Городецкий Михаил Аркадьевич

М.Г. – Я родился в 1923 году в Киеве, на улице Тургеневской. Родители рано умерли, и я жил при еврейском кладбище, на улице Дорогожицкой. Там есть такой маленький двухэтажный домик, до войны в нем на втором этаже сидел ребе, у него были книги, он туда записывал умерших. Когда мне было лет десять, я на этом кладбище покойников возил. Запрягались в двуколку один спереди, другой сзади и везли покойника на кладбище. За это нам давали по рублю. На кладбище были старые склепы – пойдешь, сена свежего наберешь и спишь в склепе хорошо. Кому надо было могилку подправить – я тоже помогал. Ребе давал мне кушать – один раз в день, но сытно. Вода тоже была, я и купался там. Потом дядя взял меня к себе на воспитание. Он был трубочистом, и меня трубочистом устроил.

Когда мне было тринадцать лет, я пошел на площадь Калинина, хотел добиться к Постышеву, секретарю комитета партии Украины. К нему я не добился, но добился к его секретарю. Рассказал о своем положении, и секретарь написал: «Немедленно принять воспитанником на завод №215». Меня послали на 215-й завод на улице Керосинной. Я там был учеником токаря, ко мне относились исключительно хорошо. Через три месяца я там много чего понял, понял станки – и токарный, и револьверный. Учился в школе рабочей молодежи и даже стахановцем был! На заводе со мной считались, хотя перед войной мне было всего семнадцать лет. Завод до войны был военный, работал для морской промышленности. Еще купили у немцев новые станки, и у нас стали делать стволы для автоматов ППШ. Перед войной я окончил школу шоферов, получил стажерку, а права еще не успел получить.

22 июня 1941 года я работал в ночной смене в токарном цеху. Где-то в полпятого утра раздался взрыв, в цеху разбило стекла. А цех высокий, окна большущие – там и так дуло со всех сторон, а тут прямо ветер гуляет. Я не понял, в чем дело. Остановил станок, пошел во двор, посмотрел – а там убитые лежат. Я спрашиваю: «Что случилось?» А люди все были на улице: «Война началась!» Вот эта первая бомба попала в инструментальный цех.

26 июня на заводе было комсомольское собрание, а я был комсомолец. И набирали добровольцев на фронт. Наш комсомольский вожак задал вопрос: «Кто пойдет добровольцем?» Я первый руку поднял, что я пойду. Мне сразу дали расчет и направили в военкомат. Пошел в военкомат, оттуда меня направили на стадион «Динамо». Там копали окопы, делали траншеи, учили стрелять из винтовки, бросать гранаты. Каждый день поступали люди, и каждый день кого-то забирали на фронт. Брали на фронт уже пожилых людей, из них формировали стрелковые роты.

Я там был недолго, потому что уже знал и винтовку, и автомат. А почему знал? До войны я ходил в кинотеатр на площади Артема, там висела винтовка, и на стене было такое задание – «отгадай части винтовки». Я читал эти задания, любил это дело, хорошо знал и винтовку, и пулемет. Через четыре дня послали меня на реку Ирпень, там был мост. Село Екатериновка – это была последняя прифронтовая точка, дальше никто не мог пройти, только по пропускам. Один раз мне дали задание отнести пакет в штаб Киевского военного округа, а так я сидел, пулемет чистил. Рядом были бетонные доты, кусок такого дота с амбразурой и сейчас там стоит. Внутрь не пускали, я возле этого дота приспособился. Капитан сказал мне: «Ты будешь пулеметчиком, первым номером, только иди, выкопай себе траншею». Я пошел копать себе траншею, выкопал. Там еще несколько человек организовали, дали мне второго номера. Но не успели мы и одного раза стрельнуть, как нас сняли с фронта.

А.И. – Какой был номер части?

М.Г. – Часть была добровольческая, а номера я даже и не знаю. У меня была справка, которую они мне дали, но во время войны она пропала. Когда я демобилизовался, то пошел в военкомат, говорю: «Вы мне учтите, что я там со второго месяца войны был, узнайте номер части». А там женщины сидели: «Зачем оно Вам нужно? Мы напишем, что Вы с самого начала были в 92-м полку 201-й стрелковой дивизии».

В общем, сняли нас с фронта, как несовершеннолетних. Немец в это время уже был в Пуще-Водице. Мы шли пешими на Киев, без оружия. Пришли в Киев, пошли на Печерск, чтобы взять винтовки, но там было закрыто, везде замки висели. Это за несколько суток до прихода немцев! Закрыли склады, а там винтовок полно было! И боеприпасы были, и все остальное – все было закрыто! Мы хотели сбить замок, к нам из склада вышел какой-то человек: «Вы не имеете права! Вас за это судить будут!» Не дали нам ни винтовок, ни патронов.

А.И. – И все это досталось немцам?

М.Г. – Конечно! А кому же еще? Это было там, где сейчас станция метро «Арсенальная», склады были на заводе «Арсенал».

Потом мы расположились на Оболони, тогда эта местность называлась Наталка. Там домов не было, а был пустырь. Пришли туда, нам сказали: «Отдыхайте». Наутро всех подняли в шесть часов, дали обмундирование. Дали нашему старшему справку о том, что он сержант, командир пулеметного отделения. Стали раздавать нам пулеметы, винтовки. Но не всем – не хватало вооружения. Мне какой-то командир сказал: «Подожди, ты получишь пулемет». Но ни пулемета, ни винтовки так и не дали.

Пошли на Днепр, на Цепной мост, но через него уже пройти не могли, он был взорван. Нас повели на Подол, на железнодорожный мост имени Петровского, мы через него ночью перешли. Это было перед тем, как немец должен был взять Киев – в сентябре, уже холодно было. Перешли на левый берег. Там один сержант дал мне винтовку СВТ, на десять патронов. Ой, что Вам про нее сказать? Она плохо стреляла, такая ненадежная была. Я даже снял нижнюю рубашку, разобрал ее, все почистил, закрыл ее. Стали стрелять, а она у меня не стреляет. Очень неудачная была, ее потом сняли с вооружения.

А сержант, который дал мне винтовку, говорит: «Я дальше не пойду, мне надо оставаться». Многие члены партии оставались в подполье, и он ушел с ними. А киевская милиция сначала с нами пошла. Прошли мы совсем немного, и тут милиционеры стали свои документы закапывать, снимать форму и убегать по домам. Предатели были кругом. Если бы не предательства, может быть, и победа была бы за нами раньше. Боже мой, а сколько призывников убегало домой! Поймают дезертира – расстреляют. А потом даже перестали их расстреливать. Кто рядом жил, тот и убегал.

Некоторые арестанты тоже сначала шли с нами, а потом их отпустили. Куда они пошли, я не знаю. Через несколько дней дошли мы до Яготина, а немец уже форсировал Днепр возле Переяслава и шел на Киев. Мы успели уйти на Пирятин. Подходим к Пирятину, а там уже немцы, нас – на Прилуки. Помню, в Прилуках мы еще табака набрали, и дальше – на Лубны. Тяжело было идти, ни кушать не давали, ни пить. Сильная паника была. В нашей роте было четыреста человек, командовал нами капитан. А кто командовал дивизией, я не знаю. Сказали, что дивизией командует полковник, а где тот полковник? Говорят: «Он впереди, верхом на лошади». А где впереди – непонятно. Так я его ни разу и не видел. Да о чем мы говорим, организации не было никакой. Мы были голодные, ноги опухшие. Еле дошли до Лубен, оттуда повернули на Полтаву, там немного спокойнее было.

А.И. – Немцы бомбили вас?

М.Г. – Бомбили все время. Мы были рады, когда один раз немцы бомбили, и коней побило – так мы хоть конины поели. Прямо сырую и ели, а что ж делать? У меня был штык от винтовки, плоский такой, так я штыком отрезал куски и ел. Мы ж не ели по три-четыре дня. Люди падали, а я хоть молодой был, но уже еле ходил. Это жуткие вещи… Надо было идти, а костров жечь не разрешалось, чтобы никто не заметил. Предателей много было. Где-то сидит на краю леса, смотрит – мы идем. Он ракету пускает, и тут же самолеты появляются и бомбят. Немцы бомбили всю дорогу – как только выйдешь из леса или на обочину, они сразу бомбят… Очень страшно было… Большие потери мы несли…

Когда мы отступали, к нам подходили местные хлопцы из сел. Один раз окружили меня, говорили мне: «Скажи – «кукуруза»! Скажи – «пшенка!» Потом говорят: «Когда до села дойдете, мы тебя на телеграфном столбе повесим». А командир мой, капитан, говорит:

– Что такое? Что они к тебе все время пристают?

– Я еврей.

– А что это – «еврей»?

Он был из России, откуда-то с севера, и даже не знал, кто такие евреи. Когда мы отступали, то уже сообщили, что в Бабьем Яру немец уничтожил 33 тысячи 500 человек за два дня. Я сам себя спрашивал: «Каким оружием они могли убить столько людей за два дня?» Я этого не мог себе представить.

Когда дошли до Полтавы, там дали нам покушать немного. Наш капитан лично дал расписку председателю колхоза о том, что «мы вернем вам кабана». Накормили нас. В ту же ночь мы попали в окружение. Было часов двенадцать ночи, немцы зашли в Полтаву, а мы заняли оборону в пригороде, возле станции Полтава-Киевская. Установили пулемет, залегли и вели огонь. Стреляли-стреляли, а куда – черт его знает. Потом немцы зажгли прожектора, стало лучше видно, и мы давай бить и по прожекторам, и по наступавшим немцам. Сильный был бой, а потом, когда боеприпасы закончились, нам был дан приказ все оставить и отступать. Я в темноте еле нашел капитана: «Ну что мне делать, как я могу пулемет оставить?» А он мне: «Оставь пулемет и тикай! Ты же знаешь, кто ты по национальности, уходи отсюда быстрее!» И я ушел с позиции, рядом были еще солдаты, я пошел вместе с ними. Стали отступать, наткнулись на немецкую танковую часть, но нам повезло – они спали, только двое часовых стояло. Мы их тихонько обошли и пошли дальше. Река там течет, Ворскла, и вот через нее мы переправились – я полено нашел и поплыл на ту сторону. Тут на берегу появились немцы, и давай нас обстреливать – никого в плен не брали. Но я успел на ту сторону перебраться, а с той стороны стали стрелять по этим немцам. На берегу было человек шестьдесят наших, они не успели переправиться и все погибли. Осталось нас человек пятнадцать, мы пошли на восток и дошли до Харькова. К Харькову вышли из окружения еще некоторые части нашего полка. В Харькове отправили нас на Холодную гору, на проверку. Я им дал свои документы, они все записали и говорят: «Ну, Вы не предатель. Комсомолец не может быть предателем».

Из Харькова мы пешком пришли в Сталино. Сейчас это Донецк, а тогда был и город Сталино, и улица Сталина, и на ней металлургический завод имени Сталина, там выдавали винтовки. Я свою самозарядку решил поменять, так мне попалась старинная винтовка 1887 года выпуска. Патроны дали тоже. И нас послали минировать этот завод имени Сталина. Там столбы, упоры стояли, мы в них делали ниши, закладывали тол. Детонаторы туда вставляли саперы, они же потом и подрывали, а мы были как подсобная сила. Потом нас послали в Амвросиевку на цементный завод, там мне дали новый пулемет – «максим», только уже усовершенствованный. Он уже 120-130 пуль мог сразу выпустить, и не боялся перегрева, воды не надо было добавлять, вместо нее была специальная жидкость. Старый «максим» 80-90 патронов выстреливает, и у него вода уже кипит в кожухе – надо ее сливать, а новую воду заливать. А попробуй это сделай во время боя!

Амвросиевку немцы бомбили очень сильно, я видел, как разбомбили цементные заводы. Ужас, что делалось! Там все летело в воздух, пылища была страшная. Где-то в конце октября немцы подошли к Амвросиевке, начались бои. Город несколько раз из рук в руки переходил, немцы шли со стороны Киева, еще шли бои в Сталино. А нас погнали на Ростов. Но мы далеко не ушли, потому что немцы сбросили воздушный десант. Нас было тридцать человек, а их не меньше сотни – я видел, как они прыгали на парашютах. Мы приняли бой, но в самом начале около меня разорвалась мина. Я был ранен и тяжело контужен от этого взрыва, получил шесть осколков. Вот видите, шрам – один осколок был в шейном отделе позвоночника. Эти осколки вынули только после войны. Я был в таком состоянии, что даже не знаю, как меня выручили, кто меня спас. Только помню, что везли меня в телятнике на Урал.

Попал я в госпиталь, в город Чкалов, он сейчас Оренбург называется. Там я лежал, очень долго был без сознания, потом стал понемногу поправляться. После госпиталя сказали идти на комиссию, там мне дали «белый билет» – что я не годен к воинской службе, а годен к нестроевой службе. Я посмотрел – куда мне идти? Родных нет, в Киеве немцы. Меня послали в колхоз, и там мне дали за сутки стакан молока и кусочек хлеба, говорят: «Больше ничего нет. У нас коровы сдыхают – их соломой кормят». Я пошел опять в военкомат, а там мне говорят: «Какой ты дурной! Это ты один из тысячи, который сам возвращается в строй!» Я говорю: «А что же мне делать?» Они и говорят: «Возвращайся опять в строй».

А.И. – Когда это было?

М.Г. – В 1942 году, в августе. А где-то в сентябре нас спросили: «Есть из вас шоферы?» А у меня была бумажка о том, что я был в ополчении, шоферская стажерка сохранилась, и еще трудовая книжка была. Они проверили документы, и определили меня в 5-ю железнодорожную бригаду, 2-й механизированный батальон. Он стоял в Воронежской области, возле станции Графская. Кто водители – всех отправляли туда. Там в лесу стояли машины, полуторки. Дали и мне полуторку. Потом мы форсировали Дон, как только он примерз немного. Это было в Воронеже, возле авиазавода. Мы на другой берег переправились и пошли. Мне в машину дали людей – шестнадцать человек и пулемет сверху.

А.И. – Чем занимался батальон?

М.Г. – Это было шоферское подразделение. У нас в бригаде было несколько таких батальонов, всего было пятьсот машин – снабжали весь фронт. Иногда мы и начальство возили, для этого были у нас «уазики», потом «виллисы» появились. А я был шофером, возил боеприпасы.

В общем, дали под мое руководство шестнадцать человек и пулемет, хлопцы все были молодые, из Костромы. Переехали на другую сторону Дона. Первый номер пулемета был убит, я его заменил, а за рулем был другой парень, совсем молодой, 1925 года рождения. Вот так и участвовали в боях, но дело в том, что машину я не мог оставить ни на минуту – был приказ Сталина машины и орудия не оставлять врагу. Поэтому в основном стреляли с машины.

Дальше мы освободили Кочетовку – большая станция была. Нас заставили вылезти на верхушку водонапорной башни с пулеметом, немец стал бомбить, а мы по самолетам стреляли, стреляли. Но что стрелять – сто штук патронов выстреляешь, и вода в кожухе закипает. Давай стрелять кто из чего – я из винтовки стрелял. Один из наших от этой бомбежки с ума сошел… Это все страшно было... Немец так разбомбил эту станцию, что там на деревьях, на проводах и свиньи висели, и кони, и люди. Стояло несколько эшелонов солдат – их тоже разбомбили. Мы обратно с башни спустились, пошли. У меня тогда машина была уже другая, ЗИС-5, не новая – видимо, прежнего шофера убило. Посадил солдат с лейтенантом обратно в машину, и двинулись дальше. Так мы дошли до Щигров, дальше дороги не было. Это было уже в начале 1943 года, мы шли в наступление. Пока бои шли под Сталинградом, мы воевали под Воронежем, потом начали наступать на Щигры, а оттуда пошли на Курск.

Я расскажу еще один эпизод. Где-то в начале весны 1943 года послали нас трупы собирать под Сталинград, машин десять дали для такого дела. Бои там уже прошли, замерзших трупов лежало огромное количество. Там и немцы лежали, и наши. Надо было на каждую машину погрузить девяносто трупов, ставили их в кузов стоя. А если рука у трупа торчит, то он в машину уже не влезет. Что делать, отрубали им руки. Перед погрузкой трупы раздевали – немцы все были одеты в шелковое белье, такие кальсоны были гладкие, а у наших кальсоны были ивановские, на веревках держались. Поэтому можно было определить, что это – немец, а то – наш. Трупы свозили в ямы, километров за двадцать. Приезжаю туда, смотрю – а местные дети на трупах катаются! Сядут ему на живот, руками держатся и едут с горки. Я две ходки сделал, а потом мне говорят: «Вот пять человек, отвези их в такое-то село, они едут по делу». Я согласился. Они накидали в машину какие-то мешки, я еще подумал: «Что это там в мешках?» Приехали мы в это село, смотрю – а это одежда с убитых, они ее меняют на водку. У них там командовал какой-то майор, он мне сказал: «Ты оставайся у нас, мы тебе и орденов дадим, и документы будут, какие хочешь». Я отказался: «Нет. Я дал клятву Родине, я этого не буду делать». Я не мог таким заниматься. Так этот майор написал командиру части, что я отказался, что я не выполнял задания, и меня вызвали в особый отдел. Я им все рассказал. Поехали мы с особистом опять в то село, и он убедился, что я сказал правду. И с меня сняли обвинение, а то бы шесть лет дали за отказ. А что сделали с тем майором, я не знаю.

Я был сержантом, но не оформленным в красноармейской книжке – так получилось. Так я и до Курска дошел. В Курске мне в машину погрузили боеприпасы, их надо было везти танковым частям. А у немцев были самолеты – охотники за машинами. Любая машина едет, пусть даже санитарная – он бомбит. И немецкие летчики увидели, что мы грузим боеприпасы, стали бомбить. И одна бомба попала как раз в мою машину, но я видел, куда она летела, поэтому успел выскочить и отбежать подальше. Со мной собирался ехать лейтенант-танкист, совсем молоденький, лет восемнадцать – хотел дорогу показывать. Но я ему сказал: «Вы меня отпустите, я поеду сам, потому что я уже по этой дороге ездил». И он ушел, а так бы мог погибнуть под этой бомбежкой.

Меня часто самолеты обстреливали. Один раз вез бревна, налетел самолет, стал стрелять из пулемета – попал по бревнам, пробил мне один скат и радиатор. Я под машину залез и там лежал, а самолет долго летал над машиной, потом улетел.

Когда освободили Курск, то нас, целую роту, посадили на машины, и довезли до границы Сумской области. Парторг сказал: «Всем украинцам освободить машины!» Мы подошли к нашей границе, к Украине – дома побиты все, люди в землянках живут. И солдаты, и офицеры землю нашу, украинскую, целовали, некоторые плакали оттого, что это наша земля уже. В 5-й бригаде мало было людей с Украины, всего человек пятнадцать или восемнадцать, а то были в основном россияне, они не целовали нашу украинскую землю, не плакали. Еще помню, какая-то бабушка вышла из землянки с двумя картошечками печеными, угостила меня. Потом сели обратно в машины и поехали освобождать Украину. Я все время был шофером, но другой раз бывало так, что машину оставляешь и бежишь в атаку. Я освобождал Конотоп, там были тяжелые бои. Мне дали троих человек и противотанковое ружье. Машину поставили сзади, и пошли в атаку. У немцев танков не было, а была железобетонная стена, там власовцы укрепились. Пришлось эту стену разбивать, но у нас были слишком легкие снаряды, мы ничего не могли сделать, вызвали танкистов. Подошли танковые части и заняли Конотоп. После Конотопа мы двинулись на Нежин, потом на Чернигов. В Нежине тоже приходилось идти в атаку – немцы держались крепко, а нашу пехоту выбило. После контузии мне было тяжело воевать, но что делать, надо идти вперед. У меня был автомат ППШ, а в машине всегда были гранаты. Еще хорошее оружие было ПТР. Танки подбивать из него не получалось, но по немецкие пушкам мы стреляли. Нас в расчете ПТРа было три человека, так мы несколько пушек подбили. Я был первым номером. Но у нас было одно затруднение – патроны, что нам выдавали, были чуть толще нужного калибра. Видно, их дети в тылу делали. Так я брал из машины масло, каждый патрон этим маслом смазывали, в патронник загоняли и стреляли.

А.И. – Пользовались немецким оружием?

М.Г. – Да, автоматом МП несколько раз пользовался, с рожком. И еще у меня был пистолет «Вальтер», тяжелый такой, но хороший. Его мне дал один пленный немец.

А.И. – Какой автомат лучше – немецкий МП или советский ППШ?

М.Г. – ППШ лучше, он мог и одиночными стрелять, и полуавтоматом, и автоматом. В диск входил 71 патрон, а в немецком было только 32 патрона. Из ППШ можно одной пулей выстрелить, можно пятью пулями, а можно и сразу все выпустить. А в немецких автоматах не так – можно только автоматический огонь вести.

Уже после Чернигова, за Козельцом, я как-то утром посмотрел вперед и увидел купола Киево-Печерской Лавры. Сразу подумал: «Неужели будем и Киев освобождать»? Вы знаете, когда я увидел Киев, мне на душе стало легче. Доехали до Днепра, и нас послали в лес под Козелец, там солдаты пилили деревья. Несколько дней мы возили шестиметровые бревна на переправу. Потом пришел приказ форсировать Днепр, а я как раз на берегу был, привез бревна. Спросили: «Пулеметчики есть?» Я отозвался: «Я пулеметчик».

Дали нам плот, я был пулеметчиком, первым номером. Со мной на плоту был второй номер, пулемет, два ящика пулеметных лент, и специальная вода для пулемета, наподобие антифриза. Погода была туманная, как раз для переправы. Стали переправляться – вокруг тишина, проплыли больше половины Днепра. Осталось еще чуть-чуть проплыть, и тут как налетели немецкие самолеты! И как давай бомбить! Многие наши там утонули. Наш плот перевернулся, мне осколок попал в живот. И меня вниз сносило течением. А партизаны ставили на Днепре сети и вытаскивали раненых, убитых. Не знаю, где именно были эти сети, потому что я почти ничего не помнил. Партизаны меня подхватили, увидели, что я ранен, и отправили в Чернигов, а Чернигов меня не принял, там был полный госпиталь раненых. Отправили меня в Речицу, в Белоруссию. В трех госпиталях я там был, и мне операции не сделали потому, что не было хирурга. И осколок остался в животе. А потом в госпиталь приехало наше начальство из 5-й бригады, нашли меня:

– Ты что лежишь?

– Я жду операцию.

– А-а-а, тут молодые сестры, так ты с ними заигрываешь, поэтому и задержался! Ты уже должен быть в части давно!

Вызвали главврача, он говорит, что такого хирурга у них нет: «Руку отрезать – есть, палец отрезать – есть, язву вылечить – есть у нас врачи, а с таким ранением хирурга нет, чтобы вырезать все это». Они говорят мне: «Ты знаешь, что наши уже под Ковелем, и машины стоят, у нас даже водителей нет!» И я согласился ехать. С ними там был капитан Златкин, еврей из Смелы, он был у нас медиком. Он посмотрел и сказал, чтобы меня обмотали простынями, бинтами. Погрузили меня на бронедрезину и повезли – вроде как вылечился. Тяжело было – оно резало, постоянно кровоточило, мучился я страшно.

Освободили мы Ковель, вошли в Польшу. Майданек я тоже помогал освобождать. У меня был приказ машину не оставлять. Сижу в машине, а тут подходит один лейтенант: «Ты что сидишь?! Там твои братья, а ты сидишь в машине! Иди их выручай!» Я взял автомат и пошел. Лагерь был уже окружен со всех сторон, там оставались власовцы, они сдавались в плен. Я в этом лагере увидел страшные вещи! За проволочным заграждением было очень много детей. Потом там дальше, за проволокой, бараки стояли, у них были замурованы входные двери – туда людей загнали, и они не могли выйти. Дальше стояли бочки, в которых был пепел из людей, немцы забирали его себе на поля. В этих бочках и кости были, и куски черепов, и что хотите. А рядом столько детских колясок было, страшно сказать! В крематории одна комната была, где лежали убитые, вторая комната, где вытаскивали зубы и челюсти, в третьей комнате раздевали, а в четвертой комнате палили. Туда, где палили людей, я не пошел – уже не мог этого вытерпеть. Может быть, и мои родные были там. Так тяжело было на душе… Я места себе не находил, не мог дальше ехать.

Наша бригада должна была освобождать Варшаву. Но ее мы мимо проехали, потому что там уже были другие части. Поехали дальше. Форсировали Одер, там такое течение большое! Сначала послали форсировать штрафников с морфлота, где-то полроты. Погибли они… Немцы их из автоматов побили. Наши подогнали несколько танков, обстреляли немцев. Потом опять пустили штрафников, выбирали таких, чтобы хорошо умели плавать. А сначала несколько человек должны были зацепить трос на другом берегу – для переправы. За это давали звание Героя Советского Союза и освобождали от судимости. Сразу четырем или пяти штрафникам дали Героя Советского Союза. Подошел командир части: «Ваши фамилии? Вы освобождены от штрафного». А потом, когда тросы натянули, забили колья, стали солдаты перелазить. Туда пробрались, натянули еще тросы, доски положили – и пошла техника. Из нашей части пошли грейдеры. Там был 79-й полк, 2-й полк, в котором был я, 76-й, 59-й полки.

Еще я участвовал в боях в Познани, был в роте ПТРовцев первым номером, мы стреляли по немецким огневым точкам. Свою машину я там потерял, ее разбомбили. Там вообще сгорело много наших машин. Немцы бомбили сильно, до самого конца войны у них были самолеты – бронированные, ничем их не собьешь. Долго не могли взять эту Познаньскую крепость. Послали одну польскую роту – вся погибла, послали вторую роту – тоже погибла. Потом наших пехотинцев послали, потом артиллеристов, потом из ПТРов стреляли – кого там только не было! После Познани я машину не получил, потому что их не было. Меня назначили командиром комендантского взвода, я так и оставался сержантом. Командир части послал документы в штаб, чтобы мне присвоили звание лейтенанта. А там сидели евреи, три человека: один полковник и два подполковника. И вот они прислали директиву насчет меня, что, мол, он – еврей, и ему не следует дать лейтенанта. Клянусь Вам, и такое было! Я дежурил по штабу и сам получил эту телефонограмму.

А.И. – То есть они боялись, что их обвинят, что они евреи, и еврею присваивают звание?

М.Г. – Да, было такое, я не хочу этого скрывать. Например, у нас в штабе сидел один писарь, Шестакович его фамилия была, тоже еврей. Всем повышали звание, а ему не дали. Только к концу войны ему дали лейтенанта. Я Вам так скажу – был и антисемитизм, были и хорошие люди.

Я освобождал город Целлихау, потом еще несколько городов около Берлина. Одно время был заместителем коменданта в городе Пиллграм – собирали сведения о частях, которые проходили через город, вылавливали дезертиров. Один раз послали меня ночью проверять железную дорогу. Страшно было, но ходил, что делать.

В Германии тоже было много наших предателей. В городе Целлихау было две военные школы – там наши, украинцы, учились уничтожать советские войска. Мы окружили их, многие убежали, а многих взяли в плен. Один украинец плакал: «Не убивай меня!» Я его пожалел.

Пришлось участвовать и в боях за Берлин, с автоматом дошел до самых Бранденбургских ворот. Берлин был до того разбит, что на многих улицах не осталось ни одного дома. Но защищали они его очень упорно! Мы каждый дом брали штурмом, в каждый подвал лазили. В основном мы шли за танками, как только видим немцев, стреляем. Вот так идет за танком отделение гуськом, стреляем, стреляем – одного-двух немцев скосим. В Берлине было столько наших войск, что три человека могли одновременно убить одного немца. Там на площади перед Бранденбургскими воротами был памятник Вильгельму, и рядом парк – в нем немцев были тысячи и тысячи. А сколько там было наших подбитых танков! У немцев «фаусты» были. Как даст один фауст-патрон, так сразу танка нет. У нас в бригаде много погибло и солдат, и офицеров, а всего в Берлине погибло больше трехсот тысяч наших. А потом дали мне «студебеккер», и я возил из Потсдама в Берлин боеприпасы, война еще шла. На этом «студебеккере» мне было тяжело нажать педаль. Физически я был ужасно слабый!

9 мая 1945 года я был начальником караула. И слышу, в четыре или пять часов утра – стрельба, я выскочил с автоматом: «Что такое?» Говорят: «Война закончилась!» Потом наши ребята ходили расписываться на Рейхстаге, я тоже пошел с ними и написал: «Я из Киева».

А.И. – Чем награждены за войну?

М.Г. – Были медали «За боевые заслуги», «За оборону Киева», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», орден Красной Звезды. Помню, что медаль «За боевые заслуги» я получил в 1942 году за какой-то бой. Да я не хотел ни орденов, ни медалей, ничего не хотел. После войны дети играли моими наградами.

А.И. – Какие потери были в 5-й бригаде?

М.Г. – Потери были большие, очень большие. Из тех, с которыми мы начинали освобождать Украину, целовали нашу украинскую землю, я в конце войны никого не встретил. Они или ранены были, или убиты, или вообще ушли до хаты. Некоторые дезертировали, это тоже было.

У нас в бригаде служили самые разные национальности – было много русских, а в конце войны были даже буряты из Улан-Удэ. С одним я дружил, он тоже был шофером. Ему руку оторвало, и он ездил с одной рукой.

А.И. – Вы ощущали на себе антисемитизм?

М.Г. – Ощущал. Обзывали меня постоянно. Когда форсировали Одер, один говорил командиру батальона: «Товарищ командир, пошлите того жидочка впереди!» Я всегда молчал, а мог бы любого убить за одну минуту, но тогда и меня убили бы.

После войны я работал шофером, и мне никто не говорил, что, мол, ты – еврей, ты – жид. Я был простой работяга, меня не трогали. Но уже тогда на Еврейском базаре пьяные кричали: «Бей жидов!» Вы думаете, мне было приятно это слышать? Я подходил к ним, но мне говорили: «Не трогай их, пока тебя не тронули».

А начальник штаба батальона меня очень сильно любил, уважал, всегда брал меня с собой. Он белорус был. В Польше был приказ офицерам поодиночке не ходить, а брать с собой пять человек, с оружием. А он ни в Польше, ни в Германии никого не брал в охрану, только меня. Очень хороший был человек, вот не могу сейчас вспомнить его фамилию. Командир батальона был Зуев, полковник. А начальником политотдела был подполковник Воробьев.

А.И. – Как Вы относились к политработникам на фронте?

М.Г. – Было время, что я даже возил одного политработника, очень хорошо к нему относился. Вообще у нас к политработникам хорошо относились. Они были такие же люди, как и все.

А.И. – С «особистами» встречались?

М.Г. – Я одно время возил начальника спецотдела бригады. Помню, звали его Валентин, ему уже лет пятьдесят пять было. Я его возил целыми днями, боялся заикнуться, что кушать хочу, а он сам пойдет куда-нибудь, потом приходит – наелся, вытирается. А меня даже не спросит, голодный я или нет. Мне даже командир батальона как-то сказал: «Как ты его можешь возить, этого особиста?» Я потом придумал одну вещь, чтобы его не возить. Я воду немного спустил с радиатора, проехали километров двадцать, только доехали до трассы – заклинило машину. Он спрашивает:

– Что такое?

– Машина поломалась.

– А-а-а, етить вашу мать!

Подцепили меня на буксир и отвезли туда, где ребята ремонтировали, они спрашивают: «Как это у тебя получилось?» Я говорю: «Хлопцы, не спрашивайте! С меня – бутылка спирта!» И после этого я особиста больше не возил. Я возил начальника штаба батальона, командира батальона, но, в основном, ездил на грузовых. Я любил на грузовых машинах работать. Поеду себе в лес за бревнами, пока хлопцы машину нагрузят, я себе земляники найду и ем с большим удовольствием.

На фронте я менял много машин. Были у меня и полуторки, и ЗИС-5, и «студебеккер», и Форд-6, и Форд-4. Больше всего мне понравился «студебеккер» и Форд-6. На Форд-6 я ездил после войны, послали меня в одну часть – лес возить. Так я на нем по двенадцать кубов леса возил! Хорошая машина, выносливая, кузов большой. «Студебеккер» тоже хорошая машина. У наших машин полуоси были толстые, а у него совсем тонкие – такая сталь хорошая! Со «студебеккером» у меня один случай. Я из Потсдама на Берлин вез боеприпасы и новое вооружение – такие мины, которые сами выстреливали, сами летали. И должен был ехать со мной лейтенант, сопровождающим, а он в Потсдаме достал самогонку, выпил и сел на первую машину, а я на последнюю. И вот я поехал, и на какой-то яме у моей машины от удара полуось лопнула. А колонна даже не остановилась, поехала дальше. Я стою один, смотрю – идут немцы с белыми флагами. А я с автоматом, и у меня на машине флажок висел красный. Они прошли, ничего не сказали. Потом едет немец на велосипеде, у него велосипед был в виде тележки, я ему показываю поломку. Он покачал головой, говорит: «Нехорошо. Что у тебя есть? Деньги есть у тебя?». У меня было рублей четыреста. Немец говорит: «Нет, нет, это мало». Но все равно, через время приехал вместе с сыном, привезли домкрат железнодорожный. Подняли машину, вытащили мою полуось, поставили свою – от «шевроле», по-моему. У меня консервы были, немного, я им их отдал. Они очень обрадовались. А этого лейтенанта потом разжаловали за то, что он меня оставил, и за то, что выпивший был. Он не имел права так поступать.

А.И. – Как кормили на фронте?

М.Г. – Давали пятьсот граммов хлеба. А если куда-то уезжаю, то давали сухой паек – сухари и два брикетика пшена или пакетик супа. Больше ничего. Консервов мы долго не видели, ближе к концу войны появились консервы – их американцы стали давать. А в Германии я сам продукты доставал и мои солдаты доставали. Солдаты говорили мне: «Ты такой больной, сейчас мы тебе кролика принесем». Доставали где-то кролика, варили его.

А.И. – Трофеи в Германии брали?

М.Г. – У меня много было вещей, и я все раздал. Я много туфель женских взял, много зажигалок, целый мешочек камешков для зажигалок, достал золотые коронки – я их капитану отдал. Я думал одно: «Меня все равно убьют, все равно я больной – не нужно мне ничего». Когда демобилизовался, домой привез только одеяло, которое складывалось в виде подушки и больше ничего.

А.И. – Какие были отношения с местным населением в Германии?

М.Г. – Когда в Германию зашли, то для нас немцы уже были и не плохие. Конечно, сначала было насилие, грабежи – этим в основном передовые части занимались, среди них и штрафники были и все остальные. А потом пришел приказ Жукова, чтобы прекратили эти преступления, за это давали десять лет тюрьмы. Когда кончилась война, мы стояли в Потсдаме, и возник вопрос – кто будет картошку чистить на сорок человек? Я послал солдат, они немцам сказали, немцы начистили картошку и ели вместе с нами. А потом я им еще картошки дал – у нас оставалась. Мы им двести мешков картошки привезли, и еще что-то из продуктов. Так они мне говорили: «Гитлер капут, а юд живой!» Они меня очень уважали. И когда я уезжал из Германии, подошли немцы и прощались со мной. Пожилые немцы, молодых не было. Большинство немцев ушло в другую зону, на запад, а тут остались старики, они на чердаках скрывались.

Так что с мирными людьми я дружил. А к немецким солдатам я относился жестоко, убил бы любого. В плен они мне, правда, не попадались. В Германии пленных было много, но это нас не касалось, это была работа краснопогонников. Я же говорю, в каждой части были спецотделы – краснопогонники вот эти. Самые страшные люди были. У них каждый солдат на учете был. Разъезжали по частям, могли расстрелять запросто. Одного нашего солдата расстреляли за то, что он отпустил пленного немца. А другого солдата судили за то, что немецкие солдаты, коммунисты, сдались в плен, а он их расстрелял. И его хотели расстрелять за это, но потом отправили в штрафники.

А.И. – Как Вы относились к советскому руководству?

М.Г. – Я руководство страны уважал. Репрессии, конечно, были, я про это знал. У нас на заводе с 1938 по 1941 год трех директоров арестовали и расстреляли. Такие заслуженные были люди, пожилые. Я не могу сказать хорошее слово про Берию, про Кагановича, про других, которые уничтожали людей. Но меня репрессии не касались, я работал. А после Сталина вообще неплохо стало при советской власти. Бесплатное лечение было, на работе две путевки давали в год.

На фронте мне предлагали вступить в партию. Я отказался. Зачем оно мне нужно? Живот у меня больной, сам я больной. Я чувствовал, что сегодня-завтра концы отдам. Ходил постоянно в медсанбат – то гной появился, то еще что-то. Я думал о демобилизации, а мне сказали: «Дудки!» Когда война закончилась, начальник штаба бригады сказал: «Грузитесь в состав». Наша бригада занималась тем, что раскручивали немецкие пути, расширяли их, чтобы можно было пустить наши составы. Отправили нас на Дальний Восток, стояли там с полмесяца в тупике. Мы прихватили с собой жратву, так все поели – нас же там на довольствие никто не поставил! А потом нас отправили в Нижний Тагил, но я уже ничего не мог, был в комендантском взводе – ходил, боеприпасы списывал, при штабе больше был. Очень плохо себя чувствовал. Направили меня в свердловский госпиталь, там меня демобилизовали, я приехал в часть, распрощался со всеми и уехал в Киев. В Киеве из родных уже никого не было. Приютился кое-как.

Мои родные все в Бабий Яр ушли – сестра, братья… А еще три брата служили в армии и тоже погибли. Старший, Яша, был полковником, служил на Дальнем Востоке, был командиром пограничной части, погиб в 45-м году на войне с японцами. Второй брат, Наум, был летчиком, служил в Василькове, в начале войны его сбили, а где – я и по сей день не знаю… Я и в военкоматы звонил – пропал брат, и никто не знает, куда. Третий брат, Михаэль, служил в Военно-морском флоте. Был ранен, дожил до победы, после войны служил на линкоре «Новороссийск», а потом линкор взорвался, и мой брат погиб. Сестра Раиса погибла в Бабьем Яру, мы с ней близнецы были. Она была беременная, последний месяц, и кроме нее еще расстреляли брата Наума жену, тоже была беременная и не могла выехать. А ее сестра была с тремя детьми, тоже не могла выехать, и тоже погибла в Бабьем Яру. Еще два дяди, папины братья, тоже попали туда и их семьи тоже. Кто остался в Киеве, всех убили. Нам при советской власти много лет не разрешали к Бабьему Яру подходить. Там охрана была, не пускала даже венок туда кинуть. Только при Щербицком стали разрешать пойти туда, помянуть. Памятник поставили, правда, не в том месте, где были расстрелы. Основные расстрелы были возле больницы Павлова, на улице Дорогожицкой, в Сырецком лагере. А телестудия вся на костях стоит!

А.И. – Как сложилась Ваша жизнь после войны?

М.Г. – Сначала я работал на очистке Крещатика. Пошел в военкомат, там говорят: «Ты посмотри, он водителем работал!» Сейчас же эти две женщины, которые оформляли меня, пошли к начальству, доложили, что я водитель. Водителей тогда было мало. Послали меня на работу, я расчищал правую сторону Крещатика, начиная от улицы Прорезной, месяца два там пробыл. А потом ездил на Бабий Яр, брал песок и вез его на Крещатик, для строительства. Цемент возили, кирпич возили. В 1946 году возле Бабьего Яра еще лежали убитые немецкие пулеметчики. Сгнившие, подойти нельзя было. Они погибли в 43-м году, когда наши освобождали Киев. Так и лежали, человек шесть их было, рядом каски валялись. Только потом их убрали.

Потом я работал шофером в 5-м грузовом автопарке. Ездил на самосвале – перевязывал себе живот и ехал. Осколок уже был возле поджелудочной, три операции сделали, пока вытащили его. После третьей операции дали мне работу по легкой – вывозил строительный мусор на ДВРЗ и все такое. Так и работал до пенсии, на пенсию ушел в 1978 году. Осколка в животе уже не было, но рана все равно не заживала, кровоточила, не давала мне спокойно жить. Сделали еще две операции – разрезали, что-то смотрели, опять зашивали. Потом здоровье немного восстановилось, но мне уже не разрешили работать.

Женился я в 1946 году. Жена тоже была больная, у нее был туберкулез. Родились у нас дочка и сын. Сын сейчас живет в Израиле. Жена умерла от туберкулеза в 1969 году, я женился второй раз, со второй женой Любовью Ивановной живем уже больше сорока лет.

А.И. – Как Вы считаете, участие в войне повлияло на Ваш характер?

М.Г. – Да, конечно – я более жестокий стал. Я даже лечился от всего этого. После войны лежал в больнице Павлова, у меня были головные боли из-за контузии.

А.И. – Война снилась?

М.Г. – Каждый день снится. Даже сейчас. Могу ночью проснуться и кричать. А могу и всю ночь не спать. Что Вы хотите, оно просто так не проходит. Иногда выпьешь сто грамм и заплачешь, думаешь: «Господи, пережил такую войну!»