Шистер Михаил Семенович

М.Ш. - Родился 31/5/1925 в городе Прилуки Черниговской области.

Мой отец служил тогда в отдельном отряде ГПУ по борьбе с бандитизмом, гонялся с маузером и шашкой за бандами по всей восточной части республики, а мать растила нас, троих детей. Я был еще совсем мальчишкой, когда отец оставил нас, ушел к другой женщине, но он иногда помогал своим детям, связи с нами не терял.

Жизнь у нас была голодной и после окончания четвертого класса я пошел работать, меня взяли учеником мастера на Черниговскую обувную фабрику.

С 12-ти лет работал в цеху, и я не помню, чтобы приходил какой-нибудь профсоюзный деятель и заявлял, что в нашей стране детский труд запрещен.

В 1940 году отец был на Западной Украине, работал заместителем прокурора города Луцка, и он забрал меня к себе. Приехал в Луцк, все чужое, еще и года не прошло как эта территория вошла в состав СССР. Устроился помощником фотографа в артели «Фототруд», созданной из двух бывших частных фотоателье Окса и Кройна.

Обстановка вокруг города была неспокойной, в лесах и в окрестностях часто были стычки между бандеровскими формированиями и красноармейцами. Моего наставника, фотографа Окса, нередко вызывали в городской отдел НКВД, снимать на фото пойманных живых бандеровцев и тела убитых в перестрелке бандитов, он брал меня с собой, и мне, пятнадцатилетнему парнишке пришлось увидеть столько трупов, что когда по радио говорили о том, что жители западноукраинских областей, все как один, счастливы после вступления в братскую семью советских народов, я только усмехался.

В июне 1941 года я находился в пионерском лагере в селе Федычин. Лагерь был устроен в старом графском замке. Ранним утром, 22-го июня, бомбили Луцк и мы, проснувшись, увидели, как в городе бушуют пожары, над кварталами столбы черного дыма, слышались взрывы. В 7-00 в лагерь приехал автобус «газик», из него вышел солдат с винтовкой и сказал -«Началась война! Грузите младших в автобус! За другими приеду следующим рейсом». Вернулись в город, пришел на квартиру, которую мы снимали у одного местного еврея, и тут снова стали бомбить. Спрятались в подвале: хозяин квартиры с женой и пятью детьми, и я. Хозяин сказал -«Ну, нашла коса на камень, русские немцам теперь точно все кости переломают!». 25-го июня, отец, уже призванный в армию как старший лейтенант запаса, посадил меня на поезд, уходящий на восток.

Доехал до узловой станции Нежин, а оттуда добрался до Чернигова. Только вернулся, как меня сразу забрали на окопные работы, рыть противотанковые рвы. Наша улица была окраинной, от нее шла дорога на Новгород-Северский, и большинство соседей, бросив все свое имущество, стали пешком уходить на восток. Но мама работала на фабрике, и ей не разрешали эвакуироваться. А немцы уже подошли к Чернигову вплотную, в городе началась паника. Молодежь распустили с окопных работ по домам, я пришел к матери, что делать... не знаем. Младшей сестре тогда было 13 лет, а брату всего девять лет. Вечером возле нашего дома остановилась машина-«полуторка», и два молодых военврача попросились на ночевку, они приехали на медицинский армейский склад за медикаментами для своей части. Утром они уехали на склад, а потом снова вернулись к нашему дому, забрать свои вещи. И мать попросила их -«Заберите нас в Прилуки!».

Они ответили - «Ладно, заберем, только у вас всего пять минут на сборы».

И мы, в чем стояли, забрались в кузов..., и оставили за своей спиной Чернигов, который пал в немецкие руки всего через несколько дней. Добрались до Прилук, там мой дядя, папин брат, работал бригадиром сапожников на фабрике. Он сразу сказал -«Надо бежать, иначе, оглянуться не успеем, как немцы будут и здесь, и тогда нам конец». Пришли на станцию, стоят на путях открытые платформы, и сотни людей с узлами, чемоданами и вещмешками сидят на них и ждут, когда состав двинется. Наконец состав тронулся с места. Но этот поезд для беженцев проедет километров пять, потом сутки стоим, пропускаем санитарные «летучки», проедем еще 10 километров, и снова полдня торчим в степи. Дорога до Харькова заняла целых 15 дней, но, к нашему великому везению, нас в пути ни разу не бомбили. В Харьковском эвакопункте беженцев отправляли дальше на восток страны, и наша семья попала в эшелон, который привез нас в Казахстан. Оказались мы на станции Алга, в семидесяти километрах от города Актюбинска. В Алге находился химический комбинат имени Кирова, и нас поселили в поселке фосфорного рудника, в семи километрах от станции. Рядом был открытый карьер, на работу в который, поздней осенью сорок первого года, пригнали заключенных. Я работал жестянщиком, а мать на химкомбинате. Зимой в пургу мать пошла на станцию получить пособие на детей, и не вернулась. Замерзла насмерть, ее тело нашли только на третий день. Похоронили маму, и я стал единственным кормильцем для своих младших брата и сестры. Сам доставал и готовил еду для них. Но вскоре произошло следующее. Мой отец служил в Тамбовской авиационной школе, которую передислоцировали в Узбекистан, в город Джизак.

В Актюбинске, на вокзале, отец случайно встретил кого-то из земляков, который ему сказал, что вся наша семья находится в Алге. Отец отпросился у своего начальства на один день, приехал в Алгу и нашел нас, голодных сирот. Он забрал нас с собой.

В Джизаке я работал помощником машиниста на электростанции, следил за движком и смазывал его. Зарплаты мне не давали, но на станции кормили, и это уже было спасением.

В конце января 1943 года меня призвали в армию.

Г.К.- С каким настроением уходили в армию?

М.Ш.- Шел служить с огромным желанием, уже хорошо знал, что немцы делают с евреями, и осознавал, что должен отомстить за свой народ.

Пришел на отправку, младшие меня провожали. Посадили по вагонам, а там одни узбеки из окрестных кишлаков, в нашей теплушке было только трое русских ребят.

Узбеки везли с собой провизию, у каждого по пять - шесть мешков с разной едой, и тот армейский паек и приварок, что нам давал в пути сопровождающий старшина, они не ели, каждый из них «рубал» свое, домашнее, ни с кем не делясь, и нам, «неузбекам», досталось вдоволь каши, которую узбеки есть не желали.

Так мы, наверное впервые с начала войны, ели досыта неделю подряд.

Привезли нас в Мордовию, в Селиксу, имевшую репутацию проклятого места. Нас вывели из вагонов, узбекам приказали оставить все мешки с домашней провизией прямо на месте, и строем повели всех в расположение запасного полка. Дали вместо нормального обмундирования какое-то тряпье цвета хаки, отдаленно напоминающее гимнастерки, заплатанные шинели, ботинки б/у с обмотками. Ботинок на всех не хватило, так выдали лапти. Оказывается, что в Селиксе есть целая «мастерская», которая плела лапти из лыка для новобранцев. Стали распределять по воинским специальностям, меня направили в учебную батарею, готовившую артиллеристов для 45-мм орудий. Три месяца подготовки, три стрельбы боевыми снарядами по фанерным макетам танков котоые тянули тросами, лебедкой перед нашим орудием на полигоне. Кормили нас одной затирухой, пушки мы таскали лямками на себе, и большинство мечтало побыстрее отсюда уехать, куда угодно, хоть к черту в зубы, но голод нас достал до предела.

В начале мая 1943 года нам объявили, что через неделю поедем на фронт.

Ждем отправки. И тут к маршевому батальону прибыл офицер-«покупатель» из Саратова, с 31-го учебного танкового полка, и стал агитировать и «вербовать» желающих - в танкисты. Два моих близких друга Володя Текушин и Саша Тюрьморезов, оба кубанские казаки, пошли и записались в список желающих в танкисты. Спрашивают меня -«А ты чего стоишь?». Я ответил -«Не пойду, потом скажут- жид от фронта увильнуть хочет» -«Да брось ты, охота тебе пушку на горбу таскать? А так хоть в танке воевать будем, не своими ногами землю топтать. Пошли с нами!».

Привезли нас в учебный полк в Саратов, УТП находился рядом с Саратовским танковым училищем. Курс подготовки длился шесть месяцев, за это время мы сделали полную ротацию на все танковые специальности, каждый из нас мог воевать как башнер, механик-водитель или как стрелок-радист. Наш набор был первым, получившим столь долгую подготовку, до нас всех танкистов выпускали на фронт через 3-4 месяца.

Потом мы сидели в резерве, ждали танки с нижнетагильского конвейера, только в марте 1944 года наша маршевая танковая рота погрузилась с танками Т-34/76 на платформы и отправилась на фронт. Каждый экипаж получил своего офицера-командира, и в основном эти лейтенанты были нормальные ребята, а те из них, кто попадались с гонором, те, кто гоношились и пытались орать и материть своих танкистов, сразу слышали в ответ -«На фронт попадем, мы с тобой гнида сразу расквитаемся». Подобные «обещания» безотказно действовали и на наших инструкторов еще в УТП, поэтому в экипажах сразу возникала хорошая атмосфера -«Один за всех и все за одного».

Г.К.- Ваш первый экипаж.

М.Ш.- Командир танка младший лейтенант Подопригора, механик -водитель был белорус Синилов, бывший тракторист, стрелком-радистом был молодой парень из Энгельса Ваня Палец, и я - башнер. Дядя Синилова был большим начальником, генералом и военным комендантом Москвы, так мы всю дорогу над ним подшучивали, -«Синилов, что же тебя родной дядька так не любит? Взял бы хоть к себе в комендатуру, а то сгорит его родная кровь в первом бою, и поминай как звали». Разгружался наш эшелон в Дубно, и Синилов, как опытный механик- водитель, лично согнал все танки роты с платформ. Дали приказ на движение, прибыли в какой-то лес, на опушке закопали танки в землю, только башни торчали. Попали мы в 111-ю танковую бригаду. Появилось начальство, стали разбирать танки по батальонам, и тасовать экипажи, как колоду замусоленых игральных карт. Я попал в 1-ую роту 1-го танкового батальона.

Синилова от нас сразу забрали, вместо него прислали нового механика-водителя Михалева, потом сменили «старого» радиста на Ивана Пичугина, а лейтенант Подопригора еще по дороге на фронт куда-то «испарился». Командиром моего танка стал лейтенант Борисов, но вскоре его заменил лейтенант Владимир Плетнев. У нас, что интересно, в бригаде почти не было постоянных по составу экипажей, все время происходили замены, то кто-то ранен или убит, то весь экипаж после того как их танк сгорел или был подбит, становился «безлошадным», и каждый танкист ждал свободной вакансии в другом, еще воюющем танке, или - пока придет новая техника.

В этих лесах мы простояли до июня 1944 года, фактически не воевали, но по 10 танков от каждого батальона выдвигались вплотную к передовой, и, стоя в капонирах, поддерживали линию нашей обороны. Через десять дней их меняла другая рота батальона, и «фронтовики» возвращались к месту дислокации бригады.

Во время этого «сидения» на передовой со мной ничего необычного или интересного не происходило, просто, понемногу привыкал к боевой обстановке, к бомбежкам и к артобстрелам, но наступательные действия на нашем участке не проводились с обеих сторон, передовая линия застыла на месте, все ждали лета, когда сам Бог велел наступать.

Г.К. - Кто командовал подразделениями бригады?

М.Ш. - Нашим командиром бригады был полковник Исаак Наумович Грановский. Человек смелый, уважаемый всеми танкистами, поскольку всегда лично ходил в бой на танке, и, как нам сразу рассказали по прибытию в бригаду, полковник Грановский на Курской дуге, прикрыл своим танком наш другой горящий танк, добиваемый немцами в упор, дал возможность выскочить экипажу из погибающей машины, и вывез,спас раненых танкистов из под огня. Комбриг Грановский никогда не кричал, всегда был спокойным и хладнокровным. Еще запомнилась его ППЖ - дивной красоты была девушка. Поздней осенью он ушел на повышение, на должность начштаба танкового корпуса, и вместо него к нам на бригаду прибыл полковник Иван Лукич Мироненко, высокий и суровый «дядя», получивший среди танкистов прозвище - «Председатель колхоза». Моим первым комбатом был капитан Дидюн, но в боях под Калишем его полковник Грановский забрал к себе в корпус, и батальон принял под командование молодой капитан Новиков, «скрытый» еврей, ко мне он всегда обращался на идиш так -« А...Рабинович миде бомбес» ( «Рабинович с бомбами»), и войну я заканчивал башнером в его танке комбата. Моим первым командиром роты был старший лейтенант Воронцов, вроде так его звали, если я не ошибаюсь в фамилии. В апреле 1944 года он ехал сидя на башне танка, и натянутый над дорогой провод «захлестнул» ему прямо под шею, сразу хлынула кровь. Его увезли в госпиталь. Сразу после войны я с ним случайно столкнулся в армейском тылу, он меня первым узнал и удивленно спросил, как это я умудрился не сгореть в танке за целый года войны? Я ответил, что не успел сгореть, но три раза был ранен, на что мой бывший ротный сказал -«Повезло тебе сержант, обманул ты костлявую».

Г.К. - Год в танке на передовой считался нереальным сроком?

М.Ш. - Наверное, - нет, поскольку в экипажах встречались опытные танкисты, начинавшие воевать еще на Дону или под Прохоровкой, и до сих пор оставались живы и здоровы. Таких было немного, в нашем батальоне всего 3-4 человека в экипажах., например, механик Дмитрий Мазунин, воевавший с Курской дуги, или стрелок - радист Рома Шахнович, киевский еврей, уже горевший в танке раз пять, в первый раз еще под Сталинградом, и ничего, до сих пор живой. Мы, «зеленые» новички, с огромным уважением смотрели на этих ветеранов бригады, на многочисленные ордена и медали на их гимнастерках, и верили, что может и нас, вот, как их, судьба сохранит в грядущих боях... Но когда мы были в учебном запасном УТП, то постоянно слышали от старых танкистов «проникновенные карканья» -«Все, нахер, скоро сгорите!», или «Тридцатьчетверка - это железный гроб с музыкой, молитесь своим Богам, вам все равно всем крышка!». Подобные «рекомендации» давили на психику, но, когда ты молодой, то веришь, что все обойдется, и думаешь, что почему-то именно тебя смерть обойдет стороной. У нас был в батальоне разведчик-танкодесантник, по прозвищу Коля-Шахтер, парень с 1922 года рождения. В каких только переделках и передрягах он только не побывал, но из любого боя выходил живым, его с 1941-го года даже ни разу не ранило. Везение запредельное, за гранью реальности. Я его как-то спросил -«Шахтер, ты что, заговоренный от смерти?», и Коля тихо мне ответил- «Я каждый день молюсь», и показал нательный крест...Надо еще принять во внимание следующий фактор. Наша бригада была не фронтового подчинения. А такие, «фронтовые» бригады, гоняли каждый день по всей линии передовой, а наша 111-ая ТБр входила в состав 25-го отдельного танкового корпуса, который придавался танковой армии. Корпус идет в прорыв, потеряет в боях почти все танки, потом его выводят в тыл, на переформировку, а это месяц - другой передышки. Правда, мне на переформировке довелось побывать только один раз, а в остальных случаях меня ранило еще до того, как бригаду выводили из боев.

Г.К. - В книге российского военного историка А.Исаева «Берлин.1945 год» написано, что перед вводом 25-го танкового корпуса в бой под Берлином в составе корпуса оставалось на ходу всего 26 танков и 17 САУ.

М.Ш.- Возможно так и было, но тут надо учитывать сколько танков находилось в ремонте, в самом корпусе. Как мне помнится, все время «ручейком» прибывала восстановленная техника от ремонтников и приходили танковые маршевые роты из тыла, уже с экипажами. А если в апреле сорок пятого у нас осталось так мало танков, то этому есть простое объяснение, наш корпус почти полтора месяца вел тяжелые бои под Губином, и этот период для всех танкистов 111-й ТБр запомнился особым ожесточенным накалом боев и весьма ощутимыми потерями. А потом мы перешли в наступление, захватили город, кажется Фрауштадт, и пошли на Берлин, дальше нас развернули на Котбус. Остановились только под Прагой...

Г.К. - Какой из Ваших первых боев Вам наиболее запомнился?

М.Ш.- Атака на город Каменка. Приказали ночью переправиться через реку Буг по броду, найденному разведчиками и саперами, и отмеченному вешками, и в 3.00 начать выход на исходные позиции, а далее, по сигналу ракеты, начать атаку.

Но немцы не дураки, «лаптем щи не хлебали», они за ночь накатали ложную дорогу к реке, поставили другие знаки, а наши саперы в темноте на проверили, куда идут танки. Наш первый танк только подошел к ложному броду, заехал в воду, и сразу стал тонуть. Двое танкистов успели выскочить, их сразу застрелили из пулемета, и немцы радостно нам орали с высокого берега -«Рус! Иван!Куп-куп!».

Атаку отложили. На следующий день наш танк пошел через реку под другому броду, но механик Михалев заехал в брод на 2-й передаче и танк застрял прямо на середине реки. Он хотел перключить передачу на первую, и тут двигатель заглох, нас стало затягивать еще глубже в реку. Пытались завести мотор, но эти попытки ни к чему не привели, танк лишь все глубже уходил в илистое дно реки. Командир танка Борисов обматерил Михалева и вызвал по рации тягач. А Михалев ни в чем не виноват, он был неопытный, и никто ему не объяснил, как на танке преодолевать мелкую водную преграду.

Сидим, ждем тягача. Немцев на правом берегу нет, но слышна стрельба неподалеку. Пришел тягач, « тянул, надрывался, тужился и пыхтел», но вытащить нас не смог.

А над водой уже только башня торчит, в танк хлынула вода. Командир кричит -«Боеукладку наверх!». Мне пришлось нырять за каждым снарядом, вытащил на трансмиссию все снаряды, и еще «шаровый» пулемет и диски к нему. Ждем подмогу, ремонтники обещали пригнать другой тягач. Я накинул трофейную немецкую плащпалатку, взял автомат и пошел в деревню, которая находилась левее от нас. Вернулся с двумя бутылками самогонки, а на обратном пути нашел в камышах целую лодку с одним веслом, подогнал ее к танку. Выпили, согрелись, как -то скоротали время до вечера. К нашему берегу подошел БТР оттуда вылез лейтенант -пехотинец, с ним четыре автоматчика. Я их перевез на западный берег, и на высоком берегу, прямо перед нами, они заняли пустые, брошенные немцами окопы. Там на другом берегу, еще стояли 5-6 оставленных немцами грузовых машин. Ночью, в тишине над рекой, слышу немецкую речь, совсем рядом. Шепчу командиру -«Вон там. Немцы» -«Давай осколочным». Запрыгнули с ним назад в танк. Открутил колпачок у снаряда, дослал снаряд в орудие. Немцы уже вошли в воду, видимо знали, что где-то здесь имеется брод. И когда до немцев оставалось метров 50, я выпустил по ним штук семь снарядов. Они побежали от реки в сторону брошенных грузовиков, одна из машин загорелась от взрыва снаряда, и пламя осветило окрестности, немцы были видны, как на ладони. Добавили еще три снаряда по бегущим, радист бил по ним из пулемета с башни, и крики немцев быстро затихли. На рассвете подплыли на лодке к правому берегу, и нашли там где-то десять «свежих» немецких трупов, это были тела тех, кого достали наши снаряды. Среди брошенных машин прятался один живой гитлеровец, который, завидев нас, вышел навстречу с поднятыми руками. Оказался поляк - фольксдойч. Кстати, этого пленного поляка оставили у нас в бригаде, и не удивляйтесь, где - во взводе разведки!, он неоднократно шел в немецкий тыл в гитлеровской форме, впереди наших разведчиков, отличился в боях и поисках, и погиб уже в зимнем наступлении. Поднимаемся к окопам, где засели с вечера эти пятеро пехотинцев во главе с лейтенантом, спрашиваем, - Чего это вы ночью тихо себя вели, как амбарные мыши, ни голоса не подали, ни огня по немцам не открыли?. Лейтенант что-то в ответ промямлил, мол, мы не видели, не слышали, да вы и без нас обошлись... Там вообще народ подобрался «интересный», на следующую ночь, часовой из этой группы из автомата застрелил своего товарища, видимо, перепили пехотинцы лишнего, они тоже в деревню за самогонкой бегали.

Вернулись к танку, жуем свой сухой паек, покормили и пленного фольксдойча. Днем через брод переправляется кавалерия, как тогда говорили - сабель двести. Подъезжает на коне командир кавалеристов в звании майора, и обращается к нам- «Нам приказали вон тот лесок прочесать, если я зеленую ракету дам, огоньком поддержите?» -«Давай, поможем, но только навесным, мы ствол поднимем». Потом, по ракете этого майора, мы дали десять снарядов по лесу, по указанной цели. Конники возвращаются назад, гонят перед собой большую колонну пленных, говорят, что мы молодцы, точно попали.

На следующую ночь к танку прибило бревно, а на нем сверху аккуратно сложена немецкая форма, лежат офицерские документы и дамский браунинг, видимо,кто-то из немцев, спасаясь от окружения таким способом, пытался переплыть через реку, да не получилось доплыть. Взял себе браунинг, но его у меня потом помпохоз выпросил.

И так мы просидели посреди реки еще долго. Только на четвертый день нас все-таки вытащили, пришел тягач с лебедкой, ремонтники провозились с танком на берегу часа три, поменяли на нем аккумуляторы, потом говорят -«Заводи!». Мы догнали свой батальон, и ожидали, что нас сейчас сурово накажут, расценят случай с танком, как намеренное уклонение от боя и СМЕРШ нас «поимеет» за это дело.

Особенно переживали командир танка и мехвод, с них бы был первый спрос. Но вместо «рубки голов с плеч», мы прочли о себе в свежей корпусной газете «За Родину» заметку, в которой говорилось, что благодаря нашим смелым и решительным действиям, мужеству и мастерству, благодаря вовремя открытому меткому огню, была сорвана попытка немцев прорваться из окружения, и в итоге, наши мотострелки и действующие совместно с ними кавалеристы, захватили свыше тысячи немецких военнослужащих в плен. Вот так... А мы уже по себе панихиду заказывали... Командиру танка вручили орден Красной Звезды, стрелку-радисту - орден Славы 3-й степени, а мне и Михалеву - медали «За Отвагу».

Г.К. -А что, в Вашей бригаде, такой случай, что заглох мотор у танка, могли расценить как попытку экипажа увильнуть от атаки?

М.Ш. - Спокойно могли бы подумать о преднамеренном сговоре экипажа.

Тем более, все козыри «смершевцы» имели бы на руках, сами представьте, посмотрите н тот случай со стороны -«запороли мотор и утопили танк в реке, прямо перед атакой». Сказали бы -«подозрительное совпадение», и началось бы, как у класссика -«Кто виноват?», а «что делать?»- они и без нас знали... Попробуй потом доказать, что ты «не верблюд». У нас один экипаж из 2-го батальона в подобной ситуации был признан виновным, и «уклонистов» отправили в штрафную роту, искупать вину кровью.

Экипаж это же как одна семья, и если все четверо решили что -то придумать и «схимичить», то могли бы «устроить» техническую поломку...Кому охота было сгореть заживо... Жизнь... она всего один раз дается..., запасной жизни нет...

Это только в кино все герои и патриоты, и все первыми в атаку ломятся...

Таскали в СМЕРШ и за меньшие дела и проступки. Нас как-то послали на танковую обкатку молодого пехотного пополнения, так Михалев плохо закрыл люк и этот люк «сыграл» при движении и Михалеву оттяпало два пальца. Его потом тягали на допросы, хотели «пришить» умышленное членовредительство, но после оставили в покое, Михалев воевал в нашем батальоне до самого конца войны. Но ведь такое не придумаешь - пока Михалева «проверяли», его вывели из состава экипажа, и в следующем бою его танк сгорел с экипажем, а он остался, в результате такого стечения обстоятельств, в живых.

На той же обкатке механик-водитель с другого танка, неудачно «крутнул» танк над траншеей и задавил своего пехотинца. Его от нас сразу увезли на допрос, в батальон он не вернулся, и попал ли он под трибунал, или этого механика-водителя просто убрали в другую часть - мы так и не узнали.

Г.К.- Вы сказали что у Вас в батальоне экипажи часто менялись и «тасовались».

При этом, все равно, экипажи чувствовали себя как одна братская семья?

М.Ш. - Конечно, каждый экипаж моментально становился как единое целое.

Иначе было нельзя. Тут речь не идет о взаимозаменяемости членов экипажа, каждый из нас мог сесть за рычаги и сдвинуть танк с места или работать на рации 9-Р, а дело тут в следующем - каждый танкист должен был быть уверен, что его товарищ не бросит в горящем танке и вытащит к своим. Поэтому, в экипажах никогда не было серьезных «внутренних конфликтов», общая судьба и возможная погибель спаивала танковые экипажи крепкими узами фронтовой дружбы, не взирая на сам факт, когда и кто пришел в экипаж. Мы понимали друг друга с полуслова, все это можно было сравнить, например, с моряками, закрытыми в одном отсеке корабля и выполняющими общую задачу, да при этом еще люки в отсек наглухо и герметично задраены. Я в конце апреля 1945 года, выскочил из горящего танка целым, меня сразу в другой экипаж, в котором был некомплект, я не успел даже толком узнать, как всех звать -величать( они в батальон прибыли всего неделю тому назад), и мы пошли в повторную атаку. Мне пуля в руку попала, товарищ перевязал, спрашиваю его, мол, как тебя зовут, а грохот такой стоит, он кричит в ответ, но ничего не слышно. С санбата вернулся, тогда с ним и познакомились.

Г.К. -Какое личное оружие было у экипажа?

М.Ш.- Полагался один автомат ППШ, пистолеты, и была сумка с 10 гранатами. Но все экипажи набирали трофейные автоматы, или подбирали на поле боя еще один-два ППШ или ППС. Почти у всех со временем появились трофейные пистолеты, у меня, например, последним пистолетом был «парабеллум», я его перед демобилизацией куда-то выбросил.

Г.К. -Были какие-то ограничения боекомплекта?

М.Ш.- Такого я не припомню. Было у нас, если я не ошибаюсь, 12 «чемоданов» со снарядами, по восемь в каждом, из них 1-2 «чемодана» с бронебойными болванками. Никаких НЗ не делали, расстреливали в бою весь боекомплект без остатка.

Г.К. - После Буга где воевала 111-я танковая бригада?

М.Ш. - Шли через Польшу к Дукле. Вспоминается бой за город Петракув, а дальше шла станция Кросно, уже рядом с перевалом. Нам сказали, что мы должны сделать прорыв для чехословаков генерала Свободы. Но чехословаки были наполовину «липовыми».

Идут несколько чехов в своей форме английского образца, и матерятся по- русски. Мы их спрашиваем -«Эй, славяне, где русский язык учили?». Отвечают- «Да свои мы, с Сибири, нас просто в чехословацкую часть служить отправили». Идут еще двое «чехов», говорят на идише. Пехота ворвалась в Кросно, на станции стояли эшелоны с подарками солдатам вермахта, цистерны со спиртом, все перепились, и немцы в контратаке быстро всех до единого перебили на станции, а далее - выбили пьяных пехотинцев из другой части города. Нас послали брать Кросно второй раз, и когда мы увидели, что немцы с нашими на станции сотворили, так сразу стали их безжалостно давить и убивать, в плен в тот день никто никого не брал... Подождите, я, кажется, сейчас ошибся, немного «вперед забежал», Петракув мы вроде брали в начале сорок пятого года, а перед Дуклинской операцией мы брали с боем польский Перемышль. Память уже начинает подводить...Подошли к Дуклинскому перевалу, навстречу сильный огонь. Пехота залегла. Вдруг к нам летит граната под гусеницы, а через пару секунд в башню танка попадает вторая граната, потрескались все триплексы в командирской башенке. Мы остановились, открыли люки, а это какой- немец, смелый парень попался, кинул гранаты в танк. Мы смотрим, как наш пехотинец рубанул этого немца саперной лопаткой, тот упал на землю. Радист в него выстрелил из пистолета, но немец оказался живучий, еще дышит. Помню, что он еще был длинного роста и рыжеволосый. Я поставил автомат на одиночную стрельбу и всадил ему две пули в голову. На нем добротные сапоги, даже лакированные, а я был в ботинках. Снял с него, на себя обул, точно мой размер, да походить в них долго не пришлось. Мы едем вперед, перед нами кладбище, за каждым памятником немцы, много «фаустников». По рации приказ -«Вперед!». Перед нами высота, с нее бьют орудия, мы остановились, ведем огонь с места по огневым точкам. Справа от нас подрывается танк. Слышим, среди всего гула и грохота, чей - то слабый крик -«Братцы, помогите!», по голосу узнали старшего лейтенанта Ларцева, командира взвода. Командир экипажа говорит радисту -«Давай, попробуй вытащить». А там снаружи огонь страшный, жуткий, пули по башне так и цокают. Радист головой мотает - нет, мол, не пойду. Я выпрыгнул через верхний люк, подбежал к танку Ларцева. Его танк уже начинал гореть, весь экипаж сумел выскочить, но их сразу постреляли немецкие снайпера, и все, кроме Ларцева, лежали мертвые рядом с танком. Ларцем повис в люке, снайперская разрывная пуля попала ему в пах и, перебив кости, вышла в спине.

Я его стащил с танка, и сразу поволок в ближайшую воронку. Двумя индивидуальными пакетами стал перевязывать, кругом пули свистят, из воронки не высунуться. Ларцев был крепкий парень, белокурый и голубоглазый красавец, в танкисты он попал после переподготовки из политработников. Я его перевязываю, он весь бледный, успел только сказать -«Ничего, мы еще на сцене будем выступать», и потерял сознание. Потащил его к танку, стали затаскивать Ларцева внутрь через люк механика - водителя. За моей спиной еще один взрыв, я оглянулся, а это взлетел на воздух танк Т-34, стоявший в тридцати метрах впереди нас. Я еще не успел проводить взглядом оторванную башню, как раздался еще один взрыв,.. резкая боль...и я сразу отключился...Очнулся уже в танке, оказывается, осколки снаряда попали мне по ногам. По раци ообщили, чтобы прислали санинструктора, и танк отошел на 50 метров назад. Меня и Ларцева «выгрузили» из танка и наш батальонный фельдшер Зоя Зимина заново нас перебинтовала, укрываясь в воронке, и потом санитары вынесли нас к машине. Лежал в полевом госпитале, оттуда меня хотели отправить дальше в тыл, поскольку осколки так и оставались в ногах, их вбили внутрь куски ватных брюк, но я смог уговорить врача, оставить меня в армейском госпитале, чтобы иметь возможность вернуться в свою часть.

Ребята мне написали, что за спасение командира меня наградили второй медалью «За Отвагу», но а дальнейшей судьбе Ларцева никто ничего не знал.

Через много лет после войны, когда ветераны 25-го танкового корпуса решили собраться на свою первую послевоенную встречу, то вместе с приглашением, каждому разослали списки найденых однополчан с адресами. И среди имен я вижу - «подполковник Ларцев», и сразу написал ему письмо. Но ответил мне не Николай Ларцев, а я его родной брат Вениамин Федорович Ларцев, также воевавший в нашем корпусе.

Он написал, что его брат, старший лейтенант Н.Ф. Ларцев, скончался в госпитале от полученных ран и похоронен в приграничном городе Перемышль...

Я вернулся в бригаду, прибыл в свой батальон, а мне говорят -«Сгорел твой экипаж, только Пичугин живой остался». Оказывается, в следующем бою, там же на Дукле, мой танк направили в разведку и он попал в танковую засаду, рация вышла из строя. Подбитый танк вел огонь с места, и командир, лейтенант Плетнев, послал стрелка-радиста Пичугина к своим, предупредить о засаде. Ваня Пичугин взял автомат, гранаты, и прорвался с боем через немцев, а экипаж погиб. Снаряд с «тигра» попал прямо в боеукладку, и танк взорвался. Был убит и Миша Носов, башнер, который пришел в экипаж на мою замену... Пошел искать своего друга Володю Текушина, а мне говорят - ранен он, в госпиталь отправили...

Г.К.- А второй раз когда ранило?

М.Ш.- В Польше, в феврале 1945 года, девятого числа. Уже после удачного боя, мы остановились в каком-то селе, и я с радистом вылез из башни на броню, подать бочонок с маслом. И тут сзади из двухэтажного дома автоматная очередь...Мне прострелило обе ноги. Развернули пушку, выпустили по дому несколько снарядов, потом ребята пошли проверять дом, а там у окна лежит «свежий» убитый немец, это он, сволочь, мне в спину стрелял... Отвезли в госпиталь, в палате все тяжелораненые, только один я передвигался, настроение у всех препоганейшее. Я вышел на костылях в «самоволку» в город, зашел в костел и познакомился там с органистом, молодым парнем, поляком, которого мы прозвали Ваней. Он сказал, что у него есть аккордеон, и я уговорил его прийти к нам в палату, поиграть для ребят. Он приходил каждый день, часами играл нам различные мелодии, и благодаря его музыке, многие раненые вновь ожили, воспряли духом, у них снова вернулся интерес к жизни. Вот это почему-то сильно запомнилось.

Но прошел где-то месяц, и нам объявляют, что идущих на поправку должны отправить в батальон выздоравливающих, на армейскую пересылку, а оттуда, иди знай, куда попадешь. Смотрю, идут три «студебеккера» с эмблемой нашего корпуса. Бросился как был, в госпитальном халате, наперерез, а в одной из машин знакомый водитель.

Говорю ему - Браток, подожди, у меня форма под матрасом спрятана, я мигом обернусь. Так вот и сбежал из госпиталя. Доехали уже ночью до бригады, спрашиваю в штабе -Где первый батальон? Отвечают - Иди вдоль железнодорожного полотна, это километра четыре отсюда. Со мной в батальон направлялись наш «сын полка» и незнакомый лейтенант. Они идут поверху, по шпалам, я пошел внизу по обочине под насыпью. Смотрю, впереди костерок, и стоит возле него немец с автоматом, караулит спящих товарищей, а на земле много «фрицев» отдыхает. Успел крикнуть -«Лейтенант! Назад! Немцы!». По нам открыли огонь, но во тьме не попали. Пошли другой дорогой, добрались до батальона, где встречает меня комбат, капитан Новиков -«А...Рабинович миде бомбес! Жив курилка!Вовремя ты прибыл. Возьми винтовку у старшины, сейчас в тыл поедешь» -«В какой еще тыл, я же только оттуда!?» - «Пойдем, посмотришь».

Подводит к одному месту, а там стоят три гроба, крышки открыты, в двух лежат офицеры - лейтенанты, а в третьем мой товарищ Ваня Палец, с котором мы вместе были в одном экипаже еще в маршевой роте. Новиков сказал - «Повезешь хоронить, будешь сопровождать...Все равно ты «безлощадный», в батальоне всего пять танков осталось, для тебя экипажа пока нет». У нас одно время старались всех танкистов хоронить в районе Перемышля, там тыловые службы корпуса, если я не ошибаюсь, создали специальное кладбище для танкистов и мотострелков из 25-го ТК. Поехал, гробы поставили в кузов. По дороге к нам подсадили четырех полячек, три из них с нами разговаривают, а одна молчит, волком смотрит. Спрашиваем у ее подружек -Что с ней, чем мы ей не понравились? А полячки нам ответили так, что будто обухом по голове ударили -Ваши солдаты ее вчера изнасиловали...

Г.К - Я сейчас подружился с бывшим разведчиком 175-й ТБр Семеном Цвангом, который, кстати в 1943 году воевал в Вашей 111-й ТБр. Готовим с ним интервью.

Человек он героический, войну прошел с лета 1941 года, вдоль и поперек, а память у него- дай Бог всем нам. Он рассказывает, что атаки на Дуклу, корпус с перерывами вел два месяца, не считаясь ни с какими потерями, и даже, о том, что 175-я бригада вела бои в полном окружении. И он мне на примерах, просто показал, что бригады 25-го ТК всегда воевали до последнего танка...

М.Ш.- Когда эта 175-я бригада была в окружении, то я в это время находился в госпитале, подробностей тех событий точно не знаю.

Но на Дуклу мы ходили приступом несколько раз, это действительно так. Хронологически, вспомнить по датам, мне сейчас уже не по силам.

Но потеряли мы там очень многих танкистов, и когда нас отвели в Польшу на переформировку к Жешуву и выживших собрали в деревне Бжозов, то нам сказали, что наши потери были не напрасными, и мы наносили отвлекающий удар, чтобы ослабить оборону немцев на направлении главного удара... А так ли это... Я не знаю...

А насчет «войны до последнего танка», мне трудно что -либо сказать... Я могу судить только по своему батальону... Кто я был на войне - простой башнер, командир танка дает приказ -«Вперед! В атаку!», а экипаж только примерно знал, какая у нас конечная цель и направление движения.

Г.К.- Вот я приведу Вам один фронтовой эпизод, случившийся с одним самоходчиком, а Вы мне скажите - могло ли подобное произойти в Вашей бригаде?

Эту историю ветеран, непосредственный участник описываемых событий, рассказал мне пару недель тому назад. Март 1944 года, остатки 1902-го самоходно-артиллерийского полка выходят в наступлении на линию шоссе Остров - Псков, и прямо перед самоходчиками находится железнодорожная станция, а за ней, на высоте, опытная сельскохозяйственная станция Стремутка, к которой ведет только одна узкая дорога, по бокам которой, как и везде кругом - топкое болото. В полку к тому моменту осталось всего восемь САУ. Прибывает в полк командующий БТ и МВ 67-й Армии полковник Шмыров и приказывет любой ценой немедленно взять опытную станцию.

К самоходчикам добавляют два танка «черчилль», и начальник разведки полка, старший лейтенант, бывший комбат, получает приказ, повести всю эту сводную группу в атаку на Стремутку. Атаковать можно только под дороге идущей на высоту и непосредственно вблизи нее. Первая атака была неудачная - сгорел етыре САУ, немцы с высоты из орудий просто прицельно расстреляли наши боевые машины. Вторая атака - еще четыре машины погибло, включая САУ начальника разведки. Полковник Шмыров приказывает атаковать в третий раз, уже в темноте. И тогда старший лейтенант отвечает -«Я своих людей больше на верную смерть не поведу. Атаковать отказываюсь!». Полковник сразу материт его в «душу -Бога -мать», угрожает расстрелом на месте и трибуналом, но старший лейтенант непреклонен -«Стреляйте. Я своих ребят так гробить отказываюсь. Подавите сначала немецкие огневые точки, дайте разведать проходы, а потом командуйте на атаку !». Командир 1902 -го САП уговорил начальника БТ и МВ Армии, подождать с расстрелом и повторной атакой до наступления утра, а на рассвете обнаружилось, что немцы уже сами отошли из Стремутки...

М.Ш - Я такому рассказу не удивляюсь, это обычная фронтовая история... Известное дело... У нас так было всегда - выполнить задачу любой ценой. Под Калишем, во время нашего прорыва немецкой обороны произошел встречный бой - лобовое столкновение с немецким танками. Мы уже получили новые Т -34-85, но все равно, как всегда, опасались «тигров» и «фердинандов». Немецкие танкисты атаковали в линию, и нам приказали атаковать им навстречу. А свои «самоходки» немцы поставили сзади, укрыли за домами. И там нам пришлось «попотеть», все происходило на узком участке местности. Три раза мы ходили в атаку. Один батальон выбьет, и его остатки идут в бой со следующим резервным батальоном. Хорошо, что была летная погода, и нас в третьей атаке поддержали с неба ИЛ-2. Мы прошли вперед на несколько километров, и тут немцы снова двинули на нас танки с двух сторон. Как вспомню, так не по себе становится, такая рубка получилась,...танковая... Да и атаки на Дукле - кто тогда потери считал?...

Г.К. - Вы имеете на своем счету подбитые немецкие танки?

М.Ш.-Да, шесть штук моих наберется. Один на Дукле, два за Калишем, а последние три уже в Германии, когда мы обходили Берлин. Эти последние три танка - мне достались, как говорится, малой кровью. Немецкие танки стояли на пустыре, на окраине небольшого города, а мы через городские улицы случайно вышли к ним в тыл.

И как в тире, расстреляли их в спину, ни один из танков даже ствол в нашу сторону развернуть не успел.

Г.К.-Вы упомянули «сына полка»?

М.Ш.- Да, был у нас один пацан, звали Славиком, наш «воспитанник части».

Встретили мы его на Брестском вокзале, во время переброски бригады. Он был лет двенадцати- тринадцати от роду, худой и чумазый, одетый в рванину, как все сироты - беспризорники той поры. Обратился ко мне со словами -«Дяденька, дай хлеба!». Мы его взяли к себе в вагон, и на второй день стали чесаться, он нам «вшей с воли» занес. Хороший парень, бесшабашный жулик, мыслил и матерился по взрослому, не по годам, но его забрал от нас к себе начальник штаба бригады, Славика умыли и постригли, пошили сапоги и форму по размеру, и он официально стал «сыном полка».

Потом начштаба его прогнал, Славик нашел у него в машине планшетку набитую трофейными часами, и часть часов раздал, а часть променял на всякую дребедень.

Мы забрали его назад, к себе, в 1-й батальон. Получаем приказ на атаку, я ему говорю -«Уходи в тыл, к машинам». Поехали в бой, начался обстрел, вдруг кто-то снаружи стучит железкой по башне.Мы удивились, вроде десант к нам на броню в этот раз не сажали. Открыли люк, а на корме Славик. Затащили его в танк, и он провел с нами три дня. Помню, начался немецкий авианалет, мы покинули в танк, и спрятались от бомб в ближайшем окопе. Танк стоит рядом с открытыми люками. Через десять минут появляется куда-то пропавший Славик и говорит -«Что заныкались? Бздите?!». Мы ему -«А ну, вали отсюда во второй эшелон!». Потом на построении отличившимся танкистам вручают награды за прошедшие бои. Вызывают из строя Славика и вручают ему орден Славы 3-й степени. Когда я в марте 1945 года вернулся в бригаду после госпиталя, то Славика больше в бригаде не видел. После войны, на встрече ветеранов в 1983 году, я спросил у товарищей -Кто про Славика что слышал?, то мне ответили, что в феврале 1945 года, его с сопровождающим отправили в тыл, в Суворовское училище, но по дороге Славик сбежал, и о его дальнейшем судьбе так никто и не узнал.

Г.К. -Перед боем, что чувствовали танкисты в Вашем экипаже?

М.Ш.- Сильное напряжение испытывали все, без исключения... У нас одно время в экипаже был один танкист, мехвод, пожилой уже мужик, лет сорока, так он перед атакой произносил слова молитвы - «Господи, пронеси и помилуй», так мы, молодые, хоть и комсомольцы, все равно за ним эти слова повторяли...

Иногда перед боем кто-то говорил -«Те, кто уцелеет, будут жить в раю на земле. Но мы уже будем в раю на небе»...Страшно идти на смерть...., факт...

Но как только танк срывается с места вперед, то кроме как о атаке, уже ни о чем не думаешь, переживаниям нет места, все прошлое, все не имеющее отношение к бою, как то моментально исчезает из сознания, будто острой бритвой срезало...

Г.К. - Были комсомольцем?

Как вообще проводилась политработа в танковых батальонах?

М.Ш.- Конечно, был комсомольцем. Как мне помнится, в экипажах танков, к 1945 году, вообще беспартийных не было, все: или комсомольцы, или коммунисты. Осенью 1944 года, перед атакой, нас всех обязали написать заявление о приеме в партию, что мы и сделали, но потом эти документы где-то пропали, так что в ВКП(б) обошлись без меня.

А политработа в батальоне?... Проводились довольно часто какие-то политинформации, митинги перед наступлением, а что еще должны были делать политработники ?

И так достаточно на нашу голову. Один раз меня комсорг спросил -«Сержант, а ты что, сирота? Никому не пишешь и тебе писем нет»...Я промолчал, а как ему объяснить, что никому сознательно не пишу, поскольку сам себя уже давно схоронил...

Замполитом батальона у нас был капитан средних лет, который все время требовал -«Шистер! Сбрей усы!», чем-то ему усики мои не нравились, он считал их «несоветскими».

А замполитом бригады был подполковник, по фамилии.... кажется Можаров.

Когда за три подбитых танка в конце войны меня представили к ордену и мой наградной лист попал на подпись к начштаба бригады, который, прочитав вслух мою фамилию и «пятую графу», сказал -«Этот перебьется», то замполит бригады, стоявший рядом с начштаба, даже не возразил. А вроде должен был, как замполит, сказать свое «партийное слово», мол, в нашей стране все равны... Старший писарь штаба служил раньше в нашем батальоне, так он мне это «обсуждение» потом очень живо описал...

Г.К. -Кем пополняли танковые батальоны?

М.Ш. - Все пополнение шло с отдельного учебного танкового полка, был такой в составе фронта, или к нам еще приходили маршевики с уральского УТП.

На Сандомире пришло пополнение, все с 1926 года рождения, сидим вечером в широком кругу у костра, и один сержант, из новых, мне заявляет с ухмылкой -«Все твои Ташкент оккупировали, один ты дурак на фронте торчишь». Я еще не успел подумать, что ему ответить, как мой товарищ, кубанский казак Володя Текушин потащил этого сержанта в сторону, мол, пойдем, поговорим. Через минуту сержант вернулся и извинился передо мной. Я сказал ему, все в порядке, земляк, конечно забудем, но, ты лучше язык попридержи, а то, вон, напротив тебя сидят Шахнович и Троянкер, и если ты им такое скажешь, то у них с тобой разговор будет короткий. Тут появляется Ваня Иванов, наш татарин, которому русское имя и фамилию дали в детдоме, и говорит этому сержанту - Еще раз только что -нибудь такое вякни...

Г.К. - Такая вещь, как - боязнь «фаустников» - была в батальоне?

М.Ш -Получить от немцев «фаустпатрон» в борт боялись все танкисты, я думаю что исключения не было. Для нас «фаусты» были как бич Божий.

В Губине против нас воевали истребители танков, вооруженные исключительно фаустпатронами, украинцы-предатели, остатки дивизии «Галичина». Действовали они смело, да еще кричали нам из-за завалов -«Мы вам здесь зробим Сталинград!»

Г.К.- Давайте перейдем к «общим и бытовым» вопросам. Как кормили танкистов?

М. Ш.- Снабжение у танкистов всегда было хорошим. И конечно же, продуктовые трофеи были для нас дополнительным пайком. В Германии все подвалы были набиты продуктами и мешками с мукой. Как где остановимся, сразу достаем сковородку и печем блины или оладьи. А танковые НЗ съедали всегда еще до боев - а вдруг мы сгорим, так зачем добру пропадать ?

Г.К.- Трофеи для Вас были важным стимулом?

М.Ш. -Скорее всего, нет. Мечтал иметь фотоаппарат, но мне такой трофей так и на попался. Когда демобилизовался в 1947 году, то мне вручили на складе итальянское пальто на меху, при этом кладовщики сказали, что это из немецких «лагерных» запасов, мол, когда немцы в концлагеря людей со всей Европы свозили, то забирали у них всю хорошую одежду и складировали. Наверное, это пальто было именно такого «происхождения», ведь мы тогда находились рядом с бывшим концлагерем Заксенхаузен. Что еще привез? Как сувенир -одну ложку и одну вилку, взял из сервиза. В Германии зашел в пустой особняк. На столе куча дерьма, зеркала постреляны, верный знак того, что пехота уже прошла. Открыл комод, а там в коробке столовый сервиз, вот и взял на память по одному предмету. А серьезных трофеев не привез, тогда о них вообще не думал, да и чужое брать...- было как-то совестно. Кстати, когда мы шли к Праге, то на дороге стояли специальные команды и скидывали с танков и машин, прямо в кучу, в кювет, все притороченные и привязанные узлы и чемоданы с трофеями. При этом еще нас материли -«Вы, б...., воевать собрались, или в обозе служите!?». Единственное, о чем жалею, что не привез с войны, так это охотничье ружье. Знал бы, что после войны охота станет моей страстью, так обязательно бы нашел хорошее охотничье оружие.

Г.К. - Любили охотиться?

М.Ш.- Да. После войны жил в Чернигове, и часто ходил на охоту. Конечно, у нас не сибирская тайга, но на кабана, зайца и лису охота была знатная. У меня было немецкое ружье «зауэр» - «три кольца» и охотничья собака -медалистка, породы фокстерьер, получившая на выставках восемь медалей. Много раз ездил на охоту к Синилову, он жил неподалеку от меня, в Лоевском районе, в Белоруссии. Синилов после войны вернулся к себе на Гомельщину, работал в сельпо, потом инструктором райкома, так у них там в лесах и серьезная живность водилась. Вместе с бывшим механиком -водителем, моим добрым фронтовым товарищем, мы и ходили на охоту. А после, «сидели за литром», и вспоминали тех, кто сгорел в танках, на боевом пути нашей 111-й ТБр от Буга до Праги...Вспоминали свою фронтовую молодость...

Г.К. - Отношения с германским гражданским населением?

М.Ш - В Германии, мы, танкисты, вели себя корректно, насилия почти не было.

Просто, нас еще в Польше «отдрессировали» показательными расстрелами. Пример...

Три танкиста из 175-й бригады, хорошо выпили и стали бродить по полю, где работали полячки. Они там по пьянке сильно пошумели, цеплялись к полячкам, с кем-то подрались, но никого из женщин так и не тронули. Но ребята просто «попали под раздачу». Видимо, нашим корпусным «смершевцам», как раз в этот период, позарез была нужна «показательная жертва» в воспитательных целях. Их, всех троих, арестовали и судили в трибунале, «пришили» - попытку к насилию. И только «за попытку» - приговорили к расстрелу. Мы тогда стояли на Сандомире, и нас машинами привезли к месту исполнения приговора, построили «покоем», вывели ребят на центр, зачитали приговор, и отделение автоматчиков этих трех ребят расстреляло. Потом еще комендант штаба бригады, каждому расстрелянному сделал «проверочный» выстрел в голову...

Мы вернулись в батальон с тяжелым камнем на сердце, вслух матеря «смершевцев» и трибунальцев, справедливо считая, что могли бы обойтись и другим наказанием, например, штрафной ротой, а тут... так позорно лишили людей жизни, ни за хрен... Но...

Когда в Германии, кому-то приходила в голову идея «прижать немочек к кровати», сразу кто-нибудь напоминал «страдальцам» этот случай с расстрелом, и это напоминание действовало отрезвляюще и «души прекрасные половые порывы» исчезали.

Г.К - Чем занимались в свободное время?

М.Ш - Свободное время у нас было только на переформировке, когда мы ждали прибытия техники и пополнения в экипажи. Тогда собирались все вместе, пели песни под гармонь. У нас был связист по фамилии Трошин, великолепный танцор, так он нам сам личные концерты устраивал. Что пели? Да что угодно. Начиная от «Вечернего звона», заканчивая песней «Три танкиста». Ну и конечно, пели еще нашу, родную «танкистскую» -

--«Первая болванка попала прямо в лоб,

Радиста-пулеметчика загнала сразу в гроб.

Вдарила вторая - лопнула броня,

Мелкими осколками поранила меня.

Механичек с башнером бинтуют раны мне,

А моя машина догорает в стороне.

А наутро вызвал меня политотдел:

«Почему механик с машиной не сгорел?»

А на это я им, тотчас же говорю:

«В следующей атаке обязательно сгорю!»

Ну, а припев многие знают -«Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! В танковой бригаде не приходиться тужить!»...

Г.К. - Куда Вы поехали после демобилизации?

М.Ш. -Стал искать своих. Сначала, поехал в Одессу, там жила родня, они мне сказали, что отец после армии работает в Черниговской области, заместителем директора по сырью на спиртзаводе. И я приехал к отцу и к своим младшим брату и сестре. Поселился в Чернигове, работал слесарем, в СМУ, учился в техникуме, а потом до самой пенсии трудился простым техником в котельной теплосети. Женился в 1952 году, у меня сын и три внука. Старший внук недавно закончил службу в армии.

Г.К.- Когда я Вам сказал, что нашел здесь еще одного бойца из 111-й бригады, Вы так искренне обрадовались. Война до сих пор не отпускает?

М.Ш -Нет. Не отпускает. И раньше часто война снилась и даже сейчас...

Я нередко достаю вот эту фотографию, сделанную в мае 1945 года. На ней многие танкисты нашего батальона, но некоторых ребят на снимке нет.

Всматриваюсь вновь и вновь в лица ребят, и вспоминаю все пережитое.