Я родилась 1 января 1924-го года в Евпатории Крымской АССР. Отец трудился рабочим, мама была домохозяйкой. В семье воспитывалось пятеро детей – четыре сестры и один братик Василий, 1927-го года рождения. До войны я окончила десять классов. В школе мы изучали русский и немецкий языки. Сначала я ходила в пятую школу, а потом в первую образцовую. 22 июня 1941-го года находилась дома, и рано утром объявили о том, что началась война с Германией, немцы бомбили Севастополь. Все выпускники нашего класса, в том числе и я, тут же побежали в военкомат проситься в армию. Но там нам ответили, что мы слишком молодые и пока нас отправят по колхозам, так как надо убрать урожай. Меня направили во Фрайдорфский еврейский национальный район, где часть населения уже эвакуировали, поэтому убирать урожай было некому. Мы там находились приблизительно с месяц, после чего нас вернули обратно в Евпаторию, мы привезли в город уже отмолоченную пшеницу на пункт заготовки зерна.
Город пока еще не бомбили, за мной приехал секретарь горкома комсомола Миша Зайцев и забрал к себе работать в качестве помощницы. И до последнего дня мы трудились, а 30 октября 1941-го года с последней машиной выехали из Евпатории. Вывозили архив. Все папки были завернуты в простыни, которые мы взяли в санатории имени Николая Александровича Семашко. Это был богатый санаторий, как я поняла, потому что нам выдали шелковые простыни. Мы завернули в них весь архив, получилось несколько больших тюков. Должны были сдать его в Симферополе, но когда приехали в здание обкома партии, нас встретил дежурный и заявил: «Обком эвакуировался в Керчь, туда поезжайте и сдавайте архив». Ну, мы отправились дальше, в самом восточном городе Крыма все также эвакуировались. Мы также с грузовиком кое-как переправились, по дороге через пролив фашистские самолеты нас обстреливали. На том берегу сдали все документы, и нас оставили в Георгиевске Ставропольского края. На меня больше никто не обращал внимания, кто как мог, стал искать себе пропитание, я добралась до поселка Эркен-Шахара и устроилась в большой детский дом, в котором воспитывались татарчата. Это учреждение эвакуировалась из Одессы. Размещался детский дом в здании общежития бывшего сельскохозяйственного техникума, который был закрыт в связи с началом войны. Работала я там пионервожатой буквально за тарелку супа. Даже сказать точно не могу, сколько я проработала, но недолго, потому что сразу же пошла в военкомат, чтобы меня взяли добровольцем в армию. Но призвали меня далеко не сразу – меня не хотела отпускать директор, потому что я была бесплатным работником, занимала детей, и ей было интересно, чтобы пионервожатая продолжала трудиться. Когда я во второй раз пришла в военкомат, расположенный от нас за несколько километров в райцентре, то мне там говорят, что они повестку уже высылали. Иду назад к директору, она отвечает, что у нее ничего не было. Затем как-то военком ехал мимо нас на лошади, я подбежала к нему и спрашиваю, почему же нет мне повестки. А он удивляется и отвечает, что точно повестку отправлял. Ну, в общем, так ничего с ним по поводу повестки так и не выяснили у директора, тогда он подсказал, что надо добираться до Черкесска, там меня уже точно примут в армию. Добралась туда, из военкомата отправили на медкомиссию. Старенький-старенький врач говорит мне: «Открой рот». Открыла, старичок заявляет: «Годна». Куда годна? «В армию». Вот так меня призвали.
Меня направили в школу военных шоферов, расположенную здесь же, в Черкесске. Учились ездить на ГАЗ-АА. Вскоре выдали обмундирование – длинные юбки и мужские гимнастерки. А девчонки-то в основном были небольшого ростика, оденет одна гимнастерку, та ниже туфель волочится по земле. Затем к нам приехал какой-то генерал, нас всех выстроили, и он на нас глянул, а у девчонок юбки выше груди подвязаны, гимнастерки навыпуск, и также каким-то шнурком подвязаны. Тут же нам прислали короткие юбки, зато оставили выданные ранее огромные черные лакированные английские ботинки, подбитые шипами. Их не надо было даже расшнуровывать, настолько большие, что ногу туда можно было свободно всунуть. Я-то была высокая по сравнению с другими девчонками, остальные совсем маленькие, а водили нас каждый день в столовую, расположенную от части километрах в полутора. Топаем по булыжнику, эта страшно неудобная обувь с ног слетает, кто-то наклонился поднять ботинок, идущая следом спотыкается, в результате вся колонна падала. Пока доберемся, уже смеркается, а столовая располагалась на рынке, территорию огородили сеткой и нас приводили. По темноте идем, а из-под ног искры от шипов вылетают. Нас по дороге встречают женщины, все мужчины к тому времени служили в армии, смотрят на нас, плачут и плачут.
Нас учили только водить машину, стрелять и кидать гранаты никто не обучал. Держали нас в школе недолго, и направили в воинские части, я попала в 514-й батальон аэродромного обслуживания 5-й воздушной армии. В нашей автороте я оказалась единственной женщиной, еще в роте ГСМ служила Тося Новак, больше девочек не было. Мы обслуживали аэродром в городе Адлер, и в ходе обороны Кавказа привозили бомбы самолетам, которые бомбили вражеские войска. Здесь произошло мое первое страшное боевое крещение – мы попали под бомбежку. Небо безоблачное, стояла группа, человек пять офицеров, я только подъехала, это были служащие аэродрома, а также один летчик. Невдалеке росло деревцо, и мне кто-то из них сказал, что это инжир. А я никогда не видела, что собой представляет инжир, и тогда эти ребята подсказали, что на верхушке все еще растет один плод, посоветовали мне пойти и сорвать его. Пошла туда, дерево росло возле большой известняковой ямы примерно метра три в диаметре. Извести там уже не было, сама яма сухая. Только к дереву подошла и даже еще не успела этот инжир сорвать, как произошел налет вражеской авиации, и тут же авиабомба упала прямо туда, где я только что стояла. Всех ребят разнесло в клочья, причем четверых сразу же насмерть, а один еще пробежал несколько метров, хотя у него вывалились кишки. Меня же ударной волной сбросило в эту яму, и я осталась жива. Дальше пошли военные будни.
Наши войска перешли в наступление, и мы перебазировались на новые полевые аэродромы в Кубани. Да какие это были аэродромы, одно название. Останавливались в любом поле, где можно посадить самолет, разравнивали его и там разбивали полевой аэродром. На первый настоящий аэродром мы попали в Харькове в августе 1943-го года. Когда немцы отступили, мы вошли сразу же за ними, взлетное поле было заминировано, но взлетные полосы – настоящие бетонные.
В своем грузовике мы возили снаряды к самолетам и маленькие бомбы, самые большие бомбы я возила не больше чем по 25-50 килограмм. Рейсы совершали по-разному, в один день могли и один раз выехать, а в другое время круглые сутки мотаться. Подвозили боеприпасы иногда и на большие расстояния по аэродромным меркам – до пяти километров. Под бомбежку частенько попадала. Кстати, немцы все время бомбили аэродромы, причем у противника разведка хорошо работала, потому что только мы где-то останавливались, начинали строить капониры для самолетов, как сразу же начиналась бомбежка этого места.
После Харькова мы двинулись дальше на освобождение Украины, первое время базировались в Полтаве. Затем обслуживали самолеты во время Корсунь-Шевченковской операции, приступили к освобождению Молдавии, после чего вошли в Румынию. В это время мы в основном обслуживали истребители, хотя иногда подвозили бомбы и для штурмовиков. Работали во время наступления круглосуточно, куда надо, туда и ездили.
Тогда в Красной Армии было мало народа с полным средним образованием, а у меня полных десять классов, в результате из политотдела армии на мое имя пришло направление для отправки в офицерскую школу. А я ни за что не хотела быть офицером, потому что в армию шла добровольно не для того, чтобы заслуживать себе чины и звания. Пошла к замполиту батальона, объяснила ему все как следует. Это был пожилой мужчина, но мне тогда все люди, чей возраст перевалил за тридцать лет, казались очень старенькими. Замполит меня выслушал, и говорит: «Раз не хочешь быть офицером, тогда давай мы отправим тебя домой, то есть демобилизуем». Отвечаю: «Делайте, как хотите, я все равно пойду служить в армию, пока идет война». Вот таким образом весной 1944-го года я попала домой, и сразу же пошла в городской военкомат. Военкомом был однорукий офицер, когда я ему объяснила, что хочу продолжить службу в Красной Армии, ведь война идет, а я в тылу сижу. И он говорит: «Хорошо, я тебя понял. Евпаторию недавно освободили, нам приказали организовать госпиталь наркомата обороны, надо привезти мебель, потому что раненых укладывать не на чем. Ты три дня поводишь машину, после чего мы тебя отправим, куда хочешь». Так и получилось, стала на несколько дней водителем, возила мебель, а потом отправили меня в Симферополь, на распределительный пункт. Здесь спросили, куда я хочу, как куда – туда же, где служила, на 2-й Украинский фронт, к которому на момент моей демобилизации относилась 5-я воздушная армия. Говорят, мол, жди, как будет запрос, так и поедешь. Во дворе много солдат собралось, жду, и вдруг буквально через пару часов меня вызывают. Думаю, Слава Богу, только быстро что-то. Вхожу в здание, мне приказывают: «Во дворе стоит грузовая машина, садись в нее и тебя повезут на 2-й Украинский». Я и поверила. А меня взяли и привезли на военно-почтовый сортировочный пункт (ВПСП) № 30. Там сказали: «Вот здесь и будешь служить!» Выслужилась, называется. Вскоре опять послали на офицерские курсы куда-то в Подмосковье, я побыла там недели две, не больше. Меня поставили дежурить в штабе на ночь, надо было охранять знамя. А я в него завернулась, легла спать, рано утром встала, все поставила на место, и тут на курсы без предупреждения пришел маршал войск связи Иван Терентьевич Пересыпкин. Зашел в штаб, все шепчутся, что это сам маршал, я сразу же к нему побежала, и прошу: «Товарищ маршал, отправьте меня на 2-й Украинский фронт!» Он отвечает: «Разгильдяйка! Отправить!» Ну, меня и отправили, только не в свою родную часть, а обратно в ВПСП № 30. Прошла Польшу, Австрию, Венгрию и Чехословакию. Служила шофером на легковом автомобиле, если куда-то надо было начальству ехать, отвозила.
9 мая 1945-го года мы встретили Победу в городе Брно. У меня имелся автомат – все стреляли, и я стреляла. Вечером организовали праздничный ужин на поляне, все-все собрались, у нас в пункте служило много девчонок. Но имелись и парни, офицерики-тыловики.
- Как кормили?
- С кормежкой было сложно, когда вовремя привозили – хорошо, а когда полевая кухня отставала, то сложно. Как-то мы оказались под Пасху поблизости от кладбища, где были разложены куличи, и я пошла собирать эти куличи, чтобы и самой поесть, и других шоферов, кто подъедет, тоже накормить. Время от времени 100 грамм «фронтовых» выдавали, только я их никогда не брала, а летчики кое-когда отдавали мне шоколадку, которая им полагалась по летной норме питания.
- На каких автомобилях вам довелось работать?
- Вначале на привычной ГАЗ-АА колесила, а когда американцы дали «Студебеккеры», тогда я уже не одна сидела в машине, а со вторым шофером Сашей Лысковым. Американский грузовик был сильнее и мощнее наших, но отечественные грузовики имели большую проходимость, а «Студебеккеры» чаще в грязи застревали. У нас же дорог не было, вот когда заграницу попали, то там дороги прекрасные, на территории Советского Союза ездили в основном по проселочным дорогам, а то и прямо по полям. На них часто была засажена картошка, или еще что-то, в общем, грузовики постоянно застревали. На Воронежском фронте особенно трудно пришлось – недавно прошли ливневые дожди, так что грязь была непролазная, машину провести стало практически невозможно. Если вездеход какой-нибудь впереди тебя проедет, только тогда можно было проехать. И здесь довелось встретиться с Георгием Константиновичем Жуковым. Я ехала на машине, колея была очень узкая, с обеих сторон непролазная грязь, машина туда не свернет. Ехала к заправочной станции, чтобы забрать бочки с авиационным горючим. Вдруг сзади слышу сигнал, и на мою машину прямо кто-то наседает. У нас-то со всех грузовиков сигналы и фары сняли, чтобы вечером или ночью мы не могли ни просигналить, ни подсветить случайно аэродром. А тут сигнал, но я же в грязь не съеду, потому что потому оттуда не выеду! И еду себе по этой колее. Вдруг меня прямо по непролазной грязи обгоняет легковая машина, оттуда из окна высунулся представительный генерал и меня весьма и весьма «высоким слогом» начал обкладывать, а потом, когда увидел, что едет девчонка, то тут же кричит: «Ну, держись, девчонка!» Потом по портретам в газете я узнала, что это был сам Георгий Константинович Жуков! Вот такая встреча на фронтовой дороге у нас с ним состоялась.
- Как вас встречало мирное население на освобожденных территориях?
- Ой, не говорите! В Украине женщины и дети вылезали нам навстречу в основном из подвалов. Однажды какой-то мальчик подбежал ко мне, обнял, а я смотрю – он весь в струпьях. Присмотрелась – у него из ушей торчат черви и везде, где только можно, по телу черви ползают. Причем большие, они уже так на него напали, что ужас, все съедено. Я его в медпункт отправила, как его там чистили, не знаю. На пальцах рук у мальчика шкурка оставалась, наполненная червями. Румыны же народ практичный, они все время требовали деньги. Дадут тебе одно яйцо, и тут же дай им рубли. Венгры были настроены к нам недружелюбно, но все-таки более-менее терпимо. А вот в Чехии народ добрейший, нас встречали как победителей. Чехи организовали прекрасную встречу, они нам всем заранее сделали красные бантики и каждой прикололи на гимнастерки.
- Что было самым страшным на войне?
- Отступление. Это было страшно, когда отступаешь, а стоят на обочинах женщины, крестят тебя в дорогу, и при этом плачут. Было жутко понимать, что ты оставляешь врагу свой народ, своих людей. Это понимание – ой как страшно.
- С особистами не сталкивались?
- Нет, не довелось.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
