Я родился 22 ноября 1926 года в селе Благодатное Петровского района Северо-Кавказского края (ныне – Ставропольский край). Мои родители были крестьяне-середняки, у деда Андрея Самсоновича имелись лошади и коровы. Отец, Константин Андреевич, в 1916 году был призван в царскую армию, воевал с Турцией. После Октябрьской революции и заключения Брестского мира наши войска вышли оттуда, отец приехал в Новороссийск, перебрался через Ставрополь в родное село. Вошел в состав комбеда. Летом 1918-го большевик Романенко собрал около 500 человек для защиты власти Советов. Из нашего села Благодатного с ним пошли воевать на Маныч 120 человек. Так отец стал красным партизаном, позже воевал в составе Первой Конной армии Семена Михайловича Буденного. Папа воевал с белоказаками, защищал Царицын. В Житомире его ранило в ногу, и он пришел домой. Стал крестьянствовать, а в 1929-м с началом коллективизации отец как бывший красный партизан организовывал колхоз, в 1930-е стал его председателем.
Я же ходил в школу, в 1939-м стал работать в колхозе. На лошадях погонычем ездил. Мама умерла в 1940-м году, отец привел в дом мачеху, старший брат в 1940-м пошел в армию. Летом 1941 года по выходным мы работали во фруктовом парке, который посадили неподалеку от нашего дома на клине, сформированном двумя сходящимися улицами. Между деревьями сделали грядки с огурцами, и мы, молодежь, их каждую субботу и воскресенье пололи. 22 июня было воскресенье, и, как всегда, я пошел на прополку. В два часа дня тетка Ганна, наша соседка, член правления колхоза, пришла посмотреть на работу, и неожиданно говорит: «Хлопцы, началась война!» А мы только глазами моргаем, не можем понять, в чем же дело. Совершенно н понимали, что такое война. Тут же начался призыв в армию, мужчин мобилизовали. Отец говорит: «Ваня, надо идти на лошадях работать, мужиков всех забрали». Так что уже 23 июня я сел на бричку, поехал в поле, где работал на лошадях.
В сентябре 1941-го пошел в школу, в седьмой класс, в мае 1942 года окончил учебу, снова пошел на работу, возил горючее на поле для тракторов и комбайнов. Отец в январе 1942-го добровольно пошел в армию. Забрали на Черноморский флот среднего брата Андрея. А в августе пришли немцы. За неделю до этого приезжает к нам в поле председатель колхоза, и объявляет о том, что будем эвакуировать технику. Я погрузил имущество, приехал в село. Утром прихожу в правление колхоза, а там пусто, столы стоят без бумаг, кругом валяются какие-то листки. Рядом кладовка с продуктами, смотрю, люди их уже растаскивают, мне из продуктов ничего не досталось. Вот так проходила эвакуация: ночью все тишком-нишком вывезли.
При этом еще целую неделю немцев не было. Мы ходим из угла в угол по дому, и я решил пойти с братом в клуб. Это был большой длинный дом, в котором раньше кулак жил, а после коллективизации из него сельский клуб сделали. Подходим, а на пороге сидит женщина и кормить грудью ребенка. Рядом бричка стояла, армейского образца, покрашенная в зеленый цвет, одно заднее колесо поломано. На передке двое мальчишек сидят: пять и три года, да еще грудной ребенок. Спрашиваю ее, что случилось, хотя сам прекрасно вижу, что проблема с колесом. А когда я был в правлении колхоза и зашел на склад, то нашел там заднее колесо от брички, которое откатил домой, принес еще что-то по мелочи. Так что объяснил женщине (ей лет тридцать было), что прикачу колесо, и мы поедем. Так и сделал, местные бабы собрались, подняли бричку, я одел колесо. Спасенная поблагодарила и довольная такая стала. Спросила, где можно пообедать, а у нас дома еще было питание. До него было недалеко, метров триста, мы подъехали, бричка осталась на улице, детей она взяла и мачеха покормила их. Тут соседка заходит, она учительницей в Ворошиловске работала, и говорит: «Ваня, поехали на табор, там пшеницу разбирают люди». А как раз уборка была, и в колхоз с поля ничего не успели вывезти. Взял эту бричку, подъехали, а там люди окружили собранный урожай, и кто на коровах, кто на тачках мешками вывозят. У меня с собой было два мешка, у соседки три: забили их до отказа пшеницей, и кинули на эту бричку. И пешком рядом с ней пошли к селу. Решили и во второй раз поехать, но там уже ничего не было, только бабы землю подметают с остатками пшеницы для курей. Ну что же делать, подумали с соседкой, и поехали в расположенный поблизости совхоз-гигант Петровского района, там всегда много пшеницы выращивали. Как приехали на поле, оказалось, что там не пшеница, а ячмень собраны. Нагрузили в бричку до отказа. Как вернулись домой, уже стемнело, да и дождик идет. Женщина стоит у ворот нашего дома и волнуется, а тут мимо кто-то проходит, и говорит ей: «Ах ты, сталинское отродье, хочешь тут спрятаться? Вот немцы придут, я сразу же покажу, кто ты такая!» мачеха выбежала из дома, спрашивает, кто это такой. Женщина, ее фамилия была Дзюба, объяснила, что это Романенко из ее родной Мартыновки, он там бригадиром работал. А от нас через пять домов два брата жили, Романенки. Те старшие, а он младший брат, как я уже потом узнал. Но мне этот эпизод показался малозначащим, ведь я за день привез и пшеницу, и ячмень. Решил привездти еще утром сена для коровы, и все отлично будет. Утром встаю: ни брички, ни лошадей нет. Как эта женщина Дзюба мучилась, ведь куда ей деваться?! И до сих пор не знаю ее судьбу.
Вскоре немцы пришли. Приехал комендант, объявили сбор, я тоже пришел, смотрю, люди почти все собрались. Стоит перед нами морда немецкая, рядом с ним переводчик, который говорит по-русски. Первые слова переводчика были такими: «Я сам поляк, но служу легендарной и победоносной немецкой армии». И продолжает, что комендант предлагает нам работать в колхозе, при этом каждому трудоспособному станут давать пуд муки, а иждивенцам и старикам – по полпуда муки. Ну, я и пошел на работу. Где-то под селом встали цыгане, растянули три шатра, комендант их тоже без разговоров загнал в нашу бригаду, а лошадей реквизировал. Трудился на лошадях, началась уборка пшеницы, которую не успели собрать. Снопы вязали, молотилка откуда-то взялась. Потом подсолнухи и кукуруза пошла. Косили в основном женщины, причем и евреи у нас жили и спокойно работали вместе со всеми. Вскоре непонятно откуда появились две пары волов, на которых стали возить подсолнухи, из которых женщины палками выбивали семечки. С нами расплачивались за работу именно семечками.
А затем произошел случай, испугавший все село. Я на обед возвращался в село с поля, где кормил лошадей и быков, после чего возвращался обратно и забирал стебли кукурузы. Возвращаюсь, как обычно, я люди страшно испуганы. Оказывается, они после еды на солнышке (в октябре 1942 года очень тепло было) легли и решили немного отдохнуть. А тут приехал комендант с переводчиком на линейке, запряженной парой лошадей, и поднял крик по-немецки, поляк переводит: «Это саботаж! Почему не работаете на доблестную немецкую армию?» Потом бригадиру пять плеток врезал по спине, аж синяки появились. И страшно погрозился расстрелами, так что жутко испуганы все были. Что за порядок такой немецкий?! Муки, как он обещал, только за сентябрь дал, а до самого освобождения больше ничего не давали.
В ноябре, после уборки, меня вызвали в сельсовет, и староста поручил работать посыльным, разносить повестки молодым людям, которых угоняли на работу в Германию. Всего было восемь таких посыльных. Да и молодежи в селе немало: и девчата подросли, и многие окруженцы домой вернулись. Так давали кучу записок разносить. Причем все были на учете: кто их мог поставить в сельсовете, не знаю. А село-то большое, в одну сторону пойду разносить, зима на дворе, день короткий, только к вечеру управлюсь. Остается еще куча бумажек, а на следующее утро новые получаешь в сельсовете. По утрам встречаюсь с товарищами, стали удивляться, мол, что нам столько бумажек дают. У всех оказалось куча непереданных, тогда один посыльный и говорит: «А я прячу их, чего буду носить: в каменном заборе дырку отыщу и положу туда эти бумажки, как будто все раздал». Я тоже стал выкидывать те остатки, что не успевал разносить.
В январе пришли в сельсовет за очередными поручениями, а там никого нет. Посидели часа два, никто нас не тревожит, заданий не дает. Так что разошлись по домам, а на другой день решил опять пойти и посмотреть, что там делается. Снова никого нет, только на дороге стоит брошенная немецкая легковая машина. Мы, пацаны, сели в эту машину, она на горке стояла. Один толкнул и быстро заскочил. Вниз скатились, покатались. После чего машину назад на всякий случай откатили, поставили на место, и разбрелись по домам. На следующий день прихожу: машина вся разобрана, ни колес, ничего нет. Тем временем по дворам объявили о том, что ту пшеницу, что лежит на семена в сельсовете, свободно раздают. Пошли туда с мачехой, встали в очередь, ведь развозили ее по дворам только две брички, одна запряженная волами, а вторая – лошадьми. Кто первый успел, тем и развезли, но и к нам в десять вечера привезли пару мешков, и женщина, правившая лошадьми, рассказала, что наши уже зашли в село. Я вышел во двор, метров в 500 шла дорога, и оттуда скрип шел, лошади ржали, ведь у нашего дома косогор шел, слышно хорошо. Это были войска, шедшие на Сальск. Как я после узнал, наступал 4-й гвардейский Кубанский казачий кавалерийский корпус. Утром позавтракал и решил еще раз сходить за пшеницей, нашел в сельсовете мажару, запряг ее лошадьми и повез домой мешки, а мне навстречу кавалеристы сплошной колонной идут. Радуюсь, шапкой размахиваю, а как подъехал к дому, то вижу, что неподалеку три лошади стоят, и красноармейцы на село из-за укрытия осторожно смотрят. Тогда моя соседка, вышедшая на околицу, закричала им: «Хлопцы, езжайте к нам, тут немцев нет!» Они подъехали, пацаны по 18-19 лет, худые-худые. Объяснили им, что немцев уже несколько дней как в селе нет. Оказалось, что они обоз охраняют, и смотрят, где можно встать на постой. Так нас освободили.
Следующим утром поехал обратно в сельсовет, чтобы мажару и лошадей возвратить. Навстречу мне идут пехотинцы, попросили подвезти. Садитесь, чего тут спрашивать. И километра два проехали с ними, на душе так радостно, как будто на свет народился. И солнце всходит. Быстро восстановилась советская власть, стал работать в колхозе, возил горючее для двух тракторов, на уборку откуда-то привезли комбайн. До ноября 1943 года так отработал, потом пошла холодная погода, я вернулся домой, делать нечего, а 12 декабря вручили повестку в армию.
Там написано: «Иметь с собой на пять суток продукты, кружку, ложку, полотенце». Пошел к председателю колхоза, показал повестку, попросил продукты. Тот спрашивает: «Какие продукты?» Объясняю, что пшеницы хотя бы, чтобы испечь хлеба. Говорит, что нет ничего. Так что же теперь, голодный пойду в армию?! Он пожал плечами, мол, не знаю. Тогда заявляю: «Ну ладно, пойду сейчас в райвоенкомат (в сельсовете только военно-учетный стол находился), и скажу, что продуктов у меня нет, и не с чем идти в армию». Только за ручку двери взялся, чтобы выходить, как председатель колхоза кричит в спину: «Вернись, иди сюда!» Это был не наш знакомый, с другого конца села, ведь все соседи хорошо знали моего отца, который в свое время также был председателем колхоза и агрономом.
Я подошел к столу, он написал записку на склад: «выдать 20 килограмм озадков». Так у нас назывались отходы от пшеницы, когда ее провеивают. В них входят и семена всяких растений, и мелкая побитая пшеница с мусором. Их обычно для курей сохраняют. Пошел на табор, там мне отсыпали указанное количество. Прихожу домой, мачеха провеяла на ветру пыль и мусор, килограмм пятнадцать осталось, теперь надо молоть. Мельницу же немцы взорвали при отступлении, она у нас была хорошая, еще деревянная. Дома стояла ручная мельница из двух камней: ручку крутишь, оттуда высыпается мука и непомолотая пшеница, мачеха опять провеет, и снова мелешь. Но дело продвигалось страшно медленно, а мне на следующее утро выходить. В общем, на соседней улице жил мужик, который из веялки сделал себе мельницу: в бункер насыпаешь пшеницу, между двумя жерновами крутишь, и помол идет хороший. Отнесли туда свои озадки, она немножко взял за работу и все быстренько помолол. Принес муку домой, мачеха ее через сито просеяла, испекла оладушки. Наутро курицу зарезала, которых мы кормили ячменем. И я пошел в райвоенкомат.
Прошел 18 километров до райцентра Петровское, там нас пересчитали, в общем, собрали больше 120 человек. Оттуда поезд до Краснодара ходил, но его еще надо было дождаться. Привели в клуб, пол бетонный, ни скамеек, ничего нет, только деревянная сцена в глубине стоит. Кто первыми пришли, те попали на сцену, а я лег прямо на бетон, да еще и рядом с дверью. Люди ходят ночью в туалет, и ветер как продует, что меня аж дрожь пробирает. В фуфайку кутаюсь, и до того тяжело, что на третий день зубы стали шататься. Так перемерзал. Но, что самое главное, не простудился. Через дней шесть объявили погрузку. Сначала пошли в баню, там мы отогрелись, и свое белье со вшами отдали. Вшей было полно у всех. Но одежда осталась еще гражданская. Сели на поезд вечером и утром приехали в город Кропоткин. Здесь встречавшие нас командиры сказали, что всех определили в 4-й дивизион 1576-го зенитного артиллерийского полка. Привели в штаб дивизиона, после чего догола разделись, старший лейтенант, начальник санчасти, замерил всех, анализ крови взял и через весы прогнал. Оформил каждого. Дальше погнали на кирпичный завод, кирпич делать, а рядом баня, ведь при производстве кирпича печки топятся, и вода греется. Покупались вечером, в одной стороне выкинули свое белье и одежду, а в другой двери получили чистую военную форму. И зеленые бушлаты из тряпок. А наше белье, как смеялись хлопцы, носили в кочегарку.
Поместили в красный уголок. Деревянный пол, батареи, все греется: тепло. Так началась моя служба. Побыли в штабе недели две, после чего на 11-ю батарею привели, где приняли присягу. Вместе с нами, новобранцами, служили солдаты, которые прошли с боями от Бреста до Кавказа. Рассказывали, как обороняли Киев, Запорожье. В Кропоткине мы стояли до мая 1944, после чего всех погрузили в вагоны и привезли в крымский поселок Сарабуз (ныне – Гвардейское Симферопольского района). Тут я единственный раз попал под обстрел. Приехал часов в одиннадцать вечера, я был рабочим на кухне, пока приготовил ужин, устал страшно, и повалился спать. Рано утром просыпаюсь от страшного грохота – это установленный на крыше ДШК обстреливает немецкий самолет, а тот в ответ поливает вагоны из пушек. Рядом со мной никого нет, все укрылись на вокзале, я к ним выбежал. Как не погиб, до сих пор удивляюсь, ведь вагон буквально изрешетило. Наш дивизион поставили охранять аэродром и станцию Сарабуз, еще два дивизиона разместились в Джанкое. Сначала взлетное поле пустовало, а потом к нам прибыл 46-й гвардейский Таманский Краснознаменный ордена Суворова 3-й степени ночной бомбардировочный авиационный полк, в котором служили девчата. Но недолго они стояли, уже в июне перелетели в Белоруссию. Но мне больше всего запомнилось, как 18 мая 1944 года выселяли крымских татар. Наша батарея стояла метрах в 500 от станции, и утром мы видели, как женщин, стариков и детей грузили в вагоны. Крик, шум, жутко было.
Летом нас перевели охранять Чонгарский железнодорожный мост, откуда на фронт ушел дивизион старослужащих зенитчиков. Там я служил до сентября, только один раз немецкий разведчик пролетел над нами, комбат приказать не стрелять. Ему, видимо, сообщили, что нельзя обнаружить позиции. А потом нас перевели в Румынию. Стояли в Плоешти, охраняли нефтепромыслы. 8 мая 1945 года телефонист доложил командиру батареи о том, что в 2 часа дня будет срочное сообщение. Комбат нам объявил, чтобы в два часа все были готовы. Но ничего не сообщили, а утром 9 мая встаем, командир батареи выстроил нас и объявил о Победе. Сели на машины и поехали в штаб полка, за 12 километров, для участия в параде. Весь полк там собрался. Так как мы относились к 12-му корпусу ПВО, то дивизион аэростатов заграждения поднял в небо 12 аэростатов. Красиво было, ведь раньше по одному, максимум по 2 аэростата поднимали. Строем прошли перед каким-то генералом, после чего вернулись в расположение. Старшина организовал обед, привез бочку вина, которую поставил на улице, и мы его полными кружками пили. А вечером, как стемнело, восемь прожекторов включили, и стало светло и приятно на душе.
- Женщины у вас на батарее служили?
- 60 % у нас были мужчины, остальные – девушки из Краснодара. Они служили телефонистками, обслуживали прибор ПУАЗО, в расчете которого было пять парней и шесть девок. Относились к ним нормально. Но случались и эксцессы. У нас, к примеру, на батарее служил парторгом в звании ефрейтора бывший капитан. Они раньше возглавлял автомобильный батальон, направленный в Иран. Сначала там водителями были одни мужчины, но затем их отправили на передовую и заменили девушками. Занимались тем, что перегоняли от границы до железнодорожной станции (как он говорил, расстояние составляло 120 километров) ленд-лизовские «Студебеккеры» и «Шевроле». И парторг рассказывал, что он с одной девкой связался, она сильно понравилось ему, и сделал ребенка. Ее демобилизовали, а его трибунал судил, разжаловали до ефрейтора, и отправили в наш полк, который как раз формировался. Ну что еще, у нас командир огневого взвода спутался с девкой, его перевели в другую батарею, а девка по фамилии Потейко у нас поваром осталась. Заменивший его лейтенант в 1945 году заделал ей ребенка, и она уехала в Краснодар.
- Как кормили в части?
- В Кропоткине плохо, давали булки, испеченные из невеянной кукурузы, пшеницы и ячменя. Пойдем на пекарню за хлебом, я раза три ходил, старшина на лошадь повесит вещмешки по восемь булок, пока в расположение вернемся, булки развалятся на куски, старшина их нам жменями выдает. Такой поганый был хлеб. Потом, когда приехали в Сарабуз, тут уже давали хороший хлеб. Видимо, немцы не успели вывезти запасы пшеницы. Зато суп как сварят – одна вода, кусочками штук пять картошин плавает, и перловка, ложки две. А один котелок на два человека. Мы выпьем воду, а потом картошку берем. Вот в Румынии уже хорошо кормили. Белый хлеб давали, и перловки уже не было: рис, пшено и гречка, иногда даже макароны выдавали. Там уже считалась фронтовая норма.
- Какое у вас было личное оружие?
- Длинная винтовка Мосина.
После войны наши полки расформировали. Я был переведен в 1564-й полк малокалиберной зенитной артиллерии, где служил на приборе ПУАЗО. На вооружении стояли ленд-лизовские 37-мм орудия, перевозившиеся на американских грузовиках. Когда американцы попросили их вернулись, то мы в сентябре месяце погрузили все снаряжение на автомашины, и вывезли его в Одессу. Шоферы рассказывали, что по приезду их заставили снять покрышки, а сами машины поднимали краном на корабль, где их прессом придавливали. Нам же из Венгрии пригнали отечественные 37-мм орудия и ГАЗ-АА «полуторки». В 1947-1948 годах служил в Краснодаре, откуда и демобилизовался. Что интересно, у нас в райпотребсоюзе ленд-лизовский «Студебеккер» активно использовался. Последний раз я этот грузовик видел в 1959 году, за баранкой мой сосед по дому сидел.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
