Дергачев Александр Петрович

Родился 6 марта 1926 года на хуторе Луки Федоровского (ныне — Неклиновского) района Ростовской области. В 1941 г. окончил 8 классов школы. В мае 1943 года был призван в ряды Красной Армии. Был зачислен в состав 343-го отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона ПВО, в его составе с августа 1943по май 1945 года отражал налеты немецкой авиации в Западной Украине и в Западной Белоруссии (Центральный фронт ПВО, 81-я дивизия ПВО). Должность и звание — командир 85-миллиметрового орудия, сержант. Был награжден медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» После войны служил в политотделах различных войсковых частей и соединений, затем окончил Ивановское военно-политическое училище (в 1950 г.) и Военную академию химической защиты имени Маршала Советского Союза К.С.Тимошенко (в 1955 гг.) Служил в составе Северной группы войск в Польше (старший инженер по вооружению в подчинении начальника химической службы танковой дивизии), затем 11 лет работал младшим, впоследствии — старшим научным сотрудником и заместителем начальника отдела в научно-исследовательском институте (НИИ) в Ногинске. В 1974-85 гг. - старший военпред Минобороны СССР на заводе «Балтиец» (Эстонская ССР, город Нарва). За успешное освоение уникальных военных приборов был награжден орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени. Уволился в запас в августе 1985 года в звании полковника (звание было присвоено в 1975 году). Затем до 1990 года работал инженером на заводе «Балтиец». Заочно окончил Всесоюзный институт стандартизации и метрологии. Ударник коммунистического труда.

Для начала, Александр Петрович, расскажите о том, где вы родились. Кто были ваши родители?

Моя родина — хутор Луки, расположенный в Ростовской области. Он находится в 5 километрах от границы с Украиной и в 20 километрах от Азовского моря. Когда-то это был Федоровский район. Сейчас он называется Неклиновским. Откуда происходит такое название, я не знаю. Но есть одна догадка. По берегам реки Мокрый Еланчик были рассредоточены села и хутора. В одном из них я и родился. И в том же самом месте, где находится наш хутор, речка делает изгиб в виде лука. Наверное, от этого и такое название. А родился я там в начале марта 1926 года.

Получается, ваши предки были казаками?

Не совсем так, мой прапрадед происходил из запорожских казаков. Но это так, к слову. Отец мой, рядовой колхозник, имел образование — 1 класс церковно-приходской школы. Как раз этот класс он закончил в 1913 году, а в 1914 году, как известно, началась Первая Мировая война. И его отца, моего деда, взяли на фронт. Так что больше учиться в двухклассной школе ему не пришлось, так как нужно было поднимать хозяйство. Мать была совсем неграмотная: не умела ни читать, ни писать.

У родителей я был первым ребенком, после меня родилось еще пятеро детей. В 1930 году отец отделился от своих родителей, построил себе отдельную хату и там стали жить и мы. Потом началась коллективизация. А в то время, знаешь ли, как-то почитались русские традиции. И была такая традиция у крестьян: прежде, чем принять какое-то решение, взрослые советовались со своим первенцем. Так вот, когда началась коллективизация, отец меня спросил: «Вступать в колхоз?» Я сказал, что вступать. Хотя лет мне тогда было очень мало. Родители в колхоз и вступили. И получалось так. Что папа и мама работали на колхозных полях, а я дома выполнял различные их указания: скажем, напоить теленка и курицу с цыплятами, прополоть и полить огороды, принести солому и протопить печку, - все это были обязанности. Одним словом, был я в доме главным хозяйственником. Так что так я и рос.

Потом начали учиться в школе?

Так получилось, что в школу я пошел с шести лет. Дело в том, что моя тетя была замужем за учителем начальных классов. Звали его Иваном Осиповичем. А у нас как раз на хуторе была двухклассная школа. И когда начался учебный год и этот Иван Осипович стал готовиться идти работать в школу, я сказал: «И я пойду!» «Да куда тебе? - сказал он мне. - Рано тебе еще.» У меня слезы. Учитель проявил мудрость, сказал: «Допустите. Неделю походит и потом перестанет.» А я, несмотря на это, продолжил учиться. Больше того, оказался лучшим учеником не только в первом, но и во втором классе. Так же я проучился в третьем и четвертом классе. Пришла пора поступать в пятый класс! А неполная средняя школа-семилетка была единственной в сельсовете! В то время по закону обязательным образованием считались четыре класса школы. И меня директорша этой школы-семилетки не приняла к себе в школу по личным мотивам. Ее брат женился на моей тете, брак этот она не одобряла, и свою неприязнь к тете перенесла таким образом и на меня. Я целый месяц пробыл вне школы. Потом приехала тетя, которая была замужем за учителем. Сама она учительствовала в школе в другой деревне, которая находилась от нас в 11 километрах. Она увидела, что я сижу без дела, не учусь в школе, забеспокоилась. Возиться ей со мной было не под силу, у нее и своих детей было полно. Тогда она договорилась с директором той школы, где я учился, чтобы меня взяли опять в четвертый класс. И так закончил я второй раз в той же школе четвертый класс!

Пошел поступать я опять в пятый класс! Но директорша в школу опять меня не приняла, опять — по тем же личным мотивам. Но тут вмешалась бабушка, которая пошла жаловаться в сельсовет и решилась через председателя на директоршу надавить. И директорша согласилась пропустить меня через диктант. Тогда существовала определенная норма очков по принятию в школу: кто делал меньше 25 ошибок в диктанте, того принимали в школу, кто больше — того не принимали. Я написал диктант. И учительница русского языка и литературы этой неполной средней школы, когда мы написали свои диктанты, тогда объявила во всеуслышание: «Лучше всех из двух потоков, вчера и сегодня, написал диктант Саша Дергачев. Он сделал только пять ошибок.» Меня зачислили в школу. Так я закончил пятый, шестой и седьмой классы. Надо было учиться дальше! А средняя школа была единственной в районе и находилась в районном центре в 12 километрах от нас. Я не знал, примут меня туда или не примут. Меня приняли сразу. Но как было с хутора это 12-километровое расстояние до школы преодолевать? Отец нашел выход из ситуации: купил велосипед. В то время велосипед был большой редкостью! Велосипед в то время дорого стоил, денег у нас не было, но на это дело скинулись родственники, чтобы я каким-то образом продолжил учиться. Так я закончил восьмой класс и перешел в девятый. Это было уже в 1941 году.

После начала войны вы продолжили учиться?

Да, война шла, мы целый месяц прозанимались. И вдруг 30 или 31 сентября 1941 года нам было объявлено: «С сегодняшнего дня школа не работает. Помогайте колхозу убирать урожай. Когда начнутся занятия — будет объявлено.» Но занятия так и не начались Через неделю нашу местность пробомбили немецкие самолеты.

Какие ощущения остались от бомбежки?

Страшно и вспоминать. Я тогда под бомбежкой оказался впервые. Помню, почувствовал такой сильный удар взрывной волны. А потом увидел умиравшего ребенка: он ртом глотал воздух, а его развороченные губы на глазах синели. Вспоминать об этом неприятно. Это было днем. А ночью неожиданно раздался стук во окно. И мне, слышу, кричат: «Шура! Эвакуация! Вся молодежь уезжает! Эвакуация!» Мать в то время только родила шестого ребенка, девочку, это была моя сестренка. Отца дома не было: его мобилизовали на оборонительные работы. А я, значит, попал в эвакуацию. Однако через день во время переправы через реку Миус получил тяжелую черепно-мозговую травму, сутки лежал без сознания, но потом потихоньку пришел в себя. И сидя в вагончике, который тащил трактор, добрался до Дона. Но там я не стал ожидать, пока переправятся другие эвакуированные, потому что столпотворение на мосту через Дон было невероятное, и пошел сам дальше на юг. И в итоге пришел я как раз к той самой своей тете, которая была замужем за учителем. Его в 1939 году призвали в армию и направили в военное училище, а она с матерью и двумя детьми стала жить в одном из хуторов, расположенных в Мечетинском районе области, недалеко от Сальска. Там я стал у нее жить и работать в колхозе.

Но в конце июля 1942 года началась вторая эвакуация. Меня, как комсомольца, взяли помогать старшему табунщику угонять на юг лошадей, которые предназначались для Красной Армии. Это считалось фондом Красной Армии! Погнали мы этих лошадей. Колхоз, конечно, эвакуировался. Но через трое суток этих лошадей у нас растащили отступавшие красноармейцы. На бричках мы добрались аж до Хасавюрта, где и зазимовали.

Кстати, запомнился мне во время этого движения один любопытный эпизод. Это было в начале августа 1942 года. Двигались мы обозом вдоль Терека. Шли, знаешь, таким сплошным потоком беженцев, все вперемешку: помню, идут и беженцы, и лошади, и скот, и овцы, телеги скрипят. И когда мы проехали Терек, нам впервые попалось воинское формирование — рота. Все, как и положено: шли строем, с винтовками. Раньше нам, конечно, попадались наши отступавшие красноармейцы, но они шли вместе с гражданскими, все было перемешано. Но строем не ходили. Наверное, какие-то части и были, которые сдерживали наступавших немцев. Но таких формирований я не видел! А тут — целая рота. И здесь же произошел случай, который я на всю жизнь запомнил. Вдруг один солдат из строя сказал женщине, которая сидела на арбе: «Мать, дальше можешь не ехать! Немец дальше не пройдет!» С чего бы это? Что произошло? В чем дело? Уже потом стал я над этим размышлять. Оказывается, как раз в это время, в конце июля 1942 года, вышел знаменитый приказ Сталина за № 227 «Ни шагу назад». И этот приказ сыграл переломную роль в психологическом настрое нашей армии. Ведь там, где наши войска этот приказ застали, дальше немец не прошел. Уперлись у Сталинграда и Кавказа и не пропустили врага.

В своих мемуарах «Записи о прошлом» я рассуждаю об этом. Если ты не против, то, позволь, я зачитаю отрывок. Вот, написано там так: «Ну чего он так сказал? На чем основано заверение? Можно ли ему верить? И солдат дальше ехать дал не командир, а солдат. Может, его рекомендация — это совет болтуна, пустое бахвальство из разряда шапкозакидательства? Но рота шла к фронту. Солдаты не спрашивали ни о чем. Он сам по своей инициативе выкрикнул из строя совет-заверение. Сказал он по-доброму и поделился тем, что переполняло ему душу. Что же все-таки произошло? Что случилось? На мой взгляд, в те же дни произошло то, что спасло Красную Армию от поражения, нашу Родину от порабощения жестокой беспощадной фашистской ордой, люто ненавидевшей славян и наш честный командирский строй.»

Итак, зимой 1942 года я оказался в Хасавюрте. Там я стал работать на почте, развозил письма и посылки от железнодорожного отделения почты по двум аулам: в Бабаюрт и Аксаки. А в феврале следующего года в газетах появилось объявление, что Ростовская область частично освобождена от фашистов. Я после этого вернулся к себе в Мечетинский район и участвовал там в восстановлении колхоза. Все было разграблено, ничего, по сути дела, не было. Но мне как комсомольцу приходилось еще и «выкорчевывать» полицаев, которые прятались у нас. И так продолжалось до начала службы в армии.

А как, собственно говоря, началась ваша служба в армии? Расскажите поподробнее.

Меня призвали в армию в мае месяце 1943 года. Дело было так. Нас собрали и повели пешком до железнодорожной станции. Прошли мы так пешком примерно 300 километров. Там нас погрузили в вагоны и повезли в Сталинград. Кстати, при погрузке на нас был произведен налет немецкой авиации. Положение, к частью, исправили наши зенитки. Затем приехали мы в Сталинград. Там уже четыре месяца как закончились большие бои. Ведь с того самого времени, как наши войска разгромили немцев под Сталинградом, прошли февраль, март, апрель и почти весь май месяц. Но город и тогда был полностью разрушенным. Здесь не было ни водоснабжения, ничего другого. Привели нас, помню, на то самое место, где когда-то располагались красные кирпичные казармы. Но когда мы туда прибыли, то увидели груду битого кирпича. Мы это место расчистили, поставили палатки и, после этого нас тут стали готовить на пулеметчиков для запасного стрелкового полка. Со станковым пулеметом на руках мы ходили учиться стрелять из него на стрельбище. Идти нужно было туда четыре километра. Через два месяца наша подготовка в Сталинграде была закончена. Причиной тому стало то, что у нас не было ни должного питания, ни воды, и все болели. Нас погрузили на теплоход и повезли на распорядительный пункт в Саратов. И там нас направили в зенитную артиллерию. Я попал в 343-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион ПВО (он стал называться так, когда прибыл на фронт, а до этого был 1-м). В мае 1942 года этот дивизион участвовал в обороне Керчи, потерял там две батареи, но одну сохранил. И вот нас направили туда на пополнение.

Когда мы переправились через Волгу и направились в расположение части, нас встретил какой-то лейтенант. Он привел нас на какое-то место и сказал: «Располагайтесь пока тут, а я пойду позвоню и скажу, чтоб прислали машину.» Проходит час, потом — второй. Машины все нет. Спрашиваем: а далеко ли идти? Нам сказали, что километров пять. А ведь мы, когда служили в запасном полку, ходили на стрельбище только туда 4 километра. А обратно — тоже те же четыре километра. И все — с тяжелым пулеметом на руках. А тут каких-то пять километров нужно было пройти с пустыми пешками! Ну мы и пошли. Но все равно подумали: наверное, хорошая воинская часть, раз занами присылают машины. Это потом я уже понял, в чем на самом деле было дело.

Когда мы прибыли в расположение зенитно-артиллерийского дивизиона, было, очевидно, заметно, что на нас все-таки сказался сталинградский голод, выглядели мы скелетами. Нас построил какой-то лейтенант. Помню, стоим мы, как к нам подходит какой-то капитан с двумя орденами Красной Звезды на груди. Лейтенант ему докладывает: «Во вверенную вам часть пополнение прибыло!» Капитан минуты на две онемел, глядя на нас, потом матерно выругался в наш адрес и махнул кому-то в сторону рукой: тут же к нему подбежал старший лейтенант, помощник по снабжению. Он кивнул подбородком ему в сторону нашего строя и сказал: «Корми! Через две недели покажешь!» И ушел. Нам тут же врыли в землю котел и выдали повара. И мы так круглые сутки ели и спали около этого котла. Через неделю мы ходили строем с песнями. И все сами: никаких сержантов у нас не было.

А потом в батарею прибыл тот же капитан с двумя лейтенантами. Одному из них он показал на одну сторону нашего строя и сказал: «Малафеев, это — твоя батарея!» Потом другому показал в сторону, где были мы, в том числе и я, и сказал: «Михельсон — это твоя батарея!» Красивым голосом Михельсон скомандовал: «Батарея, слушай мою команду!» Он знал, как наши ребячьи сердца завоевать. И, надо сказать, завоевал наши сердца сразу. Скомандовал: «Смирно!» Потом сказал: у кого десять классов закончено — поднимите руку. Никто поднимать не стал. Потом предложил поднять руки тем, кто девять классов закончил. Поднял руку один. Потом предложил тем, у кого восемь классов было закончено. Руки подняли несколько человек, в том числе и я. Михельсон пошел по рядам, стал заглядывать каждому в глаза. Подошел к одному и сказал (его Лешей звали): «Командиром первого орудия будешь!» Подошел ко мне и сказал: «Командиром второго орудия будешь!» Потом подошел к тому, кто поднял руку за девять классов, и сказал: «Командиром третьего орудия будешь!» Командир разными соображениями руководствовался, когда назначал нас. Кто был покрепче был, того назначил заряжающим. Ведь снаряд был тяжелый, весил 16 килограммов. Ну и трубочными, и наводчиками, и вторым, и первым номером, всех назначил. Но все мы были одногодками, то есть, были 1926 года рождения. И так после того, как были произведены эти назначения, мы начали в составе той батареи, которая осталась в дивизионе, тренироваться в стрельбе заградительным огнем, осваивали зенитно-артиллерийское дело.

И получалось так. Днем мы тренировались, а ночью командир батареи учил нас, командиров орудий, всем правилам стрельбы. А днем мы, в свою очередь, показывали своим бойцам все, что запомнили.

А как подчиненные к вам, как к командиру орудия, относились?

Они меня слушались. Но почему, я так понимаю, солдаты меня слушались? Во-первых, я больше других знал, как подготовить орудие к стрельбе, а это было сделать непросто. Во-вторых, мог каждого лично проконтролировать, как он выполняет свои обязанности. Все у меня было расписано. Кроме того, показывал, как и что надо делать. В третьих, учил солдат, как они должны выполнять свои обязанности. Ну и кроме того, естественно, показывал личным примером. Там, дежурным по батарее, старался добиться, чтобы кухня вовремя подвозила еду, дров доставал, чтобы протопить землянку. Ни о каких-то там трениях даже понятия не было.

Что вы можете о 85-миллиметровых орудиях сказать как бывший командир орудия?

Пушка была мощная! Масса ее была четыре с половиной тонны. Ее снаряд вместе с патроном брал девять километров в высоту.  А весил такой снаряд 16 килограммов.

Когда именно вы попали на фронт?

Значит, дело было так. Буквально за неделю до этого, как мы попали на фронт, у нас, помню, на батарее произошло такое событие. К нам приехал какой-то полковник. В это время как раз раздалась команда: «За орудия!» Командир батареи подбежал к полковнику и стал что-то докладывать. Полковник сказал ему: «Видишь?» И показал на небо. А на небе были кучевые облака и кое-где голубые просветы. Полковник сказал: «Поставь завесу заградогня!» Командир батареи сообщил нам нужные данные. И тогда же впервые мы услышали команду: «Боевыми! Огонь!» А завеса заградогня ставилась так, что четыре орудия должны были выпустить двадцать снарядов, то есть, каждое орудие должно было сделать по пять выстрелов, и должен был от выстрелов всей батареи получиться такой четкий треугольник. И на удивление у нас получился четкий треугольник.

Этот полковник объявил нам благодарность, а через неделю мы попали на фронт. Тогда только освободили город Орел, и нас туда послали на охрану и оборону железнодорожного узла. И там мы до марта месяца 1944 года отражали налеты немецкой авиации. Это тоже считался фронт. Ведь даже в Саратове стояли зенитки, так как немцы в иной раз и туда долетали, и это поэтому считалось фронтом. А мы, конечно, ближе к переднему краю находились.

А к какому соединению ПВО вы тогда стали относиться?

Мы относились к 81-й дивизии Центрального фронта ПВО. Значит, до марта 1944 находились около Орла. А в марте месяце, когда мы попали в полосу 1-го Белорусского фронта, нас перебросили в город Пропойск Могилевской области на укрепление там противотанковой обороны. Потом нас выставляли на оборону железнодорожного места через реку Сож около города Кричева. И там нам пришлось выдержать несколько тяжелых боев, за что у меня имеется личная благодарность от Маршала Советского Союза Рокоссовского. И мы обороняли мост.

Не могли бы вы поподробнее рассказать о том, что именно это были за бой?

Это было как раз накануне операции по освобождению Белоруссии «Багратион», которая проходила летом 1944 года. Как раз 1-й Белорусский фронт в это время наносил мощнейший удар по немцам с юга, а 3-й Белорусский фронт под командованием Черняховского — с севера. Потом они сошлись в районе Минска и разгромили там мощную группировку немцев, ну и так далее. Так вот, немцы об этом пронюхали, и для того, чтобы нашим войскам хоть как-то помешать в проведении этой операции, решили во что бы то ни стало разрушить этот мост на реке Сож. И вот командование наше выбрало очень грамотную тактику по обороне данного моста, а именно: как не допустить в этом деле успеха немцам, то есть, не дать им этот мост разрушить. Значит, тактику выбрали следующую: каждый орудийный номер, тем более — командир орудия, знал, на каких установках орудие будет вести огонь в случае ночного налета. А именно: какой будет азимут, то есть - направление, какой угол возвышения и какой именно взрыватель, то есть, как далеко будет снаряд взрываться. Все это было нам известно. Причем было заранее установлено, что каждое орудие, допустим, мое второе орудие, снаряд за снарядом темпом в 5 секунд  будет стрелять на одних и тех же установках. То есть, каждое орудие будет стрелять с пятисекундным интервалом в одну и ту же точку. Другое орудие будет, допустим, в другую точку стрелять. Четвертое — в четвертую. В общем, задачи были распределены... И так — не только по батарее, на и по всему дивизиону. Наша батарея, допустим, какой-то квадрат должна была прикрывать, другая — еще что-то. Чтоб легче представить ту обстановку, можно взять  для примера, допустим, наш ковер, который ты видишь у меня в квартире. Если взять край ковра и считать его за тот мост, а он был 800 метров длиной, то если самолет будет лететь поперек моста, попасть ему в эту нитку будет очень трудно. Сбоку не стреляли. А вот чтобы ему поразить цель, нужно идти вдоль. Поэтому завесу заградогня у нас сделали вот здесь (показывает), на какой-то высоте, имея в виду, что если летчик войдет в эту стену огня, если хватит ему, конечно, мужества и силы духа прицелиться, зенитки будут стрелять с этой стороны и с другой стороны. Так вот, с одной стороны у нас была условная установка «шапка один», а с другой стороны — установка «шапка два». И командир батареи по команде с командного пункта управления командовал нами вот этими условными сигналами. Выглядеть это должно было так: «Шапка один! В этом направлении стреляй! Шапка два! В другом направлении стреляй.» А мы каждый свои установки знали. У зенитчиков, как известно, успех зависит не от того, чтобы сбить какое-то количество самолетов, не от количества сбитых самолетов, а от того, чтобы не дать разрушить противнику охраняемый объект. Не дать разбить объект — вот это считалось за успех!

Длина моста, который проходил через эту реку, составляла 800 метров. Интересно, что старый металлический мост проходил по насыпи. Но, видимо, наши саперы решили, что восстанавливать мост долго и трудно, и поэтому они решили рядом с ним по пойме на сваях из железнодорожных шпал проложить колею для железной дороги. Вот нам и была поставлена задача: оборонять этот мост. Мост этот находился в полосе обороны 1-го Белорусского фронта, которым командовал Рокоссовский. Так Рокоссовский командиру нашего дивизиона так сказал: «Разбомбят немцы мост — голову оторву.» Так что задание было очень важным и ответственным.

А потом началась оборона моста. Где-то в полночь у нас была объявлена тревога. Мы выскочили из землянок. Смотрим: небо гудит. На нас налетело 75 немецких самолетов - «Хейнкелей» и «Юнкерсов». Звучат условные сигналы для нас как зенитчиков: «Шапка один! Огонь!» И пошла стрельба. Потом другая команда: «Шапка два! Огонь!» Потом, смотрю, какой-то «Хейнкель-111» наплывает на батарею. Я до сих пор помню, как выпустил из своего орудия в его зеленое брюхо снаряды. Не знаю, может быть, кто-нибудь еще открывал по этому штурмовику огонь. Но мы три снаряда по нему выпустили. Но он не был сбит, улетел. И наконец, когда уже рассвело, начало светать, была сделана яркая вспышка над мостом с высоты. Оказывается, что немец сделал фотовспышку. А потом все прекратилось.

Хочу отметить следующее. У нас у каждого орудия было 30 ящиков снарядов, это считался боезапас. А это — ни много ни мало 120 снарядов. Так мы выпалили их все. И поэтому нам с батарейного склада таскали дополнительные 82-килограммовые ящики те, кто был свободен: управленцы, старшина. А мы знай себе стреляли по командам «шапка один» и «шапка два». Бой был очень тяжелый и шел всю ночь. У нас от напряжения из ушей кровь текла. В том числе и у меня. Немцы попасть к мосту так и не смогли: то у них был перелет, то — недолет. Наконец, под утро, когда все это закончилось, был объявлен отбой. Творилось что-то невероятное! За брустверами была масса пустых ящиков. Свои орудия обгорели до черноты. Защитная маскировка тоже была никакая: один ствол смотрит туда, другой — сюда. Мы тут же свалились у орудия и завалились спать. Надо иметь в виду, что нам было тогда по 18 лет. Некоторым шел 19-й. Ну и мы, командиры орудий, когда все остальные свалились на землю, пошли на командный пункт батареи. Она была расположена совсем недалеко от нас, так как оттуда буквально голосом передавались команды, самое малое — это было метрах в 40-50. А пришли иы на КП с тем, чтобы узнать о результатах. Мы же не знали, как там и что. Командир нам сказал, что мост мы отстояли, но станцию немец все-таки пробомбил. Это рядом было, снаряды рвались, боеприпасы взрывались. Но наша задача была мост отстоять. Рядом с нашей батареей проходила железнодорожная колея. Так вот, когда бой закончился, мы проходили около колеи и увидели санитарный поезд. Значит, до налета успели его со станции отсоединить и через мост сюда рассредоточить. В общем, главный эшелон успели оттащить и спасти. Потом началось восстановление станции, строили землянки.

Так закончился для нас один из самых тяжелых боев. И вот что еще интересно! У нас на батарее разведчицей Маша Завиткова. Симпатичная красивая девушка. И она отличалась тем, что чтоб ее поставить на пост ночью, а мы, командиры орудий, бывали дежурными по батарее, нужно было приложить немало усилий. Поскольку разбудить ее ночью было очень трудно. Бывает, заходишь в землянку, а там девушки спят. И не на койках, а на таком земляном помосту прямо в шинелях спят: вместо постели — зеленые ветки. И вот находишь Машу, укрытую шинелью, и говоришь: «Маша! Маша! Вставай!» А темно. Наконец она поднимается. «Встаю, встаю уже», - говорит. «Ну вставай!» - напоминаешь ей. «Встаю! Чего ты пристал?!» Потом, пока других сменишь, уже разведчик кричит: «Смена мне когда будет?! Дежурный!!! Смена когда будет?» Это значит, что Завиткова так и не поднялась. И в землянку уже на нервах чуть ли не с матом Завиткову на пост поставишь. Это знали мы все, все командиры орудий, все — сержанты. И вот, когда у нас тот самый бой закончился, мы, четверо, командир батареи и командиры орудий, остановились в землянке этих разведчиц. И вдруг видим такое. Поднимается по пояс из землянки Маша Завиткова, уже такая аккуратная, выспавшаяся, пилоточка на голове, все чин-чином, посмотрела на батарею, глазам своим не верит, повернулась к нам и спрашивает: «А что здесь произошло?» Мы так и грохнули от хохота. Солдаты валяются, орудия все черные, потому что обгорели, солдаты валяются от усталости. Этот наш смех - это была нервная разрядка. Оказывается, пока шел этот бой, Маша спала и ничего не слышала.

Где проходил ваш путь после обороны железнодорожного моста?

После того, как Белорусский фронт продвинулся дальше, нас двинули на прорыв окружения под Минском, а потом послали защищать железную дорогу на Ковель в Западной Украине. Мы тогда обороняли железнодорожный узел, где сходилось шесть дорог. Кстати говоря, недалеко от нас находился наш плацдарм на Висле, который снабжался через железнодорожный узел, который нам приходилось охранять. Затем 1-й Белорусский фронт нанес удар в направлении Одера. Мы со своим дивизионом прошли всю Польшу и вышли на Кюстринский плацдарм. Но в январе 1945 года, когда наступление уже шло своим ходом, нас перебросили в Брест в состав Центрального управления ПВО. И там же нам была поставлена задача отражать налеты немецкой авиации. Но серьезных боев там у нас, по сути дела, уже не было.

Помните окончание войны?

Войну я закончил возле Брестской крепости. Тоже — сержантом, командиром орудия. Мне тогда всего 19 лет было. Радовались, отстрелялись, помню, из всех видов орудий. Если ты не против, я зачту отрывок из своих воспоминаний об этом дне: «Ожидание победы завершилось все же как-то внезапно. Около двух часов ночи 9-го мая расчет разбудил крик часового: «Победа! Победа! Победа!» Это радостное слово он орал изо всех сил, в радостном каком-то экстазе. Когда я выскочил к орудию, то в глаза бросились очереди трассирующих снарядов, спирально уходящих в черную высь. То соседи-зенитчики из 37-миллиметровых автоматов-пушек уже салютовали победе. Треск, выстрел из карабинов, пистолетов и радостные крики батарейцев, в которых слышалось единственное слово «победа», тут же усилили и поддержали басовитые отрывистые выстрелы наших 85-миллиметровых орудий. Заряжающий Ваня Шаповалов отправлял в казенник патрон за патроном. У меня мелькнула мысль: это последний выстрел из орудия! Последние выстрелы! И мне захотелось произвести их самому. Ведь я командир этого орудия! Я перехватил снаряд у Шаповалова, послал в патронник и дернул за рукоятку спуска.»

Вы были во время войны награждены?

У меня единственная боевая медаль - «За боевые заслуги». Но это не ахти какая важная награда была.

Приходилось ли вам во время войны сталкиваться с органами СМЕРШ?

Я с ними не был связан, поэтому скажу то, что знал. Во время войны контрразведка действовала в основном через агентурную сеть. У них в каждой батарее, в каждой роте были люди, которые по определенной договоренности с ними обязаны были сообщать в их СМЕРШ сведения, касающиеся готовности того или иного военнослужащего перейти на сторону врага. О других методах их работы мы просто не знали. Меня однажды летом 1944 года вызывал к себе руководитель СМЕРШ гарнизона, подполковник, и очень долго меня расспрашивал: кто я, как я, что, как, откуда. Я понял, что он или хотел использовать меня для какого-либо задания или, может быть, послать куда-нибудь на учебу. Это такая официальная линия была. То, что по телевизору показывают, что они такие звери, это ерунда. Они никуда не вмешивались, работали только в воинской части. В каждой части был уполномоченный, но никто не знал, где он работает, где он есть и что. Никаких действий и указаний или привлечения не было и быть не могло, у них основная линия: чтобы не было измены, не было предательства. А разговоры о том, что были воздействия на личности офицеров, что они якобы давали указания, показывали и требовали, чтобы офицеры не так, а вот так, как они считали нужным, делали бы, относятся к числу отсебятины.

Такой вопрос: как вы считаете, что помогло вам победить в этой войне?

Значит, Илья, я тебе приведу такой пример. Как-то поздней осенью 1944 года я был дежурным по батарее. Прохожу по местам, смотрю: в землянке горит огонь. Вхожу и вижу: сидит мой земляк и друг Коля Круговых и что-то пишет. Спрашиваю: «Что, Коля? Письмо пишешь?» «Нет, Саша, - говорит он мне, - роман пишу». Я только удивился тому: «У тебя же образование сколько? Да и потом: это же выдержка нужна.» «Терпение и труд все перетрут», - сказал он мне. И что же? Написал Коля, Николай Петрович Круговых, свой роман. Белорусское издательство издало его большим тиражом. И стал он известным белорусским писателем. Так вот, я хочу сказать, что этим лозунгом, а именно - «терпение и труд все перетрут», мы как раз и руководствовались при достижении этой победы. (Круговых Николай Петрович, 1926 г. рождения, уроженец деревни Средний Егорлык Ростовской области. Служил в армии, воевал в войсках ПВО. Окончил истфак Белорусского университета и высшие литературные курсы. Автор многих повестей и романов, в том числе таких известных, как «Юрка — сын командира», «Дорога в мужество» и др. Скончался в 1994 г. - Примечание И.В.)

Расскажите о вашей послевоенной службе в рядах Советской Армии.

После того, как закончилась война, началась демобилизация старших возрастов. Меня взяли работать в штаб дивизиона заведующим секретным делопроизводством. Проработал я там недолго. Где-то в августе месяце 1945 года нашу часть, отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, расформировали за ненадобностью. Я подготовил свой архив к сдаче. Секретные документы, которые у меня хранились в архиве, нужно было мне отвести в Москву в государственный архив. Я поехал, но попросил начальника штаба дать мне в помощники моего давнего армейского другу Колю Круговых, того самого будушего писателя, с которым мы вместе служили. Мы отвезли и сдали документы в архив. После того, как мы вернулись, начальник политотдела дивизии, к которой относился наш дивизион, взял меня к себе работать секретарем политотдела. Там при политотделе была секретная часть, где велась переписка по партийной линии, где личные дела офицеров и политработников просматривались. Этим я и занимался. Прослужил я здесь до лета 1946 года. Потом дивизию расформировали, а на ее место передислоцировался из Восточной Пруссии корпус ПВО. Меня начальник политотдела корпуса взял к себе в политотдел работать. Когда корпус был расформирован, меня начальник той дивизии, которая дислоцировалась в Минске и не подлежала расформированию, взял к себе работать секретарем политотдела. Так продолжалось до октября 1947 года. Должность была офицерская, но меня, сержанта, все равно держали на этой должности. Начальник политотдела дивизии пытался меня утвердить в этой должности, чтобы мне платили деньги как офицеру, но ничего не получалось. Говорили: «Офицеров и так много в резерве!» Потом меня назначили в 13-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион. Так получилось, что там в основном служили те ребята, с которыми я воевал. Ну а раз они меня хорошо знали, то избрали секретарем бюро комсомола дивизиона.

И так я работал с комсомольцами в дивизионе до лета 1948 года.  И вдруг меня вызвал к себе начальник политотдела полка и сказал: «Надо тебе идти учиться!» И предложил ехать поступать в Ивановское военно-политическое училище. В то время как раз набор шел. «Поедешь?» - помню, спрашивал он меня. «А отпуск дадите?» - спросил его. «А что?» «Жениться хочу.» Он мне дал отпуск, а я женился на девушке, в которую был влюблен еще в 16 лет, когда в 1942 году был на хуторе. Она ждала меня. В то время она закончила институт и работала учительницей. А когда женился, приехал в Иваново и поступил в военно-политическое училище. Учиться начал с первого сентября. В августе 1950 года, спустя два года после начала обучения, училище это я закончил. Закончил с отличием, лучше меня это училище тогда никто не заканчивал. Больше того, когда я проходил обучение, то был секретарем парторганизации взвода. Во взводе было 24 человека. Из них по первому разряду закончили 16 человек! Это много значит, это — плоды моей работы.

После окончания училища я был зачислен на должность заместителя командира батареи по политчасти в 103-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион малого калибра. Этот дивизион входил в состав 104-й воздушно-десантной дивизии. В этой должности я прослужил пять лет. За это время совершил сорок парашютных прыжков при норме пять прыжков в год. Пока я служил в армии, одновременно учился в вечерней школе. А когда ее закончил с отличием, осуществил свою давнюю мечту — поступил в Военную академию химзащиты имени Маршала Советского Союза Тимошенко в Москве. Поступил я туда старшими лейтенантом и в этом же звании оттуда вышел. Академию окончил спустя пять лет, в 1955 году, с золотой медалью. Учился в академии я на инженерном факультете.

Совсем недавно, кажется, в конце прошлого года, академию ликвидировали совсем. Какие-то ее функции передали Костромскому высшему военному училищу. Сейчас оно, правда, называется не училищем, а более почетно — военным институтом. Что неудивительно: сейчас в армии одни только военные институты и остались. Но это только одни названия. Ведь что делает качество учебного процесса для военных, что дает возможность дать им хорошую подготовку? В первую очередь, это — преподаватели, то есть, профессорско-преподавательский состав. Они должны быть опытными знающими людьми. И во вторых — это должна быть хорошая материальная база. То есть, должны быть лаборатории, оснащенные современной техникой и оборудованием. Ну и в третьих — должна быть база, где в полевых условиях должен проходить учебный процесс. Одним словом, практика. Ничего этого сейчас в современных высших военно-учебных заведениях нет. Наша академия была основана в 1932 году на базе химического факультета Московского высшего технического училище имени Баумана. Это была кузница кадров. Там и сейчас, кажется, космонавтов готовят. Правда, сейчас это высшее военно-учебное заведение называется по-другому. И за эти годы, что я учился в академии, профессорско преподавательский состав состоял из настоящих профессионалов, лаборатории тоже были — там вовсю шла подготовка инженеров-химиков, как для командного состава Советской Армии, так и просто для инженеров. А также готовили специалистов для химической промышленности. А сейчас все разрушили. И что это за Костромское училище, которому передали функции академии?

Ну во-первых, профессура туда не поедет из Москвы. Тогда кто там военных будет профессионально готов? Молодежь, которая мало знает. Ну и что там происходит, когда нет ни оборудования, ни учебной базы, ни профессионалов? Все в основном занимаются болтологией одной. А мы все время учились. Я помню, что во время службы в армии даже заочно окончил еще, когда академия-то у меня уже была, Всесоюзный институт стандартизации и метрологии.

Но я отступил от рассказа. По выпуску из академии в 1955 году я был назначен инженером по вооружению в танковую дивизию, которая в составе Северной группы войск дислоцировалась в Польше. Я там находился в распоряжении начальника химических войск как старший офицер. Там я прослужил четыре года.

После того, как произошло резкое сокращение штатной численности армии, меня направили работать в научно-исследовательский институт в Ногинск. Там я проработал двенадцать лет. Был младшим научным сотрудником, старшим научным сотрудником, заместителем начальника отдела. Кстати говоря, ежегодно в Москве в день космонавтики или какой-то еще, я точно сейчас не помню, собираются наши сослуживцы, которые работали в свое время в НИИ. И вместе с ними — генерал-майор Вениамин Иванович Зимин. Он хоть там и не работал, но был начальником факультета в академии. Я его хорошо знаю, не так давно, когда был в Москве, с ним встречался. Знаю я и то, как получил он своего генерала: ему предложили для этого создать в академии отдельную кафедру.

Не могли бы вы о вашей работе в НИИ рассказать поподробнее?

Ну что тебе, Илья, об этом рассказать? Вся научно-исследовательская работа в таких институтах держалась на старших научных сотрудниках. Работа проводилась так. Эта «голова», то есть, старший научный сотрудник, держал у себя в помощниках группу исследователей. В разработке эта «голова» имел две-три темы. Опираясь на группу, он между этими людьми и распределял темы: кому и как что нужно сделать. Исследователи это дело исследовали и давали результаты. И тогда он, старший научный сотрудник, «обмозговывал» все это дело, обрабатывал, делал какие-то выводы, потом что-то еще пробовал. Так решалась какая-либо «тема по заказу». А заказчиком у нас было центральное управление начальника химических войск. За время работы в НИИ мне удалось многое сделать. Например, было выполнено около 30 научно-исследовательских работ и создано два изобретения.

А что за изобретения это были?

Одно из них — это было изобретение новой химической реакции: она позволяла с помощью определенных реактивов определять в растворе наличие фосфоро-органических веществ. Кстати, у меня сохранились два авторских свидетельства, выданы они были Комитетом по делам изобретений и открытий СССР.

Где вы служили после работы в научно-исследовательском институте?

После этого меня командировали в Эстонию - военным представителем Министерства Обороны Союза на оборонный завод «Балтиец». Завод располагался в городе Нарве, где я сейчас и проживаю. Это произошло в 1974 году. Официально моя должность именовалась как старший военпред. Но расскажу обо всем по порядку. В то время назрела такая ситуация в стране. В послевоенные годы, а именно — начиная со второй половины 50-х, в СССР было создано, как известно, ядерное оружие. Бактериологическое оружие, химическое оружие, - все это считалось оружием массового поражения. Для определения на поверхности следов применения этого страшного оружия, то есть, в воздухе и воде, нужны были средства, то есть, приборы, которые их бы определяли. Ситуация сложилась такая, что на воде и в воздухе можно было легко определять химические и радиоактивные вещества. Автоматические приборы существовали на этот счет. А определять бактериальные средства было нечем. А оружие-то было! И поэтому поражение через органы дыхания как опасность существовало. А в начале 70-х нашим советским ученым удалось найти способ определения в воздухе бактериальных средств. В Туле специальное конструкторское бюро проводило испытания. Испытания прошли и прибор был принят на вооружение. Принимался на вооружение он на самом высоком уровне, поскольку на таком уровне проходили испытания и принимались такие средства вооружения, как самолеты, танки, подводные лодки. Такой был масштаб!

И вот, начальник химических войск издал приказ о том, что на завод «Балтиец», которому советское правительство поручило освоить производство этого прибора для определения в воздухе и воде бактериальных средств, командировать меня от Министерства обороны: с целью организовать на заводе военное представительство, возглавить его и оказать помощь заводу по освоению в производстве этого оружия, особенно в той части, которая касается химии. Не столько в части механики, сколько химии. Прибор оказался очень сложным. Достаточно перечислить все то, что в нем присутствовало: точная механика, гидравлика, пневматика, энтротехника, электроника, биохимия, не говоря о других технических трудностях. Заводу удалось освоить этот прибор. На этой должности я находился 11 лет. Здесь же, в 1975 году, и получил своего «полковника».

Конечно, поскольку прибор был сложным, то заводу не сразу удалось освоить его производство. За это как не справившийся с заданием, а задание шло как постановление советского ЦК и правительства, был уволен директор завода Лавров, а потом и начальник Главка, который курировал это дело. Этим самым Министерство средней промышленности, к которому завод относился, оправдывалось перед военным отделом ЦК партии, что оно принимает все меры для освоения этого прибора. Главная трудность нашей работы заключалась в том, что завод не имел опыта работы с военными представителями. Некоторые для нас даже термин придумали: «враги народа». А другие, более опытные работники, которые на других заводах проработали с участием военных представителей, говорили: «Подождите, они вас научат. Вы как работники им еще памятник поставите!» Вот в этом была основная трудность.

Сама система работы военного представителя предполагала следующее. Сначала составлялся месячный план, по которому нужно было набрать определенное количество рублей для освоения. Для этого предприятию нужно было работать равномерно, и первую декаду, и вторую декаду, и третью декаду, то есть, работать ритмично. На заводе в то время, к сожалению, этой ритмичности не было. Поэтому получалось так, что, как правило, старались сдать продукцию в конце месяца. А у меня людей не хватало, чтобы успеть проверить и испытать продукцию за такое короткое время. Так и работали!

Кстати, все изделия, которые были связаны с военной промышленностью, по техническим условиям и определенным правилам у нас подбирались для сдачи на испытания.

А как это фактически происходило? Если буквально по пунктам разбирать.

Ну, допустим, отдел технического контроля проверяет, насколько все состоит в норме, то есть, так, как нужно, и выдает нужные параметры характеристики. Тогда формируется партия по 10-12-15 штук и предъявляется записка начальнику военного представительства, то есть мне: «Завод «Балтиец» предъявляет как годные для эксплуатации такое-то количество изделий, заводские номера такие-то. Директор завода и начальник ОТК.» После того, как я получаю такую записку, я даю своим подчиненным указания проверить, насколько они, эти изделия, соответствуют требованиям. И оказывается, что одно изделие в чем-то не соответствует. Вся партия возвращается, план горит. Приходиться работать в авральном режиме, ночами не спать. Но потом наладить выпуск приборов все равно удалось. Могу с гордостью заметить, что за время моей работы примерно около 25 приборов были поставлены в войска и не получено ни одной рекламации на их качестве, ну, то есть, что они неисправны или не работают. Почему так получилось? Думаю, потому что на заводе работали профессиональные высококвалифицированные специалисты. Ну и, естественно, благодаря контролю с нашей стороны.

Но мы не только контролировали производство военной продукции. Помню, совместно с руководством завода занимались организацией производственного процесса. Как военный представитель (официально моя должность, повторюсь, называлась старший военпред) участвовал участвовал в конструкторско-техническом сопровождении изделий, в выявлении суждении и причин, что, допустим, почему какие-то параметры не соответствуют стандартам. Ну вот, к примеру, у нас был такой случай. Однажды обнаружилось, что расход воздуха или производительность воздуходувки падает. Сначала все в норме было, а потом — чем дальше воздуходувка работала, тем производительность ее на двигателе становилась все меньше и меньше. Отчего? Почему? Тогда впервые на заводе это случилось. Приемку и дальнейшую погрузку приборов в войска пришлось остановить. И оказалось следующее. Приборы возили на задних тележках, их передние и задние крышки были открыты. И как-то однажды один рабочий прошел мимо тележки и бросил спичку. И она попала в задний отсек. Тогда решили, чтобы впредь такого больше не повторялось, хранить приборы в закрытых крышках. Там применили специальный герметик, который давал пары, они высыхали и создавали на коллекторе электродвигателя шероховатость. Щетки электродвигателя стачивались, на них образовывалась пыль, и обороты двигателя падали. Но как-то раз один ответственный работник дал указание открыть крышку раньше, чем этот герметик успел высохнуть. Его после этого печального случая  отстранили от должности.

Расскажите поподробнее о том, как было организована ваше взаимодействие с руководством предприятия?

А что взаимодействие? Я им вообще не подчинялся. Ведь когда я прибыл, руководящим документом было постановление Центрального комитета партии и советского правительства. Называлось оно так: «О военных представительствах на предприятиях промышленности.» И там было все написано: что это такое, чем они, военные представители, должны заниматься. В том числе и глава такая была: о взаимоотношениях между руководителем представительства и директором того или иного предприятия. Начальство, которое взаимодействовало с заводом, было в Москве, а я был их военный представитель. Они заключали договор с предприятием на изготовление и поставку определенной техники на таких-то технических условиях. Определенная цена, и так далее. А я заводу помогал как все это освоить: поскольку я знаю, как, что и чего нужно и прочее, а они, технари, знали, как это дело правильно подготовить. Если они что-то делали, а я видел, что это неправильно, то говорил: нет, так не пойдет, если есть сомнения, давайте испытаем вот по такой-то методике, такие-то результаты нас удовлетворят, а такие-то — не удовлетворят. Это заранее составлялось и отражалось в программе. Если получился положительный результат — обращались к главному конструктору изделия, что такой-то материал нужно заменить тем-то, сделать необходимо то-то. Он дает согласие. И так это дело вносится в производственный процесс.

Ну а что директор завода Лавров? Когда меня представили ему, он, помню, сидел в кресле и вот так руки держал. Ну а я перед столом стоял. «Я вам руки не подаю, - сказал он мне тогда. - Я вас не приглашал, вы мне здесь не нужны. Кабинет приготовил, квартиру тоже. Устраивайтесь как можете.» Я его выслушал, а сам подумал: с тебя и начну порядок наводить. Через пару недель звонит он мне сам по телефону: «Там вот ОТК, деталь что-то не так. Как там? Разберитесь.» Я начал разбираться. Оказывается, они там применили не то, что было нужно по чертежу. Закладка была произведена, которая не соответствовала требованиям чертежа. Я позвонил Лаврову и сказал: Виктор Николаевич, вот так, так, и так. Он говорит: «Да, вот это такая маленькая деталь.» Я ему говорю: «Это тот самый случай, Виктор Николаевич, когда маленькая деталь может испортить все дело.» И больше мы с ним не пересекались и не разговаривали. Этот разговор у нас был в феврале месяце, а в сентябре его уже сняли. Он же фактически провалил задание и не справился с планом по выпуску приборов!!! Ну а потом пришел на его место Чуркин. Хороший был директор. Но у меня, помню, маленькая стычка была. На первом же совещании он поставил задачу: «Военпреды должны сделать то, сделать это, в другой цех.» Ну он не работал с военпредами и поэтому не знал, как и чего.  И когда он это сказал, я это пропустил, понимал, что раньше не приходилось ему с военпредами работать. А когда он второй раз сказал на совещании «военпреды должны», я поднялся с места и сказал: «Николай Иванович! Военпреды вам ничего не должны. Это вы должны все военпредам.» Сел. Когда кончилось совещание, он подошел ко мне и сказал: «Ну зачем же вы так? Ведь я же директор.» Я говорю: «А я руководитель военного представительства.» Ну он понял потом, как надо работать с военными представителями. В первом отделе нашли приказ ихнего министра, министра среднего машиностроения, который объявил это положение: то есть, что это за военные представители, зачем они нам нужны, в предприятиях промышленности, как должны на предприятиях к ним относиться, и так далее.

За освоение приборов вы были чем-то отмечены?

Ну я был награжден за это дело, до есть, за освоение этой новой техники, орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени.

Как вы уволились из Вооруженных Сил СССР?

Уволился из армии я в октябре 1985 года, это за четыре месяца, как мне исполнилось 60. Меня должны были уволить из армии раньше, но работа-то была до конца не выполнена. Так министр обороны Союза по ходатайству начальника химических войск дважды продлевал мне срок службы в армии.

После увольнения из армии работали?

На том же «Балтийце» работал. Был старшим инженером, выполнял работу особого характера. Помню, специальная комиссия признавала результаты нашей работы лучшими по республике. Но в 1990 году у меня заболела и умерла жена, я временно не работал. В 1991 году снова вернулся на завод, два года работал простым слесарем. Ну что еще сказать? В свое время на заводе занимался еще общественной работой, был председателем Совета ветеранов Великой Отечественной войны предприятия. Кроме того, за работу на заводе был награжден знаком «Ударник коммунистического труда».

Ко всему прочему могу добавить, что у меня было два сына. Один, к великому сожалению, недавно умер, ему был всего 51 год. Оба сына закончили ту же академию, что и я. Правда, если я заканчивал инженерный, то они промышленный факультет. У меня есть четыре внука, один из них — офицер. Также у меня трое правнуков и правнучка. Недавно я написал первую часть своих мемуаров «Записи о прошлом». И подарил 19 экземпляров близким родственникам и некоторым друзьям. Там описана история нашего рода, где я воевал, пока я остановился на окончании войны.