Бондарев Константин Степанович

– Я 1923-го года рождения, 15-го сентября. 91 исполнится в этом году. Выгляжу лет на 10-15 помоложе, так как это действительно целеустремлённая программа долгожителя, а самое главное – добродушие к людям должно быть, никаких стрессов, доброжелательность… вот если у человека есть добродушие и доброжелательность – он намного сохраняет свою жизнь.

Родился – на Кубани: здесь, в селе Ивано-Слюсаревском, у станицы Кущёвской, кубанец. Не из казаков. Мои родители, предки – у меня по пятое колено есть генеалогическое древо – так они с Воронежской области приехали. Бондарев – не Бондаренко (это украинец), и Бондарь бывает…

До войны я жил в простой крестьянской семье, работал в колхозе, покуда не пошёл на учёбу. В 1940-м году, перед войной, поступил в Ростовский техникум связи. Вот там первый курс закончил, перешёл на второй курс… и вот здесь как раз в первый день, как раз во время экзаменов, 22-го июня, объявляют начало войны! Мы – вся группа – идём в военкомат, просим, чтобы нас сняли, чтобы нас раньше времени отправили на фронт, потому, что мы – молодёжь – считали, что: «Ну, две недели, три недели – всё: немцы будут разбиты», такое было вдохновение, такой был настрой, так нас воспитали! И там в военкомате нам сказали:

– Ребята, сдавайте экзамен, езжайте по своим домам, вас по месту жительства призовут в армию.

Но, поскольку мне было ещё 17 – я приехал домой, подал заявление в военкомат – и в 1941-м году пошёл в армию добровольно. Вот здесь начало моего боевого пути: когда я подал заявление в военкомат – буквально через неделю получаю повестку. Приезжаю в Кущёвскую, а там мне говорят:

– Есть набор в полковую школу старшин в Прохладной.

– Хорошо, я согласен.

Я поехал, нас собрали несколько человек – и отправили в станицу Прохладную, это Кабардино-Балкария. Там в полковой школе я учился… уже был призван в армию, принял присягу… а должны мы были учиться все 6 месяцев. 2 пробыли – вдруг нам говорят, что нас срочно выпускают: мы должны были быть старшинами, но нам не дали звания старшин, а просто сказали, что на фронте мы получим, вот у меня звание старшина, а фактически я старшиной не работал. В 1941-м году, в декабре-месяце, я был уже под Ленинградом.

Что запомнилось – на подъезде к Ленинграду мы попали под бомбёжку… первая бомбёжка, которая очень сильно запомнилась. Сейчас пишу книгу воспоминаний, и вот в ней я описываю, как в первое время мы были безграмотны, как мы были «необстрелянны».

Ну, например, такой случай: я лежал на спине – и смотрел на самолёт, который бросает бомбы, а мне старлей говорит: «Ляг на живот, чтобы ты не видел! Потому что ты от разрыва сердца можешь погибнуть: бомба – не твоя, она – чужая, она в другое место упадёт, а ты видишь – она летит. А вот если она правда на тебя полетит, то ты – видел, не видел – всё равно погибнешь». Я действительно перевернулся – и стало спокойно… это – один пример.

Второй пример – в первый день, когда мы попали на передовую, то нас завели в окопы ночью, и командир взвода, наверное, я не знаю, кто он такой, говорит:

– Ребята, вот теперь по окопам проходите, тут в 50-ти метрах – немцы.

Выстрел! Даже не знаю… предположим, с орудия – и мы все сразу попадали в окоп – и лежим.

– Чего вы лежите, а ну-ка вставайте!

– Пуля летит.

– Так если в вас – то она убьёт вас моментально, а если мимо вас – то вы только услышите звук – «Шшшть!» – и всё, поэтому смело идите.

Вот такие примеры говорят о том, что «необстрелянный» – это одно, а стреляный, привыкший воевать – совсем другой боец.

– Как Вы попали на ленинградский фронт?

– Ну, тогда как раз под Москвой открыли дорогу уже к Ленинграду, это было в декабре 1941-го года (там же тогда в сентябре окружили, 8-го сентября, а когда под Москвой разгромили немцев, в декабре как раз дорогу освободили, но не полностью в Ленинград, а под Ленинград), и нас подбросили туда, на Волховский фронт. Мы были на Волховском фронте, 4-я гвардейская стрелковая дивизия, эта одна дивизия из 4-х, которые получили звание гвардейских за Смоленск… Люди-то там были – прошедшие через Мясной Бор, они вышли через него.

Вы знаете, это страшное дело! Но я там не был: мы уже попали в ту дивизию, которая вышла… я попал, по крайней мере. У нас был кубанский комсомольский полк, и нас туда – в эту дивизию – влили.

– Кем Вы были по штату?

– Я был «противотанковая артиллерия»: нас учили здесь, в Прохладном. Старшина, но в то же время и специалисты огневые… То есть, первое время была ПТР – 16 килограмм.

Что запомнилось мне под Ленинградом – это дороги, потому, что он окружён болотами, и туда – только по трассам… танки шли по трассам… и нас надо было, например, с одной трассы на другую перебросить. А как? Не будешь обходить: там закрыто. Проложили дорогу между трассами: вот трасса одна, вот вторая, а между ними – дорога. Как «дорога»… – брёвна. На болото положили брёвна вот так, они не закреплены… то есть если ты устал, то быстро на следующий иди, а у тебя на плечах 16 килограмм ружьё (правда, мы иногда носили вдвоём), да ещё и сумка с боеприпасами и питание, и вот мы идём вот так вот по этим трассам… тяжелейшая работа… это всего 18 лет мне было, всё-таки выдерживал.

Вот эти дороги мне на всю жизнь запомнились, они были не креплёные – на плаву, и мы иногда с одной трассы на другую переходили за ночь, и занимали место на другой трассе, потому что там, видимо, был прорыв, вот так и получалось. Иногда не было прорыва, но чаще всего мы вовремя поспевали, а немцы когда шли в атаку – мы били, и били… короче, хорошо били. Ружья хорошо бахают: башню только не срывает, но бывает так, что основание башни подобьёшь вот сюда – и она уже клинит и не вращается… сюда (Показывает на смотровые приборы. – Прим. Ред.) – тоже бывает такое – они лишаются глаз, а если по гусенице – слетает гусеница, и они лишаются хода.

– ПТР у Вас был однозарядный, Дегтяревский?

– Нет, Симоновский пятизарядный.

– ПТР – хорошее оружие? Были с ними проблемы?

– У нас больше проблем было с винтовками: не было автоматов, были винтовки… кроме ПТР, мы ещё имели мосинки, поэтому, если только ближний бой, то как штык – винтовка, а с ПТР – я не помню ни одного случая, чтобы у меня заклинило, хотя там и пески.

– Вы были каким номером: первым, вторым?

– Первым, второй всегда сзади, подносил боеприпасы, смотрел… Меня там ранило, но ранило не сильно… интересный случай: здесь, дома, когда меня провожали, то подарили ложку, алюминиевую ложку, толстую-толстую такую, и я носил её вот так: за пояс, чтобы сразу раз – и всё. Так вот, когда мина разорвалась – она ударила в ложку, ложку вот так развернуло, а мне на глубину всего… вот так только вошёл осколок. (Показывает.) Если бы только не эта ложка – то он бы пробил мне сустав.

Так вот, эту ложку я хранил всё время, а когда вернулся в Краснодар – сдал в музей школы №27. Извините, я не могу найти другого слова, как подлец… был у нас такой губернатор – Дьяконов: дал команду закрыть все музеи, собрать все экспонаты – и выбросить! Это когда вот эта была неразбериха, будем так говорить… хотя он умер – но всё равно он подлец. Так вот, эти экспонаты – и письмо моё там было – всё это было собрано, сложено – уже потом директор мне рассказывал – и выброшено на улицу. И не только в этой школе, это во всех школах. Но находились директора, которые складывали, а потом забрасывали мусором, или на чердак, а потом, когда пришло время нормальное – они, видно, назад…

Я так хорошо информирован не только по войне, а и по краснодарской жизни – потому, что я 10 лет возглавлял комитет ветеранов войны города Краснодара, был заместителем председателя городского совета и председателем комитета, и вот эти все люди – они все меня знают, я их всех знаю тоже, но уже два года из-за ног – у меня открылась рана на ноге – я ушёл с работы, не работаю, но воспоминания – пишу.

– Сколько Вы пробыли на Волховском фронте?

– Там мы пробыли до 1942-го года июля-месяца, на Волховском фронте, а потом там несколько раз мы наступали, я был в Араксельском парке, брали Араксельский парк, там, знаете, Араксилиум под Ленинградом, я даже не знаю, как называется это место, но – парк, под низом – залы понастроены… так вот, там немцы засели, и мы оттуда их выкуривали. Не удалось, конечно, полностью: они там остались, но мы всё равно их перебили много. А в июле-месяце немцы прорвали на Нижний Дон оборону нашу – и хлынули танки на поля Кубани, Ставрополья и Сталинграда.

Сталинград – одна колонна, а вторая колонна на примоге… нашу дивизию буквально в течение трёх дней перебросили под город. Но мы не попали под Сталинград, потому что были разбомблены дороги… наверное, километров за 60 до Сталинграда нас сгрузили, и мы своим ходом ночами двигались в сторону города. Но немец опередил, и мы вынуждены были стать севернее Сталинграда со стороны Камышина… то есть, наша дивизия защищала от прорыва с севера, чтобы немец не зашёл с севера, между Доном и Волгой.

Возле Дона тут, как раз, вот книга у меня: называется «Забвению не подлежит». Это моя книга, я здесь пишу о том, как нас немец пытался сбросить с плацдарма в Дон. Есть интересный случай: наша дивизия перешла через Дон, а там недалеко и Волга, километров 60, наверное, и пыталась укрепиться. В это время мы получили пополнение со «средиземских» республик, в смысле – с нерусских… они – ребята недисциплинированные и необстрелянные, но мы всячески старались их обучить… ночами проверяли – спят иногда на местах… ну, в общем, доставалось… так вот, я о чём хочу сказать: наша противотанковая батарея – я уже был не ПТР, а уже был на 45-ке. Нас перевели на 45-ки, а 45-ки – это на передовой, вместе с пехотой.

И мы были там только чуть-чуть в кустах так, сзади, только пехота впереди нас, и в это время заняли плацдарм, а наши дальше чуть пошли (а там вдоль берега кусты такие растут, как всегда у побережья реки, большие) – и вдруг хлынули эти азиатские ребята, которые бегут и «Аля!» кричат: мол, немцы гонят! И точно: за ними следом идут немцы.

Ну, у нас как раз командир взвода, получилось, ранен – он поручил мне командовать взводом. Я, значит, вместе с командиром батальона был в одной палатке, он вдруг выскакивает с пистолетом: «Немедленно ложитесь!», а они всё бегут – бейте их, как мишени, мать-перемать; всячески их хватаем:

– Ложись, стреляй! Не туда, а туда!

И уложили буквально за 5 минут, и все они залегли, и в это время немцы из-за кустов как бросились – они же нас из-за кустов не видели – а мы как дали им! И всё, и отбили контратаку. И так очень много полегло, но наших – не знаю, не считал, но и их по крайней мере не менее полегло… Мы поднялись – и бежали вперёд, покудова не восстановили свои старые границы. Это я очень подробно описываю в этой книге.

131 ветеран подал здесь воспоминания! Эта книга особенна чем – здесь не только воспоминания. Она трижды переиздавалась, последний раз уже администрация края её издала: потому, что она имеет особенность: она – и история, и воспоминания, здесь и то, и другое.

– А в батарее 45-ток Вы кем были?

– Так же – первым: первый номер – наводчик. А тут уже нас было три… обслуживало… мало было: вообще-то пять положено на орудие, но нас было трое, потому что очень мало было толковых ребят… туда азиатов нельзя было брать: они не понимают, что там делать.

– У Вас 45-ки были – в дивизии?

– Батальон придавался войсковым частям, мы были в разных частях. Как моя часть называлась, я не помню уже… батальон, наверное, отдельный, думаю так… противотанковый – это то, что я хорошо помню.

– Как дальше война пошла?

– Дальше, когда переправились через Дон – это называется «вынужденная контратака»… отбили вот этот плацдарм – и через какое-то время меня ранило, там же, уже тяжело, если первое ранение вот это (Показывает.), то второе ранение было в руку, рука была вот здесь, и осколок даже есть, был перебит нерв, и рука висела так, совершенно без… как плеть, висела.

Я попал в госпиталь, там за 3 месяца мне восстановили, сшили нерв, стала рука нормально, просто она покуда восстанавливалась, сначала ходил – пропеллером вот таким, и потихоньку её сжимали, сжимали, сжимали – больно было… То есть, сначала она далеко была, а потом всё ближе и ближе… нерв – вот так… (Показывает.)

После этого я попадаю уже в учебный батальон, меня готовят к училищу, но я иду в рядах уже не противотанковой артиллерии, а – с автоматом: то есть, стал пехотинцем, потому что с госпиталя я не попал в свою дивизию.

Но, что интересно – я всегда ребятам в школе рассказываю (у меня есть школа специальная, которую я курирую, и ещё выступаю в других школах): «Мы часто забываем о значении тыла, тыл имеет колоссальнейшее значение, ребята, посмотрите, сравните – под Ленинградом в зиму 1941-1942-х годов я был одет: шинель шла, пилотка, обмотки, винтовка – и окопы, где нельзя было ниже, чем на штык, копать, потому что дальше – вода, и мы ночевали под ёлками. А с 1942-го по 1943-й год – уже через год – я был одет: валенки, белый полушубок, ремни, шапка-ушанка и автомат, одет, обут и – главное – сыт! Вот это воин, я уже могу воевать! Кто мог помочь – только тыл, потому что в тылу всё было направлено, чтобы шло сюда: для фронта, все старались нас, нашу армию содержать. Так и получилось, мы были одеты, обуты, нормально воевали».

И вот, с этого отдельного батальона учебного, меня направляют в училище. В училище – буквально две недели, и – раз! Опять тяжёлое положение! – училище на фронт. И ещё раз, через какое-то время – опять на фронт. В общем, в училище я не попал, но зато на фронт я пошёл – и наши их начали бить. Тут как раз период какой: немцы пытались, когда их окружили, прорваться – Паулюса спасти, этот – Манштейн, «Горячий снег»…

Наша дивизия участвовала в этом. Правда, не непосредственно на острие, а сбоку – но всё равно участвовала в отражении атак, когда группа Манштейна пыталась прорваться к Паулюсу. Там как раз я был ещё бронебойщиком. Но после этого, когда отбили – потом Ростовская операция… тут, значит, Батайск, их отрезали, немцы побежали – часть побежала туда на Донбасс, а часть пошла на Кубань. Так вот те, которые пошли на Донбасс – это наша дивизия погнала их туда.

Наш отдельный батальон как шёл: мы освобождали Воронеж, мы освободили часть Донбасса, северную Украину… и там – на безымянной высоте, даже не помню как называется этот хуторок – меня тяжело ранило. А получилось так: я вместе со взводом автоматчиков – мы начали окружать хутор какой-то… немцы там, уже у них запасного фронта не было, потому что была дыра, которая называлась во время Сталинградского окружения «брешь». И вот где-то в хуторах, в таких местах – они назывались «опорный пункт» – эти опорные пункты мы охватывали… часть войск идёт вперёд, а мы уже не спеша ликвидируем. Вот мы начали на ликвидацию идти, поднялись в атаку, и в это время разрыв мины – меня по ногам! Вот эту всю половину, слава Богу, и ноги: правую – совсем спилили, перебиты кости, а левую – чуть-чуть.

Я падаю, лежу… январь 1943-го года, вечер, -25 градусов мороз, ребята там уже впереди, «Ура!» слышу, там уже добивают, а мне всё хуже, ноги уже не слушаются, уже начинаю мёрзнуть, и ничего-никого нет и близко. Думаю: «Всё, замерзну». Лежал бы ещё до утра – то точно бы замёрз, потому что я был без движения, и вдруг, я даже не видел, откуда она появилась – подбегает санитарочка, этакая дамочка, и салазки такие – алюминиевые, лёгонькие:

– Ой, мой дорогой!

Она сразу кинулась к голове – целая голова. Туда-сюда посмотрела, ноги – быстро ноги перевязала, валенки разрезала, сняла, в общем, салазки под меня эти, саночки – раз! – меня, так ловко получилось – и в саночки. И – ползком… ну, потому, что опасно: вдруг увидят?! – в общем, ползком через овраги – за бугор, а там ещё хуторок какой-то был, к этой хате свозили раненых, и меня туда привезла.

Значит, уже тут врачи начали подходить, меня в первую очередь посмотрели, что-то сделали, перевязали (ну, самая первая помощь), и потом – в вагон. Оттуда я попал в Мичуринск, в Мичуринске я очень тяжело пережил… – а сразу же нет воспаления, воспаление начинается через какое-то время. И у меня как раз начался в это время воспалительный процесс, а в Мичуринске настолько было много в это время больных, что ставили так две койки – и три человека ложили: некуда ложить! Так два человека лежат нормально, а третий – на железе лежит, и вот мне как раз досталось на железе. Я лежал с двумя этими ребятами… ну как можно: раненый, тяжело больной – и в это время на железе лежать там… Нога всё больше наливается, уже посинела, я время от времени впадаю в забвение, потом возвращаюсь, не кушаю… уже отказался кушать.

Я помню – лежал со мной украинец, актёр, ещё когда я чувствовал себя хорошо, он часто смешил меня – выступал, а потом, когда я раз отказался, два – он видит, что я в полном забвении, и во второй раз он, молодец, побежал к главврачу – и говорит:

– Вот такое дело, давайте – человек может помереть.

Пришли два врача, посмотрели, посоветовались:

– Ампутацию делать, ну, ладно, посоветуемся с таким-то.

Приходит через какое-то время старший – еврей – с этими… очками… посмотрел:

– Не будем делать.

А я как раз пришёл в себя.

– Будем лечить. Немедленно создайте условия!

И меня перекладывают на отдельную койку. Отдельную! Нашли всё-таки. «Создать условия» – видимо, какое-то лекарство: тогда капельниц не было… но что-то, по крайней мере, я начал кушать, начал постепенно приходить в себя, и 5 месяцев лежал там, уже отошёл, начал двигаться, ходить. Ребята, которые со мной лежали, уже выписались, не знаю, куда они пошли… а в это время в 1943-м году освобождали Кубань и станицу Кущёвскую, мою родину.

Я пишу домой одну телеграмму, пишу второе письмо – ответа нет. Пишу ещё… Так и не получил в госпиталь письма, не знаю еду куда, но поехал. А что такое – на костылях, сумка, без питания, продукты продают… давали талоны для питания на вокзалах, но, как правило, там ничего не было: приходишь – а там такое, что или есть невозможно, или вообще ничего нет. Ну, да: сухари – давали.

И так я своим ходом – через Сталинград… я проезжал через него – и видел трупы: горы как раз ещё не захороненных тогда немцев. Тогда их хоронили. И – я попадаю домой, демобилизовался. Был демобилизован, как инвалид 2-й группы, вот так.

До последнего дальше ещё 2 года я прыгал на костылях… потом – палочка, а потом, только через 3 года, палочку бросил – и начал ходить на своих ногах. И, главное что – был молодой организм, поборол! Я через некоторое время встал на ноги – и хоть бы что, и только 2 года назад начала давать про себя знать рана… открылась раз, потом второй раз… сейчас пока не открылась, но воспалилась, и вот мне тяжело сейчас и ходить. Но я пишу, я очень много пишу.

– У Вас три ранения?

– Да, три.

Я как раз хотел, чтобы Вы уделили внимание не только тому, что мы воевали, а и тому, как мы после войны сохраняем память, а это важно! Я думаю, что всё это важно.

10 кинофильмов, вот – смотрите: и вот 5, это 2 киностудии, одна и вторая, эта называется телестудия Екатеринодара, они полностью сделали всё, весь материал, и здесь – в школу когда прихожу… к сожалению, раздал все… а было – 150 экземпляров, раздали во все школы, они были на кассетах, сейчас я на диск перевёл.

А одно время – это фурор! – расскажу такой случай: мы выступаем с ребятами на тему о защите Ленинграда, моя близкая тема, рассказываем там, всё, ребята сидят слушают, никто не знает, кто там сидит, а сидят как раз те, которые в этом фильме, а потом говорят:

– А теперь, ребята, посмотрим на тех, кто был на экране.

И они в это время встают – и выходят! Вы представьте – это атомная бомба. Дети:

– Господи! Я только что видел, я думал, что он погиб, а он живой, стоит тут и рассказывает, что он воевал!

То есть, настолько было доходчиво, настолько было эффектно – вот это такая метода, что я даже не нахожу слов, с чем сравнить.

Сейчас, в это время, я очень тесно сотрудничаю с газетой «Краснодарские известия». Мы в ней создали в 2005-м году «Вестник ветерана». Вот он, два раза в неделю выходит. Здесь статьи самые такие злободневные, вот я сейчас пишу статью и веду рубрику «Десять сталинских ударов». 5-й удар – это операция «Багратион», это Белоруссия, важнейшая памятная дата. Я уже 3-й год веду в этой газете рубрику «Важнейшие памятные даты», и всё, что случилось, предположим, в 1-й половине месяца опубликовано – всё беру: не только войну, а самое такое интересное. Вот, например, в пятницу выйдут «Памятные даты», так там о Левитане, о дикторе. Юрий Борисович, 100 лет ему ровно в этом году, 2-го октября. Вот я там пишу, как его засекретили, как курировали – это всё описывается.

– С войны Вы вернулись в станицу. Какой там была жизнь в этот период? До Победы: с 1943-го по 1945-й год.

– Очень хорошо было: я не сидел без дела. Покуда на костылях – я не мог ничего сделать, жил у родителей, ещё не был женат… я был одинок, холостой. Но, кроме меня, у нас же, с нашего хутора демобилизовалось ещё несколько таких же, как я: раненые, больные, и мы создали комсомольскую организацию. Встал вопрос: «Что делать, что мы тут сидим? Мы, воевавшие, немножко больше знаем, чем те, кто сейчас за партами сидит: молодёжь, давайте браться за дело!»

Мы начали с газеты. Написали в ЦК письмо, что – вот такое дело, помогите выписать… – тогда газету было трудно нам достать.

Между прочим, я вёл дневник на фронте. Это вообще – опаснейшее дело: на фронте вести дневник. Могли сказать, что ты шпион, за буквально одну строчку «подбили там-то, то-то». А когда приехал домой – то расшифровал его, и теперь у меня три тетради вот таких этого дневника, которые я использую, когда мне нужно: как я воевал.

Так вот, мы создали такую комсомольскую организацию, выпустили газету – «Комсомольская правда», а там как раз все события, все дела… пошли в правление, попросили, чтобы дали возможность восстановить клуб (а немцы разрушили там клуб прямо полностью: или бомбили, или что – стены вывалились, но крыша была). И мы добились, открыли клуб, начали делать постановки в этом здании, люди пошли, люди начали интересоваться, ожила жизнь немножко, но мне этого мало: я чувствовал, что я вырастаю из этих штанин, мне надо дальше.

Что делать? – я поступаю в школу бухгалтеров: потому что ещё нельзя ходить, мне нужна сидячая работа, хотя не любил я эту бухгалтерскую работу… мне в рекомендации так и написали – «невсидячий». Неусидчивый, вот так. Я действительно не мог сидеть, но, однако, пришлось идти, потому что – ну как? Палочка, костыли – только бросил, да и нога болит вовсю, ничего другого не сделаешь.

Поработав несколько бухгалтером, я бросил эту работу, женился уже потом – и пошёл во вторую школу: школу мастеров-строителей, в Пашковской, здесь. Выучился на строителя, мастера. Я представлял комсомольскую организацию, вывел её в первые ряды, секретарь комсомола заметил меня, сказал: «Я тебя не пущу никуда, будешь ты у нас в Пашковской». Вместо того, чтобы ехать в свой колхоз – я остался здесь и работал в разных колхозах техником-строителем, выезжал: там клубы, там скотники, там дома жилые… не было специалистов – а я всё-таки хоть немножко, но прошёл годичную школу, самое главное изучил.

Работал там – и одновременно занимался общественной работой, она меня подняла, я там приучился к ней настолько, что потом она дальше у меня уже сама пошла…

– А если вернуться в «задолго до войны»: как в станице восприняли организацию колхозов? Вам уже 7 лет было: что-то помните?

– Отлично восприняли: они рады были хоть что-то… я тогда в хуторе жил. Хутор Полтавский. Рядом со станицей. Между прочим, у меня по месту жительства сделали стенд-музей: целая стена моя, полностью. Берут все материалы.

– Сколько домов было на хуторе?

– Тогда было домов 50-60. Да, небольшой забытый хуторок, очень тяжело было: пьянка вовсю, воровство вовсю. Мы, ребята молодые, конечно, не пили, мы старались, мы всячески… Клуб был вот так нужен! Люди хоть немножко вздохнули, туда стали приезжать все: артисты, артисты со стороны, артисты с района, другие самодельные артисты, то есть, люди начали хоть чуть-чуть приобщаться…

– Про пьянку Вы говорите – это уже после войны?

– Да, после войны.

– А я имею в виду – когда организовали колхоз в 1930-м году: ещё до неё.

– А! До войны – это интересный вопрос. Мой папа был активистом. У нас, например, ни у кого нигде в селе не было библиотечки – а у него была своя библиотека! Это показатель того, насколько мы по уровню были выше. Так вот, в 30-е годы он, как активист, попал в колхоз. Мы жили в другом селе, а его направили туда для возглавления ТОЗа. ТОЗ – это товарищество по совместной обработке земли, это предвестник колхозов. Сначала колхозы не образовались, были ТОЗы: ребята собираются, селяне, организуются, им дают трактор, они вместе обрабатывают, косят, а зимой распадается. Потом опять: начинается весна – и они опять сходятся.

Так всего два года побыло: это первая ступенька колхозов, которая потом переросла в них. Так вот, он был как раз активистом, и очень горячо участвовал в становлении колхозов. Нам за это дали там жильё, мы в хорошей комнате в доме жили. Я описываю в книге, как мы отмечали в этом селе праздники. И – песня: какое отношение она имеет к моей жизни. А песня имеет очень большое значение в ней.

Папа первым вступил в колхоз потому, что он был председатель ТОЗа.

Ну, и я помню 1932-й год… хорошо помню, как ходили по домам, буквально трусИли, всё забирали: и зерно… действительно, это правда было. 1932-й – когда голодовка была. А в 1937-м – голодовки не было. Тогда – да: 1932-й и 1933-й, мне было 10 лет, да, тогда ходили по дворам, собирали весь хлеб, сгребали, зерно даже, ну, в общем, всё брали.

– Как Вы голодовку пережили?

– Папа – активист, а мама – беспокоилась за семью… она взяла и сохранила кукурузу: её всю поместила в бутылки такие стеклянные – и закопала, где – не знаю. И мы время от времени открывали бутылки эти, такие – трёхлитровые… и питались. Была пищей – кукуруза. Да, и была ещё корова. Корова – это кормилица была! Вот как раз спасли нас корова и кукуруза. Мы голодовку эту – ну, не так испытали, как другие… другие – они тут и вымерли…

– На хуторе смертей много было?

– Да, смерти были. Макар Доваров – это наш писатель – написал большую книгу, она называется «Трагедия села», там он описывает все беды села в вот этот период: и 1932-й, и когда мобилизовали, и 1937-й, когда людей начали забирать – в общем, все трагедии села описаны в этой книге. Так что мы пережили это сносно, не очень голодовали, не пухли, не было такого, как в других семьях. И потом, уже в 1938-м, стали на ноги, 1937-й нас не коснулся, потому что папа был активист, это прошло мимо нас, а в 1939-м я уже поступил в техникум.

– В 1939-м что было на столе в деревенской семье?

– Рыбы – не было, точно Вам скажу. Но все что-то выращивают… У нас семья была большая, пятеро детей у отца, две сестры – старше меня, уже были работоспособны, они работали в колхозе. Старшая даже была стахановкой-комбайнёркой, носила красную повязку… тогда отличие такое было: женщина, которая активистка, которая стахановка – носила красную повязку на голове. Она была комбайнёр, она училась у Борина, а Борин тогда гремел на всю страну, это знаменитый комбайнёр; она была на курсах, а потом приехала в наш колхоз. Так что было всё то, что выращивается: была картошка вполне, свинья каждый год резалась на зиму, молоко – корова была, так что у нас питание… хорошо помню потому, что любил сметану: в подвале у нас стояли горшки с ней.

– А что-то из «роскоши» – имелось? Велосипед, часы, граммофон, радио?

– Было. Вот я помню – велосипед. Значит, сдавать нужно было государству поставки: яйцо, шерсть, молоко… наши мама и папа активно в этом деле, дисциплинированно сдавали, и начали сдавать сверх плана… а за то, что сдал сверх плана – получай на сдачу это любое: граммофон, там… Они решили получить велосипед мне. Это было чудо! Это было для меня, я описал это в своей книге, как какое-то событие небывалое. Я действительно первый раз покатался – по хутору проехал. Потом получили ещё граммофон, пытались получить передатчик (Так в тексте. – Прим. ред.) – не хватило денег, а потом это отменили, и таким образом передатчика не было. Но я сделал его сам, когда поступил в Ростовскую школу. Научился делать детекторные приёмники, сделал приёмники, началась война – и их запретили, а я всё равно слушал Информбюро через детекторный приёмник.

Так что – мы неплохо жили… потому, что был свой огород – хороший огород! Там 75 соток, к речке как раз, и корова была, все эти продукты сельскохозяйственные – всё это у нас было. Девочки вышли замуж как раз в это время: перед войной… и одна, и другая свадьбы сыграли, то есть – была возможность.

– Возвратимся на Волжский фронт: вшей – много было?

– Нет, там этого не было, а вот что было… вшей я даже не помню, нас часто проверяли, и как только где-то у кого-то найдут – сразу весь взвод – раз! – «в каптёрку», как мы говорили. Их там прожарят – одеваем свою же одежду, и – нормально. А вот что плохо было там, так это, поскольку холодная местность – нарывы, фурункулы… это настолько тяжело… одно время я замучился, у меня ноги были – все! Я потом попал в госпиталь (ну, не госпиталь – санбат) на неделю, они быстро меня восстановили и дали какое-то лекарство, и мне стало лучше.

Вот это была беда, которую я потом вспоминал под Сталинградом, потому что под Сталинградом – песок, ветер, вьюга, жара, август-месяц, а там – наоборот: болото, вода, чуть на один штык выйдешь – дальше нельзя. Спали под ёлками, рубили «лапы», как мы говорим. Лопатка – она же такая, что можно ещё и рубить: вот там рубишь, настилаешь – и вот на этом настиле спишь. Сантиметров 30 настилаешь – и на нём уже спишь. Во-первых – сухо, во-вторых – оно, наверное, полезно. Вот так.

– Вам, когда Вы ПТР-овцем были, приходилось по танкам стрелять?

– Очень часто. Я помню один бой… конечно, когда бои по нескольку человек – тогда не знаешь, кто подбил… однажды получилось так, что мне пришлось одному – и так сбоку – они как-то с поворота выходят, а мы знаем уже хорошо: бить первого, а потом по последним. Вот у нас была задача – первого в первую очередь… я – раз! – не получилось, должно второй раз получиться… бац! – и он закрутился, всё! Значит, теперь бей под башню, чтобы ещё башня не вращалась. Под башню сбил – башня заклинила, а потом начал последний бить. В это время подходят ребята. Подошли они – а первый уже был подбит, я подбил его, сам лично подбил. И потом уже ребята начали, и по последним несколько человек выстрелили (подбили тоже, но уже не поймёшь, кто подбил, потому что разные стреляли).

Я помню хорошо, как мы в лесу с ПТР пытались подбить самолёт: это интересно. (Смеётся.) А они разведчики – Focke-Wulf, «рама» мы называли их: летают и смотрят, фотографируют лес, а в лесу полно нас… я не помню, какое это время, что мы ещё не занимали позиции, на передовой не были: было такое, ну, день-два. Ну, и вот он пролетел, мы приспособились, мы маленькие – неудобно: так мы тогда берём большого грозного мужчину, так становимся – мы ему на спину ПТР – и давай стрелять. Ни одного не подбили, но важно то, что мы попытались там: если бы мы опытнее были – может, мы бы и сбили самолёт хоть один… хотя – неизвестно: говорили, что они очень устойчивые, бронированные, эти разведчики.

– А когда танков не было – по кому стреляли? По пехоте – били? По огневым точкам?

– В общем – блиндажи били ещё, блиндажи – обязательно. Мы не только занимались танками, мы и ими. Ну, например, хорошо помню под Воронежем: я уже был тогда пехотинцем, но когда подошли под город и увидели зарытые в землю танки – я говорю (я уже обстрелянный был, уже мог ребят учить, но это напрасно): «Давайте ПТР». Нашли, установили его спокойненько… а он – вращается. Закопан в землю – и только башня видна. Вращаясь, он же видит по перископу, где «тр-рр, тр-ррр», а мы – раз! – под эту. Под башню. «Бейте!», – я говорю.

По-моему, было ещё несколько ПТР, мы били под основу, под башню. Всё: заклинило. И это уже совсем другое, когда остальные немецкие пулемёты работали, которые были наверху, но этот пулемёт в танке уже не работал.

Пошли в атаку – не получилось, отбили. Второй раз – получилось, и мы освободили Воронеж… его же целиком не занимали, а фактически его заняли на одну половину немцы, а на другой наши были, и вот с этой окраины мы врага и выбили. И только благодаря тому, что мы взяли ПТР и использовали: били по блиндажам, по ДЗОТам, по ДОТам. Ну, вот пулемёт. Его там засекают – и говорят наблюдатели: «Вот там пулемёт», и – бьёшь.

– Как Вы узнали о том, что война закончилась?

– Я был студентом одногодичной школы бухгалтеров, и мы учились… сначала школа была Приморско-Ахтарская, а потом её перевели в Краснодар, и она и сейчас существует, я там был ещё раз даже через какое-то время.

Так вот, мы жили по квартирам: общежитий не было… по 5 человек. Хозяйка принимала (школа или кто платил – я не знаю). Она, по крайней мере, получала за нас. Она нам не готовила, ничего: только убирала после нас, если мы кушали, будила нас, если нужно, стирала и так далее.

И вот мы – обстрелянные ребята, знающие – видим по газетам, что война уже идёт по Польше, что скоро подойдут к Берлину. Мы организовались, взяли и избрали себе политрука – так, конечно, в потешном смысле, не в серьёзном, но назвали его «политрук». Юра Шевченко, он из Прикубанского района, хуторок под Армавиром – он был без ноги, и он хороший такой парень был. Я говорю:

– Ты идёшь, Юра, мимо киоска – покупай газету, и утром, перед началом – мы за 15 минут подходим, проводим политзанятие.

И мы всегда так и делали: за 15 минут до начала занятия мы приходим, он приносит, говорит:

– Вот сегодняшняя газета, вот это то-то, то-то…

Обсуждаем, как у Твардовского: «Пойдёт Будённый или не пойдёт». Так и мы обсуждали, и видим – что всё ближе и ближе подходит война к концу. Уже наши начали Берлин брать: скоро, но никто же не знает, когда, когда же война закончится?!

И вот вдруг ночью хозяйка вскакивает в нашу комнату, а мы спим:

– Хлопці, вставайте! (Она балакала) Вставайте, війна закінчилася!

Денисовна она или Демьяновна, сейчас уже не помню:

– Демьяновна, что такое?

– Та підіть подивіться що там робиться на вулиці!

Мы, значит, быстренько так: он – протез на себя, я – костыль схватил, оделись кое-как, вышли – ой, господи, уже весь Краснодар поднялся, люди больше на улице – шум, гам, стрельба, с подвалов вытащили бочки вина – выкатили, раздают вино, пьют, поздравляют друг друга, целуются… Незнакомые люди нас, как военных (а мы и были военными, я был в военной форме) – поздравляют, обнимают, целуют, все движутся в сторону Красной – и мы пошли в сторону Красной. В это время над Красной проходят самолёты, сбрасывают листовки, поздравляют с днём победы (раньше так не называли; с победой).

Мы вышли туда – там митинг. Послушали, постояли, ну, вот так поучаствовали… так я узнал, как кончилась война.