Орлов Николай Григорьевич

В каком виде Вы хотите со мной просто поработать? Я уже чувствую, что не все могу. В вашем возрасте я бы постарался, а сейчас… Вы ведите: вопрос за вопросом, и может быть у нас дело пойдет…

Родился я в марте 1922 года в Кармановском районе Смоленской области. Так что я коренной «смоляк». Кармановский район объединен с Гагаринским районом. Юрий Гагарин и я – практически земляки. Отлично знаю его деревню, его школу, в которой он учился. Часто мимо его деревни ездили...

В 1939 году я окончил восемь классов школы в Подмосковье, в районе Щелково– там сейчас Звездный городок. В том же 39-м мне удалось поступить в Орловское бронетанковое училище имени М. В. Фрунзе. Это было одно из лучших училищ страны. За два года обучения в нем курсант получал отличное военное образование. Мы изучили там почти все модификации отечественных танков: Т-27, Т-26, БТ-5 и БТ-7. И вот внезапно за полгода до окончания училища, к нашей радости, мы вдруг получили танк, подобного которому еще не было на вооружении нигде в мире. К нам, в училище пришел танк Т-34! Теперь нужно было для него готовить кадры. Этот прекрасный танк стал основным объектом изучения. Воевать на нем нам пришлось год спустя...

1939 г., Москва

Буквально перед самой войной, за десять дней до ее начала состоялись выпуски во всех училищах всех родов войск наших вооруженных сил, в том числе и танковых училищ: Орловского, Ульяновского и Саратовского. Получив звание лейтенанта и два небольших кубаря в петлицы, – хотел я того или не хотел, – вновь попал в учебное заведение. Меня направили в Минское Краснознаменное танковое училище, где я получил взвод курсантов. Из одного училища попасть в другое – это меня не особенно обрадовало. Ведь основная масса моих однокурсников, молодых танкистов попала прямиком в войска. Но мои переживания оказались напрасны – война уже стояла на пороге…

Курсант Орлов

22 июня 1941 года я находился в учебных лагерях под Минском в должности командира взвода. В воскресенье 22–го числа я заступил дежурным по курсантскому батальону. (В училище числилось три батальона). Сначала училище было пехотным, но в апреле месяце наше правительство решило преобразовать его в танковое училище. Набрали новый контингент молодых курсантов. Всем остальным, кто отучился по программе двухлетнего обучения на пехотных командиров, добавили еще один год обучения.Преподавателей набирали с других училищ, и конечно, брали с центрального аппарата и из военных частей. У нас даже был преподаватель, капитан, инженер, который прошел Испанскую войну. Очень опытный человек. Готовил курсантов с позиций приобретенного боевого опыта. Он мог поделиться навыками организации боя и опытом эксплуатации танков в боевых условиях. Нам, честно говоря, просто повезло на этого человека – легче было осваивать технику. Однако в училище все еще только обустраивалось, еще не была по-настоящему развернута материальная база и спланирован учебный процесс. В общем, как всегда, когда идет перестройка. В такую я попал среду, принципиально новую, и с этого началась моя настоящая служба в Рабоче-крестьянской Красной армии.

Взвод курсантов лейтенанта Б. Чухно (в центре). Помкомвзвода Н. Орлов за Б. Чухно слева

Повторюсь, ночью 22 июня, я дежурил по батальону. Учебный лагерь, палатки… Вечером в субботу все построились, прошла поверка, мы улеглись спать. Все вроде бы нормально, и вдруг с неба посыпались бомбы. На рассвете, примерно в 5.30 утра фашистская авиация начала бомбить Минск. Мы стояли невдалеке от Минска, километров за двадцать, в так называемых Козыревских лагерях. Вообще, у нас сложилось впечатление, что это была не целенаправленная бомбежка, а случайная. Не такой уж мы были важный объект для нанесения первого удара, и скорее всего кто-то из немцев не выполнил свое задание, а, может быть, наши истребители их загнали, и летчикам пришлось сбросить бомбы абы как. По сути дела, мы и потерь-то больших не понесли. Но внезапность этого удара и наша неподготовленность добавили неразберихи. Сначала пошли слухи, что это случайно сбросили бомбы наши самолеты. Но потом разобрались, вернулось начальство с Минска, которое перед этим отбыло в семьи на воскресенье, и все понемножку встало на свои места.

Немцы быстро наступали, часто по 50-60 километров в день, и уже на четвертые сутки, по сути дела, подошли к Минску. Сначала было приняли решение бросить наше училище вместе с войсками на оборону Минска. Но потом наверху посчитали, что это будет не совсем правильное решение: по сути дела, неготовых невооруженных ребят с винтовками бросить в бой, и это при условии, что город вот-вот падет…

И действительно, на седьмой день войны Минск был сдан. Училище получило приказ отходить своим ходом. На дорогах царила паника: немецкие диверсанты подрывали мосты, уничтожали пункты управления, обрывали линии связи. Мы отходили уже несколько дней в тяжелой обстановке, порою по пятьдесят километров в сутки. Попутно еще приходилось гоняться за немецкими парашютистами…

– Как выглядели парашютисты?

– Нам попадались разные группы. Чаще всего небольшие, от пяти до двадцати человек. Встречались переодетые в нашу форму диверсанты. Одну группу взяли вообще в милицейской форме. Начали разбираться – а это «товарищи» из наших прибалтийских стран, литовцы и эстонцы! Легенды они себе придумывали самые разнообразные. Помню, я стоял рядом, когда трех из них допрашивали. Один говорит: «Мы отправляли из Прибалтики в Сибирь контингент арестованных. И вот сейчас возвращаемся к себе на родину».И вроде бы не подкопаешься! Но потом присмотрелись внимательнее, чем они были вооружены: ножи, разные подрывные устройства, гранаты...

Но основной нашей задачей все же был отход. Я как командир взвода получил приказ вывести свой взвод в Могилев, потом через Могилев на Смоленск. Шли без карт по пересеченной местности, – идти по дорогам мы не имели права.

– А как ориентировались?

– Ориентировались по солнцу. Генеральное направление – восток. Шли на Могилев, опираясь на магистраль. Как уже говорил, по ней нам двигаться запретили. Авиация противника господствовала. Справа и слева – там, где наши воинские части двигались с востока на запад к линии фронта большими колоннами, немцы утюжили дороги. Самолеты ходили буквально над головами.

– Как вы питались по дороге?

– Конечно, таковое училище имело свои полевые кухни. Но мы шли самостоятельно, и поэтому питались очень просто, даже можно сказать – скудно. Бывало, заходили в какой-либо населенный пункт. Нас там тепло встречали, кормили, поили: жители тащили сало, картошку, туда-сюда… не так уже важно было. Вспоминается такой случай. Ребята во взводе в основном были белорусы. Был у меня во взводе курсант из тех мест. Он вдруг подошел ко мне и обратился с просьбой: «Товарищ лейтенант, вон там, в стороне моя деревня, километрах в трех. Разрешите мне сбегать, проведать своих! Товарищ лейтенант, я обязательно вернусь! Догоню вас, и даже перегоню». Ну что я? Человек абсолютно не опытный, девятнадцать лет, только-только начал командовать. Черт его знает, да обстановка еще такая. Что делать?.. Посмотрел я на него внимательно – «Ну что ж, давай, иди».

На второй день прибегает, сумка за плечами набита харчами. Обнял его, спрашиваю: «И родители отпустили?», – «Не только отпустили, и даже не стали задерживать!»

Таких случаев у меня было два. Еще один курсант тоже бегал к родителям в деревню, и тоже вернулся. Вообще, о настроениях курсантов вначале я мог только догадываться. Но в целом настроение у тех, кто преподавал, в том числе и у меня, было боевым. Мы знали, что наш округ мощный, и знали, что войск стоит невиданное количество. Мы знали, что только на западном направлении у нас стоят десять тысяч танков. Только на западном! Это после войны начали разное говорить про эти танки… А в тогда мы уходили и думали, что там, наверху должно быть решили спасти молодежь, и что в Генштабе все понимают и правильно оценивают обстановку.

Вот я тебе привел два конкретных примера о настроениях тогдашней молодежи. Двое мальчишек, которым едва исполнилось по 18 лет, не остались дома и не убежали. И родители даже не попытались их уговаривать!

После Могилева мы немного заплутали. Карты нет! Но по просекам и по наезженным проездам видно, что где-то здесь неподалеку есть дорога. Мы выбрали лесную, но довольно ухоженную дорогу, по которой ходили грузовики. Немного прошли по ней, и вдруг видим – эмка стоит, а возле нее полковник и два командира:

– Стой! Лейтенант ко мне!

Впереди взвода шел я с помощником, чуть сзади наиболее крепкие ребята, из тех, что могут поддержать. Подхожу ближе, вижу – действительно полковник, три шпалы на петлицах. А для меня тогда это просто ужас! В те времена было понимание и уважение к такому званию.

– Кто такие? Откуда? Документы!

Первое, с чего все началось – у меня не было вообще никаких документов кроме комсомольского билета. В училище оформить документы я не успел. Пока получил направление, пока разбирался – училище расползлось. Я предъявил полковнику комсомольский билет и подозвал курсанта Орловского. Он спокойно выслушал нас, быстро разобрался в ситуации, задав несколько вопросов. Полковник произвел на меня исключительное впечатление. Чувствовалось, что это человек железной воли, необыкновенной энергии, обладающий решительностью и хладнокровием. Эта встреча сильно повлияла на меня. В дальнейшем я не раз вспоминал полковника и всегда ориентировался на его манеру действовать в сложной обстановке. А тогда тоном, не допускающим возражений, он отдавал короткие четкие приказы: «Лейтенант, взвод поступает в мое распоряжение. Будете останавливать, и задерживать всех отходящих и бегущих. Здесь, на месте будем сколачивать подразделения, начиная с отделений, взводов и рот…»

Кончено, он имел особые полномочия, и вероятно специальный приказ… Но сейчас я понимаю, что на нем лежала и особая ответственность. Мы тогда здорово отстали от училища, и нам пришлось догонять. Трое суток он нас там держал. Но за те трое суток мы остановили очень большое количество отступающего личного состава. Сначала формировались отделения, потом из них мы сколачивали взвод, ставили на него командира, вплоть до капитана. Тут же набиралась рота. Буквально через пару часов набиралось на батальон. Никаких исключений не допускалось, останавливались все подряд. К тому времени некуда было ставить машины, столько мы там задержали полуторок, и прочих других машин. А оружие! Чего только не было: гранаты, пулеметы, винтовки и тому подобное. Все отправлялось на Березину, на фронт. Там тогда на какое-то время сформировалась линия фронта.

Громадная масса красноармейцев и командиров младшего офицерского состава. Кто-то отстал, потерялся, кто-то возвращался из отпусков – это же огромная армия. Многие командиры ехали на фронт, искали свои части. А ее уже и нет, этой части! И он не знает куда направиться, он ищет, не бежит! Я подчеркиваю – основная масса, девяносто процентов военнослужащих правильно понимали обстановку, и готовы были примкнуть к любой боеспособной группе. Вплоть до ухода в партизаны, – хотя их еще пока и не было. Многие возвращались прямо из отпусков, с юга. Едет такой на машине – «Где моя часть? Связи нет. Готов принять командование. Давайте людей, давайте оружие!» Многие из них погибли, выполняя свой долг.

Вспоминается случай с экипажем танка КВ. У них кончилось горючее, и они отстали от своей части. Экипаж ждал какое-то время – помощи нет. Они сняли прицелы, оставили танк и по лесной дороге и отправились за помощью. Танкисты вышли на наш заслон. (Такие заслоны тогда еще не называли заградительными отрядами). Ведут себя совершенно спокойно. А командир, старший лейтенант или капитан, так тот вообще обрадовался. Полковник смотрит – танкист в форме, ребята в форме, перепоясанные ремнями – все буквально, как на подбор. Просят горючего, и – воевать. А у нас этого горючего в бочках… мы же освобождали транспорт от грузов, и разворачивали обратно на фронт, а бочки с топливом – в сторону, в лес. Выделили им транспорт, на полуторку шофера, одного командира и двух солдатиков в помощь. Они вернулись назад, нашли танк, заправили его и по приказу полковника отправились на защиту моста через Березину. Этот танк сражался более двух суток, обеспечивая отход наших войск, расстрелял на той стороне несколько немецких орудий и танков. Говорили, что после боя бойцы насчитали на нем несколько десятков отметин от попаданий снарядов. Но той артиллерией, которая тогда была у немцев, они ничего не могли ему сделать. Танк сохранил боеспособность, хотя и израсходовал боеприпасы. Потом немцы подтянули зенитные орудия. Те уже имели возможность пробивать нашу танковую броню. Я его судьбу точно не знаю, но по рассказам – танк так и остался у переправы. Что стало с экипажем? Не знаю. Может их подбили, ранили, может они удачно отошли – случаи бывали разные.

Нам попался переодетый в красноармейскую форму полковник, ехавший с женой в эмке. Только потом, после войны я прочитал книгу Симонова и посмотрел фильм «Живые и мертвые». Не знаю, с какого отряда списал Симонов этот эпизод, в нашем случае вместо генерала был полковник. «Танкист» с простой русской фамилией тоже был. Но не с такой крупной группой, как в книге. Моим же делом тогда было остановить, проверить документы, и доложить. Когда этот переодетый полковник вынул документы, мы сразу поняли, что здесь что-то не то… Справедливости ради стоит вспомнить о тех командирах, майорах и капитанах, которые с радостью готовы были получить любое задание.

Вспоминается один очень печальный случай. Останавливаем машину. Полный кузов солдат. Причем все солдаты совершенно с разных частей – сборная солянка. Конечно, приказали немедленно всех высадить. Они все реагировали по-разному, а один – ну, никак, проклинает, кричит что-то, угрожает... Мы полковнику доложили, что есть такой солдат, который не подчиняется. Тот тут же создал какую-то тройку. Они забрали его, отвели метров за пятьдесят и расстреляли, прямо у нас на глазах. Обстановка тяжелейшая, сами представляете…

После того, как полковник нас отпустил, нам нужно было двигаться к Смоленску. Училище, для отправки на восток, грузилось в Рославле под Смоленском. Мы их догнали, когда погрузка уже закончилась. К нашему большому счастью, они еще не уехали. У меня на руках была бумага от полковника, совсем коротенькая. В ней, начальнику и комиссару училища сообщалось о том, что мы не дезертиры, а солдаты, образцово исполнившие свой воинский долг. Эта простенькая бумага хранилась у меня очень долго, – я ее берег. Помимо той бумаги он вручил мне еще пакет, который я должен был доставить в штаб западного направления в Могилеве. Но штаб уже переместился в Чаусы. Хорошо, полковник дал нам полуторку. Вот, мы на ней до Могилева и добирались. С этой полуторкой связан еще один интересный момент… За нами шла еще одна машина. Ее кузов был доверху забит ящиками с драгоценностями. Мы сопровождали эвакуируемые ценности Минского государственного банка. Хватило с ней приключений...

По дороге попали под бомбежку, погиб водитель. Мне пришлось сесть за руль. Удачно проскочили через обезлюдевший Могилев. Потом искали штаб в Чаусах. Долго препирались с охраной, но нас наконец пропустили к нужному нам начальству… Так я впервые побывал в крупном фронтовом штабе, и увидел, что это такое. Довольно интересные впечатления.

Штаб размещался под землей, и был очень хорошо оборудован. Я был удивлен, когда увидел, какое же там царит спокойствие: работают телефонисты, командиры… Ну а мы по сравнению с ними выглядели как-то не очень ухоженно. Они сразу подмечали это...

Хватают меня прямо за руки. И каждый тащит в свой маленький подземный кабинет:

– Ты откуда? Где немцы?

Что видел и знал, я им рассказал. Мне стало ясно, что дела плохи – они не владели обстановкой, отсутствовала связь…

Потом нашел, кому должен был передать документы. Вручил, получил расписку. Выхожу, ищу свою машину на том месте, где оставил взвод. Взвод есть, машины – нет. Спрашиваю у подчиненного:

– Где машины?

– А машины у нас отобрали.

Такая тогда была обстановка. Ну что, забрали и забрали – мы опять пешком. Немного отошли от города (Чаусы). А июль месяц, жарища невероятная. И мы решили отдохнуть в одной рощице недалеко от какого-то населенного пункта. Летом ночи темные, и быстро проходящие. Ну, я как меня учили, при расположении на местности организовал охрану, в общем, поставил с двух или с трех сторон по два курсанта. Помню, кое-чем перекусили, и приказал всем спать, чтобы рано на рассвете снова идти. Вдруг, в середине ночи подползает ко мне курсант:

– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! Нас немцы окружили!

– Как это немцы окружили?! Мы же далеко от фронта оторвались.

Я сперва подумал, что, наверное, опять какая-нибудь диверсионная группа. Ну, поднялись потихонечку, тихо-тихо… У нас и оружия-то нету практически, один пулемет да пара-тройка настоящих винтовок. Вдруг слышим, кто-то на корявом немецком кричит нам, имея ввиду, что мы – это немцы:

– Хенде хох! Сдавайтесь! Вы окружены!

Мы молчим. Потом они еще раз:

– Вы окружены. Сейчас мы пойдем в атаку, всех расстреляем. Сдавайтесь! Поднимайтесь!

Ну, я так понял сразу, что это явно не немцы. Уже стало абсолютно ясно. Кричим им, что мы – русские. Туда-сюда, пошло братание…

Выяснилось, что председателю ближайшего колхоза кто-то доложил про скотину, и… что немцы залегли в кустах. Тот всех поднял. У них была одна берданка, одно ружье, вилы, косы… человек сорок он собрал, включая женщин. Они взяли нас в охват, и приказывали сдаться.

Это было 4 или 5 июля. А 3 июля выступал Сталин с обращением к народу. Мы его, к сожалению, не слышали. А колхозники слышали это обращение, и газеты им привозили. Председатель послал в правление колхоза одного мальчишку, который побежал бегом, притащил нам на дорогу газету. Так мы впервые по-человечески узнали о том, какая война идет, и о том, что уже сдан Минск.

Но, не смотря на плохие новости, мы все равно были уверены в победе. У меня лично вообще присутствовала какая-то серьезная уверенность. А один курсант все время меня донимал:

– Так сколько мы бежать-то будем, товарищ лейтенант? Как же так, свою родную землю?.. Уже Смоленщина…

Хоть и не очень быстро, мы даже не заметили, как очутились под Смоленском. Попробуй разобраться – все деревни одинаковые, карты нет. В населенные пункты мы заходить прекратили после одного случая. В одну деревню сунулись – жители замахали руками:

– Немцы ж на мотоциклах. Вы что! Бегите! Только что были, кур у нас ловили…

Ну, мы тогда от деревень стали держаться подальше. Я иногда посылал одного-двух ребят что-нибудь принести из деревни. С этим проблем особых не было, у людей была и картошка, огурчики, и что там говорить – даже сало имелось.

Как я уже говорил, до Рославля мы благополучно добрались. Погрузились в эшелон. Куда нас повезут, никто не знал. Ехали через всю страну. Навстречу нам с востока на запад шли эшелоны. Подолгу стояли на перегонах. Наконец оказались в Ульяновске. Там училище развернулось на базе одного артиллерийского полка, и по-настоящему начало готовить танкистов. Все казармы полка, все помещения передали нашему училищу, и оно получило новое наименование – Второе Краснознаменное Ульяновское танковое училище.

Чем запомнилось то время? Там на фронте немцы уже под Москвой, а мы тут, на Волге. Мне девятнадцать лет. И вот так спокойно сидеть в тылу, когда за столицу рекой льется кровь. А у меня родители в Щелкове, здесь, под Москвой. Старший брат на фронте – пулеметчик. Такие тогда у меня были переживания, настроения… Сводки с фронтов шли тяжелейшие. И мы, с Леней Северовым, с которым вместе шли с Минска, написали письма на имя Сталина. Что в таком духе: «Дорогой товарищ Сталин, сколько можно нам сидеть в тылу? Льется кровь. Наши братья бьются с врагом, а мы сидим здесь… Просим отправить нас на фронт!»

Разумеется, начальство нас вызовет – давай ругать за это дело. Дрючили крепко, конечно:

– Да вы что! Здесь тоже фронт!

А потом, получилось таким образом, что у начальства как-то облегчилась ситуация с кадрами: стали прибывать опытные командиры, старшие лейтенанты и капитаны, прошедшие госпиталя после ранений. Да и для училища лучше было иметь людей, которые уже по-настоящему воевали. Что мы? Бежали практически, ничего не сделали, не убив ни одного немца…

Фото из альбома Орлова

– Прибывшие с фронта, делились какими-то впечатлениями?

– Ну, разумеется, они что-то рассказывали… Начальство тоже хотело, чтобы товарищи, прибывшие с фронта, с нами общались, делились опытом, устраивали семинары.

– Что прибывшие с фронта говорили о противнике?

– Знаешь, вот так чтоб уж очень, мы о немцах особо не расспрашивали… Сейчас я не хочу говорить о том, как немцы давили своим, ну что ли – превосходством в ведении войны. Но они об этом нам рассказывали. Допустим, я у одного спрашиваю:

– Какие танки у тебя были?

Тот говорит:

– Я на БТ воевал. У меня была рота БТ. Она сгорела в один день. Бензиновый мотор! Причем наши танки придали какой-то стрелковой части. Командир полка, похоже, мало разбирался в них, и не знал, что это за танки и что они могут. Бросил их в атаку через такое место, где мы уперлись в болото, а оттуда хрен вылезешь… Там нас перестреляли как куропаток. БТ, вообще, не очень-то высокой проходимости – у него узкая гусеница. Так, только с точки зрения огня…

– А по итогам Финской войны, конкретно у вас в училище делались какие-то выводы?

– Во-первых, это была чисто зимняя война. Первое, на что обратили наше внимание – очень плохо заводятся танки. Аккумуляторы не тянули в мороз. Приходилось Т-26, – а это тогда была основная машина, – заводить стартером. Одна рукоятка стартера была аж в два метра, чтобы несколько человек могло встать и раскручивать. Танк беспрерывно приходилось заправлять, потому что все время гоняли мотор на холостом ходу. Хоть и на холостом, но расход был просто необыкновенный.

Армия тогда понесла очень большие потери. Мы курировали госпиталь, где лежали ребята с Финской войны. Они рассказывали нам некоторые вещи… например, как пытались прорвать Линию Маннергейма. Еще не разбили надолбы, а танкам приказывали двигаться, атаковать.

Один танкист рассказывал, что они придумали такие широкие железные полоски, которые цепляли к танку по типу волокуш. Танк тащил их за собой по снегу, а солдаты, прикрываясь от пуль, подбирались, как можно ближе к противнику. Глубокий снег, да еще и холодина невероятная... Сообщали много интересных деталей, например, как подогревать масло, прежде чем залить его в мотор. Это уже потом начали ставить в 34-ку автомат разогрева Волосова, – наша академия придумала. А поначалу приходилось, чуть ли не в горшках это делать.

Про новые тяжелые танки нам рассказывали тихо, чтоб никто не слышал. Первый КВ еще только испытывался, причем в одном экземпляре. Один раненый танкист воевал на этом КВ, и он мне рассказал, что это за танк. Мне показалось, что в сравнении с другими танками это могучий слон. Очень он был тяжело управляемый, коробка передач практически выключалась…

С «Финской», кстати говоря, у нас в Ульяновске был один преподаватель. Когда он появился с орденом Красной Звезды на груди, – а в то время орденоносец – это было нечто, – мы не выдержали и спросили про орден: «На этой войне?» Он ответил: «Нет, это за Финскую». Мы, бывало, в очереди стоим в столовой, и этот капитан заходит. Так мы сразу перед ним шляпы снимали – «только вперед, только перед нами».

Как известно, весной 1942 года, когда под Москвой с немцами разобрались, мы выехали в лагеря. Командир батальона зачитал всем, какие кому предстоит выполнить задачи в июне месяце: кому накосить столько-то сена, а кому – столько-то кубометров дров. Ох, как мы на этих дровах всю зиму мучились. Вообще, мы в Ульяновске на трудовом фронте очень много работали. Эвакуировали с Ульяновска заводы, склады государственные стратегического сырья: каучука, слитков цветных металлов. Все это шло на Урал. А на базе этих складов уже развертывался «ЗИС» – Московский автомобильный завод, который потом превратится в «УАЗ».

И вот всем комбат поставил задачу, а моему взводу – нет. Спрашиваю его:

– Товарищ майор, а что мой взвод в резерве?

– Взвод в резерве, но без вас! Пришла телеграмма из Москвы. Лейтенанта Орлова откомандировать в распоряжение Сталинградского автобронетанкового центра. Пляши!

Мне пришлось плясать. А вот друга моего оставили. Скорее всего, мне пошли навстречу, потому что в последнем письме я написал о том, что в мае 1942 в той неудачной операции, когда Тимошенко и Хрущев Никита сдали Харьков, погиб мой брат Михаил. И я в этом письмишке написал как бы слезливо, что вот, мол, брат погиб, а я хотел бы его заменить и отомстить. Ну, и видать, тем ребятам, которым положили его на стол, оно приглянулось. Это ж не Сталину приходило. Вы же знаете, как это делается, но главное – что ЭТО учитывалось. В этом я потом убедился через генерала, который напомнил мне о моих письмах уже в Сталинграде: «Вы что это буквально завалили нас письмами!»

А тогда я на радостях рванул. На второй день документы в руки, и на пароход. Перед самым Сталинградом пароход попал под бомбежку. Там их несколько шло. По нам, слава богу, не попали.

Так прибыл я в Сталинград, в учебный батальон при Сталинградском танковом заводе. Командовал им майор Герда. Вручает мне роту курсантов – «Лейтенант, готовь роту!» Батальон готовил маршевые роты, поставляя единовременно три роты с промежутком в пятнадцать дней. Т-34 сами собирали на заводе под руководством классных мастеров. Выполняли любую черновую работу. Каждый командир танка, а их в роте десяток, получал корпус танка, расписывался за него и доводил до конца на конвейере. Все вместе его собирали, и кто его не успел изучить – изучал на месте. Считаю, это был высший класс подготовки! Знание самой машины, ее устройства, ее эксплуатации, управление огнем, вождение с боевой стрельбой днем и ночью… И на все это предписывалось всего два месяца подготовки. На заводе танкист познавал свой танк. Там же остальные члены экипажа набирались ума и тренировались. Мне просто повезло, что я попал в тот батальон. Я уже вполне освоился. Прошло два месяца, июнь-июль. Пролетал август...

Офицеры батальона Орлов внизу второй справа

И первый бой, который мне довелось вести, мое первое боевое крещение, состоялось 23 августа 1942 года. Немцы тогда прорвали фронт на Дону. Армада танков и мотопехоты 14-го танкового корпуса, на острие которого шла 16-я танковая дивизия, смяла оборону какой-то нашей стрелковой дивизии, и уже в 5 часов вечера немцы были у Волги, прямо у завода. Фронт был рассечен пополам. Образовался коридор шириной в 8-10 километров, и в него устремилась лавина. В 15.18 начался воздушный штурм Сталинграда. Это официально зафиксированное время начала бомбардировки – поныне на вокзале бьют склянки. Это был штурм в полном смысле слова: семьсот самолетов, по три-четыре волны. По имеющимся сегодня данным, было сделано более двух тысяч самолетовылетов. По городу, который в основном который был деревянным...

– А Вы где были в момент бомбежки?

– На заводе, вернее на полигоне рядом с заводом, на складе боеприпасов. В тот самый момент я укладывал боеприпасы в танк. Помню, как кричал генерал Фекленко: «Ну, живее, еще пару снарядов, и вперед! Слышите канонаду? Это держатся зенитчики. Лейтенант, двигай на Орловку. Возьмешь полигон, закрепишься на Мокрой Мечетке. Бери всех подряд, охрану склада и прочих. Всех, кто есть, в бой!»

Моя рота должна была утром 24-го своим ходом уйти на фронт в район Калача-на-Дону. Это примерно восемьдесят километров ходу. А тут фронт… немцы сами пришли. И вечером, по сути дела где-то уже около 6 часов я пошел в атаку вдоль Волги, прямо от завода. Немцы стояли в полутора километрах. На бортах танков, в бинокль хорошо было видно кресты. Они захватили два населенных пункта на берегу Волги: Спартановку и Рынок. Рынок – это где сейчас электростанция. Они, как начали бомбить в 15 часов, так и не останавливались до захода солнца. По шестьдесят-семьдесят самолетов, с трех направлений! Город горит, все в дыму, в огне. Ужас, паника… Войск в городе нет. В основном бомбили центр города. А на северной окраине города три мощнейших государственных завода: знаменитый «СТЗ», рядом с ним оружейный «Баррикады», дальше, чуть глубже к центру, прямо на берегу, в ста пятидесяти метрах – металлургический. Их они бомбили меньше, ибо стояла задача захватить предприятия сходу. Вот они вечером прорвались. Город беззащитен. И ведь знали, что в городе войск нет. Там еще оставалось одно авиационное училище, и 10-я охранная дивизия НКВД, которая получила задачу прикрыть город. А город протяженностью в сорок километров!

И спас город, – и я об этом писал неоднократно, – рабочий класс, ополчение Сталинграда. На этих трех заводах сформировали танковую бригаду, которая пошла в атаку без танков. Только экипажи! Люди собрались по первому тревожному гудку, без приказов. Из начальства и штабов никого нет. Чувствовалась, конечно, в те минуты какая-то растерянность. Но то, что случилось – то случилось. Это был тот самый критический момент, когда немцы имели возможность захвата города сходу.

Весь день 23-го, и всю ночь до утра мы принимали на себя удары 16-й танковой генерала Хубе. Они, видимо, почувствовав, что встретили серьезное сопротивление, более основательно подготовили атаку утром 24-го. Но за ночь рабочие с завода вытянули корпуса танков и башен, и установили их в виде неподвижных огневых точек. А 24-го днем к нам на помощь подоспели краснофлотцы. Они дважды... дважды под пение Интернационала в полный рост поднимались и шли за мной в атаку!

Нас было три готовых роты. Две из них должны были уйти по железной дороге на другие фронты. Моей роте, как я уже говорил, предстояло заправиться горючим и снарядами, и своим ходом двинуться к Дону. Но все получилось совсем иначе…

Те две роты с ходу контратаковали неподалеку, левее, в районе населенного пункта Орловка. Оба командира рот, старшие лейтенанты Морев и Барановский погибли в тот же день, но остановили главную группировку немцев, наносившую удар прямо через поселок. (Оба награждены посмертно Орденами Ленина. – Прим. С.С.)

При каждом заводе были поселки рабочих. Вцепившись в них, наши роты вместе с зенитчиками, стоявшими на прикрытии завода, по сути дела остановили немцев. Они сожгли несколько немецких танков у речушки Мокрая Мечетка. Мне там тоже довелось побывать, но потом нас вернули назад – на том участке дело уже было сделано. Меня же еще раз пускали вдоль Волги…

– У вас такая ясная и четкая память. Можно ли подробно описать, как проходил бой 23-го августа?..

– Знаешь, особо рассуждать некогда было, все делалось автоматически. Дал команду прекратить загрузку. Собрал командиров взводов, объяснил им обстановку. Двинулись вдоль дороги из города на Орловку. Головным пошел мой танк. Разведку вперед не выдвинули… В общем, надо признаться, что не такие уж мы тогда были грамотеи. Условия для атаки там очень плохие – вдоль Волги петляет узкая дорога. Это сейчас она покрыта асфальтом, а тогда была каменной. Через Мокрую Мечетку вел маленький деревянный мостик. Танки по нему никогда не ходили, – никто не проверял, по крайней мере. И первое же, что получилось не удачно, это когда мой первый танк ворвался на мостик – он тут же провалился. Нам еще повезло, что это не река, а ручеек. Но там очень крутые овраги. Возможно, поэтому немцы потом не стали атаковать ночью.

Мы, наверное, с километр двигались колонной… да, кстати, у нас же тогда радиостанции стояли. Помню, как я с тремя командирами взводов переговаривался. К Орловке подошли, вижу – слева от нас огневая позиция зенитчиков. Длинные стволы непривычно глазу смотрят вниз. Расчеты в касках. К нам бежит и что-то зло кричит молодой лейтенант. Останавливаю танк. Он подбегает, распалился такой: — Вашу мать, танкисты! Ждем, ждем. Видите, за вас приходится бить танки. Вон они!

Смотрю в бинокль. Что за хреновина! Вот они, совсем рядом, с крестами на башне.

— Чего ж, — говорю, — не бьете?

— Да ты не бзди, лейтенант. Эти в атаку не пойдут, уделаны надежно. Ты давай жми вперед, а мы если мы поддержим.

Перед Мечеткой ровная, открытая местность. Даю роте команду развернуться в боевую линию. По газам… Два танка прорвались за Мечетку. Одного сразу же подбили. Экипаж посыпался из танка, и буквально через минуту он полыхнул ярким пламенем. Дальше продвинуться не удалось. Встали на огородах, за домишками поселка. Осмотрелся, осмысливаю ситуацию. За нами пехота – рабочие и экипажи маршевых рот. Очень много молодежи и стариков. Один дед здоровый такой, с усами, в бескозырке, поверх тельняшки крест-накрест патронташи. Я не выдержал, говорю: «Дед, да ты хоть куда?» А тот: «Ах, ты, такой-сякой, да я Царицын отстоял, а тут фрицы какие-то паршивые. Сейчас мы их расшерстим. Сам давай не отставай!»

Только вроде закрепились, получаю приказ отойти прямо к заводу и оттуда ударить вдоль Волги на Рынок, захватить его и удержать. Рынок — это такая небольшая деревушка. В центре церковь, кругом сады. Стоит на господствующей высоте, прямо на берегу Волги. Приказ есть приказ, быстро свернулись в колонну и отошли.

Рынок атаковали на скорости. Смотрю – ребята бодро идут. А ведь это у них вторая атака в жизни. Помню, немцы как-то плохо стреляли, но честно признаться, мы стреляли не лучше. И вот атакуем, и ни один из наших танков не горит. А деревушка ближе и ближе... Опять же, вот обрати внимание, мы атаковали, совершенно не имея понятия, сколько их там, есть ли там танки, противотанковые орудия. Да, честно признать, и не до того было. Приказ прост – отбить Рынок любой ценой! Все!

Снова осмотрелся — из десяти танков за мной идут только восемь, двух в строю нет. Один вертится на гусенице, другой ведет огонь с места. Остальные жмут вперед, на Рынок. Я тогда восхитился: «Какие же молодцы эти ребята, танки не бросили, ведут огонь с места, поддерживают нас».

Ворвались в Рынок, прочесываем его, выходим на западную и северную окраины. Быстро закрепляемся, расставляю танки. Каждой машине указал место, сектор обстрела. Между танками 50-100 метров. Прикрыли их ветками – торчат одни пушки.

Пока закреплялись, немного пришли в себя. Только вроде хотели перекусить, как начался мощный артобстрел. Потом обрушилась авиация. Посыпались бомбы. Вздыбленная земля, сплошной грохот. Казалось, все измолочено, перебито, нет живого места...

Но когда поутихло, увидели, что особо больших потерь мы не понесли. Но страху натерпелись. Долбили они нас основательно. Далее произошло следующее. Появляется командир из 21-го учебного танкового батальона и от имени командира майора Гирды приказывает роте снова отойти к СТЗ и оттуда ударить вдоль Мечетки на хутор Мелиоративный. Там пешие танкисты с бойцами истребительного батальона с трудом удерживают позиции. Им нужна помощь.

Быстро построились в колонну и на большой скорости пошли назад. В Рынке остались ополченцы, вооруженные только стрелковым оружием. Противотанковых средств, кроме гранат, у них не было. Разумеется, как только мы ушли, немцы при поддержке танков контратаковали и снова взяли Рынок. Уцелевшие ополченцы отошли к Тракторному...

На новом направлении мы атаковали только один раз. Успели немного потеснить немцев и помочь закрепиться на позициях рабочим отрядам. Тут приходит новый приказ — срочно совершить маневр назад к Рынку и снова захватить его.

Пока подвозили горючее и снаряды, пока заправлялись – стемнело. Чтобы быстрее двигаться, недолго думая, дал приказ включить фары. Опять вдоль Волги пошли к Рынку. На подходе к нему развертываемся во взводные колонны, – ночью в развернутой линии атаковать трудно. По дороге встретили уцелевших после дневного боя в поселке ополченцев. Они снова поднялись с нами в атаку. К сожалению, тогда у нас ничего не получилось. До меня только потом дошло, что своими фарами я переполошил всех немцев. Поздно ночью мы откатились к Тракторному заводу.

В ночь с 23-го на 24-е готовились к атаке. Заправились горючим и боеприпасами. Майор Гирда за ночь собрал целый отряд. От командования ничего нового: главный удар — от Тракторного завода вдоль Волги, с задачей взять Спартановку, за ней – Рынок. Отогнать немцев от реки.

Перед атакой — короткая огневая подготовка. Набираем обороты. За нами в полный рост идут краснофлотцы. Море огня…

Вышибли немцев из Спартановки. Снова ворвались в Рынок. Кругом трупы немцев, разбитые орудия и минометы, несколько подбитых танков... У нас машин убавилось вполовину, много раненых.

Весь день 24-го — это маневрирование, тяжелые бои за Рынок. Детали стерлись. Доходило вплоть до рукопашной. К вечеру было приказано отойти в район Спартановки, ближе к заводу. Пришло пополнение из нескольких тридцатьчетверок. Смотрю – стоят одна к одной, скученно. Рядом какие-то люди в гражданской одежде. Спросил у них, кто старший. Оказалось, что это рабочие с завода – сборщики танков. У меня прямо заныла душа – послать их в бой, это значит оставить завод без специалистов. Вместе с тем все понятно: это их город, это их завод, их семьи... Распределил спецов между взводами.

От рабочих узнал, что завод даже под обстрелом еще собирает танки. Они идут в бой прямо из цехов.

Утром 25-го пытались отбить у немцев хутор Мелиоративный. Это важный пункт, он «нависает» над заводом и Спартановкой. Все вокруг него как на ладони. Немцы там сидели крепко – хорошо окопались. У хутора – большой сад. Мы ворвались в него, но дальше не продвинулись. И так без конца, вплоть до ранения…

– Мне рассказывали, что Вы прямо на танке уехали к девушке. Драматичная история... Если можно, конечно…

– Когда я из Ульяновска уезжал в Сталинград, курсант Пронин попросил меня передать письмишко родителям в Сталинград. Я письмо взял, а когда приехал в Сталинград, познакомился с городом, пошел искать дом его родителей. Они жили в центре. Меня очень хорошо встретили. Вручил им его письмо, рассказал, с каким трудом мы шли через Белоруссию, – писать об этом никто не имел права. В общем, они меня приняли как родного. А у них была дочка, Валентина. Она окончила десять классов, и поступала в институт. Мы познакомились, стали дружить. Каждую субботу-воскресенье, когда была возможность, я гостил у них. Город до 23 августа жил обычной мирной жизнью. С пятницы на субботу я к ним в очередной раз пришел. А поскольку на Дону уже шли тяжелые бои, а это уже совсем близко, родители мне задали резонный вопрос: «Коленька, как ты думаешь, нам эвакуироваться или нет? Вот предлагают…» И тут я отличился.

Ее отец работал на Волжской флотилии. Сам-то он должен был остаться, а вот семья могла выехать, эвакуироваться. У них была такая возможность, и они собирались это сделать. А я дурак… надо же себя героем перед девушкой показать! Как будто великий знаток в военном деле, во всем разбирается, знает, что произойдет.

– Да вы что! Да мы разобьем врага!

И вроде убедил их не эвакуироваться. На самом деле, я ничего не знал и не мог себе представить, что все произойдет настолько быстро. Может быть, они бы позже и эвакуировались, но немцы нанесли стремительный удар на завтрашний день, 23-го в воскресенье. А 24-го или 25-го, я сейчас точно не помню, наметилось небольшое затишье. Мы как раз захватили Рынок. Я расставлял танки в обороне, и мне вдруг ударило в голову… Вот до сих пор не могу понять, что за чувство такое?! Абсолютно спонтанно, внезапно, словно кто-то меня толкнул, какой-то щелчок – сесть на танк и рвануть в город. Крикнул механику-водителю Семенову:

– Заводи!

– Куда?

– Вперед! Пошел! В сторону завода!

Он сперва подумал, что мы в штаб батальона, который стоял на заводе. Но когда мы подъехали к заводу, я погнал его дальше, по Ленинскому проспекту, прямо в центр города. Я толкал его в спину: «Вперед, вперед!» Он гонит, не поймет куда. А у меня в глазах стоит их маленький деревянный домик с палисадником. И вишенки, яблоньки там… Кричу механику: «Скорость, скорость, скорость!» Все кругом продолжает гореть. Даже телеграфные столбы горят, трамваи горят. Дорога разбита, завалена трупами, обломками… и он виртуозно жмет по ней. Это был классный водитель. Приближаемся к домику, и я уже заранее вижу, что домика-то нет! Когда я уже вплотную совсем подъехал... там яма огромная, все сгорело вокруг, и старушка из соседнего дома рядом стоит… Я эту бабку знал, и она меня знала. Говорит мне:

– Коленька, родненький, всех до одного! Как раз приехал хозяин обедать. Бомба прямо в дом попала… А я нечаянно полезла в погреб, достать крынку, да там и осталась.

Я развернулся, оглушенный. Какая злость, какая ненависть – «Да я ж их рвать буду!» Механик все понял, молчит.

Рванули назад. Подъезжаем к заводу, стоит мой командир.

– Стоп! Где был? Откуда?

Смотрит мне в глаза.

– Где твоя рота, Орлов?

Ответил ему:

– В Рынке.

– Где ты был?

Я ему честно все рассказал. Он так подумал, подумал…

– Давай немедленно в роту! Сейчас немцы попрут. В случае чего, если кто-то… Скажи, что выполнял мой приказ.

Ты понимаешь? В такой ситуации он остался человеком! А ведь мог меня на месте застрелить, или сдать куда следует. И был бы прав… А я еще, помню, на обратном пути гляжу – бумага висит на столбе. Думаю: «Что такое? Сюда ехал, не было бумаги, а обратно еду – есть бумага». Крикнул: «Старший, сбегай, сорви бумагу». Он сорвал, приносит. На плотной такой бумаге приговор коменданта города, подписанный каким-то майором. Все просто: «За мародерство расстрелять семь человек, включая одну женщину». Вот какая суровость жизни! А комендантом гарнизона был командир дивизии НКВД, полковник Сараев. Отличный, кстати, мужик. Мы с ним там пересекались. По результатам боев его дивизия стала гвардейской.

Вернулся в роту. Несколько дней вел бои. А 28-го вечером к нам на помощь подошла знаменитая 124-я мотострелковая бригада, командовал которой не менее знаменитый полковник Горохов. Мне ставят задачу: с утра 29-го, от завода снова атаковать вдоль Волги в направлении Мокрая Мечетка. Рынок к тому времени мы вроде опять сдали. После очередной атаки в районе Спартановки встречаю подполковника, танкиста. Молодой, стройный красавец в кожанке, перетянутой ремнями. Представился нам: «Командир танковой бригады Житнев. Наслышан о вас. Хорошо воюете. А мы только что пробились с запада. Вот мои танки». Показывает на кустарник. Там стояло несколько легких танков и два-три Т-34. Виднелись и противотанковые орудия. Это были остатки разгромленной 99-й бригады Житнева. Меня переподчинили ему как командиру, у которого имелся штаб. Он очень обрадовался, приняв мою роту. А мне тем более было очень важно, что у меня теперь есть настоящий командир, и хоть кто-то теперь мною управляет.

Нам ставилась задача атаковать высоту северо-западнее Рынка. Пространства для маневра там особо нет. Прямо в Спартановке встали в боевой порядок. За нами двинули остатки пеших танкистов, и морская пехота группы Горохова. Пошли. Вокруг закипело. Вдруг – удар... Танк круто рвануло влево. Заорал механику-водителю: «Вперед, вперед!» Стоим! Что делать? Вспомнил, чему учили в Орловском училище — «Командир должен перейти в другой танк и продолжить управлять боем». А как это сделать — задача. Кругом разрывы, стрельба... Ну, я приоткрыл люк, гляжу – недалеко от меня танк, до него метров тридцать-сорок. Движется потихонечку в моем направлении. Молодчина! Заметил, что мой танк крутнуло. Выскакиваю на землю, вижу, как он открывает люк. И только я попытался прыгнуть на закрылки, чтобы забраться в танк, как получаю сильнейший удар в голову – меня сбило пулей. Упал. В голове звон. Ощупал руками...

Пуля попала в гребень танкошлема, не поранив головы, ушла под ларингофоны (?). Однако сам удар был такой, как будто бы кто-то по голове ударил оглоблей. Это все длилось лишь мгновение. Сознания я не терял. Поднимаюсь, снова лезу на гусеницу. Еще удар. В плечо! Вторая пуля перебила ремень и разорвала гимнастерку.Уже командир того танка выскочил, лежит, смотрит на меня. Опять поднимаюсь… Третья пуля! На этот раз в грудь. Эта уложила меня плотно. С того момента ничего не помню. Пришел в себя несколько дней спустя, уже на той стороне Волги, в госпитале...

Сквозное ранение. Не тяжелое в принципе, если быстро окажут помощь. Однако, я тогда потерял много крови. Вначале, даже, помню, вроде руками еще пытался что-то сделать, а потом все – поплыл. Как переправлялись, все события и эпизоды, знаю только со слов одного раненого старшего лейтенанта, артиллериста. У него было перебито плечо. В те дни раненых поступало необычайно много, врачи их не успевали обрабатывать. Он рассказывал, что уступил мне свое место в машине, которая шла к переправе, а сам ехал на подножке, схватившись за ручку двери.

Потом на катере плыли. Загрузили два катера, как он рассказывал. Тот, что ушел раньше нас на минуты две-три раньше – потопили. А наш проскочил. Раненых выгрузили на песок, и мы там лежали двое суток. Потом нас повезли в Ахтубу. Я был обессилен абсолютно, но спасибо девочкам санитаркам, выходили, они меня кормили, поили, перевязывали...

Потом, где-то в степи в Казахстане с поездом что-то случилось. Кто-то кричал, что нас подбили. Эшелон остановился. Народ побежал куда мог. Каким-то образом меня с вагона стащили. Я тут хоть впервые по-человечески оправился. А когда поезд тронулся, все кто смог добежали и сели, а мы немощные – остались. Этот старший лейтенант мог добежать и уехать, но опять остался со мной. Своей здоровой рукой он помогал мне застегивать и натягивать мои галифе…

Поезд ушел. Нас человек десять. Собрались у железной дороги, голосуем. Поезда редкие, но есть. Проходят, но не останавливаются. А здесь ночь быстро наступает. Считай, это уже сентябрь месяц, днем жарища страшная, а ночью – холод. Причем темень приходит внезапно. У нас ни спичек, ни одежды. Все раздеты, в нижних рубашках. Некоторые вообще в одних подштанниках. Ну, как-то собрались, набрали ковыля и прямо на железной дороге построили нечто вроде шалаша. Такую кучу набрали, чтоб поезд остановился в любом случае. И как на счастье, утром идет поезд, и тоже санитарный, на нем флаг с красными крестами. Он остановился, нас забрали. Опять куда-то везут, и никто не знает куда. Но главное, что мы в тепле едем в поезде, хотя и в маленькой душегубке. Вдруг к нам является НКВДшник, какой-то мелкий особист из охраны: «Кто такие? Откуда? Документики».

А у нас ни у кого документов нет абсолютно, поезд-то ушел. Он допрашивал-допрашивал, убедился, что мы не дезертиры, и вроде отвязался. Но сопровождал нас до прибытия. Поезд останавливается на станции – город Энгельс. Это была столица Автономной Республики Немцев Поволжья.

Начали нас распределять в госпиталь, и тот старший лейтенант опять со мной попал. Ему не положено было со мной, но я уговорил тетю Машу.

Сначала я заметно пошел на поправку. А потом буквально через три-четыре дня у меня поднялась температура до 41. Привет – началось заражение в легких, в груди. Старшая медсестра вдруг подкатила и говорит: «Коля, знаешь что, давай-ка продиктуй письмо домой, родителям. Давай напишем. Мало ли что бывает. Сейчас состоялся консилиум. Тебя и еще двух-трех определили в доходяги. Ты диктуй, а там видно будет». Ответил ей, что писать не буду. Не так твердо, как сейчас говорю, но все-таки отказался.

Потом эта тетя Маша откуда-то узнала, что в город прибыл из Москвы какой-то выдающийся профессор с командой врачей для оказания консультативной помощи. А в Энгельсе было десять госпиталей. Он шел по графику: один день там, другой сям... Так вот эта старшая сестра, решив, что пока он ходит по графику, мы концы отдадим, помчалась и нашла этого чудо профессора. Тот дал согласие, приехал вне очереди к нам. После обследования он мне сам лично сделал небольшую операцию по очистке.

Дней через десять я почувствовал себя значительно лучше. В двадцать лет все заживает как на собаке. Вроде только оклемался, а все туда же: сговорился с группой офицеров из тех, кто уже более-менее, сбежать из госпиталя, и непременно опять в Сталинград. Не знаю, как там у других получилось, так как сбегали по одиночке. Группой бы точно не получилось.

У меня была куча проблем: белья нет, гимнастерки нет, документов нет… если что-то и было вокруг меня, так оно с поездом уехало. Опять выручила тетя Маша. Я ее упросил, и она мне организовала одежду. Люди тогда мерли как мухи. От них оставалась одежда: отличные офицерские гимнастерки и кителя, галифе, сапоги, пилотку… Бери на выбор! И еще, она изготовила маленькую бумажку, в которой значилось, всего на всего – «лейтенант Орлов, находился на излечении, госпиталь номер такой-то».

С направлением в часть тоже была дилемма. После ранения на фронте не было указано, в какой части я воевал. Это очень сильно мешало. Считай, никуда не приписан, документов нет. Была бумага, что дал мне тот полковник, и все… Так она хранилась в планшетке. Так я не помню, была ли она со мной еще на переправе. Думали, думали, и написали – «направляется в распоряжение Саратовского Автобронетанкового центра». А это совсем рядом, через Волгу, буквально час езды на поезде. В общем, она подмахнула подписью, и печатью прихлопнула.

Я с этой бумагой вперед, на радостях. В Саратове нашел автобронетанковый центр. Меня принял майор, кадровик. Докладываю:

– Товарищ майор, лейтенант Орлов из госпиталя прибыл.

– Пожалуйста, Ваши документы.

Протягиваю ему эту бумагу. Он смотрит, глаза у него округляются:

– Орлов, и это все?

– Так точно.

– Так это у тебя «филькина грамота», Орлов.

– Никак нет, не «филькина грамота»!

Ну, он меня давай расспрашивать: где учился, когда окончил, кто начальник училища, кто – в Орловском, кто – в Ульяновском, какой танк изучали, какой у него вес, какие боевые характеристики, какое вооружение... Я ему без запинки отвечаю. Смотрю – он как-то мягче, мягче…

– Ну ладно, садись. А куда бы ты хотел попасть?

– Только в Сталинград! В любую часть, на любую должность. Конечно, командиром роты меня уже не поставят. Да хоть командиром танка, но в Сталинград. Я должен кое за что рассчитаться...

Ты представь, какой настрой был. Честно говоря, тут не без романтики, конечно. Но это правильное было желание! Приходит старший начальник – подполковник. Тоже задал несколько вопросов, а потом говорит:

– Ну, Орлов, в Сталинград так в Сталинград! Выписывай ему направление в тактический лагерь, в корпус, который мы формируем.

А в тактических лагерях тогда начиналось формирование танковых корпусов. Как раз в тот период формировался Четвертый механизированный корпус, на базе сражавшегося на Дону и потерявшего боеспособность 28-го танкового. На базе его штаба и остатков сколачивали принципиально новый корпус, механизированный, особого назначения, особой организации и по особой директиве.

Схватил эту бумагу, рванул к кадровику корпуса. Он сразу раз – пробежался, и буквально не читая:

– В 21-й танковый, подполковника Бриженева.

Без проблем нашел полк, нашел самого подполковника, доложился:

– Товарищ подполковник, прибыл в ваше распоряжение на должность командира танковой роты Т-34.

А тот говорит:

– Орлов, а у меня оба командира рот на т-34 в наличии. В полку три роты: две на Т-34 и одна легких – Т-70. Пойдешь на т-70?

– Нет, я на Т-34...

– Да знаю я, что ты на Т-34. Откуда сам?..

И я ему сразу рассказал, как собирал танк на заводе, воевал на нем, хоть и немного, но воевал. Рассказал, что в Орле изучал этот танк «доскональнейшим» образом.

Подполковник послушал, переглянулся с начальником штаба. Оба не промах, ухватились за меня. Кому не нужен командир с боевым опытом? Опыт хоть и небольшой, но уже есть. И начальник штаба полка давай гнуть туда же:

– Жалко, жалко. Надо же, Вы Белоруссию прошли, Смоленщину. Уже в Сталинграде повоевали. Знаешь, что! Если роту не хочешь, давай в штаб. У нас есть вакансия.

Полковник куда-то сходил, вернулся, тоже начал меня убаюкивать. А потом вдруг говорит:

– Да что мы стоим, думаем, вон – рота построена. Пошли, посмотришь, я уже им приказал построиться. Давай, давай! Пойдем, познакомишься с ротой и примешь решение.

А вроде отнекиваться:

– Да я же этот танк ни разу не видел. Как я смогу управлять этой ротой, если я танк не знаю? Танкисты поймут, что я не командовал этим танком, и его не знаю. Как они меня примут?

– Пошли, пошли! Посмотрим, пройдемся. Они здесь недалеко, на опушке, в километре.

У них там танковый парк был. Подходим к роте. Ближе, ближе… и метров двадцать уже осталось, гляжу – строй заволновался, зашевелились танкисты. Даже командир полка прикрикнул на них:

– Это что за разболтанность такая?! Смир-р-рна!

А когда совсем подошли близко, я увидел, что в этой роте примерно пятьдесят процентов, шесть или восемь лейтенантов с моего Ульяновского взвода. Пронина, который дал мне письмо, не было. Он выпускался раньше. Ну, что тут делать. Здесь мои ребята, которых я привел с Минска в Ульяновск. Я жил, работал, трудился с ними. Вместе таскали замерзшие покрышки из замерзшей Волги для ЗИС-овского завода, из одной тарелки щи хлебали. Я как-то даже растерялся. А командир полка – раз, на подхвате уловил мое состояние и говорит:

– Как я понял, Вы роту приняли. Командуйте.

Ребята потянулись ко мне. Он удивился, но виду не подал. Ни полковник, ни начальник штаба не знали, что мы все ульяновские…

Вот таким образом я попал в роту легких танков Т-70. Шестнадцать танков в роте: один командирский и по пять танков на три взвода. Десять тонн весу, пушка в 45-мм. Экипаж два человека: командир танка, он же заряжающий и стреляющий, плюс механик-водитель…

Орлов, Цирюльникова, Брижнев

– Не грустно было после Т-34?

– Конечно, грустно. Но куда денешься, если принял, надо уживаться, привыкать. Начал роту готовить под себя.

– Не возникало чувства обреченности, от такого танка?

– Нет. Настрой был такой, что… У меня было одно желание – кем угодно, но опять на фронт.

– Но ведь Вы знали о танках противника, о противотанковой артиллерии. Вы видели, каковы они в деле и знали, что Вам предстоит…

– Конечно. Я вполне отдавал себе отчет. Но, ведь и я сам чего-то стоил. Под Сталинградом я подбил их несколько штук.

– Можно подробнее?

Так мы ж все время били 16-ю танковую дивизию. Т-IV – очень мощный танк. Мы с ним встречались каждый день. Моя учебная рота там нормально поработала… А первый танк я подбил еще под Минском.

– Мы этот эпизод совершенно пропустили!

– Ну, все же я не могу упомнить. Что-то упустил, вероятно… Дело в том, что сначала думали использовать наше училище на защите Минска. Я имею ввиду, что эта мысль возникла у кого-то на уровне командующего войсками округа. Тогда еще округом командовал Павлов. Приказали сформировать небольшую группу из учебных танков нашего училища и бросили их на защиту города. А танкистов мало, да и танки учебные. Командовать группой назначили капитана Бархударова. Восемь или десять танков, сейчас я уже точно не помню. Все это сформировали прямо на ходу за пару часов: собрали учебные танки из тех, что на ходу, кое-как укомплектовали экипажами, выдали по несколько снарядов на танк... В некоторых экипажах не было даже заряжающего.

Эту группу выдвинули вечером 23-го числа на Барановическом направлении. Где-то на опушке леса встали. Впереди ручеек небольшой, мостик… Мы даже не зарывались – просто стояли на опушке. В бою еще никто не бывал, радиосвязи нет. Капитан расставил танки, поставил каждому незамысловатую задачу – сектор наблюдения обстрела: «Тебе туда, тебе сюда, тебе туда, сюда…»

Стоим, ждем. Через несколько часов появляется группа на мотоциклах с колясками – и проскочила. Никто даже не успел выстрела по ним не сделать. Потом новая группа. На этот раз три или четыре легких танка. Эти остановились…

Какой самый большой недостаток в подготовке я вынес из училища – мы не готовились против настоящего врага, стреляли только по мишеням. И ни разу не стреляли по объемному танку. Уже потом, на фронте, когда я уже командовал батальоном, как только с пополнением приходили молодые танкисты – сразу ставил им какой-нибудь обгоревший немецкий танк. Вытянем его на тягаче… Никаких полигонов, учил по настоящему танку: сходу, с места, с борта, и даже с кормы – иначе было нельзя. Но этот опыт пришел потом…

А тогда в Белоруссии я рассматривал своего первого врага. Танк четко просматривался в оптику. До цели было порядка четыреста-пятьсот метров, не больше. И возникла у меня дурацкая мысль, что там же люди! Может быть другие, и по-другому думают, но люди. Они встали перед мостком через ручей, желая, видимо, что-то посмотреть. Один танкист выбрался из танка... Еще не было уверенности, хотелось убедиться – может быть это наши. Но когда довел прицел на танк, увидел черную форму и черный крест с проблесками белого на «окраинках», мне стало ясно. Это – враг. Но я ж никогда не стрелял в настоящего врага. Это мой первый выстрел. Кручу колесики наводки, а руки трясутся… Электромеханизмов тогда не было, наводили руками. И вдруг я слышу – механик-водитель… я даже имени его не знал. Он был старше меня. Механиков-водителей в учебной части, которым было дай бог за тридцать, мы, мальчишки считали пожилыми людьми. Так вот, он на меня как закричит:

– Командир, так что же ты? Стреляй! Бога душу…

И чуть ли не матом. Я отжал спуск. Выстрел! Танк дернулся.

– Недолет, мать ети! Выше бери! Стреляй, ну…

Еще выстрел. Гляжу – задымил. Тут уже нельзя было не попасть. Куда я попал, черт его знает, трудно сказать. Но то, что попал – это однозначно. У него противопульная броня, ее можно с крупнокалиберного пулемета пробить. У Т-II и T-III броня почти как у нашего БТ-7. Вроде бы еще стрелять, а тут – хлоп! – нам влепили. Я хотел было пулемет снять, но то ли не сообразил, то ли сил не хватило, то ли умения – в общем, плюнул. Мы из танка вылетели как пробки, но все трое невредимы. Немцы развернулись, и ушли. Подбитый танк остался на том же месте. Мы пока в себя приходили, на наш танк глянули – он уж догорает. 

Тут, конечно, шок. Ощущения специфические… Подбежали к нам товарищи. Все открыто стоим – хорошо еще немцы отошли. Тут подлетает машина, выскакивают два командира, быстренько сворачивают нашу группу. Один танк даже не сумели завести, так и бросили.

– Было ли у вас осознание первой победы?

– Нет. Какая еще победа? Был легкий шок, ералаш, сумбур...Вот в Сталинграде воевал немного более осмысленно. Перед боями даже изучали немецкие танки.

В Сталинграде, по-моему, я первый танк подбил 23 августа. Мы и они маневрировали в поселке. Одного я его заметил, но выстрелить не успел. Он потом появился на новом направлении, прошел через ограды, и я его снова пропустил, не выстрелил. За ним выползают еще, и чуть ли не колонной. Еще кричали: «Танки, танки! Танки кругом!» Вот тут мы прошли вот так (рисует), и я в него попал. А горело их в итоге несколько штук.

Если он стоит, – но это редкий случай, – то нужно самому попытаться занять выгодное положение. Мы потом научились это делать, в том числе и на легком танке. Думать начали по-настоящему. Но вот когда тебе говорят: «Атакуй, атакуй, жми!» – то здесь особо не разбираешься. Чаще всего, конечно, танк стоит к тебе в лоб, или немножко под каким-то таким углом. Много нужно учитывать: его положение, движение, скорость… он, допустим, хоть и медленно движется, но при прицеливании уже нужно сделать вынос. И все это, конечно, на глазок, по опыту. И только с опытом все это приходит. Поэтому есть танкисты просто на вес золота. Заводские ребята, к примеру, были подготовлены весьма неплохо…

– Мы с Вами остановились на том, как Вы прибыли в корпус…

– Ну что, прибыл в корпус. Буквально за полмесяца его укомплектовали, и начали грузить на платформы. Куда везут, как водится, не знаем. И как признался нам командир корпуса, он тоже не знал. Разгрузились на двух разных станциях. Собрался корпус на станции Баскунчак в степи. Потом своим ходом двести километров, со строжайшим соблюдением маскировки, шли до Камышина. По переправились на ту сторону Волги. И вот тут ночью все поняли, что мы идем на Сталинградский фронт.

Начало ноября. Переправа шла несколько суток. Наш полк уложился в срок полностью – сорок пять танков уместились на одну баржу. И тянули ее – медленно-медленно.

Еще на рассвете, в темноте, разгрузились, и сразу в деревушку. В деревушке в дома, в сараи – как будто бы и полка нет, летай, сколько тебе угодно… Целый день никто не имел права перейти от дома к дому! Не говоря уже о том, чтобы попробовать закурить. Любое передвижение было запрещено. Немцы знали, что из этого района всех выселили, и, если там какое-то движение – значит это войска. После войны, когда мы приехали учиться в академию, узнали, что немцы прохлопали такую армаду из четырнадцати тысяч штыков личного состава, двухсот двадцати танков и ста пятидесяти орудий и двух тысяч машин и прочего. На немецких картах его не оказалось, – нам показывали немецкие оперативные карты того периода. Это стало одним из решающих моментов успеха операции.

А мы готовились. Проверяли технику и продолжали готовиться. Занятия проводились под девизом: «Только наступать – только вперед». Нас информировали о боях в Сталинграде. Город горит на наших глазах день и ночь.

Никто из нас не знал, что мы пойдем на окружение Паулюса, и никто не знал, справимся ли мы на этот раз или нет. Нам вдалбливали – «только вперед. Не ввязываться в затяжные бои после ввода в прорыв! Обходить!» Потом за эти вещи строго наказывали. У нас уже чесались руки. Как только с какой-то высотки или с какого-то опорного пункта по нам выстрелят, мы сами не свои…

Мы вошли в прорыв 20-го числа. Подвела погода – упал туман. А может быть это нас и спасло. Авиация не летала: ни наши, ни немцы.Для корпуса из трех бригад выделили дефиле в шесть километров по фронту: справа озеро Цаца, слева – Барманцак. На этом участке в обороне стояла одна из дивизий 4-й румынской армии. Фронт прорывали две наши стрелковые дивизии, мы стояли сзади. Они там все разгромили и разделали под орех. Рано утром, мы заняли исходное положение для ввода в сражение, пройдя шестьдесят километров из района базирования. Подошли на место – туман, такой туман! Густой – абсолютно ничего не видно. Для нас обозначили проходы в минных полях. Накануне мы пешком прошлись к этим проходам. Как нарочно, тогда снега не было, а в день наступления – повалил. Туман в купе со снегом – все это не дало возможности авиации и артиллерии хорошенько обработать фронт обороны. На счет авиации может быть и хорошо, что так получилось. У них она тогда еще была посильнее. Оборона там состояла из отдельных опорных пунктов. Румын усилили немецкими противотанкистами. Глубина обороны насчитывала порядка семь-восемь километров. Наши стрелковые дивизии прорвали ее успешно. Мы входили в прорыв в походных колоннах. Танковые корпуса других фронтов, Ватутина и Рокоссовского – им пришлось допрорывать оборону противника, и разумеется с потерей темпа и материальной части.

Когда пересекли линию обороны, из тумана кусками проявилась эпическая картина: развороченные огневые точки, землянки, наблюдательные пункты, перепаханные окопы... Танки нашего корпуса, два полка, поддерживали пехоту, к сожалению… этого не положено было делать. Но это стало вынужденной мерой с личного разрешения Сталина. У Еременко не нашлось лишней бригады непосредственной поддержки пехоты. У нас забрали два полка. В результате при прорыве мы потеряли двадцать шесть танков. Поэтому среди искореженных орудий и машин противника мы узнавали подбитые и сгоревшие танки нашего корпуса.

О пленных. Впервые мы увидели настоящие, классические толпы пленных, в заметно обозначенном количестве. Конечно, пока это были румыны, и немцев еще попадалось мало... Когда информация о пленных пошла вверх по лестнице, и поступила к Сталину, писалось, что он был удивлен и потребовал немедленно подтвердить. Семь тысяч пленных в первый день! Такого еще не было. Когда начали считать, их оказалось больше – уже четырнадцать тысяч. И это было только начало, количество пленных нарастало.

Пехоту мы обогнали на седьмом километре от переднего края, на втором рубеже. Царица полей приводила себя в порядок. Наш корпус изъял назад свои танки. Моя рота шла во главе бригады. Легкая рота – она хороша для прикрытия, для разведки, для обеспечения… Мы даже ни разу не стрельнули за время входа в прорыв. Оборона была по-настоящему взломана. Иногда слышались отдельные выстрелы румын. Но моя роль – вести свою роту, прокладывать путь. Я все время шел на правом фланге. Командование считало возможным удар по нашему корпусу. Но его принял на себя, шедший справа 13-й механизированный. Он шел на окружение по короткой дуге в шестьдесят километров. Наша дуга составляла около ста километров. Точка встречи войск нам была неизвестна. Возможно, ее знал командир бригады. Никаких письменных приказов не поступало, все распоряжения передавались устно или прочеркивались по карте.

Мы понимали только одно – наступаем по-крупному. А куда и как, мы, рядовые лейтенанты, командиры рот, да даже и командиры батальонов, не могли знать. Слово окружение не употреблялось вообще, ставили задачу – наступать, и еще раз наступать. Командир полка ставил мне задачу примерно в таком духе: «Орлов, видишь населенный пункт? У населенного пункта высотка. На нее!» Вероятно, ему говорили примерно тоже самое – «от населенного пункта к другому населенному пункту». Но поскольку населенных пунктов на нашем пути было очень мало, буквально только три крупных населенных пункта на сто километров. И в первый же день прорыва, в первом населенном пункте, все перепутались и скопились в одном месте. Командир корпуса пол дня разводил колонны с довольно суровыми угрозами. Ему от высшего начальства ставилась задача – выйти в тыл к немцам ровно на вторые сутки. В 13 часов корпус начал выдвижение в прорыв, а спустя двое суток в 14 часов он был на хуторе Советский, выйдя в тыл армии Паулюса. Захватил Советский и развернулся фронтом на Сталинград. Сутки мы ожидали встречи с дивизиями Юго-западного фронта. Вот таким было наше участие в этом великом событии, о котором мы узнали только на третий день из официальной информации от Телеграфного Агентства Советского Союза.

– Как себя вела техника на марше?

– Превосходно. Поломки могут быть всегда, по вине экипажа или еще по какой-то причине. У нас наблюдались проблемы с ходовой частью. Уж очень узкие гусеницы. Особенно часто слетали на скорости, приходилось останавливаться. Один раз танк встал по какой-то причине, но нам приказали не останавливаться, двигаться дальше. Мы, как командиры засомневались – «Бросить матчасть?!» Но обстановка требовала – «Только вперед!»

По отчету, которым я располагаю лично, подписанным командиром корпуса и начальником штаба, у нас потери личного состава во время прорыва составили несколько десятков человек. Это за счет того, что не ввязывались в бои за опорные пункты.

Вслед за нами в прорыв вошел 4-й кавалерийский корпус, знаменитого генерала Шапкина. Он отвернул на юг, на Котельников, формируя внешнее кольцо окружения. Мы стояли на внутреннем. Сразу же после окружения командование сходу попытались разгромить и уничтожить окруженную группировку. Это был второй этап стратегического контрнаступления. К нам сперва подошли две бригады 4-го корпуса генерала Кравченко, потом 26-й корпус, а чуть позже 3-й кавалерийский корпус Плиева – было завершено оперативное окружение. Немцы уже все поняли 23-го числа. А 24-го Гитлер им собственной рукой начертал, что ни о каком прорыве не может идти речи…

(Весьма примечательны воспоминания однополчанина Н. Г. Орлова, лейтенанта Георгия Викторовича Ключарева, помначштаба 21-го ТП, изложенные им в повести «Конец зимней грозы». Среди героев книги фигурирует некий лейтенант Орлик, командир 3-й роты 21-го танкового полка, в котором без труда узнается Николай Григорьевич. Мы можем взглянуть на рассказчика глазами его однополчан – «…Лейтенанты поспешили следом. Все трое присоединились к группе командиров, толпившихся вокруг. Тут же оказался и командир 3-й роты полка Бережнова (комполка Брежнев) — Орлик, худенький, смазливый лейтенант, который при встрече молча окидывал Кочергина (автор повести Ключарев) прищуренно-испытующим взглядом живых карих глаз…»

Там же встречаются описания боев, в которых участвовал Николай Григорьевич, и о которых он, похоже, забыл рассказать. Вполне возможно, что заслуженный ветеран просто не пожелал выпячивать себя, и скромно умолчал о личном мужестве, которое надо было иметь, воюя на легком танке:

«Карапетян снова наклонился к трубе. По-видимому, он как бы подводил итоги разговору, предшествовавшему появлению капитана Мотаева и лейтенантов. Выпрямляясь, взглянул на большие наручные часы:

— Так, рота легких танков пойдет! Атака через двадцать минут, в четырнадцать ноль-ноль… Все по местам!

Мотаев, Кочергин, пехотный капитан и Орлик, поспешив из КП, подбежали к тридцатьчетверке и на ней быстро достигли путепровода над шоссейной дорогой к деревне. Тут стояло двенадцать «семидесяток». Козелков у своего броневичка что-то толковал водителю. Солдаты 2-го стрелкового батальона, собравшись группами, жадно сосали самокрутки, другие нетерпеливо ждали «бычка». Кочергин сразу почувствовал то необъяснимое беспокойное напряжение, которого давно не ощущал. Он заметил три сорокапятки на прицепе у танков и, удивленный этим, поинтересовался у Мотаева, не стеснят ли они маневр машин. Расчеты ПТО сидели на броне.

— Отцепят их за насыпью, — оглянулся капитан, недовольный вмешательством Кочергина в его разговор с Орликом. — Время! — крикнул он, ища взглядом пехотного капитана.

Тот вместе с ротными и взводными командирами заканчивал подготовку к атаке деревни. Солдаты располагались на откосе насыпи и медленно подползали все ближе и ближе к бровке, готовясь выскочить на полотно. Три «семидесятки» тоже медленно поползли наверх, расширяя интервалы. Солдаты быстро уступали им место, некоторые тут же взбирались на их броню. Остальные машины выстроились в колонну. Орлик побежал вперед и скрылся в люке своего танка, стоящего посредине. Мотаев, держа в руках ракетницу, смотрел на свой хронометр. Туда же посмотрел и Кочергин. Ему показалось, что секундная стрелка остановилась.

— Узок проход под мостом, — заметил Мотаев. — Если там танк подобьют, заткнется он. Тогда сорокапятки атаку не поддержат…

Хлопнул выстрел ракетницы, и разом взревели моторы танков. Те, что были на насыпи, сверкнув отполированными траками гусениц, перевалили через нее и исчезли. За ними с нестройным «ура!» скатывались с противоположного откоса солдаты пехотного капитана. Насыпь опустела. Бросив взгляд в сторону моста, Кочергин увидел, что под ним прошла последняя сорокапятка. Впритирку за ней устремился под мост «бобик» Козелкова...

…Часто стукали сорокапятки, заглушаемые шквалом встречного огня. Затем все покрыл удар взрыва, и за насыпью возник гриб размываемого ветром густого дыма, будто кто-то гигантской кистью мазнул сажей по белесо-серому небу.

— Одну машину Орлика сожгли! — оглянулся Мотаев, исчезая в проеме входа в КП.

Кочергин, не различая ничего со света, раздвинул чьи-то спины, жадно прильнул к окулярам бинокля. Панорама боя предстала в мельчайших деталях. Танки под прикрытием отцепленных сорокапяток проскочили за реку, к деревне. Только головной был потерян сразу за мостом. Все атаковавшие с насыпи тоже были подбиты. Один из них взорвался. Башня, обрывки гусениц, катки и другие части машины лежали вблизи догоравшего корпуса. Черная плешина земли вокруг дымилась. В поле обзора бинокля попал разброс стоявших открыто, ничем не защищенных пушечек противотанковой батареи. Они дергались, выбрасывая колючие языки пламени. Когда сорокапятки совсем закрыла земля, вздыбленная частыми разрывами немецких снарядов, лейтенант снова посмотрел на реку. Солдаты, перебегая, неуклонно приближались к реке. Многие подоткнули полы шинелей и шли вброд, ведя ружейный огонь. Иные, падая, исчезали в воде, но другие, окунувшись, вскакивали, бежали вперед и снова падали в воду. Задержав взгляд на одном солдате, упавшем уже на том берегу, Кочергин старался рассмотреть, побежит он снова или так и останется лежать. Сердце колотилось часто и гулко. Домики деревни уже плохо были видны за сизой дымкой, испещренной желтыми вспышками. Дымка стлалась по черной воде, в которой плавало густое крошево льда. Взбудораженный пальбой воздух толкался в уши.

Танки Орлика, развернувшись в линию, уже отходили к насыпи, ведя беглый огонь по деревне. Их преследовали несколько средних немецких танков, за которыми из дымки появились один за другим колесные бронетранспортеры. Угловатые каски над ними дружно подпрыгивали вместе с рывками машин на пересеченном грядками поле. Почти одновременно задымили еще два наших танка, отставшие от остальных, и завертелся на месте немецкий танк, опрокинув жердяную изгородь и разбросав какой-то навес. Затем над ним взметнулся рыжий столб огня. Прокатился гулкий взрыв. Кочергин на мгновение зажмурил глаза и опустил бинокль, но тут же поднял и снова бегло оглядел происходившее между деревней и насыпью…

…Немецкие автоматчики уже сверху насыпи вели огонь по тем, кто успел за ней скрыться. Карапетян, ругаясь то по-русски, то по-армянски, крутил ручку полевого телефона и кричал команды своим артиллеристам отсечь и подавить прорвавшихся гитлеровцев. Тут же на огородах и у реки сверкнули и запестрели бурыми кустами разрывы 76-миллиметровых снарядов. Попадания накрыли насыпь. Немцы, теряя убитых и неся раненых, стали быстро отходить. Они поспешно взобрались в бронетранспортеры, которые, развернувшись, устремились за танками, скрывавшимися за отчетливо белевшими домиками деревни. На огородах с поваленными изгородями и перепаханной снарядами землей одиноко и группами неподвижно лежали серые и зеленые шинели. Кочергин невольно отметил, что зеленых куда меньше...» Прим. – С.С.)

24-го утром мы сделали попытку прорыва – она не удалась. Немцы заняли оборону по рубежу, который мы в свое время готовили против них, когда они наступали. Они удачно использовали эти укрепления. Какова ирония судьбы! Наша рота вышла на тот участок рубежа, где я, будучи еще в учебном батальоне, строил укрепления. Мы поменялись местами: немцы теперь стояли лицом на запад, а мы – на восток. И что интересно, первой против нас развернули 16-ю дивизию Хубе, с которой мне пришлось бороться еще в августе. Хубе на тот момент уже командовал корпусом. Предыдущего командира Гитлер снял за малодушие.

На том рубеже мы увязли в боях местного значения. Продвижения ноль, а убитые, раненые, искалеченные – идут потоком. Я тогда как-то спокойно думал, что скоро подойдет моя очередь. И действительно, подошла…

Ночью лежишь, а вокруг тысячи трассирующих пуль. Смотришь на них – «Эта кому? Мне? Соседу?» Но это самообман, на самом деле «свою» не успеешь увидеть. И тут мои мечтания прерывает шипение рации: «Орлов, на высотке пехота. Их атакуют танки. Поможешь им!»

Мне нужно отправить взвод, а связи нет. Вернее, от командира полка ко мне – есть, а от меня к командирам взводов – нет. Взводным только потом начали ставить. Решил добежать. И только слез со своего танка – рой пуль! Наверное, несколько пулеметов открыли огонь. Сплошной вой. Если под Сталинградом меня стрелок отлавливал, то тут оказалась шальная пуля. Попало в живот. Меня спасло то, что пуля уже на излете, и хорошая ватная куртка. Опять же на куртке ремень с пряжкой, и такие же брюки. Пуля пробила одежду, и застряла в мышцах живота. Упал, конечно. Боль, шок… Ребята попытались вытянуть пулю, и вроде бы добрались, но ничего не получилось...

Кто-то сбегал, крикнул врача. Прибежала Софья Григорьевна Цырюльникова. Прибежала, а сумка пустая. Рядом с ней взорвался снаряд, и одним из осколков рассекло ее медицинскую сумку. Она в темноте пошарила-пошарила, плюнула и бегом к танку. Ребята кое-как меня уложили на танк, в брезент. Как я понял, да и почувствовал – она до этой пули добралась, и вытащила ее зубами. Я пулю хранил вплоть до переезда на эту квартиру. Потом кто-то по ошибке из ребят взял поиграть, и она затерялась…

Цырюльникова, Орлов, Брижнев

– Как долго вы лечились?

– Буквально трое суток. Пока я прохлаждался, сгорело еще два экипажа. На ходу оставалось 5 легких танков. Две в резерв забрал командир полка. Три ушли в разведку по берегу Дона. Их возглавил мой друг Дима Рязанцев.

Моя рота легких танков практически вся погибла в боях за плацдармы, которые мы в течение нескольких дней, один за другим, ликвидировали на Дону. Сначала все шло как по маслу. А потом начались вязкие кровопролитные бои…

(И снова Николай Григорьевич очень скупо, буквально парой фраз, описывает гибель 3-й роты легких танков. Есть смысл снова добавить немного живых деталей из повести в данное интервью:

«Экипажи маячили плотной группой, сливаясь в темноте со своими машинами. Их выдавали редко мелькавшие светлячки сигарет, прикрываемых ладонями. Лейтенант пробежал мимо, в сторону трещавших под топорами сучьев. Из них С…н с помощью двух солдат мастерил носилки, ворча по поводу где-то запропавшей машины санчасти полка. На привязанные к толстым жердям плащ-палатки уложили двух танкистов экипажа одной из сгоревших «семидесяток», силуэт которой угадывался поодаль, возле зарослей высокого орешника. Оттуда тянуло чадом окалины, горелого масла, чем-то удушливым и смрадным.

— Да-а! Психует Орлик, быстро тает его рота. Меньше половины уже осталось, — обронил В...

Кочергин подошел поближе к носилкам. Фигура одного из стоявших подле вдруг растворилась в темноте.

— Вот младшего лейтенанта за солдатами послал, — подал голос С…н. — Кислородное голодание у обоих. Инъекцию сделал, зашевелятся сейчас!..

— Толку от твоей инъекции! — тихо, сквозь зубы обронил оказавшийся рядом Орлик. — Терзаешь их только. Двое-то других вас не дождались… Начальству привет! — полуиронически кивнул он Кочергину, будто только его заметив. — Какие указания штаба будут?..

— Полегче, полегче, ребята! — суетился похожий на подростка худощавый и низкорослый младший лейтенант. — Больно им, не трясите!

По сравнению с замкнувшимся Орликом этот юноша казался трогательным, и Кочергину невольно захотелось его успокоить. Он дружески придержал танкиста за локоть.

— Как зовут вас, младший лейтенант? Не переживайте. Выходят медики ваших ребят!

— Николенко! — протянул руку, ободренный его уверенным тоном танкист. — Только вряд ли их спасут. Под Латошинской и Рынком немало нас горело. Не выживали такие, — смотрел он в темноту, где затухали тяжелые шаги солдат, уносивших носилки.

— Так вы давно в Сталинграде?

— Мы? С самого начала с лейтенантом Орликом здесь бьемся, с Тракторного! — не без гордости ответил Николенко.

— С двадцать третьего августа? — уточнил Кочергин.

— Точно! В Сталинград, на укомплектование боевых подразделений, нас из училища прямо на завод посылали. С конвейера и в бой! Николай тогда взводом командовал, а я у него командиром машины был. На тридцатьчетверках дрались. А теперь я у него взводом командую…

— Да ладно тебе, говорун! — вмешался Орлик. — Чего исповедуешься!

— Оставьте, лейтенант! — напрягся Кочергин. — Если наш разговор вам поперек, не участвуйте, не неволю… Каждый, как может, напряжение боя снимает, — добавил он мягче, взглянув на притихшего Николенко. — Молчать труднее!

— Как знаете, помначштаба, — обиженно буркнул тот.

— Ну будет, Орлик! — примирительно сказал Кочергин. — Знаю, тяжелый был день. Организуйте отдых экипажей, а я тем временем потолкую с вашим комвзвода.

— Есть момент языки помозолить, валяйте! — бросил, поворачиваясь, Орлик.

Оставшись вдвоем, они взобрались сбоку на моторный отсек «семидесятки», оперлись спинами о башню и поставили согнутые ноги на гусеницу. Шаги смолкли и, охваченные масляным теплом, оба в их удобном, покойном положении долго не хотели нарушать тишину леса. Он жил какой-то своей жизнью. Тихо шептались кроны деревьев, местами с шорохом осыпался снег. В кустарнике послышался короткий настораживающий шум, потом все замерло. Казалось, совсем далеко неуверенно мигнула немецкая осветительная ракета, на мгновение вырубив из мрака ближайшие заросли орешника и стволы деревьев. Потом снова разлилась темнота, замкнувшая крошечное белесое пространство у ног.

— Вы, помначштаба, на Орлика не серчайте, — нарушил молчание Николенко. — Я тоже к нему не сразу привык. Вроде бы занозистый и осторожный чересчур. Но как немца вокруг пальца обводит! Хитер немец, во как хитер! А Николая не перехитрит, нет. Толковый командир! Сегодня мы преследованием увлеклись, так батарею немецкую и проглядели. Две машины — как не бывало, две подбиты. А он представить не может, как это немец его подловил?..

— А как с Тракторного начинали? Расскажите!

— Мы там как раз ко времени подоспели. Но начинали, по совести, не мы, а девчата.

— Как так девчата?

— Зенитчицы. Они немецкие танки первыми приметили. Степь. Далеко видать. У зениток, сами знаете, и дальность, и точность — во! Шарахнули девчата по танкам сразу, как показались. Мы тут прямо из заводских ворот и через Сухую Мечетку — овраг такой глубокий. Его прошли, выбрались на бровку, а перед нами немцы. Лоб в лоб. Если бы не зенитчицы, не успеть бы нам ко времени!

— А дальше?

— Немцы в Рынке уже. Поселок такой, вроде пригорода сталинградского. Там уличные бои были, страсть!

Ну и их положили тоже! Танков пожгли порядком, а о мотоциклетчиках и говорить нечего.

— Без пехоты дрались?

— Была пехота, но на наших машинах рабочие Тракторного пошли. Дружина. Почище пехоты дрались, хоть и не в форме. Как в гражданскую! Двадцать шестого августа, когда мы Рынок тот отбивали, Орлик спас меня. В мою машину много попаданий было, раздолбали всю. Выбрались мы. В кювет залегли. Пулеметы сняли, а двое с пистолетами. Вижу, немецкие танки слева через кювет идут. Один, другой. А третий начал на нем крутиться, и крик оттуда нечеловеческий! Не то вой, не то визг… Поняли, давят нас. Смотрю, действительно накренился, одной гусеницей по кювету, другой по верху и все ближе, ближе. Мало, из пулеметов чешет так, что кругом земля летит, глаза забило: сверху фашисты с автоматами. Один из люка торчит, а другой в открытую, на броне. Одной рукой за башню держится, другой вдоль кювета строчит… Наши не выдерживают, вскакивают и тут же, на согнутых, обратно валятся.

Николенко вдруг будто задохнулся. Жадно втянул воздух раз, другой. Помолчав, заговорил:

— Ну, думаю, все, конец! Никак не могу тех, на броне, из танкового «Дегтярева» достать. Черные такие, в пилотках. Бью по ним, а им хоть что. А танк уже рядом!.. И тут тридцатьчетверка с ходу в бок, который выше был, как его долбанет! И не приметили, откуда взялась! Как с неба свалилась. Опрокинулся немецкий танк. А из тридцатьчетверки Орлик спрыгивает. Оказывается, у нее от удара трак лопнул и гусеница упала…

— А потом? Без гусеницы…

— Был момент разбитый трак новым заменить, двумя экипажами гусеницу на место вмиг поставили.

— Под огнем?

— В общем-то, да, но два танка немецких, что прорвались, уже горели, и оттуда, слышу, наши «ура!» кричат. Переливается это «ура!» то тише, то громче, как песня. Передышка вышла… А потом совсем отбили Рынок. Ночь за ним в балке провели, вперемешку с немецкими танками…

— Как это? — не понял Кочергин. — Вперемешку?

— Утром разобрались, как светать стало… Они нас за своих принимали, а мы их за своих.

— Представляю… Разобрались?!

— Да, было дело, — тихо добавил Николенко, — я после этого в госпиталь попал, и там довелось с Колей свидеться. Его снайперская пуля с плеча до бедра прошла!..

Выписываться вместе посчастливилось. Теперь решили всю войну не расставаться! Знающий командир. Шутник, пофорсить иногда любит, как давеча, но своих ребят не даст в обиду! Ни немцам, ни кому другому, коли что.

— Николенко, где ты там, давай-ка сюда! — раздался издалека окрик, приглушенный урчанием танковых моторов, которые один за другим начали постукивать на малом газу. Подбежали двое танкистов.

— Младший лейтенант!.. Вас комроты ищет, оборону занимать надо. Солдаты окопались уже, — крикнул один из них, взбираясь на танк и открывая башенный люк.

Оттолкнувшись, Николенко и Кочергин спрыгнули на землю.

— До скорого, помначштаба! — оглянулся на бегу командир взвода. — Моя машина «двадцать четыре».

«Ну и характерец у этого Орлика, — досадовал Кочергин. — Ведь назло без меня управился. В дурачках оставил!» Прим. – С.С.)

Немцы упорно держались за плацдармы. Мы несли тяжелые потери. Сказывалось отсутствие опыта во взаимодействии с пехотой. Вспоминается один единственный положительный эпизод – бой за какой-то прибрежный хутор. Мы вышибли немцев короткой решительной атакой, а потом гоняли их танками по полю. Тогда взяли двух пленных. Одного из них, офицера противотанкиста застрелила Софья Цырюльникова. Он что-то там по евреям прошелся, ну и она со словами «Это тебе от меня мой еврейский капут» всадила ему несколько пуль...

А потом погиб командир 2-й роты, и меня поставили на его место.

(И этот эпизод присутствует в повести: «Внезапное появление в час крепкого предрассветного сна танков со стороны противоположной той, откуда их можно было ожидать, посеяло панику, и она, как пожар, охватила всех. Охранение было смято и уничтожено, свободные от наряда офицеры, полунатянув одежду, выскакивали из домов, но сделать уже ничего не могли. Управление боем было потеряно…

…Танк, быстро уходивший вперед, и не поспевавший за ним броневичок, вертя башнями и гремя пулеметами, неслись в сторону большака, где перестрелка уже затихла. Улица быстро опустела, стрельба прекратилась. Замедляя ход, «бобик» тоже выехал к большаку, у которого собрались танки…

Ребята из экипажа «восьмой», брезгливо морщась, топорами вычищали из траков гусениц какие-то ошметки, куски зеленого сукна, клочья волос… Расширенными, пустыми глазами за ними следили трое немцев. Двое — длинноносый унтер-офицер в железных очках, похожий на школьного учителя, и молодой, черненький, уж слишком не нордического, скорее восточного вида солдат в расстегнутой порванной на плече шинели, были в касках с эмблемами СС. Они стояли, держа руки на шее, нервно переступая под тяжелыми взглядами танкистов. Третий сидел подле, на снегу…

…Над ними, на краю башни своего танка, свесив ноги, сидел Зенкевич. Он зажал под мышкой «шмайсер». Казалось, Саша был целиком поглощен раскуриванием сигареты. Орлик, легонько отстраняя заглядывавшего Козелкова, внимательно изучал документы пленных, перелистывая их на парабеллуме, который держал в левой руке. Наконец он поднял голову, как бы только заметив Кочергина.

— Знатненько вы их! — подивился тот, переводя глаза с пленных на торчащие из капониров длинные стволы орудий. — А «восьмую» кто мне на выручку послал?.. Без нее управились?

— Управились, — уклонился от ответа Орлик. — А ты как? Очки-то целы? — шмыгнул он носом.

Тела артиллеристов противоестественно, как тряпичные куклы, переплетясь меж собой, лежали на земле, перемешанной с розовым снегом. Кровь… Быстро застыв на морозе, густая, черная как сургуч, она залепила их каски, лица, мундиры, оружие, цилиндрические гофрированные коробки противогазов…

— А Бородкин где? — похолодел Кочергин.

— Спалили фрицы машину командира, вишь? — помедлив, ответил Орлик. — Он на батарею первый выскочил.

Только теперь Кочергин увидел в стороне, пониже и дальше к лесу, догоравшую ходовую часть тридцатьчетверки. Ближе, отброшенная взрывом, чернея обгоревшим нутром, лежала чаша перевернутой башни. Потянуло едкой гарью. Он ничего уже больше не видел. Только это… Оно надвинулось, заслонив все… Значит, все-таки то был танк Бородкина!» Прим. – С.С.)

Немцы тоже не теряли времени. Поняв, что армия окружена, и что обещания Геринга, обещавшего Гитлеру обеспечить и накормить армию по воздуху, чистый блеф, быстро начали готовить деблокирующую группировку. Они создали новый фронт под названием «Дон». Надо признать, немцы умели быстро действовать. Они собрали несколько дивизий: с юга, с группы армий «Центр», что-то успели перебросить из Франции. Туда же перебросили 6-ю дивизию, против которой нам потом пришлось сражаться под Верхне-Кумским.

Эти дивизии в районе Котельникова 12-го числа смяли оборону 51-й армии, и за двое суток продвинулись в сторону Сталинграда на шестьдесят километров, форсировав небольшую реку Аксай. Впереди у них была река-рубеж Мышкова, по достижению которой, Паулюс должен был в свою очередь нанести удар навстречу. Манштейн успешно жмет с Котельникова, Паулюс просит разрешение на прорыв, а Гитлер не дает. У них возникает перепалка, но подготовка к прорыву идет.

Навстречу этой группировке с внутреннего кольца сняли наш корпус. Совместно с другими частями мы должны были провести контрудар под хутором Верхне-Кумский. Это небольшой хуторок в сорок хат, на высотке, с которой все вокруг видно на двадцать-тридцать километров. Ни одного населенного пункта – одна степь кругом.

Сперва немцы наносили удар вдоль железной дороги Тихорецк-Сталинград. Но там населенных пунктов больше, и они почувствовали, что пробиваться труднее. Тогда они сменили направление удара в направлении Верхне-Кумского.

Больше суток воевали под девизом «Только вперед!». Потом, когда передовой отряд немцев в количестве 60 танков нанес удар и захватил Верхне-Кумский, мы получили новую задачу – «ни шагу назад». Населенный пункт несколько раз переходил из рук в руки. Сначала у них там было две танковых дивизии, а 17-го они подвели еще одну дивизию.

18-го декабря – это пик сражения. Все происходило на небольшом участке степи, по фронту примерно двенадцать километров и примерно столько же в глубину. Вокруг степь, балки... И два маленьких населенных пункта: один – завод вроде фермы, и маленький колхоз с названием «8 марта». Наше верховное командование понимало, что сил, выдвинутых к Верхне-Кумскому, не достаточно для сдерживания основных сил Гота...

– Чем сражение под Верхне-Кумским запомнилось лично Вам?

– Первоначально – это встречный бой. Двое суток, с 15-го по 17-е мы с двух сторон атаковали этот населенный пункт, ставший ориентиром для всей группировки. По сути дела – классическое танковое сражение. Атака, огонь – поражение, маневр... Потом корпусу было приказано перейти к обороне и любой ценой задержать противника. Кто мог закопался… тогда это было непросто – снег и промерзшая земля. Нам придали стрелковый полк – 1873-й Дальневосточный. Тот успел зарыться перед нами. Тогда даже появился термин – «горячий снег». Бондарев в своем романе описал сражение на Мышковой. Это был последний рубеж, после прорыва которого окруженной группировке прозвучала бы команда «Удар грома» – на прорыв! Скажу, что наш «горячий снег» был не менее горячим. Мы сковали основные силы ударной группировки Манштейна, чтобы передовые части Малиновского успели выйти на реку Мышкова. Малиновский сперва требовал от нас продержаться еще сутки, потом еще час...

18-го числа по остаткам корпуса передавали информацию, что нарком обороны товарищ Сталин присвоил нашему корпусу наименование Гвардейский. Сражение в разгаре. И прямо в ходе боя присваивается звание. Вы знаете, нас уже оставалось мало, но, когда по радио передали, что мы гвардейцы, и что у нас теперь новый номер – 3-й гвардейский, каждый действительно почувствовал доверие, оказанное нам страной и правительством.

И наконец, ночью с 19-го на 20-е, нам дали приказ отойти за Мышкову. К реке пришли еще три корпуса: два механизированных Свиридова и Богданова, и корпус Ротмистрова. Это уже была сила.

По итогам боев под Верхне-Кумским Еременко донес Сталину о том, что стороны сражались до полного взаимного уничтожения. Он рассказал о массовом героизме бойцов, проявленном в самый критический момент, когда немцы ударили по флангу корпуса… в тот момент я, будучи командиром роты, наблюдал группу из двух десятков немецких танков. Командир полка кричал в трубку: «Орлов! Там брод, перекрой брод! Остановить любой ценой… расстрелять…» Они пометались справа налево, потом остановились на берегу реки. Мы тогда «одномоментно» подбили одиннадцать единиц техники. Танки и бронетранспортеры у переправы горели на наших глазах…

Полковник сказал: «Перекрой брод, и все – вся задача». Я помчался к реке. Там карьер, большой-большой, до войны песок добывали. И так он удачно там удачно оказался, прямо перед бродом. Подумал еще: «Как бы я тут перекрывал? Ни кустов, ни деревьев – нигде не спрячешься. А здесь просто повезло». Я раз – быстренько в карьере расставил танки. И буквально через минут тридцать-сорок смотрим – нахально прет колонна. Разведка? Разведку мы пропустили. Смотри, как получилось… (Рисует) Вот этот карьер. Здесь брод на реке. Мы сидим вплотную к реке. Дорога к броду идет таким образом, что вся колонна развернулась к нам бортом! Ну, такая цель – просто душа радовалась. Идут танки, машины, бронетранспортеры… тягач тащит зенитку. И чувствуется какая-то беззаботность.

Я предупредил ребят, чтоб без моего выстрела ни-ни… Боялся, что некоторые могут сорваться, не выдержать напряжения. А мы же одни, ни справа, ни слева, никого нет на пять километров. Но ребята выдержали. Рязанцеву… он, кстати, до сих пор жив, можешь с ним поговорить… так вот, поставил ему задачу: «Ты бей по головному! Я – по центру. Третий взвод – по хвосту». Здесь уже была дисциплина, здесь уже я что-то соображал.

Ну, я первый навел. Выстрел! Механик-водитель наблюдал с открытым люком. У нас из карьера одни башни торчали. Попасть в башню очень трудно. Тут началось – огонь, огонь-огонь… Колонна заполыхала. Дымом затянуло, не разберешься. У них одна пушка стреляла. Они умудрились снять ее с прицепа, развернуть и подбить один из моих танков! Командир танка не выдержал, дал газ, и оказался на поверхности – ему врезали. Танк сгорел, экипаж погиб. Причин его поступка мы выяснить не смогли.

На броневичке подъехал лейтенант из штаба полка – «Николай, командир полка приказал. Смотри сюда…» Показывает мне схему местности, привязанную к Верхне-Кумскому...

(Приехавший на «броневичке» лейтенант – это никто иной, как автор повести, фигурирующий в ней под фамилией Кочергин. Он описывает данный эпизод следующим образом: Уменьшаясь, быстро размывались очертания стен Верхне-Кумского. В них уже затерялся спичечный коробок автобуса, оброненный войной где-то в центре плоской чаши степного простора, бурлящего то уходящей, то приближавшейся пушечной пальбой. Редкие гряды перистых облаков, чем-то напомнивших экзотические крылья фламинго, быстро затягивались дымкой, застилавшей вспаханный гусеницами снег. Дальше, к Аксаю, дымка эта сливалась с большими плешинами черной и голой выжженной земли. Впереди, из мутной ее пелены, там и сям вспучивались исковерканные, обгоревшие остовы танков, самоходок, орудий, бронетранспортеров, грузовиков. Густо несло гарью, железной окалиной, сладковатым, тошнотворным смрадом тления…

— Кочергин! — встретил Бережнов лейтенанта, бегущего от броневичка к КП. — Прямо по кабелю, на энпэ! Там капитан, комбат-один. Докладывайте по полевому, что с Орликом. Он по рации не отвечает!

Держась змеившегося черного шнура, лейтенант устремился вниз. Достигнув НП, присел между капитаном, смотревшим в бинокль в сторону реки, и старшим сержантом из взвода Козелкова и включился в наблюдение. Они решительно ничего не видели за плотной пеленой осевшего на воду тумана, который сверху клочьями рвал ветер, обдувавший высотку. Ближе снег то и дело полосовали снаряды вражеских танковых пушек, бивших из-за реки. Перелеты позволяли предположить, что машины Орлика стоят прямо, внизу. Пунктиры пулеметных очередей из стрелковых ячеек, вразброс вырытых впереди, на крутом склоне к реке, врезались в стену тумана…

«Рота Орлика — в засаде, где-то у самой воды, — предположил лейтенант. — Сейчас проверим!»

Старший сержант перескочил бруствер НП и, пригибаясь, большими прыжками быстро достиг стрелковых ячеек. В бинокль было видно, как он, извиваясь, ловко ползет уже между черных полос, прочерченных снарядами немцев. Затем скрылся из виду. Время тянулось нестерпимо. Бережнов звонил уже дважды. Кочергин по обыкновению постукивал по стеклу наручных часов, когда тот позвонил в третий раз. Для этого был непосредственный повод: прорезав купол тумана, вверх поднимались черные султаны дыма. Два, затем еще один и еще два. Пять! Пальба внизу снова сплавилась в слитный рев. Казалось, все многообразие военных событий, замкнутых в степном пространстве междуречья Аксая и Мышковы, сошлось здесь, в фокусе пушечной дуэли у реки. Отдаленного погромыхивания за высотой, по ту сторону Аксая, и за спиной, позади Верхне-Кумского, словно и не стало. Кочергин уже не надеялся на возвращение старшего сержанта, когда тот свалился прямо на него и, тяжело дыша, откинулся спиной на земляной валик. Несколько мгновений разведчик сидел неподвижно, бессильно опустив руки. Кочергин подумал, не ранен ли он. Шинель на груди была порвана, рукава на локтях протерлись насквозь, там и тут виднелись пятна крови.

— Ну, чьи танки горят? Говори же! — тормошил его лейтенант.

— Наши целы! — с усилием выдавил разведчик, подняв мокрое красное лицо. — Немцы горят. — Он вытер лоб рукавом шинели…

— Наши немцев жгут! — прокричал Кочергин в трубку. — Целы, целы танки Орлика, товарищ подполковник. А? Где стоят? Почему нет ни одного поражения? — Он быстро скосил глаза на разведчика. — Карьер там! Песчаный карьер, — все поняв, снова кричал Кочергин в трубку. — Орлик в засаде стоит, только пушки сверху, над отвалами, старший сержант сам видел! Дорога к переправе по тому берегу у Орлика вся на виду. Мышь не проскочит, пока он там!

— Почаще докладывай! Почаще! Слышишь? — дребезжал голос комполка.

Теперь время летело. Поглядывая на часы, лейтенант то и дело звонил подполковнику. Но тот и сам видел все новые султаны дымов у реки. Мало-помалу его беспокойство обострялось.

— Почему Орлик по радио молчит? — кричала трубка. — Обнаружить себя не хочет? Тогда кабель к нему! Спроси связиста, хватит у него провода? Пусть старший сержант из карьера докладывает!

— Разрешите самому, товарищ подполковник? — неожиданно для себя выкрикнул Кочергин. — Я непосредственно с Орликом свяжусь и все подробно доложу. Мне сподручнее будет!

Бережнов молчал. Кочергину показалось, что нарушилась связь.

— Товарищ подполковник, вы меня слышите?..

— С богом! Давай, Кочергин! — наконец отозвалась трубка. — Передай, чтоб не рисковал зря… И готовился отходить. Если наши за Аксаем продвинутся и переправы подорвут, тогда мы свою задачу выполнили… На севере и западе тихо. Чуешь? — надрывался Бережнов. — Передай приказ на отход!

Торопясь, лейтенант перемахнул бруствер…

…Пальба больно давила на барабанные перепонки. Карьер был тут, подле, и Кочергину показалось, что он различает темные корпуса танков. Он пополз быстрее и вдруг головой вперед заскользил вниз: начался обледенелый склон. Если бы не горный опыт, быть ему со сломанной шеей. Но лейтенант, повернувшись, ударами подкованных каблуков пробил плотный наст и затормозил. Теперь танки угадывались по блеску дульного пламени. Но встречное пламя выстрелов немецких танков, рассекаемое дульными тормозами, било в глаза. Обстановка сразу прояснилась. Тридцатьчетверки стояли в линию у подножия склона, закрытые со стороны Аксая отвалами песчаного карьера, а в каком-нибудь полукилометре, прямо перед ними, на левом берегу реки был спуск к переправе. Туман плотно висел в нескольких метрах над водой, местами касаясь седыми прядями ее мутного зеркала. Осторожно спустившись в карьер, лейтенант оказался вне опасности. Сюда немецкие снаряды не доставали: они втыкались в песчаные валы впереди или проходили выше. Немецкие танкисты видели пламя выстрелов пушек тридцатьчетверок, но не постигали их неуязвимости. Попадая под плотный прицельный огонь, их машины метались, подставляя борта. Отсюда ни один снаряд не пропал даром. По другую сторону реки горело уже одиннадцать танков! Вдвое больше было подбито… Лейтенант разглядел и силуэты тяжелых гусеничных бронетранспортеров. Но их было немного. По-видимому, гитлеровцы уже не рисковали здесь мотопехотой. Река служила Орлику отличным прикрытием. Подобраться к его танкам было почти невозможно. Когда Кочергин, задыхаясь от пороховой гари и кислой горечи тротила, спустился наконец в карьер, оглушающий звон слился с булькающим воем рикошетирующего снаряда. Разрыва лейтенант не услышал. Не поняв сразу происходящего, он увидел, как одна из тридцатьчетверок неожиданно круто развернулась и, набирая скорость, пошла прямо на него. Затем вдруг изменила курс и, все более накреняясь, устремилась вверх — вдоль склона.

Часто вполне конкретные мысли бывают семантически неоднозначны. У Кочергина мелькнуло вроде: «Психанул кто-то, не выдержал!» На башне мелькнула цифра 2109. «Лубенок!» Тут же снаряд угодил в моторную часть танка. Машина резко замедлила ход и, оставив чернильный шлейф лившегося вниз плотного дыма, отсеклась туманной мглой.

Пригнувшись, он перебегал от танка к танку, ища машину Орлика. Ошалев от грохота, полуослепший, он наконец вытащил пистолет и стал колотить рукояткой по башне ближайшей машины. Наверху приподнялся люк, показались черные ребра шлемофона, блеснули глаза, зашевелились зубы. Но Кочергин ничего не слышал.

— Где лейтенант Орлик? Его машина? — надрывался он.

Танкист открыл люк, высунулся из башни и свободной рукой махнул в сторону второй от края тридцатьчетверки… Прим. – С.С.)

Привязка на местности была только по населенному пункту, то есть за ним, спереди, справа, слева – найдешь. А вот если в сторону, то степь да степь кругом. Видно буквально все, какая-то прозрачность необыкновенная. Вот танк черт знает где, а создается впечатление, что он рядом с тобой. Как расстояние прикинуть? Видимость просто великолепная. Зима, декабрь месяц, солнце взойдет... Авиации раздолье. Десятки немецких самолетов висели над степью. Зенитные средства корпуса были подавлены. Самолеты в считанные минуты достигали междуречья Аксая и Мышковы. Бомбовые удары в сочетании со штурмовками истребителей просто парализовали любое передвижение. «Мессеры» парами гонялись за всем движущимся в степи, буквально за каждым человеком. Доставлять боеприпасы, горючее, пищу стало просто невозможно.

– Какие у вас были зенитные средства?

– В каждой бригаде были зенитно-пулеметная рота и зенитно-артиллерийский дивизион 37 миллиметровых автоматов. Слабовато, конечно. Немцы их сразу засекали. В открытой степи не спрячешься. Да они еще на тяге – машина недалеко стоит. Считай, это уже ориентир для летчика. В общем, быстро они нас задушили. Авиация противника не давала дышать, просто давила нас. Первыми заходами они вышибли все наши зенитные средства. Спокойно расстреляли автомашины. А потом принялись глумиться над танками. Помню, один румын еще грозился кулаком. Там, конечно, и немцы были. Но в основном над нами летали румынские самолеты. Истребителей наших мы почти не видели, они работали по внутреннему кольцу окружения, так уж получилось. Мой последний танк был подбит самолетом на кольце окружения во время выхода из боя. Там же я был еще раз ранен.

Наша 60-я бригада прикрывала выход корпуса из боя. Выходили остатки двух бригад, стрелковый полк, и немного артиллерии. Командир бригады в свою очередь приказал командиру полка прикрыть бригаду. А в полку на тот момент осталось пять или шесть танков.

Теперь нам уже надо было прикрыть свою бригаду, которая медленно отходила с боями. Немцы обошли наш корпус с фланга и прорвались к Мышковой, где их встретили войска 2-й армии. Ну и пока мы прикрывали, а на это ушло несколько часов, у меня остался только один танк, на котором примостилось два офицера штаба с различным полковым имуществом. Помню, там была печатная машинка, различные документы, карты... Один из этих штабных, лейтенант Ключарев на себе выносил знамя полка, обмотав его вокруг себя. Кстати, он после войны издал повесть «Конец зимней грозы», в ней все это подробно описано.

Мы подошли к мостику у Черноморово, где хотели перейти Мышкову. Спокойнейшая обстановка, ничего не предвещало... вдруг прямо над нами проносится немецкий штурмовик. Дал очередь, и какими-то мелкими снарядами пробил нам моторную крышку. Танк загорелся. Деваться некуда, мы похватали штабное добро, нагруженное сверху, и дали деру…

Штурмовик попался настырный, ходил над нами настолько низко, что я чувствовал напор воздуха. Он едва не валил нас с ног. Снова и снова – жу-жу-жу, жу-жу-жу – обложил нас какими-то осколочными снарядами. Смотрю – Ключарев упал впереди. А я почти у его ног, немножко позади. Эти снарядики разорвались, и изрешетили ему ноги…

Ключарева списали сразу. Он с год где-то по госпиталям лечился, потом его поставили на архитектора. Кстати сказать, один квартал он отстроил в поселке СТЗ. На одном из домов чугунная плита с памятной надписью, что квартал созидался по эскизам архитектора Ключарева. Я с ним долго дружил, знавал его семью. Это был очень оригинальный человек.

А мне – почти ничего. Получил какое-то количество мелких осколков. Кости и сухожилия не перебиты, все попало в мякоть. Ряд осколков у меня до сих пор, я пытался их вынуть, но врачи отсоветовали – «Да перестань! Они там зажирели. Начнут резать еще...»

(В повести эпизод с выходом из боя остатков 21-го танкового полка примечателен тем, что автор описывает первую встречу с тяжелым немецким танком Т-VI «Тигр». Однако это не более чем литературный ход, танки «Тигр» появятся на Южном фронте в марте 1943-го под Харьковом:

Ряды боевых машин, лишенные в поле бинокля пространственной глубины, надвинулись вплотную, перемещаясь вертикально, как гряды штормовых волн на плоскости гигантского киноэкрана. Они заслоняли и снова открывали друг друга. Кочергин ловил в массе машин невиданные дотоле танки. Те, показав круглые крышки люков квадратных башен, уже спускались в балку, неотвратимо приближаясь.

— Нет, кацо… — прижав до боли бинокль к глазницам, с расстановкой заговорил капитан. — Это что-то новое… Корпус другой! А пушка-то, пушка! Ступенчатая, вроде трубы подзорной, только другим концом вперед, и здорова! Дульный тормоз как бочка!

Невиданные танки там и здесь громоздились среди немецких машин как буйволы в пыльном овечьем стаде. Казалось, что артиллеристы теперь сосредоточили огонь только на них. Снаряды с кузнечным звоном и булькающим воем уходили зигзагами молний в стороны и ввысь. Броня танков была несокрушима. Это внушало ужас. То были первые «тигры»…

Торчащие из-под снега сухие стебли бурьяна дрожали, роняя искорки инея. Нескончаемые ряды вражеских машин шли мимо, совсем близко, почти рядом… Первая, вторая, третья волны «хейнкелей» сбрасывали груз где-то дальше, за Мышкову. Расколотая степь вздыбилась бугрившимися лохматыми жаркими клубами, встала стеной. Мерзлое крошево медленно, как бы нехотя оседало.

* * *

— Нельзя было полегче, Николай? — с досадой выпалил Кочергин, взбираясь на «восьмую», чтобы окинуть степь, покрытую быстро приближающимися немецкими танками. — Бампер начисто оторвал!

— Да, незадача!.. — сдвинул шлемофон на лоб Орлик, выглядывая из башни. — Обстреляют сейчас…

Рядом из люка торчала голова Зенкевича. Перепачканные сажей, покрывшей танк, оба походили на негров. Только сверкали белки глаз.

— Автобус придется бросить, — покосился Кочергин на Бережнова, издалека нетерпеливо махавшего им рукой. — Но документы и карты мне надо взять! Постарайся, Коля, отвлечь немцев. Видишь, какие гонки пошли! — показал он вверх, в сторону дороги, на которой мелькали наши грузовые машины.

Спрыгнув с танка, Кочергин бросился к дверному проему, но тут же вой пикирующих «юнкерсов» прижал его к земле. Еще не осела мерзлая пыль, как он увидел новые танки, вылетевшие на бровку балки. Тотчас там сверкнули вспышки пушечных выстрелов, и над головой зашуршали снаряды. Лохматые кусты разрывов поднялись за дорогой. По ней мчалась очередная машина. Она завиляла и, все более накреняясь, набирая скорость, понеслась по отлогому склону в балку. Сверху упал, перевернувшись в воздухе, человек и тут же с грохотом, объятая пламенем, опрокинулась она сама. До танков было меньше километра, но, уйдя вперед, они против ожидания их больше не обстреляли. Отчетливо метя на горизонте плоский купол возвышенности Верхне-Кумского, высоко в небе по-прежнему глыбились клубы дыма. Наполнив воздух воем, в них исчезли сразу несколько пикировщиков. Бесчисленные колуны с грохочущим треском раскололи кряжистые колоды. Тяжкие клубы вдруг расплылись в мглистой дали, их черно-бурая масса неожиданно обрела строгие очертания монументального кольца. И многочисленные дымные костры горевших машин, во множестве разбросанные по обширной панораме Кумской битвы, неподалеку от короны миражного мемориала, слились, будто в сверкающий цилиндр панорамы. Плоскими террасами лестницы гигантов стала подниматься к его основанию исковерканная степь, принявшая в свою морозную юдоль тысячи и тысячи защитников Сталинграда.

Пораженный своим видением, Кочергин с усилием оторвался от дрожавшей земли и тут же снова упал среди щелкающих разрывов малокалиберных снарядов. Прижимаясь к ложу балки, бреющим полетом стремительно удалялась пара «мессершмиттов» <…>. Наконец лейтенант добрался до автобуса. Положив автомат, он рывком поднял крышку багажника и, расшвыряв вещи, выдернул огромную сумку-портфель из толстой подошвенной кожи на широком ремне. Кто-то на всякий случай прихватил эту румынскую сумку еще в Плодовитом и, провалявшись месяц в автобусе, она теперь как нельзя больше пригодилась. Набив ее штабными документами, лейтенант отправил туда кортик с тяжелыми серебряными кистями, сверху положил карту и, еще раз ошалело осмотревшись, сбросил ватник. Порывисто накинул на себя шинель, так, что затрещали швы, и, туго затянув пояс с пистолетом, он перекинул ремень сумки через плечо. Схватив автомат, в последний раз обвел взглядом пустой автобус. Стеклянная крупа покрывала стол и койки, печная труба валялась на Мишином сиденье, в задней стенке, над багажником зиял пролом. Под истошный свист очередного захода «мессершмиттов», он выпрыгнул вон и побежал, проклиная сумку: она оттягивала плечо и сильно била по ногам…

Кочергин бросился вверх, к дороге, на ней все реже рявкали моторы грузовиков. Подняв автомат, лейтенант безрезультатно строчил в воздух. Бережнов и Софья Григорьевна в полусотне метров впереди, тоже напрасно махали руками — водители мчавшихся на север уже редких машин никого не замечали. Тогда Кочергин, завидев последнюю машину, бросился ей навстречу. Пронзительно взвыли тормоза. Грузовик, немного проскочив вперед, круто встал. Когда Кочергин, подтягивая сумку, едва добежал до машины, она уже тронулась. К удивлению, Софья Григорьевна уже прочно сидела наверху, на брезенте, куда ей, по-видимому, помог забраться солдат, освободивший место в кабине подполковнику. Лейтенант, сунув ему автомат, успел вскочить на подножку. Автомашина быстро летела в сторону Мышковы. Немецкие танки, отчетливо различимые на противоположной стороне балки, остались позади. Прим. – С.С.)

К переправе вышли не в лучшем виде, с одним танком. Софья на переправе упала с моста в воду. Волосы дыбом, в сосульках. Я раненый, хромой, еле держусь на ногах. Опираюсь на костыль, – кто-то из ребят притащил мне увесистую сучковатую дубину. Брижнев сказал, что остатки полка сосредотачиваются в селе Чапуры, и укатил. Мы двинулись туда. Навстречу нам сплошным потоком войска: артиллерия, танки, многокилометровые колонны пехоты… И только мы в тыл! Тут произошел примечательный случай. Нас тогда угораздило попасть в какую-то воронку и застрять там. К танку направилась группа в белых полушубках:

– Кто такие? Почему драпаете?

Пытаюсь им доложить, кто мы и откуда. Даже не слушают, смотрят с презрением.

– Что за вид? Вояка хренов. Да по тебе трибунал плачет. Что за палка у тебя?..

Чувствую – хотят припаять бегство с поля боя. Я начал огрызаться. И кто-то из свиты съязвил:

– И воевал вместе с бабой?..

Тут я уже не выдержал, вскипел. Кричу экипажу:

– Заряжающий, слушай мою команду! Осколочным!

Тот разворачивает башню, опускает ствол. Эти опешили… Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут подъезжает «виллис». Еще один крупный чин, тоже в белом полушубке, в папахе. Без прелюдий спрашивает:

– Кто такие? Как вас угораздило повалить танк на бок? Танкист, ты пьян? Расстрелять!..

– Да мы шесть суток держим немцев под Верхне-Кумским, чтоб вы тут вот так могли… Я командир роты. Это последний танк 45-го гвардейского… Выходим из боя по приказу командования корпуса.

– Вольского?!

– Так точно.

– Немедленно вытащить их!

Садится в машину, и укатил. К нам подгоняют КВ, пять минут – и мы на ходу. Спрашиваем:

– Кто хоть это был?

– Темнота. Это же герой Московской битвы – Ротмистров! Знать надо. Мотайте на ус!

Пришлось мотать…

Вот я смотрю ты парень подкованный. Тебе ничего эта история не напоминает?

– Конечно! Бондарев, «Горячий снег», эпизод с пьяным танкистом на марше…

– Именно. Знаешь, на показе фильма я спросил у Бондарева, зачем он так исказил эпизод. Тот ответил: «Так требовал жанр». В фильме звучит 105-й полк, а в книге так и остался наш 45-й…

(Действительно, в романе «Горячий снег» танкист отвечает генералу Бессонову следующим образом: «Отдельный сорок пятый танковый полк, первый батальон; командир третьей роты лейтенант Ажермачев…» Прим. – С.С.)

Был у нас в роте лейтенант Плугин Саша, белорус. Вместе со мной он из Минского училища тоже попал в Ульяновское. Когда нашу роту легких танков полностью раскурочили, он перешел на Т-34. Саша совершил героический подвиг, таранил немецкий танк в Верхне-Кумском. В его тридцатьчетверку попал снаряд. Они задымились. Я ему по радио приказал покинуть танк на ходу. Он имел на это полное право. Мало того, приказ подтвердил командир полка, он находился немного позади. Но Саша дал команду – «идем на таран», и все, ни одного слова больше. Он врезался в Т-IV, нового образца, с удлиненной 75-миллиметровой пушкой.

– Насколько эффективен танковый таран?

– Таран может приводить к ранению экипажа или его гибели от удара. Возможно возгорание, и даже детонация. Все зависит от того, в каком положении находился танк, и куда пришелся удар, в лоб ли, или может быть в бок...

– Тот таран, который Вы наблюдали, далеко был от Вас?

– Ну, метров за четыреста-пятьсот. Честно сказать, немецкий танк стоял прикрытым крышей какого-то строения, то ли хаты, то ли сарая. Дело в том, что сам таран… это бой. Все стреляют, я тоже веду огонь, немцы ведут огонь. Но после того удара как обрезало – немцы бросили свои танки, стоявшие на окраине. Десять или двенадцать штук, с заведенными моторами! Когда я в них залезал, внутри даже горели лампочки освещения. Экипажи бросили танки и убежали. Мы их отлавливали там, перед Аксаем. Несколько человек отловили, остальные удрали. Правда, на следующий же день немцы отбили эти танки. Наше командование должно бы было отдать приказ эвакуировать их на нашу территорию, но поскольку это произошло в период, когда мы наступали, расчет был таков, что так они и так никуда не денутся. Но, на следующий день немцы перегруппировались и нанесли удар, а мы отошли. И там началась уже такая катавасия – кто кого и куда… В основном, атаковали немцы, а мы изредка контратаковали.

Их дивизия только что пришла с Франции. Там она стояла на отдыхе, формировалась. Танки новенькие, чистенькие. Внутри свободно, комфортно, сказывался больший, нежели у нас забронированный объем.

Мой механик-водитель, татарин тоже забрался внутрь:

– КомандЫр! Здесь бочонки какие-то, с краником.

– Какие еще бочонки?

– Кружки висят на цепочке. Можно буду пробовать?

– Ну, попробуй...

Кричит:

– О! Вкусно-то как!

Стали разбираться: в одном – коньяк, во втором – белый ликер. Я тоже попробовал коньячку. А механик не унимается:

– КомандЫр, здесь еще круг!

– Какой круг? Бросай сюда!

Выбрасывает через верхний люк желтый круг размером с маленькую покрышку с дыркой в середине . Покрутили, покрутили мы его и бросили, подумали – «что это за г… такое». А потом врач Цирюльникова, когда уже выходили из боя:

– Коля, да ты что, это же сыр!

Она еврейка. Они жили в Городне на Украине, там с продуктами всегда лучше было. А мы-то сыров не ели ни разу в жизни. Что это за сыр такой?.. А потом приехало начальство, и все это у нас отобрало.

– Так какой танк лучше?

– Я во многих танках побывал: в старых и в новых наших, в американских, и в «Черчилле», и в «Валентайне», и в «Шермане» – приходилось, и из любопытства. Лучшего танка, чем Т-34 нигде не нашел. Но это в боевом плане. А вот с точки зрения комфортности, удобства расположения органов управления, к нашему сожалению, мы уступали здорово.

– Еще и оптика...

– Их оптику нам тогда было трудно оценить, мы из нее не стреляли. Но нас инструктировали перед атакой… и у нас же все-таки были офицеры по эксплуатации танков. Они обеспечивали хорошую работу оптики наших пушек. Осуществляли пристрелку по мишеням, приводили в порядок. Они знали про немецкую цейсовскую оптику. Но к на наши танки ее приспособить мы не могли. Там другие стандарты для крепления, иные размеры, диаметры и тому подобное. Надо сказать, что управление огнем у них было веселее, на электричестве. Правда у нас поворот башни и наводка по вертикали в Т-34 тоже были электрическими, а вот в Т-70, и пушка, и башня – плечом, сам ворочаешь.

– А на Т-70 какие-то успехи были?

– Нет, я на Т-70 ни одного танка не подбил. Да и не мог бы подбить. От нас просто требовали, чтобы пехота видела, что мы стреляем. А то, что мы садили в белый свет как в копеечку, так это... Командир корпуса очень требовал: «Видишь – не видишь, стреляй на ходу». Говорили, что даже сам Сталин требовал...

– Мы остановились на вашем ранении…

– Наш корпус вывели в тылы. Полк стал полностью небоеспособным. Буквально только пара машин вырвалась из-под Верхне-Кумского. Что-то «убежало»,когда немцы прорвались... Всего в корпусе, согласно отчету, осталось пятьдесят три танка. Эти машины уже 27-го декабря пошли по длинной большой дуге через Калмыцкие степи на Маныч, а затем на Миус-Фронт. Корпус ушел, а наш полк, брошенный и забытый Богом и командованием, как абсолютно утративший боеспособность, оставили под Сталинградом. Нам только успели сказать: «Хотите воевать – формируйтесь!» Получили мы под квартиры один населенный пункт на южной окраине Сталинграда. Танков у нас уже не имелось, людей осталось с гулькин нос. Собственными силами из запчастей с подбитых машин кое-как умудрились собрать два танка. Но их у нас тут же забрали, и они ушли с бригадой.

Ну что, раздали награды, подвели итоги, помянули погибших. Нужно все начинать заново. Слово взял комполка Брежнев. Поздравил нас с наступающим Новым Годом, рассказал о положении на фронтах. Мы ему задали вопрос: «Почему корпус ушел, а мы торчим здесь?» Тот развел руками: «Командование поручило нам заново сформировать полк. Это все, что я могу вам сказать». А когда вручал награды, вдруг обратился ко мне: «А тебе Орлов две награды. Вот Орден Красного Знамени, и вот приказ на назначение начальником штаба полка». Какой из меня начальник штаба полка, в двадцать лет. А у комполка куча всяких штабных и заместителей: капитаны, майоры, старшие лейтенанты... У них конечно, глаза на лоб – «Еб твою мать, лейтенанта начальником штаба полка! А мы в таком дурацком положении». Там тоже разные водились люди. Были и такие, что не воевали, сидели в тылу. Но были и такие, которые самоотверженно исполняли свой долг. Вспоминается пожилой старший лейтенант по подвозу горючего и боеприпасов. Это человек заслуживает самых добрых слов…

Я начал было сопротивляться, высказал сомнения, справлюсь ли. Но Николай Моисеевич, чудесный человек, сказал очень просто: «Николай, завтра будь добр представьте ваше соображение и план, как нам начать работу по формированию полка».

А я ни одной официальной бумаги не оформил в жизни. А тут мне говорят оформить план формирования полка! И тут началось...

И удалось – сформировали. Это оказалось это не трудно. Техники, как на складе. Зайди в любой большой овраг – или танки или машины. Чего только там не было.

Рядом стоял ремонтный завод. Мы познакомились с командиром ремонтно-восстановительного батальона. Тот говорит: «Вы давайте таскайте мне. Хоть один танк притащите, и я вам начну делать. Рабочие есть». Мы откопали один танк из-под снега в овраге – его ремонтники тут же ввели в строй. За танком откопали парочку немецких грузовых машин. Хорошие мощные машины, не хуже студебеккеров. Считай, уже какая-то живность появилась, можно двигаться дальше. Январь месяц, снега горы. Полуторка у нас была, так с ней одни мучения. А в Сталинграде еще продолжаются бои, доколачивают окруженных. Не успели мы сформировать полк, к нам приехало начальство и приказом Рокоссовского его у нас отобрали и отдали на пополнение в 64-ю армию Шумилова, в город. Но у нас уже опыт! Мы один танк у них прямо с платформ утащили… Все равно полк сформировали не по штату – боевых единиц набрали больше, чем полагалось. Сгрузили этот танк, и давай опять рыскать по окрестностям, таскать технику...

– А людей где брали?

– Кругом госпиталя. Даже из города брали людей, у Шумилова и у Чуйкова. Мы к ним с краю прильнули, с юга. Шумилов нам так помогал, о!

Окруженную группировку на тот момент уже разгромили. Мы как раз закончили второе формирование, собрали разных танков еще на один полк. А командир корпуса все время жмет телеграммы: «Вашу мать, когда вы закончите там зимовать!?». Он на Миус-Фронте уже все свои танки потерял. Его хотят вывести из боя, и вывести на переформирование.

Ну ладно, очередной полк мы сформировали. Надо отправляться на фронт через Ростов. Но нихера не можем получить эшелоны. А нужно ни много ни мало два эшелона на полк.

С командиром полка едем в штаб фронта: «Мы такие-то. У нас все укомплектовано. Мы одеты-обуты. Готовы отбыть на фронт. А помог нам товарищ Шумилов». И вроде как бы мы официальные лица, комполка и старший лейтенант. Но на нас как глянул здоровенный генерал-лейтенант, да как рявкнет матом: «Да вы что! Да из-за какого-то задрипанного полка… Да здесь вся армия – отправить не могу. Меня Сталин за горло...»

И тут мы узнаем, что в связи с большим напряжением, отправка эшелона – это как фронтовая операция. Хорошо, кто-то сказал, что приехал Маленков с особыми полномочиями. Мы сразу к нему. Делать нехер, Маленков – последняя инстанция. Нас уже командир корпуса обещал расстрелять, оттуда по железной дороге присылает бумаги, в которых пишет, что мы сволочи и тут загораем.

Прикатили к Маленкову… И ты знаешь, как получилось: во-первых легко пропустили в вагон, во-вторых он нас душевно принял. Маленков работал в вагоне на запасных путях. У него там был оборудован штаб, который координировал разгрузку и перегруппировку войск. Мы, честно говоря, особо ни на что не рассчитывали, шли с командиром полка для отвода души, для успокоения, чтоб было о чем доложить командиру корпуса, когда нас начнут судить за дезертирство. А тут, считай, мы были у самого...

Старший лейтенант провел нас через маленький коридорчик. Маленков, полный мужичок, в расстёгнутом френче, выходит из-за стола: «О, армейцы! Давно не виделся с армейцами». Непривычное такое выражение употребил. А мы зачуханные, в шлемофонах… не ну, немного привели себя в порядок, конечно, но никто нас не инструктировал. Комполка сразу докладывает нашу эпопею, что мы уже два месяца здесь загораем, что один полк уже сформировали и отправили, и что нам нужно тоже повоевать на Миус-Фронте. Тот может быть и не знал, что такое Миус-Фронт, но это звучало тогда здорово. Маленков выслушал нас довольно внимательно и спросил: «Ну, а если сегодня состав вам подадим?» Мы говорим: «Вот все расчеты, до танка, до машины, до кухни». Он берет трубку, не стал откладывать, – этого я никогда не забуду. Называет того генерал-лейтенанта по имени отчеству, и спокойным таким тоном говорит: «Прошу, этих ребят отправьте по возможности немедленно».

Командир полка потом вспоминал частенько – «по возможности – немедленно». Что имел ввиду Маленков? Выходим и обсуждаем между собой – тут же опять можно сказать, что возможности нет. Прошли мы буквально метров сто, нас догоняет нас красноармеец с винтовкой, тот, что стоял у вагона: «Товарищ подполковник разрешите обратиться. Минутку подождите. Вам сейчас принесут документы». Приносят документ, а там резолюция: «Товарищу такому-то, не позже такого-то отправить полк Зеленой улицей».

Прибываем на станцию, нас встречает начальник:

– Что вам хлопцы?

– Вот расчеты на погрузку полка.

– А кто приказал? Пока не получу указание, грузить не буду.

– Как можно решить этот вопрос?

– Ну, как… у нас колес много. Масло нужно, надо подмаслить.

– Что нужно?

Он перечисляет: первое, второе, третье, четвертое...

Как Вы думаете, что он первым назвал? Он просил мыло! А у нас мыла завались, по пятьдесят грамм на каждого солдата положено. Когда у тебя триста человек в полку, проблем нет. На втором месте – табак:

– Только не сигареты ваши, мне нужен рассыпной, махорка.

На втором месте оказалась махорка, а на третьем – сахар.

– Это чтобы поехать на фронт – еще и взятку дать? Сегодня это воспринимается с трудом…

– Еще какая взятка. Думаешь, что одну мы дали? Нет, не одну. И сахар пошел. И еще муки он просил, ведро, по-моему... Все передали ему, а тот говорит:

– У вас резерв есть?

– Есть. А тебе зачем?

– Он вам потребуется. На каждом полустанке вас будут задерживать. Вы сразу ставьте на стол! Иначе будет держать сутки, и будет не виноват. В итоге пришлось так откупаться до самого Ростова.

Шли в два эшелона. Первый ушел на сутки раньше. С ним уехал комполка. Я, как начальник штаба – со вторым. И вдруг на одной из станций караул мне докладывает, что у нас ЧП, сбежал экипаж. Точнее сказать – пропал. Танк есть, экипажа – нет. А мы уже километров за сто от Сталинграда уехали, если не больше. Обстановочка!

С моей стороны – только назначили человека, и еби его мать, уже такое ЧП. Что делать, телеграфом доложил комполка. А тот уже прибыл в состав корпуса. На следующей станции вручают короткое сообщение: «Двух расстрелять, двух привести». Собрал я народ. Парторг говорит: «Николай Григорьевич, этот экипаж я помню. Они очень сильно бузотерили у нас. Пили много. Я знаю в каком они жили доме. И хозяюшку помню. Дайте мне четырех автоматчиков». Руками сняли полуторку с платформы. Он на ней укатил…

Этот капитан, парторг оказался на высоте, сумел без выстрела скрутить их и привезти. Выяснилось, что они пили самогон вместе с хозяйкой, да еще пришла какая-то девка. И уже шли разговоры, чтобы всем экипажем уйти в Сибирь, дезертировать с войны. Пришлось организовать им клетку в одной из машин.

Повторно доложил командиру полка. Тот доложил наверх: «Прибыли тчк находятся под арестом тчк». Приходит команда: «Двоих расстрелять на месте тчк командир зпт механик доставить корпус тчк». Твою мать, вот еще задача. Я опять к начальнику станции, запросил кодом: «Прошу подтвердить Ваше распоряжение». Немедленно простучал ответ: «Подтверждаю». Выехали со станции. На одном из перегонов я приказал остановить эшелон. Быстро создали тройку, чтобы придать всему этому более-менее законную форму. Построили личный состав, привели приговор в исполнение – расстреляли. Это были люди новые, второго состава, или из госпиталей или еще откуда-то.

Когда прибыли на Миус, полк временно стоял на юго-западной окраине Ростова. Там состоялся еще один трибунал. И на территории школы… тоже самое. Вот такое мне в моей жизни приходилось терпеть. В бою куда легче. Подобные вещи мозга человека, его сердце, его душа отказываются принять… черт его знает, как-то решались и эти задачи.

Ну а потом, я уже не так много воевал. Судьба, ни с того ни с сего, решила преподнести мне сюрприз. Казалось бы, только что стал начальником штаба полка, как вдруг приходит бумага – «Откомандировать старшего лейтенанта Орлова в распоряжение отдела № бронетанкового управления Степного фронта». Так я попал на должность старшего офицера оперативного отдела штаба бронетанковых и механизированных войск фронта.

Ничего не понимал вообще в этих вопросах. Когда я вошел и увидел карту предстоящей Курской битвы, она меня потрясла своим масштабом. Справа центральный фронт, слева – Воронежский фронт Ватутина, черными на фоне красных значков выделены бронетанковые дивизии, полки, бригады... Тысяча пятьсот танков в резерве! У меня глаза разбежались, понять ничего не могу. Сразу признался, что я салага. Те смеются: «Да, мы знаем, что салага. Но Вы за десять дней пройдете курс молодого штабного работника». Все десять дней я был прикреплен к одному майору, который взял меня в оборот и просто «штурмовал», в полном смысле этого слова. Штурмовал, готовил к оперативной работе: как собирать сведения по телефону и радио, как вести обстановку, как писать проекты приказов и распоряжений, донесений на фронт и в генеральный штаб… Начальник оперативного направления должен принять экзамен. Если я пройду этот экзамен – мог надеяться, что меня оставят. Кроме того, это день и ночь водить мотоцикл, любую машину, и особенно – Виллис, летать на самолете наблюдателем и офицером связи...

Экзамен я кое-как сдал. Но работать в этом штабе было очень нелегко. Начиналась Курская битва. Меня закреплен за 5-й танковой армией Степного фронта. В ходе сражения 12 июля она вводилась в сражение под Прохоровкой. То время помнится бесконечными разъездами на мощнейшем мотоцикле Zündapp, который периодически сменялся на Виллис. Приказы, распоряжения, сбор данных, проверка того-сего… С Виллиса на самолет. За мной закрепили летчика. Отличный парень. Был сбит в бою, ранен, а затем списан из авиации. Но не смирился, добился разрешения остаться в авиации, хотя бы и на таком вот самолете, хоть и не вести боев, но летать. Мы с ним летали проверять войска и линию фронта. Комфронта очень любил проверять действия войск по донесениям – очень много врали. Населенный пункт еще не взят, а уже доносят – взяли.

Однополчане

– Хочу задать Вам сложный вопрос. В школе нам рассказывали, что под Прохоровкой было крупнейшее встречное танковое сражение. Потом заговорили, что это было избиение армии Ротмистрова, которая сходу угодила в пойму реки Псел, и их там немцы колотили. Что вы… тогда знали?

– Это война. Все представляют ее по-разному. Война – это не гладкое поле. Прежде чем столкнутся войска, сражаются умами полководцы. Там начинаются серьезнейшие расчеты. Наш генеральный штаб считал, что главный удар немцы будут наносить по Центральному фронту. Оттуда ждали самый мощный удар, и против этой группировки немцев концентрировали войска…

– Это понятно. А что вы, в штабах знали о потерях?

– С потерями разобрались после сражения. То, что их было много, мы знали еще тогда. Сейчас установили цифру шесть к одному, и скорее всего это правильно. Но вы должны научиться видеть главное – суть исторического события. К сожалению, наши историки с подачи запада рвутся фальсифицировать нашу историю, исказить ее, ошельмовать. Они растаскивают событие по отдельным эпизодам, скрывая за ними конечные результаты этого сражения.

Ротмистров встретил две зарытые в землю танковые дивизии, полностью укомплектованные новейшими танками. 75-миллиметровые пушки немцев с длинным стволом пробивали наши Т-34 в лоб насквозь, не говоря уже о бортах. Т-34 в первый период войны показал себя превосходным танком. Он еще господствовал под Сталинградом… но под Курском уже стало ясно – не хватает мощи. У его 76-миллиметровки короткий ствол, и начальная скорость снаряда уже была слишком низкой. Чтобы побороться с той же «Пантерой», надо подойти на шестьсот-восемьсот метров. А она тебя возьмет с полутора километров, а «Тигр» с 88-миллиметровым стволом – с двух... Ну, вот попробуй, подойди… Опустить руки? Сдаться?.. Мы могли взять их только количеством – потерять, но победить. Вот в чем дело-то. И нечего здесь бояться говорить об этом. Да, были ошибки. С вводом той же 5-й армии. Ведь была возможность нанести удар во фланг. Но, так как задача была поставлена с самого верха, то получилось то, что получилось. Пришлось бить в бронированный лоб танковой дивизии немцев. А немцы не дураки, они воевать умели…

Работа в штабе мне изрядно надоела, я очень хотел вернуться назад в свой корпус, что даже написал рапорт. Особенно не любил эту строгость в ведении документации: за каждую ошибку, особенно в цифрах – это ужас. Надо за весь фронт собрать, надо знать состав командиров, их биографию, заправлен ли, сколько боеприпасов, где он находится эту минуту. Это очень трудно, особенно если со связью плохо. По радио нельзя, нужно по проводу. А по проводу не всегда работает, и значит, надо ехать. А пока доедешь, он уже изменился…

И как-то в один из дней, сижу, работаю. Заходит полковник, внимательно смотрит на меня, и говорит: «А-ну иди-ка сюда! Чего здесь штаны протираешь!» Смотрю – а это мой командир полка Бриженев. Оказывается, он был ранен, лечился, и вот теперь после госпиталя прибыл за назначением. Обнялись, расцеловались. Он мне говорит: «Вот, я получаю назначение. Ты, наверное, знаешь какую-нибудь хорошую бригаду». Действительно, имелась одна бригада, где буквально накануне тяжело ранило ее командира. Ну, я говорю: «Проситесь на 27-ю гвардейскую. Она под Сталинградом рубила окруженную группировку».

Через час выходит от начальника штаба бронетанковых войск с кадровиком.

– Николай, я получил бригаду. Не подскажешь, как добраться?

– На чем?

– На чем угодно, лишь бы побыстрее.

Подгоняю мотоцикл, он в коляску и вперед.

– Я тебе бумагу пришлю, жду в бригаде!

Эта встреча сразу все перевернула во мне. Я сразу к начальнику оперативного отдела, думаю про себя: «Хули мне молодому парню в штабе торчать…» А начопер, подполковник опять вскинулся: «Да ты что! Здесь тоже фронт!» Смотрю – майор, замначальника отдела кадров подмигивает:

– Коль, ты Зину «ленинградку» знаешь?

– А как же. Через нее шифровки даю.

– Знаешь что… ты как-нибудь на виду у начопера ее поцелуй, или на своем мотоцикле покатай, только чтоб он обязательно увидел.

Зина была главной радисткой главного управления. Такая боевая, здоровая красивая девка. Я к ней клинья подбивал, но она от меня нос воротила... Понятное дело, мой начопер более видная партия. Это была его баба, и он на нее серьезно рассчитывал. Кстати говоря, они поженились сразу же после войны.

И у меня как-то случай все-таки подвернулся. Приехал я с передовой… а там традиция – когда на фронт приедешь, то друзья тебе – кто яблок, кто трофеев, кто консервов… Ну, я делился, конечно. Разумеется, как приеду, так девки как мухи... Еще момент, после ранения в грудь я перестал курить. Поэтому вместо махры и Беломора получал шоколадом. Все девки это знали, в том числе и его Зинка. И вот она подбегает, нагибается: «Коля, а что у тебя есть вкусненького?» А я, не слезая с мотоцикла, весь в грязи, прихватил ее – и-и-и-и подполковник мой!

Сперва он хотел меня побить. Но потом начопера отпустило: «Какого черта ты лезешь, такой-сякой!» И на утречко он вдруг предлагает: «Слушай, Коль, ну что тебе действительно здесь торчать? Ну, понятно нам старикам под сорок лет… Ты просился на фронт… как смотришь? Вот мы сейчас назначили командира полка, он вроде твой знакомый. Хочешь к нему? Давай я сейчас тебе капитана присвою. Чего тебе здесь делать. Ты там дашь им жару…»

Через день мне присваивают капитана, выдают аттестаты, отличную характеристику и приказ за подписью Конева. Не зря я кадровику подкидывал гостинцы с фронта. А еще через две недели в бригаде я принял 1-й танковый батальон, с которым форсировал Днепр. Я был комбатом во время «Сталинграда-2», операции под Корсунь-Шевченковским. Там немцы вырывались колоннами, а мы наматывали их на гусеницы...

– На нашем сайте есть интервью немецкого ветерана, в котором он вспоминает, как русские танки врезались в колонны и давили всех подряд...

– Конечно, это же война. Они двумя колоннами перли. Надо честно сказать, что их и много убежало. Мои ротные, Ждановский и еще один, оба стали Героями Советского Союза.Март, слякоть… Давили гусеницами беспощадно. Сколько ж мы их там набили, трудно сосчитать. Одних пленных взяли восемнадцать тысяч. Говорили после войны, что пятьдесят пять тысяч мы разделали под орех. Немцы сейчас называют цифру прорвавшихся из окружения – что-то около десяти тысяч. Нам же первоначально объявили, что вышло около трех тысяч. В Корсунь-Шевченковском, на острове Коцюбинского есть музей битвы. Там фигурирует цифра из четырех тысяч солдат и офицеров. У меня осталось ощущение удивительной необыкновенной победы. Хотя и там хватало наладок. Мы, к примеру, остались без горючего. Нас спас Ротмистров. Помню, как Конев верхом на танке носился – распутица. Вообще, мне повезло, что я был комбатом в этой бригаде.

– Когда к вам прибыли Т-34 с длинным стволом?

– Дай вспомнить. С длинным стволом Т-34 пошли только с января 44-го. Под Корсунем мы еще воевали на старой Т-34. На каждом танке была надпись: «От челябинских колхозников». Бригада была укомплектована танками на средства челябинских колхозников. Честно сказать, я на новых так и не повоевал. На своем танке дошел до Румынской границы, до города Бельцы.

– Вы комбат. Какой у Вас был танк?

– Обычный танк, с Тагильского завода.

– Вы участвовали в боях?

– Двести метров за атакующими танками, не больше. Батальон атакует. Его предел – это шестьсот-семьсот метров, а то и меньше (по фронту?). К тому же батальон не всегда укомплектован. Это он называется батальон, а там от силы пятнадцать танков. Но все равно задача ставится как для батальона.

– Танкисты говорят, что управляли механиком-водителем посредством тычка сапогом.

– И так и этак. Бывало, и сапогом в спину... Но это редкий случай, если только отказало внутреннее переговорное устройство. У нас же в шлемофоне все. Разговариваешь с каждым членом экипажа. Оно так и называется – ВПУ. На застежках, с такими большими «гландами»...

– Вам не доводилось вылезать в нижний люк?

– Нет. Я никогда не верил в него, и никогда не лазал через него. Вверх-то, бывает не выскочишь, а уж вниз… Может быть, кто-то где-то вылез, но он должно быть был голым и худым. В обычный-то люк механик-водитель еле-еле выскакивает. И потом, еще смотря на каком грунте танк стоит. Бывает, открываешь, люк-то на болте вниз опустился, а там всего щелка получается. Он на земле лежит! Я не верил в это, абсолютно.

– Чем запомнилась Молдавия?

– В Молдавии сначала только преследовали противника. Потом до Ясско-Кишиневской операции были остановлены. В мае предприняли попытку, но промазали, потому, что весь боекомплект высадили по ложному переднему краю. А когда пошли в атаку… Немцы тогда обманули нас, а мы как обычно не доработали, только и всего. Поэтому операцию перенесли на осень. Но я уже в ней не участвовал. В мае месяце меня почти силой, отправили учиться в танковую академию.

В академии

– Еще была какая-то история с пленными немцами…

– С первыми пленными я более-менее познакомился в Сталинграде, когда закончился разгром всей группировки. Мы как раз собирали полк второго состава. И нам тогда один товарищ подсказал: «В таком-то районе в овраге много немецких машин крупного размера». Я послал туда технарей. Они приехали, и говорят, что им там обязательно нужен танк, потому что машины очень тяжелые. Мы утащили их танками несколько штук, стали копаться. Мотор работает, а машина не двигается, колеса не крутятся. То ли умышленно, то ли что-то сломано было – не знаю.

А неподалеку формировали колонны из сдающихся немцев. Неподалеку виднелись страшные толпы. Мы сообразили, что там наверняка есть специалисты по машинам. Они же сдавались целыми дивизиями. Я туда приехал, нашел коменданта блока, поговорил с ним. Тот дал команду. Переводчик что-то походил-покричал, и приводит пять или шесть человек, один из которых даже немножко соображал по-русски.

Два или три дня они жили у нас, приходили в себя от шока. Если они что-то на себя из нашей одежды накинут, хоть выбрасывай. От них стояла вонь на километр, к лагерю не подойдешь. Заросшие, грязные – нелюди. Мы их кормили, поили. Потом кое-как объяснили, зачем они нам нужны. Те прямо с какой-то радостью кинулись ремонтировать эти машины. Махом привели их в порядок, еще и наших научили, что да как.

Из-за этих немцев я получил свой первый и единственный за всю мою службу выговор. Немцы просто заболели работой, ведь они видели и прочувствовали на своей шкуре, что творилось в блоке перед отправкой в лагерь. Я ночевал в хате один с пятью немцами! Спал на полу, без всякой охраны. Там правда еще спала хозяйка с дедом, но все-таки… И кто-то маякнул командиру полка Бреженеву, мол, Орлов один ночует в окружении немцев. Ох, тот на дыбы!

А второй раз я лично на танке преследовал немецкую роту – человек шестьдесят, на Украине, под Корсунем. Они сперва колонной шли. Потом когда меня увидели, развернулись, давай стрелять не разобравшись. Как я первый выстрел из пушки сделал, они побежали. А весна, распутица: танк не двигается, вязнет по брюхо. Пока ехал, надумал их в плен взять. Прострочил по ним из пулемета: кого-то убил, кого-то ранил – они залегли. По радио подозвал еще один танк. Смотрю – тянут руки вверх. Мой стрелок-заряжающий загнал их на танк. Послушно залезли, смотрят на нас. Спрашиваем, кто командир роты. Сначала молчали, потом один немец выползает: «Вот этот. Он-он». Указал пальцем...

Повез немцев в тыл. Те поняли, что плен им фактически «подтвержден», едут спокойно. Но вот сейчас вспоминаю – в пот бросает. Хоть мой заряжающий автоматы у них и отобрал, но они же все были гранатами увешаны, ножи висят в чехлах. А я еще из люка торчу, стою открытый, любуюсь собой и немцами, еду гордый – сейчас ребята скажут: «Комбат лично взял немцев». Подлетаем к комбригу: «Товарищ полковник, при отражении атаки захвачены пленные. На танке восемь немцев». А комбриг на меня: «Да кто тебе позволил? Мальчишка! Не смог нормально разоружить и построить?! Пригнал бы их пешком по этой грязи!» В общем, гонял меня.

А то еще было дело на Украине. Смяли мы какой-то жиденький заслон в одном населенном пункте. Артиллерии у них не было. Некоторых побили, подавили… какая-то небольшая пехотная часть. Что делать с пленными? У меня была одна очень крутая задача – прорваться к точке назначения как можно быстрее, не останавливаться, не задерживаться, и не вступать в бой. Начали решать, что с ними делать. Прибежало наше население, и одна бабка говорит: «Да вы немцев-то не стреляйте, вон, нашего полицая убейте». Видишь, как получается? Полицая расстрелять, а немцев вроде не обязательно.

Недолго думая, я оставил с ними одного человека, а сам двинул вперед.

Потом, на другой день меня вызывают к комбригу. Смотрю – сидит особист и с ним еще какой-то хмырь, которого явно прислали сверху. Своего особиста я знал, мы были хорошие друзья. Этот сразу меня за узду: «Почему расстреляли немцев? Вы нарушили приказ, который запрещает расстреливать пленных, без суда и следствия». Я его сразу в грубой форме осадил: «Я никого и нигде не расстреливал!» Тот свое гнет: «Ну как же, Ваш батальон взял пленных в таком-то населенном пункте. Там расстреляно одиннадцать человек». Начали разбираться, и вот тогда я узнал, что их шлепнул капитан тыловик из нашего полка. Он меня все время просил представить его к ордену. Я еще помню, поставил ему на вид: «За что тебя представлять? Ты вовремя не можешь накормить моих танкистов. А ты – представь к ордену. Иди завоюй!» И он решил отличится – лично расстрелял этих немцев их пистолета. По-моему, его в штрафной батальон отправили…

Кстати, на счет штрафных… была одна история. Под Кировоградом, то ли по дури, то ли еще по какой причине, сел на нейтралку Ил-2. Смотрю – летчик и стрелок выпрыгивают, ползут к нам. Летчик, старший лейтенант давай у меня просить танк – вытаскивать самолет, и чуть ли не сам за рычаги. Выделил им два танка, остальные с места прижали немцев огнем. Штурмовик вытащили. Летчик сразу полез мотор смотреть. Мой замполит взялся помочь... Ну, вроде как бы нашли они там что-то. Летчик попросил нас составить акт и подписать его. Только подписали ему, появляется машина с тремя офицерами СМЕРШа. Летчика – в оборот! Пара вопросов, назвали трусом – и в машину его. Ил с подвешенными бомбами так и остался на передке…

Проходит какое-то время. Получаем приказ взять очередную высотку, господствующую над местностью. В поддержку дают особую роту. Спрашиваю: «Как это понимать?» Комдив отвечает: «Да, проще говоря, штрафная рота. Состав – осужденные за разные провинности офицеры». Подъезжаю к роте. Смотрю – настрой боевой. Спросил, кто готов пойти в атаку танковым десантом. Хором отвечают: «Все!»

Высоту "взяли на арапа». Высадку роты осуществил прямо на первую траншею немцев. В тяжелом напряженном бою, не считаясь с потерями, особая офицерская рота очистила высотку от немцев и удержала ее за собой. Со всех оставшихся в живых штрафников по итогам боя сняли судимость! Когда роту выводили из боя, один из них, раненый и окровавленный, буквально прыгнул на меня.

– Комбат, не узнаешь? Я тот летчик, что просил у тебя танк! Под Кировоградом… Помнишь?!

И пляшет вокруг меня.

– Смотри, поймал шальную. Теперь гарантировано летать буду! Спасибо тебе, танкист!

– Поздравляю, старлей. С тебя причитается за освобождение.

– Долга не держу! Вернусь в строй, «проставлюсь». Бывай, танкист!

В 44-м под Бельцами у одного из домов наблюдаю бурное веселье. Баян, девки, перепляс… Перед симпатичной бабенкой лихо выплясывает разбитной парняга. Бог ты мой, кого я вижу? Так то ж мой летчик! Уже капитан, Звезда Героя на груди… Отошли в сторонку, вспомнили былое. Конечно, и про должок помянули. Вкатили с ним красного молдавского и разошлись навсегда…

– Много пишется, что немцы подрывали наши подбитые танки…

– Так подрывали. Когда у них хватало времени, то подрывали. Бывало, и свои рвут и наши… а когда им, как следует поддадут, так все побросают и бегут.

– На Украине Вам не довелось встречаться с тяжелыми танками немцев?

– Во время Корсунь-Шевченковской операции видел их тяжелые танки. Там у них было десять танков «Тигр». Но в бою с ними не встречался. Они, когда из окружения прорывались, очень хитро построили: во главе танки, потом бронетранспортеры, потом штабные машины, а за ними пехота – ежом таким. Прорывались тремя колоннами. Мой батальон действовал по одной колонне. По другой работал мой друг Коротаев, который из-за меня погорел – тоже не получил Героя.

– Да, кстати, перед встречей с вами я нашел в электронном архиве ваш наградной лист на Героя Советского Союза. Почему ему не дали ход?

– Так уж получилось. Генерал Богданов, командующий бронетанковыми войсками армии вместо Героя Советского Союз написал – «только орден Ленина». Пострадал я, другой комбат, и еще два комбрига. Во всем виноват заяц… да-да, обыкновенный заяц.

На Виллисе едем на пару с комбригом к командующему бронетанковыми войсками армии. Брежнев по каким-то своим делам, вроде с заявками на машины, и к тому же везет два представления на Героев Советского Союза, на меня и Коротаева Лешу, на первую визу. Я за рулем, по правую руку у меня на всякий пожарный – ППШ. Комбриг дремлет… Вдруг смотрю – впереди чешет заяц. Бежит и бежит… Мне надоело, я ППШ взял, и с одной руки его – хлоп. Тот кувырком. Останавливаюсь, комбриг подпрыгнул: «Что случилось? Немцы?» Я смеюсь: «Не, это заяц».

Приезжаем к генералу Богданову… вообще, он мужик-то хороший был. Ну, они там сразу рассуждать, туда-сюда. Комбриг говорит:

– Петр Иванович, мы тут по дороге зайчика нашли. Может быть, сделаем его здесь?

– О, заяц! Маша, давай его!..

А рядом Маша, шикарная ППЖ, гарная украинская девка. Белые волосы, в самом соку – лет под тридцать.

– Что изволите?

– Сделай-ка нам зайца. Ребята привезли. Закусим немножко...

Ну, здесь началось. Ободрать нормально она его не может, сготовить тоже. Смотрю – зовет меня в палатку.

У нас по Смоленску зайцев очень много. Мы с батей частенько их стреляли. Так что практики хватало. Мать как готовила зайца: если уксус есть – его нужно ночь в нем вымачивать. Мы, бывало, принесем с отцом пару-тройку зайцев – она сготовит. Ночь полежит – так он буквально ползет.

Я его разделал, выпотрошил, и она меня отпустила. Пришел, сижу рядом. Они о чем-то разговаривают. Потом Богданов кричит ей:

– Ну что там, Маша, готово?

– Да, готово, сейчас несу.

Накрывает она нам поляну, и потом подает зайца на сковороде, разрезанного на куски. По рюмке приняли, и сразу по кусочку зайчатины, пока горячее. Гляжу – оба сморщились, и положили назад. Я тоже попробовал – подошва от сапога, а не заяц. И все бы прошло хорошо, но Маша заходит опять с вопросом:

– Ну, как вам мой зайчик?

Полковник и генерал смолчали, а я дурак ляпнул:

– Да кто ж так зайца делает, его ж в рот не возьмешь.

Она как вспыхнет, и бегом. Слышно, как ревет в своей палатке... В общем, у Богданова настроение тоже ни к черту, говорит:

– Ну, что там у вас еще есть?

– Да вот представление на ребят…

– Оставляй. Я их отдам кадровику, или сам отправлю дальше.

– Есть, товарищ генерал.

И оставил ему все. Мы уехали, тот начал рассматривать... Хрен нам, а не герой. И мой комбриг давай писать в Верховный Совет запросы – «Почему не дали Героев?» А те отписываются – «Все на законных основаниях. Вручены ордена Ленина». После войны они с Богдановым в госпитале встретились, и Брижнев ему рубанул:

– Как же ты так мог поступить с ребятами?

И под рюмку выяснилось, что эта Маша увидела в документах на представление мое фото, и устроила ему скандал:

– Ты этому хаму хочешь дать добро? Тогда все, я ухожу…

И он уступил, написал рядышком – «орден Ленина»:

– А как я мог Орлову дать орден Ленина, а остальным Героя? Как ребятам объяснить?

Вот так в жизни бывает. Ну, а моя война закончилась в районе Румынской границы в мае 44-го, ровно за год до падения Берлина. И больше я с войной дела не имел, хватит с меня.

Орлов, 1944 г.

– Можно сказать, что вам везло на командиров?

– Да всякое бывало… Под Корсунем, помню, один пехотный комдив пытался подчинить танки себе, угрожал мне пистолетом. Пришлось показать ему трофейный парабеллум. Буквально немного до стрельбы не дошло. Но вот опять же… Он мне потом орден Красного Знамени вручал…

Вообще, это дело можно воспринимать по-разному... У меня однажды был такой случай: я отдыхал в ГДР, в санатории. А директор санатория в свое время воевал в Сталинграде командиром противотанкового орудия. Там он был тяжело ранен, попал плен, прошел его… перевоспитался и вернулся в ГДР, женился и народил шестерых дочерей. Вот, разговорились мы с ним. Спрашиваю его: «Так, наверное, Вы мой танк подбили?» А он не растерялся, говорит: «Ну, тогда, наверное, это Вы мне ногу перебили».

За пять лет пребывания в плену на работах в Караганде он неплохо научился говорить по-русски.Ну, надо сказать, что он немного изменился, потому что пожил среди нас. И он же не эсесовец был, а воевал в обычной полевой противотанковой артиллерии. Пушчонки у них были так себе, слабенькие. Повоевать он успел в период, когда они еще только пробивались в Сталинград. И пережил он там мало, был быстро ранен … в общем, я особо не вдавался в подробности.

А если ты хочешь, то я тебе дам контакты моего однополчанина Рязанцева, с которым мы еще в Белоруссии начали войну. Ему тоже 92 года, но он в отличие от меня работает, и ни где-нибудь, а в институте! Он тебе расскажет, как ему воевалось под моим руководством. А сейчас давай сворачиваться, и пошли тяпнем «за знакомство» …