венский лес. Потом дня три, наверное, или четыре шли бои. 13 апреля 1945-го уже объявили о взятии Вены. Очень быстро! Это если учесть, что мы с юга пытались пробиться через их оборону, откуда они нас ждали. И не смогли пробиться. Наверное, неделю – полторы мы стояли там, и только перестрелки были.

А когда мы обошли и вошли в центр города, естественно, мы жили в квартирах. Командир нашего полка немецкого не знал, а жил в квартире, где была молодая актриса, красивая женщина. А так как людей, немножко могущих разговаривать по-немецки, было немного у нас, то он посылал за мной своего ординарца. Я прихожу к нему – накрытый стол, бутылки, всё прочее. Я сидел и поддерживал разговор между ними. Посижу, может быть, полчаса, может быть, час, потом я ухожу, а они остаются. Всё ясно! Всякое бывало.

- Вы не видели, чтобы чехи расстреливали пленных немцев?

- Не видел. Когда вошли танки в Прагу, немцы уже сдались. Позже там же видел, как пленные немцы под охраной разбирали завалы, баррикады.

- А насчёт зверств немцев в Псковской области, на других освобождённых наших территориях?

- Дело в том, что у нас же танковая часть, и мы, когда брали какой-нибудь населённый пункт, то не останавливались там, а шли дальше. А туда входила пехота. И всё, что там происходило – это видела пехота.

- Посылки отправляли из Германии?

- Некому было отправлять. Я во время войны никому ничего не отправлял.

- Какие-нибудь у вас трофеи были? Может, трофейный пистолет?

- Был трофейный пистолет. В Вене мне какой-то солдат подарил «Браунинг» маленький, как игрушечный, но настоящий, с пулями. Просто у него было их несколько – они взяли какой-то оружейный склад. Когда я демобилизовался, у меня было в бригаде два друга – Мишка и Гришка. Я им говорю: «Мне трудно выбрать, кому оставить это...». Это не так часто было, чтобы такой игрушечный настоящий «Браунинг» был. Больше в бригаде ни у кого такого не было. Предложил им разыграть, но ни тот, ни другой не согласились. Каждый хотел взять себе. Тогда я одному и отдал. А второй не пришёл меня даже провожать, когда я после войны увольнялся. Нас к тому времени перебросили из Чехословакии в Забайкалье

Из Чехословакии из-под Праги я весной ездил в отпуск, в Москву, где у меня была девушка, моя будущая жена.

- Где вы познакомились?

- Летом 1943-го года в Туле. Так что в этом году, нынешним летом у нас будет 70 лет совместной жизни всего-навсего. Вот!

- Как вы считаете, водка на войне – это добро или зло?

- На войне давали 100 грамм. Я особенно не пил. Более того, организм у меня просто не принимал водку. И был такой случай, когда понадобилось вечером выпить, мы выпили, меня всю ночь мутило. Я дождался рассвета, потом утром иду к своему приятелю Петрову, говорю: «Саша, дай чего-нибудь такого, какое-нибудь лекарство от водки!». «Лекарство?!» Он удивился немножко: «Ну, ладно, сейчас тебе дам». Взял, налил. Чего он налил там? Я говорю: «А что это такое?!» «Как что?! Разведённый спирт». Я говорю: «Нет, что ты! Я перетерплю». Вот перетерпел. Потом как-то стал пить, но никогда пьяным не был.

Мои друзьями не были любителями спиртного, но у нас был ещё один друг, лет на десять – пятнадцать старше нас, Витя Панкратов. Он учительствовал и поздно пришёл младшим лейтенантом, командиром танка. И вот, мы соберём бутылку водки – это пол-литра, 5 дней всего-то собирать, и как у нас перерыв в боях приглашаем Витю Панкратова и сидим, хорошо так! Замечательный парень был! Погиб в бою...

Но если пить бесконтрольно, то это очень плохо. А такое произошло с группой офицеров в Венгрии (не из нашей бригады, другой). Их наградили, они обмыли это всё, конечно, были в крепком подпитии и поехали. Поехали в свою часть и заблудились, попали к немцам. И погибли. А случаев отравления техническим спиртом у нас не было.

- Кстати, вы курили на фронте? Махорку вам выдавали?

- Никогда я не курил, ни до, ни после. А махорку выдавали, но я брал взамен шоколад.

- В 1946-м году вы продолжили учёбу в институте. И когда его закончили?

- В 1949-м году. Когда у меня, случалось, бывали отметки не очень высокие, я пересдавал. Окончил институт с красным дипломом.

- Где потом работали?

- После этого я работал в геологической экспедиции, а потом в 1953-м году поступил в аспирантуру. И с тех пор в Академии наук.

- А что для вас значит война?

- Война – это часть моей жизни, которая унесла всю мою семью, которая принесла массу переживаний.

- Вы чего больше всего боялись на фронте: погибнуть, попасть в плен, остаться инвалидом? И вообще, задумывались ли вы об этом?

- Я не задумывался над этим. Танк чаще всего просто сгорал. Ведь там были несколько сот литров огнемётной смеси, так что мы с горючим были всегда. Если в танк попадает снаряд, то загорается, прежде всего, горючее. И ожоги или смерть в огне это обычная для танкиста вещь.

- Как вы считаете, почему вы остались в живых: благодаря должности или везению?

- Только благодаря судьбе. Не бывает так, что не боишься умирать. Конечно, боишься. И как люди умирают, я видел. И не один раз. Просто мне везло!

- Как вы думаете, война сделала из вас того человека, который сидит передо мной? Или, может быть, это родители вас так воспитали?

- Нельзя говорить, что война сделала или кто-то один сделал. Условия жизни сделали. Если мне родители внушали любовь к чтению, любовь к науке, то это мне помогло, я избрал свою специальность.

- Иснау Гаврилович, большое спасибо за то, что выделили время и поговорили со мной.