Л.К. В настоящее время я возглавляю в Нижнем Новгороде организацию женщин-ветеранов. Когда-то в городе насчитывалось шесть с половиной тысяч фронтовичек. Сейчас осталось в живых всего лишь около 200. Были среди них и женщины постарше меня. Так, например, в прошлом году у меня было две столетних фронтовички: одна — в Сормове, другая — в Ленинском районе. Но они, увы, уже обе ушли из жизни. Понимаете, этот год — 2017-й — для нас, ветеранов, очень тяжелый и трудный. Еще с 1970 года я провожу в местных школах уроки мужества. Этим делом я продолжаю заниматься и сейчас, несмотря на свой 96-летний возраст. Мой брат, как и я, тоже прошел войну. Он выжил. Имел звание полковника госбезопасности. Но, к сожалению, в 2008 году умер. Живу я в Нижнем Новгороде на улице Свободы. Но, знаете, принципиально не пользуюсь, как человек советской закалки, мобильным телефоном. У меня только настольный телефон. К чему это робототехника? Являюсь почетным гражданином города Нижнего Новгорода.
Что еще вам так, вкратце, для начального, так сказать, ознакомления рассказать о себе? В 2015-м году такой журналист Гордон с Первого канала приглашал меня в Москву на передачу. Там меня возили по самым разным местам, в том числе и на полигон. Дали поездить на танковой машине. Но так как танки были уже готовы к первомайскому параду, мне его заменили на БМП. Эту машину я водила по всему полигону. Сохранилась фотография, на которой я со своей внучкой стою у БМП. Мало того, я не только водила эту машину, но и стреляла из пушки и из автомата. Помню, когда я только там появилась и обо мне сообщили солдатам, ребята сказали: «Ой, нам только не хватало бабья!!! Мы готовимся к параду». Но когда увидели, что я спокойно сижу в БМП и стреляю из автомата, то сказали: «Ну это своя!» Короче говоря, контакт с ребятами у меня получился хороший. Жаль, что не удалось проехаться на танке. Но танк нужно было проверять. Я, конечно, до этого никогда не ездила на БМП. Впрочем, танк тоже не водила, а была радистом в передней части экипажа. Слева от меня находился другой радист, а справа — уже стрелок-радист. Танк же вел механик-водитель. И представьте себе, несмотря на то, что я раньше никогда не ездила на БМП, когда туда села, восприняла все так как будто все давно знакомое. Сама даже этому удивилась!
И.В. Однако давайте, Людмила Ивановна, поговорим все-таки о вас. Где вы родились, в каких местах проходило ваше предвоенное детство?
Л.К. Хорошо. Значит, родилась я в Нижнем Новгороде, потом — Горьком, в 1922-м году. В 1930 году пошла учиться в школу, но не здесь, а в Ростове. Короче говоря, мои детские годы прошли не в этом городе, а на юге. Папа у меня был политкаторжанин. Сам он родился в 1888-м году. Примкнул к революционному движению. Участвовал в каких-то операциях, за что получил бессрочную каторгу. Отбывал он ее в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Февральская революция 1917 года освободила его от заключения. После этого он работал здесь начальником уездного отдела милиции — в Дальнеконстантиновском районе. Конечно, тот факт, что он отсидел в крепости десять лет, очень сильно сказался на его здоровье. У него всегда оставалось такое желание: побыть в теплом месте. Камера в крепости ведь не отапливалась!
И.В. Он рассказывал вам об условиях содержания в крепости?
Л.К. Он мало чего нам об этом говорил. А когда мы все-таки на него «наступали» с соответствующими вопросами, отвечал: «Нечего вам, молодым, этим голову забивать. Радуйтесь жизни и живите, пока живется. А то, что со мной в крепости было, вам знать ни к чему. Мы это пережили, как говориться, и на этом закончим. Вам мы дали счастливое детство, без царя, где главное — власть трудящихся, власть рабочего человека. Так что вам надо просто идти по жизни и ни о чем таком не думать». И действительно, в те годы имелась масса возможностей для того, чтобы нормально и спокойно идти к жизни. Уже когда первые пять лет я училась в школе, у нас существовала немало кружков для того, чтобы занять свое время. Мне было 13 лет, когда в 1935-м году я принимала участие в экспедиции по Кавказскому заповеднику. Мы прошли этот заповедник от Майкопа и города Красные Поляны до Сочи. В этой экспедиции я оказалась самой маленькой участницей. Так, например, если мне только-только исполнилось 13 лет, то рядом со мной в основном находились ребята 16-18-ти лет. Впечатления от этих походов запомнились мне на всю жизнь. Причем, что характерно, все это давалось нам совершенно бесплатно. Кроме того, даже ни один кружок в школе не брал за свои услуги денег. То есть, кружки по интересам не тянули с наших родителей деньги. Ни одному директору школы и в голову не приходила мысль спрашивать с людей за своих учеников хоть какие-то средства. Не говоря уже о том, чтобы напоминать о том, что если, мол, вы не будете помогать своим детям материально, они будут учиться в нашей школе плохо. Конечно, для меня огромное счастье, что мои сыновья учились в советской, а не нынешней школе.
И.В. Вы учились до войны все время в Ростове?
Л.К. Нет, в городе Ростове я училась с первого по пятый класс, а потом оказалась здесь, в городе Горьком.
И.В. Вам встречались остатки бывшего казачества в Ростове?
Л.К. Мне, конечно, встречались эти контрреволюционеры, бывшие белогвардейцы. В те годы в Ростове проживало немало впоследствии репрессированных людей, которые выступали против советской власти. Тут следует отметить, что и в те годы казачество делилось, как правило, на две категории: на очень богатых и простых казаков, которые, между прочим, раньше участвовали в революции, а потом служили в рядах Советской Армии в годы Великой Отечественной войны.
И.В. Вам приходилось встречать белых казаков?
Л.К. Я их встречала постоянно. Хочу сказать, что когда мы приехали в Ростов, кругом находились деникинцы, которые подлежали репрессиям. Они выступали как самые настоящие вредители везде, в том числе и на заводах. Если можно было какую-то гайку свернуть, утащить или вывести из строя, они это делали. Таких случаев было много. Я лично не только о них знала, но и сама все это видела.
И.В. Расскажите об этих случаях.
Л.К. Хорошо. Значит, в нашем городе действовал крупнейший завод «Россельмаш». Местное казачество на него не шло. Поэтому в качестве рабочих туда привозили очень много крестьян из других районов. А когда, как говориться, из совсем других регионов появляются люди, никогда не узнаешь, кто из них кто. Среди них, конечно, встречались люди, которые выступали против советской власти и пытались против нас что-то сделать. Но вы понимаете, какая тут получалась штука? Вредители совершали свои действия, а страдали от их безобразий директор или главный инженер завода. Так, на многих наших предприятиях были в свое время репрессированы из-за произвола врагов главные инженеры или директора по статье «за вредительство». На самом деле они, конечно, никакого вреда стране не приносили, но за то, что на заводах отдельные цеха выходили из строя, то есть, заводы что-то не выпускали и получались плановые срывы, руководители несли ответственность. Сейчас очень много говорят о репрессиях. Но о настоящих «репрессантах» вроде руководителей крупнейших предприятий в стране, которые были наказаны совершенно несправедливо, почему-то не говорят. А это, между прочим, была такая политика у наших врагов: поставить честных руководителей под так называемые репрессии. Мы все это понимали, хотя были тогда совсем еще дети.
Кстати говоря, у меня папа тоже был репрессирован. Это произошло в 1933-м году. Почему с ним случилась эта неприятность? У старых большевиков, бывших политкаторжан, было принято встречать праздник 1-о мая, как это было и до революции, за городом. Называлось это дело — маевки. Фотография одной из таких маевок до сих пор хранится в моем домашнем архиве, который, прямо скажу, огромный. В свое время у меня было собрано очень много разных интересных материалов. Так вот, на одной из таких маевок мой папа выступил противником того, как на селе проводится коллективизация. Папа говорил, что это делается неправильно. «Что это такое? - возмущался он. - Даже курицу коллективизируют!» А в то время в рабочей среде встречалось немало доносчиков среди, как говорят, враждебных нам классов. Впрочем, среди них попадались и совсем не враждебные нам, а просто неграмотные люди. Ведь когда установилась советская власть, пришло получать образование немалое количество людей. Процент неграмотности в России на тот момент времени составлял 80 процентов. Следовательно, люди в политике совсем не разбирались. Вот о их политике в отношении коллективизации отец и выступил с резкой критикой. «Надо все обобщать, - говорил в своей речи отец. - Земля и техника, обрабатывающая эту землю, должны находиться в общем пользовании. А, скажем, скот, корова, десяток кур должны не обобществляться, а находиться в личном пользовании».
После того, как в связи с этим выступлением на отца написали донос, его арестовали.
А у отца оставались друзья по Гражданской войне, которые занимали важное положение. Например, семья Черкашиных. Глава семьи дядя Павел Черкашин работал в ГУБЧК. Так вот, представьте себе, он обратился к сподвижнику Сталина Авелю Енукидзе (потом он тоже был репрессирован и расстрелян). После этого Енукидзе затребовал все материалы на моего папу. В то время доносы в основном были безымянными. Но тут каким-то образом его удалось найти. Им оказался раскулаченный человек из числа станичного казачества. Его тоже арестовали и начали с ним разбирательство. Через какое-то время отца выпустили. Находясь в заключении на лесоповале, отец потерял палец. Так вот, когда его выпустили, то даже дали ему персональную пенсию. В то время такие вещи были: если выяснялось, что человека арестовали по ложному доносу, его восстанавливали во всех правах. Ведь даже Иван Грозный в свое время говорил: «Доносчику — первый кнут!» Это его изречение говорит о многом. Ведь среди доносчиков, которых выявляли наши следственные органы, оказывались зачастую тоже враждебные нам силы. Но после того, как папу в 1935-м году выпустили, он стал работать.
Должна сказать, что 1935-й год был всесильный год для России. Наша страна ушла тогда далеко-далеко вперед, в том числе развития технологии и организации промышленных предприятий. Хочу сказать, что у нас в годы войны с западных территорий были к нам на Урал эвакуированы многие промышленные предприятия. За этот счет нам, собственно, и удалось поднять индустриализацию в первую пятилетку. Потом началась вторая пятилетка. Ведь кадры тогда у нас были уже грамотные, технология развивалась очень высоко. Все эти процессы я сама видела и понимала их значение. Между прочим, мы, школьники, тоже участвовали в поднятии нашего промышленного потенциала. Так, например, мы собирали металлолом, бумагу и сдавали. Все это, несомненно, становилось огромным подспорьем для нашей промышленности, в особенности цветной металлолом. Мы ходили по каждому двору, буквально по каждой помойке и выискивали остатки железа. Если попадалась хоть какая-то гаечка, то мы ее поднимали и клали в общий мешок. Металлолома мы собирали очень много, особенно ближе к праздникам. Бумага у нас шла как-то меньше. Почему? Потому что с нею в то время было как-то трудновато и люди ее тратили на курево. И если у кого-то дома оказывалась махорка, то газета, как правило, шла на «козью ножку». Так что мало у нас было этой бумаги. В основном мы очищали помойки от железа и делали это очень хорошо. Мы, конечно, этим не брезговали и имели специально для этого палочки. С их помощью мы все вытаскивали из помоек, собирали в общие мешки, сдавали и получали за это премии. Но какие, собственно говоря, это были премии? На четыре человека кто-нибудь организует экспедицию или экскурсию. Правда, все это проводилось совершенно бесплатно.
А что же творится сейчас? У меня растет трое правнуков. Каждый месяц я отдаю их родителям деньги на школу. В то же самое время у нас говорят, что в нашей России — бесплатное образование. Нагло врут наши правители во главе с президентом. Здравоохранение у нас, как оказывается, тоже платное. Но что поделаешь? Я считаю, что мы, то есть, наше поколение, сами виноваты в этом были еще в августе 1991-го года. Впрочем, сама я Горбачева никогда не поддерживала. Скажу вам больше того. Когда после смерти Сталина к власти пришел Хрущев, ходила такая молва (откуда — я не знаю), что рядом со Сталиным находился один очень законспирированный враг, агент ЦРУ. Я, например, до сих по в это верю и считаю этим врагом Хрущева. Поэтому совершенно правильно Сталин в свое время ему сказал: «Дурак, уймись!» Ведь он в былые годы устроил очень много репрессий, в том числе и на Украине. Все его поступки, включая и то, как он дошел до власти, я не могу понять до сих пор. Как он во власть проник? Куда смотрели знавшие его Молотов и Каганович? Как они вообще допустили к себе эту фигуру? Он был совершенно безграмотным человеком и не получил никакого высшего образования. Его все считали шутом. И почему-то Сталин, зная о том, что вокруг него ходит враг, не подумал о том, что им может оказаться Хрущев. Почему? Потому что тот всегда изображал себя недалеким человеком. Естественно, из-за этого возникала уверенность в том, что никаким врагом он быть не может. Для того, чтобы так себя вести, нужно иметь огромный талант. Так что все то, что мы сегодня имеем, оказалось возможным только благодаря предательству Хрущева.
И.В. Как вы оказались в городе Горьком?
Л.К. Видите ли, сначала, в период с 1926-го по 1930-й год, мы жили в Сочи. В то время он считался маленьким захолустным городком. Людей там привлекал, пожалуй, только курорт Мацество. Больше там ничего не было: ни толковой школы, ни чего-либо другого. В результате отец оказался вынужден переехать из Сочи в город Ростов. Этот город славился также еще и тем, что там действовало одно из самых сильнейших в Советском Союзе общество политкаторжан. Оно имело специальный пятиэтажный дом с лифтами и прочими удобствами. В то время советское правительство отмечало пострадавших от царской власти людей и создавало им благоприятные условия на оставшуюся жизнь. Ведь эти люди прошли через каторгу, истязания и какие угодно ужасы. Им тогда было за 50 лет. Между прочим, среди старых большевиков также встречались люди, пострадавшие от тех самых доносов. Многих из них потом освободили. Для оправдания их, кстати говоря, очень много пользы принес Авель Енекидзе, старый большевик, который вдруг стал «врагом народа». Дай Бог на том свете Авелю благополучной жизни, если она есть, за те заботы, которые он проявил в отношении репрессированных. А в городе Горьком мы оказались в связи с тем, что здесь проживали наши родственники.
И.В. В каких школах вы учились?
Л.К. Так как в Сочи нельзя было учиться, я находилась дома. Что же касается Ростова, то с первого по пятый класс я проходила обучение отличнейшей школе, кстати говоря, в бывшей кадетской школе, которая располагалась в центре города. В ней работали преподаватели еще с царским времен, очень квалифицированные специалисты. О том, что можно кого-то предать, мы и понятия не имели. Короче говоря, прививали нам такие, как бы сказать, этические навыки. Все обучение строилось по отдельным программам. Скажем, физик втолковывал нашим головам физику, математик — математику. Причем, это преподавание велось на самом высоком уровне. Образование, которое нам давалось, оказывалось очень и очень аполитичным. Позже мне пришлось учиться у советских учителей. Так вот, сравнивая тех учителей, которые работали с царских времен, и наших (которые окончили наш советский вуз и пошли работать в школы), я могу сказать, что это небо и земля. Тем, кто учился в школах старого типа, крупно повезло. Большинство из учеников этих школ стали академиками и еще кем-то, пошли в науку. Что вам еще сказать о том времени? Жизнь была тогда очень насыщенной. В иной раз я, бывает, просматриваю старые советские фильмы. И если вы будете их просматривать, то заметите что выражения лиц у людей советского периода совсем другие, чем сейчас. Они были какие-то радостные. Почему? Потому что, конечно, люди трудилось, но делали это с радостью. Но вы посмотрите на лица нашего сегодняшнего рабочего класса. Я имею в виду не тех, кто работает на высоком техническом уровне, а «среднячков» и даже рабочих чуть пониже. Выражения их лиц, как правило, безрадостные. Совсем у них нет радости! Потому что им грозит безработица и их могли в любой момент уволить. Ну а потом я училась в городе Горьком.
И.В. До войны вы только учились или еще работали?
Л.К. Сначала я только училась: в Ростове, потом — в Горьком. После того, как в 1940-м году я закончила 10 классов средней школы, я поехала в Москву поступать в Институт геодезии, аэрофотосъемки и фотографии. Именно по этой причине дома у меня до сих пор находится очень много карт. К сожалению, отучившись всего год, я заболела брюшным тифом и получила учебный отпуск. После этого я приехала в город Горький и стала руководить местным кружком туристов-археологов. По линии своей деятельности я была знакома с научным сотрудником местного краеведческого музея Мендеаровым. Вернее, не то, чтобы была знакома, а с ним взаимодействовала. Дело в том, что при музее существовал историко-археологический кружок, которым он как музейный работник руководил. Мы с ним, помню, ходили на экскурсии по правому берегу Оки, но не с той стороны — Заречной, а с нашей. Там водились особи. Как-то раз, копаясь в земле, мы нашли бивень мамонта. Конечно, это для всех нас стало очень интересной находкой. Представьте себе наше положение. Мы вдруг узнали о том, что у нас по земле ходили мамонты. У нас, детей, это вызвало необыкновенный восторг. Мы ликовали. А летом 1941 года, когда немцы смотрели в бинокль на Москву (к тому времени уже шла война), вся московская интеллигенция бежала из города. Оборонять его они не сочли возможным. А защищать столицу прибыли приехавшие с Дальнего Востока танкисты: из части, в которой я служила с 1944-го года. Речь идет про 40-ю, 44-ю и 45-ю танковые бригады. Это они обороняли Москву. А москвичи, в том числе и сегодняшние москвичи — их потомки, по сути дела, свой город бросили. Многие из них занимали высокие должности. Так они в грузовые машины загружали все свое имущество и бежали. Дело доходило вплоть до того, что они увозили кактусы и фикусы. Это же творилось самое настоящее безобразие! И когда они подъезжали к городу Горькому, то наши дружинники их останавливали, из этих машин выкидывали все это барахло и отправляли их в воинские части. А этим москвичам выбор оставался один: дальше со своим фикусом ты можешь идти куда хочешь, как говориться. Из-за этого я ненавижу москвичей. Мне несколько раз предлагали съездить в Москву. Но я все время отказывалась. Не могу. Правда, один как-то раз все же съездила.
Но в то же самое время я хорошо относилась к писателю Алексею Николаевичу Толстому. С Мендеаровым они хорошо были знакомы, буквально со школьных лет. И можете представить себе мое счастье: меня Мендеаров познакомил лично с Алексем Николаевичем Толстым. Так получилось, что и с Мендеаровым, и с Толстым я каждый день нуляла по откосу в течение определенного времени: часть сентября, октябрь и начало ноября 1941 года. Он как раз прибыл из Москвы к нам в эвакуацию.
И.В. Какое впечатление на вас произвел Алексей Николаевич*
Л.К. Вы знаете, он был очень угнетен происходившими в стране событиями, и прежде всего тем, что пришлось бросить Москву. Он говорил: «В 1812-м году москвичи тоже ведь бросали Москву. А народ-то, говорят, в Москве остался тогда!!!» На меня он произвел очень положительное впечатление. Я очень любила читать его произведения, особенно «Гиперболоид инженера Гарина». В то время я очень сильно увлекалась фантастикой. И как-то раз, разговаривая на фантастические темы, мы с ним затронули такой вопрос: какой мир может быть и что может быть за нашей планетой Земля сейчас. То есть, это Марс, это Луна? Что они из себя представляют? Когда мы освоим полеты туда? То есть, вот об этом у нас с ним шел разговор. Эта тема чрезвычайно интересовала меня. Знаете, в то время даже вопрос начавшейся войны (она только нагрянула) мы как-то мало затрагивали. Нас это в то время не так сильно волновало. А ведь в то время немцы до Москвы еще не дошли. Это был как раз октябрь 1941 года. У нас в то время еще была уверенность в том, что наши немцев отгонят. Но мы, к сожалению, все ошиблись. Немцы слишком близко к нам подошли. Затем началась Орловско-Курская битва, а перед этим — Сталинград. И когда враг так далеко зашел, народ одумался и опомнился, понял, что дальше идти некуда, и начал оказывать фашистам сопротивление.
И.В. Как часто вы виделись с Алексеем Николаевичем Толстым?
Л.К. Мы каждый вечер встречались. Потому что... такая у нас была программа с Мендеаровым.
И.В. На какие темы вы в основном и чаще всего говорили?
Л.К. В основном обо всем таком планетарном мы говорили. То есть, о том, что есть помимо планеты Земля в мире. Почему мы так свободно обо всем говорили? Потому что Алексей Николаевич так же, как и я, был атеистом. Мы понимали, что Бога нет, а есть что-то необыкновенное, что сегодня нашему разуму даже понять невозможно: то, что управляет мирозданием. Вот на эти темы мы рассуждали. Это были, конечно, отнюдь не детские вопросы, но они все время беспокоили нашу молодежь. В ту пору многие увлекались фантастикой и путешествиями по другим мирам. Так, например, в кружке у нас состояло 12-15 ребят, которые этими вопросами тоже увлекались, говорили: «А что же там есть — за планетой Земля? Кто этим всем управляет? Как это узнать? Как до этого дойти?» Вот эти вопросы нас очень сильно волновали. И вы знаете, как-то наступление немцев мы восприняли не трагически: была уверенность, что мы их все равно разобьем. Всегда Россия побеждала врагов. Ведь не случайно Александр Невский говорил: кто к нам придет с мечом, тот погибнет.
И.В. Про себя Алексей Николаевич Толстой что-то рассказывал?
Л.К. Про себя он рассказывал очень мало. Сказал только, что в своей жизни он совершал ошибки. Говорил, что родину покидать нельзя, как бы плохо тебе не было (а он ее, как вы помните, покидал). Мне кажется, что вот это чувство родины у него было очень велико. Ведь родина — это, как говорят, всё для человека. Конечно, Алексея Николаевича больше всего интересовала тема мироздания: как и откуда оно действует и прочее. Стоит отметить, что этим вопросам было посвящено немало книг, которые выходили в то время. Как-то так получилось, что Алексей Николаевич вложил в меня свои мысли о пространстве вне земли. В то время у меня был серьезный разлад с церковью. Ведь получалось что: церковь говорила одно, а Алексей Толстой утверждал совсем другое — что на том свете ничего нет, после того, как ты умираешь, твоя жизнь на этом и заканчивается. Но я не просто так обо всем говорю. Мои дедушка, прадедушка и прапрадедушка являлись православными священниками. Дедушку своего я даже застала.
И.В. Как ваш дед относился к советской власти, будучи священнослужителем?
Л.К. Вы знаете, по линии моей родни было двое священников по фамилии Хитровские. Их расстреляли в 1918-м году. Что же касается третьего Хитровского, то его за антисоветскую пропаганду, а правильнее сказать, за высказывание, уже в 30-е годы посадили на четыре года. В то время наступили немного другие времена. Священников тогда уже не расстреливали. Те же два других двоюродных брата моего деда оказались замешаны в заговоре против советской власти в Богородской епархии. В то время в данной епархии, как оказалось, свили себе гнездо представители антисоветской религиозной общины. Они, как могли, советской власти вредили. Но почему, как мне кажется, начались все эти репрессии против церковников? Вы и сами, наверное, знаете, что в 1918-м году церковь выступила против советской власти. Поэтому и вышли такие трагические последствия церковью. Ведь как аукнется, так и откликнется...
Честно говоря, у меня свое отношение к репрессиям, которые сейчас принято называть сталинскими. Хотя, между прочим, у меня и папа оказался репрессирован. Но это были отнюдь не массовые репрессии, какими их сейчас изображают. Речь идет о единичных случаях. А сейчас получилось что? Те, кто про эти репрессии говорит, собрали все данные о репрессиях, начиная с 1918 и по 1937-й год, и подсчитали общее количество. Короче говоря, ученую устроили самую настоящую потасовку. Они включили сюда даже жертв голода на Украине. Но ведь тогда везде был голод. Если так разобраться, в то время шла классовая война. Знаете, сегодня такое время, что можно любую цифру взять и по-разному ее представить, как это в свое время сделал Солженицын. Всегда нужно задавать вопрос: как у тебя на сердце все лежит? Если ты человек честный, то ты всё объяснишь по-человечески и без приписок. А в наш 21-й век действуют совсем другие правила. Лично я считаю, что статистика, на которую в нем все опирается — это, извините меня за выражение, самая настоящая проститутка. Причем как у нас, так и в Европе. Как в данный момент угодно не народу, а правителю, такая статистика и будет выдаваться. Сейчас она по этим правилам всем нам и преподноситься. Это неизбежная вещь. Почему? Потому что каждый правитель хочет выглядеть достойным в глазах народа, которым он хочет руководить, а следовательно, сделает все, чтобы, как говорят, подольше поцарствовать на своем троне. Он вынужден с чем-то считаться. Так что статистика — это такая вещь...
И.В. Войну вы как-то предчувствовали или нападение немцев стало для вас полной неожиданностью?
Л.К. Вы знаете, мы это дело предчувствовали. Мы, конечно, знали, что будет война. Как знали и то, что эту войну мы выиграем. В этом мы были абсолютно уверены! Даже отступая в период 1941-1942 годов, мы считали, что победа последует за нами. Это была абсолютная убежденность! Другого себе мы даже и в мыслях не могли допустить: что нас, скажем, разобьют в пух и прах.
И.В. Как вы узнали о нападении немцев на нашу страну?
Л.К. О том, что началась война, я узнала только 25-го июня 1941-го года. Понимаете, в жизни у меня все складывалось почему-то не как у людей. В нашем городе Горьком по адресу — улица Краснофлотская, дом 46 — когда-то располагалась областная детская техническая станция. Сейчас это здание кто-то прихватизировал. Оттуда 21-го числа мы отправились в поход на раскопки на север Горьковской области. Поскольку с нами непосредственно занимался Мендеаров, то от него мы получили открытый лист Академии Наук СССР и отправились в путь в сторону знаменитых керженских лесов. Незадолго до этого там как раз прошел ледоход. Чистились берега, которые, кстати говоря, были песчаными. В этих местах нам предстояло найти, если получится, поделки из камня. И когда берег стало размывать, мы пошли искать в песке скрепки. В походе никакого радио у нас не оказалось. Соответственно, никакой связи с городом Горьким мы не поддерживали, когда отправились в эти леса с рюкзаками за спиной. Пищу готовили в котелках. Короче говоря, это была самая обыкновенная экспедиция.
Через какое-то время мы нашли несколько скребков. Начали спорить, является ли это поделкой человеческих рук или же эти скребки таким образом обработала природа. В итоге решили, что разрешим этот вопрос тогда, когда вернемся и встретимся с Мендеаровым. В остальном все у нас шло нормально: мы готовили себе еду, спали в палатках.
25-го июня мы вышли в одну из деревень в керженских лесах. Там в то время было полно раскольников или, как они сами себя называли, староверы. Молодежь к тому времени у них призвали в армию и нам попадались в основном люди пожилого возраста, в основном, как правило, женщины. Как только наша группа, состоявшая из восьми или девяти человек, вышла в эту деревню. Ведь в деревне обычно бывает как? Как в нее войдешь, так обязательно куры по дороге ходят, люди что-то говорят. А тут — ни одной курицы нам по дороге не встретилось. Но, глядя на эту тихую обстановку мы решили: «Здесь живут кержаки. Так что нет ничего удивительного». Дальше мы идем по деревне и оглядывается. Про себя думаю: «Что это местный народ как будто куда-то подевался!» Вдруг открывается калитка за большим домом и к нам вышла по каким-то своим делам женщина. Остановившись около нас, она обалдевшим голосом нас стала спрашивать: «Вы кто такие?» Говорим ей: «Мы — археологи». «Какие археологи?» - недоверчивым голосом спросила она. Она так ничего и не поняла. Мы стояли перед ней с рюкзаками и в лыжных костюмах. Перед этим ей и другим керженцам, вероятно, сказали, что немцы выбрасывают на нашей территории свои десанты. Все это, видимо, в ее голове смешалось. Мысли ее, скорее всего, крутились только в одном направлении: это, наверное, диверсанты, и как мне тут действовать? Поэтому она нас спросила: «Вы откуда?» «Мы из лесу, - сказали мы ей. - У нас продукты кончились». «Ага, у вас и продукты, значит, кончились? - оживилась она. - Вы взяли что-то с собой?» Говорим: «Да нам на четыре дня только хватило». Она сказала: «Сейчас мы человека пришлем». В то время у нас имелся, как я уже сказала, открытый лист Академии Наук СССР, где говорилось о том, что колхозы и сельсоветы должны оказывать нам содействие и отпускать сколько-то продуктов, а уже Академия Наук или кто-то другой должны за это будут уже расплатиться.
Как только мы показали ей свой лист, она нам ответила: «Сейчас у нас никого из начальства нет, все — в Горьком. Но вы отдохните здесь. У нас как раз амбар тут пустует. У нас же сейчас пока нет сбора урожая. Так что заходите сюда, а рюкзаки свои снимите». Но едва, так и не сняв рюкзаки, мы зашли в амбар, как услышали, как с наружной стороны дверь в амбаре закрылась на засов. «Ладно, ладно, диверсанты, - сказала она нам, - мы слышали о вас». Для нас все это показалось удивительным. «Какие мы диверсанты?» - не понимали мы. Тогда никто из нас не знал о том, что уже как три дня идет война. Друг на друга смотрим и говорим: мол, все ли в порядке у этих кержаков с головой? Вечером нас все же открыли. К нам приехали председатель колхоза и председатель сельсовета. Они нас привели в сельсовет, откуда прямо по телефону позвонили в город Горький и проверили, действительно ли существует такая экспедиционная группа. Им ответили, что да, такая группа есть. После этого председатель обратился к нам: «А вы что, не знаете, что идет война?» «Какая война? - говорю я им. - Вы что, с ума сошли? Какая тут может быть война?» «Нам уже из-за этого дали задание — проводить продразверстку». После этого мы объяснили свое положение и обратились к ним с просьбой: «Помогите нам добраться до города Горького!» Они помогли.
Оказавшись вечером 25-го числа в Горьком, мы первым делом побежали в военкомат. Там было уже полно народу, хотя и наступил вечер. Так стремилась молодежь к тому, чтобы ее взяли в армию и отправили на фронт. Мы, девчонки, тоже полезли вперед. Как сейчас помню, военком (к сожалению, не помню его фамилии) выходит к нам на крыльцо и говорит: «Я все понимаю. Ребята рвутся на фронт. Ну а в-то, сопливые девчонки, чего тут хотите? Куда вам фронт? Вам еще в куклы играть!» Нам тогда было по 18-19 лет. После этого он взял нас за шиворот и спустил с крыльца буквально. Но мы потом еще несколько раз бегали в военкомат проситься на фронт, но все — безуспешно. Через какое-то время у нас организовали отряд противовоздушной обороны МПВО. Я, конечно, решила туда записаться. Как говориться, свой родной город нужно обязательно защищать. И мне повезло. Дело в том, что в апреле 1942-го года по всей стране прошла добровольная мобилизация девушек-комсомолок. Это произошло после того, как Сталин обратился к народу с речью, в которой, значит, были такие слова: «Родина в опасности, немцы зашли далеко — приблизились к Сталинграду, сердцу России, и поэтому объявляется добровольная мобилизация девушек в армию».
Как только мы об этом узнали, так сразу ринулись в военкоматы. Но когда мы туда пришли, нам ответили: «Нет, просто так мы вас не призовем. Пройдите сначала мандатную комиссию». Помню, тогда вместе с нами хотела поступить в армию девушка из Республики Немцев Поволжья. Мандатная комиссия ее не пропустила, хотя она была действительно патриотка. Но в жизни, знаете, всякие случаются нелепости. В основном, конечно, все мы прошли комиссию: сначала медицинскую, потом — мандатную. Была у меня подруга Рита Кириллова. Впоследствии она стала врачом. Так же, как и я, она окончила школу и училась в медицинском институте на 1-м курсе, с которого сбежала в военкомат. В то время Кирилловы считались известной в городе Горьком купеческой фамилией. Принадлежавшие их родственницам магазины уже в 30-е годы отошли к советскому государству. Таким образом, они остались без собственности. В общем, и папа, и мама у Риты считались людьми старой закалки. С отвращением относившиеся к советской власти, они, как только узнали о том, что Рита вместе с нами бегала в военкомат, взяли и просто-напросто закрыли ее дома на ключ и в течение целого месяца никуда не выпускали. Это продолжалось до тех пор, пока мы не ушли в армию. Теперь вы, наверное, понимаете, насколько различными тогда были уровни населения. Если говорить о трудовом народе, то он практически весь стоял за советскую власть. Я имею в виду в первую очередь рабочих. Что же касается крестьянства, то тут многое зависело от его положения. Если это были бывшие крепостные, а не обслуга дворянства, то они тоже поддерживали советскую власть. Ведь им дали землю. Среди же бывшей обслуги из дворни зачастую оказывались предатели. Это были и бывшие лакеи, и горничные, и прочие. Часть из них впоследствии репрессировали. Потом, уже в 90-х годах, их потомки стали поднимать вопрос о пострадавших от сталинского режима. Так в этом нет ничего удивительного, они стояли против советской власти. Так что расслоение в то время существовало огромное.
И.В. Где начиналась ваша служба в рядах Красной Армии?
Л.К. Сначала в течение двух недель нас продержали в карантине. В этот период времени мы изучали политэкономию, а также изучали, что такое советская власть, куда мы стремимся и что нас, как говориться, в будущем ожидает. Так что мы были готовы к защите Родины. 22-го января 1942-го года мы приняли военную присягу. После этого нас, двадцать девушек-горьковчанок, в основном — студенток из институтов, направили под Москву, в город Владимир, в состав 289-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Командовал им майор Воробьев (почему я помню его фамилию, и сама не знаю), комиссаром был капитан, очень хороший человек. Командный состав дивизиона состоял из мужчин. Мы же, девчонки, в основном работали на дальномере, на ПУАЗО (управление зенитно-артиллерийским огнем). Несколько человек занимали должности телефонисток. Меня же поставили служить радисткой. Меня сразу отправили на курсы радиосвязи, а когда их окончила, я была послана отражать налеты на город Ковров.
И.В. Помните первый фашистский налет?
Л.К. Вы знаете, сколько я себя помню во время войны, страха от налета мы почему-то не испытывали. А в первый налет мы даже стояли и смотрели, куда падают фашистские бомбы. Потом последовала команда: «Все — в укрытие!» А мы на это никак не отреагировали. В этом нет ничего удивительного. Ведь в июне 1941-го года началась самая настоящая война, которую мы, как говориться, на самом деле еще не почувствовали. Это уже потом, когда прямо на наших глазах бомбы стали падать и взрываться, мы стали вести себя осторожнее. По правде говоря, зенитной артиллерии в тот период было не так много. В общем, ее ставили не везде. В основном она защищала объекты военного значения.
И.В. А какие именно это были объекты, помните?
Л.К. Я это не очень хорошо помню, так как знала город Ковров не так хорошо, как, скажем, Горький. Могу сказать, что летом 1942-го года, в августе месяце, немцы произвели большой налет на город. В это время рядом с нами присутствовал заместитель командующего нашего 16-го корпуса противовоздушной обороны. К сожалению, я сейчас уже не помню фамилии этого генерала. Получилось это так. Сначала у нас проводилось что-то вроде учений, а потом в это время на нашем участке обороны как раз появились немцы. Генералу, очевидно, понравилась моя четкая работа на месте, и меня из 289-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона, видно, по его хожатайству перевели в зенитно-артиллерийский полк, штаб которого стоял в городе Горьком, в садике Пушкина. Еще десять лет тому назад в садике оставался вход в землянку. Но поскольку ребятишки, в основном, конечно, мальчишки, разгребли в нее вход и стали туда лазить, сейчас там всё закрыли. Раньше же, когда вход в землянку оставался свободным, туда можно было зайти и как следует все рассмотреть. Так вот, в этой землянке я служила уже в качестве начальника радиостанции и даже за четкую работу получила благодарность от командования. Несмотря на все это, такую работу мы считали глубоким тылом. Мысли крутились вокруг одного: тут, понимаете ли, идет война, наши родственники на фронте погибают или получают ранения, наши госпиталя фактически ими переполнены, а мы вынуждены сидеть в глубоком тылу. Вы понимаете, мы в то время считали город Горький глубоким тылом. Хотя на самом деле это было далеко не так. В период с июня 1941 по август 1943 года на город Горький совершали налет 1625 самолетов. Дома у меня сохранилась таблица с динамикой этих фашистских налетов. Все это продолжалось до окончания Курской битвы. После этого мы пошли далеко вперед и немцы, как говориться, долетать до наших тылов не могли, потому что везде стояли наши зенитки. Уже после этого наши зенитные части расформировали как самостоятельные и вместо них стали функционировать зенитно-артиллерийские дивизионы и полки, которые придавались фронтовым соединениям. Как это происходило? Если существовал какой-то танковый корпус, то всем по правилам в его подчинении должен был находиться какой-то зенитно-артиллерийский полк (он ему придавался). Это все переформирования началось после того, как окончилась Курская битва.
Но еще до всего этого мы, три подружки — я, Надя Рыбалко и Тоня Татарникова, считая, что находимся в глубоком тылу, написали по своей инициативе письмо товарищу Сталину. В нем были такие слова: «Дорогой товарищ Сталин! Мы добровольно пришли в армию, но нас держат на задворках, где никакой войны нет. Просим отправить нас непосредственно на фронт».
После этого проходит две недели, как вдруг нас вызывает к себе командир нашего полка. Мы, конечно, поначалу ничего не поняли. Почему? Мы ведь были людьми очень дисциплинированными. Как говориться, ни в чем не провинились. А в то время считалось, что если тебя вызывает начальство, то ты, следовательно, в чем-то виноват. Заходим мы в его кабинет. Он на нас так смотрит и спрашивает: «Устав знаете?» - «Знаем». Тогда он проверил у нас знание Устава. После этого через какое-то время говорит: «Интересно получается. Устав знаете, а нарушаете». Мы на него с удивлением смотрим. Говорим: «Как нарушаем? Мы никогда нигде ничего не нарушали». Тогда он начал: «Вот вы обратились к командованию с письмом. А как на самом деле нужно обращаться к командованию? Как говориться, сначала нужно обратиться к своему командиру. А вы сразу к Верховному Главнокомандующему обратились. А это — нарушение воинской дисциплины». Тогда мы ему так ответили: «А чего в этом такого? Если вы нас в штрафбат отправите, то мы все равно окажемся на фронте. Ведь штрафбат находится там. Так что мы все равно будем на фронте!» После этого командир полка и начальник штаба полка друг на друга посмотрели и махнули рукой. Сказали: «Идите к комиссару!»
После того, как мы пришли к комиссару, он тоже нас погонял по Уставу. Когда мы все ему ответили, он нам сказал: «Вы всё знаете, а нарушаете». - «Товарищ комиссар, - обратились мы к нему. - Мы ничего не нарушаем. Просто мы хотим защищать свою Родину от захватчиков. Но защищать ее в Горьком, в садике Пушкина!!! Мы считаем, что это не защита». - «А что, - спросил он, - вы хотите, чтобы Горький немцы разбомбили? Ведь здесь находятся автозавод и прочее». И это была на самом деле правда. Я хорошо помню, как 4-го ноября 1941-го немцы совершили первый налет на город. И знаете, куда в Горьком упала первая бомба? Напротив церкви, расположенной на улице Провианская, стоял деревянный дом, который сейчас весь обуглился. Так вот, на него была сброшена бомба, хотя и небольшая. Осколки от нее оставили след на церкви. Но из-за того, что кладка там была хорошая, она ничего не разрушила. Дом, конечно, быстро загорелся, но его как-то быстро потушили. Но, честно говоря, на жилой город немцы почти ничего и не сбросили. В этот же день они бросили бомбу на завод имени Ленина. Как оказалось, там находился предатель, который, подсвечивая фонариком, давал немцам сигналы. В это самое время все руководство завода находилось в бомбоубежище. Случилось прямое попадание и все руководство предприятия погибло. Таким оказался первый ощутимый вред, нанесенный городу Горькому. Затем они бомбили автозавод, Сормово, то есть, военные объекты, которые решали вопросы наступления на фронте выпускаемой продукцией. Прежде всего это касалось танков, артиллерии и кораблей. Собственно говоря, поэтому и считалось, что, находясь в тылу и охраняя город Горький, мы делаем великое дело. Но мы, девчонки, с этим согласиться не могли. Потом, когда мы снова оказались вместе с комиссаром полка, командиром полка и начальником штаба полка, комиссар вдруг спросил: «Так чего с девчонками делать-то?» Ему ответили: «Как чего? Главнокомандующий что написал? Удовлетворить просьбу девушек. Мы их не можем даже на гауптвахту отправить. Командующий дал такое указание».
После этого нас, троих девчонок, перевели в 90-й запасной зенитно-артиллерийский полк, который стоял в Канавине, где мы пробыли трое суток. Наши зенитчицы нам завидовали, когда узнали, что нас все-таки отправляют на фронт. Как сейчас помню, нас погрузили в эшелон и отправили на фронт, как раз под Орловско-Курскую дугу, в город Елец, расположенный между городами Ливны и Ефремов, в 70-ти километрах от города Орла. Через город протекала река Сосна. Так вот, здесь, в составе уже 1291-го зенитно-артиллерийского полка, для нас началась настоящая война. Здесь, как в Горьком, в бомбоубежище, как говориться, уже не убежишь.
И.В. Первые бои помните?
Л.К. Вы знаете, их было как-то трудно определить. Ведь немцы каждый день совершали на наши позиции свои налеты. Это происходило, как я вам уже сказала, в городе Ельце, в 70-ти километрах от Орла.
И.В. Вы все время в годы войны были зенитчицей?
Л.К. Нет. В 1943-м году я получила контузию. Произошло это так. У меня была подруга Рая, служившая у разведчиков санинструктором. Ее отец когда-то был командиром части под Львовым. Как известно, этот город перешел к нам лишь только в 1939-м году. До этого он относился к Польше. С 1939 по 1941 год там, на границе с Польшей, около погранзаставы размещались наши действующие войска. Так вот, командиром дивизии там был ее отец. Как только он получил туда назначение, он перевез свою семью туда и они там все вместе жили. Но 22-го июня 1941-го года, как поется в известной песне, немцы в 5 часов утра бомбили Киев, Львов и другие города. После этого всех военнослужащих, которые там служили, погрузили в эшелон и и вывезли из Львова. Когда поезд прибыл на железнодорожную станцию Дарницу, где должны были заправить паровоз (я в этих делах не разбираюсь, но, кажется, паровоз отошел, чтобы заправиться топливом, а вагоны продолжали стоять), началась бомбежка. В это все люди высыпались из вагонов и разбежались кто куда. Сама Рая забралась под вагон и благодаря этому спасла себе жизнь. Ее мама куда-то убежала. Так как после бомбежки немцы на малой высоте стали стрелять по людям из пулеметов, то многих либо убило, либо ранило. Во время того самого налета ее мать погибла. В итоге она осталась одна. Про отца Рая ничего не знала: куда там и чего. Хотя было известно, что некоторые части входили в состав партизанских соединений и в их составе против немцев воевали. Ведь вскоре после этого на многих территориях оказались войска гитлеровцев. Но Рая, которая была студенткой медицинского института, вовремя успела прозваться в армию и попасть в ту часть, в которой в то время служила и я, но в качестве медсестры. Все это время она продолжала разыскивать своего отца. В конечном итоге через Наркомат обороны СССР они друг друга нашли. Воевавший в то время под Ленинградом, отец добился ее перевода в свою часть. В то время Ленинград считался еще не свободным городом. В одно прекрасное время к ней пришло письмо от отца, в котором он ей написал, что забирает ее к себе в часть, что вопрос этот согласованный и что прямо сейчас к ней выезжает его адъютант вместе с документами. Узнав обо всем этом, я ей как-то и говорю: «Рая, ты сейчас отсюда уезжаешь. Теперь ты будешь находиться непосредственно под Ленинградом (мы прекрасно в то время представляли, что там творится). А я так настоящей войны и не увижу. Ведь я сижу все время в землянке и работаю со связью. И мне, знаешь, так и не удастся узнать, что там творится за землянкой. Я ничего о жизни на фронте не знаю. Дай-ка хоть я схожу к разведчикам и посмотрю, что такое война, как сбрасывают бомбы, как стреляют из пулеметов и самолетов, а ты замени меня здесь. Ведь ты все равно завтра уедешь к отцу».
Она согласилась и на всякий случай дала мне свою санитарную сумку. Рация у меня в то время не работала. Вы знаете, что еще товарищ Сталин, когда война уже закончилась, сказал: «Самым нашим уязвимым местом в годы войны была связь». Связано это со следующим. Все предприятия, выпускающие радиоаппаратуру, в том числе и особые блоки питания, в основном находились на Западе. Потом они попали под немецкие бомбежки и были уничтожены. Все, что удалось эвакуировать, оказалось недостаточным. Так что правильно сказал Иосиф Виссарионович Сталин (это, между прочим, его официальные слова): «Наше самое уязвимое место — связь!» В годы войны у нас просто не хватало сил на то, чтобы заводы выпускали аппаратуру связи.
Но я отвлекалась от своего рассказа. Короче говоря, в то самое время, когда я с санитарной сумкой пошла к разведчикам, во время очередного налета немецкой авиации случилось прямое попадание в штабную землянку. Все семь человек, которые там находились, в том числе и моя подруга Рая, погибли. Вообще-то говоря, по всем правилом не полагалось стольким людям находиться в землянке. Но, честно говоря, на фронте мы жили не по указаниям свыше, а по своему усмотрению — как удобней. В это время я находилась с разведчиками, которые слушали в воздухе шумы самолетов и давали команду. Так как сама я не имела музыкального слуха, то не услышала того, как бомба упала в штаб нашей батареи. А ребята слышали. Ведь в эту так называемую воздушную разведку набирали ребят с очень тонким слухом. В этот момент меня контузило и засыпало землей. Ведь поскольку в землянку, где сидела на не работавшей рации моя подруга Рая случилось прямое попадание, пласты земли сдвинулись и все это попало по нам. Нас засыпало землей. Правда, потом нас откопали. После этого я стала плохо видеть и плохо слушать. После этого меня отправили в госпиталь в город Воронеж. К тому времени этот город уже освободили от фашистов. Госпиталь располагался на левой стороне Дона, где немцев уже не было. Они туда, как говорят, не дошли. На правой же стороне они стояли. Кстати говоря, примерно в эти же годы один из первых советских космонавтов, будучи 15-летним мальчишкой, когда немцы стояли на правой стороне Дона, а мы на левой, как связной переплывал с одного берега на другой и предоставлял нашей разведке ценные сведения. К сожалению, я забыла его фамилию. Пока я лечилась в госпитале, мне там рассказывали о том, как в период боев туда доставляли раненых. Ведь в то время образовалось такое положение, что переправить их напрямую на наш берег не представлялось никакой возможности. Поэтому их доставляли по реке в темноте и на лодках, но не на моторных, а на парусных — для того, чтобы немцы по звуку не распознали нас. Так что, к сожалению, Рая погибла. Я осталась жива и, как видите, сейчас разговариваю с вами. Значит, то начальство, которое управляет мирозданием, очевидно, решило, что меня нужно оставить в живых.
И.В. Кстати говоря, отступая от вашего рассказа, у меня есть к вам вопрос: как на фронте относились к вере? Была ли у людей религиозность?
Л.К. Вы знаете, с этим было по-разному. Если, допустим, речь шла о пожилом солдате и из крестьян, то он, конечно, верил. Но никто ему ничего не говорил. Это, как говориться, считалось личным делом каждого человека. Но если это была рабочая молодежь, то она, как правило, не верила.
И.В. Что было после лечения в госпитале?
Л.К. Я уже сказала вам, что оказалась после контузии в госпитале в городе Воронеже. В то время при выписке из госпиталя действовал такой порядок: составлялся общий список, такой, я бы сказала, общий документ на всех, который учитывал абсолютно всех бывших раненых. Вне зависимости от того, кто ты был по своей воинской специальности: пехотинец, танкист, артиллерист или же зенитчик. На этот раз в список занесли 20 человек, среди которых оказалось 19 танкистов и я одна как зенитчица. Так получилось, что больше зенитчиков в списке не значилось. В результате я попала в команду танкистов, вместе с которой впоследствии направилась в 39-й учебный танковый полк. В это самое время танковый завод в городе Омске только-только выпустил танковую машину новой марки — Т-34. Так я, зенитчица, попала в радиокласс. По неделям мы выезжали на полигон и проходили испытания новых танков. Это для нас стало очень хорошей практикой. Мы осваивали новые машины, изучали их новшества и прочее. Через какое-то время одну команду отправили от нас на фронт. Затем стали отправлять на фронт еще одну команду, но меня в ее состав почему-то не включили. Разозлившись из-за этого, я подошла к командиру учебного танкового батальона и спросила: «А почему вы не отправляете меня на фронт?» «А потому, - ответил он, - что нам нужен в радиоклассе наставник». Тогда я ему так ответила: «Я товарищу Сталину уже писала письмо, чтобы меня отправили на фронт. Я прямо сейчас напишу ему еще о том, что вы меня держите в глубоком тылу». Во время того самого разговора мимо нас проходил приехавший к нам представитель с Западно-Сибирского военного округа (заместитель командующего войсками округа), в звании подполковника. Фамилия его была Смирнов. Проверяя батальон, он услышал мои слова и сказал: «Ну-ка, девушка, подойдите-ка сюда ко мне». Говорю ему: «Я не девушка!» - «А кто вы?» - «Я - солдат». «Что вы тут про Сталина говорили». - «Я уже писала товарищу Сталину, чтобы меня отправили на передовую. Попала в фронтовую часть. А теперь меня отправляют в глубокий тыл после госпиталя. Я считаю, что это — нарушение моих прав». Услышав все это, Смирнов сказал: «Оставь это дело. Отправь ее с первой же командой. Раз она письмо товарищу Сталину написала, она так и будет дальше писать. Отправь ее от греха подальше».
Таким образом, через три или четыре месяца после госпиталя из учебного танкового полка я вместе с маршевой ротой попала попала в состав 40-й танковой бригады 1-й танковой армии. Командовал этой бригадой подполковник Готовский. Потом его перевели в штаб армии на повышение, а вместо него поставили того самого подполковника Смирнова. Как только он меня увидел, то обхватил, обнял и сказал: «Ну, девчонка! Все время ты встаешь на потом пути». И затем, обращаясь к другим, сказал: «Она в учебном танковом батальоне всех поставила на уши. Обещала на нас Сталину пожаловаться». В общем, шутка, не шутка, а какие-то близкие отношения у нас с ним сложились.
Честно говоря, когда я прибыла в 40-ю танковую бригаду, первое время ее командование даже не знало о том, что к ним вместе с маршевой ротой прибыла девчонка. Помню, когда в 4 часа утра мы выгрузились на станции Красная под Львовым, нас сразу отправили в бой. А, видно, когда я только прибыла в часть, служивший в штабе писарь посмотрел на мою фамилию и сказал: «Господи, там в штабе совсем охлонели? Вместо мужика записали девку». И букву «а» на моей фамилии зачеркнул. В результате я в список попала как Кузьмичев.
Вообще-то говоря, Кузьмичева — это очень древняя фамилия. По ее линии я являюсь далеким потомком амазонок. А вы знаете, что амазонки, привлекая весной мужчин, в лучшем случае отправлялись в их племя, а в худшем отправляли их на тот свет?
И.В. Вам кто-то говорил о том, что вы их потомок?
Л.К. Нет, просто я сама это как-то чувствую. Кроме того, смотрю на своих предшественниц по женской линии. Все они сильно отличались от обычных женщин, которые встречаются в жизни, все, как говориться, смуглые и только одна я не смуглая. Собственно говоря, на мне и кончается род амазонок. Их потомки, если мне не изменяет память, остались в Удмуртии. Вы знаете об этом? Ну вот. Потомки амазонок — удмурты. А у амазонок существует такой обычай, по которому женщина сама выбирает себе жениха. Но это так — в качестве небольшого отступления. Все это я говорю к тому, что фамилию Кузьмичева я никогда не меняла не просто так.
А через какое-то время кто-то доложил Готовскому (это случилось еще до того, как в командование бригадой вступил Смирнов) о том, что в бою участвовала девчонка. «Какая девчонка, вы что? - сказал тот. - Тебе что, девки по ходу дела снятся? Ты что спишь или как во сне ходишь? Нет, у нас в танке ни одной девчонки нет. Это категорически запрещено!» А все дело в том, что Георгий Константинович Жуков запрещал женщинам воевать в составе танковых экипажей. Это произошло после того, как механик-водитель Октябрьская получила ранение в обе ноги, а потом погибла. О ней даже сложили песню в годы войны. История ее жизни во многом интересная и показательная. После того, как ее муж, воевавший танкистом на фронте, погиб, она продала все свое имущество и написала Сталину письмо: «Прошу внести мои деньги на строительство танка и назначить меня туда механиком-водителем». Сталин разрешил ей внести деньги на создание танка и назначить ее на эту должность. Но она впоследствии погибла.
И.В. Что было после того, когда обнаружилась, что в бригаде служит девушка?
Л.К. Значит, после этого поступил приказ откомандировать меня из батальона в штаб бригады на должность радистки. Как только я получила на руки этот приказ, я сказала: «Я туда служить не пойду. Я самом товарищу Сталину писала, что хочу воевать, а не сидеть где-то в штабах и протирать штаны». Готовский заерепенился и велел провести расследование и отправить меня в штрафбат. Через какое-то время ко мне пришел дознаватель из органов контрразведки СМЕРШ и начал со мной беседовать. Как сейчас помню, я сижу на копне сена, а он сидит рядом со мной. Спрашивает: «И что мне с тобой делать?» Говорю ему: «А я пойду в штрафбат и там буду воевать, а не сидеть в глубоком тылу в штабе». В какой-то момент нашего разговора он не выдерживает. Говорит: «Куда ты рвешься? Умереть всегда успеешь. Так куда ты рвешься все время?» Отвечаю ему: «Вы мне не даете воевать. Советский Союз — моя родина, и я должна за нее сражаться». «Ну что мне с тобой делать?» - продолжает он. И тут вдруг — неожиданность. Во время нашего с ним разговора мимо меня проходит начальник оперативного отдела подполковник Желтов Иван Алексеевич.
Я его, конечно, не ожидала здесь увидеть. Еще учась в школе, я в 1937-м году в сентябре месяца была принята в комсомол. И первым поручением, отданным мне, стало участие в Выборах Верховный Совет СССР. Агитаторами на избирательных участках у нас являлись, как правило, учителя. И вдруг меня, только что принятую в комсомол, назначили помощником агитатора. В райкоме ВЛКСМ мне сказали: «Будешь помощником!» Так вот, на этих выборах Желтов выполнял какие-то обязанности. Сами выборы проходили в общежитии Политехнического института, расположенном в кирпичном здании на улице Минина. Потом его (то есть, общежитие) перевели в другое место. И вдруг он видит меня и спрашивает: «Девочка, как ты здесь оказалась?» Говорю ему: «Какая же я вам девочка? Я — ефрейтор Кузьмичева!» «Оставь! - отвечает. - Я тебя же помню. Ты у нас же помощником агитатора была в институте на выборах». И оказалось, что он учился нашем Горьковском Политехническом институте, в 1939 году его закончил, и сразу после этого был призван в армию. А тогда, во время поведения выборов в 1937-м году, он учился на четвертом курсе. Собственно, там все ребята оказались четверокурсниками. Когда я, такая маленькая (я и сейчас очень маленькая по росту) девчонка, пришла в комнату, ребят набилось в комнате столько, что меня даже стало не видно. Тогда Желтов обратил на меня внимание. «Где, - говорит он, - наш мышонок, куда он подевался?» После этого он подхватил меня под руки, поднял и поставил на стол. Сказал: «Теперь вещай. А то пищишь что-то где-то под столом и тебя не слышно». А это было на самом деле так. Ведь когда рядом со мной находились здоровые ребята, я, совсем маленькая ростом, действительно пищала под столом как мышонок.
В то время командиром нашего корпуса являлся генерал Гетман. Впоследствии он написал книгу воспоминаний «Танки идут на Запад». Между прочим, она у меня есть с его дарственной надписью, которую он сделал, конечно, уже после войны. Увидев, что такое дело, Желтов стал меня обнимать и говорить, показывая другим: «Это моя девушка, она меня искала и нашла». Потом он обратился к смершовцу: « Ты оставь ее в покое. Это моя девушка, она искала меня на фронте и нашла, а ты хочешь ее в штрафбат отправить». Он так поступил, чтобы поскорее замять все это дело. Но история имела дальнейшее продолжение. Проходивший мимо Гетман воскликнул: «О, невеста нашлась». В то время как раз только что вышли из боев. Вся наша техника пришла в негодность и мы ждали новую. И вдруг Гетман обращается к начальнику штаба (к сожалению, я сейчас уже не помню его фамилии) и говорит: «Слушай, давай устроим им свадьбу. Пусть народ отдохнет на ней». Оказывается, он действительно воспринял меня как жениха и невесту. На самом деле ничего подобного не было. Но после того, как генерал сказал такие слова, я не могла не согласиться и что-то против его предложения говорить. И состоялась свадьба между мной и полковником Желтовых, которая проходила в польском поместье, в имении Вишневского или Вишневецкого, это - в районе мест Егоров, Немиров и других. Оно находилось уже на советской территории. Дело в том, что когда в 1939-м году происходило деление Польши, часть передали Советскому Союзу, то есть, нам. Так вот, свадьба проходила в замке, расположенном на нашей территории. Так как электричества на месте не оказалось, вместо него использовались факелы. Они ставились в специальные устройства у стен. Кроме того, в замке осталась прислуга, в том числе дворецкий, и подвал с коллекционными винами. Организатором этой факельной свадьбы без электричества стал Гетман. В ней участвовали практически все, кто был свободен от воинской службы. Все сидели за большим столом, в центре которого находились я со своим мужем, Гетман - в качестве посаженного отца, и кое-кто еще из командования бригады.
Честно говоря, во всех подробностях я той свадьбы не помню. Тогда все, как говориться, смешалось в моей голове. Тогда я не знала, как из того положения выпутаться. Ведь я вовсе не собиралась выходить замуж за подполковника Желтова. Самого его я знала поскольку постольку — так как он был агитатором на Выборах в Верховный Совет СССР в 1937-м году. Но вышел приказ по корпусу о заключении между нами брака. Но, к сожалению, он оказался неудачным. После свадьбы мне дали отпуск десять дней и стали толкать в какую-то богатую польскую семью. У нее был большой и хороший дом. Жену этого поляка звали Екатерина. Кроме того, у них жил их 17-летний мальчишка, которого они прятали от немцев. Ведь поляков гитлеровцы тоже забирали в свою армию. Кроме того, они прятали они от фашистов и свою дочку, но из-за другого — чтобы ее не изнасиловали. И вот там, значит, мне пришлось жить в течение десяти дней. Начальник оперативного отдела подполковник Желтов, мой муж, часто приходил ко мне в два часа ночи и заваливался спать. Откровенно говоря, мы с ним скандалили, так как этот брак случился помимо моей воли. Но у меня от него родился самый старший сын. Меня демобилизовали из армии 21 апреля 1945 года. Это произошло вследствие потери зрения. Ведь после того, как в 1944-м году я получила контузию, то какое-то время ни одним глазом ничего не видела. Только потом зрение стало как-то восстанавливаться. Но последствия от всего этого, конечно, остались. Из-за этого я до сих пор испытываю неприятности.
А в марте месяце 1945-го года в Германии Желтова ранило фаустпатроном. Ему все, как сейчас помню, разворотило. В тот период времени я находилась не в 40-й бригаде, а в 399-м тяжелом самоходном артиллерийском полку. Помню, тогда за мной приехал Крюков и сказал: «Желтов очень тяжело ранен. Давай поезжай со мной». Когда мы приехали на место, там уже была начальник санчасти нашей бригады Дуся Иванова, жена командира первого танкового батальона. Я уже вам говорила, что в самом начале войны прибыло три танковых бригады, которые до этого дислоцировались на Дальнем Востоке. Три дня я находилась со своим мужем и отпаивала его теплым молоком. Желтова все время знобило. Он потерял тогда очень много крови. В то время расположение наших войск было таким, что если здесь находились, скажем, мы, то немцы были не только впереди. Между нами и тылом была тоже прослойка немцев. Так что такая судьба у меня сложилась во время войны.
И.В. Кроме того, что вы получили контузию, были ли у вас ранения?
Л.К. Вы знаете, на войне я потеряла два пальца на левой ноге. Дело было так. Мы стояли на берегу реки Сосна. Рядом никакого водопровода не оказалось. И вот, когда наша батарея получила наряд на кухню (на ней дежурили по очереди), срочно потребовалось вода. Носить ее от реки нужно было не меньше чем за 500-600 метров. На это дело послали меня. И вот я зараз через это расстояние носила по два ведра воды. Так как коромыслом пользоваться я к тому времени так и не научилась (сколько ни пробовала, никак это не получалось у меня), то стала носить ведра руками. На улице стояла жара. И хотя идти было далеко, я спокойно сняла сапоги, повесила их на спину и пошла босиком до реки. В это время немцы совершают налет своей авиацией. Наши зенитки, конечно, стреляют, но самолеты продолжают лететь. Причем, поскольку немец летит низко над землей, осколки не сгорают. Это когда самолет летит высоко, все это сгорает где-то там в атмосфере. А когда немец летит на бреющем полете, этого нет и осколки падают прямо на землю. А я же разулась. И вот получилось, что осколок упал мне прямо на ногу. Противогазовой сумки с индивидуальным пакетом на месте не оказалось: пока я ходила за водой, оставила все это в землянке. В результате мне нечем было перевязать рану. Тогда я оторвала подол в рубашке и этим куском забинтовала себе ногу. В санчасть я доковыляла уже с пустыми ведрами. Начальником санитарной части у нас был пожилой фельдшер. Впрочем, может быть, он мне казался пожилым, а ему, к примеру, было лет тридцать пять — сорок. Спрашиваю его: «Вы меня в госпиталь отправите сейчас?» «Чего? - удивился тот. - В госпиталь? Ты что? С такой-то раной. Ну-ка давай разматывай ногу». После этого он размотал ногу и посмотрел рану, потом чем-то ее полил. Не успела я оглянуться, как он взял ножницы и отрезал болтавшиеся на коже пальчики. «Вы что сейчас сделали?» - возмутилась было я. «А чего? - спокойно на это отреагировал он. - Они уже не годятся для жизни. Твои пальчики болтаются. Ходить с ними ты уже не сможешь». Так что ни в какой госпиталь меня не отправили. Сказали: «Ты что, смеешься? Разве это рана для того, чтобы класть в госпиталь. Тебе всего лишь неделю все это лечить». Затем он положил какую-то дощечку под ногу, замотал все это дело и я в таком виде ходила по бригаде и выполняла свои обязанности. Так что хотя я и получила ранение, ни в каком госпитале не лечилась. При этом должна вам признаться, что время от времени как контузия, так и это ранение дает о себе знать. Ведь мне отхватило два пальца на ноге.
И.В. Где вас застало окончание войны?
Л.К. Я окончила войну 9-го мая 1945-го года в городе Поти, в Управлении тыла Военно-Морского Флота. Понимаете, у меня и здесь, опять же, вышло не все как у обычных людей. Значит, какое-то время я находилась в городе Варшаве. Но после того, как 22-го апреля я потеряла зрение, меня в сопровождении двух офицеров повезли до Минска. Связано это было с тем, что железнодорожное сообщение на этом направлении у нас оказалось не налажено. Когда же мы прибыли в Минск, то меня через местную военную комендатуру посадили в поезд до Москвы. Из Москвы по специально купленному билету я в составе эшелона со всеми удобствами в купейном вагоне доехала до Поти. Там меня встретили и дали телеграмму о том, что я прибыла. Так что я не могу пожаловаться на невнимание ко мне.
Но для того, чтобы вы лучше понимали, о чем я говорю, мне придется вернуться немного назад. Все дело в том, что когда перед увольнением из армии мне оформляли документы на демобилизацию, то спросили: «Куда поедете?» Я сказала: «Город Поти». Те удивились: «Куда?» «Город Поти, там золотое руно нашли. Я тоже отправлюсь на его поиски». «Да ты что! - сказали мне. - Но там у тебя есть родные?» - «Да, там у меня родные есть». Сказала я так по той простой причине, потому что иначе бы меня туда не направили на демобилизацию. Приехав туда, я спокойно пришла в местный военкомат. Но мне сказали: «Девочка, рано ты сюда еще пришла. Послужи-ка». Говорю: «Как послужи? У меня — демобилизация. Все законно». - «Мало ли что? Мы тебя привлекаем к службе. Поработаешь у нас в таможне инспектором». В то время в Поти как раз открыли таможню, через которые проходили американские суда. Так что эта таможня находилась на военном положении. Так я стала таможенным работником. Понимаете, у меня совсем необычная судьба. Все у меня было не как у нормальных людей.
И.В. За границей вы были во время войны?
Л.К. Во время войны мне пришлось быть в составе своей части в Польше и Германии. Но больше (имею в виду послевоенные годы) мне там побывать уже не довелось. Понимаете, всю жизнь я занималась совершенно секретной работой и не имела права выезжать за границу. Сначала я работала в Калининграде на 820-м военном судостроительном заводе, на котором выпускали военные тральщики. Почему это делалось? Потому что в те годы все моря и океаны оказались напичканы этими минами. Товарищ Сталин чуть ли не каждую ночь звонил на наш завод. Мы обязаны были выпускать каждый месяц по одному кораблю тральщику, поскольку кругом все, как я вам уже сказала, было заминировано.
И.В. Как относилось к вам местное население в Польше и Германии?
Л.К. Вы знаете, ни в Польше, ни в Германии я не встретила враждебного к нам отношения. В Германии, впрочем, это было понятно. Ведь когда мы только-только туда вошли, то наши кухни кормили их детей, женщин и стариков. Как сейчас помню, они приходили всегда со своими котелочками. Наш повар наливал каждому такому немцу целый черпак. Они, конечно, испытывали к нам большую благодарность за то, что мы так к ним отнеслись. Они, дети таких же рабочих, как и мы, поняли, что мы никакие не капиталисты. Так что на местном уровне у нас имелся полный контакт с немцами. Ну а на высшем уровне встречаться мне не приходилось. Это происходило, по-моему, в конце марта 1945-го года. Ну а в начале апреля фронтовая обстановка, как говориться, изменилась. Когда мы оказались на новом месте, там для нас, женщин, возникли новые трудности. Дело в том, что поскольку там для нас не было предусмотрено туалетов, да и вообще не встречалось женского отхожего места, то мы искали любую возможности найти место для того, чтобы справить нужду. Так вот, находясь в Германии, мы ходили под подсаженные, видимо, перед самой войной сосенки (елочки). Только сходишь по своим делам, а тебя уже видно. И вот однажды, когда я по пути в туалет зашла очень далеко, при обратном возвращении увидела идущего на меня немца. Держа автомат в руках, он сказал: «Хенде хох!» Я ему ответила: «Бросай оружие. Шмайсер свой бросай. Бросай шмайсер!» Тогда он поднял руки вверх и еще раз сказал: «Хенде хох!» Короче говоря, он не совсем понимал, как ему действовать. Так вот, этого немца я взяла в плен. Он оказался искусствоведом из Дрезденской картинной галереи. Сам он был из так называемого последнего призыва. Звали его Карл. Фамилию его, к сожалению, я уже не помню. После этого он трое суток находился при нашей части. Ведь тогда у нас образовалась следующая ситуация. Одним словом, у нас получился слоеный пирог: мы наступали и прорывались вперед, между нашим тылом и нами находились немецкие части, которые отступали и рвались на Запад. Они имели стремление сдаться американцам или французам, но только не к нам. Нам дали приказ: «Ни в коем случае не пропускать немцев!» Ведь произойти с ними могло что угодно. Вплоть до того, что они могли объединиться с союзниками и развернуться к нам. Карл немного знал русский язык. Помню, когда я его встретила, спросила: «А кто ты?» Он сказал: «Дрезденская галерея». «Искусствовед что ли?» - спросила я его. «Я, я», - сказал он. Когда я привела в часть, меня спросили: «Ты чего? Что это такое?» «Да вот, - сказала я, показывая на немца, - сам сдался к нам в плен». - «Как сдался?» - «Да так, поднял руки, сказал «хенде хох» и сдался ко мне в плен». «Ты чего к нам, - говорят мне, - привела? Что нам с ним делать? Отправить в тыл мы его сейчас не можем». Говорю: «А куда я его дену? Он сам сдался ко мне в плен». «Ладно, - сказали мне, - давай-ка мы приспособим его к нам на кухню». После этого он находился при кухне и помогал нашему повару: колол дрова, подносил ему посуду и прочее. Ведь наши тыловые части к тому времени уже подошли, забрали тех немцев, которые пытались прорваться в плен, и отправили их дальше в тыл. Вечером я вела с ним разные разговоры. Он мне рассказывал о том, что у него в Дрездене остались жена и две дочери — девочки 10-ти и 12-ти лет. Показывал их фотографии. А потом пришли тыловые части и забрали его в тыл. Меня спросили: «Ты что, с собой пленного будешь таскать, что ли?» Но перед этим ребята возмутились еще и тем, что когда мы сидели в ожидании пополнения, я сидела у костра с этим немцем и разговаривала. Не нравилось им, что я уделяю этому Карлу достаточно много внимания. «Ты что?» - говорили мне. «Как что? - отвечала я. - Он же — человек. И потом, мне интересно с ним общаться. Он работал искусствоведом в Дрезденской галерее. А эта галерея известна всему миру. Вот он мне и рассказывает, какие картины и каких художников у них выставляются». И тогда они решили: «Как только будет налажена связь с тылом, первой же машиной его отправим, от греха подальше». И действительно, по прошествии троих суток его отправили в тыл.
И.В. Как радистка на каких вы работали радиостанциях?
Л.К. Я работала на батальонной радиостанции. Но на больших радиостанциях мы не работали. На них почему-то были мужчины. Для них существовали целые машины. А у меня имелась батальонная радиостанция, которая держала связь своими средствами на 50 километров.
И.В. Попадали ли на волны немцев?
Л.К. Да, когда мы вели разговор, то попадали на немцев, так как находились на одной волне. Ведь наша рация брала связь на 50 километров. А мы в иных случаях находились друг от друга на расстоянии трех — пяти километров. А в некоторых случаях бывало и такое, что на этой стороне реки находимся мы, а на той, примерно в 10-15 метрах, расположен окоп с немцами. Они там лежат, но ни у кого и желания не возникает встать и пойти на нас. То есть, в какие-то периоды времени нас настигало такое, я бы сказало, перемирие. Особенно если у немцев не оказывалось на месте их крупных командиров. Мелкие командиры у немцев уже не поднимали вперед против нас солдат.
И.В. Насколько часто рация выходила из строя?
Л.К. Конечно, когда кончалось питание, рация у нас переставала работать. Ведь товарищ Сталин не случайно сказал о том, что самым уязвимым нашим местом в годы Великой Отечественной войны являлась связь. Дело в том, что наша промышленность не успевала выпускать блоки питания в том количестве, в котором они нам были необходимы.
И.В. Страх испытывали на войне?
Л.К. Вы знаете, на войне страх — это вторичное явление. Когда идет непосредственно бой, то страха ты уже не испытываешь. Помню, когда на Сандомирском плацдарме мы впервые вступили в бой, то попали в окружение и стали прорываться вперед. Снаряды у нас закончились. И сзади нас, и впереди нас оказались немцы. Короче говоря, мы от них в какой-то овражик, такое пологое место, спрятались. Сзади за нами располагалась какая-то высотка. Дальше шло поле. И мы свои самоходки, танки и еще какие-то машины поставили на этом поле одну к другой. Окопы никто не копал и не искал укрытия. Почему? Потому что теперь это было уже не открытое место. Мы спасались за техникой и стреляли из автоматов. Немцы тоже пытались всей своей массой прорваться, но на Запад. Мыслей просто так нас уничтожить у них не было. Американцы как раз находились напротив нас, с той стороны Запада. Наша задача состояла в том, чтобы их ни в коем случае не пропустить. Короче говоря, мы своей техникой создали что-то вроде укрепленного района. В это самое время у нас появилось очень много раненых. Наш командир меня позвал: «Людмила, будешь санитаркой!» А дело в том, что когда немцы нас простреливали, погибла санитарка. Тогда я взяла сумку от убитой санитарки и в лощине, в которую или сносили раненых, или они туда сами сползали, стала оказывать им первую медицинскую помощь. Честно говоря, тогда мне было нечем ее и оказывать. У меня были две канистры спирта, которые мне принесли ребята. И прежде, чем раненого перевязать, я давала раненому выпить спирту. Теперь ему было уж не так больно. Я делала перевязки. Кроме того, спиртом я мыла руки и обмывала сами раны. Вот и получалось, что, не будучи медиком, я оказывала нашим раненым бойцам каждый день медицинскую помощь. А как же? Нас в то время учили: «Помочь товарищу — это первое дело».
И.В. Как вели себя раненые?
Л.К. Вы знаете, я не могу сказать, что какой-либо раненый вел себя недостойно. Конечно, по-русски (матом, то есть) наши бойцы выражались. Но мы и внимания на это не обращали. Считали, что так и надо.
И.В. Людмила Ивановна, почему у вас так мало наград? Судя по колодкам, я у вас вижу только орден Отечественной войны 2-й степени (1985-го года) и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».
Л.К. Ну, наверное, потому, что я не совершала каких-то подвигов в годы Великой Отечественной войны. Ведь я была в то время радисткой. Какой я могла совершить подвиг? Но у меня есть орден Отечественной войны 2-й степени, есть знак «Фронтовик», который я в настоящее время отдала в ремонт. Но в части у нас встречались награжденные, в том числе и Герои Советского Союза. С одним из них я переписывалась. Когда я служила зенитчицей, у нас были командиры зенитных батарей, которые сбили по одному самолету противника. Их после этого, помню, пригласили в редакцию нашей газеты и сфотографировали, посадив вдвоем. В это время я проходила мимо и всунула свою голову (меня вызывали в штаб по какому-то, кажется, делу). Сейчас у меня почти не осталось никого в живых среди однополчан. Но есть Роман, который живет в Нижнем Новгороде. В настоящее время он находится в очень плохом состоянии. Хотя он, между прочим, моложе меня на два или три года. Когда-то я была старшей по ветеранам войны среди женщин по нашему корпусу. На сегодняшний день из бывших девочек нашего корпуса осталось всего двое. Из своих сослуживцев мне бы также хотелось отметить командира саперного взвода Мишу Деревянку. Между прочим, у него в последнее время сложилась достаточно трагическая судьба. Сам он украинец, родом из города Николаева. Пока существовала советская власть, мы все, сослуживцы по корпусу, встречались несколько раз в году в Москве: на 9-е мая, на 23-е февраля и обязательно на день танкиста. В эти дни он, как правило, всегда к нам приезжал. Сейчас я даже не знаю, жив он или нет. Но у меня сложилось такое ощущение, что письма, которые я к нему на Украину отправляла, до него не доходили. А ведь у меня имелся его домашний адрес. Думаю, что после отделения Украины от нас, когда она перестала быть советской, нашу переписку просто не пропускали.
Вообще-то говоря, на фронте встречались самые неожиданные вещи. Например, заместителем командира нашей дивизии был полковник Ленский, мой дальний родственник.
И.В. Как вы об этом узнали?
Л.К. Знаете, когда мы находились на передовой, то не все время стреляли. Как-то однажды мы с ним разговорились, как вдруг выяснилось, что он мне родственник, но только не по прямой линии, то есть, не кровный, а по линии мужа сестры... Короче говоря, всякие чудеса случались. Однажды я даже чуть не угодила в партизанский отряд.
И.В. Расскажите о том, как это произошло.
Л.К. Значит, в 1943-м году как раз после окончания Курской битвы наши части двинулись из Орла в Брянск. К тому времени наши Брянск освободили. Туда передислоцировалась и наша часть. В это время там же на переформировку вышла белорусская партизанская часть. История ее такова. В 1941 году прямо на границе действовала артиллерийская бригада, которая так и не сдалась немцам в плен. Фашисты так и не смогли ее уничтожить. Так вот, впоследствии эта бригада воевала как партизанская часть. Ее командиром был Лопатин. Я к нему обращалась обычно так: «Товарищ командир!» Обращаться к нему по имени мне казалось не очень правильным. У него имелись в отряде две радистки, которые погибли. Кроме того, был радист, оказавшийся предателем, замаскированным под белоруса. Когда все это выяснилось (что он не то лицо, за которое себя выдает), его расстреляли. После этого подходит ко мне Лопатин и говорит: «Все, теперь я остался без рации. Давай иди ко мне». Я моментально на его предложение согласилась: как говориться, в партизанах ты обязательно найдешь способ поучаствовать в боевых действиях. Но командир части Ленский, как только об этом узнал, сказал: «Нет, для партизан у нас есть тылы. Радисткой мы тебя туда не отдадим. Ты хорошая радистка. Это когда плохие служат радисты, с ними запросто можно расстаться. А с хорошими радистами ни один командир не расстается. Тебе еще не хватало партизанской войны». Насколько я поняла, Лопатин погиб, но, видимо, уже на нашей территории.
И.В. Ваше отношение к Сталину во время войны и сейчас?
Л.К. Как к Главнокомандующему. Мы шли с возгласами: «За Родину, За Сталину». Эти слова были написаны на каждом танке.
И.В. Кстати говоря, какие у вас были машины? Иностранные встречались?
Л.К. Нет, на вооружении у нас стояли только танки Т-34.
И.В. Часто ли вы несли потери?
Л.К. Часто, в том числе и живой силой. Понимаете, какая на фронте получалась штука? Если немецкая болванка попадала в наш танк Т-34, то у него заклинивало люки: верхний и нижний. В результате этого экипаж выбраться из танка никак не мог. Так мне в иной раз приходилось держать связь с погибавшими экипажами. Мне, помню, говорили: «Люда, прощай! Живи и радуйся за нас!» Такими оказывались последние слова моих товарищей. Никакой возможности выбраться из танка у них не было. Так они и умирали.
И.В. Как вас кормили в годы войны?
Л.К. Кормили нас по-всякому. Хочу отметить, что когда в 1942 году нас только призвали в армию и мы оказались в Горьковском корпусном районе, у нас было недостаточное питание. Помнится, в 4 часа утра нас, девчонок, поднимал старшина и отправлял в лес собирать грибы и ягоды. Грибы эти, как правило, шли на суп или на второе, а из ягод варили компот с той порцией сахара, которая нам полагалась по рациону. Когда же я непосредственно оказалась на фронте, то там уже питание было нормальное. Кухня всегда работала. Конечно, случалось и такое, что ее, бывает, разбомбят и нам из-за этого чего-то не хватает. Но в целом питание было неплохое. Не могу говорить за другие части, но в танковых войсках с этим был полный порядок. Я уж не говорю о том, что когда в 1945-м году мы вошли в Германию, то кормили детей, стариков и женщин. Надо сказать, из них около нашей кухни выстраивалась целая очередь. Правда, из них никто не лез вперед. Немцы всегда соблюдали порядок: стояли один за другим тихо о смирно. Это мы для себя, конечно, в первую очередь отмечали. А ведь они были полуголодными, так как когда наши захватили их территорию, у них снабжение оказалось прерванным. Но мы их все равно старались каким-то образом подкормить.
И.В. Наркомовские сто граммов давали?
Л.К. Сто грамм нам выделялись. Но наше командование считало, что женщинам их выдавать не стоит. И командир нашего корпуса Гетман прямо говорил: «Задача женщины — рожать здоровое поколение людей. Поэтому сто грамм им нужно заменять шоколадкой и конфетами, а когда этого нет — сахаром». Это было как в зенитной артиллерии, так и в танковой части. Короче говоря, наше высшее командование считало, что выдавать женщинам по 100 грамм водки нельзя.
И.В. Насколько я понимаю, вы были не единственная женщина в вашей танковой бригаде?
Л.К. Нас, женщин, в 40-й танковой бригаде насчитывалось восемь человек: это - начальник санчасти Дуся Иванова, жена офицера Бориса Иванова, это, конечно, радистки, это повар Марина, и это телефонистки и санитарки. Это — касаемо 40-й танковой бригады. Что касается зенитной артиллерии, то там нас, женщин, служило больше.
И.В. Где вы обучались на радистку?
Л.К. Этому делу я обучалась в Горьком, в составе 289-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Обучал нас командир взвода. С нами находились еще радисты. Но фамилии этих ребят я уже не помню.
И.В. Что больше всего на фронте вы боялись — бомбежек или обстрелов?
Л.К. Вы знаете, ваш вопрос мне напомнил о следующем случае. Когда я служила в городе Ельце, то ходила в одну из не наших частей. Как говориться, служба есть служба. И вдруг встретила капитана — работника органов СМЕРШ. Сейчас, к сожалению, я уже не помню его фамилии. Как-то так получилось, что мы шли в одном направлении. Он меня знал. И надо же такому случиться, что началась бомбежка. Когда у немцев бомбы, видимо, кончились, они стали летать на бреющем полете и стрелять по нам из пулемета. В это самое время этот капитан (он был большой крупный) обхватил меня, маленькую девчонку, собой. Так я спиной укрылась. И слава Богу, что ни его, ни меня не ранило. Вот видите, какие случаи на фронте бывают. А вообще я должна вам сказать, что мужская часть населения на войне относилась к нам, девчонкам, очень хорошо. Они все время старались как-то облегчить нашу жизнь, где-то и чем-то помочь, и так далее, и тому подобное. Выполнять тяжелую работу нам они не давали. Нам вообще это было категорически запрещено. Как сейчас помню, на зенитной батарее женщины заменили всех, кроме заряжающих. Почему? Потому что снаряд весил 16 килограммов. В связи с этим вышло специальное указание командующего: «Женщин в заряжающие не ставить. Во-первых, это не положено по нормам здравоохранение. Во-вторых, они - наши будущие матери (в приказе так прямо было и сказано), и нам надо беречь их здоровье. Поэтому в заряжающие их ни в коем случае не позволяется ставить». Но когда на батарее все были ранеными, девчонки, конечно, уже становились к орудию. Но это являлось скорее исключением из правил и происходило тогда, когда, как говориться, уже подходил конец войне. В общем, мужчины к нам хорошо относились. О них я не могу ничего плохо сказать: ни о солдатах, ни о командовании.
И.В. Жены были на фронте у командиров?
Л.К. Были. Так, например, у нас командир первого батальона Борис Иванов прибыл в нашу танковую часть с Дальнего Востока вместе со своей женой Дусей. Да и у многих наших командиров, которые прежде служили на Дальнем Востоке, имелись свои жены. Так они все в основном приехали со своими мужьями. Впрочем, тут я могу говорить только о тех, кто женились на Дальнем Востоке еще в мирное время, но живя не на гражданке, а в гарнизонах. Короче говоря, когда началась война, этих женщин мобилизовали в армию и потом они вместе с мужьями к нам приехали.
И.В. Встречались ли вы во время войны с союзниками?
Л.К. Вы знаете, я с ними не разговаривала. Честно говоря, я не очень-то хорошо знала английский язык. Однако могу сказать, что когда не то в начале 1944-го года, не то позднее у нас шли бои и все, как говориться перемешалось (и наши, и немцы, и союзники стали ближе к Западу), американцы пытались прорваться к нам. В результате получалось, что мы сближались. Но чтобы мы и американцы друг в друга не стреляли, как говориться, существовали специальные опознавательные знаки. Кроме того, оповещали друг друга по рации. Помнится, в начале апреля 1945-го года к нам прорвалась не то чтобы небольшая часть, а какое-то подразделение американцев. У них стояла задача каким-то образом оттеснить немцев. Но с ними разговаривало наше командование, а сами мы в эти дела не вмешивались и лишь только издали видели их форму. Запомнилось, что у них было отличное обмундирование и они улыбались. Впрочем, такое мирное, хорошее и радостное настроение было не только у американцев, но и у наших командиров. Все они улыбались, как я уже сказала, и хлопали друг друга по плечу.
| Интервью и лит. обработка: | И. Вершинин |
