Артиллеристы

Ну, например, такой случай: я лежал на спине – и смотрел на самолёт, который бросает бомбы, а мне старлей говорит: «Ляг на живот, чтобы ты не видел! Потому что ты от разрыва сердца можешь погибнуть: бомба – не твоя, она – чужая, она в другое место упадёт, а ты видишь – она летит. А вот если она правда на тебя полетит, то ты – видел, не видел – всё равно погибнешь». Я действительно перевернулся – и стало спокойно…

Собрались командир полка, начальник штаба, я. Сидим, думаем. Я говорю: «Здесь нас шлепнут, там нас шлепнут, но там хоть свои шлепнут». Командир полка: «Тебе что, легче будет, если свои шлепнут?» Но все равно, делать нечего… Я приказал замки орудий утопить, кое как переправились, ночь блудили, вышли к своим. Нас в окопы посадили, а в это время уже тревога поднялась, видимо, фронт подсуетился – пошла авиация, задала перца немцам, а потом части опять вперед пошли.

Станцию не узнать. Да её и нет. Вместо домов пепелища. Груды обгорелого  кирпича и щебня. Шифер с крыш попался нам далеко за станцией. Вдоль  насыпи, по всем железнодорожным путям разбросаны обгорелые остовы  вагонов. Скрюченные рельсы, вздыбленные шпалы…Тишина, запустение. «Мёртвая  тишина» – подумал я. Невероятно быстро всё изменилось! Всего несколько  дней назад здесь шла размеренная жизнь: шли составы, по перрону гуляли  люди, тихо говорили, смеялись, верили, ждали, любили…

Немец нас просто обстреливал, мы его позиции в ответ тоже накрывали. Но  наши 152-мм гаубицы стреляли нечасто. Это 45-мм орудия почти каждый день  что-то обстреливали. «Сорокопятки» мы называли «Прощай, Родина!», ведь  эту пушчонку самому расчету тащить надо и все время на передовой  находишься. 82-мм батальонные минометы тоже на плечах таскали. Да и  76-мм орудия все равно далеко не дотягивали до нашей мощи.

У повара нашего был конь, звали его Ванька-Вредный. По паспорту –  Вредный. Он оглох от бомбежек. Конь кухню возил. Красивый конь, как в  кино. Мы его отдали повару. Артиллеристы глохнут. Повар тоже оглохший –  бывший наводчик… Замечательный был наводчик. Повар спит, когда по дороге  идем. Если препятствие, то Ванька его будит ударом копыта по тазу.  Бачок под воду, бачок под второе, бачок под суп. Больше всего на  переходе доставалось поварам, им и сварить нужно, где-то остановиться,  чтобы воды набрать. Это Ванька-Вредный помогал, как собака идет. Ищет  батарею.
Когда в окружение попали, побили всех лошадей, он остался один из  четырех. Вытащил один орудие, его наградили. Орденоносец Ванька-Вредный.  Когда выводка была, его орден отдельно несли на подушечке. А так, этот  орден у него на налобнике нарисован был.

И вдруг меня вызывают в штаб 294-й стрелковой дивизии, как изучавшего  немецкий язык. Нужно было разговорить военнопленных, мы к тому времени  почувствовали, что сопротивление со стороны врага становится все сильнее  и сильнее. И мне удалось немножко выяснить, что к нам в плен попали  солдаты 11-й армии Эриха фон Манштейна. Оказалось, что конкретно та  часть, где служили военнопленные, откормилась где-то в Восточной Пруссии  и теперь сосредоточилась в составе 11-й армии для решающего штурма  Ленинграда. Все трое были участниками боев за Крым. Потом их, как мне  сказали, расстреляли. Прорыв – дело горячее, не до пленных.

Наша дивизия участвовала примерно в десяти наступательных операциях, но  Мгинская операция для нашей дивизии была самой тяжелой. В этих боях, с  22-го июля по четвёртое августа 1943 года, мы потеряли половину людей, а  пехота вообще – восемьдесят процентов личного состава. С артиллерии  собирали поваров, писарей, слесарей – всех отправляли в пехоту. Из  нашего дивизиона на пополнение в пехоту послали 41 человека. Это была  самая жестокая, кровопролитная операция. Наша пехота была выбита и  немецкая пехота была уничтожена, и только артиллерия вела непрерывный  огонь. Один батальон нашей дивизии продвинулся вперёд, но после немецких  контратак был оттеснён, в результате чего оказался окружен штаб  батальона и наблюдательный пункт второго дивизиона. Находившийся там  майор Сыроедов вызвал на себя огонь всего полка. Весь полк, сорок минут,  вёл огонь по району наблюдательного пункта. Прорвавшиеся немцы не  выдержали и отступили на исходные позиции. Из всего штаба осталось в  живых только трое раненых: командир батальона, разведчик и радист.

До декабря месяца наша батарея располагалось в одном месте под  Ленинградом. Я уже забыл, как оно называлось. Там были домики. И нам  сказали, что где-то на чердаках в этих домиках кто-то солит в бочках  человечье мясо. И мы ходили на поиски этого мяса. Не только я, но и  целая группа наших солдат вокруг этого населенного пункта ходила по  домам, по чердакам особенно, и искала мясо. Но мы не нашли ничего. Но мы  искали, потому что нам говорили: «Говорят, что есть где-то соленое  человеческое мясо.» Мы не видели этого мяса, но то, что разговор был  такой, это я знаю.

Таких, "непрофильных" офицеров и сержантов, негодных к строевой после ранений, набралось полтора десятка. Тогда командир бригады сформировал из нас взвод "для организации мобилизации", мы должны были ловить по всей Средней Азии дезертиров и уклоняющихся от призыва, и доставлять их в Алма-Ату, в запасной полк. Это по большему счету были чистые функции милиции и органов НКВД, но против приказа комбрига не попрешь. Кроме того мне поручалось в составе группы сопровождать на фронт маршевые роты.

Когда дивизион занимает позицию, отделение идёт в одну батарею, привязывает боевой порядок. То есть определяет координаты орудий. Передаёт их координаты командиру батареи. Дальше идёшь в другую батарею, там привязываешь и потом в третью батарею. После этого идёшь на передовую, на наблюдательный пункт. Там они уже сами определили координаты, глазомерно. А мы уже уточняем приборами. Приборы у нас: теодолит, буссоль, планшет, ну, и вычислительные приборы. Таблицы Гаусса-Крюгера,то есть аналитические. Глазомерно координаты определяются при сокращённой подготовке. формула там есть такая, как вычислять.

Всех убитых тогда стаскивали в воронки и заполняли их до предела. Потом их тела заморозились и покрылись снегом. Никто их, по сути дела, не хоронил тогда. Когда же ближе к весне мы прибыли на этот плацдарм, все воронки заполнились водой и эти трупы всплыли спинами на поверхности. Стало невозможно дышать. Но потом наше командование поняло, что из-за этого может начаться эпидемия, и приняли такое решение: перетащить убитых в большие воронки, которые образовывались из-за больших фугасных снарядов, и там их завалить. Они там до сих пор так и остались лежать, никто их не перезахоранивал. Никаких дорог там нет, совсем пустая местность.

Немцам, конечно, было известно, что на Морском соборе находится наш наблюдательный пункт. А нам было известно, что их "НП" располагается на петергофском соборе. Наш собор был их ориентиром, а их собор нашим. По этому старались друг друга не трогать. Но один раз было два снаряда. Наш пост находился на самом верху, под крестом. Мы там прорезали крышу и установили приборы. У нас был теодолит, бинокулярная труба трёх видов дальности: двенадцати кратная, 24-х кратная и 48-и крат увеличения. Летом видно хорошо. Немцы ползают, как клопы.

У нас артполк был - пушки на конной тяге, а гаубицы на самоходных тягачах. А здесь, когда пришли формироваться, то мы полностью уже перешли на машины: получали Студебеккеры, Шевроле, Виллисы… И гаубицы на машины, и все пушки на машины - мы перешли на полную механизацию! Получили пополнение, материальную часть, - и поехали на Курскую дугу. Перед Курской дугой был Степной фронт, Воронежский фронт, мы стояли в обороне, а потом и нас бросили в бой.

Мы не сразу, потому что мы были между Сталинградом и Клетской на середине. Мы прибыли туда в августе и стояли в обороне. Сталинград-от видно было, как мы стояли. Особенно когда "Катюши" бьют, так видно как расстилаются снаряды, и всё. А между Сталинградом и Клетской немцы не наступали больно-то. Основные бои были в Клетской и Сталинграде. У нас, видишь, дивизия-то ещё потрёпана была, мало людей осталось. Не знаю, из-за этого или не из-за этого - мы не успели в самый Сталинград, а попали в оборону.

Мы всегда стреляли "вторым зарядом". Объясняю: снарядные гильзы с завода поступали начинённые порохом. Он был в пучках обшитых материей. В каждой гильзе было по два пучка или "картуза", как их иногда называют. Сверху гильза была закрыта картонной крышкой, залитой парафином. Мы вынимали крышку и вытаскивали один пучок. Это называлось: "второй заряд". А если не вынимать - то "первый заряд". Чем больше пороха, тем дальше летит снаряд. Мы стреляли недалеко, только по вражескому переднему краю. На расстояние полутора-двух километров. Поэтому много пороха нам было не нужно. Лишний порох мы складывали в освободившиеся ящики из-под снарядов, возвращали обратно в тыл, и после он использовался для нового заряда. Стреляные гильзы так же отправляли на завод.

Вели бои в районе Черной речки. Болотистое место. Дорогу делали саперы из приготовленных щитов, чтобы доставить боеприпасы и питание. А утром этой дороги уже не существовало, так как авиации мешала все на свете. Там бригада продвинулась незначительно, а потери были огромны. Участки дорог простреливались артиллерией, минометами, а главным образом авиацией. Она летала большими эскадрильями. Был лес, а после бомбежки оставались пни. На другой день и пней не было.

В 4 часа утра мы уже были на границе, потому что в нашу часть поступило донесение, что началась война, уже есть убитые пограничники. Как раз в это время немец открыл огонь по нашей стороне Перемышля, причем прямо по автодрому, знали они, куда бить надо. Немец начал бомбить нас, причем сильно людей побил, наш взвод в случае войны должен был занять один дот. Это было мощное укрепление, на вооружении которого в 4 амбразурах было 2 76-мм пушки и 2 пулемета Дегтярева станковые. В доте дожлны были быть все 36 человек из нашего взвода, а также прислуга к орудиям.

Вот, допустим, направление отсчета 335 градусов 30 минут по теодолиту он снимает, а специальный теодолит даже ночью делается с подсветкой от аккумулятора, чтоб снять отчёт. И поступали эти данные на пункт управления или вычислительный пункт, как угодно можно называть. По этим данным с начала графически определялась цель на планшете. В одном километре...

Летом сорок четвертого война на нашем участке на какой-то период приняла позиционный характер. Дивизионная разведка несколько раз пыталась взять "языка", но все время нарывалась на засады. Ночью, я, с четырьмя "управленцами", нашел на "нейтралке" окопчик, залезли в него и замаскировались, и в течение пяти дней мы, безвылазно сидя в этой "норе" на нейтральной полосе, засекали и наносили на карту во время артиллерийских дуэлей и разведки боем немецкие огневые точки и позиции. Схему немецкой обороны передали в штаб, наша артилеррия мощным налетом уничтожила ДОТы, а затем и дивизионная разведка взяла "языка".

Местность на Волховском болотисто-лесистая, были там места, куда столетиями не ступала нога человека, грибов и ягод тонны, потом я прочитал: немцы называли эти места "волховскими джунглями", люди и техника по настоящему в болотах тонули. Печки мы растапливали артиллерийским порохом, длинным, как макароны, в землянках круглый год стояла вода, щели от бомб не выроешь, боеприпасы тоже не закопаешь, орудия, особенно тяжелые, устанавливались только на бревенчатых срубах, после нескольких выстрелов пушка проседала. Снаряды из-за топкого грунта частенько не взрывались - головная боль пиротехников с обеих сторон.

Главная сложность заключалась в том, что сильно берегли боеприпасы, разрешали выпускать только по хорошо видимой цели. Даже если есть цель, разрешение у командования надо спрашивать. Целая цепочка была: звонишь командиру батареи: "Вижу цель, можно открыть огонь?" Он в свою очередь спрашивает у начальства, можно ли открыть огонь, ему дают норму: "Выпусти 2-3 снаряда!" Каждый снаряд на учете.

Скоро новый 1942 год. Мечтаем, что, возможно, к празднику нам дадут кашу. Вместо этого получаю в подарок красивый шарфик, от которого исходит такой знакомый запах любимых маминых духов, напоминающий запах пара от шоколадного напитка, но более острый. Держу в руках шарфик, вдыхаю этот знакомый запах и вспоминаю маму, отца, сестру и брата, не сдерживая слез. Вот уже полгода ничего о них не знаю. Где они, живы ли? И так тяжело на душе! Под самый Новый год недалеко от нашей огневой позиции нахожу две передние ноги неизвестно когда убитой лошади. Разрубили на куски и начали их варить в ведре в надежде, что получится жижа, подобная холодцу и можно будет погрызть кожу, ибо мы предварительно ноги осмолили на костре.

Осенью 1943 года.Тяжелое ранение в ногу. Лежал три месяца в Валдае в госпитале №1823 . Оттуда, после выписки меня, направили в 1-й Латышский запасной полк, готовивший пополнение для нашей, уже 43-й гвардейской Латышской Дивизии. Прибыл в полк хромая, с палочкой, меня назначили заместителем командира учебного батальона. Но мне хотелось служить на самостоятельной командной должности, и я пришел к кмандиру полка, «сибирскому латышу» полковнику Шпольбергу, и попросил назначить меня командиром роты. Хоть и «с понижением», зато никто над головой не стоит. Назначили командиром 12-ой роты нашего запасного полка, эта рота считалась самой проблемной, в ней было немало уголовников и прочей «подобной публики».

Нас непрерывно бомбили, расстреливали из орудий, давили танками.Мы продолжали вести бой, не зная ничего о том, что творится на флангах или за нашей спиной. Да и вряд ли мы тогда могли об этом думать.Просто сражались до последнего человека и снаряда.Собирали снаряды с разбитых орудий, и воевали дальше.На огневых позициях лежали во множестве убитые батарейцы, но я не помню, что думал тот день о смерти. Не до этого было...

Большинство людей, осознанно воевало против немцев, за свою землю, а не за коммунистов или за Советскую власть. Тем более это относилось к евреям.

В январе 43 года я участвовал в прорыве блокады Ленинграда, был уже на огневых позициях командиром огневого взвода. Задача нашего полка, входили в группу «Д», артиллерия дальнего действия, противобатарейная борьба. Были определены цели - огневые позиции немцев. Мы должны были отвлекать их в какой-то мере от района прорыва, чтобы они не вели огонь по наступающим войскам. В основном, мы эту задачу выполнили. Правда, и мы постреляли по батарее, которая была персонально закреплена, и по нам тоже постреляли. Но благополучно.

Дорог не было, снабжение прекратилось. Солдаты пухли от голода, пили березовый сок. Немцы всё теснее «мешок» сжимали. Когда плацдарм стал простреливаться насквозь, к авианалётам добавились миномётные, артиллерийские обстрелы. Спрятаться негде: болото, не окопаешься. Помню, капитан сидит - никого больше нет, - и пистолет перед ним. «Это - для себя, - говорит. - Мне отсюда уже не уйти». Он еврей был по национальности, и знал, как немцы с евреями поступают.

Когда началась артподготовка, перед атакой комдив приказал оркестру сыграть Интернационал. Когда пехота услышала эту музыку, она бросилась вперед. И вдруг одна огневая точка немцев на моем участке заработала. У моих артиллеристов был приказ: если ваша цель подавлена, а работает какая-то другая, то бей немедленно! И все мои орудия как рванули по этой огневой точке!

К пехоте попадешь, постреляешь - финны начинают лупить из минометов по этому месту. Пехота нашему брату чуть ли не подзатыльники: "Уходите отсюда. У нас было мирно, хорошо." Вплоть до того, что плащ-палатку рядом с окопом расстелят и загорают.

Немцы вдруг открыли сильнейший огонь из пулемётов, автоматов и миномётов и пошли в атаку. Вот они совсем близко. Хорошо видны их лица. Почему молчит наш пулемёт? Хотя уже все стреляют из личного оружия.

Внезапно над нами появился немецкий самолет, стрелявший из пулемета. Я приготовился стрелять в него из винтовки, но командиры запретили мне делать это, чтобы "не демаскироваться". Попасть в самолет не трудно, но толку от этого мало.

Подкалибрный снаряд, выпущенный в упор попал под нижний обрез башни. "Тигр" не загорелся, но экипаж попытался выскочить. Пулеметная очередь докончила дело...