Попов Василий Дмитриевич

Родился я 11-го ноября 1926 года. Тогда наше село Малиново-Поляна входило в Воронежскую область, а сейчас это Тербунский район Липецкой области. Семья была семь человек. Родители и пятеро детей: я, Нина, Зина, Мария, Иван.

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни.

Ну, как жили… Родители обычные крестьяне. До коллективизации была у нас корова, ее нам родители матери подарили. А когда она умерла, заменили её козами. Потому что содержать корову было очень тяжело – кормов не хватало. Земли-то не было. Это сейчас от нашего села осталось дворов сорок, а до коллективизации оно имело 450 дворов. И во всех много душ, поэтому из-за безземелья все крестьяне у нас были бедняки. А когда делили землю, то выделяли только на мужчин. Но мой отец, и дядя не попали под делёж, потому что землю за 14 лет делили один раз. А почему? Ведь как человек станет ухаживать за этой землёй, если неизвестно, попадёт ему этот участок на следующий год или нет. Во всяком случае, отец мне так рассказывал. Поэтому у нас был всего один участок, а давали всего по одной десятине в клину. В клину – это значит: яровое, озимое и пар.

Помните, как проходила коллективизация? Кого-то раскулачили, выслали?

Трёх человек точно помню. Их без семей забрали и куда-то увезли. Причём, и не особо-то они зажиточные были, просто языки длинные. Помню, Федя Ворон – нормальный был мужик, здоровый такой. Я потом у отца спрашивал: «А за что их выслали?» – «Когда царя расстреляли, он в селе говорил - да что же, товарищи, плохо-то без царя жить…»

Но особых конфликтов я не помню, потому что людям терять было нечего. Но люди относились как-то настороженно, как это так – давайте вместе работать, а потом хлеб поделим. Ведь некоторые добросовестно работают, а некоторые не хотят работать. Сначала же коммуны организовывали, но не получилось с этим делом. Но потом всё встало на место. Хотя в иной год на трудодни выдавали по двести граммов ржи. Вот и живи потом… Техника-то в колхозе была вшивая. У колёсного трактора всего 20 лошадиных сил - 10 на крюк и 10 сам на себя. Хорошо хоть много лошадей было. В основном, на них работали. Считай, картошкой только и спасались. Она тогда хорошо родила. У нас огород на полгектара, и мы там её всегда копали. Какую-то живность держали. Но ведь и налоги были большие. Особенно, если корова есть, то должен и молоко сдать и мясо.

Голод 1932-33 годов помните?

Ой, и не говори… Это был сильнейший голод. Даже до людоедства доходило. Мне потом рассказывали, что у нас одна женщина вернулась домой, а тут её тесть – старый дед, её маленького ребёнка положил на лопату и хотел засунуть в печку, но она успела его выхватить. Вот какой был голод… Но в нашем селе от голода вроде никто не умер, хотя голодовали сильно. Если корова или лошадь сдохнет у кого-то, её сразу растащат на еду. И что интересно. Если коровы нет, люди от голода пухнут… А когда молоко есть, хоть и голодно, но люди не отекают. Поэтому у нас в семье никто не опухал. Тем более отец работал добросовестно. Он же знал кузнечное дело и его пригласили кузнецом в колхоз. А Дмитрий Александрович и Василий Александрович уже учились у отца.

Сколько классов вы до войны окончили?

В нашем селе ещё в 1911 году открыли школу. Всего два класса, но само здание отличное. Большущие окна на солнечную сторону. В ней я окончил четыре класса, и ещё три в школе соседнего села. Учился хорошо. Мне всегда нравилось учиться. И что интересно. Тогда я о будущем даже не думал никогда. Но как-то мы коров пасём, а тут деревья, и мы давай с них кататься. Не знаешь как? Значит, залазишь на молоденькое деревце повыше, нагибаешь к земле и спускаешься по нему. И вот я залез на дерево, стал спускаться, а оно сломалось. Упал и плачу, а мать говорит: «Зачем ты так делаешь? Так ведь можно и позвоночник сломать». А я плача отвечаю: «Я инженером буду…» В итоге потом так и получилось.

Как узнали о начале войны?

Я-то семь классов кончил, а 8-го у нас нет, и я решил податься к деду по матери в Воронеж. Дед же был раскулачен. А почему? Когда ему предложили вступить в колхоз, он их матом послал: «Не буду!» Ах, ты так… Ну, и хату сразу сломали, а их всех на улицу… И он в Воронеже устроился возчиком, а потом сторожем и уборщиком работал. А жили они в полуземлянке на улице Карла Маркса. В Воронеже мне, конечно, понравилось. После нашей-то деревни… Он хоть и был тогда небольшой город, но приятный. В общем, я подался к ним, и целый год там прожил. Окончил 8-й класс, но по литературе остался на пересдачу на осень. С ребятами болтались, это же каникулы, а тут война началась…

А насколько неожиданно для вас оказалось это известие? Многие ветераны признаются, что ходили разные слухи.

Не просто слухи ходили. Люди прямо говорили, что нам придется воевать с немцами. Поэтому мы с ребятами это сообщение восприняли без особого волнения. Ведь как в песне поётся - «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» Были уверены - набьём рожу немцам! У всех у нас на груди значки: «Ворошиловский стрелок», «ГТО», у девчат – «Готов к санитарной обороне», почти все – осоавиахимовцы. Многие пошли проситься добровольцами. Даже когда отступать стали, никто не паниковал: «наверное, так надо… мы их заманиваем…»

Ну, и когда войну объявили, тут уже не до учёбы. Но пока домой доехал, отца уже забрали в армию. Мать плачет… Но отец потом вернулся живой. Всю войну прошёл, под Ковелем его в ногу ранило.

А случайно не знаете, сколько из села ушло на фронт, и сколько вернулось?

Вот этого я сказать не могу. Потому что, допустим, его призвали, а семья взяла и уехала на Донбасс. От нас же многие ездили работать на шахты.

А из класса, например?

Да, кто его знает, кто вернулся, а кто нет? Но я знаю, что многие наши ребята стали офицерами. До войны я дружил с Димкой Ходовым, так он тоже вернулся живым. (На сайте http://podvignaroda.ru есть наградные листы, по которым командир орудия 3-й батареи 612-го Легкого Артиллерийского Полка младший сержант Ходов Дмитрий Иванович был награжден орденом «Красной Звезды» и медалью «За отвагу»). И его двоюродный брат Алексей тоже остался живым.

А из вашей семьи, сколько воевало и сколько погибло?

Вот у одних родственников, что уехали в Воронеж, сын Степан ушёл на фронт и погиб… А отец его в «Трудармии» туберкулёзом заболел. А мой дед, который жил в Воронеже, когда узнал, что его младший сын погиб на Курской дуге, он через месяц умер… (По данным https://www.obd-memorial.ru пулеметчик 41-й стрелковой дивизии красноармеец Болгов Николай Викторович 1925 г.р. погиб в августе 1943 года при освобождении Орловской области.)

Как изменилась жизнь в селе с началом войны?

До того как фронт совсем уж близко подошёл к нам, жили также. Работали в колхозе, только мужиков почти не осталось. Потом всех предупредили – если немец станет наступать, придётся сжигать все скирды с хлебом. Ну, он стоит и стоит, и решили его раздать всем крестьянам. Раздали и молотили, кто как может.

До нашего села немцы не дошли совсем чуть-чуть. Последний район остался, до линии фронта всего километров пятнадцать. Так что и снаряды долетали и бомбили нас, но не могу сказать, что особенно много домов сгорело. Особенно пробомбили нас, когда нашим женщинам раздали постирать солдатское бельё. Они его постирали, развесили, а тут два немецких самолета. Один пролетел дальше, а второй, смотрим, начал спускаться. Спускается-спускается, и пробомбил эту улицу. Но что интересно. Когда начинается бомбёжка, мы сразу начинаем искать лощину, чтобы залечь. Ведь осколки прямо траву косят. И когда бомба рядом взрывается, кажется, что тебя наружу выбрасывает.

Казалось бы, самолет летит, ну и пусть летит. Но мы же ребятишки ещё совсем были, бегаем, смотрим, нам же всё интересно, а старики нам кричат: «Не надо бегать, а то немцы заметят, и бомбить будут». А нам, пацанам, до лампочки… Мы в прифронтовой зоне уже немного обстрелянные были. У каждого в кармане или патроны, или какие-то запалы. Никто не погиб, но кое-кому руки оторвало. Даже моему дяде пальцы оторвало. Что-то там они ковыряли… Так что я ещё до армии в своей деревне все обстрелы испытал.

В селе вначале стояла воинская часть, а потом расположили санбат. Все раненые идут к нам, к нам. На кладбище хоронили умерших… А ещё до этого, нас, подростков, отправили помогать копать окопы. Вещи на повозку побросали и пошли. Пришли под Касторное, а военные нам кричат: «Куда вы идёте? Там же бой с немцами… А ну-ка назад!» Пошли обратно. Идём-идём, а уже темно и немцы вешают фонари. А мы уже устали, и прямо на ходу спали. Идёшь и спишь…

А как стали копать, это ещё хуже. Копали и копали, без всяких норм, от темна до темна, скорее и больше… Километры траншей, да в два-три ряда, всякие пулемётные гнёзда, доты, дзоты. Признаться, было тяжко, несмотря на весь наш молодой энтузиазм. На пустой желудок попробуй покопай-ка! Продуктов-то с собой захватили мало, а снабжение налажено не было. Так и работали…

Эвакуированные в село приезжали?

Нет. Мы же считай, сами были эвакуированные. Когда немцы половину Воронежа заняли, нас стали отселять. К дому повозка подъезжает, в неё всех жильцов, скарб, и на станцию Долгоруково. И если вначале всех отправляли в Сибирь, то после того как немцев стукнули под Сталинградом, уже не надо людей эвакуировать так далеко. Привезли нас в Рязанскую область. Дали пустую хату, и мы там перезимовали с 42-го на 43-й год, а весной вернулись домой. Но мы ведь всю скотину сдали на нужды армии, так по справке мне выдали тёлку, и я её пригнал домой.

А в мае моих друзей-товарищей вызвали повестками в военкомат. Мне повестки нет, но тоже поехал – не отставать же от них. Так и попёр вместе с ними… Пробился к военкому в кабинет: «Может, вы и меня возьмёте?» Он на меня посмотрел: «Запишем! Вот с этой группой и пойдёшь!» Вернулся домой, мать сразу в крик: «Да ты что – убьют!» - «Не убьют! Как так, ребята все уйдут, а я один, как дурак останусь?»

Нас из села уходило человек четырнадцать. Ну, пошли на станцию, а мама с другими женщинами решили нас немного проводить. Дошли до леса, стали прощаться, и тут мама даёт мне амулет. И не только мне, а всем: «Ребята, храните эту штуку!» Потом идём, тут из Вислой Поляны бежит Ванька Сычёв. Догоняет нас: «Ой, а я чуть не опоздал…» Так представляешь, все мы вернулись живыми, только он один и погиб… (По данным https://www.obd-memorial.ru радист 263-го Отдельного Батальона Связи младший сержант Сычев Иван Егорович 1926 г.р. скончался от ран 27.2.1945. Похоронен на военном кладбище города Алленштайн (ныне польский город Ольштын).

А что за амулет?

Вот не помню что. Не иконка, а что-то… Я его в тряпочку завернул и в кармане хранил.

Оказались мы на пересыльном пункте на станции Вурнары в Чувашии. Там, может с месяц побыли, занимались, а потом скомплектовали группу и в Ярославль. Приезжаем туда, и сразу повели на Волгу, чтобы помыться, искупаться. А поскольку по Волге нефть шла, то там все камни измазаны этой нефтью, и мы все перемазались как шуты… Ну, когда всё-таки помылись, построили в шеренгу. Вдоль строя идёт капитан с лейтенантом, и говорят некоторым – «Выходи из строя! Выходи!» Остальным команда: «На-пра-во!» А, мы, кого отобрали, в другую сторону. Переночевали в каком-то щтабе, а утром стали распределять по батареям. А со мной рядом оказался Вася Белоглазов, парень из нашей деревни, и он мне говорит: «Ты молчи, до нас дело дойдёт». Когда всех распределили, мы остались вдвоём, и он говорит: «Мы из одной деревни и хочем попасть в одну батарею». А нам говорят: «Так это ещё хуже, что вы из одной деревни!» - «Почему это?» - «Один чего-нибудь напроказит, а второй сразу напишет туда…» Ну, посмеялись, ладно…

Так мы с ним вдвоём попали на станцию орудийной наводки. 132-я батарея СОН-2. Это такая радиолокационная станция. Она самолёты определяла с 53 километров, но точный пеленг давала только с четырнадцати. Меня сразу стали учить на радиопередатчике работать. Но потом перевели на приёмник, на азимут.

Наша батарея стояла в пригороде Ярославля. Мы охраняли аэродром и Московский вокзал. А вообще, наш 1566-й зенитно-артиллерийский полк был очень большой, и он обеспечивал защиту всего Ярославля и округи.

Мы там прослужили до лета 1944 года, но за всё время случился только один налёт. Когда мы только попали туда, немцы ночью устроили большой налёт. Хотели разбить разные объекты, и в том числе переправу через Волгу. Но ничего у них не вышло. Фактически ничего не разрушили, только немного повредили на махорочной фабрике, и в Угличе пробомбили нефтеперерабатывающий завод, из-за чего он некоторое время не работал. А на 152-ю радиолокационную станцию, что стояла у моста через Волгу, бомба упала прямо под передатчик. Но к счастью, не взорвалась… Так что за этот год в Ярославле мы стреляли всего один раз. И всё.

Какие ребята вместе с вами служили?

Большинство молодые, а по национальности в основном, русские. У нас же служба связана с обслуживанием техники, и видимо, поэтому было много москвичей. Но наши деревенские ребята не очень-то их уважали. Потому что они такие чванливые – мы, москвичи… Потом, помню, получили большое пополнение из Курской области. Но были и других национальностей. Помню даже одного чеченца, нормально себя показал.

А полком командовал армянин – подполковник Израилян Арам Ашотович. А батареей командовал лейтенант Лесли. Фамилия необычная, но с виду вроде русский. Хороший мужик, он нам всем нравился, но потом его убрали. Куда-то перевели, потому что очень уж своенравный был и начальство его не любило. А как его любить, если он даже комполка мог ответить по телефону: «Слушай, поцелуй меня в ушко!», и бросает трубку. А так вся батарея за него была. Потому как, что положено солдату, всё отдаст. Выбьет. После него комбатом назначили Макарова. Хороший офицер, но до Лесли, конечно, не дойдёт.

А как жили там? Кормили как?

Ну, как…. Конечно, не до жиру, но никто не роптал. Понятное дело, война. А жили в землянках. Как-то осенью приехал начальник противовоздушной обороны генерал-майор Смирнов и говорит комполка: «Ты что себе думаешь? Зима скоро наступит. Зарывай людей в землю!» Стали копать, а это же пытка – потому что там не земля, а глина и галька в ней. Лопату не просунешь, киркой кое-где выгребали. Ужас… И вот мы выкопали первую землянку – столовая. Вторая – для мужчин. Потом – пункт передачи данных. И последняя – женская. И всё это мы долбили-долбили… А внутри же надо оббить досками, а где их взять? Так Лесли договорился, взял машину, поехали в лес, напилили бревен, повезли на лесопилку, там нам напилили досок, и мы ими всё зашили. Хорошо стало!

И много у вас девушек служило?

Так солдат же не хватало, и у нас был двойной расчёт. Первый – мужской, а второй – женский. У орудий мужикам привычнее, поэтому по тревоге всегда бежал мужской. А вот на станции девушки лучше. Там же сведения надо передавать каждые 15 секунд, и ребята быстро устают. Такая кропотливая работа девушкам привычнее.

Дружили с ними?

Мы их очень уважали. Если что нужно, сразу помогали. Но дружить с ними не разрешалось. Категорически! Сразу переведут в другой полк и всё. Поэтому у нас никого по беременности не комиссовали. Но попадались среди них и озорные такие. Помню, Федя Ломалов, он потом вроде офицером стал, в Ленинграде жил, сидит, котелки паяет. Тут идёт одна девка – Аня Головина, она постарше его, и говорит ему: «Федь, слушай, а запаяй мне целку…» (смеётся). Ну, он смутился, конечно. ( На сайте есть воспоминания Веры Николаевны Маклашевской, которая служила в этом же полку http://iremember.ru/memoirs/zenitchiki/maklashevskaya-popova-vera-nikolaevna/ )

Под Ярославлем мы прослужили год, но летом или даже осенью 1944 года нас отправили на 1-й Белорусский Фронт. Причём, на фронт наш полк поехал с тем же личным составом, но с новым номером – 1875-й ЗАП, и комсостав другой. Командовал полком Похуденко Яков Федорович, а начштаба - Симоненко.

Вначале попали в Лодзь, а уже оттуда нас отправили на охрану переправы через Одер. В районе Кюстрина одиннадцать что ли переправ действовало, а мы охраняли ту, что в районе городка Люриц. Вот там много пришлось стрелять. Немцы стараются разбить переправу, а мы отбиваем. Причём, они уже группами не летали, всего один или два прилетят. Но как только налетают, мы сразу ставим дымовую завесу, и открываем огонь. А на переправу идут гружёные машины. Одна за одной идут-идут, а ящики в кузовах болтаются. Видно, что некоторые перемотаны проволокой, детишками в тылу…

А рядом ещё находилась дамба, и немцы очень хотели её разбить, чтобы Одер затопил всю округу. Её, конечно, не давали бомбить, даже залатали немного. Но немцы, черти, что придумали. Грузят до упора один самолёт взрывчаткой, прикрепляют его к обычному самолёту и пускают. Мы смотрим, что такое? Летят два самолёта – спаренные. Потом верхний отделяется, и уходит обратно. А второй планирует в нашу сторону. Когда первый раз такое увидели, смотрим самолёт пошел вниз, девчата на приборах заголосили: «Сбили! Сбили!», а он как грохнет… И когда уже дали отбой тревоге, дай думаю, посмотрю, что там за воронка осталась. Пошёл, а там яма огромная глубиной метров на шесть… А куски земли вокруг разбросаны, такой величины, что и на машину их не погрузишь…

А рядом, всего метрах в ста от нас, стояла 37-мм батарея, которая прикрывала пехоту. Тут же прямо стрельба, крики: «В атаку! Вперед!» И что интересное я заметил. Летит немецкий самолет, эта батарея не стреляет. Но только он входит в пике, они хлоп-хлоп и сбивают его… А мне же любопытно, я пошёл к ним и спрашиваю: «Ребята, откуда вы такие?» - «От самого Сталинграда идём». - «И сколько вас осталось сталинградцев?» - «Из пятидесяти человек всего двое…» Но зато какие мастера!

А рядом пришли на пополнение американские пушки «Бофорс». Ничего, хорошие пушки, синхронные, сразу поворачиваются за прибором. Но бьют-бьют, а никакого толка. А эти сталинградцы хлоп-хлоп и готово. Ну, ребята дают… Мастера!

А ещё туда с нами приехала 305-мм гаубица. У неё только снаряд килограммов триста весит, а сама даже не представляю сколько. Её по рельсам подтянули в лес, так после стрельбы они в дугу согнулись… И что интересно. Вот она выстрелит, так прямо видно как снаряд полетел…

Потом, когда наступление началось, мы помогали на Зееловских высотах. Немцы там здорово укрепились и их никак не могли взять. А наши 85-мм зенитки вверх стреляют на 11 километров, а по горизонтали на все семнадцать. И мы там столько стреляли, что нам уже командование приказало – «Хватит! Берегите снаряды!» А перед этим наш полк пополнили батальоном прожектористок. Ах, как мы все встрепенулись, большинство ведь холостые ребята. Нам тогда эти девушки-прожектористки казались красавицами писаными – все без исключения. Но перед наступлением этот батальон у нас забрали, и они участвовали в той самой знаменитой атаке.

Вот там под Берлином мы войну и закончили. Расположились в каком-то лесу. Стали копать землянки, но больше трех штыков копать невозможно – вода близко. Кое-как выкопали, сверху поднасыпешь, и жили в этих полуземлянках. Помню, сидим поздно вечером, и вдруг начинается сильная стрельба… Командир батареи командует мне: «Попов, быстро на передатчик - произведи поиск!» Я обхожу раз, другой, докладываю: «Поиск произведён, цели не обнаружено!» - «Давай ещё раз!» Я ещё раз прослушал – «Цели не обнаружено!» Тут он не выдержал, позвонил в полк, а там ему сообщают: «Война кончилась!» Ну, тут и мы выскочили и тоже начали стрелять из всего, что возможно…

А как отметили?

По-моему никак. Ни обеда праздничного нам не устроили, даже по сто граммов не налили. Нам даже в войну на батарее «наркомовские» никогда не наливали. Уж не знаю почему, но наши командиры строго за этим следили. То ли боялись, что мы с пьяных глаз чего-то натворим, не знаю. А мы сами были очень молодые и спиртное нас не особенно интересовало.

Говорят, в Польше и Германии под конец войны было много случаев отравлений техническим спиртом.

У нас в полку тоже был случай. Один бутыль нашёл, понюхал – вроде спирт. Ну, и закопал её недалеко под вишней. А ребята у него выпросили, и он им отлил. Эти черти напились, отравились, их срочно погрузили в машину и в госпиталь в Лансдорф. Везут, а они дорогой запели «Катюшу». Потом вдруг один замолк – отпелся…

А большие потери понесла батарея при вас?

Вот представляешь, за всё время, и в Ярославле и на фронте, у нас никто не погиб. Ни один человек! И только одного ранило – Коноплёва Ивана. Причём, ранение получилось небоевое. Когда пушки перевозили на станцию, а он сзади сидел, и как-то его ногу гусеница затянула. Когда его отправляли в госпиталь, он плакал – «Ребята, я хочу с вами…» А один был у нас, малыш такой, так он с ума сошёл. Всё слушал, как немцы измывались над нашими людьми, про душегубки, про концлагеря, вот и помешался… А погибших на батарее не было.

А можете выделить какой-то самый явный случай, когда вы могли погибнуть?

Было раз, когда я выхожу после налёта из своей кабины, а в стене такая дыра от осколка… Когда кругом такая стрельба, ты даже и не услышишь.

С кем-то больше всего сдружились?

Вообще-то у нас на батарее все дружно жили. Все приятели, сплочённым коллективом жили. Надо что-то сделать, вместе всё делаем. Лев Синкин, Прохоров Сергей, Мелузин, Ломалов Фёдор – все хорошие ребята. Была одна девушка из Ивановской области – Березина. Старше меня года на два или на три. Хорошая, симпатичная, а какая сильная! Рассказывала, что у себя в деревне и мешки на машину здорово таскала. После войны мы с ней даже какое-то время переписывались. Молодец, хорошая девка была.

Кого-то из однополчан вы потом встречали?

К сожалению, после войны мы ни разу не собирались. Но кое-кого из сослуживцев я всё-таки повидал. Работая на заводе, я часто по делам ездил в главк в Москву, и как-то подумал: «Найду-ка я нашего москвича - Сергея Прохорова». Позвонил в справочную, увиделись. А Лев Синкин работал в Свердловске в студенческом городке. Когда я его нашёл, хвастался мне: «У меня жена – врачиха!» - «А у меня, - говорю, - из деревни – работница!» (смеётся).

Хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.

Самое лучшее. Вот! (показывает большой палец). Помню, когда под Берлин на дамбу приехали, а там на ДШК сидели девушки. И как-то слышим, кричат – «Ура! Ура! Ура!» Подходим к их батарее, чего это они кричат? Оказывается, их батарея получила 12-ю благодарность от Сталина.

Почти все ветераны признаются, что им пришлось присутствовать на показательных расстрелах.

Нет, я не видел. Но вот когда в 42-м, перед тем как нас эвакуировали, был случай. Рядом дом стоял, и туда привели несколько человек. Как я понял из таких, которые руки поднимали – мол, ты меня стрельни, а я тебя… Часового поставили. А мы все спали на улице, потому что очень жарко было. И рано утром смотрим, выводят их под охраной и повезли, видимо на расстрел… Но на фронте я такого не видел. Даже и в помине не было.

А вам самому с особистами пришлось общаться?

Нет, не пришлось. Но у нас была одна девушка - Орлова, так она сама потом призналась, что передавала куда надо сведения о том, что творилось на батарее. Спрашиваем её: «Ну, а как ты передавала?» - «Сижу, читаю книжку, а в ней записка о том, что хочу сообщить». Он подходит: «Книгу читаешь? А посмотреть её можно?» Открывает книгу, пролистывает её, записку забирает, и уходит.

А политработники, какие вам попадались?

Пока стояли под Ярославлем, был у нас политработник. Но уже на фронте почему-то его не помню. Может, он и был где-то, но мы его не видели.

Какое впечатление на вас произвели Польша, Германия?

Ну, что сказать. В Польше не было такой разрухи как у нас. Ничего так. Но Германия, конечно, совсем другое дело. Сразу видно, что страна богатая. Про это даже говорить не стоит. У них везде всё черепицей крыто. Мы как-то раз решили – пойдём, посмотрим, где у них соломой что-то крыто. Ходили-ходили, не нашли…

Едешь по дороге, она вся обсажена деревьями. А если тополями обсажена, то из-за кроны даже не видно, кто едет. Эти тополя специально так закрывали железные дороги, чтобы не видно было, как коммуникации идут. Один наш командир даже высказался: «Эх, вот бы нам такие дороги!» - «А кто-то ему отвечает: «А зачем? Если бы у нас были такие дороги, немец бы сразу до Урала дошёл…» Так что дороги у них отличные.

Но я себе такой момент отметил. Заходишь в дом, с виду вроде обычный, а внутри квартира хорошая. Смотрим, стоит шкаф, в нём посуда. Заходим в другой дом, а там то же самое – такой же шкаф, почти такая же посуда. Я удивлялся, что же они как обезьяны друг у друга всё слизали? Но порядок хороший.

Ну, подумаешь, у них страна более развита. Немцы есть немцы, а мы как мы.

Приходилось ли видеть случаи мародерства, насилия?

Я, например, не видел, чтобы наши солдаты такое вытворяли. Но как-то раз нас послали на станцию, проследить, как поляки отправляют немцев с переданных территорий. Чтобы порядок не нарушали. Трое нас было – я старший.

Ну, пришли туда, немцы говорят, дескать, всё нормально. А поляки ходят, присматриваются. И вдруг один поляк что-то к одной девушке немецкой. Больно обратил внимание. Я ему сразу – ну-ка, подальше от неё отойди! Поляки они такие…

Когда в Лодзи стояли, нас предупреждали – «Смотрите, по одному не ходить!» Потому что даже такой случай рассказывали. Утром идёт одна женщина, причём, бедно одетая, в фуфаечке. Руки вот так вот сложила. Тут солдат проходит, она оглянулась, что вокруг никого нет, нож выхватывает и р-раз его в бок и ушла… А немцы такого никогда не делали.

Были у вас какие-то трофеи? Посылки домой посылали?

Нет, ни одной не послал, потому что у меня почти ничего не было. Чтобы ходить по домам и забирать вещи, такого у нас не водилось. Служили, как положено. Но как-то я вышел раз, смотрю, а там столько брошенных радиодеталей, целая куча. А у меня ещё со школы была тяга к радио. Я несколько штук взял, думаю, домой приеду, приёмник соберу. А они оказались бракованные…

Даже часов у меня никогда не было. Но я помню, что часы без камней почему-то назывались – цилиндр. Без камней, но, гады, ходили точно.

Зато у меня до сих пор где-то хранится трофейная бритва «Золинген». Как-то после войны один немец проходил, средних лет такой, и спрашивает: «Курить есть?» - «Есть», говорю, и даю ему пачку табаку. Сам-то я не курил, почему-то даже желания такого не вызывало, а нам тут выдали табак на месяц. Он посмотрел, и вдруг достаёт бритву, вручает мне. Я отказывался: «Не надо!» Но и он не берёт: «Тогда возьми табак обратно». Просто так не хотел взять. Вот так мы с ним поменялись.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Сразу после войны мне предложили поступать в Горьковское офицерское училище. Но я отказался: «Да вы что?! Мне двух лет войны на всю жизнь хватит! Хочу на гражданку, делу учиться!» Думал, вот-вот демобилизуюсь, а в итоге ещё пятнадцать лет прослужил…

Я же после войны попал служить в военно-морской арсенал. Он вначале располагался в Кыштыме, но потом туда переехал Челябинск-40, а нас перевели в Новосибирск. Как мы его перебазировали туда, это тоже отдельная история. Там же и просто огромные снаряды – 350 килограммов, их просто катали. Но тяжелее всего нам давались 180-мм снаряды. У него задняя часть весит килограммов 90, а острый нос – 30, всего 120 килограммов, да ещё сам ящик. Так представь, его двое поднимают и кладут на спину третьему. Он идёт до машины, чтобы двое с него сняли в кузов. Вот так мы работали… Некоторым после этого по два раза грыжи вырезали… Я тоже пробовал так носить. Что сказать, разглаживать спину по ящику хорошо… Идёшь, качаешься… Зато когда пришли ящики по 90 килограммов, то мы обрадовались – ну, это уже легко…

В 1950 году я демобилизовался, но меня уговорили остаться на сверхсрочную. Получил звание мичмана. Во время службы я окончил в вечерней школе 9-й и 10-е классы, а потом поступил во всесоюзный заочный политехнический институт. Он сам находился в Москве, а у нас в Новосибирске вроде как филиал - консультационный пункт. Там я начал учиться, а закончил уже в Москве. Там и производственную практику проходил, и диплом сдавал. Но я учился по специальности «каучук и органический синтез», а в Новосибирске таких заводов нет. Зато в Стерлитамаке как раз шла комсомольская стройка – строили завод «Каучук», я написал туда, и директор завода Ерёменко вызвал меня письмом.

Приехал в сентябре 1960 года в Стерлитамак, а тут грязь по колено… Завод только запускался. Причём, вызывали-то меня на должность мастера, а устроился я аппаратчиком. Через некоторое время Ерёменко меня спрашивает: «Ты не обижаешься, что взяли тебя аппаратчиком?» - «Так я же пришёл работать…» А он и говорит: «Извини, но мы с главным инженером посовещались, видать это или пьяница или временщик. Потому что из такого города к нам по доброй воле люди не едут. Но теперь я вижу - мы ошиблись!»

А уже через три года меня назначили начальником цеха. Жена в слёзы: «Нам с тобой даже некогда в кино сходить…» Я ей объясняю: «Это в Новосибирске мы могли по кино ходить, а сюда приехали работать! Надо работать, а не дурака валять!»

Через некоторое время наш цех впервые в Союзе получил изопреновый каучук, и вместе с Григорием Иосифовичем Рутманом (Рутман Г.И. (1927-2001) - химик-технолог, лауреат Государственной премии СССР (1978). Доктор технических наук (1983), профессор (1987). Заслуженный химик БАССР (1989), изобретатель СССР (1976) - https://ru.wikipedia.org ) мы отвезли первые образцы в Москву лично Никите Сергеевичу Хрущёву. В 1966 году наше опытное производство Рутман выделил в самостоятельное предприятие – опытно-промышленный нефтехимический завод. Там я проработал до 1990 года, и вышел на пенсию с должности заместителя главного инженера завода. 

Большая у вас семья?

Мы с женой воспитали сына и дочь. Есть пятеро внуков и уже правнуки пошли.

При слове война, о чем, прежде всего, думаете, вспоминаете?

Вот знаешь, почему мы победили? Потому что у людей на первом месте была Родина. Так и должно быть! Если будет Отечество, то остальное всё приложится. А не будет Отечества, даже если богатым станешь – бродягой будешь… 

Война потом снилась?

Нет. Зато знаешь, что мне часто снилось? Что я опять не сдал немецкий язык… (смеётся) Это когда я уже работал, решил писать диссертацию. А там надо было сдать кандидатский минимум: немецкий язык, диамат и спецпредмет. Я их сдал, но потом передумал писать. Зачем, думаю, она мне нужна? Я ведь никогда не любил кабинетной работы, терпеть её не мог. Я любил технологию и производственный процесс, поэтому почти всё время в цеху, в рабочей одежде, с людьми.