Д.Ц. - Родился 2.11.1924 года в Харькове. Родители разошлись ещё в мой дошкольный период, и мать вскоре снова вышла замуж. Отчим усыновил пасынка - и моя двойная фамилия - из фамилий отцов. Окончание средней школы судьба приурочила к окончанию мирного периода в 1941 году, омрачённого с 1939 года личным неприятием дружбы СССР Сталина с Германией Гитлера. Фальшь дружбы этих "двух медведей в европейской берлоге" чувствовалась задолго до начала войны, а месяца за два до её начала, сомнения в том, что она на пороге, вероятно, были, наверное, только у товарища Сталина. Через город гнали на запад бесконечные колонны запыленных долгими переходами солдат, как теперь говорят, приписного возраста. Туда же двигалась военная техника.
Война отодвинула на задний план все сомнения в отношении советской власти, накопленные мной из книг, а книги я "поглощал" все подряд, какие попадались, читать выучился сам ещё до школы. В те времена ещё ходили по рукам книги разного содержания. Прямо 23-го июня наша группа вчерашних школьников ринулась в военкомат, проситься в армию, но призвали только двоих второгодников, кому вскоре должно было исполниться 18 лет. А мне пришлось в августе месяце с семьёй эвакуироваться в Башкирию. Там, едва дождавшись, когда мне исполнилось семнадцать лет, я направился в военкомат города Уфы, где военком "сооблазнил" громким названием Военно-Морского Авиатехнического училища в городе Перми, тогдашнем Молотове. Тут тебе и морское, тут тебе и авиа, редкий парень не купится, я с радостью согласился, получил туда направление, но к моему разочарованию в этом училище всех курсантов одевали в обычную армейскую форму, а готовили специалистов аэродромного обслуживания, а не летный состав. В общем, училище не обещало ни фронта, ( в нашем понимании, тогда) , ни офицерского звания, (через 9 месяцев ускоренного курса выпускали техников-сержантов: авиационных мотористов, вооруженцев и тому подобных). В утешение, некто из старослужащих сказал, что прошедшие "курс авиавооружения" могут легко переквалифицироваться на стрелков боевых самолётов, так что в выборе курса не было сомнений. Но "на дворе стоял" тяжёлый 1942 год, и по прошествии семи месяцев обучения, вышел приказ: курсантов, по 1923 год рождения включительно, отчислить в Действующую Армию. Мне предстояло остаться в училище с очень небольшой группой курсантов того же 24-го года рождения, но я сразу подал просьбу об отправке на фронт вместе "с 1923-м годом", и ее удовлетворили. Потом случалось вспоминать училищное питание со сливочным маслом на завтрак и добавкой наваристого супа в обед, если хорошенько "поплакаться" перед раздатчицами.
То есть, случались моменты не без сожаления, когда я вспоминал о своем настоятельном заявлении на имя начальника училища об отчислении в маршевую роту вместе с товарищами 1923 года рождения. Однако никто не знает, где находит, где теряет - мой одноклассник Вилька Ярошевич, 1924 г.р., попал в плен с группой техсостава на прифронтовом аэродроме, и дальнейшая его судьба в точности не известна, должно быть, разделил трагическую участь всех евреев в плену у гитлеровцев.
Училище торжественно провожало маршевые роты на вокзал, оркестр "наяривал" белогвардейский марш "Возвращение на родину", слышанный с пластинки Лещенко, кем-то завезённой из западных областей, незадолго до войны отошедших к Советскому Союзу. А на улицах Перми старушки в плюшевых салопах осеняли крестным знамением нас, молодых парней, шедших на войну. Под тот марш пела душа - "жду я раннею весной возврата в край родимый мой", и представлялось, как я вернусь домой героем, с орденами на груди. Но судьба опять поставила препону "будущему геройскому виду", на пересылке мое среднее образование и училищная выправка старшего сержанта приглянулась представителю формировавшегося в городе Ялуторовск 3-его Учебного миномётного полка, "купил" он меня на должность старшины будущей роты.
Штаб полка расположился в здании бывшей пересыльной тюрьмы, а ротам, состоявшим ещё только из сержантского состава, пришлось в тюремном дворе возводить нечто вроде помеси бараков с землянками. Вот здесь я впервые по-настоящему испытывал голод 3-ей тыловой нормы довольствия, должно быть ещё и кем-то обворованной. Но тот, не очень долгий голод, пока не прибыли новобранцы, для меня был как бы тренировкой на будущее. В первый день прибытия солдат, большей частью призванных из местностей поблизости, на кухне остались нетронутыми котлы с так называемой перловой кашей, где крупинки гонялись за оперением тюльки. Количество возместило качество настолько, что за бараком сержантов выворачивало так, что и ступить там было невозможно. Зато сержанты "не уронили начальственного достоинства", не замечая просьбы новобранцев отведать их деревенских деликатесов. Затем пошла кутерьма с обучением и отправкой на фронт, партия за партией, но не для того я стремился в армию и из училища, чтобы сидеть в тылу, так что на имя комполка посыпались мои рапорты-просьбы об отчислении в маршевую роту на фронт, и все это подолжалось до того момента, пока это начальству не надоело. В ноябре или декабре 1942 года, точно не помню, моя просьба была удовлетворена. На прощание в этом полку произошёл неожиданный случай. Когда я поднимался по лестнице бывшей тюрьмы, безлюдной в тот момент, для получения "отходных" документов, навстречу спускался офицер, человек лет тридцати, с лицом дворянского вида, в начищенных сапогах и наглаженной форме. Разминувшись, он обернулся ко мне и скороговоркой выпалил: - "Просишься на фронт, жидовская морда? Иди, иди, там тебе немцы покажут, где раки зимуют".
Впоследствии пытался понять причины своего упорства в стремлении попасть на передовую, в пекло, вопреки оберегающей судьбе, ведь я был вовсе не бесстрашным, и не "ура-патриотом". Наоборот, по молодости оценивал свободы Запада как полное счастье, к которому и добавить нечего. Где-то ещё вычитал, мол, не будь у последнего безработного на Западе к завтраку чашечки жидкого шоколада с булочкой, так президент страны тотчас подаёт в отставку. Что тут можно добавить - свобода и чашечка шоколада с булочкой к завтраку, даже если безработный это вкушает на какой-то мансарде. Мансарда нам тоже только снилась - всей семьёй жили в выгороженной комнатке-девятиметровке. Есть и другое объяснение "моего геройства", кроме того, что знал - немцы идут лично по мою душу. В восемнадцать - двадцать лет представляется, что Земля без собственного "я" крутиться не может, потому это "я" не убиваемо. В этой связи вспоминаю случай.
Некто Тулов, (надеюсь, что после многих десятилетий я не путаю фамилию), прибыв со мной на фронт, под визг осколков артиллерийской дуэли, в "щенячем восторге" выскочил на бруствер, с пляской под собственный ор, пока не увидел комбат.
Стянув его в окоп, комбат хорошо "приложился к его лицу", со словами: "Дурак, не получишь осколок в голову, так расстреляют, как самострела".
Если же в том возрасте ещё слышишь нечто вроде: " все твои сородичи воюют в Ташкенте", то будьте уверены, слово "трус" будет для тебя страшнее смерти.
Маршевая рота из Ялуторовска прибыла в Москву, где на Кутузовке, в здании 75-ой школы формировался 1382-ой полк МЗА РГК: 4 батареи по 4 автоматических пушки в каждой (пушки калибром 37 мм) и взвод пулемётов ДШК. Перед отправкой на фронт полк получил американские тягачи GMC ("Джимси" в просторечии), машины с тремя ведущими осями и лебёдками на бамперах, похожие на "Студебеккеры", но короче, и потому - отличной проходимости. Комполка получил "Виллис". При штабе полка был взвод управления и небольшие подразделения материально-технического обеспечения. Общий штат полка составлял чуть больше 500 человек. Во время формировки, опять по училищной выправке и среднему образованию, меня отличил командир полка, подполковник Киржнер, и назначил своим адъютантом, но в период отправки на фронт я настоял в переводе в батарею на должность старшины, чтоб на фронте быть "как все", без разговоров, будто "евреи прикрывают и продвигают евреев". Вообще, считал, что моё место в общем строю. Опять же, никто не знает, где и что готовит ему будущее - на Днепровском плацдарме под Кременчугом, в деревне Мишурин Рог штаб полка обстреляли и разбомбили немцы. Моего возраста, лейтенант- весельчак Миша Прупис, которого всегда видели только с улыбкой на устах, был убит наповал, а комполка получил ранение в голову. Формировались в Москве, снова на голодном пайке 3-ей тыловой нормы довольствия, с обучением вновь прибывших, в основном сибирских и уральских деревенских парней и дядек, но формировка шла без учебных стрельб, поскольку почти до самого отъезда на фронт стрелять было не из чего.
Только на подъезде к фронту, миновав разрушенный Воронеж, мы по приказу открыли огонь из пушек и пулемётов в чистое небо на ходу поезда с железнодорожных платформ. Запятнали небо белыми облачками разрывов, скоро узнали, что тем наши разрывы и отличаются от чёрных разрывов немецкой зенитной артиллерии. Перед отправкой же было получено и личное оружие: пистолеты ТТ - офицерам, сержантскому составу - автоматы ППШ, а рядовым - в основном карабины. Я получил револьвер "Наган", и носил его, пока под городом Слуцк, у начальника боепитания не выменял на трофейные часы особо ценимый пистолет ТТ довоенного производства , со щёчками под кость.
У пистолетов производства военного времени щёчки были из дерева.
Сгружались с платформ не то под Старым, не то Новым Осколом, при том первый же из "инкубаторских" шоферов упустил машину с узкого помоста, и комполка, успевший за время моего "адъютантства" убедиться, что я могу водить "Виллис", поручил разгрузку с платформ машин мне и одному из комвзводов. Был май 1943 года, когда 1382-ой полк МЗА РГК, приданный 1-му мотокорпусу генерал-лейтенанта Соломатина (Степной фронт), прибыл под Орловско-Курскую дугу. Позицию заняли в 12-ти километрах от передовой. Вот там, до начала наступления, нам хватило времени для учебных стрельб, в частности, подкалиберными снарядами по битому немецкому танку Т-3.
Отрабатывались и зенитные стрельбы по секторам горизонта, не была забыта и изнурительная работа окапывания, хотя кто-то до нас на том месте уже нарыл окопы. Орудийные расчёты впервые набили мозоли на руках копанием двориков под пушки на громоздкой двуосной платформе.
В наступлении на Орловско-Курской дуге, немцы до нас не добрались. Вскоре нам зачитали приказ, насколько помню подписанный Жуковым, о переходе в наступление наших войск. В приказе отмечался не менее, чем трёхкратный перевес по всем родам войск наших сил. В том наступлении нам довелось проезжать мимо Прохоровки, где своими глазами видел множество битых танков, к сожалению, в большинстве наших "тридцатьчетвёрок". Жаль, что тогда не знал, как прославится эта битва, была возможность остановиться, осмотреть поле и пересчитать загубленную технику с обеих сторон. Так или иначе, память сохранила эту страшную картину, где танки расстреливали друг друга в упор, одна "тридцатьчетвёрка" передом даже оторвалась от земли, наехав на германский Т-4, видимо, его тараня, оба танка в том виде застыли в вечность.
Г.К. - Насколько, по Вашему мнению, была эффективна зенитная артиллерия малого калибра - МЗА?
Д.Ц. - Зенитные пушки 37-мм стреляли на высоту до 4-х км с наиболее вероятным поражением до 2-х. Наводка на цель велась посредством 2-х колиматорных прицелов горизонтального и вертикального наводчика. Каждый из них, поймав цель в перекрестие своего прицела, нажимал спусковую педаль, стрельба происходила при нажатии обеих педалей наводчиков автоматически по пять выстрелов. Снаряды в обоймах в приёмное устройство вставлял заряжающий. Обычно два выстрела из пяти были трассирующими. Наводкой МЗА отличались от зенитных батарей среднего калибра, имеющих прибор ПУАЗО. Как бы там ни было, сбить самолёт и тем и другим зенитчикам было не просто, куда чаще стреляли впустую. За год войны наша 3-я батарея, "без дураков", достоверно и точно, сбила два самолета на Днепре, и еще повредила "раму", спустившуюся на высоту полтора километра. Подбитая нами "рама", оставляя за собой шлейф дыма, ушла в сторону немцев, но упала она или смогла долететь до своих - мы так и не узнали.
Но МЗА были эффективны при охране определённых объектов, заставляя противника бомбить с большой высоты, что не гарантировало попадания, или даже пикировать мимо цели. В этой связи интересен случай, произошедший за Днепром. Полк охранял переправу. Две батареи были расположены непосредственно у переправы, а две, включая ту, где я служил, рассредоточены километра два западней и столько же друг от друга. Поутру появилась группа Ю-87-ых, "лаптёжников", как их называли за неубирающиеся шасси в "лаптях" обтекателей. Им, видимо, от летающей накануне "рамы", было известно расположение батарей, западные они обошли вне пределов досягаемости, но батареи непосредственно на переправе ураганным огнём не позволили им точно отбомбиться. Хотя они построились в круг, из которого по одному срывались в пике, переправа осталась цела, впрочем, как и самолёты противника. Скажу, что за войну у меня сложилось впечатление, будто немецкие пилоты были не очень рисковыми, на рожон с выходом из пике, когда уязвимы, не лезли. Могли побросать бомбы в стороне от цели. Когда немцы отбомбились, ненамного правее, на запад летели тяжёлые от бомбовой нагрузки ИЛ-2, примерно в таком же количестве. И вот облегчённые Ю-87-ые стали эти ИЛы настигать. ИЛы спустились чуть не до земли и довернули на нашу батарею с тем, чтобы мы отсекли их от противника. Всё это происходило на глазах, мы были готовы к бою, все на своих местах ждали, чтоб пропустить ИЛы и открыть огонь по самолётам противника, без промаха на такой малой высоте. Многие уже ощущали ордена на груди, только вдруг один Ю-87-ой отвернул прямо на батарею, развёрз брюхо и выбросил кучу металлических шаров, каждый поменьше футбольного мяча. При соприкосновении с поверхностью шары раскалывались на две половины, вспыхнула огненная стена, так что ни одно наше орудие не выстрелило, вся армада с ревом пронеслась над нами. К счастью серьёзных потерь у нас не было, большая часть шаров упала за бруствером, а я по эту пору не знаю, чем история кончилась для наших и немецких самолётов. После полувека просил сведущих людей, навести справки у немцев - безрезультатно.
Кроме стрельбы по самолетам, наша зенитная батарея принимала участие в отражении танковых атак, так что эффективность действий 3-й батареи надо оценивать по совокупности. Наиболее удачливой в полку считалась вторая батарея, которая имела на своем счету больше десяти сбитых немецких самолетов, и эту батарею всегда ставили на самый опасный участок.
Г.К. - А если взять, к примеру, середину сорок третьего года, то чья авиация господствовала в воздухе?
Д.Ц.- Возможно на Орловско-Курской дуге в количестве нашей авиации и противника был некий паритет, но когда противник имеет возможность бомбить, а нас бомбили очень часто, то тем, кто под бомбами, кажется, что своих самолётов меньше.
Тем более так кажется тем, кто от тех самолётов обязан отбиваться.
Каково бы не было соотношение сил авиации от Орловско-Курской дуги до Днепра "чистое небо" над нашими войсками там не было гарантировано. На Днепровском плацдарме нас бомбили постоянно, наши истребители почти всегда опаздывали.
Когда они барражировали над плацдармом и переправой, немцы связывали их боем, пока на большой высоте "выяснялись отношения" между истребителями, защитой от пикировщиков Ю-87 были только наши батареи. Не брезговали плацдармом и "Хенкели 111", бомбили с не достижимой для МЗА высоты. Реже появлялись Ю-88.
По визуальным наблюдениям за воздушными боями летом 1943 года нам представлялось, что наши истребители хуже немецких М-109 и 110. Казалось, только наши ЛА-5 и "Аэрокобры" вели равные бои с летчиками противника.
Г.К.- Ветераны иногда рассказывают о "двойной бухгалтерии" у зенитчиков. Собьют немецкий самолет на каком-то участке фронта, и зенитчики разных частей заявляют, что это именно они сбили. У вас такое на батарее было?
Д.Ц. - Если огонь ведут одновременно разные части, то точно определить, кто сбил трудно. На днепровском плацдарме, кроме нас, других зенитчиков не было, и тут было ясно - что сбито, то своё. На сбитый самолёт и уничтоженную наземную технику противника, требовалось письменное подтверждение представителя посторонней части.
У комбата, или одного из подчиненных ему офицеров были заготовлены бланки "актов на подтверждение". В нём нужно было только проставить наименование поражённой цели и коротко описать обстоятельства боя, с указанием места. С таким актом офицер "летел на всех парах" в штаб ближайшей сторонней части, на НП или КП. Нередко там уже побывал другой "зенитный претендент" на поражённую цель. Что ж, если не одна зенитная часть вокруг. Так получалась "двойная и тройная бухгалтерия", видимо, не огорчавшая и начальство, такое прибавление было лучше собственноручных приписок.
На нашей батарее ответственным за подписание актов был командир 1-го взвода лейтенант Аблаев, нацмен из Средней Азии. Как-то с этим делом приключился конфуз.
И мы, и средний калибр, ещё какая-то зенитная часть пропустили самолёт неизвестного силуэта, летевший с запада. Пока по команде наблюдателя "Воздух!" расчёты заняли свои места, пока дальномерщик определял высоту и дальность, самолёт ушёл из зоны обстрела. Но ещё расчёты не покинули свои места, видимо, и у среднего калибра неподалёку, когда этот самолёт, принятый за Ме-109 развернулся, а Ме-109-тые действительно незадолго до этого пролетали над нами. Тут уже по нему открыли огонь все, кто был обязан, и кому было не лень. И надо же, чаще всего, сколько не стреляй - всё "в белый свет, как в копеечку", а тут, с первых трасс, хвост самолету отбили, и закувыркался он, а лётчик выпрыгнул с парашютом. Летчика понесло к немцам, пехота по нему стала стрелять из личного оружия. Короче говоря, лейтенант Аблаев немедленно понёсся заверять акт, а я с комбатом пошли смотреть обломки, упавшие неподалёку. Видим, на обломке хвостового оперения кусок красной звезды. Комбат тут же приказал мне бежать, чтоб вернуть Аблаева до подписи акта. Я влетел в укрытие пехотного командира как раз, когда перед ним Аблаев спорил с представителем среднего калибра о том, чья трасса попала в самолёт. Мне ничего не оставалось, как подтвердить, что самолёт действительно сбили не мы. Услышав такое, Аблаев побледнел и покраснел одновремённо. Был он парень горячий - можно было ожидать, что он и при посторонних мне вмажет. Но как-то удалось подморгнуть ему, со словами, что его зовёт капитан. Всё же, когда вышли, я получил по шее раньше, чем успел объяснить, что самолёт свой. Оказалась "Аэрокобра", которую мы видели впервые, а ее силуэтов в справочнике или на плакате на батарее не было. Видимо, когда мы открыли огонь, то и другие посчитали, что самолёт противника, тем более что до того летали "Мессеры". Такие ошибки с "дружественным огнём", как теперь говорят, на войне неизбежны. В Белоруссии на марше нас "чесали" свои ИЛы так, что и немцы не смогли бы. Кстати, летчик с "кобры" остался жив и каким-то чудом, раненый, был подобран своими. Его перевязанного провезли на "Виллисе" мимо нашей батареи.
Г.К. - Батарея несла большие потери? И вообще, как солдаты относились к тому факту, что попали в зенитную артиллерию?
Д.Ц.- Надо сказать, что служба в артиллерии вообще, и должно быть в любых других частях, со службой в пехоте не сравнима. Пехотинцы на своих плечах и ногах, своей обильно пролитой кровью вынесли основную тяжесть войны. Всё же мы чаще были за передовой, хотя и недалеко, и за исключением пары случаев, для применения нами в бою своего личного оружия, на то не было причины. Насколько я помню, лишь трижды стояли в противотанковой обороне с пехотой позади, но стрелять по танкам пришлось пару раз, и то, в первом случае мы стояли рядом с ПТА среднего калибра. Тогда немецкие танки Т-4 и Т-3 с открытием по ним огня просто отвернули в сторону, обошли опасный для них участок. Лишь один Т-3 возможно был подбит, может быть, у него заклинило башню, но он задним ходом ушёл в свой тыл. Тогда оформить на него акт нам не удалось, никто не подписал, точно не зная, что у него произошло.
Пожалуй, и офицеры, и солдаты, все ценили службу в артиллерии. На маршах, при всяких перебросках мы не ходили пёхом. Это немало значит. Бомбёжки и артналёты всё же происходили не каждый день, так что шансов выжить у нас было больше, чем у пехотинцев, хотя потери мы несли, и хоронить товарищей приходилось нередко.
Я уже говорил о днепровском плацдарме у деревни Мишурин Рог, где хоронили лейтенанта Пруписа и других бойцов.
Запомнилась станция Слатино, недалеко от Харькова. Тогда немцы бежали в день километров по тридцать, так что, занимая позиции, мы перестали окапываться. Вроде, без пользы. Только солдаты устанут от работы - приказ сниматься и вперёд. Вот перед станцией Слатино стали в пшеничном поле, а немцы оказались в подсолнухах за железной дорогой, между нами и ними - никого. И стали они "поливать" нас из ротных минометов, а сами не высовывались из-за насыпи, так что стрелять по ним было неэффективно.
Пока комбат выяснял возможность перемены позиции, все попрятались под машины, хотя они были груженные боеприпасом, но больше нам прятаться негде было. Со мной лежали три солдата, один стоял за колесом на противоположной обстрелу стороне, необычную его фамилию запомнил - Булка. Близкий перелёт мины "распустил" ему живот осколками. Машину с раненым отправил в госпиталь, сами залегли под другой. Потом вернувшийся шофер с сопровождающим рассказали, что в ближайший, но не 1-го мотокорпуса госпиталь раненного не приняли, а пока разыскали свой, Булка умер. Возможно, с развороченным животом он был не жилец всё равно. Но и нам под другой машиной счастья не было. Визжала летящая мина, и честно, я по визгу чувствовал, что она, так сказать, "наша". Солдата, что залёг слева - наповал, бойца справа ранило в ногу, мне же крохотный осколок в ступне повыше пальцев пробил сапог и только оцарапал.
Были потери при выходе из окружения под Кировоградом, и в других местах, по которым шел с боями наш зенитный полк. Но еще раз скажу, что наши потери, по сравнению с пехотными или у танкистов или у "сорокопятчиков" - даже "рядом не стояли".
Мы, зенитчики с калибра 37-мм, по "фронтовой шкале" возможных потерь, шли уже за ними... Но погибнуть..., и нам было, как "разок плюнуть". Бомбежки, обстрелы, и "все другие тридцать три удовольствия", гарантированные пребыванием на передовой.
В иной раз, уже в Белоруссии осколок, разорвал штаны, а замены под рукой не было. Пришлось снять, хоть на время штаны с убитого немца, в них оказалось вшей ещё больше, чем было в своих. Какие-то огромные белые, оголодалые. Фрицевских вшей добавлять к "родным" было противно, вымочил штаны в американском этилированном бензине, за несколько дней пока выдыхался запах, по телу пошли тёмные пятна - чесались.
Этими примерами, думаю, на ваш вопрос ответил.
Г.К. - Батарее приходилось принимать бой на земле с личным оружием? Скажем иначе, кому-то из батарейцев- зенитчиков довелось лично убивать солдат противника?
Д.Ц.- Уже отметил, что в отличие от пехоты, стрелковых боёв в общепринятом понятии нам вести не приходилось, хотя по наземным целям стреляли. Я сам любил садиться за место наводчика орудия во время отражения авианалетов, или пустить очередь из ДШК при случае. Помню, когда стояли в зарослях ещё на левой стороне довольно широкого там Днепра, на отмель немецкой стороны выскочила машина. До того пулемётчик рассказывал, что иногда немцы там проскакивают километра два, так я уж из интереса подежурил довольно продолжительное время и удачно пустил очередь с небольшим опережением, когда появилас машина. Фигурки "фрицев" с машины разбежались, а она осталась стоять. Больше они там не ездили, а машину утащили, видимо, ночью, утром её уже не видели. Но было у меня разок такое, что пришлось самому "застрелить немца в бою... "... В конце сорок третьего года нас поставили вместо ПТА в заслон, впереди нас пехоты почти не было. И на участке нашего полка поперли в атаку девять немецких танков , из них два танка прямо на нас. По запарке мы били по ним не подкалиберными снарядами, а обычными, и наши снаряды никакого вреда танкам не причиняли.
Танк Т-3 начал размазывать собой окоп, вырытый в тридцати метрах перед нами, и что там произошло - понять трудно, наехал он на противотанковую гранату или мину, мы в горячке боя не разобрались, но под танком прозвучал взрыв, гусеница слетела, и танк остановился. Открылся верхний люк, и из него показался немец. Я срезал его очередью из ППШ. Несколько бойцов подбежали к танку и забросали его гранатами. Когда бой затих и уцелевшие танки отошли назад, я пошел вместе с другими посмотреть, кого я убил.
Два мертвых танкиста внутри танка, а "мой"... Лежит, свесившись из башни, мертвый немец, офицер, в бумажнике у него семейные фотографии... Снял с него хромовые сапоги с голенищами на кнопках, и часы. Комбату Олейнику сапоги не понравились, а часы он себе взял. Я тогда сожалел, что не взял немца в плен живым, думая, что за него точно бы орден дали... А прошло несколько лет, и я чувствовал за собой вину совершенно другого рода - зачем убил? надо было взять живым, ведь у него семья, мог бы жить и жить, этот танкист...
Г.К. - Как полк выходил из окружения под Кировоградом? Что запомнилось из тех событий?
Д.Ц.- За Днепром полк пошёл на Пятихатку, Александрию, Новгородку, потом нас повернули на Кировоград. В районе Пятихатки заняли позицию на высотке, где оказался широкий окоп, заполненный трупами наших солдат. Видимо, почтальон только принёс им почту и остался лежать с адресатами, возле него был солдатский вещмешок полный почтовых треугольников, они же были разбросаны по всему окопу. Вдоль окопа тянулся след гусениц, странно, единственной машины, местами след окоп пересекал, затем резко свернул на восток и затерялся где-то в низине. Там же неожиданно на очень низкой высоте пронесся одиночный "Мессер", так что наблюдатель не успел и команду "воздух" подать, а звук мотора самолёта странно оборвался, как будто он где-то сел. Потом звук возник снова, но уже вне видимости самолёта с места расположения батареи.
Видимо, на эту странность обратил внимание только я, на батарею как раз привезли запоздавший обед, все тем были заняты, а я пошёл по следу танка на вершину холма, откуда в полукилометре увидел, как предположил, битый, потому что в нашем тылу, "Тигр". Решил, что после беды, которую наделал пехоте в окопе, слава Богу, "Тигр" получил своё. С тем вернулся на батарею. Каково же было моё удивление, когда на утро с выездом батареи мимо того места на дорогу, этого "Тигра" не оказалось. Где он стоял, валялись промасленные тряпки, какие-то детали и даже большой гаечный ключ, а танковый след вёл на северо-запад, огибая высотку. Значит, не иначе - вчерашний "Мессер" то ли садился, а там ровное место позволяло, то ли просто сбросил на замену нужные детали, а мы "прообедали" самолёт и танк, вместе с орденами за них.
Когда рассказал комбату, получил ответ: "Либо говори в своё время - либо помалкивай".
Что касается окружения под Кировоградом, так поначалу мы того и не заметили. Поставили нас в поле, неподалёку от каких-то хуторов, откуда слышался лязг гусениц и звук мощных моторов. Никаких других наших частей в пределах видимости не было, и комбат послал меня с двумя солдатами разведать свои ли на хуторах, что-то тревожно было от пустоты вокруг. Но на половине дороги мы увлеклись охотой на приблудных овец, парочку подстрелили, я приказал тащить добычу на батарею - солдаты взмолились, что нести тяжело и пойдут за машиной. Согласился, сам ещё продвинулся к хуторам. Должно быть, немцы наблюдали нашу охоту и не хотели себя проявлять до времени, но почему-то по мне одному открыли огонь из ротного миномёта. Хорошо, что держался опушки леса, так что пока в нём скрылся, они успели выпустить всего несколько мин. На опушке меня встретили два капитана, штабники по чистому виду, и стали расспрашивать, что здесь происходит. Я им сказал, что неподалёку стоит батарея, а немцы на хуторах и между батареей и немцами никого нет, а у них, видимо, танки. Что меня обстреляли из миномета , они и сами видели. По моему докладу комбат по рации связался с нашим штабом, ему ответили, что и без его запроса, когда дошла бы очередь, получил бы приказ с наступлением темноты сниматься в деревню, километрах в пяти в тылу от нас, где назначен общий сбор полка. До того, как стало темно, немцы по батарее открыли шквальный огонь, возможно, они слушали наши радиопереговоры открытым текстом.
Этот обстрел для нас обошёлся лишь страхом, без потерь - не попали ни разу. Вообще, хочу отметить своё впечатление, артиллеристы у немцев были неважные. По не пристрелянным заранее целям - они чаще всего мазали. С темнотой я на машине вернулся за убитыми овцами - пару дней повар варил прямо домашний борщ. Утром в деревне весь полк выстроился для отхода в тыл, но в одной из батарей был, не знаю откуда добытый, старый ЗИС-5, используемый для хозяйственных нужд. У того ЗИСа спустила совершенно лысая шина, колонна ждала, пока её латали. Вдруг раздался грохот многих моторов и лязг гусениц, я как раз был на задах деревенского хозяйства и отчётливо видел, что совсем близко, не более чем в ста метрах за деревней по полю мчатся новенькие, по окраске, будто только что "из магазина", немецкие танки в наш тыл. А из хаты, возле которой стоял, в одном белье, с одеждой в охапках, выбежали офицеры какой-то части, вскочили в "Виллис" и унеслись прочь, а мы всё ковырялись с колесом ЗИСа. Тут же послышался сплошной гул беглого огня артиллерии ПТА по танкам. Комбат мне сказал: "Видишь? Это немцы стреляют по нашим танкам", будто я не отличаю от наших немецкие танки с низкими башнями. В общем, мы вскрыли ящики с противотанковыми гранатами.
Когда выехали за деревню, километров пять открытой дороги нас обстреливала артиллерия немцев, наводя страх артиллерийской "вилкой" с перелётами и недолётами, но к счастью открытое место кончилось раньше, чем они успели поделить разницу так, чтоб попасть. Сочувствую, если кому по той единственной свободной дороге нужно было проезжать после пристрелки по нашей колонне. Но тот неширокий проход из Кировоградского котла немцы и танками не смогли перекрыть - был не сорок первый год, чтоб у них хватало сил окружить и уничтожить целый мотокорпус.
Оттуда нас отправили в тыловой Павлоград на отдых и пополнение, где "кантовались" всю зиму, пусть и на тыловой норме довольствия. Зима на фронте одна из самых больших неприятностей. Весной нас отправили в Белоруссию, летом мы наступали вместе с танкистами на Слуцк, шли по болотам в рейд по немецким тылам без единого выстрела. Вышли к Пружанам, и там немцы опомнились, начались сильные авианалеты, в одном из них меня контузило, попал в госпиталь. Опять же удача, ни одной царапины.
Два переломанных ребра и засыпало землёй в окопе. Рассказывали, что когда меня откапывали, я лишь хлопал глазами. Сколько-то времени совершенно ничего не слышал, только видел шевеление губ, когда что-то говорили. В ушах стоял шум, вроде рядом ревели колёса трамвая на рельсовом повороте. Рёбра срослись, но слух навсегда стал хуже.
Г.К.- Вы были старшиной батареи. Но как 19-летний старшина, пусть даже будучи бедовым лихим парнем и "тертым калачем", справлялся с задачей накормить и одеть свою батарею?
Д.Ц. - Вот сам сейчас удивляюсь. Старшиной, видимо, был неплохим, иначе комбат не отстаивал бы меня от нападок нового комполка, майора Шукайло, который взъелся за то, что, ведя строй и ещё не зная, кто он, не поприветствовал его как командира части. Будучи пацаном и евреем, я пользовался авторитетом и у таких же пацанов-солдат и у солдат- дядек. Были отличные отношения с офицерами батареи. Обеспечение в пределах норм, можно сказать, неплохо было поставлено полковыми хозяйственниками.
Скажем, я не помню, чтоб когда-нибудь не хватало боеприпасов, мы вовремя получали летнее и зимнее обмундирование, но когда осколок распорол моё старшинское галифе, ничего не оставалось, как снять штаны с убитого немца. Пищевое довольствие по фронтовым нормам, в целом, было достаточным, но очень однообразным.
Крупа перловка-шрапнель, чёрные сухари, которые разрубить, разве, топором, американское сало "лярд", и еще, не могу сказать что в достатке, американская же свиная тушёнка. Сахар тоже американский, тростниковый. К тому любую возможность дополнительного питания для солдатского котла я не упускал, как с той парой овец.
Даже в Павлограде на переформировке, находясь на скудной 3-ей тыловой норме, чтобы по-людски накормить батарею, я менял на продукты для солдатского котла тёплое бязевое бельё, сколько было запаса сверх необходимого количества.
В Слуцке, где захватили большой немецкий продовольственный склад, набрал полную машину продуктов. "Голодных периодов" в нашем полку было мало.
Но, если быть до конца откровенным, то были моменты, когда приходилось "пускать в ход все средства", чтобы накормить своих солдат.
Я многого не понимал, "шустрить" не умел, но меня "учил уму-разуму" командир одного из орудий, старший сержант Морев. Бывший детдомовец, профессиональный вор и мошеник высшей квалификации, он до войны много чего повидал и немало отсидел по лагерям. Он как-то мне сказал, что родителей потерял в Гражданскую войну, мол, арестовали их и "с концами". Фамилию Морев ему дали в детдоме, а свою настоящую, он, с его слов, не помнил. Но была в бывшем жулике Мореве "дворянская косточка", как говорится - "аристократическая кровь", и кем были его родители, можно было только догадываться. На Морева молилась вся батарея, добытчик он был непревзойденный.
На Украине, в одном из сел, где крестьянам до смерти надоели и немцы, и мы, со своим попрошайничеством, Морев зовет меня в одну из хат, а там яишница на сковородке , бутыль самогона, огурчики, хлеб , сало и так далее.
Я удивился, в этом селе местные нам ничего не давали, а тут, вдруг, такая щедрость.
А "секрет" был прост, в соседней хате он узнавал все про живущих в доме напротив, заходил туда, и как бы случайно, увидев фотографию на стене, заявлял - "Не может быть! Да это же Петро! Я с ним в Челябинске на заводе вместе работал!", или - "Мать честная, смотри, Василь на фотокарточке! Да я с ним в сорок первом под Москвой вместе воевал", и Морева сразу принимали как дорогого гостя, кормили от души, и нам, грешным, тоже перепадало от хозяйских щедрот.
Морев заготовил кучу бланков, выглядевших как настоящие армейские штабные справки, на них можно было прочесть все , кроме номера полевой почты части.
Заходим в только что освобожденное село, и Морев сразу выяснял у местных, сбежал староста с немцами или остался, и если такой не драпанул, то Морев требовал, чтобы к нему немедленно привели того, кто при немцах был старостой. И начиналось "сольное выступление" старшего сержанта Морева:- "Старостой служил, гадина, немцам помогал!? Евреев, наверное, лично убивал?! Наших красноармейцев, небось, врагу продавал?! Ах ты бл..... отродье, а хочешь, я тебя прямо здесь к стенке поставлю!?".
И бывший староста стоял бледный, ни жив, ни мертв, ожидая неминуемой расправы на месте. Иногда за старост заступались крестьяне, мол, он свой, в обиду нас не давал, он не предатель. Тогда Морев делал вид, что сменил гнев на милость, и заявлял - "Давай, быстро режь овцу для освободителей. Вот тебе справка, по ней потом в районе отчитаешься по мясозаготовкам", и вручал старосте "липовый" бланк.
Вот и так иногда приходилось продовольствие для батареи добывать...
Был у меня и такой случай, (уже в отдельной зениной роте "Швак"), в Польше, у границы с Белоруссией. Точно помню, что был строжайший запрет в отношении любых поползновений на имущество поляков. Нельзя было даже что-то сорвать в их саду, и сидели на своей перловке-шрапнели. Было там нам пополнение, среди него два крупных дядьки из Западной Украины. У этих дядек сохранились ещё "сидора" с домашними продуктами, сержант рассказал, что солдаты на них обижаются, потому что они в одиночку жрут своё сало. Ну, я им в удобный момент рассказал, какого раненного солдаты обязательно вытащат с поля боя, а какого могут там и оставить. Не знали эти украинцы, что в части на охране штаба артиллерии 1-го БФ в 1944 году описанная мной ситуация исключена по самой малой мерке на 99,9%. Выслушав, и пожаловавшись на шрапнель-перловку, один из них предложил: "А давайте, товарищ старшина, поидемо до нашей дэрэвни, це не далеко, можэ километрив двисти. Всим будэ сало да картопля". Предложение понравилось и комроты, мы совершенно не знали, что происходит в Западной Украине, никто о том не писал, вроде фронт прошёл спокойно. Карт Украины, чтоб сверить расстояние, не было, но солдаты заверили, что знают дорогу. В общем, получил я предписание, как будто бы едем за оставленной неисправной техникой, посадил в кузов прекрасной "Джемси" этих украинцев, поехали. Расстояние, оказалось, пожалуй, раза в два больше заявленного, но и то не главное. Посредине одного перекрёстка полевых дорог уже в Львовской области наткнулись на труп, дощечка на груди с надписью "комуняка". Трупами меня не удивишь, а вот надпись заставила задуматься. Невероятная глушь, ни одной машины, ни встречной, ни попутной, ни признака наличия власти. Вроде, как не свой тыл, а вражеский. И хотел я повернуть назад, но парни эти взмолились, говорят "осталось километров двадцать и, пане старшина, мы тут родные, никто нас не тронет". Представилось мне, как вернусь в роту порожняком, струсив из-за трупа. А ещё подумал, хотя на вид эти парни мирные из мирных, но если поверну назад могут выскочить из кузова, хорошо ещё, если вместе с шофером не пристрелят. Так что - поехали дальше. Глуше того места, где была их деревня, я в своей жизни не видал, но приняли нас как самых дорогих гостей. Бесконечно заходили какие-то люди, в угол к нашим автоматам ставили свои винтовки, иные немецкие, и с каждым надо было хотя бы прихлебнуть мутный самогон, но я, видимо, от страха совершенно не пьянел. Хозяин хаты, брат одного из тех, кого привезли, сказал: "Пане Данку, (так он меня назвал) вы привезли наших хлопцев и ничего не бойтесь, никто вас не тронет". И на следующий день нас не отпустили, продолжался этот фестиваль. Один из приходящих разговорился. "Бьёте немцев, - сказал, - давайте им жару. Мы тоже били". Другой спросил: "Знаетэ хто такый Бандера? Нэ виртэ комунякам, бандеровци за Украину дралыся з нимцямы". Утром после второй ночи прибыла подвода с мешками картошки, яблок. Всё это перегрузили в нашу машину, добавив несколько пластов сала в ладонь толщиной. К нашим парням в кузов сел человек с винтовкой. Попросили свернуть брезент, со словами: "нэхай його бачут, щоб нихто вас нэ трогав". Этот человек проехал с нами километров пятнадцать. Высадив его, мы раскатали снова брезент и не напрасно. Из кустов одной рощи, что проезжали, кто-то стрелял по кузову, пробуравив в брезенте три дырки. Мы только прибавили газу.
Одному лишь командиру роты я всё рассказал, он вызвал к себе шофера, предупредил его, чтоб помалкивал, а мне велел о том же предупредить украинцев, хотя я и сам до того уже предупредил. Всё же, при первой возможности комбат отправил этих ребят в резерв, как не имеющих подходящей военной специальности. "Не дело при штабе держать бандеровцев", - сказал мне.
Когда вошли в Германию, продовольственный вопрос сам собою отпал. Мало кто брал пищу из солдатского котла, повар больше отдавал голодающим немцам.
Но в Германии появились другие заботы, разрешили вещевые посылки на родину, и комроты следил, чтоб каждому солдату было что отправить. Правда, большую часть своих посылок солдаты заполняли самостоятельно, будучи довольно долго в положении: - "заходи куда можешь и бери, все что понравится".
Г.К.- Молодой старшина, орденоносец, десять классов образования - первый кандидат в офицеры. В военное училище Вам на фронте не предлагали поехать?
Д.Ц. - Как-то я устраивал своё начальство в качестве старшины. Со мной следовало личное дело и все знали, что окончил среднюю школу и почти окончил военное училище, которое почему-то по приказу Тимошенко незадолго перед войной стало выпускать курсантов в сержантских званиях. Сам же, познав военную среду, я остаться в армии не собирался. Мне не улыбалось оказаться в будущем в подчинении таких типов, как заменивший нашего раненого комполка Киржнера, майор Шукайло, который взъелся на меня, девятнадцатилетнего пацана по сущему пустяку, взъелся до того, что и на смерть , не моргнув глазом отправил бы , если бы не защита своего комбата. А всеми уважаемый в полку наш комбат-2, капитан - еврей, однажды при многих, прямо на "ты", ему сказал: - "Шукайло. Ты чего к нему при...ся? Может быть, тебе его национальность не нравится?".
И ведь, из-за пустяка придирался. Он только прибыл в полк, мне ещё не было неизвестно для чего, и вместе с Киржнером шёл навстречу батарее, которую я не помню уже куда, вёл. Как положено по уставу приветствовал командира части, перейдя на строевой шаг с рукой под козырёк. Выходило это у меня не плохо после училища, где на занятиях по строевой подготовке старослужащий старшина орал: "Подмёток не жалеть! Ети вашу рогоносицу!" Я видел, что этому неизвестному мне майору спектакль очень понравился, он прямо остановился, растянув рот до ушей. Спектакль, видимо, понравился ему настолько, что один вышел навстречу, когда вёл роту обратно, а я только поприветствовал его рукой под козырёк и видел, как он от злости весь перекосился. Вот и всё, за что взрослый человек, майор, командир части в которой служило полтысячи солдат и офицеров, искал возможность отправить мальчишку- старшину на смерть в штрафную роту, и отправил бы, если б не защита порядочных людей, были и такие тогда в армии.
Даже его адъютант, младший лейтенант, мне сказал, " майор ищет и рыщет, за что бы тебя судить". Нет, я не хотел всю жизнь служить в организации, где кто-то будет иметь надо мной такую власть, как этот майор Шукайло.
Г.К.- Что произошло с Вами после госпиталя?
Д.Ц.- Это был фронтовой госпиталь и я оттуда, можно сказать, сбежал с помощью друзей, когда ещё не совсем оправился. За недолгое время моего отсутствия комполка Шукайло уже назначил в батарею нового старшину, и я, по возвращении в полк, некоторое время болтался без дела при штабе, а потом меня "спихнули", отправили сопроводить нескольких человек в резерв.
В резерве я пробыл всего один день без ночёвки. Вызвал меня офицер по кадрам и спросил: - "Ты учился в авиатехническом училище по курсу вооружения, а пушку ШВАК знаешь?" - "Так точно, - ответил, - могу в темноте разобрать и собрать" - прихвастнул, хотя после училища не имел с ней дела, так что мог и подзабыть.- "Ну, считай, что для тебя война закончилась. Направляю тебя в 13-ую Отдельную зенитную роту "Швак" на охране Управления артиллерии 1-го Белорусского Фронта".
И ведь "кадровик" был прав - Война для меня фактически окончилась...
В общем, попал я, если сказать образно, "к Христу за пазуху", и по сей день думаю: -может быть, возвожу напраслину на Шукайло, а на самом деле меня не "сплавили", а был официальный запрос - "затребование подходящего кадра по частям". Слишком уж чётко "обошёлся" мне резерв, как будто там меня ждали, как "специалиста по авиапушкам"...
Был ли запрос - не было, но главное с Шукайло мы расстались
Г.К. - Что за рота такая - "отдельная зенитная" при штабе ?
Д.Ц.- Рота интересная. Возможно, что на 1-м БФ таких рот было 16. Во всяком случае, я знаю, и бывал, в 16-ой роте. Наша 13-я рота была на правах отдельной воинской части, подчинялась непосредственно Управлению артиллерии 1-го БФ. Вооружение:- авиапушки "Швак" на турельных установках. При мне стрелять из них довелось только раз. На марше, под Берлином, низко в небе пролетели два "Месера", мы думали, что один вывозит Гитлера, другой его Еву. Стрельнули напрасно, когда и хвосты их скрылись, стрелять в низко летящие самолёты успеешь, если до их появления по случаю огневые средства оказались в боеготовности. Кроме того, при мне в роте стрелял ещё пьяный комвзвода лейтенант Харченко. Вскоре он был отчислен в офицерский резерв. Говорили, что за ним стрельба по пьянке водилась и в прошлом, но комроты его покрывал, были они земляками. Капитан, наш ротный, даже назначил специальных людей в его взводе, которые в крайних случаях пьяного Харченко вязали, но это им не всегда удавалось. Пьяным он, бывало, любил хвататься и за пистолет. Последний "подвиг" этого офицера произошёл уже при мне. Возвращаясь от своей девушки из недалеко расположенного госпиталя, где, как известно, водился спирт, он "нарезавшись", долго держал под пистолетом какого-то "конкурента" -штабника, так что комроты смог оказать ему лишь последнюю услугу: не отдать под суд, как велели, а отправить в офицерский резерв.
Ещё о роте: когда я восстанавливал документы о своём участии в ВОВ в военном архиве в Подольске, получил документы только о службе в 1382-ом полку. По 13-ой отдельной роте документов не оказалось. Зато служба в ней была неоценимым счастьем, как для офицеров, так и солдат. Снабжалась она прямо из фронтовых складов, доставка и приготовление пищи не имели проблем, самое лучшее обмундирование, притом, никаких учений и тревог - матчасть все давно изучили, уставами и строевой подготовкой никто никого не мучил. К большим праздникам даже имели, так сказать, "боевые 100 грамм", насколько помню, офицеры и фронтовой дополнительный паёк получали. Если кто там, чем мучился, так только бездельем, но это было приятное мучение, особенно тем, кто познал фронт и попал в эту отдельную зенитную роту по разным причинам, чаще всего - из резерва после ранения. Все, кто имел относительную свободу передвижения, офицеры, некоторые помкомвзвода, конечно, старшина роты, могли спокойно "крутить любовь" с девицами из госпиталя, на передислокациях он всегда оказывался не далеко от штаба.
Что говорить? Одно только, что эта рота, можно сказать, гарантировала жизнь, чего стоило. И было при штабе фронта столпотворение, как в большом городе.
Огромное хозяйство, большой управленческий аппарат: в радиусе несколько километров вокруг находились тысячи людей в штабах отдельных родов войск, специальных и вспомогательных частей и учреждений. Батальон охраны, моторизованный разведбат сопровождения, роты управления, отдельный полк связи, свой саперный батальон, рота маскировки, автобаты, всяческие тыловые и охранные части, "отдельным списком" шли в огромном количестве - всевозможные ординарцы, порученцы и труженики канцелярий, и прочая челядь и пристяжь, и даже ансамбль песни и пляски. Была и своя транспортная эскадрилья при штабе фронта. Попав туда впервые, я долго находился в каком-то оглушенном состоянии - откуда такая уйма народа? Зачем они здесь? неужели всем тут место? К 44-ому году почти не было фронтовой части укомплектованной до штата, в стрелковых ротах на передовой зачастую было всего по 30-40 "штыков", а тут резервов, наверное, на полнокровную дивизию хватило бы. С ротным писарем, (была и такая должность в зенитной роте), с уже пожилым человеком, я однажды поделился этой мыслью, и был мне такой ответ: - "Кому война, кому мать родна. Тебе тоже родной станет. Радуйся, что сюда попал, а не в стрелковую часть чёрствый сухарь грызть, пока фрицева пуля от него не избавит навсегда. Короче, не рыпайся. Стрелянный фронтом и по приказу не всегда на рожон лезет, а уж без приказа лезет только круглый дурак".
Г.К. - Командующего фронтом маршала Жукова доводилось видеть?
Д.Ц.- Издалека маршала Жукова видел неоднократно. Когда он бывал в штабе в воздухе стоял какой-то трепет, по делам все не ходили, а бегали. По рассказам старослужащих роты Жуков был жестким только по отношению к офицерам, а солдат вроде не замечал, хотя солдат из своей охраны, говорили, даже иногда угощал папиросами "Герцеговина-Флор", такими же, какими товарищ Сталин забивал в свою трубку.
На счет трубки товарища Сталина, конечно, моё позднее дополнение.
Тогда о товарище Сталине мы знали только, что он "великий вождь трудящихся всего мира", и что "гений всех наук". Из высокого начальства мы часто видели командующего артиллерией фронта генерал-полковника Казакова, начальника оперативного отдела штаба артиллериии 1-го БФ генерал - лейтенанта Надисева.
О генерале Казакове все солдаты отзывались с большим уважением.
С ним лично разговаривать мне не приходилось, он был вершиной нашей служебной пирамиды , а мы, со своими ШВАКами - её подножье.
Г.К.- Германия, весна 1945 года, вслед за передовыми частями, накатываются волны подразделений "второго эшелона". Что пришлось увидеть?
Д.Ц. - Прежде всего, хочу сказать, что в Германии мне довелось увидеть куда больше, чем многим другим, привязанным к пути своих частей. Мои разъезды начались, когда на подходе к Германии военнослужащим были разрешены посылки на родину.
Насколько помню, солдатам - 5 кг в месяц, офицерам - 8 кг. Наш заботливый капитан, комроты, поручил мне, старшине, обеспечивать эти посылки содержимым, чтобы рота для того не разбежалась, и докладывать о солдатах, которые посылки не отправляют, их он расспрашивал о причинах того. Для поездок мне был дан капитанский "Виллис" с шофером, солдата в помощь я сам выбрал. Как правило, "шмотки" мы набирали в брошенных домах, которых до Одера было сколько угодно, многие немцы от нас бежали на запад. В одной из поездок в лесу я наткнулся на склад новеньких автомобилей, "Опель-Капитанов" и "Опель-Олимпий", оставил солдата охранять склад, одну машину сам перегнал в роту. Тут же с капитаном мы на ней поехали в штаб, где нам с таким трофеем были необычайно рады, потому что вышел приказ, позволяющий старшему офицерскому составу оформлять трофейные машины в собственность. Так состоялось моё знакомство со старшими офицерами Управления артиллерией 1-го БФ. Получил я шоферов дополнительно к нашим ротным водителям, и перегнал в штаб за одну поездку 9 штук этих автомашин. Ко второй поездке "компетентные по трофеям органы" успели "наложить лапу" - нашу охрану склада снять и поставить свою. С этого времени я, как бы, стал больше принадлежать штабу артиллерии, чем зенитной роте. Мне выделили "Виллис" и по моему выбору "прикрепили" малопьющего приятеля - лейтенанта, командира взвода из моей роты - нас послали в командировку с заданием - на территории ответственности 1- го БФ находить и наносить на карту, средства ПВО немцев на охране Берлинского района обороны. Конечно, к тому заданию ординарцы чинов штаба, скажу честно, не самых высоких, но достаточно влиятельных, нанесли записки с размерами их хозяев, хозяйских жён и деток, вроде отправляют в универмаг., так что , помимо обнаружения средств ПВО, нам пришлось " в нагрузку" еще и "трофейничать", собирать "барахло" для начальства. Можно сказать, мы с тем лейтенантом одними из первых в колонне наших войск 21-го апреля 45-го года въехали в пригород Берлина Кёпеник. Запомнилась на въезде на глухой без окон стене дома надпись большими буквами чёрной краской по-русски, но ещё с "ятями" и твердыми знаками: "Красноармеец! Твой путь ведёт в могилу!" Так на краю своей могилы немцы хотели нас запугать.
Г.К. - У меня есть несколько вопросов "непосредственно по Германии". Каким, по Вашему личному впечатлению, было отношение наших солдат к немецкому гражданскому населению? Были ли случаи насилия или произвола?
Половина опрошенных ветеранов, воевавших весной сорок пятого года в Германии, отвечают на этот вопрос, что никаких насилий не было, а вторая половина, в основном пехотинцы, отвечают, что бывало "давали прикурить" и гражданским, да так, что с их слов, и вспоминать им об этом сейчас не хочется, а некоторые из них, сразу предупреждают, чтобы в тексте опубликованного интервью об этом не было и слова, мол, "не для печати":
А что пришлось увидеть Вам под Берлином и в поверженной столице рейха? Как по прошествии многих лет Вы оценивали события той весны?
Д.Ц. - Если вы сейчас подразумеваете насилие над немками, то скажу прямо, это было в самом начале нашего вторжения в Германию, и занимались тем в основном, так называемые "дизеля", то есть дезертиры. В нашем тылу их развелось много, это были как бы отставшие от своих частей по всяким причинам и без причин, и не стремящиеся их догнать. Они группировались в пьяные банды и бесчинствовали. Эти банды "дизелей" были опаснее иной части вермахта. Не скажу, что не насиловали и в передовых частях, кому на это доставало времени, но поскольку обязался говорить только о том, что видел своими глазами, должен отметить, что мне не встречался ни один гражданский немец или немка убитые нашими. Не знаю и случаев, чтоб изнасилованные немки кончали жизнь самоубийством, видел всякое, но не это.
Не могу сказать, что такого не было, как не могу и подтвердить.
Говорят, в Восточной Пруссии, где немцы долго и упорно сопротивлялись, было иначе, вроде, солдаты там были очень озлоблены своими потерями. То, что мне в разъездах на центральном участке в зоне ответственности 1-го БФ не встречались гражданские, погибшие от рук солдат, и это тем более удивительно, поскольку спирту и прочего алкоголя в частях было тогда в избытке, "хоть залейся", и пили очень много и очень многие. Не знаю, как вели себя солдаты и офицеры, подобные лейтенанту Харченко, впрочем, и он "пулял" только в небо и пистолетом только грозился.
Но не единожды видел трупы самоубийц, совершивших это до нашего прихода или во время его. Случаи эти не имели отношения к насилиям. В Бернау, в одном доме, который нам во всеобщем разгроме показался подходящим для отдыха, на диване сидела расстрелянная, каждому пуля в висок, семья. Женщина и трое детей, а на полу валялся их убийца, с бельгийским пистолетиком у руки. Должно быть, муж и отец, в отличном тёмном костюме в полоску с маленьким золотым "гакенкройцем" в лацкане пиджака.
В темени другого дома мой лейтенант ткнулся в ноги повесившейся старухи. При виде детей, бегающих за солдатами с криками "Иван, клеба, клеба", даже я, еврей, утерял чувство мести. Жители немецких городов страшно голодали, в начале нашего прихода они перестали получать и ту малость, которую в конце войны имели по карточкам. За кусок хлеба тогда с кем угодно ложилась любая красавица.
Даже позже, после первых дней нашего прихода, на моих глазах, в Берлине, мать предлагала свою пятнадцатилетнюю дочь. Она, мать, тыкала щепотью себе в рот со словами "Клеба, клеба, шляфен: фифцейн яре". Так что в том изобилии "дешево доступных", женщин насиловали только садисты и извращенцы.
Нормальные, так сказать, пользовались обстоятельствами, а обстоятельствами пользовались не только наши солдаты, но и солдаты союзников. Правда, они платили не хлебом, не тем, что набрали у бауэров на хуторах, а шоколадом и сигаретами из своих пайков. И то правда, что у них не редко после войны стали жениться на немках и увозить их к себе, хотя поначалу в американской армии был запрет на всякие связи с немцами.
(А в нашей армии подобный запретный приказ появился сразу после окончания войны, и за любовную связь с немецкой женщиной советских военнослужащих судили в трибуналах:). Попробуй, запрети изголодавшимся за несколько лет войны по женскому телу молодым парням не использовать возможность удовлетворить свою плоть, при том считая, что ещё и облагодетельствовал голодных.. В общем, по словам Эренбурга, "воспитывали немцы своих женщин ублажать победителей - что ж, победители пришли".
Не те? С этим ничего не поделаешь.
По некоторым признакам и по слухам, исходящим от штабников, сложилось впечатление, что наши ожидали более мощное сопротивление немцев в обороне Берлина, чем оказалась на самом деле. По крайней мере, в самом городе. В подготовке к боям на дорогах были выставлены КПП, они останавливали колонны техники и безжалостно выбрасывали на дорогу тюки, свёртки и чемоданы, которыми были увешаны танки до невозможности проворота башен, орудия под чехлами. В Берлине же, почти до самого центра многие подготовленные укрепления оказались пустыми, видимо, некем было их заполнить. Ожесточенное сопротивление было оказано в десятке, может быть, несколько больше, опорных пунктов в центре города, особенно в нескольких бомбоубежищах-башнях с непробиваемыми бетонными стенами, на крышах которых были установлены зенитки среднего калибра. Не знаю как иные, около Тиргартена одна такая башня так и не была взята до самой капитуляции.
А мое нынешнее отношение к Берлинской операции? Сейчас мы многое знаем, из исторических публикаций, мемуаров, архивных документов. Что могу сказать?
В штурмах тех опорных пунктов было пролито много крови и, конечно же, позже возникал вопрос - не лучше ли было, окружив Берлин 25-го апреля, локализовать без штурмов и эти опорные пункты окружением, до той поры, пока засевшие в них не выпьют всю воду. Сил 2-х фронтов на то хватало. Многие так же считали ошибкой двухмесячное стояние на Одере, вопреки первоначальному приказу Жукова о взятии Берлина сходу, когда защищать его совсем было некому. За два месяца нашего стояния на Одере, Геббельс успел привлечь к обороне Берлина тысяч сто человек дополнительно к очень ограниченному в количестве берлинскому гарнизону. Он перебросил по воздуху курсантов из Котбуса, выпустил и вооружил сколько-то уголовников из тюрем, стариков и мальчишек из гитлерюгенда - в общем, сделал многое, что уже не могло спасти режим, но увеличило количество жертв с обеих сторон.
В Берлинской операции потери советской стороны оценивают около 350-ти тысяч человек убитых и раненых, и это открытый вопрос для военных историков и по сей день.
Всё это, конечно, осознано много позже, а тогда меня, и всех вокруг, обуял неописуемый восторг победы, фоном которой служила чудесная солнечная весна, казалось весна человечества, которое, думалось, после вот сейчас наступающего конца войны обязательно обновится в какое-то лучшее состояние. И было такое замечательное чувство: дожив почти до конца войны, выйдешь из неё живым. Думаю, это чувство обуяло не только нас, счастливцев, кому в конце войны выпало самим решать - куда ехать и зачем, но и тех, кому был предназначен смертельный риск последних боёв. Для того, чтоб вы хоть в малой мере представили себе обстановку, подогревавшую это чувство - представьте себя подъезжающим в "Виллисе" к понтонной переправе через Одер. Симпатичная, может быть специально подобранная к месту, регулировщица фигурно взмахивает вам флажками - путь свободен. Въезжаете под деревянную арку, её уже успела соорудить какая-то агитационная часть, на перекладине большими буквами надпись: "Логово фашистского зверя!" Слева от арки огромный плакат, малыш тянет руки к солдату. Надпись: "Папа, убей немца!". Справа арки другой плакат. Женщина в цепях, над ней толстопузый мясник в "гакенкройцах" с ножом - "Воин Красной армии! Спаси!"
Какие-то 60 километров до Берлина, две стороны автострады заполнены моторизованными колоннами, дороги забиты техникой до невозможности быстрого движения по обеим сторонам на Берлин. Выскочили на второстепенную дорогу, мы сами себе часть. Здесь тоже наши, но не так густо. Затор перед какой-то малой речушкой.
В грязной воде дымится наша "34-ка", другая, без башни, стоит в стороне. Старший лейтенант обнял руками танкиста в комбинезоне, так, что тот не может утереть слёзы, следы их полосами по грязи на лице. Вокруг толпа любопытных, только то, что все в форме, отличает, что это война, а не простое дорожное происшествие.
Один солдат всем разъясняет: "Этот старшой, не дал ему застрелить пацана с "фаустом". Немчёнка увезли". По шатким мосткам переехали на другую сторону, можно бы вброд, у битого танка только нижние гусеницы в воде. А на стенах берлинских домов другие плакаты - Геббельса. "Берлин остаётся немецким!". "18-тый год не повторится!" и частый плакат, на котором наклонённая тень человека в шляпе с подписью: "Пст! Враг подслушивает!", и, глядя на тот плакат хотелось крикнуть: - "Немцы! Говорите вслух - мы здесь!".
Г.К. - В 1946 году Вы дезертировали из армии и ушли через демаркационную границу на Запад, но были выданы английскими оккупационными властями назад на советскую сторону, осуждены трибуналом тыла ГСВГ на 10 лет лагерей , и отбыли свой срок на каторге в ОсобЛаге. Насколько я знаю, причина Вашего побега на Запад не связана по большему счету с идеологией, с желанием жить вдали от "великой империи вождя народов", а подвигла Вас на такой рискованный поступок любовь к немецкой женщине.
Я в Интернете прочитал Вашу автобиографическую прозу в книге "Двадцатый век в песнях и танцах" и на меня она произвела сильнейшее впечатление.
Д.Ц.- Не совсем так. В моём поступке, побеге на Запад, - "виновны" оба чувства. Неприязнь к советской власти я впитал с детства из книг. К тому добавилась первая любовь, или, наоборот, к первой любви добавилось то. А она, моя любимая девушка, впрочем, была не совсем немка, ее бабушка со стороны отца была еврейкой.
И была у меня с этой немецкой девушкой необыкновенная романтическая связь, длившаяся самый памятный год в моей жизни, от момента, когда спас ее от надругательства пьяными солдатами-дезертирами и до её ареста и осуждения советским трибуналом за содействие "измене Родине советского военнослужащего".
И то, что мне за свою любовь к ней пришлось заплатить десятью годами каторги и неволи - я не жалею... Мне же, перед расплатой в десять лет сталинских лагерей, довелось пробыть какое-то время в английской зоне оккупации Германии. Но всё это личные последствия войны, ставшие сюжетом моей книги "Двадцатый век в песнях и танцах".
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
