Булейко Виктор Степанович

– Меня зовут Булейко Виктор Степанович. Я родился 1 октября 1926 года в Краснодарском крае. В советское время он назывался Азово-Черноморский край, станица Юго-Северная. Нас было двое. Близнецы. В 1943 году мы ушли в армию, когда нам было по 16 лет и три месяца.

– Давайте вернемся в 1941 год. Как немцы к Вам в станицу пришли?

– Это было, никогда не забуду, 4 августа 1942 года. Я залез на грушу, фруктов сорвать после обеда. Батька корову спрятал. А груша стояла прямо под сараем, отец складывал помет, а потом мы делали осенью навозные кирпичи и топили. И вдруг мать мне кричит: «Слезь! Сказали, что немцы уже на той стороне станицы». У нас речка текла. На этой стороне мост был, с той стороны тоже жили люди. Селение было большое, с улицами. 12 тысяч населения примерно. И вот мама сказала, что немцев уже видели около трубопровода. А наша Тихорецкая станица была знаменита тем, что там проходил нефтепровод Ростов – Баку, что до войны еще был положен там. И эта труба проходила через речку нашу Тихенькую. Мама кричала: «Слезь! Увидят – убьют сейчас же». А я не обратил внимания: «Никого там нету». А на второй день вижу, что 5 августа по той стороне танки идут. Наши солдаты, красноармейцы пешком шли. И вот они, бедные, разожгли костерчики и какой-то концентрат там варили. А командир к нам подошел, а батька хитрый, иногородец, всю жизнь на колесах прожил, но сам себя к иногородним не относил. Он был лоялен к тому, что наши отступали, а немцы подходили. Он делал вид, что он обыкновенный, и все, чтобы не было подозрений. Я теперь уже думаю, что батька правильно делал. Он еще в погребе держал нашего раненого зятя, мужа старшей сестры. Он работал в сапожном ателье на Тихорецкой, обувь делал. А служил в казачьей армии. Его ранили под шахтой где-то в степи. А он в бурке черной был, а немцы летели на самолете и все видели. Даже если они прятались где-то или у стога стояли, под стогом, под сеном. Его самого видно было и лошадь тоже. Вот они выстрелили, и он, раненый, пришел домой. Не дошел он до Тихорецкой, и его батька в погреб спрятал.

В итоге мама согнала меня, я послушался. Это 4 числа было. А 5-ого уже машины пошли туда. А я тогда еще пацаном был, 14 лет всего. Только в пионерском лагере был, в колхозе убирал помидоры первые на базар. А девчатам трактористы тогда казались такими же, как танкисты, потому что тракторы – это все для колхоза. Председатель колхоза трактористов откармливал. Это 1942 год был.

Но через некоторое время я опять туда залез. И вижу, что уже идут эвакуированные с Донбасса. У нас в школе был парень оттуда. Еврей с еврейкой у нас преподавали музыку, пение. Их расстреляли. В Тихорецке строили аэродром, где их и убили. Через некоторое время к вечеру пришли с требованием мост строить. Нужно было легковые машины и танки пропускать, идущие на Котельниково. А наступала армия Клейста.

– Как казаки восприняли приход немцев?

– Я был на одном из сходов казаков. Они думали, быть или не быть советской власти, немецкой власти.

Я тогда еще не знал, что это казаки. Когда прочитал «Тихий Дон», тогда узнал и стал развиваться. Я очень рано познал, что такое французская литература и что такое наша литература. «Тихий Дон», «Война и мир» – это я прочитал до 15 лет. Сейчас девчата и ребята ничего не читают.

Так вот на ночь начали собирать мужиков, баб да дедов, чтобы решить, кто пойдет мост строить. С роддома сняли двери и вчетвером несли туда. Но двери-то ничем помочь не могли, зато хоть видно, будто работают. Никто не хотел идти и делать что-то для кого-то и кому-то. Там ведь просто будет: бах, упал в воду, и забыли, как тебя зовут.

А теперь я Вам расскажу, как попал на один из казачьих сходов. Я очень был любопытным. Поехал как-то на Дальний Восток, чтобы побывать в уссурийской тайге, там, где Дерсу Узала бывал. После училище я хотел посетить места, где Дежнев был, допустим, узнать, почему его корабль утонул и что такое уссурийская тайга наяву. Вот в этом главным смысл моей жизни вообще. Потом я поехал второй и третий раз на Дальний Восток, чтобы узнать, как живут сибиряки.

Была школа, где я учился. Еще другая была. Два одинаковых здания. И вот там они собирались. А в школе уже был организован ремонт техники, стали вулканизировать скаты. Туда моментально попривозили с заводов и т.д. станки, которые вулканизировали. А потом там еще был пустой центральный зал. Вот я туда и залез. А батька приучил меня в земле ковыряться, выращивать капусту, отросток картошины, морковку, капусту. Я у батьки брал с парника и садил в школьном дворе. Потому я и знал, что там немцы собираются, наслышан, не зря же я в школу ходил. А здание школы было высокое, и там был вроде подвал. А на одной стороне росли сладкие черные акации, которые мы ели как сладости или конфеты. И вот я под видом того, что там лазаю, собираю что-то, держался около школы. А акации же колючие, а огорода у меня несколько грядок было. Кстати, я при колхозе и при школьном дворе был самым главным юннатом, хотел поступить в Краснодарский сельскохозяйственный. Тогда мы, ребята, всем интересовались, а сейчас же никуда не загонишь учиться. Тогда там стояли машины и станки, харьковские, по-моему. И вот вдруг ни с того ни с сего парты сдвинули в зале, чтобы сесть можно было, когда кто-то придет из селян, то есть из станичников. Сделали даже сцену. Я там когда-то играл маленького беса в сказке Пушкина. И вот на том же месте поставили столы, где должны были сидеть начальники, которые приедут. Залез я вначале в подвал. И вот стали все съезжаться туда. Я знал, с какого крыльца лучше зайти незамеченным, пролез через окно и вышел в подсобке. Прошел через всю школу на нижнем этаже, потому что оттуда можно было пролезть и попасть в зал. Там я сел в уголочек. Собралось много людей. Потом приехал самый главный бургомистр. Его казаки охраняли. А я знал, что если меня увидят, то скрутят и выведут. Зашел немец. С ним рядом тоже два казака-охранника было, хотя, возможно, один из них переводчиком был. Речь зашла о том, чтобы работали в колхозе, потому что нужно было кормить армию. Заставляли людей ходить работать. Нашим красноармейцам женщины воду носили, когда наша армия отступала, давали, кто что мог. А против немцев я был настроен категорично. Вот один главный сел в центре стола.

Приехали казаки на машине. Зашел немец, и все повставали. Никто по форме одет не был. Затем все расселись за партами по порядку, начали высказывать свое мнение. Одни были за советскую власть, другие нет. Они же не слушали немцев, а уже считали, кого нужно на веревку, а кого с веревки. И шел разговор о том, чтобы колхоз работал, а не каждый на себя работал. А это уже не всем понравилось. Вот один молодой парень выступал, который был в тюрьме и вроде сбежал из нее. Другой был постарше, тоже выступал. Их фамилий я, конечно, не знаю. Так вот этот второй говорит: «Вы знаете что? Я знаю, кто залазит на крышу, высматривает Советы. (Это под Сталинградом). Мы их знаем». У меня аж мороз по спине прошел, думаю: «Сейчас тут начнут искать Советы». И после этого разговора я стал понимать то, что я читал в «Тихом Доне» или в «Железном потоке» Серафимовича, что такое различие. Они были против советской власти.

– Вас сразу военкомат призвал?

– Да. Сразу забрали, и мы пошли в армию. Погрузились на станции Новолягушинская. Туда пешком нужно было идти 18 километров. Грязь, весна, холодно, а у нас тогда была в хате одна пара калош на пять человек: на три мальчишки и родителей. Мы нищие были. Я еще ходил до трактороремонтного завода (ТРЗ). Там трактора ремонтировали, когда их стали использовать в колхозах. А автомашины появились только тогда, когда были организованы МТСы – машинно-тракторные станции. Государство покупало плуги, сеялки, веялки, машины, которые обмолачивали, трактора, комбайны, и все это было в МТС. Я, будучи председателем колхоза, приходил в МТС и писал, чтобы мне на какое-то время дали комбайн на посевную или на пашку, чтобы землю вспахать. И директор распоряжался. Такой весь капиталист! Но это было объединение орудий труда, производства. А директор был хозяином положения. В самом колхозе были лошади, быки – тягловая сила. Трактора, машины уже государственными считались. Колхоз только оплачивал все. Надо было и трактористов еще готовить. Этим занимались в МТС. Но туда мы не ходили. Ходили в колхоз. На быках или на лошадях в мажаре мы возили солому, сено. А мальчишка, такой, как я, ею управлял. Едет мимо дворов по улицам, а женщины выходят из домов, садятся на эту мажару и едут туда, куда нужно, чтобы день отработать: или скирдовать сено, или прополкой заниматься. А оттуда они уже добирались сами. Если кто-то из рабочих-колхозников какое-то дневное задание выполнил, то мог уйти раньше. Или если у него вода кончилась, и нечего пить. А вот утром бригадир собирал всех, как полагается, и оповещал. У нас был бригадир полеводческой бригады Илюша. Он отвечал за поставку рабочей силы на грядки, когда сеяли клещевину. В то время появились трактора, самолеты. Я был первым среди летчиков. Даже губы делал, как у Чкалова. Очень хотел летать и подражал ему.

Впервые про образование у меня спросили, когда я был уже командиром орудия. Было это в Бакинской армии ПВО. Меня вызвал командир полка уже после окончания войны. Это было в 1946 или в 1947 году. А я никогда не интересовался, какое у меня образование. Я знал, что учился в школе. А находилась она у нас в хлеву колхозной бригады, где лошади и быки стояли. Мы сидели на хомутах там и готовили уроки. Так вот меня спросил командир полка, полковник, гвардеец: «Так, ты сколько классов закончил?» А я был уже старшиной курсантского дивизиона в Бакинской армии. Там готовили младших командиров. Я ему ответил: «Товарищ полковник…» – «Что «товарищ полковник»? Я говорю, сколько ты закончил? Где ты учился?» – «В колхозной конюшне. Школа у нас там была».

Собирались там и учились. Нам мать делала чернила для ручек из бузины. Это растение с синенькими ягодками, вроде как горошинки. И вот она на них давила, на сите процеживала, и получались чернила, которые помещали в чернилки. Чтобы не проливалось, мама шила нам вручную (машинки же не было тогда) сумочку маленькую. И вот туда эта чернилка опускалась, сумка завязывалась, и я шел в школу. А чтобы светло было, мы делали фонарь себе. Тогда же электрического не было. Мы делали керосинку по примеру фонарей у железнодорожников: зажигали, нарезали стеклышки и освещали себе. Мы приучались к тому, что будем на железной дороге работать. Рабочий класс рос тогда. А сама железная дорога была черт знает где.

Вернемся к Вашему вопросу. Так вот полковник мне говорит: «Булейко, ты поедешь учиться». – «Товарищ полковник…» – «Не товарищ полковник, а товарищ гвардии полковник». – «А чего же Вы меня не называете «товарищ гвардии старшина?» – «Так ты сколько классов закончил? Какое у тебя образование?» – «Да я учился в школе, но я же не знаю, сколько… Семь, по-моему, или восемь лет». А из преподавателей же были только те, кто остался: тетки, дядьки, раненые. Полковник продолжал: «Знаешь, что? Ты напиши письмо своему директору школы, чтобы он тебе выдал справку, сколько ты классов закончил». – «Так, подождите, директор школы от нас в первый день ушел на войну». Уехал он с директором МТС. У него были две дочки и два парня, Васька и Колька. Мы с ними вместе учились, а Машенька была старшенькой. Я отвечаю: «С директором МТС он уехал сразу, в первый день, 22-го числа в армию». А у директора МТС была машина легковая. Вот они вышли оба и уехали на фронт. А полковник мне и говорит: «А как же? Надо же узнать, сколько ты классов закончил». (Война закончилась, а он беспокоится). А я отвечаю: «Так это надо ему письмо отправить». – «Так напиши письмо». – «Я напишу». А сам думаю, что раз я остался живой – значит и директор жив.

А потом прошло какое-то время, и он опять: «Когда ты письмо принесешь от директора?» – «А я не знаю, вернулся он с фронта или нет». А он мне: «Дай мне справку!» – и все. Директор остался живым и прислал мне ее. Директора МТС, Друзева, убило, а этот остался. А того убило, думаю, потому что он куда-то в механизированное войско попал. Тогда уже в армии танки стали появляться. Их покрывали обыкновенным железом, но оно укрывало от пули. Уже и бронемашины были. Вот Друзева и убило, наверное, где-то на бронепоезде.

Написал я директору школы письмо и ждал. Полковник сказал: «Как только получишь ответ, приходи ко мне». А я был старшиной учебного дивизиона. А Бакинская армия ПВО (противовоздушная оборона) имела пушки разных систем: и 37-миллиметровые, и 85-миллиметровые. Я приехал в Бакинскую армию после фронта. Мы стояли под Одессой, и там нас расформировали и загрузили в здоровенный эшелон вагонов в 70. Посадили туда молодежь, оставшуюся в живых после войны. А я подумал: «Это нас отправляют на войну в Японию». Потому что по Потсдамскому, Тегеранскому соглашениям и согласно Ялтинской конференции, главы правительств, Черчилль, Рузвельт и Сталин, решили, что через три месяца после окончания войны Советский Союз обязан, по международному соглашению, начать военные действия с Японией. Получается 9 августа мы должны были начать. И я решил тогда, что это нас в Японию отправляют. А через некоторое время в Днепропетровске первая авария произошла из-за того, что буксы загорелись. Их оцепили. Только тогда я узнал, что мы едем не в том направлении, куда я думал. А на войну-то опять так не хотелось! А оказалось, что ехали мы в Бакинскую армию.

В 1943 году, когда мы с братом попали в армию, я стал командиром орудия. И вот мы допризывники, примерно 20 тысяч человек, как черви или тараканы, шли вдоль железной дороги. Нам сказали идти на Пятигорск с Тихорецкой. И мы туда шли, съедали все по дороге, как и выпивали. Как саранча.

Вначале мы попали на Новолягушинскую. Это в направлении на Ростов, а потом там, уже сформировав эшелон, мы садились в вагоны. Мы с братом были недоносками, можно сказать. Нам еще 17 лет не исполнилось, а мы ушли в армию. В тот момент немцы расположились в тихом разъезде, чтобы разорвать линию наших, когда они отступать будут с северного Кавказа. Там были две линии железной дороги. Одна шла Краснодар–Сталинград, а вторая – Ростов–Баку. На этом перекрестке была Тихорецкая узловая станция, и через нее все войска проходили, куда бы они не шли. Там разместили эшелон с боеприпасами и 1-2 эшелона с шанцевыми инструментами: кирками, лопатами, ломами и так далее. А немцы это все взорвали, и там образовалась такая яма, что туда трехэтажные дома можно было бросать: до самой воды взорвалось. И мы должны были в январе засыпать эту яму. А ходить не в чем было: у нас на троих мальчишек была одна пара калош. А от нас требовали ведь! Потому мы шли и копали. Когда взорвался этот эшелон с боеприпасами. Наша Тихорецкая была в семи километрах оттуда, но аж туда залетели колеса от вагонов. Я все боялся заболеть тогда. Но продержались мы до 20 апреля 1943. Нас забрали. А есть нечего было, но нужно ведь, чтобы остаться в живых. Неважно, обученный ты или нет, если тебя не в бою убьют, а ты умрешь от голода. И вот мы, значит, попали от Тихорецкой аж до станции Прохладной.

А потом – в Грозный, Ставрополье. И шли по железной дороге. На станции Солдатской всех остановили. Там были и немецкие, и наши аэродромы. И батька только сказал: «Дети, что касается взрывного: там, где снаряды, ничего никогда не берите. Подложили может специальное что-то. Начнете там ковыряться и взорветесь сами». Мы и не брали. А другие в лесу что-нибудь находили: «Давай сейчас жечь, чтоб горело». И вот они снаряд разбирают, а он – пух! – и разорвался. Погибли люди. Крестьянские дети были в этом плане очень осторожны, поэтому остались живыми. Была еще станция Невинка. Точнее даже – Невинномысская. И вот там нас отобрали, забрали все, что у нас было, и начали переодевать всех в солдатскую форму. Вот в 1943 году поменялась одежда: петлицы были, погоны появились. И после введения формы всем, кто переодевался, вручали погоны.

В Невинке мы даже два раза ходили в эшелон купаться. Там баня была. Заходишь в вагон, а там мажутся, чтобы волосы убрать, потому что тогда вши встречались у некоторых. Воды было достаточно, так что мыться можно было. Но я без волос оставался: все слазило. Это для обезвреживания делалось, потому что мог быть тиф и всякая чепуха.

Ладно, перейдем к делу. Там у нас уже сформировались воинские подразделения. И был 83-й запасной стрелковый полк. Мы тогда еще сами не знали, в каком мы полку. Я был старшиной, запевалой в роте, в которой насчитывалось 150 мальчишек. Все к войне готовились, хоть большинству и был 17-й год только. Мы должны были знать все виды стрелкового вооружения, пулемет «Максим», ручной автомат (гранатометов тогда еще не было). Но и автоматы тоже очень редко встречались, а винтовка 3-линейка, размером 1 метр 60 сантиметров была выше меня. Мой рост был 1 метр 50 сантиметров, а у винтовки на 10 сантиметров выше стволл и штык. И у брата такая же ситуация была. А потом нам уже дали ДШК пулемет. Его тоже надо было изучить, что мы и сделали. И вот произошла такая случайность, которую я никогда не забуду. У нас был командир взвода, лейтенант Макрушан. Хорошо помню его фамилию. И вот он говорит: «Я вам помогу. Сколько лет у вас образования?» Мы переглянулись с братом: «Восемь». Мы знали, что что-то не так. Макрушан написал, что 8. А в то время учиться начинали очень поздно, с 8-10 лет. Учителей не было. На это еще голод 1933 года повлиял. Это был страшный год, как и 1932: есть было вообще нечего. Мать с отцом кукурузу собирали, искали, где крысы или мыши собрали хлеб в урожае и туда поднатаскали еды.

Так вот на Невинке мы прошли стрелковую подготовку и стали формировать полк. Я тогда по-детски чувствовал, что скоро мы пойдем на фронт. И мне говорят: «Так, ты будешь здесь старшиной». А я таким был проворненьким, что меня учителя в школе и Василий Сергеевич Удоренко, математик, крепко любили. Я немножко смышленый к тому же был. А брат мой нет.

В Невинке нас, примерно 15 тысяч человек, разместили на кладбище гурьбой. Держались мы на подножном корме. Нам выдали котелки с крышками, чтобы можно было первое, второе приготовить. Брат за мукой ходил, и мы первые готовили обед себе. Я Лене, брату, говорил: «Лень, ты иди два котелка возьми. На Кубани наберешь воды, а я в это время сухостоя, травы сварю. И будем делать что-то». Он приносил воду, и я в одном котелке размешивал все. А на крышке мы пекли хлеб. И чай там делали. Это такой первый обед был.

Я уже говорил, что я был ротным запевалой. Как только я начинал петь впереди, сзади или в середине, остальные должны были тоже запеть, подхватить эту песню. А там же пылюга стоит, а ты петь еще должен! Глотаешь эту горную пыль. Но все равно пели, хоть и уставали.

Теперь снова ближе к делу. Лейтенант Макрушан мне как-то говорит: «Сколько ты закончил классов?» Я ответил: «Врать не буду». А лейтенант был на два с половиной года максимум старше меня и брата. Мы были просто костлявее, меньше, мы по матери пошли. Батька тоже был костлявый, но в него старшие братья были. Наша семья состояла из 13 человек, то есть детей было 11. И вот однажды, значит, собирают всю гурьбу солдат на кладбище. А жара такая сильная была, что нам дали панамы. Воды вручили только одну фляжку. Набирали ее с реки Кура в бочку прямо с илом, горную, неочищенную. Возили ее за 7 километров и выливали в котел. И вот там поочередно воду кипятили. А она прямо с песком и с илом была, поэтому, когда туда засыпали кашу, она потом прям на зубах скрипела. Но никуда не денешься. Цедить возможности не было, поэтому на этом никто и не настаивал. Когда я уже взрослый был, в Феодосии у меня был затор желчного пузыря. Забило протоки и желчь не проходила. Так я попал в больницу. Это с тех времен у меня копилась грязюка. Она оседала вся в почках, в печенке.

Ну вот Макрушан занес нас в список, и меня с братом отобрали из этой большой гурьбы солдат.

Дезертирство в то время у нас тоже было. Дезертиры брали обыкновенный топор и отрубали себе что-нибудь. Членовредительством занимались. Но с ними расправлялись очень просто: выстраивали и расстреливали.

Тогда жара стояла. А мы без воды и под палевом. Про панамы я уже сказал. Из ручья набирать воду мы не имели права из-за дезинтерии. А воды-то хочется. Вот однажды нас выстроили и целый день промурыжили без воды, без ничего. На второй день дезертиров расстреляли, 17-20 человек, на страх, чтобы другие боялись. А спали мы так: делали прутья, плели из них плетенки и спали на них. А шинелки не давали тогда, поэтому бока у нас синие были. Мучились из-за необходимости. Но я с этим вполне согласен. Дисциплина нужна была. Но хорошо, что тогда нас подготовили к бою. Мы все виды вооружения знали. И что лучше всего запомнилось, что я там впервые покушал рисовую кашу. Дома у нас ее не было: мы бедно жили.

И вот отобрали нас уже большой группой в Невинки. Потом отправили других, а мы же не знали, куда их загрузилиь и поехали. Остались мы на кладбище. Собрались и вдоль железной дороги шли. Я Алексею говорю: «Лень, давай мы воду будем сейчас экономить, потому что неизвестно, куда идти нужно». Никто ничего не знал же. А оказалось, что мы шли в направлении Кисловодска. Все были уже одеты по форме. Поездом не ехали. С Минеральных Вод мы пошли пешком по Калмыцкой степи вдоль Каспия. Куда мы идем, не знали, потому что никаких карт не было.

А оказалось, что мы шли в тыл берегом Каспийского моря. А там Калмыцкие степи были. Я знал прекрасно, как ведут себя калмыки, но я не знал, что они предали нас, когда мы были в оккупации, а немцы пошли из-под Сталинграда. Об этом предательстве я уже узнал, когда приехал назад в Крым. И получилось так, что мы вдоль Каспия шли на Астрахань из-под Ставрополья, Пятигорска, Минеральных Вод, вышли в Калмыцкую степь, а воду пить нельзя было, потому что она соленая. Железной дороги там не было. Вдруг видим мы цистерну с водой, неполную. Стояла она на каких-то железяках, а мы ее облепили и завалили. Потом шли без воды до самой Астрахани. Умирало, конечно, много людей без воды.

Когда поближе стали к Астрахани подходить, там появились цистерны, потому что была железная дорога. А у меня три старших брата – машинисты. Они могли водить дрезину и паровоз. В 1939-1940-е годы они пользовались престижем, как космонавты сейчас. И вот когда я после долгой службы с Дальнего Востока ехал, возвращался в Крым, меня старший брат, который был машинистом, снял с поезда в Челябинске. Мы все время от него получали письма, что он в МПС (Министерство путей сообщения) состоит. А это уже называлось «стройгруппой», которая строила железные дороги. Я писал и посылал письма брату на фронт, и мне приходили от него ответы полевой почтой. Письма доходили независимо от того, где ты находишься. И вот он писал, что находится в таком-то месте как мостоукладчик и что там будет строительство железной дороги. После этого он ссадил меня уже в Челябинске. Я тогда был мостоукладчиком. Железную дорогу строили вдоль Каспия по Калмыцкой степи. Наверное, Махачкала – Астрахань. Брат говорил: «А я этот мост строил». А я ему отвечал: «А я его охранял от самолетов немецких».

Так мы дошли до Астрахани и там приостановились. И был парень Хохлов Алексей. У меня даже есть его фотография. Андрей из Астрахани был, работал на бондарном заводе. Мы с ним дружили, а он еще нам приносил селедку со своего рыбокомбината в Астрахани. Он даже показывал мне, где там этот Кремль. А нам по 16 лет было.

Когда мы пришли в Астрахань, нас стали отбирать по грамотности. А я, когда ощутил на себе это мытарство, подумал: «Куда-то готовят… Это же война идет… Это куда-то, может быть, учиться…» В результате отобрали из нас несколько человек и посадили на баржу. Я вместе с братом оказался.

И мы поплыли в Гурьев, на Урал и там остановились. Туда, как говорили, ДнепроГЭС перевезли. И работали там немцы, главным образом девчата. В деревянных колодках ходили. Говорили, что они электростанцию строят там.

Но дело в том, что они ходили в колодках, а мы питались и простояли там до конца 1943 года. И это было как раз в тот период, когда я заболел желтухой от бессилия. А желтуха – штука заразная. Меня положили в больницу. Но там у нас были огневые позиции. Тогда я знал, что есть районы ПВО, как есть и эта Бакинская армия ПВО.

В Гурьеве нам пушки дали, и мы прикрывали строительство там.

– А какие пушки вам дали?

– 37-миллиметровые. Малокалиберные. Вот так мы в какую-то часть попали. И вот я почему-то ее считаю все время, может быть, и ошибочно, 1809-й. Мы с братом спали в теплом месте, где сушилка была, т.е. где лес сушили. Я не знаю, куда они эти доски готовили, которые в вагонетках загоняли туда, где трубы стояли горячие. И вот там мы спали. Это самое ценное было: и сухо, и тепло. Мы там недолго пробыли, но хоть могли спокойно покушать. А ведь холодно снаружи было! А из одежды ничего, кроме шинелки, не было. Казахи приезжали на верблюдах на базар, махорку «Южная» давали. Думаю, она крымской была. А мы с братом некурящие были и до сей поры не курим. Мы меняли ее на сахар или на хлеб. Вот это у нас был подкорм, потому что кормили худо, очень худо. И вот я настолько рвался на фронт, что сбежал с госпиталя, чтобы с братом уехать. Он пришел и говорит: «Петя, ну как же так: ты остаешься, а я?» – «Леня, я пойду с тобой. Ты принеси мне шинельку» (у нас позабирали все, ничего не было). Он мне принес шинель. И я помню, что тогда в госпиталь приехала Тамара Ханум, среднеазиатская певица, и пела: «Ой, Самара-городок, непокорная я, непокорная я, успокойте меня». Но я не попал на этот концерт.

И вот брат принес мне шинелку и что-то еще, сейчас не помню. Я переоделся и пошел. А сам ведь болен желтухой был, а она же заразная. Я уже никому не говорил ничего. Нас загрузили в вагоны, и вот мы поехали на север, с Гурьева прямо в Астрахань. А там же Астрахань первая есть, Астрахань вторая. Прибыли туда и в эшелон. Это уже был 1944 год. И вот нас какой-то дорогой повезли, а ведь эшелон закрыт, запломбирован был. Непонятно, куда везут. Я все время думал, что через Сталинград или в Балашово, чуть севернее. На станции нам давали хлеб и уголь в ограниченном количестве. Боже упаси, чтобы кто-то украл шпалу – ревтрибунал и тут же расстрел.

Ничего лишнего в вагоне не было: с одной стороны – нары, а с другой посередине – печка. А топить нечем. Холодина там такая была! На четверых давали буханку хлеба. И ее невозможно было разделить, разрезать, поэтому пилили здоровой пилой на четыре куска. А если буржуйка была теплая, то в котелок ее помещали и обсмакивали. Это обед у нас был такой. Недолго это продолжалось. Временно же. По крайней мере до той поры, пока мы с братом не очутились в землянке. А вот где… Хоть убейте, не помню. Мы знали, что был командир батареи, капитан Орлов. Красивый молодой парень. Танцевал лезгинку у нас в землянке один из осетинов. Вот это я помню. И потом загрузили нас в эшелон, а где это было, вспомнить не могу. Мне кажется, мы Баскунчак проезжали. Помню, что соли много было. Но это не точно. Еще помню, что Дуглас разбитый, а там женщины жили. Наш паровоз проходил мимо, а они нам махали платками или косынками. А вот где это было по этому «Дугласу» и по железной дороге не могу вспомнить.

И вот тогда такой случай произошел. Стояла ранняя весна в январе. Мы уже по Украине перемещались. И перебегал перед санитарным паровозом школьник Гриша Давыдов и его зарезало. И я потом, когда уже война закончилась, приезжал искать его отца. Он оказался в станице, жил на 4-м квартале. Был очень недоволен советской властью.

– А Вы к казакам не относитесь?

– Нет, я иногородний. У меня отец иногородний.

А в станице противостояние было! Это в кино только показали, будто все хорошо было. Я вот не приветствую, что показывают нашим детям. Это вносит распри. Иногороднее казачество и истинное казачество – две большие разницы. Казаки служили царю верой и правдой, состояли у него на службе. А иногородние, как мой отец, мой дед, мой прадед, с Молдовы пришли, с Бессарабии, в район Краснодара. Они там жили когда-то, а самих же гоняли, ведь они чужими были, иногородними.

Так вот я не знал, какая станция то была, и до сей поры не знаю. На каком-то перегоне вроде. Это можно было определить по тому, что прошло два поезда: один эшелон с нами живыми на фронт, а второй – с ранеными солдатами с фронта. А узнали, что он погиб, так… У нас на платформах стояли пушки, с которых мы прикрывали свой эшелон в движении. А на разъезде паровоз остановился. Лес вокруг зеленый был, а разъезд представлял собой одну будку, в которой сидел дядька и все. Больше ничего там не было. И вот на этом перегоне парень выскочил из одного поезда и попал под поезд, который с фронта шел.

А еще там две девочки погибли. Я чту память этих девчонок. Сам хоронил. Когда об этом рассказываю, всегда плачу. Весна тогда была капризная мартовская, 1944 год. Мы шли на фронт. Нас разделили на 1-й, 3-й, 4-й Украинский фронты. Мы знали, в какой мы армии и какой фронт у нас. Полк был 1809-й зенитно-артиллерийский. Когда освобождали Одессу, целые армии пришли. 62-я армия Чуйкова вернулась туда, но опоздала. Давали ордена, медали. А мы аэродром прикрывали. Я в частности. Вокруг Одессы, до самого Кодыма, который севернее ветки расположен. Вот эта дорога соединяла 2-й и 3-й Украинский фронт.

Получалось так, что мы подошли к Одессе с севера, со второго Украинского фронта. И были в Казатине, где наш эшелон разбомбило. Я туда ездил, жену отвозил, плакал там. Я приехал 5-го, а 4-го умер последний фронтовик.

Мы зашли в Казатино, и тут налетели немецкие самолеты. Навешали авиабомб. Разбомбили лесную полосу, и наш паровоз упал. Наклонился и лежит. А моя платформа была 4-я по счету, следом за теплушками паровозников (1-2 больших вагона). Эта платформа дает место перед вагоном, чтобы можно было по бреющему самолету стрелять и чтобы можно было опустить пониже. И вот платформу перевернуло. Те люди, что там были, повыскакивали. Затем три или четыре вагона еще перевернуло. Всего несколько выстрелов немцы сделали, а «гармония» поезда уже была нарушена. После этой бомбежки нас разукомплектовали, потому что не в одном месте паровоз был нарушен и не в одном месте бомбили, а по всей станции.

Нас в кучу собрали, и мы пошли от Казатина уже наверх, на север до Кодыма. Там нас развернули обратно, и мы отправились через Котовск в Одессу. Это 2-й Украинский фронт был, а там находился 3-й Украинский в ту пору.

– А Вы кем были?

– Я был командиром орудия, когда закончил непродолжительную учебу. Она длилась месяца полтора – два. Учеба так же проходила: мы сидели на пушке, на железняке, никуда с нее не уходили. Хорошо, что нам давали хоть шинелки, а больше ничего не было. Теплых штанов даже не было. Когда казахи приезжали на верблюдах, мы старались у них выменять сахар на табак, чайку попить. Или хлеб просили, потому что они хорошо его пекли. Они приезжали и торговали, чтобы заработать что-то себе.

Нашим делом была охрана. Мы занимались ею по 28 часов в сутки. Вот я сейчас читал литературу, что там, оказывается, были нефтеперегонные заводы, но нам же их никто не показывал! Нефтеперегонные заводы в Гурьево были. Вот потому мы, зенитчики, там и стояли, организовывали противовоздушную оборону, так же, как и в Астрахани, как в Баку, куда я уже после войны попал. Я знал, что там есть зенитчики, но я не знал, что там расположена целая Бакинская армия ПВО. Вот мы с Кодыма шли через Казатино на юг Одессы. Это в тот момент, когда был организован Одесский фронт, 3-й Украинский фронт. Когда встал вопрос об освобождении Одессы, нас оттуда оттянули. Я туда ездил один раз к брату, потому что он там оставался и в училище работал. А когда я уехал оттуда, он там остался.

Вначале мы в одном орудийном расчете были. А потом я стал огневиком, а он стал ВНОСовцем. Войска ВНОС, оповещения и связи. Он так там в землянке и женился на фронтовой девушке, с которой жил.

– А девчонок много было у вас в полку?

– Да. Девчонок-добровольцев много было. И вот больше всего их прибыло, когда освобождали Одессу, потому что там уже сформировался район ПВО. Еще война шла. Сортировочную, Пересыпь, жилые, порт – все охранять надо было. А мы оттуда ушли, наоборот, когда Ясско-Кишиневская операция проходила. Тогда я форсировал Днестр. Мне брат писал: «Родному братику Виктору от братика Алексея, когда он освобождал Затоку». Есть село Затока. Нам дали тогда 37-миллиметровые пушки, американские тягачи, Додж ¾, американские 40-миллиметровые и 90-миллиметровые пушки. Уже тогда ПВО организовывался в этом округе. В Баку, когда я приехал, стояли 77-миллиметровые пушки на деревянных колесах 1933 года.

Когда мы возвращались сюда, мы проезжали Котовск. Я тогда думал: «Почему это мы Котовск проезжаем?» А оказывается, есть Котовск – поселок Котовский, а есть станция Котовская.

Так вот мы начали прикрывать аэродромы. Потом мы вышли на Пересыпь и прикрывали ее. На ночь нас перебросили на Сортировочную, оттуда – на порт. В общем не сидели мы на месте, потому что там же разведка шастает. Немцы в этом плане аккуратными были: выгрузились где-то за станцией, за Одессой, где была хорошая возможность. Стали на аэродром, прикрыли его, сели в самолеты, начали летать и бомбить. Я все шутил над своим товарищем Нетребко. Он на штурмовиках летал. Я говорю: «Ты привык». А он три самолета сбил.

Мы прикрывали товарную станцию, как только зашли в Одессу. А потом прикрывали Пересыпь. А ее почему-то быстро ликвидировали и выгнали нас на Сортировочную. Потом раз – и мы в Товарной, раз – на порту.

– А Вам по самолетам приходилось стрелять?

– Конечно же. Это же было нашей задачей. Стреляли только ночью. Ставили пушки: четыре с одной стороны, четыре с другой. Они стреляли веером, то есть преграждали летчику путь. Он же летел и видел, где трасса проходит. Отворачивал, заходил с другой стороны, мог с моря зайти. И вот в одном бою, мне самому с трудом верится, немецкий самолет шел на бреющем полете прямо у среза воды через порт. А тут моя пушка стояла. А тут же железная дорога проходила, где разворачивались паровозы, а их прикрывать надо было. Выслали батарею, все стали в круг и прикрывали.

И вот моя пушка стоит прямо возле железной дороги на насыпи в ямке. Там была вырыта землянка. Мы там положили отрубленный кусок крыши с вагона, и вот можно было укрываться от осколков. Я стою у орудия, а там стоит на нем 3 – 4 человека: наводчик по азимуту, наводчик по вертикали, один, который устанавливает скорость и дальность полета. И вот немец отбомбился и идет прямо от порта по урезу воды. Думаю, все, сейчас шарахнет. Он за Зевахову гору спрятался и ушел. И все, на этом дело закончилось. А на Зеваховой горе стояли 75-миллиметровые пушки, которые только на высоту стреляют. Вот такой случай был. Так я говорю: «Лучше бы я не сидел здесь».

С 20 на 21 августа было объявлено о наступлении Ясско-Кишиневской операции. Нас вооружили: дали Доджа 3/4. Мы набрали боеприпасов столько, сколько хотели, сколько можно было. Еще под брезент наложили снарядов, ведь какой толк от пушки, если снарядов нету? Мы прошли километров 20, наверное, своим ходом. А немцы с помощью разведки следили. А команда эта была по всему фронту Ясско-Кишиневской операции. И вот мы вышли на косу. Вы, может быть, смотрели когда-то кино, где рассказывается про таких босяков, одесситов, когда Жуков был командующим. Так вот там не показывали, как воевали, зато показывали, как разворовывали имущество и обмундирование.

Итак, мы дошли до Днестра. А чтобы на Днестр попасть нужно было преодолеть Днестровскую переправу. А река у самого устья очень широкая была. Нам по приказу надо было на эту сторону выйти. И вот мы эту пушку несчастную, весившую где-то порядка трех тысяч килограммов, да еще и с боеприпасами тащили. И девчонки-добровольцы были, не менее двух-трех человек в каждом орудийном расчете. Даже четыре встречалось в зависимости от обстановки. Был такой подполковник Попов, командир зенитного полка. Он закончил четыре класса приходской школы, а командовал полком. Был американский прибор ПЗО на том берегу и двигатель, который вырабатывал электроэнергию на каждую пушку в отдельности.

– А какая пушка была?

– 40-миллиметровая. Но там только спасало, что у нее колеса не накачивались. А то любой гвоздик мог…

При переправе до юга, до самого Днестра, километров 10, шла песчаная дорога, где когда-то в 1939 году проходила старая граница. И там только волочить можно было пушку, тянуть на животе. И вот толкали ее девчонки тоже, а у самих же ручечки, как спичечки. А пушка 3700 килограммов весила. Тяжело было, конечно, но тянули. А она же прорезает прям сырой песок, как масло, и ползет на днище. Сколько же я там намучился. Спасало только то, что я приказал разобрать один сарай, который там стоял. А у меня еще беда была: срезало барабан на машине штифтом и ось вхолостую вращалась, а барабан пустой был, потому что его срезало. А произошло это из-за перегрузки. И вот эти девчонки лезли в сарай, разбирали его, тащили доски и подкладывали под пушку. А доски то проваливались, то соскальзывали… Измотались девчата за эту целую ночь. Были и погибшие от бомбежки. Мы их хоронили. Немцы бомбили, не останавливаясь. Я часто плачу, вспоминая... Такие девчата были… И мы сразу восемь из них похоронили.

– Прямое попадание в орудие было?

– Не в само орудие. Оно само почти полностью в песок зарылось. А попало в людей. Собрали погибших и захоронили. И я им поклялся, что буду помнить их всю жизнь. И сейчас я чту их память. Никогда в автобусе не сяду. Иногда девчонка, может быть, женщина говорит: «Да Вы садитесь». Я отвечаю: «Ничего, ничего. Я постою». Я им отдаю дань. Это уже даже некоторые наши горожане знают и отвечают: «Этот не сядет».

– Как дальше развивались события? Куда вы двинулись?

– Мы вышли на ту сторону Днестра, остановились с пушками. Нам дали 37-миллиметровые, легкие. А перед этим у нас были 40-миллиметровые, американские. Очень тяжелые были, мы их толкали.

– И через Днестр Вы 40-миллиметровые переправляли?

– Да. А когда переправились на ту сторону, был приказ занять оборону. Пушки надо было поставить и закопать. А вот был там Бугазский залив, где был установлен во время боя понтонный мост. Когда мы уже на ту сторону перебрались, было приказано охранять его. У нас была одна батарея, другие пошли дальше. Командиром батареи был капитан Кочнев. Я потом ездил туда, когда уже война закончилась, с братом. Так вот там стояли понтонеры. Не знаю, почему они так назывались. А сами они называли себя сибиряками.

Там находились до ноября 1944 года батареи. Нам сказали, что надо выдвигаться на ту сторону. Вот мы туда перебрались, и нам надо было в Одессу. И я хорошо помню, что нам сказали: «На салют, на салют!» А я думаю: «Какой салют?» А салют был по поводу того, что освободили Одессу. Когда мы туда, до Одессы, добрались, фронт отправился дальше, а мы остались, потому что транспорта у нас не было. Я был командиром расчета и ехал с этой одной пушкой. Все пошли, а у меня задержка получилась. Только помню, что у нас был командир, ружейный мастер Христофор. Армянином был. И вот он ехал через Аккерман на своей лошади и приехал сюда на батарею. Мы там простояли несколько дней, потому что уже потом нам был дан приказ, чтобы мы с 5 на 6 число были в Одессе. А мы не могли: транспорта ведь нету.

– А с Одессы Вас куда перебросили?

– Давайте расскажу Вам, как мы туда доехали вначале. Это еще целая история. Нам дали один тягач, но он не поехал, не могли груз этот перевезти. Я итак старался, чтобы машина пустоватая была. Все же одна машина согласилась приехать. За рулем был младший сержант, а рядом офицер.

Мы приехали на Товарную станцию и стали под стеной, где была проходная. Я как сейчас помню, что я тогда брата туда возил. А на пушке лежали ящики со снарядами, потому что без них же никуда. Мы прикрывали Одессу, потом выехали на Пересыпь, потом на Товарную. Там мы говорим: «Ты довези нас». А нам отвечают: «Я не могу, у меня груз. Я не могу тебя отвезти». Значит на время ночевки нужно было организовать охрану пушки. Я поставил пост около нее. Пошел в будку, а там сидел мужик на проходной. Я ему говорю: «Слушай, надо солдат разместить. Они сырые. И одна девка у меня есть. Вот не знаю, куда ее». Он ответил: «Да найдем, найдем место». Я пушку поставил прямо у входа. Орудийный расчет прямо к себе в будку он отправил. Она была нагретая, а все солдаты сырые. Мы же почти что сутки ехали, перемещались. Оттуда нас переместили на аэродром. Мы прикрывали его, а там разные самолеты садились: и маленькие, и большие, и истербители. Нам говорят: «Немедленно сюда! Сосредоточиться! С северного флота самолеты». А я думаю: «Как они сюда попали аж с Северного флота». Мы с Днестра сюда еле добрались, а они аж оттуда. Мы там вырыли к утру землянку, обсохли в будке, покушали. И стали искать машину, которая перевезла бы нас в штаб дивизии.

Но мы же не просто стояли и охраняли. Мы мотались с одного места на другое. Порядочно постояли мы на Сортировочной, когда наши войска наступали. Еще пришел один мужик, одетый, как партизан, и сказал: «Потерпите, ребята, потерпите. Казаки будут скоро».

– Спасибо Вам за рассказ!