Война

После обороны Москвы нас перебросили на Волховский фронт, в Пестово, оборонять железнодорожный мост через реку Мологу. Немецкие самолеты постоянно бомбили мост и поселок.

Помню такой случай: по железной дороге шел санитарный поезд, и к нему привязались два «мессера». Наши зенитчики отбили «мессеров», и из окон поезда, когда он проходил мимо, кричали нам: «Спасибо, братцы!»

Из Пестова нас перебросили в состав 306-го отдельного зенитного дивизиона, прикомандированного к 2-й Ударной армии. В январе 1942 г. армия пошла на прорыв, чтобы соединиться с войсками Ленинградского фронта и снять блокаду с Ленинграда. Армия глубоко вклинилась в немецкую оборону. Немцы стали зажимать с двух сторон; перерезали пути снабжения, прижали к Мясному бору. Дорог не было, снабжение прекратилось. Солдаты пухли от голода, пили березовый сок. Немцы всё теснее «мешок» сжимали. Когда плацдарм стал простреливаться насквозь, к авианалётам добавились миномётные, артиллерийские обстрелы. Спрятаться негде: болото, не окопаешься. Помню, капитан сидит - никого больше нет, - и пистолет перед ним. «Это - для себя, - говорит. - Мне отсюда уже не уйти». Он еврей был по национальности, и знал, как немцы с евреями поступают.

Я был контужен, ранен в плечо, ключица была раздроблена. Кровь сначала сильно шла, потом перевязал - легче стало.

После одного из обстрелов я голову поднял, - а вокруг фрицы стоят. Было это 24 июня 1942 года.

14 немецких лагерей

Обыскали меня, отняли документы, бритву, повели по лежнёвке. Привели в деревню, закрыли в сарае. Утром повели на Чудово. Там разместили в свинарнике - жижа на полу по колено. Кормили тоже как свиней: разводили в воде костную муку и давали.

Потом перевели в Любань. Там уже огороженное место было, офицеров от рядовых отделили, я попал в офицерский лагерь. Я заболел, рана в плечо дала о себе знать; меня в санчасть отправили. Потом перевели в Саблино, а оттуда в Любань, в госпиталь. Врачи все наши, русские. Рану почистили, осколки ключицы сами вышли. Хотели операцию делать, да я отказался.

После госпиталя отправили в Каунас, в Литву. Там старинный шестой форт под лагерь был переоборудован. В комендатуре лагеря свой огород был: сажали картофель, салат, огурцы. Майор Гусев командовал отрядом, который на огороде работал. И взял меня в свою бригаду. Однажды я нагнулся - огурчик сорвать, а охранник как даст в спину прикладом! И затвором - щелк! Спасибо, Гусев вмешался, успокоил охранника. А я от обиды заплакал.

Ну, стал потихоньку к лагерной жизни приспосабливаться. А когда совсем очухался, подумал: а не рвануть ли мне отсюда? Недалеко от огорода - дорога. И вот однажды я выбрал момент, когда никого поблизости не было, и - к дороге. Но только до дороги добежал - охранник. А я на всякий случай «легенду» сочинил. Я охраннику и говорю: мол, хотел местным жителям сапоги свои продать.

Охранник поверил, отвел в лагерь. Там меня на 14 суток в карцер посадили. Клетка такая с металлическими стенками. Когда из карцера вышел, нашей огородной бригады уже не было. А меня перевели в другой лагерь, «Г». Там еще два лагеря было - «Д» и «Г». В «Д» работали, а «Г» был пересыльным лагерем. Лагери отделены друг от друга двумя рядами проволоки, а между ними - часовые ходят. Бараки - прямо впритык к проволоке, да еще приподнятые над землей, как на сваях. Я ночью нырнул под барак, пролез под проволоку, перескочил через проход, снова под проволоку - и под барак в лагере «Д». Дождался там утра, а когда по команде пленные строиться начали, - я вылез и в строй встал. И гляжу - Гусев здесь! Я сразу к нему. Он меня снова в свою «огородную» бригаду взял.

Лагерь есть лагерь. Вшей столько, что по земле ползали - не присядешь. Каждое утро мертвых из бараков выносили. Специальные тот-команды, «смертники», не успевали трупы вытаскивать. Складывали их штабелями. Выносили на носилках из лагеря, в яму сваливали. Однажды, помню, какой-то пленный среди мертвых своего отца узнал. Кричит немцу, пальцем показывает: «Майн фатер!» Немец понял, разрешил проститься…

Работать пришлось и на огороде, и на разгрузке-погрузке. Торф разгружали, доски, фанеру.

После «Д» перевели меня в лагерь, который в городе находился. Там под бараки большой гараж был приспособлен. Пленные были организованы в рабочие команды. Кто старую баржу разбирал, кто брёвна из Немана вылавливал. Литовские крестьяне приходили - работников выбирали. Однажды и мне повезло: один литовец решил меня садовником взять. Но посмотрели документы, - там записано: «побег». И не пустили.

Однажды меня вербовщик вызвал. Спросил, какое у меня образование, а потом говорит (на чистом русском языке):

- А вы не хотите свое образование повысить?

Я отвечаю:

- Война закончится, домой вернусь, тогда буду учиться.

Из лагеря и в РОА (Русская освободительная армия генерала Власова) вербовали. Вербовали просто. Выстроят пленных и командуют:

- Украинцы - шаг вперед!

Кто из русских хотел - тоже шаг вперед делал.

А из других национальностей создавали арбайт-команды. Они форму носили, по городу вольно ходили.

Потом лагерь расформировали, нас в эшелон посадили, по 40 человек в вагоне. Повезли. Сутки прошли, остановили поезд - кормить. Открывают двери одного вагона, - а он пустой! Оказывается, у кого-то железяка нашлась, они квадрат в дощатом дне выпилили, и все до одного - вниз. Уж не знаю, кто разбился, кого раздавило колесами, кто жив остался… Но нас заставили раздеться, и голыми, 120 человек - в один вагон.

Привезли в Шталаг-336, потом меня перевели в филиал шталага в городе Хеммер, а оттуда - в Гельзенкирхен. Это уже Рур, угольные шахты. Стал в шахте работать. Кормили супом из вареной брюквы. Иногда картошка в супе попадалась. Хлеб давали, одну булку на четверых, и кусочек маргарина.

Шахта глубокая, около километра. У меня голова стала болеть (после контузии, на фронте еще). Ну, я голову забинтовал перед выходом на работу, - меня в шахту не пустили. Отправили в ревир (блок для больных). Оттуда сводили к городскому лор-врачу. Он ничего не нашел. А я уже чуть живой, болит голова, ничего не соображаю. Меня на машине отправили в госпиталь для шахтеров-военнопленных. Врач (русский) посмотрел. «Надо бы операцию делать, - говорит, - да он же сдохнет на столе!» Положили меня в палату. Лежу, помираю. Утром подойдут, глянут - дышу еще, нет? Не знаю, сколько времени так лежал, но однажды ночью чувствую - под ухом подушка мокря. это гной потёк. Утром врач пришел - хорошо, говорит, пусть течёт! И, дай Бог ему счастья, - целых четыре месяца меня в госпитале продержал, пока не зажило всё. Вернули в лагерь.

А тут я с одним немцем подружился, и он мне стал новости рассказывать. Рассказал про Сталинград - в Германии, мол, траур объявлен. Меня немцы «комиссаром» звали, и однажды я на это ответил:

- Нихт Сталин, Гитлер капут! Сталинград!

Думал - прибьют. Но нет, дразнить перестали. И даже зауважали как-то…

Однажды в шахте бунт случился. Привезли на обед баланду и стали разливать по неполному черпаку. Я говорю: раз так, давайте все от обеда откажемся! И все отошли, как один. Комендант приехал. Приказал заново разливать - по полному черпаку. И в конце оказалось, что трех порций не хватает. Комендант приказал подать машину, чтобы в лагерь сгонять, - недостающие порции привезти. А вечером в лагере выстроили: кто зачинщик? Вышел я и еще один пленный.

Вывели нас в проход между проволочными заборами, слышим: расстрелять! Стоим, ждём. Расстреливать не идут. Час стоим, два, три. Устали. На землю сели. Всю ночь просидели, а утром нас на работу погнали. Но наш переводчик, Николай, мне шепнул: «Всё, тебе в лагере делать нечего!» Беги, значит.

Собрался я бежать, со мной еще несколько человек. Раздобыли потихоньку гражданскую одежду и ушли. Дошли пешком до города Ботропа, в Эссене на трамвай сели. Добрались до Дюссельдорфа - и в лес. И надо ж так случиться, - в этом лесу напоролись на немецких зенитчиков! Тогда союзники уже Рур бомбили. А у нас «легенда» была: мы, мол, из разбомбленного эшелона военнопленных. Как раз незадолго до нашего побега эшелон под Аахеном разбомбили. Зенитчики нас не спрашивали - дали лопаты, заставили ямы рыть. Ребята говорят: «Добегались!» А у меня какое-то спокойствие внутри, будто чувствую, что пока - не убьют. Хотя для беглецов в лагере одно наказание было: кабинка железная, сверху большая дыра для воды. Запирают туда голого и холодной водой часа два поливают. Потом дверь открывают - человек валится, мёртвый уже. Редко кто выживал.

Ну, ямы выкопали, уже и солдаты выстроились, встали наизготовку - расстреливать. Вдруг офицер появляется: что случилось? Отставить! Всех - в Дюссельдорф, в гестапо!

Привели в гестапо, но там с нами разбираться не стали - отправили в Мюльхайм, в тюрьму. В этой тюрьме и немцы сидели, и итальянцы. Обед чистенький. Три дня нас не трогали, потом вызвали к полковнику с переводчиком. Мы им свою легенду - эшелон разбомбили, испугались, в лесу спрятались. Немец выслушал, задал пару вопросов, а потом вдруг на русском языке стал говорить. Он был в Харькове, воевал там. Фронтовой офицер. Махнул рукой, отправил в камеру. Месяц просидели. Потом команда: на выход с вещами! Выходим - во дворе «душегубка» стоит. Ну, думаем, всё, конец. Мы уже про эти душегубки слышали. Затолкали нас внутрь, человек шесть. Привезли в Дюссельдорфскую тюрьму, там еще кого-то подсадили. И привезли... на вокзал. Посадили в пассажирские вагоны, - а людей собралось много, разных национальностей. По 10 человек в купе, возле каждого купе - часовой. Едем, и разговоры по вагону идут: везут в Бухенвальд. Мы это название уже знали.

В Бухенвальде

Привезли в Веймар, высадили. Оттуда повели колонной по лесной дороге. 6 километров, всё в гору. И вот они - знаменитые лагерные ворота с надписью «Jedem Das Sein» («Каждому - свое»).

Сначала - перекличка. Потом медосмотр. Потом «парикмахерская» - не только голову, все тело выстригли машинкой. Дали кусочек эрзац-мыла и платочек. Ванна с антисептиком каким-то, вроде карболки. Очередь. Только к ванне подошел - меня в шею кулаком. Я в ванну плюх! Оттуда выскочил - под душ.

Вытерся этим самым платочком. Дальше - регистрация. Имя, фамилия, особые приметы, - всё. Потом одежду выдали: носки, майка, полосатая куртка, шапочка, колодки (обувь), нашивки с номером и красный треугольник. Все цвета что-то означали. Красный, - значит, политзаключенный, зеленый - уголовник». Для евреев особые нашивки - жёлтые звёзды. Свой номер должен знать назубок - там по номерам перекличка. Я свой номер до сих пор помню - 104634.

Дорога домой

Недолго мы в Бухенвальде поработали. А тут уже апрель, конец войны, и лагерь к эвакуации готовить начали. Я прибился к чехам, в 5-й эшелон. До города Геры шли пешком. Под Герой поля были - «зелёное сердце Германии». Там бурты с турнепсом, картошкой. Заключенные начали на эти бурты бросаться, - их из автоматов скосили.

Идем дальше. А уже канонада слышится: союзники наступают. И, глядим, эсэсовцев в охранении всё меньше, а фольксштурма - всё больше. Тут я и убежал. Бежал через болото какое-то, пока выстрелы сзади не затихли. Ночь просидел под елью. Потом вышел к дороге, и пошел вдоль неё, лесом. Вижу - лежит куча обмундирования, и «парабеллум» сверху. Я спустился, взял пистолет. Пошел дальше. Вижу - немецкий хутор. Домики, легковые машины. Выходит немец-хозяин. Я ему: «Хочу есть». Он: «Гут!» Выносит пять сухарей, предупреждает: «Сразу все не ешь». Я спросил, как пройти на Кострицу. Он показал тропинку. Я пошел. По пути гляжу - что-то вроде садовых домиков, всё огорожено. Я доску в заборе расшатал, забрался в домик. Утром слышу - грохот. Выбежал, - по дороге танки идут с белой звездой. Американцы!

Пошел дальше, зашел в немецкий дом. Там немки испуганные: бандит! Я объясняю: нет, политзаключенный, военнопленный. Они заплакали. В Бухенвальде же и немцев много сидело. Накормили меня. Вышел я на дорогу, увидел «студебеккер», поднял руку. Машина остановилась, гляжу - а в ней негры! Они меня до Геры довезли. Тут я узнал, что в Бухенвальде после нашего отъезда восстание было, почти все оставшиеся погибли.

Американцы меня уговаривали: оставайся у нас. Поедешь в Америку! У вас Сталин всех пленных предателями считает! Я не соглашаюсь: хочу домой!

В общем, американцы передали меня нашим, в Дессау, на Эльбе. Поместили меня в контрольно-фильтрационный лагерь - КФП-224. Допросы. По каждому факту свидетелей нужно назвать. Побег был - свидетели. Бунт на шахте был - свидетели. Делали запросы. Ну, по горячим следам свидетелей быстро нашли, все подтверждения собрали. Я стал проситься в армию - дослужить. Но медкомиссия меня домой отправила.

Долго я в Томск возвращался. Доехал. Подхожу вот сюда, где сейчас телецентр, - я до войны тут жил, и сейчас неподалеку. Башня стоит, - а чего-то не хватает. Поглядел… Леса нет на кладбище.

Устроился на работу. В военкомат вызывали, конечно. Первые три года особенно часто - вызывали, проверяли. Я понимаю: так нужно было. Я не в обиде…

В последний раз в военкомат меня пригласили в 1953 году. «Вот вам награда за стойкость и мужество, проявленное в немецких лагерях», - сказал военком и вручил мне орден Красной Звезды. А теперь - теперь жизнь и вовсе другая. У меня дочь на Сахалине живет. Раньше я каждый отпуск к ней летал. Сейчас не летаю, - никакой пенсии не хватит на билет. Супруга умерла. Один живу. Вот, общественной работой занимаюсь.

Собачьего лая не люблю. А сейчас собак за заборами, где особняки стоят, много…