Павлов Алексей Борисович

Я родился 14 февраля 1923 года в г. Казань Татарской АССР в семье студента Казанского лесотехнического института. Кстати, впоследствии данное учебное заведение было переведено из Казани в Йошкар-Олу и одновременно переименовано в Поволжский лесотехнический институт. Мы жили в Казани, пока мне не исполнилось шесть лет. Затем мы переехали в рабочий поселок Сенгилей Ульяновской области, расположенный на правом берегу Волги. Это было прекрасное место, до революции здесь находился богатый купеческий городок, который являлся центром мукомольного производства и торговли хлебом.

Отец стал главным лесничим местного леспромхоза, я же воспитывался в прекрасных и свободных условиях, как так папа меня везде с собой возил и показывал окрестности Волги. Природа там чудесная, я в раннем возрасте начал купаться в реке, катался с отцом на лодке с мотором, даже за Волгу ездил. Воспитание мое было очень привольное.

После того, как отец хорошо зарекомендовал себя, его решили перевести на более ответственный участок работы, поэтому мы переехали в Симферополь, и вскоре он стал работать ведущим крымским лесничим. Мне к тому времени стукнуло 14 лет, а к 16 годам отец уже полностью подготовил меня к работе в лесхозе, где я начал трудиться на сезонных работах еще во время школьных каникул. Я окончил 10 классов, солидное по тем временам образование, и в 1941 году летом, как обычно, работал в Алуште техником-лесоводом, и устраивал леса (в лесничем деле есть такой термин) в Крымском заповеднике. В июне мы находились в районе горы Айори, и утром 22 июня 1941 года я вместе с сослуживцами пришел в алуштинскую парикмахерскую на берег моря, и здесь во время стрижки услышал выступление Молотова по радио. Вскоре после начала войны в Алуште началась подготовка к обороне побережья, начали рыть траншеи и окопы, потом на берегу моря ставили колючую проволоку, а я пошел в районный военкомат и был зачислен кандидатом в авиашколу. Тогда профессия летчика была очень привлекательной, молодежь стремилась поступать в военные авиационные училища. Хорошо помню, что на а меня очень вильное впечатление произвел фильм «Истребители», который вышел в 1939 году. Одну из ролей в этом фильме исполнил необычайно популярный в то время актер Марк Бернес, сыгравший роль летчика Сергея Кожухарова. Я особенно любил песню: «В далекий край товарищ улетает, Родные ветры вслед за ним летят…» Кстати, в первые недели войны призывали всех, кроме десятиклассников, видимо, нас планировалась направлять в училища, чтобы там готовить на командиров.

Меня призвали в августе 1941 года, и вскоре я был направлен в Майкопское военно-авиационное училище. Учился там до ноября 1941 года, так и не успел взлететь на самолете, и тут 20 ноября немцы в первый раз захватили Ростов-на-Дону, а затем ночью немецкие самолеты в пух и прах разбомбили училищный аэродром. И нас, недоучек, кто еще не начал летать, распределили по другим училищам. Автомобилей не хватало, поэтому нам пришлось топать пешком и днем, и ночью. А дальше произошло то, что я считаю промыслом Божьим. В декабре 1941 года мы добрались до Предкавказья, и тут начались морозы, а проселочная дорога была очень грязная, она подмерзла, и на ней образовались кочки, так что идти стало страшно трудно. А командиры запрещали надолго останавливаться, все время подгоняли нас и требовали, чтобы мы шагали вперед. И чтобы хоть немножко отдохнуть мы шли четверо в ряд, взявшись под руки. Тот, кто стоял внутри цепочки, те топали и спали на ходу. Потом менялись. И в одном месте на дороге я оступился с одной кочки, в итоге вывернул себе ногу, дальше идти не мог, поэтому меня отвели в какую-то хату, стоявшую у дороги. Этим домом владел местный пожарник, он с женой и детьми меня очень хорошо принял, начал растирать мою распухшую ногу. Но двигаться мне было нельзя, так что колонна с курсантами ушла вперед. На следующий день к вечеру я все-таки решил догнать своих и по дороге попал в Пятигорск, куда наша группа и направлялась. Но не успел их догнать, они уже сели в поезд и отправились в другие училища. И теперь я объясню, почему говорил о промысле Божьем – все, кто попал вовремя в состав, в итоге стали минометчиками и пулеметчиками, и когда немцы в 1942 году наступали на Северный Кавказ, почти все знакомые мне курсанты погибли. Меня же пятигорский военкомат направил в другое училище с группой новобранцев.

Так что вместо минометно-пулеметного училища я попал в г. Бирск Башкирской АССР, где меня определили в военное училище воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС), эвакуированное из Ленинграда. Оно размещалось в очень красивом и старинном здании Бирска. Здесь нас в первую очередь учили налаживать связь, как телефонную, так и радио. Во-вторых, нас гоняли по авиационному делу, нужно было научиться по силуэту в небе определять тип и модель самолета, как своего, так и немецкого. Точно также учили по силуэтам и танки определять. Кроме того, в училище давали много пехотной подготовки, особенное внимание уделялось строевой и занятиям по тактике. Никаких трудностей это не доставляло, я, к примеру, в армии всегда любил строевую подготовку.

Окончив училище, меня направили на формировку в Московский военный округ, где я был назначен командиром взвода ВНОС в 103-й отдельной армейской роте ВНОС. Весной 1942 года мы должны были получить транспорт, естественно, речь шла о лошадях, поэтому мы собрались на территории армейского ветпункта под Москвой-. При этом все были настроены очень бодро, рвались на фронт, кругом раздавались приветствия, поздравления, шутки, смех. Но все смолкло, когда послышался гудок подходящего поезда. Мы переглянулись и ста-ли подниматься на помост посреди двора. Паровоз задним ходом затолкнул вагоны в тупик двора и, свистнув, оставил свой бес-покойный груз. А в вагонах что-то шумело, хрипело и грохотало.

Затем из переднего вагона выбежали люди в ватных халатах. Они рывком отодвинули створы дверей и нырнули под вагоны. Как из пращи через их головы вылетели осатаневшие создания – буквально пачками выпрыгивали лошади. Они сталкивались, падали и вскачь бросались прочь. Полудикие, малообъезженные, одурманенные месячной дорогой, лошади носились по двору, образуя опасную круговерть.

Я с помоста разглядывал в бинокль животных, подбирая себе лошадь для верховой езды. Мое внимание привлекла одна особь серой масти, которая, повалявшись на земле, подошла к кормушке. У меня захватило дух, когда я ее увидел. Прямой круп, сильная грудь, точеные ноги, благородная посадка головы. И когда табун успокоился, а лошади разошлись по кормушкам и поилкам, я попросил привести ко мне именно эту кобылку. За легкость и быстроту бега ее звали Ласточкой. Пожилой киргиз спросил: «А ты лошадь знаешь?» В ответ я протянул ему справку об окончании курса кавалерийской езды. «Хорошо» - сказал киргиз и велел оседлать кобылу. Я выхватил поводья, прыгнул в седло и понял, что сижу на действующем вулкане: лошадь вздыбилась, сделала две свечки, потом пыталась сбросить меня через голову. «Погоняй ее по ипподрому», - крикнул киргиз. И я пустил коня в карьер по кругу. Полчаса езды, и я убедился, что подо мной скаковая лошадь хорошей породы: аллюр, как говорится – три креста, бег рысью напоминает полет стрелы, походка, осанка - как танец восточной девушки.

Возвратились мы почти друзьями. Ласточка с удовольствием съела подсоленную краюху хлеба. Потом неожиданно начала жевать полу моей шинели. Я оттолкнул ее, а киргиз рассмеялся: «Молодая она! Десны чешутся, все грызет!» На прощание мы с киргизом обнялись и обменялись подарками: я ему отдал офицерскую кобуру, а он мне – кисет, расшитый золотом. Ласточка стала моей верховой лошадью и прошла со мной все фронтовые дороги.

В октябре 1942 года наша рота после переформировки и обучения новобранцев в итоге попала на фронт, где была включена в состав 50-й армии. Как командир взвода, я командовал шестью постами ВНОС, которые располагались вблизи линии фронта, примерно в 500 метрах, хотя бывало, что мы находились и на расстоянии до 200 метров от передовой.

В то время наша 50-я армия вела бои под Калугой, при этом штаб армии находился в г. Мосальск Калужской области. Немцы, отступая от Москвы, создали здесь мощный оборонительный рубеж по всем правилам инженерной науки. Со склонов холмов они пристреляли каждую точку нашей обороны, которая находилась в низине, на открытой болотистой местности. С нашего поста в бинокль можно было разглядеть, как на нейтральной полосе оседавший снег обнажает сотни неподвижных фигур – жертв неудачных атак и действий разведки. Черные трупы были видны и в глубине нашей обороны. Поэтому мой первый приказ солдатам звучал так: «Из окопа – ни ногой!»

Для того, чтобы эффективно организовать наблюдение за  самолетами противника, я разметил шесть своих постов ВНОС -параллельно линии нашей обороны, чтобы они могли на всем фронте следить как за воздушной, так и за наземной обстановкой. Передовой пост был расположен у небольшой деревне, в который я определил двух солдат – казанского татарина Зиятдинова и русского Краюшкина. Мы специально прибыли в то место, где начинался наш передний край, а внизу в лощине располагались в обороне передовые части. Я хорошо видел, где были оборудованы окопы и траншеи. Вообще-то я сильно выдвинул вперед пост ВНОС вопреки тому, чему нас учили в инструкциях, но мне приказали именно в этом месте и оборудовать пост. Нашли нашу старую артиллерийскую позицию, рядом с которой выкопали еще один глубокий окоп, чтобы наблюдатель смог стоять в полный рост, а из окопа высовывалась только голова, иначе немцы могли его заметить. После того, как все было подготовлено, мы зашли в блиндаж, чтобы закусить, перед этим как раз привезли продукты, причем это была ленд-лизовская колбаса, которую потом еще долго не привозили. Зиятдинов, сидя в котловане, получил свою порцию колбасы. Ее доставляли в больших железных банках, открыли их, и ножом делили на каждого солдата. И вдруг татарин говорит: «Нужно съесть порцию, а то убьют!» как напророчил. Пошли мы завтракать, а Зиятдинов и Краюшкин остались на посту. Вдруг слышим, что немец открыл огонь из миномета. И здесь я поразился той меткости, с которой стреляли немцы – с третьей мины они попали ровно в тот окоп, где сидели мои наблюдатели. Естественно, оба сразу же погибли. Как я впоследствии убедился на фронте, немцы умело использовали принцип «вилки» - первая мина недолет, вторая – перелет, а третья – точно в цель. Так я в первый раз потерял своих солдат.

Затем начались фронтовые будни, наши войска стояли в обороне. И вдоль советских позиций проходила рокада – это фронтовая дорога, которая простреливалась на многих участках. Преодолевать их приходилось по-разному: днем – то рысью, то галопом, ночью – тихим шагом. А иногда я заставлял свою Ласточку ложиться на землю, чтобы переждать обстрел. Лошадь скоро ко мне привязалась и по утрам встречала легким ржанием.

Рота наша была армейской, поэтому подчинялась штабу артиллерии 50-й армии, конкретно – подполковнику Горбенко. Это был человек дородный, среднего возраста, с вечно красной физиономией. Прибавьте к этому печать непомерного тщеславия, и портрет Горбенко готов. На войне я сильно удивлялся тому, как таким командирам, как наш подполковник, удалось попасть на свои должности. И только уже в мирное время я узнал, что перед войной Сталин преступно уничтожил многих талантливых военачальников и командиров Красной армии. По-этому на командные должности попало немало случайных людей.

Горбенко начал с того, что пытался использовать меня в поездках как адъютанта, которого ему не полагалось. Происходило это так – на «виллисе» мы подъезжали к передовой, останавливались в безопасном месте и Горбенко приказывал мне вы-звать к нему с позиции командира роты или батальона. Где перебежками, где ползком я пересекал предполье, разыскивал нужного офицера и приводил к подполковнику. Его действия представлялись мне трусостью и барством. Кроме того, у меня были свои уставные обязанности, которые требовали много времени. И чуть-чуть забегу вперед: при продвижении на запад, в руки моих солдат частенько попадали различные трофейные сувениры. Так этот Горбенко отбирал их, складывая их в своей командирской машине. Мне надоело все это, и я решил – «меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют». И пошел в политотдел. После этого совместные поездки сразу же прекратились, а мстить Горбенко опасался.

В чем заключалась задача постов ВНОС? Мы должны были на предельно дальней дистанции определить направление движения немецкого самолета, а также определить высоту полета и его тип, после чего в срочном порядке передать сигнал зенитчикам и летчикам, чтобы они успели подготовиться к перехвату врага. Затем мы также следили за самим полем боя, его динамикой, чтобы, если появляются лишние шумы, такие как рокот моторов или сильные разрывы снарядов, передать эту информацию в штаб армии. Дело в том, что такие звуки могут являться сигналом о начале прорыва линии фронта. В общем, передавали информацию об интенсивности боев на передовой. В наступлении же мы шли самостоятельно от штаба.

В апреле 1943 года нашу армию отвели на отдых в расположенный в тылу березовый лесок. И мы попали туда как раз на 1 мая, был организован праздник. К тому времени армейские саперы оборудовали прекрасный лагерь, им тогда особенно нечего было делать, поэтому они вырыли отличные землянки летнего типа, поставили палатки и шалаши, между ними гравием сделали дорожки. Для часовых поставили специальные будочки, все швы подмазаны, одним словом, красота. Смотрелось как картинка, для офицеров сделали отдельный клуб. Но простоять на отдыхе нам довелось не больше недели. Как только мы туда прибыли, в первую смену в лагерный караул поставили солдат из моего взвода, и они задержали гражданских лиц, зачем-то среди ночи пришедших в лес. И у них в мешках оказался яд, которым они, видимо, собирались отравить колодцы. Потом в небе над лесом стала часто появляться «рама», одну из которых подбили зенитчики, но ей удалось улететь. Вскоре задержали еще какого-то подозрительного типа, правда, я уже не знаю, что с ним затем случилось. И тут во время еще одного моего дежурства в лагерь якобы из Ижевска прибыла новая машина «Студебеккер», оборудованная под передвижную оружейную мастерскую. В ней был экипаж, три человека в советской форме, мы их встретили и проводили в КП, и их тут же арестовали, оказалось, что экипаж «Студебеккера» был убит диверсантами, которые заняли место убитых. Всем стало ясно, что наше местопребывание раскрыто врагом, мой взвод как представителей ВНОС оставляют в километре от лагеря, а ночью секретно выводят сначала штаб армии, а потом и весь лагерь по тревоге поднимается и уходит. На следующее утро прибывает целая армада немецких бомбардировщиков. Они самым тщательным и усердным образом все пробомбили. Мы же наблюдали и записывали, а на обратном пути с востока, со стороны солнца появились наши истребители и одновременно открыли огонь зенитки. В итоге немцы потеряли пять самолетов. А в лагере, куда сбросили бомбы, не оказалось ни одного человека. До сих пор я не могу понять, отчего немцы столь активно действовали против нашей армии, отведенной на отдых. Знаешь, никогда бы не подумал, что в тылу вражеская разведка может быть столь активна.

В 1943-м году наша 50-я армия, преодолевая упорное сопротивление противника, освободила Калужскую и Смоленскую области, выйдя на подступы к Белоруссии. Однажды я находился на самом дальнем посту наблюдения, когда началась вьюга с мокрым снегом и сильным ветром. Я решил здесь переночевать. Накрыл лошадь попоной, а сам устроился в землянке возле теплой печурки. Внезапно раздался звонок со взводного поста – докладывал помощник командира взвода. На нашем участке усилился артиллерийский и минометный огонь, ружейно-пулеметная стрельба. Немцы явно что-то замышляли. Тогда я приказал усилить наблюдение и занять круговую оборону. А через пять минут я и Ласточка уже неслись по грязным хлябям, сквозь свист пурги. Лошадь сама вы-брала вид движения – крупную рысь. Дыхание было ровным, голову она держала чуть набок, зажмуриваясь от мокрого снега.

Через полчаса я насквозь промок. Хуже было другое: мост за время моего отсутствия снесло, и речка превратилась в бурный поток. Не найдя другой переправы, я принудил Ласточку сделать прыжок с крутого берега в воду. Мы погрузились с головой в ледяную воду и с большим трудом выбрались на другой берег. Обстановка к этому времени разрядилась, наши гвардейцы контратаковали противника и взяли около 50 пленных.

В сентябре 1943 года мне в ходе наступление удалось обеспечить постоянное и непрерывное наблюдение за воздухом, а также создать условия для бесперебойной связи с ротным НП. Особенно тяжело пришлось у дер. Летяги. Данный населенный пункт только-только взяли наши войска, мы вместе с ними вошли в деревню, и я решил оборудовать на пригорке пост ВНОС. Мы тогда даже и не догадывались, что в полутора километрах от нас немцы уже приготовились к обороне и прекрасно пристрелялись к местности в Летягах. Я же принял решение расположить взвод на отдых после нескольких беспрерывных ночей марша в деревенской начальной школе, которая стояла как раз на присмотренном мною на горке. А сам пошел передохнуть в маленькую комнатку учителя. И тут начался внезапный обстрел, первый снаряд попал в крышу школы, вторым смертельно ранило наблюдателя на крыше, где мы как раз и оборудовали пост ВНОС. Пришлось и мне взяться за бинокль, чтобы передавать информацию о появившихся самолетах противника. В результате мне удалось скорректировать огонь зениток, и немецкие штурмовики улетели, не причинив серьезного вреда нашей пехоте. В итоге деревню удалось удержать. За эти бои меня в октябре 1943 года наградили орденом Красной Звезды.

Вскоре после этого случая я получил первое из своих двух легких ранений. Тогда мне в колено досталось. Мы с помощником спускали с вышки раненого бойца, а противник открыл сильный ружейно-пулеметный огонь, и пока мы слезли, бойца во второй раз ранило в заднее место, а мне пуля по касательной попала в колено. Но мы тогда на легкие ранения даже и не обращали внимания, перевязку сделали, и продолжил службу. Даже в госпиталь не ходил.

Летом 1944 года наша армия приняла участие в блестящей наступательной операции «Багратион» по окружению крупной группировки немецких войск в Белоруссии. Оказавшись в кольце, немцы небольшими группами стали пробираться из окружения на запад. Образовалась обстановка, когда противники, обгоняя друг друга, с боями двигались к Минску. Мы несли службу то как передвижные наблюдательные пункты, то как стрелковое подразделение. Наступление было само по себе очень интересно организовано, ведь когда мы прорвались сквозь болотистую местность, то немцы не ожидали нашего появления, и сразу же начали отступать. Мы шли по болотам – надо отдать должное, саперы проделали огромную работу – они гатили водные преграды, клали в жижу бревно за бревном, ушла уйма леса, и был затрачен огромный человеческий труд. Но благодаря гатям удалось подтащить технику к месту прорыва, а потом, когда закончилась болотистая местность, войска стремительно пошли вперед.

Немцы, чтобы выйти из окружения, к тому времени разбились на мелкие подразделения и отряды, днем и ночью выходили из окружения таким образом, чтобы ни в коем случае не столкнуться с нами. Наши войска постоянно преследовали их, и колонны наступающих и отступающих перепутывались друг с другом. Так что огромная масса людей, лошадей и техники двигалась на запад. Ночью мы останавливались на отдых, и при этом быстро окапывались, и если мимо проходили многочисленные немецкие войска, то мы не стреляли. В свою очередь, они также не открывали огонь. При этом где бы мы не шли, всегда должны были выходить на радиосвязь со штабом армии и передавать информацию о своем месторасположении и о том, столкнулась ли наша рота с отступающим противником. Хорошо врезался в память такой эпизод. Только мы остановились на ночлег, вышли на связь, и тут нам передают следующую информацию из разведывательного отдела штаба армии: «В вашем направлении движется колонна противника численностью примерно в полк, в бой с ней не вступать, но уточнить ее численность и направление движения». Ну что же, мы сидим у дороги, никто, естественно, не спит, и тут мимо действительно проходят немцы, буквально в 10-15 метрах от нас. Мы же как мыши сидим, всем коням предварительно завязали морды, чтобы они не заржали. И вдруг у немцев, колонну которых замыкало несколько повозок, вдруг очень призывно и протяжно заржали лошади. Наши лошади сквозь повязки ответили. Но ни один немец не догадался ни о чем и ни не выстрелил, к счастью, и наши солдаты тоже не открыли огонь. А ведь нервы у всех были на пределе. Следом за колонной мы выслали разведку и выяснили, что за ночь немцы ушли на расстояние где-то километров в 15, где и остановились на отдых. Не так уж и далеко ушли, ведь топал противник пешком. И на рассвете по переданным нами координатам знаменитые Ил-2 полностью разбомбили колонну. Мы хорошо слышали, как разрывались бомбы в расположении врага. Так что наша информация оказалась очень точной и пригодилась штурмовикам.

Под самым Минском мы попали в двойное окружение: перед нами – немцы, а за ними – наши. Мы тогда уже подходили к городу, километров 20 оставалось, не больше. При этом двигались по Варшавскому шоссе, и внезапно нас останавливает какой-то пехотный командир, в звании подполковника, с перевязанной головой. И тут же говорит: «Дальше немцы, занимайте оборону!» мы увидели, что с правой стороны шоссе стояли наши войска, а дальше, видимо, были немцы. И через голову этих войск немцы били по нашему расположению. Оказалось, что сзади нас также находились немцы, они били по соседним войскам уже через голову нашей роты. Мы могли не подчиниться подполковнику, ведь наша рота подчинялась армейскому командованию, но в бою старший офицер имеет право приказать. К счастью, время было, и мы основательно окопались, а потом отвели свои повозки в кусты и вместе с подходящими подразделениями образовали круговую оборону. Прибыли «Катюши», позади нас расположилась артиллерия. Ночи как таковой не последовало, потому что ночью стало светло как днем. Зеленый свет осветительных ракет, ужасный скрежет «Катюш», жуткий рев «Ванюш» (немецких шестиствольных минометов), выстрелы орудий, разрывы снарядов – все это слилось в оглушительную какофонию, имя которой – война. Ночь была действительно страшная, позже я ее прозвал Вальпургиева ночь, ведь по немецким преданиям в эту ночь ведьмы справляют свой «шабаш». Мы много стреляли, немцы огрызались, но, как я уже говорил, наша рота хорошо окопалась, и у нас только два человека были легко ранены. Всю ночь немцы пытались  прорваться из окружения, но мы их не пустили.

К утру шум боя стал затихать, занималась заря. Раненых перевязали и отправили в медсанбат. А затем мы с волнением и гордостью наблюдали, как по Варшавскому шоссе двинулись многотысячные колонны немецких военнопленных. Они долго шли, примерно час. Впереди шли офицеры, а потом солдаты. При этом мы понимали – здесь есть и наша доля труда!

Перед тем, как мы двинулись на Минск, мне показали Ласточку. Она стояла у повозки, широко расставив ноги, опустив голову. Грустные глаза слезились. «Что с ней?» - спросил я. Оказалось, что Ласточка обожралась – разгрызла картонную коробку и съела штук шесть пакетов горохового концентрата. Взводный ездовой, знакомый с ветеринарией, приготовил ей лечебное пойло, и умело разгрузил желудок, после чего Ласточка приободрилась.

На следующий день мы проходили по Минску. Длинные колонны машин и повозок прошли по улицам пустого города, мимо Дома Советов, с которого уже была сброшена вывеска на немецком языке. А у обочины дороги валялась поверженная  и простреленная свастика.

Следующая ступень в моей памяти о войне – Польша. Для нашей роты салют в честь пересечения государственной границы Советского Союза прозвучал в августе 1944 года. В Польше оборона 50-й армии проходила по краю обширной болотистой местности и состояла из отдельных опорных пунктов. За зиму ни мы, ни немцы особой активности не проявляли, так как находились друг от друга на расстоянии трех километров. Посты наблюдения моего взвода находились на польских хуторах. Я же ежедневно был в дороге. Используя затишье, производили ремонт техники, пополняли подразделения, занимались боевой подготовкой. Ездил я теперь с ординарцем – в Польше участились случаи похищений солдат и нападений на одиноких бойцов.

Однажды мы заехали в большое село, чтобы подковать лошадей. Рядом с кузницей находился какой-то склад. Невдалеке я заметил машину Горбенко. Затем в дверях появился сам подполковник, его водитель и поляк в полувоенной форме. Они выгрузили из «виллиса» два больших чемодана. При этом нас не заметили.

Затем мы возобновили наступление, и в ходе прорыва немецкой обороны во время артиллерийского обстрела я получил осколочное ранение в голову. После недолгого пребывания в госпитале вернулся в свой взвод, и оказалось, что наши войска к тому времени подошли к Восточной Пруссии.

Наши войска захватили пограничную крепость Ломжа и начали наступление на север. Немцы стали медленно отходить, останавливаясь лишь на оборонительных рубежах. По ночам на обозы нередко на-падали небольшие отряды «вервольфов», что переводится с немецкого как «оборотень». Рота двигалась единой колонной, останавливаясь на привалах для сеансов радиосвязи. Населенные пункты были пустыми, имущество брошено. Мирные жители, напуганные геббельсовской пропагандой, бежали вглубь Германии.

Однажды мы миновали большое село, богатое, как и все прочие в Восточной Пруссии. У речки встали на привал, выставили охрану, напоили лошадей, задали им овса, поели сами. И тут на шоссе показалась машина Горбенко. Увидев свое подразделение, он сделал водителю знак, мол, нужно остановиться. Недавно Горбенко получил звание полковника и красовался в новой папахе, хотя было тепло. Задняя часть «виллиса» была чем-то загружена и прикрыта брезентом. Все это выглядело весьма подозрительно. Потом Горбенко снял папаху, обтер лицо платочком и стал задавать ничего не значащие вопросы, при этом отвлекая внимание от поклажи.

Повернув назад голову, я буквально обомлел: за «виллисом» стояла Ласточка и старательно жевала серебряный каракуль папахи. Полковник перехватил мой взгляд, лицо Горбенко исказилось от гнева, и он заорал: «Застрелю!» Я выхватил то, что раньше было папахой, и передал ее хозяину. Он стукнул водителя по плечу, после чего умчался на «виллисе». Солдаты и офицеры, свидетели этой сцены, громко смеялись, а Ласточку угощали сахаром, при этом кто-то сказал: «Кому – война, а кому – мать родна...»

Но чем ближе наши части подходили к Кенигсбергу, тем сильнее оборонялся противник. В штабе всех предупредили, что город с суши и с моря защищают мощные инженерные сооружения. Кроме того, как выяснилось, Кенигсберг являлся полигоном для испытаний новейшего вооружения. Здесь применялись морские и сухопутные мины неизвестных ранее образцов, фаустпатроны, танкетки, управляемые по радио.

9 апреля 1945 года Кенигсберг был взят. Свою скромную лепту в достижение победы внесли и связисты-наблюдатели нашей роты. С их помощью было сбито три самолета и уничтожено несколько военных судов противника в море. Мне кажется, что тогда даже природа вместе с людьми радовалась победе добра над злом. Солнце широко улыбалось, соленый ветерок пьянил голову, молодая зелень ласкала глаз, море призывно шумело.

Я объезжал посты, собирая их в одном помещении на окраине города. Ласточка идет крупной рысью, иногда срываясь в галоп от избытка чувств. Она явно разделяла настроение своего седока. В одном месте мы выехали на открытый берег. Ласточка коснулась губами воды и тут удивленно подняла голову: «Зачем эту воду так пересолили?» как будто вопрошали ее глаза. Я рассмеялся.

В итоге наша рота разместилась в пригороде, рядом со штабом армии. Люди отходили от тягот войны, отдыхали, веселились, смотрели концерты приезжих артистов. Я каждое утро заходил в конюшню, приносил Ласточке краюху хлеба, расчесывал ей гриву, и мы отправлялись на прогулку. Эти дни являются лучшими воспоминаниями в моей долгой жизни.

Ночью под 9 мая я вскочил от грохота и стрельбы изо всех видов оружия. На улице уже вовсю кричали: «Безоговорочная капитуляция! Полная Победа! Конец Великой Отечественной!» Душу переполняла гордость за свой народ и скорбь по миллионам павших и обездоленных. И в голове как-то сама собой зазвучала песня: «Бери шинель, иди домой».

Но Вторая мировая война еще не закончилась. В середине мая командира роты вызвали в отдел кадров и вручили ему направление в Дальневосточный военный округ. Там же, между прочим, он узнал, что Горбенко осужден трибуналом на три года тюрьмы и лишен воинского звания за мародерство. Когда я услышал эту новость, то пожал плечами, подумав про себя: «Давно бы пора!»

9 августа 1945 года наша 103-я отдельная армейская рота ВНОС в составе 2-й Краснознаменной армии 2-го Дальневосточного фронта принимала участие в Сунгарийской операции. Рота шла в смешанной колонне до г. Мэргень. При этом наша сводная группа состояла из всех родов войск – была пара танков, а также артиллерия, но в основном, естественно, пехота. Примерно на полк разношерстной публики. Дорог в Маньчжурии было мало, единственная грунтовка вела к городу. Двигались без особого труда, если японцы и встречались, то, постреляв, они сдавались в плен или уходили куда-то в непроходимые леса. Так что двигались легко, единственное, что замедляло передвижение – противник часто взрывал мосты. И в это время, при подходе к переправе, японцы нас обстреливали, но потери были небольшие. В одном месте, это случилось 22 августа 1945 года, решили остановиться на отдых. Мне как командиру первого взвода было поручено наблюдение за воздухом и организация связи со штабом. Кроме того, нужно было покормить лошадей, а лошадей я набрал в Восточной Пруссии особых – немецких «першеронов», они ели по 15-20 килограмм овса, а норма по армии составляла максимум 5-6 килограмм. Сначала мы долго ломали голову над тем, чем кормить «першеронов» в Маньчжурии? Потом попробовали местной чумизой, и мои «немцы» с удовольствием ее жрали. Поэтому на двух повозках мы поехали за чумизой в одну из деревень. И на одном перекрестке вдруг раздался выстрел, мой ездовой (я сидел в первой повозке) падает, тут же подскакивает старшина Яговский, поляк по происхождению, сам из Сибири, который ехал на второй повозке, и мы с ним бросились в яму около шоссе. Откуда там яма? Видимо, при строительстве дороги брали песок, так что нам повезло и было, где укрыться. Уже когда падали, то увидели с другой стороны дороги в такой же яме трех японцев. Лежим, думаем, что делать. Тут старшина говорит: «Давай гранаты кинем! А потом бросимся вперед». Яговский пришел к нам из пехоты, это был опытный фронтовик. Так что старшина дает команду, одновременно бросаем гранаты, и с автоматами бежим на японцев. Подбегаем, а их уже убило осколками. Я вытащил у них все документы, перевязываем своего ездового, и тут по дороге из деревни, куда мы направлялись, к нам едет «Додж». Он останавливается, оттуда высовывается старшина и машет мне рукой, мол, подойди сюда. Естественно, я как офицер, мне к тому времени присвоили звание «старший лейтенант», говорю ему: «Чего машешь? Сам подойди». Он отвечает: «Загляни в кузов». Ну что же, заглянул, а там сидит генерал, я сначала глазам не поверил, в простом «Додже», и генерал. Он спрашивает меня, в чем дело, чего стреляли. Я доложил, как все происходило, передал ему документы японцев. Потом мы набрали чумизы и вернулись к своим, здесь уже ездового отправили в госпиталь. Кстати, генерал пообещал нам по ордену Красной Звезды. Все-таки, как ни крути, а жизнь мы ему спасли? Так уж получилось. Я не особенно думал об этом обещании, мы тогда не гонялись за наградами, но меня и в самом деле представили к ордену. А затем приключилась неприятная история. Вскоре после того, как мы достигли города Мэргень, приезжает к нам во взвод полковник Галкин, заместитель командующего артиллерией по ПВО 2-й Краснознаменной армии, и начинает приставать к девушкам-радисткам. Взвод тогда как раз всем личным составом на ужин собрался, а тут такое дело. «Пусть девушки мне подают» - распорядился Галкин, а его адъютант только и подбивает, да еще и мне говорит, мол, пришли к полковнику девушку. Ну, думаю, как это так, что у меня во взводе, бардак что ли, что я полковнику девушек буду поставлять. И наотрез отказался выполнять такой приказ. В результате полковник уехал очень злой. И дали мне вместо ордена медаль «За боевые заслуги».

Павлов Алексей Борисович, декабрь 1945 г

Затем Япония капитулировала, и меня направили в Хабаровск. Перед отъездом я простился с товарищами и зашел в конюшню. Ласточка стояла в какой-то напряженной позе и глядела потемневшими глазами мне в лицо. Мой гостинец она не приняла, ломоть хлеба упал в кормушку. «Не больна ли она?» - спросил я ездового. «Нет, она здорова. Но все понимает, умная скотинка!» Тут мне в глаза видимо попали какие-то соринки. Я протер их платком. Припал лбом к морде лошади. Потом поспешил к выходу. Сзади раздалось тихое ржание. Так война для меня закончилась.

- Каков был штат поста ВНОС?

- 6 человек, это были наблюдатели и телефонисты. Ну и, конечно же, все по очереди работали поварами. У меня на взводном посту ВНОС стояла одна радиостанция. В роте ВНОС было 170 человек по штату, первый взвод находился на передовой, мой и был первым, а второй – с правого фланга, третий – с тыла. Таким образом армия была защищена с трех сторон, а с левого фланга оповещение армии обеспечивала соседняя рота ВНОС, от которой в штаб был проведен специальный телефонный кабель. В роте также имелась одна мощная фронтовая радиостанция и несколько  менее мощных для радиосвязи со взводами. Кстати, посты ВНОС на передовой в шутку называли следующим образом: «А почему в нос, а не в рот?» Так что я слово ВНОС не очень люблю.

- Как передвигалась рота ВНОС?

- Все оборудование и личный состав роты передвигался исключительно на лошадях. Только концу войны прибавили мехтяги, командиру роты передали «виллис», а «полуторку» ГАЗ-АА мы использовали в качестве продуктовой машины.

- Скорость самолета при наблюдении вы определяли?

- Нет, мы определяли только курс, высоту и тип самолета. А вот скорость мы не выясняли, этим уже занимались зенитчики. Я постоянно гонял своих солдат, заставлял заучивать тип самолета, ведь все определение производилось на глаз, так что тут была нужна большая тренировка. Для нас были изготовлены специальные альбомы, в которых были изображены силуэты немецких и советских самолетов в небе. Из этих альбомов все самолеты я бы и сейчас в небе вспомнил. Кроме силуэтов, мы тренировались определять самолеты по шуму двигателя, ведь они по-разному производили звук своими моторами. Например, у «Хейнкеля-111» был протяжный низкий звук мотора, он волнами шел. А мотор истребителя издавал сплошной сильный рокот, все это на фронте быстро укладывалось в голове. Так что я всегда точно передавал зенитчикам, что за самолет летит к нам в тыл, и практически никогда не ошибался.

- Как велось наблюдение ночью?

- Исключительно слухом, хотя зрительно тоже старались определять, но это далеко не всегда удавалось. Немцы ночью часто летали, вообще же их разведчики предпочитали работать ночью, а не днем. У них один наблюдатель был особенно зловредным для наших войск  – это так называемая «рама», «Фокке-Вульф» 189. Еще в качестве разведчика противником активно использовался Физелер Шторьх (в переводе с немецкого «Шторьх» – это аист), который мы прозвали «козел», потому что его колеса были в высоте похожи на козлиные кривые ноги.

- Как оборудовалось позиция для поста ВНОС?

- Смотря по ситуации. Если на вышке, в идеале, то телефон стоял и записная книжка, и еще к каждой стороне вышки прикреплялись специальные дощечки, с помощью которых мы сразу же определяли направление полета. А так, если где-то в окопе или на крыше дома, то мы ставили телефон рядом, и использовали для выявления самолетов в основном бинокли Б-6 с шестикратным увеличением.

- Чем вы были вооружены?

- В основном автоматами и короткими карабинами Мосина.

- Часто ли на постах ВНОС погибали наблюдатели?

- А как же. У меня во взводе за войну погибло 16 человек. Убивало чаще всего при артобстреле, ведь там, где по инструкции располагались посты, их достигали минометы и артиллерия противника. Причем, в отличие от передовой, как таковых окопов и траншей у нас не было, ведь нужно вести постоянное наблюдение, так что зачастую прятаться было некуда. И если наблюдатель стоит на посту, то его при артобстреле постоянно может зацепить. Кроме того, так получалось, что многие солдаты подрывались на противопехотных минах. Помню, в Белоруссии как-то с одним солдатом Райковым мы тянули линию связи, саперы перед этим просмотрели дорожку, по которой можно было протянуть телефонный провод. Тут мой солдат увидел, что рядом с дорогой находились старые немецкие летние шалаши. И Райков, проходя рядом с ними, увидел красную красивую ягодку земляники. Сделал полшага в сторону, внезапно разорвалась мина, и ему перебило ногу. И представь себе, он обрадовался, мол, теперь домой отправят. А радоваться было рано – у Райкова в госпитале отрезали ногу все выше и выше, а потом он остался полностью без ноги. Кроме того, случались и потери от бомбежек, но редко, мы ведь не располагали свои посты рядом со скоплениями войск и потому были немецким летчикам малоинтересны.

- Как кормили на фронте?

- Для нас 1942-й год был самым тяжелым в отношении снабжения продуктами питания. В то время мы стояли в обороне и располагались близко у передовой. Так один наш боец ползал на нейтральную полосу, чтобы отрубить зимой от дохлой лошади мясо и притащить его нам. Жрать было нечего. Мирное население к тому времени эвакуировали в 30-километровой зоне от передовой, и солдаты искали в оставленных домах старые шкуры, особенно свиные. Как найдут, то размочат их и делают что-то вроде студня. Потом нам начали хорошо помогать американцы и в войска прислали их колбасу. Улучшилось тогда дело с питанием. Кормить стали хорошо. Кстати, одновременно с колбасой к нам в армию стали поступать американские грузовики «Студебеккер», они очень помогали в ходе наступления.

- Как мылись, стирались?

- Были передвижные бани. У нас в армейском штабе работали очень хорошие интенданты, они постоянно как зимой, так и летом накрывали брезентом большую площадь, где ставили передвижную баню, вошебойку и отдельно устанавливали специальные прожарочные котлы для одежды. Так что вшей старались не допускать, хотя и всегда получалось окончательно победить этих насекомых.

- Замполит в роте был?

- Да, вначале был, еврей по национальности, очень хороший и порядочный мужик, к сожалению, потом его должность ликвидировали в отдельных ротах. Нас стали относить к штабу, но тамошних замполитов мы у себя в роте и не видели.

- А особист имелся?

- Да, он также служил при штабе армии. Противный мужик, везде лез и совал свой нос. Но ко мне он очень редко приезжал, разве что просил что-нибудь трофейное ему достать.

- А вообще трофеи собирали?

- Да, в основном по мелочи. Часы и табакерки, и всякое такое прочее. Использовали и трофейные немецкие бинокли, я к концу войны имел десятикратный цейссовский бинокль. Он был гораздо лучше наших. Но когда при приближении в такой бинокль наблюдаешь за самолетом, то уже не успеваешь отслеживать все его передвижения. Там дребезжит все и мелькает.

- Какие-то деньги на руки получали?

- Да, в первый раз я получил деньги в Польше. А так я свой офицерский аттестат переписал на родителей.

- Женщины в роте были?

- Да, имелись. Были радистки в тех взводах, что в тылу стояли. Да и у меня во взводе имелись. Отношения между ними и офицерами случались, и очень часто, жизнь есть жизнь, на войне люди быстро сближаются, хочется какого-то общения, ведь рядом взрывы снарядов и мин.

- С кем-то из сослуживцев сейчас поддерживаете связь?

- Да, у меня в подчинении служил Владимир Сергеевич Бушин, он сейчас писатель в Москве, им написано много и про Сталина, в моей библиотеке хранится десять его книг. Он пишет в основном на различные исторические темы, а сам по образованию критик, после войны окончил литературный институт имени А.М. Горького. У нас же он был радистом и ротным комсоргом. Очень хороший, порядочный и отзывчивый человек.

После войны я поступил в Московский государственный педагогический институт иностранных языков, в котором успешно окончил факультет немецкого языка. После этого восемь лет жил в ГДР и работал в спецпропаганде. В мирное время являлся переводчиком видных политических деятелей, а также занимался разведкой военно-воздушных сил Германии и Дании. 12 апреля 1961 года я как раз полетел на север Германии, и тут летчик мне передает: «Послушай, наш человек в космосе». Затем наш экипаж  по радио попросили сесть в одном гарнизоне Советской группы войск в Германии. Попросили меня как специалиста-переводчика поработать: в часть прибыло руководство расположенного недалеко немецкого города, чтобы поздравить в связи с первым полетом человека в космос, а тут никого нет со знанием немецкого языка. Так я там напоздравлялся по самого вечера.

После ГДР преподавал на спецкафедре Львовского высшего военно-политического училища Советской Армии и Военно-Морского Флота. Его к тому времени как раз преобразовали, и училище стало готовить специалистов для социалистических и развивающихся стран. Вместе с советскими курсантами в училище обучались курсанты и слушатели из Европы, Азии, Африки и Латинской Америки. Мне достались офицеры из ГДР, я преподавал им военную науку и принципы ведения военной разведки.

Был и в Чехословакии, и здесь мне страшно не понравилось то, как наши офицеры действовали во время Пражской весны 1968 года – вместо того, чтобы привлечь на свою сторону простых чехов и словаков, взяли и ввели войска. Поэтому я пытался все время оттуда уехать. И как только появился предлог, я демобилизовался из армии и приехал в Алушту. Хотел устроиться в Крымский государственный педагогический институт им. М. В. Фрунзе, но родители жили в Алуште, ездить в Симферополь было далеко, и я стал работать в алуштинской школе, учил детей немецкому языку. Сейчас на пенсии, время от времени печатаю свои фронтовые воспоминания в крымских газетах. Хочу, чтобы молодое поколение помнило о том, сколько сил было положено на то, чтобы победить фашизм. До сих пор не могу понять, откуда в нашем народе, который смог одолеть Гитлера, теперь появились неонацисты и последователи бандеровцев.