В.Г. - Родился в Харькове в конце мая 1925 года, но уже с 1926 года наша семья жила в Москве. К началу войны я окончил восемь классов средней школы.
В конце июля 1941 года, вместе с матерью я эвакуировался в Челябинск, куда были направлены семьи сотрудников Наркомата тяжелой промышленности, в котором работал мой отец. В Челябинске успешно закончил девятый класс, но шла война, и мне было стыдно сидеть за партой.
Но мой возраст еще не призывали. Я решил сдать экзамены досрочно, экстерном за десятилетку. Для этого поступил на подготовительное отделение Челябинского политехнического института -ЧПИ. За три летних месяца прошел программу десятого класса, сдал все экзамены и был зачислен студентом первого курса на факультет механизации.
Г.К. - Когда Вы ушли в армию?
В.Г. - В декабре 1942 года был объявлен, так называемый, комсомольский набор добровольцев в Красную Армию. К нам в институт , на общее комсомольское собрание ? приехал секретарь нашего райкома комсомола и после зажигательной, полной героического пафоса, речи, объявил, что ребята, студенты первых двух курсов, обязаны откликнуться на призыв комсомола и уйти на фронт.
Студентам старших курсов он посоветовал продолжить учебу с удвоенной энергией. Нам показали форму, как написать такое заявление.
И я, и все мои однокурсники (а тогда мы все были комсомольцами), прямо во время собрания написали заявления с просьбой о зачислении нас добровольцами в ряды РККА, чтобы дать нам возможность бить фашистскую нечисть.
Мы писали эти заявления с охотой и желанием, поскольку были уверены, что война вот-вот закончится, и очень боялись, что так и не успеем принять участия в боях. Многим добровольцам было всего по семнадцать лет.
Через месяц я получил повестку из военкомата - «Явиться с вещами 12/1/1943 на призывной пункт».
Г.К. - Куда направили бывших студентов ЧПИ?
В.Г. - В военкомате нам пообещали, что все студенты будут направлены в военные училища, но на медицинской комиссии, меня и еще троих однокашников, забраковали по зрению и направили в формируемый под Челябинском 180-й Отдельный Зенитный Артиллерийский Дивизион (ОЗАД-180).
В дивизионе было чуть меньше двухсот человек. Нас новых призывников было примерно 150 человек, остальные, в основном сержанты и старшины, были из старослужащих. В дивизионе было 4 батареи 85-мм зенитных орудий.
Г.К. - Что Вам наиболее запомнилось из периода формировки дивизиона?
В.Г.- Готовили нас для войны ровно три месяца.
Мы, студенты, держались вместе, двое русских и два еврея.
Одним из них был мой близкий друг Натан Эпштейн.
А у него рост был 195 сантиметров и широченные плечи.
Он обладал огромной силой ( когда на учениях орудие застревало в снегу, мы вчетвером брались за одно колесо, а Эпщтейн, один, за другое и так вытягивали орудие на дорогу). Ему единственному в дивизионе официально, согласно устава, давали добавку во время обеда, лишний черпак каши или половник супа.
Меня как-то отпустили на несколько часов в Челябинск в увольнительную, и мне мать Эпщтейна передала для сына черный хлеб, «кирпич» весом 1200 грамм. Вечером я вернулся в дивизион. Натан меня ждал.
Под кипяток и мой рассказ он съел эту буханку минут за пятнадцать.
Многие уральцы не хотели верить, что «громила» Эпштейн еврей, мол таких не бывает, и тому приходилось всем показывать свою красноармейскую книжку.
Через неделю после моего прибытия в дивизион, за мной прибежал ординарец командира дивизиона и передал, что меня вызывает к себе сам командир ОЗАД.
До этого мы его видели только пару раз издали. Кроме командира взвода и старшины никто из комсостава с нами не общался, а тут меня вызывает … главный начальник. Пришел, доложил о прибытии.
Он расспросил меня - кто я и откуда, и неожиданно предложил мне стать завхозом дивизиона. Я только на мгновение представил, какие разговоры сразу пойдут, и с негодованием отказался.
Командир дивизиона усмехнулся и меня отпустил назад на батарею.
Вернулся к расчету, рассказал о причинах вызова к начальству.
Ребята одобрили мое решение … но потом часто мне напоминали, что я повел себя как последний дурак, ибо, только хлебнув голодной солдатской жизни, мы поняли что такое завхоз, у которого в распоряжении главное богатство на войне - теплые вещи и хлеб…
Кормили нас « с пятого на десятое», а нескончаемые занятия в зимних полевых условиях были очень тяжелыми. Нам все время, хотелось кушать, мы мечтали, побыстрее вырваться на фронт, где кормежка была получше.
Г.К. - Как происходила отправка дивизиона на фронт?
В.Г. - Всем выдали теплую одежду (ватные брюки, валенки, телогрейки, бушлаты), посадили в теплушки. На платформу погрузили наши орудия и повезли нас, как нам объявили, под Ленинград, для участия в окончательном снятии блокады с города. Наш эшелон оказался довольно длинным - более двух десятков платформ с орудиями, приборами управления огнем ( ПУАЗО ), дальномерами, тягачами, да еще с десяток теплушек с бойцами, боеприпасами и прочим имуществом.
Поэтому ехали медленно, с частыми остановками. Проехали Свердловск, потом Киров, и вдруг нас резко повернули на юг. Как-то ночью, без остановки, мы обогнули Москву по окружной дороге и поезд резво пошел на Воронеж.
На какой-то станции нас собрал политрук и объявил бойцам, что наш дивизион перебрасывают под Орел, где наш дивизион будет обороняться на прямой наводке от наступающих немецких танков. Место нашей точной дислокации мы узнаем уже по прибытии на местность. Мы с трудом понимали, о чем он вообще говорит. Хотя и знали, что наше зенитное 85-мм орудие может подбить любой немецкий танк. А потом политрук, помолчав, добавил - «Евреи среди вас есть?».
Мы с Эпштейном отозвались. И тут политрук сказал следующее - «Слушайте, говорю это специально только для вас. Если нас не дай Бог нас немцы окружат, и кто-то из вас попадет в плен, то надо сразу выбросить красноармейскую книжку и «смертный» медальон, а самому выдать себя за татарина, заранее придумав себе имя, фамилию и другую биографию». И ведь при всех такое сказал, не побоялся политрук, что его обвинят в «пораженческих настроениях».
Но мне от его откровенности стало не совсем уютно на душе.
27/3/1943 нас выгрузили недалеко от города Мичуринска.
Здесь уже была весна, земля оттаяла, кое - где уже виднелись лужи, а мы еще шастали в валенках. Место для нашей зенитной батареи отвели на пригорке над железной дорогой. Кругом были сады знаменитого Мичуринского совхоза.
Окопались, вырыли огневые под орудия, траншеи, землянки.
Ноги все время мокрые. Спилили все телеграфные столбы в округе и через каждые пару часов из этих «дров» разводили костры.
Все ложились вокруг огня веером, ногами к костру, сушили валенки и портянки. Через несколько дней нам привезли канадские ботинки с обмотками, забрали назад валенки и бушлаты и всем выдали отечественные шинели.
Так началась моя служба в прифронтовой зоне. Ночные налеты, бомбежки.
На батарее появились первые раненые и убитые. У нас в дивизионе была группа девушек-связисток, так первой потерей в ОЗАД была женщина, старший сержант, командовавшая этими девушками.
Г.К.- Каким образом Вы попали служить на зенитный бронепоезд?
В.Г. - Нашем батареей командовал старший лейтенант, из «запасников», бывший пензенский милиционер. «Образованных» он не жаловал и вскоре определил меня в связисты. Весь апрель мы простояли на одной позиции, ждали наступления немцев, но до нас, их так и не допустили наши передовые части.
Как - то около нашей позиции внизу остановился бронепоезд, вышедший с передовой. Его командир пришел знакомиться с нашим комбатом-зенитчиком.
Они «хорошо посидели» и видимо крепко выпили. Бронепоезд вышел из боя с большими потерями, его командиру не хватало бойцов в команде, и он стал просить нашего старшего лейтенанта выделить ему с «барского плеча» человек пять. Командир батареи согласился выделить двоих - старшего сержанта Марахова, бесшабашного бравого вояку из подмосковной шпаны, и меня.
Как они между собой оформили на бумаге этот переход мне не ведомо.
Я сначала страшно огорчился когда мне сообщили предстоящей разлуке с друзьями, но оказалось что мне здорово повезло…
Этот день я запомнил - 6-го мая 1943 года.
Война на бронепоездах хоть и была намного опаснее, чем на обычных зенитных батареях, но эта служба была более интересной и насыщенной боевыми эпизодами.
Г.К. - Как Вас приняли на новом месте службы?
В.П.- Командиром бронепоезда был латыш, майор лет сорока, призванный в армию с «гражданки» в Риге, перед самой войной. У него было два высших образования, он сначала окончил учебу в юридическом институте, а за пару лет до войны завершил заочное обучение на экономическом факультете,, видимо ему понадобилось второе образование для работы. Это был широко образованный, культурный командир, которого уважали все подчиненные.
После разговора со мной он решил меня назначить радистом-телеграфистом во взвод связи, ( нам обещали выделить рацию, но при мне она на бронепоезд так и не поступила, довольствовались полевыми телефонами).
И когда он узнал, что я когда-то был студентом и любителем литературы, то заодно назначил меня еще и пропагандистом. Большинство бойцов бронепоезда были люди зрелого возраста, добровольцы из рабочих подмосковных заводов, главным образом из Мытищ. Там наш бронепоезд был построен из обычных платформ, и там формировалась его команда. Через пару дней я уже читал солдатам сводки Информбюро, пересказывал наиболее интересные статьи из газет. Статьи Эренбурга читал полностью, его все любили.
Иногда рассказывал солдатам о войне 1812 года, рассказывал о Кутузове, Наполеоне, Александре Невском и Александре Македонском, о Суворове и Ганнибале. Меня бойцы называли «сынок» или «студентик», а я к ним обращался - «батя». Потом они мне стали приносить книги, найденные в развалинах после бомбежек ( как-то бомба попала в какую-то станционную библиотеку, и из развалин мне принесли несколько уцелевших книг - Льва Толстого, Гюго и «Историю Искусств»). На бронепоезде кормили уже по полновесной фронтовой норме, и кроме каш и капусты давали тушенку и мясо.
Повар на нашем бронепоезде был отличный, тоже доброволец, бывший повар Казанского вокзала в Москве. Он нам готовил такие борщи, что пальчики оближешь… Ну и конечно всем полагались фронтовые «сто грамм».
У нас был находчивый старшина, он умудрялся получать водку и на раненых и даже на убитых, поэтому обычно на каждого солдата выходило по две нормы - целый граненый стакан. Перед обедом, если было тихо, к нему выстраивалась очередь из бойцов, и старшина наливал каждому из большой заплечной фляги черпачок водки в подставленные кружки и котелки. Все дружно выпивали … и шли на другой конец бронепоезда, где была размещена наша полевая кухня. Иногда прямо рядом с платформой ставили сбитый из досок стол и дощатые скамейки, садились и вместе обедали. Или располагались с котелками на траве.
Я редко приходил к каптерке старшины за своей порцией водки ( разве что во время дождя или после ночного дежурства).
Тогда бойцы кричали - «Разойдись, наш студентик пришел!» и пропускали меня вне очереди. Я не курил, свою порцию пайковой махорки отдавал товарищам, а также раздавал газеты на самокрутки (что в принципе запрещалось политруками ), и поэтому ко мне относились все теплее, и уже через пару недель я стал совсем своим в команде бронепоезда. На нашем бронепоезде была по настоящему осуществлена «дружба народов». Командир бронепоезда был латыш, взводами и батареями командовали русские, еврей и грузин, старшина был украинцем, а повар - татарин. Никаких национальных конфликтов или проявлений антисемитизма не было и в помине. Команда бронепоезда была как одна большая семья.
Г.К. - Каким было вооружение Вашего зенитного бронепоезда ?
В.Г. - Зенитный бронепоезд №139 состоял из 12-ти боевых платформ, обшитых двухдюймовыми бронеплитами, наклоненными внутрь и открытой круглой площадкой, где находилось орудие или счетверенная пулеметная установка.
У нас была батарея 85-мм орудий, батарея мелкокалиберных 37-мм пушек, взвод счетверенных пулеметов и взвод управления и связи, в котором я числился.
У нас было семь теплушек - одна для офицеров, одна - для медпункта, и пять теплушек с 2-х этажными нарами внутри - для бойцов команды.
Паровоз у нас был обычный, поскольку первый паровоз, обшитый броневыми плитами, был уничтожен прямым попаданием бомбы на станции Верховье.
Вместе с паровозной бригадой на бронепоезде было примерно 80 -85 человек.
Г.К.- Женщины были в команде бронепоезда?
В.Г.- Были, человек двенадцать, в основном связистки, но и в зенитных расчетах тоже было несколько девушек. Все девушки ушли на фронт добровольно из ФЗУ и техникумов, а две бывшие студентки Московского мединститута были у нас медсестрами. Все девушки размещались в отдельной теплушке.
Г.К. - Как осуществлялась зенитная оборона крупных узловых станций?
В.Г. - Кроме нашего бронепоезда крупные станции защищали отдельные зенитные батареи. Как это выглядело. Прибыли мы на станцию Кочетовка -3, где днем и ночью прибывали и разгружались войска и техника.
Нам объявили, что здесь бронепоезд задержится. Было приказано вырыть землянку для узла связи при командире и окопы для наблюдателей.
И пока зенитчики готовили свои орудия к бою, все ребята - связисты в мокрых от пота гимнастерках вгрызались лопатами и ломами в курскую землю.
Теплушки отвели на запасные пути на окраине станции, а платформы с орудиями и пулеметами были рассредоточены в центре, вдоль разгружающихся эшелонов с войсками. С расчетами была проводная связь.
Обычно дежурный наблюдатель сообщал, что над станцией появился немецкий самолет разведчик, «фоккер» с раздвоенным корпусом, который на фронте назывался -«рама». Летал он на большой высоте и наш заградительный огонь его не очень беспокоил. И если на станции в это время находились несколько эшелонов под разгрузкой, то ночью надо было обязательно ждать немецкого массированного авианалета. Обычно бомбардировка начиналась где-то в 23-00. Немецкий разведчик подкрадывался к станции и планируя, не включая мотора, сбрасывал с большой высоты «люстру» - осветительную бомбу на парашюте.
Эта «люстра» снижалась медленно и освещала белым «ервым» светом всю станцию. И тогда появлялись немецкие бомбардировщики и сбрасывали бомбы, стараясь поразить стоящие на путях эшелоны и станционные пакгаузы.
Батареи готовились к налетам. Наш командир заранее приходил на узел связи и очень часто назначал меня дежурным по узлу. Перед ожидаемым налетом он сильно нервничал, не мог спать и мы с ним на пару бодрствовали - читали вслух стихи, играли в «города», в «пословицы и поговорки», одним словом коротали время до налета. И как только первая бомба падала на станцию, раздавался сигнал тревоги и наши батареи открывали заградительный огонь по квадратам или старались вести прицельную стрельбу, ориентируясь по звуку моторов. Одновременно с нами открывали огонь и установленные вокруг узловой станции зенитные батареи, ( в том числе и из моего бывшего ОЗАДа).
А дальше - кому как больше повезет, или нам, или немецким летчикам.
Г.К - Ваши функции, во время боя с немецкими бомбардировщиками?
В.Г. - Народу в расчетах всегда не хватало, и все зависело, где я записан «на сегодня» в боевом расписании. Часто командир отправлял меня на батарею, где «по тревоге» я должен был выполнять обязанности пятого номера при нашем 85-мм орудии №2, то есть быть подносчиком снарядов при стрельбе.
Один снаряд весил 18 килограмм. А если была моя очередь дежурить на узле связи, то во время бомбежки, я отвечал за бесперебойную связь.
Связь проводная и осколки от бомб постоянно ее разрывали. Хватал катушку с кабелем и бежал по линии держась за провод, выискивая место обрыва.
Девушек -связисток под бомбы не посылали.
Г.К. - Чувство страха часто приходилось испытывать?
В.Г. - Были моменты, что становилось жутковато. Кругом бомбы рвутся, осколки свистят. Крики раненых. Бежишь и об трупы спотыкаешься. Мало приятного. Иногда приходилось ложиться на землю, пережидать взрывы.
Немцы бросали бомбы с большой высоты, и заранее определить место попадания бомбы - было невозможно. Мне «везло» на осколки. Сначала один осколок задел меня по касательной в лоб, другой осколок срезал часть среднего пальца на правой руке. Я неплохо рисовал и мечтал о профессии архитектора. Когда осколок попал в палец, я сильно переживал и сокрушался, как же я буду карандаш в руке держать…Но фельдшер , перевязывая руку, меня успокоил -«Заживет и не заметишь потом». Он оказался прав, после войны я поступил в Московский архитектурный институт, стал архитектором.
Г.К. - Когда Вас вывело из строя?
В.Г. - 18-го июля. Я находился на бронеплощадке, подавал снаряды к орудию. Немцы обнаглели, и устроили на станцию массированный дневной, так называемый - «звездный налет».
Немецкие «юнкерсы» выстраивались в два кольца над объектом, и поочередно, из малого и из большого круга, с разных сторон, поочередно пикировали на станцию, бросая бомбы не на авось, а точно на железнодорожные составы.
При таком налете прямых попаданий на порядок больше. Кругом все горит.
Одна из бомб, весом полтонны упала рядом с платформой, на которой находилось наше орудие, и весь наш расчет сильно контузило. После налета нас, тех кто мог самостоятельно идти, поместили в санитарную теплушку бронепоезда.
Первые четыре дня я ничего не слышал, не понимал, что мне говорят.
Голова страшно гудела.
Через неделю почти оклемался. Мне рассказали, что во время налета наши зенитчики из взвода счетверенных пулеметов сбили два «Ю-87».
В тот момент, когда бомбардировщик выпускает бомбы, он как бы «зависает» над землей, перед тем как снова взмыть в небо, и в этот момент его пулеметчики поймали в прицел и самолет взорвался. Сбить самолет считалось большой удачей, за два сбитых бомбардировщика зенитчикам обещали, чуть ли не звание Героя. Вскоре к нам приехал, вручать отличившимся ордена и медали, генерал, заместитель командующего ПВО фронта. Мне об этом подробно рассказал мой командир взвода Леша, он присутствовал на встрече с генералом.
Когда награжденные «обмывали» награды и все, включая генерала, уже были сильно «подогреты», мой командир бронепоезда обратился к высокому начальнику -«Товарищ генерал, тут у меня есть солдат, бывший студент, сейчас он контуженный у медиков отлеживается. Поскольку вы нам сказали, что нас скоро отведут на переформировку, так нельзя ли студента пока в военное училище послать?». Генерал отвечает - «Почему нельзя ? Можно!».
Майор скомандовал моему взводному - «Леша, бери бумагу и пиши».
И диктует - «Удостоверение… Направляется боец 139-го ОЗБП такой-то на учебу в артиллерийское училище» и замолкает, не знает в какой-город написать.
Генерал добавил - «Напиши в Горький, там оно кажется было…».
Леша так и написал, и эту написанную от руки бумагу я, храню, по сей день, она вся заполнена печатями от военных комендантов вокзалов, где я пересаживался и где выдавали квиточки на посадку на поезд вместо билетов и где ставились отметки о выдаче продпайка по пути следования.
27-го июля ко мне пришел командир бронепоезда, попрощался со мной и приказал отвезти меня на паровозе до Мичуринска и даже дать медсестру для сопровождения до этой станции.
Пришли проститься со мной и товарищи с батареи.
В Мичуринске на путях стоял эшелон на Москву. С огромным трудом , мне удалось втиснуться на третью полку в одном из вагонов.
В Москве я узнал, что нет никакого артиллерийского училища в Горьком. Набрался смелости и направился прямо в Главное Артиллерийское Управление Красной Армии - ГАУ. Управление находилось в бывшем здании Наркомтяжпрома, где когда-то работал Орджоникидзе, и там я в юности бывал вместе с отцом. Во время войны в подобных учреждениях были довольно либеральные нравы. На входе в ГАУ дежурный лейтенант не только пустил меня внутрь, но и позвонил подполковнику, одному из начальников отдела кадров. Узнав, откуда я прибыл, подполковник завел меня в свой отдел, где за столами сидело много офицеров и сказал - «Вот мальчик, зенитчик, прибыл из под Курска. Пусть сам расскажет, что там происходит». И я рассказал о том, что происходит на нашем участке фронта, и пересказал все услышанное в поезде о танковом сражении под Прохоровкой. Вернувшись в кабинет и глядя на мою бумагу, подполковник сказал - «Не знает твой командир, что в Горьком было прожекторное а не артиллерийское училище. Да и то, оно теперь не там».
Потом, помолчал и спросил - «Солдат, а хочешь поехать в самое лучшее у нас артиллерийское училище, Ленинградское техническое? Оно сейчас находится в Томске». Я согласился, и офицер на уголке моей бумажки написал - «Рядовой Гринберг направляется в Томск, на учебу в ЛАТУЗА с 3/8/1943».
Говорю ему - «Т-щ подполковник, а нельзя ли мне пробыть в Москве еще пару деньков, а то у меня здесь родители?». Он улыбнулся - «Что же ты, брат, раньше не сказал. Взял ручку и переправил в дате тройку на девятку - «Ну, будь здоров! Иди в канцелярию на второй этаж, пусть поставят печать».
Пятого августа мне довелось увидеть на Красной Площади первый в этой войне праздничный салют, в честь освобождения Орла и Белгорода.
Г.К. - Как сложилась судьба команды бронепоезда, на котором Вам довелось воевать?
В.Г. - Когда меня отправляли в училище, я попросил своего командира бронепоезда забрать к себе в команду, из стоявшей рядом «моей бывшей» зенитной батареи, своего товарища Эпштейна.
Сказал ему, что Эпштейн отличный зенитчик, смелый парень и надежный товарищ, и он командир, если возьмет Эпштейна к себе - никогда об этом не пожалеет. Майор мне это пообещал и слово свое сдержал, и вскоре оформил переход Натана из дивизиона на бронепоезд.
Наш бронепоезд, после ремонта в Мытищах и пополнения команды, ( тогда сменился и наш командир бронепоезда), с конца 1943 года воевал на Украине, потом в Болгарии и Венгрии. Натан мне писал письма, и из них я узнавал, как погибали мои товарищи по бронепоезду.
К концу войны из команды «образца 1943» мало кто уцелел…
А я окончил училище, получил звание техника-лейтенанта, и впереди меня снова ждала боевая армейская служба.
Но об этом поговорим как-нибудь в следующий раз.
| Интервью и лит.обработка: |
Г. Койфман |
