Гиршович Михаил Исаакович

Родился 29 июня 1919 в городе Иркутске. Впоследствии жил и учился на Украине, в городе Днепропетровске.

Август 1936 года - призвался добровольно в Красную Армию Днепропетровским райвоенкоматом. Поступил в Харьковское военно-медицинское училище, которое окончил в июне 1939 года. Затем был назначен фельдшером зенитно-артиллерийского дивизиона в состав 115-го зенитно-артиллерийского полка 2-го корпуса ПВО города Ленинграда. Потом был назначен комиссаром 25-й отдельной зенитно-артиллерийской батареи, выделенной от полка. Принимал участите в советско-финской войне 1939-1940 гг.

Июль 1941 года — Август 1943 года, 291-я стрелковая дивизия, 25-я отдельная зенитно-артиллерийская батарея, 3-й стрелковый полк, 231-я стрелковая дивизия (бои на Ленинградском фронте), комиссар батареи, капитан (с декабря 1941 года).

Декабрь 1942 года - ранение в правую ногу в боях за Красный Бор.

Август — Октябрь 1943 г., 1564-й зенитно-артиллерийский полк, помощник начальника штаба полка по строевой службе.

Октябрь 1943 года — Май 1945 года, 329-й зенитно-артиллерийский полк малого калибра, Южный и Юго-Западный фронта ПВО, помощник начальника штаба полка по оперативной подготовке, капитан (бои под Днепропетровском, затем — на территориях Румынии, Венгрии и Чехословакии)

Награды: два ордена Красной Звезды, медали: «За боевые заслуги»,«За оборону Ленинграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Праги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

После войны 26 лет прослужил во Владивостоке в штабе гражданской обороны. Уволился в запас в 1964 году. Подполковник. Затем работал в крайисполкоме во Владивостоке. С 1977 года — в городе Таллине Эстонской ССР. До 1991 года работал в республиканском штабе гражданской обороны. В настоящее время — председатель Совета ветеранов Еврейской общины Эстонии.

Михаил Исаакович, для начала расскажите коротко о вашей жизни до того, как вас призвали в армию?

До армии я учился. Значит, я родился в Иркутске 29 июня 1919 года. Из Иркутска родители переехали в Днепропетровск. В каком году? Мне было тогда, наверное, шесть или семь лет. Я пошел в школу. Но я не окончил ее: проучился я там до 1936 года. В августе месяце 1936 года я добровольно пошел в армию.

А как так получилось, что вы пошли в армию?

А получилось следующее. Был болен отец злокачественной опухолью. И мы оставались с матерью и с братом без средств к существованию. И не было другого выхода у меня, как пойти в армию. Это был 1936 году, когда в Германии свирепствовала вся эта история с Гитлером, и уже война в Испании была. В общем, положение было понятное для всех. Отец умер у меня. И я тогда решил, что пойду служить в армию. И я пошел служить в армию добровольно. Я поступил в Харьковское военно-медицинское училище, которое я и окончил, получив звание военного фельдшера. И был назначен в Ленинград, там я получил должность фельдшера артиллерийского дивизиона в 115-м зенитно-артиллерийском полку. Это было в мае месяце 1939 года. Это был 2-й корпус противовоздушной обороны Ленинграда.

Кстати, то, что приближается война, как-то ощущалось в то время?

Да, конечно. Были политинформации, которые проводились в подразделениях, в частях. Приезжали политработники из соединения, из военного управления, читали лекции, проводили политинформацию. И все это приближение войны, конечно, ярко и открыто выражалось в событиях, которые назревали. И все эти договоры, которые были тогда опубликованы, говорили об этом. Мы видели большие полотна, где были изображены Гитлер со Сталиным. С ними, а также с Молотовым и Риббентроппом висели огромные панно в Ленинграде. Мы знали, что все, что говорится и декларируется, не то, что это неправда. Но когда это будет, то есть, что случится война, было трудно сказать. Тем более, что в декабре 1939 года, даже, кажется, в ноябре месяце, началась Финская война, в которой я также участвовал. Я был тогда военфельдшером. Но в войне я участвовал в совсем другом качестве. Тогда было так. С каждого полка, а таких полков, как наш, было много, выделяли по одной батарее отдельно для стрельбы по целям не воздушным, а наземным. У нас была 25-я отдельная зенитно-артиллерийская батарея, выделенная от полка. И я тогда же, когда наша батарея была выделена, был назначен комиссаром этой батареи. То есть, я был не фельдшером, а комиссаром. Я ушел с прежней своей должности, мне она не нравилась. Там, конечно, была целая прелюдия с моим назначением. И так я, собственно говоря, стал комиссаром этой батареи.

А что за прелюдия была с вашим назначением?

Комиссар полка, я его хорошо помню, фамилия его была Спиридонов, в разговоре со мной как-то сказал: «Чего это ты чирики лечишь? Давай вот политработой занимайся, это — предметное дело.» Я согласился. Мне нравилась эта работа. А я был тогда, еще с 1939 года, еще с училища, кандидатом в члены партии, тогда это называлось ВКП (б). А в то время кандидатский стаж в партии составлял два года. Так что я был тогда кандидатом в члены партии. И он, этот комиссар, мне предложил должность комиссара. И меня утвердил член военного Совета корпуса в этой должности. Меня пригласили тогда, помню, в штаб корпуса. Там со мною разговаривали, а после утвердили в должности. Это было как раз накануне моего назначения. И я уже на Финскую войну попал комиссаром этой батареи.

Какими были первыми бои на Финской войне у вас?

Ну это мне трудно сказать. Мы же были отдельная зенитная батарея, а она же в бой не вступает. Это если бы были налеты авиации...

А налетов не было?

Нет, конечно. Наоборот, вся наша авиация шла через нас на Финляндию и бомбила линию Маннергейма. Надо было пробить эту линию. Ведь там была очень плотная непроходимая линия: на подступах были болота, а линия вся, точнее сказать - укрепленный район, был в дзотах и дотах. Надо было большими бронированными укреплениями пробивать эти заграждения. Поэтому авиация летала почти круглосуточно так называемой каруселью: одни заправляются, другие бомбят, потом другие отбомбятся, а те летят бомбить. Это был Карельский перешеек, и мы все это видели: как идет наша авиация, что за этим следует. А была же зима: мы вступили в войну зимой, это был уже декабрь 1939-го — февраль 1940-го.

Обмундирование хоть как-то согревало вас?

Никакого обмундирования фактически у нас не было. Мы в сапожках были. Я уже носил тогда три квадрата в петлицах, так как был политруком. Были мы в офицерских шинелях и в хромовых сапожках. Ни перчаток, ни шапок, ни рукавиц, ничего этого у нас не было. И только уже во время войны, когда начались обморожения, когда люди гибли уже от морозов, вот тогда нас начали снабжать. И тогда появились эти лыжные батальоны, которые шли перебивать эти выбитые бреши в линии Маннергейма. Проходить, просачиваться пришлось с большим трудом. И танки начали проходить тоже с очень большим трудом. Поэтому мы сидели в своих котлованах, окопах и вели бой только в том случае, если вступала в действие авиация. А так как финская авиация была подавлена и никаких действий со стороны противника не было, то наши пушки были только использованы для стрельбы прямой наводкой.

Вы служили в армии до войны. Как вы считаете: наша армия была профессиональной?

Конечно. То, что творилось тогда, и все, что мы знаем теперь, все эти расстрелы, тюрьмы и уничтожение руководящего офицерского состава, - это две большие разницы. Того, что говорится сейчас, мы этого знать не знали. Знали только то, что вдруг исчезал человек. Враг народа! И все. И так было еще тогда, когда я в училище учился. Это был, помню, 1937-й год. Нас в училище поднимали по тревоге, вооружали винтовками и выводили на территорию города, где мы окружали целые районы. Там ходили «черные вороны» и окружали тех людей. И мы знали, что это враги народа, и больше ничего. А кто такие? Больше мы ничего не знали о них.

Чем 22 июня запомнилось?

22 июня я находился в филиале военно-политической академии имени Ленина в Ленинграде. Это было уже после Финской войны, когда я туда попал. Направили меня туда в порядке повышения квалификации. И там мы учились. Но там не было у нас никакой учебы по курсам. Было так: набрали целый состав, и начали учиться. Помню, несколько было рот и взводов, которые были в этом составе. И мы учились. Где-то в конце мая — начале июня 1941 года мы были в Царском селе. Это был летний лагерь академий, то есть, лагерь, где летом располагались все академии, расположенные в Ленинграде, и военные училища, и воинские части. И мы были в числе этой академии в Красном селе в летнем лагере. Все эти академии, учебные заведения, части относились к Ленинградскому военному округу. Там у нас проходило освоение новой техники, обучение орудийных расчетов, обучению ведению меткого огня по воздушным целям. 21-го числа ко мне приехала девушка, с которой я дружил. Это была суббота. Мы с ней вечером гуляли, смотрели у себя кино, и на завтра она должна была приехать еще в город к нам. То есть, из города в Красное село, 22-го июня, она должна была приехать ко мне. А в 4 часа ночи нас подняли по тревоге, построили, объявили о том, что объявлена война, и никакой встречи, конечно, уже не было у меня с девушкой. Были выставлены сразу посты наблюдения за воздушным противником, в том числе нас, зенитчиков, мобилизовали тут же на службу по обнаружению самолетов. Главным для нас делом было опознание немецких самолетов по силуэтам. Были специальные комнаты такие, где мы отличали свои самолеты от самолетов противника. И были выставлены специальные посты наблюдения. Вот на этом посту наблюдения я находился с 22-го числа июня месяца.

После того, как началась война, вас куда-то направили?

Где-то недели через полторы — две (точно не помню) после начала войны этот наш лагерь был расформирован. Прибыли грузовые машины, и нас на них развезли по частям. Так поступили не только со мной и моими товарищами, но и с товарищами из других частей, училищ и академий. Поскольку расстояния были небольшие, зенитчики были собраны и отвезены в Ленинград. Нас отправили в штаб 2-го корпуса ПВО, который находился на Барском переулке в Ленинграде. Оттуда нас развезли опять по частям.

Я опять оказался в 115-м зенитно-артиллерийском полку, то есть, в своем полку, где был раньше. Был у нас 5-й дивизион, в котором я был в числе одной из батарей комиссаром. Нас выделили опять в одну батарею по тому же принципу, как это уже было на Финской войне, и передали в стрелковые полки, в стрелковые дивизии. И вот я попал в составе своей батареи в 231-ю стрелковую дивизию. Наша батарея была придана этой дивизии, и мы в ее составе начали воевать.

Мы были отправлены в Дудергоф на охрану аэродрома, в котором самолеты сидели в ожидании. Это были крупные тяжелые бомбардировщики СБ-3 и СБ-4, трехмоторные и четырехмоторные самолеты. И мы были приданы на охрану этого аэродрома. Вообще части, училища и академии, которые были до этого в красносельском лагере, были брошены на ликвидацию немецкого десанта в районе Петергофа — Дудергофа. Через два или три дня был ужасный налет большого количества самолетов. Даже не могу сказать, сколько. Там разбомбили все. Погибли все самолеты. Нашу батарею колошматили сильно, - это было страшное дело. У нас было в батарее всего четыре пушки. Колошматили ужасно. Вели не прицельный огонь, а так: лупили по площадям. И мы там стояли. У нас и раненые были, и были пушки побиты осколками от снарядов. Эти бои описаны мною в книге воспоминаний ветеранов «Опаленные войной», которая вышла несколько лет назад:

«До охраняемого нами аэродрома, где базировались средние и тяжелые бомбардировщики, было рукой подать, около километра. Только мы заняли позиции и начали окапываться, как на аэродром напали фашистские самолеты. Вступаем в неравный бой. За разрывами фугасок и гулом самолетов ничего было не видно и слышно. Сплошной стеной стоял дым. Стволы орудий были горячими, наводчики работали с азартом, не обращая внимания на рвущиеся совсем рядом бомбы. Корректировать стрельбу было невозможно — ведем заградительный огонь. Поставленная батареей огневая завеса заставила врага перестроить свой боевой порядок. Этим воспользовались наши «ястребки», придавили «юнкерсов» сверху и сзади, рассредоточили их и начали расстреливать. Здесь мы впервые увидели, как наши летчики, не щадя своих жизней, охраняют небо Ленинграда. Вынырнувший откуда-то И-16 свечой взвился ввысь и, догнав уходящего «юнкерса», открыл по нему огонь, мы отчетливо слышали выстрелы. Но у нашего летчика, видимо, что-то разладилось, казалось, «юнкерсу» удастся уйти. Но вот незаметно начало сокращаться расстояние между большим Ю-88 и маленьким И-16, и вдруг за «юнкерсом» потянулся черный шлейф — это наш летчик протаранил вражескую машину, а сам выбросился на парашюте.»»

Что было после того налета?

А после, это было 30-го августа 1941-го года, мы получили приказ передислоцироваться вот из этого Дудергофа на перекресток дороги Выборг — поселок Мертуть. Эта дорога шла от Ленинграда на Выборг через Белый остров. И не доходя Белого острова, в скольких-то километрах от Старого Белоострова, находился один перекресточек. Там протекала река Сестра, было село Мертуть и поселок Александровское. Вот здесь мы расположились. И вот в этом месте, вот на этом участке, нас впервые разбомбили минометными снарядами части, которые сидели на переднем крае ихнего, финского, наступления. Как это получилось? Получилось это, значит, следующим образом. Наша линия обороны шла к Выборгу, к Белому острову, а линия обороны финнов шла как раз до Белого острова. И вот, на расстоянии 800 метров между нами и ними был вырыт противотанковый ров. Вырыт он был населением Ленинграда. Это был огромный противотанковый ров! И мы были с этой стороны рва. А потом оказалось, что рядом с нами, в 800 метрах, эти части минометные стояли. Мы этого не знали. Полк, к которому мы придавались, 7-й полк 237-й стрелковой дивизии, еще к этому месту не прибыл. А мы уже прибыли, расположились на этом перекрестке в районе села Мертуть, начали греть свои котлованы для четырех пушек, и попали под обстрел. И вот тогда мы потеряли и много людей, и пушек. Но пушки не так были побиты, а люди были сильно побиты. И вот здесь, на этом участке, 27-го сентября был очень большой налет на Ленинград самолетов. Мы сбили три самолета. Нас за это наградили, но после. У меня сохранился альбомчик, который я вел как комиссар батареи. Там обо всем этом написано. Последние записи были сделаны там в 1942 году. Вот видите (показывает), это я сам все писал. Писал я на таких  отдельных листочках ученической тетрадки для рисования, которые у меня были. Вот, к примеру, первая запись в моем фронтовом альбоме: «Командир первого расчета Перепелкин сбил 27 сентября 1941 года «Юнкерс-78». За этот случай расчет наградили. Один самолет один расчет выпустила. У меня есть выписка из приказа командующего о награждении расчета за сбитые самолеты. А мы с Иваном, с командиром полка, ничего не получили за этот самолет. Только потом меня в том числе и за это орденом наградили.

Комиссар считался равным командиру по должности?

Ну решение принимал командир, согласуясь с комиссаром. Но это все зависело от того, какой командир и какой комиссар. Мы с Иваном, Иваном Егоровичем Алексеевым, который был командиром батареи, жили нога в ногу, и не знали мы никаких распрей. Говорили примерно так: «Ну надо — надо! Миша, Ваня.» Вот и все.

А звание какое у вас было тогда, как у комиссара?

В декабре 1941 я получил звание капитана, а до этого был политрук: три квадрата у меня было в петлицах. А потом одну шпалу стал носить. И так капитаном я был до самого конца войны.

Что было после того, как сбили три самолета?

Дальше воевали.

В составе части до какого времени находились?

Ну, грубо говоря, до августа 1943 года.

После этого били у вас сбитые самолеты?

После — нет. Стреляли, но не попадали. Из четырех расчетов три расчета у нас сбило по самолету, а больше - нет.

Что представляла из себя ваша зенитная батарея?

Мы входили в состав 291-й стрелковой дивизии. Наша отдельная батарея несколько раз меняла наименования. Она была сначала 25-й, потом стала 365-й, еще позже стала 75-й. Потом как ее назвали, я уже не помню сейчас. Что она из себя представляла? Я был комиссаром ее, а командиром ее был Иван Алексеев. В батарее было четыре машины ЗИС-5, два боекомплекта снарядов. Нас было в батарее 36 человек.

Стреляли только по самолетам?

Мы стреляли по наземным целям. У нас не было приборов для стрельбы по авиации, - так называемых приборов ПУАЗО (то есть, приборов управления огнем зенитной артиллерии). Когда мы стреляли по авиации, то у нас были так называемые круги Грибанова, которые определяли направление ветра, скорость и решение задачи встречи с целью, - тогда были такие приборы, которые ставили, и после того сразу было видно, какая скорость, какое расстояние и какое место встречи. Мы вели огонь и по целям попадали. А прямой наводкой мы стреляли по пехоте, по машинам, по танках. По каким угодно. Тут вот в этих заметках из дивизионной и армейской газет, которые я вырезал и в свой фронтовой альбом наклеивал, все сказано. Так что я получал эти газеты, и фотографии и заметки, которые они публиковали, и просто  собирал. Потом наклеивал их и ходил по батарее, по этим окопам по своим, по котлованам, и показывал бойцам. Вот, например, о нас была заметка о нас в «Ленинградской правде» за 26 декабря 1941 года. Все это у меня сохранилось.

Какие-то самые тяжелые бои до 1943 года вам запомнились?

Но дело в том, что мы же не пехота были. То, что делала пехота, мы видели, так как находились совсем рядом. Рядом с нами ведь были артиллерийские полки. И мы же в составе 291-й стрелковой дивизии тоже там находились. Мы ходили в наблюдение, ходили на передний край. Сидели на переднем крае. Там, где мы были, уже передний край находился! Дальше уже все — был противник. Мы знали и видели, что там, на переднем крае, делается. Но на себе мы этого не ощущали. Мы не ходили со штыками так, как они. Было так. Вот они готовят наступление, а мы уже знаем, мы все стоим в готовности, у нас уже все пушки нацелены на территории по квадратам на картах, где мы должны открывать огонь в случае необходимости.

Когда вы были комиссаром, как подчиненные воспринимали? Не считали ли они вашу работу ненужной?

Я человек покладистый, у меня с ними хорошо все получалось. У меня не было такого, чтобы я скандалил или проявлял к ним какое-то не то отношение. Ничего этого не было. Даже я был еврей, но никогда не было такого разговора, что я какой-то там жид.

То есть, антисемитизма не было?

Абсолютно. Я иногда и сам не помнил, кто я: еврей или же не еврей.

А другие национальности были еще у вас, кроме русских?

Конечно. Вот у меня старшина роты Курмалеев. Не один там был, а десятки таких. Хорошие ребята были!

Вы находились под Ленинградом. А ощущали ли вы голод блокады? Как питались вы тогда?

Да, голод я испытывал. Могу сказать, что в период ленинградской блокады кошку я ел, ворону я ел. Не было же ничего из питания, нам ничего не давали. Были какие-то колбаски, вернее, кусочки их. Но их даже жевать было невозможно. Даже не скажу, на сколько времени нам их выдавали.  Помню, мы били ножами, чтобы разбить эти куски. После этого их сколько-то времени жевали. Была у меня цинга во время блокады. Ноги были такие вот опухшие, зубы повыпадали. Потом мы находились на расстоянии 30 километров от Питера, от Ленинграда. И мы находились в районе к Белому острову. Поезда не ходили, машины не ходили, лошадей вообще уже не осталось. А начальство есть начальство. В Ленинграде по-прежнему проводились совещания. И нас, комиссаров, политруков, приглашали на эти совещания. Давали сухой паек, мы мешок одевали на плечи и шли. В этот паек входила банка тушёнки, входил кусок хлеба и входили галеты какие-то. На десять дней все это нам выдавалось. Бывало, идешь пешком оттуда, от передовой, в Питер. Дело было зимой, в валенках и в полушубке шли мы 30 километров в Ленинград. Хорошо, что не один шел, а в составе целой вереницы людей. Там было так: одни туда шли, другие — обратно. Короче говоря, не скучно было. Шли без ночевок, прямо шли. Потом приходили в Ленинград на совещание. Думаете, там какие-то гостиницы были? Ничего подобного. Приходишь, рано или поздно, в помещение штаба корпуса. Вокруг стены, где-то скамеечки есть, кресла есть, на которых люди сидят и ждут, когда начнется совещание. Отсидели, побыли на совещании, и опять вперед домой шли. Так что вот так ходили: тридцать километров туда и тридцать километров обратно И как вы думаете, котомки хватало нам с продуктами? Ее давали на десять дней. А нам ее хватало на два-три дня. А дальше потом уж ничего не было. Хоть ты там приходи — хоть не приходи. Все равно ничего не получали больше. Вот так и питались.

А в каком состоянии в целом был блокадный Ленинград?

Ну я так не могу вам этого сказать, потому что я же не бывал часто в Ленинграде. Мы были за Ленинградом, в 30 километрах от него. Но вот когда приходил в Ленинград, запомнились отдельные случаи. Зима. Было что-то заснежено. Стоят трамваи: разбитые и расколоченные. Идут много людей, тащат саночки с трупами. Одни просто завернуты в простыни, другие — в чем-то сколоченном. Вижу: идет машина грузовая, по прошлым типам, ЗИС-5. В ее кузове завалено трупами все до самого верха. Еще кто-то там сидит из молодежи, один-два, и сопровождает этот груз в братскую могилу. Это я сам видел. Запомнился еще один случай. Однажды я шел на совещание. И я тогда уже в Новую деревню входил. Вдруг образовался какой-то шум. Шел человек. Старик это был? Это трудно было сказать. Все было у него обмотано и замотано. Только глаза его были видны. Он был весь в шапках и шарфах. Не понять даже было, мужчина это был или женщина. Одна можно было сказать: шел человек. И вдруг я вижу следующее: выскакивает какой-то, откуда он появился, не знаю, из подворотни человек, ударом топора отрубает ногу у этого человека и удирает. То есть, прямо ногу отрубил топором и удрал.

Людоедство, значит, было?

Конечно. Расскажу следующее. До декабря месяца наша батарея располагалось в одном месте под Ленинградом. Я уже забыл, как оно называлось. Там были домики. И нам сказали, что где-то на чердаках в этих домиках кто-то солит в бочках человечье мясо. И мы ходили на поиски этого мяса. Не только я, но и целая группа наших солдат вокруг этого населенного пункта ходила по домам, по чердакам особенно, и искала мясо. Но мы не нашли ничего. Но мы искали, потому что нам говорили: «Говорят, что есть где-то соленое человеческое мясо.» Мы не видели этого мяса, но то, что разговор был такой, это я знаю.

А что было после 1943 года? Где после этого проходил ваш путь?

Дело в следующем. В 1943 году, в августе месяце, готовилась возможная сдача Ростова-на-Дону и ведение войны в этом районе по примеру Ленинграда, попавшего в блокаду. И тогда 200 человек офицерского состава было переправлено самолетом из Ленинграда в Ростов для передачи опыта ведения боев в блокированном городе Ростове. Из числа зенитчиков нас было 25 человек, которые попали туда. Попал туда и я.  И вот в числе этих 200 офицеров нас перебросили самолетом в Ростов. Летели с Ленинграда почти до Свердловска, и от Свердловска до Москвы, а от Москвы — на Ростов. Пятьсот там даже не знаю какой был полевой аэродром, где нас посадили. Потом мы болели. Короче, когда мы в Ростов прибыли, я там попал в зенитно-артиллерийский полк. Номер его был 1564. Попал я туда в должности ПНШ (помощника начальника штаба) полка по строевой части. Был я там почти три месяца в этой должности. Главные и большие там бои были на реке Миус, к которой наши не дали немцам возможности пробиться и тем самым окружить город Ростов. И он поэтому не был окружен. Бомбили немцы сильно наши войска: там, на Миусе, большие бои шли, но все-таки отстояли город. И уже в Ростове был получен приказ 9-го Сталинградского Краснознаменного корпуса ПВО формировать полк в Макеевке на ведение боев по форсированию Днепра. И я, человек, только что прибывший в этот полк — 1564, был направлен для формирования этого полка, который был потом назван 329-м зенитно-артиллерийским полком. Полк, значит, формировался в Макеевке. Я туда прибыл самостоятельно: на бензоцистернах, на нефтецистернах, я сидел и перебирался туда, из Ростова в Макеевку. Описать, конечно, это очень сложно. Война, бои, и вот, значит, идти нужно было туда. Кроме того, не все еще было освобождено от немцев, чтобы можно было свободно проехать из Ростова в Макеевку, на формирование этого полка. Но командование именно так организовывало это дело. Не знаю, правильно — не правильно это делалось, но так вот оно на самом деле было. И вот формировался этот полк. Полк был огромный, пятидивизионный. В нем было сто пушек.

А какие были там пушки?

Уже 85-миллиметровые пушки. Так что это было стопушечный полк. Это был крупный полк. Крупнее его был только полк 1564. А наш полк был старый-старый. Он даже пушек не имел: раньше там были 76-миллиметровые орудия. Но мы уже сформировали полк из 85-миллиметровых пушек. На каждой такой пушке — полагалось по шесть человек. И я там оказался один из числа командования: командира полка еще не было, начальника штаба тоже не было. А я туда был назначен на должность помощника начальника штаба по оперативной подготовке. Штаб корпуса, которым командовал Герой Советского Союза, я уже забываю его фамилию, размещался в Донецке. Но Макеевка и Донец недалеко друг от друга находились, если вы знаете, их расстояние друг от друга равняется где-то трем километрам. Там, в полку, нам газик такой был придан, и мы благодаря ему имели связь со штабом корпуса не проводную, а вот непосредственную. Было так: приедешь, доложишь, получишь задание и едешь его выполнять. Вот так формировали полк. Формировали его в течение где-то двух недель. Это был 329-й зенитно-артиллерийский полк. И как только полк был сформирован, мы с ходу пятью дивизионами пошли в бой от Ростова, от вот этой Макеевки, и на Днепропетровск. В боях со всей пехотой, с танками шли лавинами. Фронт был, по-моему, тогда 3-й Украинский. Дело в том, что названия фронта часто менялись. Сначала это был Донской фронт, потом стал Юго-Западный, потом - 3-й Украинский, потом 4-й Украинский. Так вот названия фронта все время менялись. Квалифицировать фронт по названию, конечно, можно, но трудновато... Но есть у меня данные, в какое время как назывался какой фронт. Но я так скажу: что это был Украинский просто фронт. И мы шли в его составе с боями. Правда, мы сами ничего не стреляли, потому что были не в первом эшелоне, а в третьем. И шли без необходимости приведения зенитных пушек в действие. Но мы, как зенитчики, были не одни: тогда в составе наших войск много было пушек, которые шли. Ну мы же лавиной и в огромном количестве шли. В таком огромном количестве шли, что просто месту повернуться негде было. И вот так вот, днем и ночью, своим ходом пришли к Днепру, подошли к Днепропетровску. Мост был разбит, стоял понтон, то есть, понтонный мост. И мы начали на этом понтонном мосту перегружать свою технику. Рассказать об этом очень сложно. Это надо видеть и надо просто самому в этом участвовать, потому-что это были невероятные затруднения, сложности и потери. Только пушка упадет — надо ее поднимать. Без пушки тебя не пустят, и поэтому тебе надо ее поднимать. Были, конечно, специальные подразделения, которые эти пушки поднимали и ставили опять на понтоны. Ну и пробки в результате всего этого образовывались. Там и матюги какие хочешь можно было услышать. Во всяком случае, мы переправились через этот понтон и стали в Днепропетровске. Штаб полка расположился в городе Днепропетровске и пять дивизионов, начиная от Днепропетровска и кончая слева от Запорожья и справа до границы, я уже не помню, но за пределами Днепропетровской области, расположились. В полку было сто пушек, а в каждом дивизионе — по двадцать пушек.

Короче говоря, обосновались мы в Днепропетровске. Это был октябрь месяц 1943 года, 25-го числа. Мы участвовали во взятии Днепропетровска. Это был город, в котором я учился. Это был город, в котором жили мои родители. И это был город, в котором я женился. Женился я во время войны. Мы с женой 29 июня 1944 года записались в загс. Это было уже после того, как Днепропетровск был взят нашими войсками, и уже там советская власть была. Вот так мы пробыли в Днепропетровске с июня 1943 года и до сентября 1944 года. Ну потом, пока гнали немцев на Запад, у нас проходили переформирование, переподготовка, и так далее. А в 1944 году, в сентябре месяце, наш 329-й полк получил приказ: двигаться на город Галац. Этот город Галац был уже территорией Румыния. И мы своим ходом, на своей технике, прошли от Днепропетровска через Одессу, в город Эсексе, это в Румынии, и потом оказались в Галаце. Из Галаца мы пошли в Венгрию, в город Будапешт. Затем была Чехословакия. До самого конца войны, то есть, до 9-го мая 1945 года, наша корпус и наша дивизия участвовали в освобождении Праги. В этом мы тоже приняли участие. И на этом у меня кончилась война.

Какими наградами вы были отмечены?

Знаете, после 1943 года я был помощником начальника штаба полка по оперативной работе. И я по своей должности, по своим обязанностям представлял командиру полка реляции для награждения отличившихся. На себя я писать реляции не собирался. Правда, однажды мне командир говорил: «Миша, пиши на себя.» Я отвечал, что я писать такого не собираюсь. «Если вы считаете, что я там заслужил, пишите, - сказал я ему. - А я писать не буду.» Поэтому я не получил ничего. Вот только орден Красной Звезды дали мне потом за сбитый самолет. Командир меня представил к этой награде.

Когда подписывали представления, за что в основном представляли?

За мужество, за храбрость.

Как вообще работала эта система по представлениям к наградам?

Была специальная форма наградного листа, где писалось представление. Кроме всех этих данных о человеке, которые называются геометрическими данными, было специальное место для реляции: за что человек награждается. И там было указано, как он служил, за что он награждается, сколько времени он находится на службе и каково его участие в боевых действиях. И отношение к дисциплинированности, пятое-десятое, - все это там тоже указывалось. Там писалось конкретно, за что его представляют к награде. Допустим, писалось, что за двенадцать уничтоженных автомашин. Или за два сбитых самолета. За сбитый самолет — это не просто так было награду получить. Вы знаете, как проходили представления к награде за сбитый самолет? Надо было сначала представить деталь, где был бы указан номер этого самолета. Вот самолет, предположим, сбили. Но этого было мало. Теперь его надо было найти. Была рамка такая, которая крепилась к каждому самолету, - на ней указывался номер самолета и его тип. И когда ты представлял кого-то для награждения, в штаб должен был представить эту рамку с номером самолета. На один сбитый самолет можно было два, три, четыре человека представить. Но было обязательное условие: чтобы видно было, что этот самолет был сбит. А так тебе на слово никто не поверил бы: сбил ты или не сбил. Этого никак не докажешь. Только фактически. Но как там находили эти самолеты, вернее, эти рамки с номерами, это другое дело. Но без этого сбитого номера не получали ничего.

Михаил Исаакович, вот вы были в самом конце войны Чехословакии. Вы с мирным населением встречались? Как оно к вам отнеслось?

Замечательно. Вот по этому поводу можно говорить отдельно: о том, как нас встречали румыны, венгры и чехи. Румыны относились к нам даже не могу сказать, как. Безразлично они к нам относились. Во всяком случае, не проявляли какого-то недовольства. Венгры явно проявляли такое презрение. Я, например, вспоминаю следующее. Идешь, бывает, по улице. А мы же в форме по городу ходили. И вот он, тоже офицер или просто солдат, попадается тебе по пути. Так вот, если он тебя встретит, он обязательно перейдет на другую сторону, чтобы только с тобой не встретиться, чтобы только не поздороваться и чтобы не заговорить с тобой. Венгры неважно себя вели. А чехи как братья родные были нам. Замечательно они к нам относились. Мы с ними вместе проводили мероприятия, встречались, они приходили к нам, мы приходили к ним в гарнизоны. Хорошо, очень хорошо себя вели. Так что если вас это интересует, могу сказать, что впечатление о них, о чехах, у меня хорошее осталось.

Само окончание войны вам чем запомнилось?

Конечно, я окончание войны помню. Тут в альбомчике у меня есть фотография места, где мы как раз в это время находились. Это было в городе Комарне в Чехословакии. В этом же здании, где мы жили, располагался огромный подземный штаб. Здесь же проходили туннель, здесь же рядом располагались и портовые сооружения. В Комарне был порт, где была Дунайская флотилия наша. В то самое время я был в штабе полка, в подземном штабе, на дежурстве, ну на службе. Дело было ночью... Но о том, что война кончилась несколько недель назад, было понятно всем, - тут и говорить нечего. Потому что войны не было как таковой. То есть, там, где мы находились, войны не было. Была война где-то в Германии, где-то на подступах за Берлином, под Берлином, в Берлине, в этих местах, где-то на этих островках. Но у нас уже все гуляли, уже войны как таковой, требующей большого напряжения, проведения каких-то крупных операций, уже не было. И все уже ждали: вот-вот война будет объявлено об окончании войны. И вот, это было 9-го числа мая месяца, а именно в ночь с 8-го на 9-е, я получил шифровку со штаба корпуса о том, что с такого-то числа и такого-то часа военные действия прекращены, что война окончена. Тогда я вышел на улицу, на площадь, закричал как резаный,  несмотря на то, что это утро было, а было где-то 4 часа утра. Потом все уже были на ногах, все повыскакивали, и началась стрельба. Происходило что-то невероятное! Все кричат, все обнимаются, все плачут, все радуются. Через некоторое время командир дал команду построить взвод управления. Потом по приказу туда в дивизионы мы дали соответствующие распоряжения о не сворачивании готовности и бдительности, о том, чтобы быть на чеку, но что война закончена. В общем, все режимы военного времени мы должны были исключить. И где-то часов, наверное, я не помню во сколько, но, наверное, часов в десять — одиннадцать, построили взводы управления, связи, которые были у нас здесь. Рядом были дома, где размещались они. Так вот, их построили, поздравили с победой, и пошла после этого пьянка.

А потери во время войны были у вас?

Ну поначалу, когда мы были в Ленинграде, были. А потом, когда я стал помощником начальника штаба полка по оперативной подготовке, с этим было уже не так. Но были, конечно, санитарные потери, но не боевые.

А по каким причинам эти потери были?

По всяким причинам. По болезни умирали люди. Часть была из личного состава ранена, часть просто по возрасту умирала: у нас были и люди, которые больших возрастов были тогда. Но где-то по 50 лет им было. Их было где-то семьдесят единиц таких. Но я не могу сказать, что они все поумирали: большая часть выжила.

В полку под обстрелы, под бомбежки попадали после 1943 года?

Нет, я не помню таких случаев. Наши же дивизионы стояли не на передних линиях. Они всегда стояли на охране крупных объектов войны: аэродромов, танковых соединений, больших портов военных.

Какие ваши основные обязанности были на посту помощника начальника штаба?

Планирование боя было главной моей обязанностью. Я планировал бой, все карты боя я составлял, все так называемые схемы заградительного огня, непрерывного огня, составлял, - это все необходимо было иметь за пределами всей системы обороны территории, которая нам по приказу командования или фронта, или дивизии, или армии давалась почти на каждый день. Эти карты менялись очень часто. От нас требовали ведение огня и иметь свои силы и средства для проведения каких-то операций, которые там проводились. Мы их не знали. Нам только давали районы обеспечения, и мы должны эти карты были разрабатывать. Это давалось на масштабах примерно 25 и 50 миллиметров, поэтому очень крупные такие зарисовки приходилось делать. В общем, составлялись такие карты ведения огня. Карты были огромные. Для этого, для таких больших карт, делались специальные столы. И там по карте вот только ПНШ-1 вел все, а все остальные выполняли эти работы. Ну проверял, конечно, начальник штаба, и в первую очередь - командир полка. Потом это утверждалось и принималось к действию. Бывали замечания, поправки, но без этого не бывает. Кому-то это представлялось более важным, кому-то — менее, если составлялись ПНЗ, то есть, постоянные площадки или плацдармы для ведения огня, которые могут быть более насыщены боем, или менее, в зависимости от того, какие ставились задачи для сухопутных частей. Это было очень важно: потому что если мы начинали вести свой огонь, то это было опасно для наших солдат.

Вот вы находились под Днепропетровском. А какого характера там были бои?

Мы пришли же туда только. А как его сдавали, я ж этого не знаю. Я только знаю как освобождали Днепропетровск. Очень тяжело. У немцев было очень большое укрепление в Днепропетровске. И 50 км пришлось его гнать с большим превосходством наших сил. Город металлургический, огромный. И тогда он был такой. Я говорю, что в этом городе мои родители жили, в этом городе я учился, и в этом городе я женился в 1944 году. Так что с женой месте мы с 1944 года, прошли войну от Днепропетровска и до Чехословакии.

Как вас кормили на фронте?

Это вопрос, на который я сам не могу ответить. Вы знаете, я этот вопрос и сам себе задавал: когда и где я кушал, где я спал на фронте? Но такие пробелы, такие провалы у меня были в памяти, что я не помню. Есть отдельные моменты, которые я вспоминаю. Кушали мы по землянкам. Столовой никакой, конечно, не было на фронте.

С пленными имели дело во время войны?

Ну какие там пленные? Мы же с ними не работали. Я был зенитчиком, поэтому я не знаю пленных, я не знаю отступления. Я блокаду знаю, а вот отступления я не знаю.

Дополнительные какие-то тренировочные занятия с личным составом полка проводились?

Иногда, когда были такие возможности, пострелять, матчастью позаниматься, мы этим занимались. А так никакой строевой не было — это же война.

В победу всегда верили?

По-моему — да. А кто в нее не верил? Не будешь же как-то себя настраивать на то, что сколько ты там не воюй, все равно просвета не будет никакого. Конечно, верили в победу. Поначалу в первые дни войны так вообще считалось: мы же будем воевать на чужой территории. Нас же так воспитывали: что мы будем воевать на чужой территории, а не на своей. И мы так и знали, что будем не на своей территории воевать. А потом оказалось, что немцы начали на нашей территории воевать. Потом мы стали уходить-уходить-уходить со своей земли. И даже становилось страшно. Мы уже видели, как с Вороньей горы пушки стреляют по Ленинграду. Уже в бинокли видели Ленинград, и боялись всего вообще. До появления Жукова вообще считалось, что вряд ли мы отстоим Ленинград. Это благодаря Жукову выстояли.

Каким было отношение к Сталину во время войны?

Очень хорошо относились. А кто знал, что он поступал так, как не надо было поступать? То, что он такой злой, что он требовательный, это мы все знали. Знали, что с ним не забалуешь. Все его боялись. И те, кто его когда-то видел, с кем он встречался, говорили о том, что он такой вот.

После войны встречали кого-нибудь из тех, с кем воевали?

Я встретил во Владивостоке (а я прослужил во Владивостоке 26 лет после войны) одного офицера, с которым я служил еще в 1939 году в Ленинграде в одном полку. И встретил его во Владивостоке в книжном магазине. И потом встретил во Владивостоке одного бывшего курсанта, с которым учился в Харьковском военно-медицинском училище. Я тогда получил назначение в Ленинград, а он, как и все остальные, получил назначение на Дальний Восток и служил где-то на Камчатке. И я его встретил, когда он со своей дочкой приехал во Владивосток из Сахалина отдохнуть там или что. И я его на улице встретил. А так остальных кого еще я встретил после войны? Вот командира нашего 329-го полка, будучи после войны, мы встретили с женой. И она его, кстати, тоже знает. Ведь он назвался тогда нашим сватом на свадьбе во время войны. В Симферополе мы его встретили. Там, в Симферополе, были какие-то курсы организованы. И вот он на этих курсах он был. Это был уже 1948-й или 1949-й год. Мы шли по улице, и он шел. И вот он нам в Симферополе по дороге встретился. И встретил еще я после войны Сергея Забелина, питерца, который был у меня замполитом. Как замполит он носил четыре треугольника в петлицах и был у меня, у комиссара батареи, как бы помощником. Я когда-то ухаживал за его сестрой Зинаидой. Потом мы были в Ленинграде, я его нашел, и там, в Ленинграде, с ним встретился.

Как сложилась ваша судьба после войны? Долго в армии служили?

Уволился из армии я в 1964 году. Я - подполковник. Я прослужил во Владивостоке 26 лет в штабе гражданской обороне. Потом работал почти тринадцать лет заведующим отдела в Приморском крайисполкоме. В 1977 году приехал сюда, в Эстонию, в город Таллин. И почти до 1991 года я был в штабе гражданской обороны города Таллина. Сейчас возглавляю Совет ветеранов еврейской общины в Эстонии. На учете у меня состоит около 100 ветеранов-евреев, из них около сорока фронтовиков.