Радин Самуил Соломонович

С.Р. - Родился в августе 1922 года в польском городе Лодзь. Мой отец, педагог по образованию, не имел польского гражданства, и вместе с мамой, студенткой Варшавского Университета, решил в 1924 году уйти из Польши в Советскую Россию. Границу пересекли нелегально в районе Житомира, получили советское гражданство, и наша семья поселилась в Минске. Мама преподавала историю и немецкий язык в польской школе, а отец работал директором еврейской школы, но в начале тридцатых годов, когда власти стали закрывать национальные школы, он перешел на работу в Институт усовершенствования педагогического состава. Родители были интеллигентными и прекрасно образованными людьми, в нашей квартире была собрана колоссальная библиотека, отец дружил с писателем Бруно Ясенским (в Минске в тридцатые годы осело много "коммунистических перебежчиков из Польши").

В 1936 году мы уже почувствовали "приближение бури", в Минске начались массовые аресты "поляков", вскоре волна арестов достигла своего апогея. В декабре 1937 года отца арестовало НКВД, обыск шел в нашей квартире всю ночь, нашли одну книжку, то ли Троцкого, то ли Каменева... Маму не тронули. У нас забрали часть нашей квартиры, но позволили остаться в Минске. Через некоторое время нам сообщили, что отец осужден по 58-й статье на "10 лет без права переписки". Кто из нас тогда мог знать, что означает эта "стандартная" для тридцать седьмого года формулировка... В конце пятидесятых годов, когда я стал делать попытки узнать что-либо о судьбе отца, в Минске власти мне выдали документ, в котором было написано, что мой отец, Соломон Радин, умер в лагере в июне 1942 года "от паралича сердца". Я обратился в Москве в Главную Военную Прокуратуру по вопросу реабилитации моего отца и только там получил достоверную информацию о его судьбе - он был расстрелян в Минске в тюрьме НКВД, как "польский шпион", в начале 1938 года... Я закончил школу-десятилетку (где, кстати, меня никто не попрекал тем, что мой отец репрессирован), поступил учиться на механический факультет Минского политехнического института и летом сорок первого года уже сдавал экзамены за первый курс. В армию до войны меня не взяли, призыв юношей из семей репрессированных был фактически запрещен, таких в лучшем случае призывали в стройбат. Один из моих школьных товарищей, отец которого, кадровый военный, был репрессирован в 1937 году, а старший брат погиб на Финской войне, пытался поступить в военное училище, но к экзаменам его не допустили, он получил отказ еще на мандатной комиссии, как "сын врага народа"...

Начало войны было для нас как гром среди ясного неба, и уже 23-го июня во время очередной бомбежки авиабомба попала в соседний подъезд нашего дома. Я никак не мог понять, где наша хваленая авиация?, почему в небе только немецкие самолеты?

Я вместе с мамой и младшим двенадцатилетним братом Леней решили уходить из города, оставаться было опасно. Соседи говорили нам: "Зачем вы это делаете, немцы были в Минске в 1918 году, культурная нация, они никого не тронут"... Взяли один чемодан с вещами и пошли из Минска по Московскому шоссе, по дороге меняя вещи на еду.

На одной из станций увидели, что на путях стоят открытые железнодорожные платформы, беженцы забрались на них, и под бомбежкой поезд тронулся в путь. Оказались мы в Саратовской области на станции Турки, это на границе с Тамбовщиной.

В Саратове жила сестра отца и, поначалу, некоторое время мы жили у нее.

Мать устроилась на работу учительницей в сельскую школу.

Осенью 1941 года меня призвали, в военкомате я не указал судьбу отца. Отправили в запасной учебный полк, где какое-то время меня обучали как обычного стрелка -"штыком, бей-коли!", а потом я попал в пулеметную учебную роту, где готовили пулеметчиков на ДШК. В начале 1942 года, в составе, кажется, 617-го зенитно-артиллерийского полка, я оказался на Калининском фронте, где прослужил почти год наводчиком и командиром расчета ДШК.

Г.К. - Что запомнилось из этого периода?

С.Р. - Отдельные эпизоды в памяти не задержались, в голове сейчас не воспоминания, а "сплошная каша", столько лет уже прошло... У меня всегда была плохая память на фамилии, а теперь и подавно..., не могу их вспомнить, только имена...

На Калининском фронте нас постоянно перебрасывали с места на место, то на самую передовую, то мы стояли в ближнем тылу. В роте было всего 4 установки ДШК, ротный попался какой-то пьяница, когда на нас летели бомбы, он сразу прятался в окопе, а не оставался рядом с пулеметными расчетами, как велит устав и командирская совесть.

За год в зенитчиках мне достоверно удалось сбить только один немецкий самолет. Помню, как приходилось замерзать и голодать, как мы выкапывали из-под снега мерзлую картошку, чтобы как-то прокормиться. Условия были очень тяжелыми...

Зимой 1942-1943 года во время одного из авианалетов бомба разорвалась прямо рядом с пулеметом, меня сильно контузило, поранило осколками, и пока меня подобрали санитары, я еще успел обморозиться... Из госпиталя я в свой полк назад не попал, меня направили в запасную часть, где я ждал отправки на передовую с очередной маршевой стрелковой ротой. Тут приехал какой-то генерал, приказал выстроить личный состав запасного полка, а это было примерно 2.000 человек. Генерал приказал всем имеющим среднее образование выйти из строя. Таких набралось всего тридцать человек.

Нам объявили, что нас направляют учиться на танкистов. На медкомиссии врачи меня забраковали из-за моего высокого роста, мол, как такой "верзила" может поместиться в танке. Врачи руководствовались еще довоенными формулярами, предписывающими ограничения роста при наборе в танковые войска. Я ответил врачам, что меня "лично товарищ генерал отобрал в танкисты", и меня сразу признали годным.

Нас привезли в 21-й учебный танковый полк в Дзержинск Горьковской области, где меня готовили на башенного стрелка, и вскоре, в начале сентября 1943 года, нас отправили на фронт. Я попал на 1-й УФ, в 230-й отдельный танковый полк, который в этот период входил в состав 38-й Армии и вел боевые действия на подступах к Днепру.

Полк имел только легкие танки Т-80 (модифицированные Т-70), экипаж танка состоял из трех человек , вооружение - 45-мм пушка и курсовой пулемет. Боекомплект - 70 снарядов. Эти Т-70 у нас называли "могила на гусеницах", танк имел "в линию" два бензиновых двигателя и горел в бою "как спичка".

Командовал 230-м ОТП подполковник Щербаков.

Г.К. - Насколько тяжелыми были бои на плацдарме за Днепром?

С.Р. - Ночью переправились по наплавному мосту на западный берег Днепра.

Появился генерал-майор, собрал танкистов: "Ребята, готовьтесь, утром немцы будут наступать". Утром немцы пошли в атаку, мы ее отбили, и еще несколько дней стояли в обороне на плацдарме. Потом нам приказали вернуться на левый берег и перебросили уже на Лютежский плацдарм. Рядом с нами была еще чехословацкая бригада генерала Свободы, так танки за Днепр переправляли на баржах: чехи ставили по 4 гаубицы, мы по два своих танка и баржа под обстрелом совершала очередной рейс через реку.

Здесь, на подступах к Киеву мне довелось первый раз выбираться из горящей машины. Бронебойный снаряд попал прямо в танк, пробил через грудь механика-водителя, наш танк загорелся, но я успел выскочить из башни, только получил ожог левой руки.

Через какое-то время от нашего 230-го ОТП ничего не осталось, и, уже не помню точно, как я оказался в составе 59-го отдельного танкового полка, события поздней осени сорок третьего как-то перемешались... Здесь уже были танки Т-34 и полк поддерживал 1-й гвардейский кавкорпус генерала Баранова. Вместе с кавалеристами мы брали Житомир и выходили из окружения.

Г.К. - Каким был выход из Житомирского окружения?

С.Р. - На Житомир шли со стороны Коростышева, оборона немцев была прорвана именно атакой наших танков. Запомнилось, как по дороге всадили несколько снарядов в здание спиртзавода, в котором засели немцы, и спирт из пробитых бочек потек по канавам, и пехота его черпала котелками и касками прямо оттуда.

Сам Житомир был взят почти без боя. Мы захватили колоссальные продовольственные и вещевые склады, несметные запасы алкоголя, казалось, что в них "свезена вся Европа". Стояли бочки с ромом, высокие ряды ящиков со шнапсом, коньяком, вином. Бойцы на месте отбивали ударом об рельсы горлышко от бутылок и пили, сколько в "душу зальется". Из простреленных бочек ром хлестал на пол. Датское масло в жестяных баночках, норвежская сельдь, мясные консервы - как говорится, бери-не хочу.

Помню, как взял себе в танк несколько бутылок французского вина "Бордо". Из-за богатых трофеев в частях началась серьезная пьянка, от которой все окончательно "очнулись", только когда узнали, что находимся в полном окружении и уже поступил приказ на прорыв. Кавалеристы нагрузили свои тачанки и подводы трофейным барахлом и колонной двинулись на восток, внешне это напоминало банду батьки Махно после удачного рейда. У нас в полку оставалось всего 4-5 танков и когда дошли до какого-то рубежа, нас остановили, впереди были немцы. К моему танку подошел какой-то полковник и спросил: "Ракетница есть? Давай ее сюда. По сигналу ракеты - атакуйте!". После войны этот полковник преподавал у нас в Минске в институте на военной кафедре, и он меня при встрече сразу узнал. Фамилия его была Белый.

Дошли до деревни Устиновка, это рядом со станцией Чоповичи. У нас уже не было горючего и снарядов для танков, и наши Т-34 полностью исчерпали свой моторесурс. Остатки 59-го ОТП встали без движения. Кругом грязь, слякоть, а мы уже в валенках. Распределились так - один дежурит в танке, другие греются в хатах. Утром из леса появились немецкие танки и стали вести огонь вслепую, кавалеристы кинулись спасаться, стали разбегаться из деревни, кто пешим, кто конным, а нам куда деваться, танки целыми бросить - не имеем права. Думали что все, пришел наш смертный час, еще немного и нас просто "сомнут"... За нами сарай, метров сто в длину, так из-за него внезапно вышли 4 установки "катюша" и дали залп прямой наводкой по наступающим танкам . Немцы сразу отошли назад в лес... После выхода из окружения нас передали в 4-й гвардейский Кантермировский танковый корпус, я попал служить в 13-ую гвардейскую танковую бригаду, в которой провоевал всего несколько месяцев, но о службе в этой бригаде мне даже не хочется вспоминать...

Г.К. - Что в этой 13-гв. ТБр было такого особенного, что Вы о ней говорить не хотите?

С.Р. - Сама бригада была обычной, имела в своем составе танки Т-34. Но командовал бригадой полковник Бауков, "славившийся" своим произволом и скотским отношением к личному составу и, вдобавок, являвшийся отпетым антисемитом.

Я за время своей службы в армии только в этой бригаде впервые столкнулся с таким явлением. Чего только мне там не довелось услышать, начиная от "жидовской морды", и заканчивая "вы, сволочи пархатые, нашего Христа распяли, мы вам за это еще отомстим". Постоянные оскорбления на национальной почве, даже в своем экипаже. Рядом стояла 12-я гв. ТБр, и там была похожая картина, встретил одного еврея-танкиста с этой бригады, так он мне сразу сказал: "Мы здесь скорее от пули в спину погибнем, чем от немецкой руки"... Жуткая атмосфера... За бои под Тернополем всему экипажу вручили ордена, мне - ничего, хотя немецкий танк я там подбил, но мне сказали прямым текстом - "жидам не положено!"... В составе бригады я участвовал в боях на Западной Украине, а в конце мая 1944 года меня полковник Бауков "сплавил" в штрафную роту.

Г.К. - Зачитаю архивный документ, приказ №061/с от 26/5/1944 по 13-й гв. ТБр.

"Командир башни Т-34 1-го танкового батальона сержант Радин Самуил Соломонович, находясь в суточном наряде, 23/5/1944 отказался выполнять приказания дежурного по батальону, грубил, вступал в пререкания... Будучи арестован за такое поведение, сержант Радин продолжал вести себя вызывающе, потеряв всякое воинское достоинство... Кроме того, в батальоне Радин проявляет себя недисциплинированным, небрежным, грубым, на замечания офицеров часто вступает в пререкания. За допущенное грубое нарушение воинской дисциплины, переходящее в преступление, для искупления свое вины перед Родиной, сержанта Радина С.С. направить в штрафной батальон (№ не указан) сроком на 3 месяца"... Как все было на самом деле?

С.Р. - В 1996 году я сделал запрос в Центральный Архив МО в Подольск и оттуда мне прислали этот документ. Все что в нем написано - ложь от первого до последнего слова.

Ни в какие пререкания с офицерами я не вступал и выполнять приказы не отказывался. Все было иначе, до банального просто. Бригаду отвели в тыл на отдых. Я стоял возле танка когда ко мне подошел бригадный "особист", со своим подручным, и приказал: "Сдать личное оружие и комсомольский билет!". Я ничего не понял, только сказал, что комсомольский билет можно забрать только по решению комсомольского собрания батальона, на что "особист" грубо ответил: "Ты здесь права не качай! Ты отправляешься в штрафную роту!". Забрали мой пистолет ТТ , билет, отвели меня к группе бойцов , человек пять, которые также ожидали отправку "в штрафники"...

Никакого суда трибунала надо мной или элементарного разбирательства в штабе бригады не было, и вся эта отправка в штрафную роту была чистой воды произволом со стороны комбрига, по его указанию "состряпали" лживый приказ о моих "воинских преступлениях", он его подписал, и все, "вперед - в штрафную", насколько я знаю, по уставу командир отдельной бригады имел личное право отправить подчиненного сержанта или рядового в штрафники. В штрафную нас вели под конвоем, я попросил разрешения забрать из танка свой вещмешок и шинель - не позволили, погнали под дулами автоматов, как пленных немцев... Я потом пытался понять причину произошедшего и был склонен думать, что в Особом Отделе бригады была пометка о том, что я "сын врага народа" , и если добавить к тому лютую ненависть Баукова к еврееям - так все для меня "сложилось" - один к одному, как нельзя хуже...

Г.К. - В штрафной роте туго пришлось?

С.Р. - Период, проведенный в штрафной роте, я вспоминаю без какого-либо содрогания души. В нашей 318-й отдельной штрафной роте при 38-й Армии по меркам того времени была здоровая нравственная атмосфера. Ротой командовал капитан Смирнов, его фамилию я запомнил намертво. Уже когда лежал раненый в госпитале, то написал Смирнову письмо, хотел узнать, снято ли с меня "клеймо штрафника", и Смирнов мне лично ответил, что если я пролил кровь в бою, в штрафной роте, то никакой вины перед Родиной уже не имею... Прибыл в роту, мне выдали винтовку-"трехлинейку", патроны, и сразу в траншею. Штрафников было человек триста, но мы занимали по длине большой кусок передовой линии, расстояние от бойца до следующего в линии окопов достигало 30-40 метров. Хочу сказать, что отношения между бойцами-штрафниками были товарищескими, нас объединила одна судьба, горькая и страшная.

В какой-то степени, можно выразиться, хоть и с натяжкой - это была дружная боевая семья, друг к другу относились с уважением.

В затишье мы иногда собирались вместе по 5-7 человек и беседовали между собой. Разговаривали о прошлой жизни, некоторые делились планами на будущее, в надежде, что останутся живыми. На политические темы разговоры велись на примитивном уровне. Иногда бойцы сами рассказывали, за что попали в штрафную. Большую часть личного состава роты составляли бывшие бандиты - уголовники и "дезертиры 1941 года", оставшиеся в "примаках", а также уклонившиеся от мобилизации после освобождения Украины частями Красной Армии. Но было среди нас немало и таких, которые "загремели в штрафную", только за то, что где-то возразили офицеру или просто не понравились начальству. Никто не спрашивал - какой я национальности, эта тема вообще не обсужадалсь. Кроме меня в роте был еще один еврей, "амбал", человек еще выше меня ростом и большой физической силы, внешне напоминал штангиста - тяжеловеса. Он как-то идет по траншее, заметил меня, признал во мне своего и сказал: "За спиной присматривай, будь осторожен, смотри, как бы сзади пулю не получить"...

Командирский блиндаж находился за нашими позициями, Смирнов вел себя с нами довольно корректно, а вот его заместитель по строевой смотрел на штрафников зверем. Мы держали оборону, выдерживая постоянные ежедневные беспрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, которые прекращались только на ночь, но ночью уже от нас требовали вести постоянный беспокоящий огонь в сторону немцев, как сказал ротный - "чтобы не спали", боеприпасов хватало. Днем мы скрывались от мин и снарядов в нишах, вырытых в стенках траншеи, но от прямых попаданий это не спасало, а наши позиции находились у немцев как на ладони. Взвод ежедневно нес потери от этих обстрелов, но нас все время понемногу пополняли. Несколько раз мы поднимались в разведку боем, вот тут потери были чувствительными. Немцы тоже нас атаковали.

Один раз возле меня убило пулеметчика, я кинулся к нему, вижу, что ручной пулемет остался целым, а у бойца пулевое попадание в голову. Только дал по немцам одну очередь на весь диск из "ручника", как сразу в бревно, в "накат" над моей головой, впивается пуля, понятно - снайпер работает. Мы потом этого снайпера "подловили" коллективными усилиями, мой товарищ несколько раз чуть поднимал каску над бруствером, немец не выдержал и выстрелил, я сразу его засек и "снял" из винтовки, там расстояние было метров сто пятьдесят, не больше...

Полтора месяца я провел в штрафной роте целым и невредимым...

А потом поступил приказ на атаку. В июле светает рано, нам приказали по сигналу ракеты атаковать немцев и занять их линию обороны. Погнали в атаку без артподготовки, и как только мы поднялись, навстречу нам немцы открыли шквальный, очень плотный пулеметный и артиллерийский огонь, нас ждали. Очень много штрафников было убито и ранено уже на первых метрах "нейтралки". Я успел пробежать метров семьдесят, как рядом разорвался снаряд или мина, и меня швырнуло на землю. Почувствовал боль в ноге, с бедра текла кровь. Посмотрел, а прямо вокруг меня человек восемь мертвых штрафников, всех поубивало этим разрывом снаряда, а мне достались только множественные осколочные ранения в ногу. Я лежал на земле и слышал, как рота ворвалась на немецкие позиции. Мимо меня пробежал заместитель командира роты со своей сворой, остановился: "Что, ранен?" - "Сам не видишь?", и они побежали дальше. Раненых никто с поля боя не вытаскивал, и я сам пополз на правом боку до своих окопов. Сам себя перевязал. Дополз до траншеи, там был связист с телефонным аппаратом, он помог мне спуститься в траншею. Немного отдохнул, перевалился за бруствер и снова пополз к опушке леса из последних сил. На меня случайно наткнулась санитарная повозка, меня подобрали и отвезли в санбат. Операцию сделали в полевом госпитале, выяснилось, что один из осколков застрял в кости, а потом отправили в госпиталь для тяжелораненых в Винницу, где нас погрузили в санлетучку и отвезли в Ростов.

Но все ростовские госпиталя были забиты ранеными, и наш эшелон направили на юг, в Баку. Выписали меня из госпиталя через три месяца.

Г.К. - В какую часть Вы попали служить после выздоровления?

С.Р. - В Баку, в Сальянских казармах, находился учебный танковый полк, туда меня и направили. Здесь экипажи проходили подготовку на американских танках "шерман". Сформировали новый полк, перебросили нас в Пятигорск и сказали, что мы будем отправлены на Дальний Восток, уже полным ходом шла подготовка к войне с японцами. Но на фронт полк так и не попал, мы так и остались в Пятигорске. Я служил старшим мотористом-регулировщиком, это приравнивалось к должности заместителя командира танковой роты по технической части. Здесь со мной случилась одна история, которая могла мне стоить многих лет лагерей. В одном из военных санаториев отдыхал заместитель командующего бронетанковыми войсками по техчасти, который внезапно приехал в наш полк и устроил экзамен для старших мотористов-регулировщиков из всех 12 рот полка. Я показал наилучший результат, генерал вызвал меня себе и сказал, что я буду представлен к офицерскому званию. Я ответил, что хочу демобилизоваться и продолжить прерванную войной учебу в институте. Генералу очень не понравился мой ответ, он в резкой форме заявил, что армия нуждается в специалистах, что я демобилизации не подлежу, и чтобы у меня не возникало желания уйти на "гражданку", он меня направляет своим личным распоряжением на танкостроительный завод в Нижний Тагил, инструктором в роту испытателей танков. Генерал уехал, а через несколько дней я был арестован армейской контрразведкой СМЕРШ, и мне предъявили обвинения в антисоветской агитации и "восхвалении вражеской техники". Я в разговоре с танкистами сказал, что американцы заботятся об экипажах, что в "шерманах" все удобно, все предусмотрено для жизни и боевой работы танкистов, начиная от экипировки, заканчивая аптечкой . Я сразу понял кто написал на меня донос, был у нас один моторист, постарше меня, который мне почему-то завидовал, что я лучше него разбираюсь в технике. Следователь из "особистов" попался грубый, этакое неотесанное хамье, разговаривал со мной исключительно матом, обещая сгноить на Колыме.

И тут меня внезапно выпускают из-под ареста. Оказывается, пришла телеграмма из Нижнего Тагила с требованием срочно меня откомандировать на полигон. Поскольку эта телеграмма была результатом личного распоряжения заместителя командующего бронетанковыми войсками, то "особисты" не решились довести мое дело до конца...

Прибыл в Тагил, несколько месяцев прослужил в роте испытателей танков, моим взодным командиром был минчанин Виноградов, ставший в пятидесятые годы крупным партработником. Демобилизовали меня в конце 1946 года, когда я предъявил справку, что до войны был студентом первого курса политеха.

Вернулся в Минск, восстановился на учебе в своем институте, снова на 1-й курс, уже энергетического факультета. Так закончилась моя армейская служба...