Наша команда из 21 человека, 10 октября 1940 года призванная для службы в Красную Армию Смотрическим райвоенкоматом Каменец-Подольской (ныне Хмельницкой) области Украины, 16 октября прибыла в эстонский город Нарва. Из всей группы один я был направлен для прохождения службы курсантом в 1-ю учебную батарею по подготовке младших лейтенантов запаса 72-го легкого артиллерийского полка 11-ой стрелковой дивизии Северо-Западного военного округа (Приб. ВО). В это время шла ожесточенная идеологическая, а нередко и вооруженная борьба между сторонниками и противниками вступления Эстонии в Советский Союз. Вопрос должен был решаться по итогам выборов в Верховный Совет республики 12 декабря 1940 года. В тот день мы патрулировали город с полной экипировкой военного времени - винтовкой, полным комплектом патронов в патронташах, ожидая возможных провокаций. Так для меня, местечкового парня с невероятной кашей в голове, при строжайшей изоляции от окружающей среды и при цензуре переписки "в условиях пребывания за границей" началась военная служба накануне войны. По возрасту я был самым младшим, мой сосед по койке в казарме Беляев был 1912 года рождения, учитель, отец двоих детей. Моя экипировка включала суконную шинель, гимнастерку и брюки повседневной носки из хлопчатобумажной ткани, праздничную шерстяную гимнастерку цвета хаки и синие брюки галифе, шлем, в народе называемый буденовкой из грубой шерстяной ткани, сапоги из юхтовой кожи (такие не пропускают воду и мягкие, удобные в носке) и кавалерийские шпоры к ним, так как наши орудия перемещались с помощью лошадей, и все это дополнялось кожаным ремнем. Личное оружие составляли винтовка со штыком, два патронташа, носимых на брючном ремне, и противогаз в сумке. Вооружение батареи состояло из четырех тяжелых, устаревшего образца орудий 76-миллиметрового калибра с коваными раздвижными лафетами. Следует отметить, что вторая батарея была также оснащена такими орудиями, а третья батарея имела четыре гаубицы 122-миллиметрового калибра образца 1909 года с одним поворотным лафетом. Орудия перемещались с помощью шестерки лошадей, запряженных цугом, и были сильно уязвимы при налетах самолетов противника. Похожая ситуация была и с оснащением средствами связи: у нас имелась только проволочная связь. В полку была всего одна штабная радиостанция.
Мы, курсанты, напряженно изучали премудрости управления и ведения артиллерийского огня. Помимо учебы в мои обязанности входил уход за двумя самыми крупными и выносливыми лошадьми - коренниками, переводящими орудие. Прошло более 65 лет, но я помню их клички Коршун и Краля, поскольку эти животные сильно осложняли мою жизнь. Каждая их чистка была пыткой, ибо я не мог дотянуться до их макушки, и, чтобы расчесать челку, мне приходилось незаметно для старшины вставать коленками на обитую жестью кормушку, что строго запрещалось, а при чистке живота Крали нужно было еще остерегаться удара копытом с подковой. Перед регулярными выводками лошадей, то есть командирской проверкой их состояния, ночь не спал, а все мыл, чистил и натирал их шерсть специально купленным репейным маслом, чтобы она блестела. Процедура ухода за лошадьми повторялась утром и после обеда, так что я был лишен часа послеобеденного отдыха, которым располагали другие красноармейцы. Иногда мы оставались полуголодными из-за ужесточения боевой подготовки, введенного вследствие печального опыта войны с Финляндией. Учебные тревоги с выездом на боевые позиции проводились и днем, и ночью. Бывало, только сядешь за стол обедать, как внезапно раздается сигнал "боевая тревога", тогда сгребаешь свою порцию хлеба и выхватываешь из тарелки кусок мяса или рыбы и бежишь в орудийный парк. Зима в Эстонии суровая, снежный покров достигал полутора-двух метров, а жгучий холодный и влажный ветер пронизывал до костей. Мы же ежедневную утреннюю зарядку проводили на улице в одних нательных рубашках. При объявлении ночью учебной тревоги мы на нательное белье надевали только шинель да еще обувались в сапоги и, взяв в охапку остальную одежду и винтовку, бежали в орудийный парк. Там наспех одевались, пока ездовые приводили лошадей, и успевали подготовить орудия к походу. Затем, отъехав далеко от города, мы в снежном поле оборудовали огневую позицию, после чего нам выдавали по брикету горохового концентрата. Хочешь покушать, найди дров и разожги костер, только маленький, чтобы не демаскировать огневую позицию, растопи снег и свари себе гороховый суп. Замечу, однако, что этот концентрат был очень вкусным. Должен признаться, что начальная военная служба давалась мне нелегко. Мне было не по силам вместе с пятью другими членами орудийного расчета многократно перемещать тяжелейшее орудие по глубокому снегу. Вскоре обнаружилось, что у меня образовалась паховая грыжа, и в декабре меня оперировали. Двухнедельный послеоперационный период я провел в военном кабинете батареи за рисованием штабных операционных карт для учений. А потом снова занятия по программе плюс обучение правилам верховой езды. Боже мой, каким мучением была эта вольтижировка на лошади, особенно тогда, когда по команде "опустить стремена" тебя подбрасывает, подобно мешку, набитому соломой. Да и страшно было переползать под брюхом лошади на другую сторону и выполнять разные трюки. Я ведь до армии никогда не соприкасался с лошадьми. 9 мая 1941 года мы выехали в летние лагеря. Остановились в сосновом бору на берегу очень красивого озера Иехва. Поставили палатки и начали сооружать военно-полевой лагерь: ездовые оборудовали отдельные помещения для лошадей, управленцы и связисты пилили вековые сосны и строили учебную и ленинскую комнаты, а мы, огневые расчеты, весь день находились на артиллерийском полигоне и учились стрелять 20-миллиметровыми патронами по движущей мишени с изображением танка. В эти дни нас часто посещал командир полка майор Гинтовт и говорил нам: "Учитесь, сынки, метко стрелять по танкам, ибо очень скоро нам придется встретиться с немецкими танками". Как же прав он был в противоположность лживым расхолаживающим заявлениям советского правительства о нерушимой дружбе с фашисткой Германией!
До сих пор некоторые историки пишут о внезапности нападения немецкой армии на Советский Союз. Это совершенная неправда. Мы все прекрасно чувствовали близость войны, но просто не были готовы к ней. Днем 16 июня 1941 года была объявлена боевая тревога. Нам выдали новое обмундирование и оружие. Я получил карабин. Мы знали, что это война, хотя нам и пытались объяснить, что выезжаем на армейские маневры. В ночь на 17 июня наш 1-й дивизион полка погрузили в товарные вагоны. Целый день мы в пути. На следующую ночь во время короткой стоянки на железнодорожной станции Валга, что на границе между Эстонией и Латвией, комиссар дивизиона собрал коммунистов и комсомольцев и объявил, что наш дивизион составляет арьергард полка. Он потребовал от нас особой бдительности и прямо сообщил, что в ближайшие дни ожидается нападение фашистской Германии на Советский Союз. Забегая вперед, хочу сказать, что 2-й дивизион полка был разбомблен в пути. Именно 18 июня 1941 года мы уже твердо знали о предстоящем нападении немецкой армии. Это не бред и не выдумка, а горькая правда - о таких фактах, как ночная встреча с комиссаром, и о произнесенных им страшных словах никогда не забудешь. Ведь эта ночь перевернула наши судьбы.18 и 19 июня наш поезд двигался по территории Латвии и восточной части Литвы, а навстречу нам шли воинские эшелоны командного состава с семьями офицеров летных частей Красной Армии. Картина для нас непонятная и настораживающая. 20 июня выгружаемся на железнодорожной станции Шауляй в Литве и своим ходом вечером добираемся до границы с Германией. Вблизи небольшого озера в подлеске встали лагерем. Поставили несколько палаток, но большинство красноармейцев улеглись спать на своих шинелях под деревьями, потому что ночи были уже теплые. Какой же была боеготовность нашей артиллерийской батареи за несколько часов до начала войны? Командиром батареи был младший лейтенант, за участие в финской войне награжденный медалью "За отвагу". Оба командира огневых взводов - сержанты сверхсрочной службы. Огневые группы взвода, а также отделения управления и связи укомплектованы только наполовину, в результате в орудийном расчете всего четыре человека вместо семи, предписанных боевым уставом. Орудия устаревших образцов перемещаются лошадиной тягой, что никак не отвечает требованиям ведения динамичной войны с танковыми и механизированными войсками противника. Связь только проводная, в полку всего одна устаревшая штабная радиостанция. В зарядных ящиках к каждому орудию 76-миллиметрового калибра по 48 снарядов, а где находятся склады боеприпасов, неизвестно. На всю батарею всего 120 патронов к винтовкам, которые еще в мирное время нам выдали для несения караульной службы. А настоящие боевые типы гранат мы вообще видели только на учебных плакатах.
Не знаю, кем определена моя судьба, но Великую Отечественную войну я прошагал, как солдаты говорили, "от звонка до звонка". Я вступил в первый бой в 5 часов утра 22 июня 1941 года и воевал до 11 мая 1945 года с незначительным перерывом с 18 марта по август 1942 года ввиду пребывания в госпиталях по ранению. Большую часть войны был солдатом, наводчиком орудия. Воевал только в двух полках: в 72-м легком артиллерийском - до ранения и в 92-м гвардейском корпусном артиллерийском - после ранения. Второй полк в течение трех лет изо дня в день находился в боевых действиях и за это время ни разу не был выведен на отдых или на доукомплектование. После войны я узнал, что таких частей в действующей армии было всего три или четыре, в том числе и наш гвардейский артиллерийский полк. Так что о войне я знаю не понаслышке, а испытал ее на своей шкуре, нередко глядя смерти в глаза. Война для солдата - сверхчеловеческое напряжение физических сил (миллионы кубометров земли ими перекопаны) и огромная психическая нагрузка, ведь на войне его жизненное пространство - один шаг, а время жизни - один миг. День на день не похож, нет постоянства. Вчера, вдавливаясь в землю под жестокой бомбежкой или артиллерийским обстрелом, проклинал и бога, и черта, и всех святых, ибо душа уходила в пятки от страха. А сегодня пошучиваешь над своим и товарищей вчерашним страхом и, если старшина накормил хорошим обедом, лежишь с махорочной папироской в руках и со светлой грустью вспоминаешь свою жизнь до войны. А завтра кого-то из нас уже не будет, друзья произведут последний залп над его могилой. И не пролито слез, но глаза защиплет, словно в них попал песок. Все слезы уже выплаканы, ведь смерть стала для нас спутницей жизни. Как всегда, начало какого-либо события особо врезается в память. Так и с началом войны. В два часа ночи 22 июня я заступил дневальным по батарее. Командир батареи спит в отдельной палатке, а солдаты - кто в палатках, а кто под деревьями на шинелях. Кругом тишина, только изредка слышится храп спящих. Рассветает. Где-то грохочет подобно грому. Около пяти часов утра на легковой машине марки М1 (мы их называли "Эмка") приезжает начальник штаба полка и приказывает мне объявить боевую тревогу. Я заскакиваю в палатку командира батареи и передаю приказ начштаба. Командир хватает меня за грудки, трясет и вопит: "Да ты знаешь, что значит боевая тревога?". В ответ я кричу, что это приказ начштаба полка. Мы строимся, начальник штаба объявляет о нападении немецкой армии и тут же из машины раздает нам пачки патронов к винтовкам. Мы быстро запрягаем лошадей, цепляем орудия к передкам и выезжаем на шоссейную дорогу. Приказано ждать дальнейших распоряжений. Старшина батареи, пользуясь временной остановкой, раздает нам на завтрак сухари и по стограммовой баночке мясных консервов. Наблюдаем, как слева от нас над лесом летят три двухмоторных самолета. Мы видим их впервые. Один из них вскоре падает и горит. Но это далеко от нас, и, пока стоим, нужно позавтракать. Только я наполовину открыл баночку консервов, как раздается команда "По коням!" Что мне делать: нужно сесть в седло и управлять лошадьми, а рука занята полуоткрытой банкой консервов. Ее бросить и жалко, и страшно - неизвестно, когда еще получим еду. Но раздумывать некогда, так что кладу ее в карман брюк, забираюсь в седло, и вскоре батарея галопом проскакивает через горящее село. Чувствую, как по брюкам растекается жирная жидкость, но нет возможности освободиться от банки, да и поздно - вся жидкость вытекла. Занимаем огневую позицию между кустарниками в изгибе небольшой речушки и начинаем быстро копать для пушки капонир. Нас всего трое, и не успели мы вырыть ровики для себя, как прилетели три немецких двухмоторных самолета "Хенкель" и начали бомбить батареи противотанковых пушек, позиции которых находилась позади нас на взгорье. Снаряд этих пушек пробивал броню легких танков, и поэтому немцы в первую очередь их уничтожали, устраняя угрозу для своих подвижных частей. Мы хватаем винтовки и начинаем стрелять по самолетам. Лежу под кустом и стреляю, но вдруг над моим правым ухом раздается страшный треск. Со страху я перекатываюсь, подумав, что рядом разорвалась бомба, и вижу, что это напарник выстрелил у самого моего уха. Он был так напуган, что даже не видел, куда стреляет. Над этим трудно смеяться, ведь парень первый раз был под бомбежкой.
Около семи часов вечера снимаемся с позиций, не сделав ни одного выстрела из пушек. Движемся на восток, и я наблюдаю запоминающуюся картинку. Навстречу нам идут в одних носках два только окончивших военное училище лейтенанта, а хромовые сапоги перекинуты через плечо. Ведь у этих деревенских ребят это были первые за всю их нищенскую жизнь хромовые сапоги, а потому их следует беречь, жаль носить на пыльной дороге. Продолжаем отход на восток в полной неизвестности: одни говорят, что наши войска подошли к столице Польши Варшаве, а другие утверждают прямо противоположное - что немцы уже заняли Псков и мы в окружении. Кому верить, где правда, где ложь? У нас нет радиостанции, и армейской газеты мы давно не видали. Появился первый раненый. Санитарный инструктор батареи показывает нам, как обращаться с новым типом ручной гранаты. Они взрываются не посредством освобождения взрывателя от кольца или чеки, на которых нас учили, а от толчка при броске. Граната срабатывает у него в руке, и он едва успевает ее отбросить. Осколком разорвавшейся гранаты ранило солдата батареи. В наш орудийный расчет вливаются два солдата-пехотинца, потерявшие свою часть и попросившиеся к нам. Прибыли прямо в гражданской одежде мобилизованные жители Калининской области, приписанные к нашему полку. И снова отход, редко ведем огонь, а больше перемещаемся. Для меня это изнурительное время. Как только останавливаемся на ночь, солдаты орудийного расчета валятся у пушки спать, а у меня забота в первую очередь накормить лошадей. Солдаты уже покушали и спят, а я еще бегаю в поисках овса в близстоящей крестьянской риге или косой скашиваю клевер в поле. Сплю мало и поэтому нередко засыпаю на ходу в седле, и будит меня окрик или тумак командира орудия Коюшева, вообще-то доброжелательного пермяка. По пути нам встречаются оставленные крестьянами дома, где иногда мы пользуемся припрятанной провизией. Добираем остатки с разграбленных воинских складов. На одном из них я взял комплект нательного белья, чтобы сменить мое грязное и пропотевшее, а также котелок эстонской армии, в котором можно было одновременно держать первое и второе блюда. Некоторые солдаты взяли себе красивые командирские ремни с портупеей и пряжкой в виде звезды, что в дальнейшем им очень дорого обошлось.
Так наш отход проходил до черного для нашей батареи дня 3 июля 1941 года. На рассвете мы заняли огневую позицию недалеко от одиноко стоящего хутора. Лошадей с передками отвели в находящийся в 150 метрах лесок, выкопали окопчики для солдат на случай артобстрела. На лошадях приехал командир батареи с двумя разведчиками, чтобы проверить нашу готовность к стрельбе. Он еще не успел что-то спросить, как с правого фланга (4-го орудия) вдоль батареи был открыт шквальный автоматный огонь. Немецкие автоматчики стреляли смешанным комплектом патрон: обычными трассирующими и разрывными, чтобы создать паник Командир батареи приказал мне скорее бежать за лошадьми с передками. Я добежал до ездовых, и мы быстро выехали из леска к позиции батареи. Немецкие автоматчики это заметили и начали по нас стрелять. Я стоял на крюке передка и держался за веревку привязи, но вскоре разрывная пуля перерезала ее, и я свалился на землю. Под обстрелом по бороздам картофельного поля пополз к видневшемуся вблизи хуторскому дому. Вползаю в покинутое подворье и чувствую, что задыхаюсь, нет сил набрать из колодца воды. Заметил стоящие в тени бидоны с молоком и добрался до одного, окунул в него голову, плещусь и одновременно, захлебываясь, пью холодное молоко. Отдышавшись понемногу, прихожу в себя и замечаю, что ободранные колени кровоточат, но нет времени ими заниматься. Выхожу на дорогу и встречаю нескольких вырвавшихся из-под обстрела солдат нашей разгромленной батареи. К полудню собрались все уцелевшие 34 солдата из 60 бывших на позиции, а еще одного солдата, Крючкова, раненного в ногу, крестьянин посадил на свою лошадь и направил в нашу сторону, и это спасло его от плена. Выжившие солдаты рассказали, что некоторым бойцам, первоначально укрывшимся в ровиках от обстрела, в дальнейшем не хватило силы воли подняться из них под шквальным огнем немецких автоматчиков. Некоторые были прицельно убиты, ибо их приняли за комиссаров из-за надетых блестящих ремней с пряжкой в виде звезды, взятых ими ранее в оставленном складе. Часам к шести приехал пехотный командир и в нашем присутствии потребовал у нашего командира полка майора Гинтовта передать нас в его полк для пополнения поредевших рот, так как подходила танковая колонна немцев. Наш командир полка категорически отказался выполнить это требование, сказав, что, пока есть живые артиллеристы, будут и пушки. Но с одним требованием он вынужден был согласиться, а именно чтобы мы перекрыли одну дорогу от предполагаемого прорыва немецких танков. Нам выдали по бутылке с горючей смесью, перед броском которой в танк следовало предварительно спичкой зажечь ее промасленную обертку. Мы залегли в канаве вдоль проселочной дороги, где ожидался прорыв танков. Нет таких слов, чтобы передать наше психологическое состояние. Все находились на грани срыва. Еще бы, утром разгром батареи, потери, причем не только пушек, но и многих сослуживцев, убитых или попавших в плен. А теперь лежи и жди подхода танка на расстояние броска. А есть ли уверенность, что смогу вовремя бросить бутылку и танк загорится до того, как наедет на меня и раздавит, ведь спичка может сломаться. Или, если впереди танков пойдут автоматчики, как нередко практиковали немцы, то чем их остановить, ведь у большинства винтовки остались при пушках и мы фактически безоружные. Мы пережили пугающую ночь, когда многие мысленно прощались с жизнью. К нашему счастью, танки прошли по другой дороге, иначе некому было бы писать эти горькие воспоминания. Утром сделали попытку возвратить наши пушки, поскольку сплошной линии фронта тогда еще не было. Но их уже не оказалось на огневой позиции. И нас распределили по другим батареям полка. Был ли разгром нашей батареи случайностью? Конечно, нет! Немцы сумели осуществить его с подсказки профашистски настроенных литовцев, которые им указали наше точное расположение и наиболее удобную дорогу для внезапного нападения на батарею. Ведь мы были оккупационной армией в прибалтийских республиках, и местные молодые жители всячески помогали немцам. Мы часто попадали под обстрел, хотя еще не произвели ни одного выстрела, чтобы можно было запеленговать наши позиции, или не успевали даже развернуть батарею, как над нами загоралась ракета. Но были также отдельные случаи сочувствия к нашим бедам. Об этом свидетельствует, например, спасение от плена раненого Крючкова. Или еще один эпизод. Отходим днем лесом к селу, где имеется наплавной мост через довольно широкую речку, чтобы переправиться на восточный берег. У развилки лесной дороги колонна останавливается, чтобы решить, куда дальше двигаться. В это время по дороге, ведущей к селу, где находится переправа, на велосипедах быстро приближаются к нашей колонне два подростка, примерно лет тринадцати или пятнадцати, один русский, а другой литовец, и говорят командиру колонны: "Дяденька, не езжайте к переправе, потому что в селе вас уже ждут немцы". И показывают нам другую дорогу к броду, где можно переправиться, хотя там глубина реки доходит до двух метров. Там мы благополучно форсировали реку. Я, по правде, не умел плавать, но держался за упряжь, и лошадь сама вытащила меня на другой берег. По-разному относилось к нам население. Одна литовская семья - отец, мать и двое детей-дошкольников - на наших повозках отходила с нами до самого Ленинграда, зачастую выполняя роль переводчиков. 17 июля вновь психологический удар. Над нашими позициями немцы сбрасывают листовки, на которых фото двух немецких офицеров, сидящих по одну сторону стола, сбитого из тонких стволов берез, а по другую сторону стола сидит капитан советской армии. Ниже напечатан следующий текст: "Перестаньте сопротивляться, смотрите, даже сын Сталина сдался нам. Убейте комиссаров и евреев и с этой листовкой переходите на нашу сторону". Конечно, мы понимали, что немцы врут, он не сдался добровольно, а, по-видимому, был тяжело ранен, или контужен, и в бессознательном состоянии попал в плен. Тяжелые, горькие думы туманили голову, и я не находил ответа, почему мы все время отходим, где наши танки и самолеты, не показывавшиеся с начала войны. Мы ведь были воспитаны на песнях о непобедимости Красной Армии, считали, что наша граница на замке, и твердо знали, что, если возникнет война, мы не отдадим и пяди нашей земли, а будем воевать на территории противника. А все шло наоборот. Но в тот же день нас осветил луч надежды, мы впервые увидели три наших танка, которые только начали поступать на вооружение армии. Это были два танка марки Т-34, прославленной, лучшей в период Второй мировой войны, и один тяжелый танк марки КВ (Клим Ворошилов), не получившей широкого развития. А отход наших частей продолжался. Как нагло вели себя немцы в тот период, пользуясь отсутствием воздушного прикрытия наших войск, танков и противотанковой артиллерии! Как-то в начале войны получаем приказ подготовиться к отражению прорыва немецкой танковой колонны. Мы только успели подготовить орудия к стрельбе, как на позицию батареи выскочил мотоцикл с коляской, на которой был укреплен пулемет. За рулем сидел солдат немецкой армии лет 22, а в коляске офицер лет 40, толстый, холеный. Они сразу были убиты, и, когда мы подошли к ним, от них разило тяжелым винным запахом. Это были первые немцы, которых мы увидели. Вскоре приехала повозка из штаба полка, и их забрали, чтобы также впервые увидеть, с кем мы воюем. Преимущество немцев в самолетах и танках, частые обходы их танковыми группами отходящих советских воинских частей и отсутствие у нас авиационного прикрытия делали их самоуверенными и наглыми, их действия зачастую носили форму издевательства. Однажды отходим смешанной колонной, по-видимому, идет вся дивизия, все вперемешку: орудия, штабные и санитарные машины, повозки обоза и др. Вдруг над нами появляются два двухмоторных бомбардировщика типа "Хенкель". Они не бомбят и не обстреливают нас. Думаю, что они возвращались с задания и израсходовали весь боевой комплект. Но они начинают над нами летать на такой малой высоте, что мы вынуждены падать на землю. Хорошо видим хохочущих летчиков, показывающих нам кулаки. И так круг за кругом несколько километров. В нашей колонне имеется несколько пулеметов для стрельбы по самолетам, так почему же они не открывают огонь? Увы, панический страх парализовал стрелков и гонит наравне со всеми в колонне. Продолжаем отходить колонной, но внезапно впереди на взгорье выезжает немецкий броневик, вооруженный пушкой 45-го калибра и пулеметом, а затем два мотоцикла с колясками, в которые набито несколько солдат. Броневик начинает расстреливать нашу колону. Возникает паника, все стремятся вырваться из колонны в сторону. Я хорошо вижу этот броневик, он всего в полутора километрах от нас. Но почему нет приказа, развернуть мою пушку, и я с первых выстрелов расколошматил бы эту группу?! Но снова смертельный страх, воожно, эта группа с броневиком и мотоциклистами составляет авангард подходящей танковой колонны, чтобы противостоять которой у нас ничего нет. В эти драматические дни и недели лета 1941 года самим страшным было услышать вопль "Танки обошли!", и вызванный им страх убивал волю к сопротивлению, особенно в стрелковых подразделениях. Ведь они практически были безоружны против танков.
Однажды по приказу подготовиться к бою с прорвавшейся танковой колонной немцев разворачиваем пушки на опушке леса у развилки дорог. Наблюдаем, как на противоположной стороне дороги командир высокого ранга (у него было два ромба в петлице) с маузером в руке и два его адъютанта в чине лейтенантов пытаются остановить и повернуть обратно на оставленные позиции большую группу бегущих солдат. Слышится его крик: "Стойте, так мы пробежим всю Россию до Урала!" В то время мы, артиллеристы, часто оказывались впереди стрелковых рот и батальонов и первыми принимали бой с передовыми отрядами немецкой армии. По пути отхода мы видели огромные брошенные советские и эстонские воинские склады продовольствия, военного снаряжения, техники и боеприпасов. Также попадались разграбленные магазины, учреждения и банки. Зайдя в один банк, я увидел устланный советскими 25-рублевыми купюрами пол и машинально несколько штук положил в карман, ведь кому были сейчас нужны эти деньги. И как бы предугадал: эти деньги позже в госпитале лечили меня от цинги. В середине июля мы остановились на ночлег на берегу озера, и впервые за прошедшие два месяца я выкупался и надел взятое когда-то на складе чистое белье. Какое это было наслаждение чувствовать его свежесть. Отходим и надеемся, что на старой границе остановимся, ведь мы знали, что вдоль нее была создана система оборонительных сооружений, включая железобетонные доты, траншеи с дублирующими огневыми точками, оснащенные вооружением и боеприпасами для длительной обороны и противотанковыми препятствиями. Но напрасны были наши надежды. Уже после войны я узнал, что накануне ее начала все сооружения были демонтированы и фактически уничтожены. 9 июля немецкие механизированные части мощным ударом по обескровленным советским подразделениям заняли Псков и устремились на город Луга. Создалась реальная угроза оказаться в окружении, и наша дивизия начала отход в направлении Нарвы. Под бомбежкой и артобстрелом форсировали реку Нарва и продолжили отход по заболоченным лесам Ленинградской области в направлении города Кингисепп. В это жаркое лето от лесных торфяных болот шли такие тяжелые дурманящие испарения, что мы были как пьяные, кружилась голова, и перед глазами стояло какое-то жаркое марево, словно туман. И страшно хотелось пить, казалось, что за глоток воды отдал бы полжизни. Раз не выдержал и сделал несколько глотков болотной жижи, набежавшей в колеи прошедшего орудия. В начале августа ведем бои под Кингисеппом, в котором находились большие склады вооружений, продовольствия и боеприпасов стратегического назначения. Город дважды переходил из руки в руки. С его падением отошли под постоянной бомбежкой по направлению к Ораниенбауму (ныне город Ломоносов), ведя тяжелые оборонительные бои. Заняли огневые позиции в парке Петергофа и с целью расширения сектора обстрела вынуждены были спилить несколько вековых деревьев. Пилим с болью, предполагая, что они растут еще с петровских времен. Начинается новая бомбежка, в том числе по стоящим на якоре у берега крейсеру "Киров" и барже с углем. Мы видим несколько прямых попаданий и возникший пожар. К вечеру я зашел в здание покинутой библиотеки. Все разбросано, но на стеллажах стоят старинные книги в дорогих переплетах, а поверх них высятся мраморные бюсты великих мыслителей Греции и Рима. Больно видеть это, и невольно возникает вопрос: почему не эвакуировали эти ценности культуры или не спрятали. Но что теперь могла сделать для спасения этих жемчужин обескровленная кровопролитными боями 8-я армия, хотя ей и начал командовать талантливый генерал Федюнинский!
8 сентября немецкие войска прорвались к Ладожскому озеру и захватили Шлиссельбург (Петрокрепость), и тем самым Ленинград был блокирован с суши, а к концу сентября взяли станцию Стрельня и вышли к Финскому заливу. Город оказался в полной блокаде, а части, в которые входил и наш полк, сумели отстоять Ораниенбаумский (с октября его начали именовать Приморским) плацдарм, но попали в двойное кольцо. На Ораниенбаумском плацдарме наша батарея занимала огневую позицию у самой кромки берега Финского залива. Слева впереди находился дощатый сарай, в котором рыбаки хранили свои снасти. Первоначально они нас иногда потчевали рыбкой, но вскоре все гражданское население из этого района было эвакуировано. Стал чувствоваться недостаток во всем: в вооружении, боеприпасах, продовольствии. Была установлена норма - один выстрел на орудие в сутки. К нашему счастью, и немцы выдохлись и не вели активных боевых действий. Я не мог понять целей командования плацдарма: периодически комплектовались штурмовые группы из матросов и частично из служащих других частей и проводились ночные атаки на немецкие позиции. Такой немногочисленной группой невозможно было прорвать оборону противника. Вероятно, это делалось для введения немцев в заблуждение относительно наших возможностей, мол, мы еще сильны, а это только разведка боем. Дважды меня привлекали в эти штурмовые группы. Обычно мы сосредоточивались в помещениях закрытого Центра подготовки летчиков морского флота, где до 1917 года располагалось английское посольство. В ожидании команды готовиться к атаке лежишь в деревянном макете самолета и с тоской думаешь, не станет ли эта ночь последней в жизни. Всегда страшно, когда в тебя стреляют, но в ночной атаке вдесятеро страшнее, потому что не знаешь даже, откуда ждать беды и как суметь предовратить ее, припав к земле. Конечно, основной ударной силой групп были военные моряки, еще в сентябрьских боях снятые с кораблей, все рослые, крепкие и закаленные в боях ребята. После одного боя, возвращаясь на рассвете в свою батарею, мы с одним моряком прилегли в затишье у штабеля дров. Он ленинградец, высокий, с каким-то просветленным грустным лицом, а я по сравнению с ним выгляжу заморышем. Рассказывает, что во флоте отслужил четыре года и в сентябре должен был демобилизоваться. Достает свой револьвер, чистит его и говорит: "Это мой последний друг, все мои флотские друзья уже погибли. Он и моя последняя надежда, живым в плен не сдамся". Какая сила убежденности были в его словах! Все сильнее чувствовался голод. Убита лошадь батареи, и солдат- татарин приготовил нам на обед конину по-татарски. Я впервые попробовал это мясо - оказалось вкусно и сытно. Делали проверку рыбацкого лабаза и обнаружили бочку с засоленными мелкими рыбешками в палец длиной. Но и это счастье, так как плывущую к нам баржу с чечевицей немцы потопили и мы на полуголодном пайке. Понемногу тащим обнаруженную рыбку, ведь рыбаки не могут за ней прийти. Подняли со дна залива мешки с чечевицей - все же какая-никакая горячая пища, голодновато но терпимо. В это время я получил шок, которого не забуду до конца жизни. Это трагическое событие навеки врубилось в мою память до малейших подробностей. Связистом во взводе управления дивизиона служил один еврейский парень из украинского города Винницы. И вот этого парня перед строем солдат батареи расстреливают за дезертирство. Страшно было наблюдать, как он, стоя у своей могилы, последними неосознанными конвульсивными движениями выбрасывал что-то из карманов шинели. А сзади к его голове уже приставлено дуло нагана, щелчок - и его не стало, ушел в небытие. С этим парнем я познакомился в конце июля на марше во время отхода наших войск. Он несколько раз подходил ко мне, показывал какую-то вырванную из книги географическую карту и говорил, что мы должны самостоятельно скорее уходить на восток, так как можем попасть в окружение, а это означало смерть, мы же евреи. Я его отговаривал, убеждал, что это глупость, мы на враждебной нам территории, где нас ненавидят, и до своих мы можем пробиться только в составе полка. Снова мы с ним встретились в начале сентября, когда шли очень тяжелые бои, мы понесли большие поти и его перевели в нашу батарею связистом. Нужно признать, что это очень трудная служба, особенно на войне. Связист под обстрелом или бомбежкой обязан обеспечивать бесперебойную связь между наблюдательным пунктом и огневой позицией батареи, не считаясь с риском погибнуть. Он не выдержал этого напряжения и в сумятице боев, когда все перемешалось, по-видимому, представился как единственно оставшийся в живых солдат какой-то части. И его направили для дальнейшей службы в морскую школу корабельных юнг. Прибывший из училища комиссар батареи возбудил дело о пропаже солдата и через некоторое время объявил нам о предстоящем расстреле нашего сослуживца перед строем батареи за дезертирство. Все мы были в ужасе: зачем убивать его, ведь и так ежедневно гибли наши солдаты. Пусть лучше идет в бой и своей кровью искупит провинность. И совершенно непонятно было, куда на нашем маленьком пятачке можно дезертировать. Могилу выкопали на берегу Финского залива. Тогда я увидел его в последний раз. После войны я посетил это проклятое место. Наверное, волны во время штормов смыли бугорок земли на его могиле, так что и следа не осталось от этой трагедии. Комиссар батареи тогда не разрешил нам поставить хотя бы простую табличку. Тяжело об этом писать, видеть, как во сне, долговязого парня, стоящего в черной матросской шинели у своей могилы. Не дай, господи, никому это видеть и пережить! Наверное, в начале октября, еще до крепких морозов, нас снимают с Ораниенбаумского плацдарма и через Кронштадт передислоцируют в Ленинград. Рассматриваем крепость, спрашиваем себя и не находим ответа, почему артиллерия Кронштадта молчала во время тяжелейших боев в августе и сентябре, ведь из истории гражданской войны мы знали, что его форты оснащены мощной артиллерией крупного калибра. Уже после войны я узнал, что перед ее началом вооружение Кронштадта было демонтировано и перебазировано на Таллинскую военно-морскую базу. Там его не успели установить, начали возвращать в Кронштадт морем, и немцами было многое потоплено. Поэтому своим огнем поддерживала нас только артиллерия уцелевших кораблей военно-морскогофлота. По прибытии в Ленинград нас бросают с одного угрожающего участка фронта на другой. Однажды занимаем огневые позиции у стен Ижорского металлургического завода в Колпино. Изредка из его ворот выходят отремонтированные танки. Еда становится все скуднее, приходится самим что-то находить, и за 25 рублей я покупаю у заводского вахтера бутылочку хлопкового масла, применяемого для покраски танков. Не очень приятный вкус, но все же жир. В один из ноябрьских дней вблизи от нас заняли позиции невиданные до этого автомашины с установленными на них короткими рельсами. Нам приказали укрыться в блиндажах. Вскоре мы услышали страшный грохот и, выглянув, увидели, как в сторону противника летят огненные молнии, а над нами клубится облако черного дыма. Автомашины быстро ретировались, а на нас обрушился артиллерийский обстрел, поскольку немцы по дыму немедленно засекли позиции, откуда на них пошел огневой вал. Уже позже мы узнали, что это были реактивные установки залпового огня "Катюши".
Все сильнее дает себя знать голод. В середине ноября мой суточный рацион составлял 300 или 350 граммов (кусочек величиной с два коробка спичек) суррогатного хлеба, состоящего из 40 % муки, 40 % жмыха и 20 % древесной коры, а также включал ложечку сахара и половник так называемого горохового супа, коричневой жижи с несъедобным осадком. Через день мы получали 10 граммов сала - крохотный кусочек размером не больше ногтя большего пальца. В это голодное время мы вспомнили, что в конце октября, когда уже начались заморозки, при передислокации убило лошадь и мы ее слегка прикопали. Мы нашли и откопали замерзшую тушу, отрубили ее заднюю часть и варили это пролежавшее месяц прикопанное мясо. Правда, немного припахивало, но кто на это обращал внимание - мы хотя бы несколько дней были сыты и не отравились. Однажды при оборудовании капонира для орудия я нашел три мерзлые картофелины, две величиной с грецкий орех и одну с яйцо. Очистив от земли, я их грыз сырыми, и казалось, что никогда ранее не кушал такой сладкой еды. В начале декабря мы заняли огневую позицию на окраине небольшого городка или пригорода Ленинграда. От местного населения мы унали, что между нашими и немецкими позициями, то есть на ничейней земле, находится поле с неубранной столовой свеклой. Но это же еда! И я с еще одним солдатом батареи дважды ночью выползал на это поле, там мы разгребали снег, находили ботву свеколки и тихо, чтобы немцы не услышали, топориком ее вырубали. Приносили по семь-десять свеколок и делили между солдатами поровну. Каждый себе варил их или сырыми съедал. Немцы, по-видимому, узнали о наших вылазках и стали периодически наносить минометные удары. Во втором походе моего напарника ранило, и я больше туда не ползал. Неожиданно началась паника. В связи с тем, что снег вокруг нашей позиции стал красным от нашей мочи, прибыла комиссия во главе с врачом полка. Подумали, что началась какая-то кишечная эпидемия. Мой организм настолько ослаб, что уже не было сил поднять топор и по крупицам долбить мерзлую и твердую как кремень землю, чтобы углубить капонир. Сохранилось фото, сделанное в ноябре 1941 года для солдатского удостоверения. На вас глядит изможденный девятнадцатилетний старичок.
На этой позиции произошло трагическое событие: нелепо погиб командир первого огневого взвода, которого мы очень уважали. Бывший учитель, добрый, высокообразованный и культурный человек лет 32-35. В эту зимнюю стужу мы жили в очень низких блиндажах, углубить которые было невозможно из-за близости подпочвенных вод. В блиндажах перемещались на коленках. Выдолбленное в стенке углубление и выведенная оттуда труба являлась нашей обогревающей блиндаж печкой. На земляные нары наброшено разное тряпье, предохраняющее от сырости. По какой-то причине оно загорелось. Солдаты и командир выскочили из блиндажа, и тут командир спохватился, что оставил там планшетку с картой, и бросился за ней. Из блиндажа валит едкий черный дым, и мы не пускаем его туда. Но он вырвался и полез туда навеки. Наши попытки вытащить его не дали результата, ибо невозможно было там находиться более двух минут. Когда мы вскрыли блиндаж, нашли его обгоревшего в противоположной от лаза стороне. В середине декабря получаем радостную весть, что впервые за эти два месяца идем в баню. Выдают нам по два котелка теплой воды. Большой полутемный моечный зал освещается одной тусклой лампочкой. Моемся совместно с девушками-солдатками. Командир орудия Воробьев, молодой щеголь из Новосибирска, просит нас, его и девушку заслонить в почти темном углу зала, чтобы заняться любовью. Увы, вскоре он удаляется хмурый, жалкий. Его ослабленный организм не отреагировал на желание. И всех нас туманят тяжелые мысли, какими мы будем в нашей дальнейшей жизни, ведь все мужские функции у нас отказали.
Нас часто перебрасывают с одного участка фронта на другой. Уже давно привыкли к тому, что по пути передвижения видим лежащих в одиночку или сложенных в небольшие штабеля запорошенных снегом умерших людей. Но однажды увиденная картина особенно потрясла меня. Закрываю глаза, и перед ними возникает загаженная улица, на обочине которой лежат несколько заснеженных трупов, которые похоронная команда еще не успела убрать. Мы сидим в кузове автомашины и вдруг видим в этом мертвом хаосе города живого человека. По протоптанной в глубоком снегу узенькой тропинке с трудом идет высокая молодая женщина в черном пальто и платке и на саночках везет к кладбищу закутанное в теплую шаль тельце своего ребенка. И каждый из нас в этот момент подумал об оставленных близких. И теперь, по прошествии более чем 60 лет, при этом воспоминании у меня наворачиваются на глаза слезы.
Скоро новый 1942 год. Мечтаем, что, возможно, к празднику нам дадут кашу. Вместо этого получаю в подарок красивый шарфик, от которого исходит такой знакомый запах любимых маминых духов, напоминающий запах пара от шоколадного напитка, но более острый. Держу в руках шарфик, вдыхаю этот знакомый запах и вспоминаю маму, отца, сестру и брата, не сдержая слез. Вот уже полгода ничего о них не знаю. Где они, живы ли? И так тяжело на душе! Под самый Новый год недалеко от нашей огневой позиции нахожу две передние ноги неизвестно когда убитой лошади. Разрубили на куски и начали их варить в ведре в надежде, что получится жижа, подобная холодцу и можно будет погрызть кожу, ибо мы предварительно ноги осмолили на костре. Варили долго, но ничего не получилось от нашей затеи, кожа так и осталась на костях, как приваренная.
В середине декабря занимаем последнюю огневую позицию в блокированном Ленинграде - у Невской Дубровки, чтобы поддерживать артиллерийским огнем наши части на Дубровинском плацдарме. От него всего 10 километров отделяют Ленинград от Большой Земли. Немцы сильно закрепились, и наши многочисленные атаки не давали успеха, этот узкий коридор жизни ленинградцев оставался непреодолимым. Несмотря на сильные морозы, река Нева у переправы не успевала покрыться льдом из-за непрерывного обстрела немецкой артиллерией. 5 января 1942 года получаем приказ сняться с позиции и готовиться к маршу. Покидая город-герой Ленинград, напомню, что указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 года все защитники города, в том числе и я, были награждены медалью "За оборону Ленинграда".
6 января 1942 года оставляем Ленинград по проложенной по льду Ладожского озера дороге. Наши водители с большим мастерством, не мешая встречному потоку автомашин с грузами и объезжая многочисленные полыньи, к вечеру достигли противоположного берега озера. Остановились в небольшом поселке. По просьбе повара я пошел к озеру за водой и на обратном пути по неосторожности облил левый сапог. Это имело для меня тяжелые последствия: стояли сильные морозы, и, пока я дошел до нашей стоянки, носок левого сапога промерз, прихватив и большой палец. На рассвете продолжаем движение по направлению к поселку Войбокало, а оттуда в районы первого и второго торфяных участков, где развертываем огневые позиции. Цель командования прежняя: любой ценой деблокировать Ленинград, но теперь из внешнего обвода в направлении железнодорожной станции Мга. Для нас, ленинградских воинов, начинается новая жизнь, нас, дистрофиков, начинают откармливать. Помимо повседневного сытного солдатского пайка получаем дополнительно 25 граммов сливочного масла и 100 граммов водки. Хлебная норма солдата составляет 500 граммов сухарей в сутки. Боже мой, ведь один только черный сухарь по калорийности выше, чем весь наш прежний суточный паек в Ленинграде. А тут еще получаем суп и кашу. И навалились солдатики на такой обильный харч всей своей изголодавшейся душой, забыв, что наши желудки давно отвыкли от такой пищевой нагрузки. И пошли у солдат всяческие желудочные напасти от обильной пищи.
Я начал постепенно привыкать к новым испытаниям на почве уже сытной еды. Организм изголодался, требует пополнения жизненной энергии, но я эту энергию ввожу постепенно. Помимо горячей пищи я съедаю только треть суточного пайка сухарей, а остальные складываю в вещевой мешок. Оказывается, это муки адовы, когда сильно хочешь есть и знаешь, что в землянке на нарах лежат полмешка сухарей, но не позволяешь себе наесться до отвала. А тут еще на мою беду начал гнить и сильно болеть конец обмороженного большого пальца левой ноги. Кроме того, я заметил первые проявления цинги. Боясь отправки в госпиталь, о своей беде признался только санинструктору батареи. Он пообещал никому из командования батареи не докладывать и начал потихоньку давать мне мазь для лечения пальца и по наперстку витаминного напитка в день, а я по его рекомендации стал отваривать и пить настой из зеленых еловых игл. К концу января у меня накопился целый вещмешок сухарей. Чувствую, что уже втянулся в новый рацион питания и начинаю восстанавливать силы, позволив себе есть досыта. Моментально появился звериный аппетит, кушаю и не могу насытиться, съедал буханку хлеба в один присест. Ежедневно получаемую порцию водки не пью, а обмениваю у поваров пехотных частей на буханку хлеба или на котелок каши. Если же изредка выпадало обменять на котелок супа из сушеного картофеля, для меня это был праздничный ужин. В середине февраля настигает нас радость: нам выдают чистое нательное белье, после чего мы направляемся в баню. Она в лесу, сложена из сосновых бревен, и в ней тепло. Освещается керосиновыми высячими фонарями "летучая мышь", и мы друг друга видим. Каждому наливают в тазик только по одному котелку горячей и холодной воды - мойся, как сумеешь. Но мы и этому рады, ведь провоняли дымом и торфяными испарениями, спасясь от холода в низких землянках.
Все сильнее болит палец ноги. Морозы крепкие, а нам еще не выдали зимней одежды и валенок, только толстые шерстяные портянки. С ними ноге в сапоге теснее, что усиливает боль в пальце. Пришлось самому позаботиться о смене обуви. Иду на сознательное воровство. Позади наших позиций располагались тыловые подразделения разных частей, и по ночам они подвозили на свои склады продовольствие и воинское снаряжение. Однажды я увидел, как несколько человек с большим трудом тянут сани, доверху нагруженные новенькими валенками. Я подстроился помогать им и в особо темном месте незаметно сбросил пару валенок. Какое это было блаженство для моего больного пальца после тесноты сапога. Они мне служили до ранения, а перед отправкой в госпиталь я отдал их солдату- земляку, а сам надел его рваные.
Продолжаются тяжелые бои в направлении станции Мга. Занимаем новую огневую позицию у бывшей деревни Шапки, о былом существовании которой напоминают только несколько сохранившихся печных труб. Наблюдательный пункт командира батареи у насыпи железнодорожного полотна. Маленький блиндаж с ненадежным покрытием. Днем печурку топить нельзя, так как немцы находят по выходящему дыму блиндаж, и накрывает его шквальным огнем артиллерии. За февраль уже погибли два командира. Холод стоит адский, температура достигает минус 35-40 градусов. Чтобы люди на наблюдательном пункте совсем не замерзли, организована доставка им горячей пищи в термосах. Но и это смертельно опасно, ибо от леса до насыпи полотна около 80-100 метров, местность хорошо просматривается немецкими наблюдателями, и при малейшем замеченном движении они накрывают минометным огнем этот участок. Миссию доставить горячую пищу однажды поручили мне. Когда я уже был на полпути к блиндажу, начался огневой налет. Скрыться некуда, и тут я замечаю, что лежу рядом с засыпанным снегом трупом солдата. Недавно тут проходили жестокие бои, и, как видно, не всех убитых успели похоронить. Недолго думая, натаскиваю на себя тело погибшего и с трудом доползаю до блиндажа. Так на войне мертвые иногда помогают сохранить жизнь живым. Позже солдаты, находившиеся на наблюдательном пункте, мне рассказали, как они со страхом наблюдали, как я одной рукой придерживал на себе труп, а в другой держал термос и, толкаясь ногами, полз к ним. Бои с целью снять блокаду Ленинграда не увенчались успехом, несмотря на большие потери. Мы заняли новые огневые позиции, и солдаты отделения управления начали оборудовать наблюдательный пункт батареи. Однако эту задачу им одним было не под силу осуществить, так как мерзлая земля стала тверда как камень, а снежный покров достигал полутораметровой высоты. Поэтому в помощь управленцам привлекали солдат огневых расчетов. В ночь на 18 марта и я был направлен туда. По- видимому, немцы услышали наши удары топорами и ломами по мерзлой земле и открыли минометный огонь. Близко разорвалась мина, и один осколок вонзился мне в правую ногу. Я всегда хранил в кармане столовую ложку. Осколок попал в центр углубления ложки и тем самим несколько ослабил силу удара. Как я позже узнал, осколок раздробился на два больших и три маленьких, размером с горошину, находящихся по сей день у меня в ноге. Во время первой операции по удалению осколков в полевом госпитале врач мне сказал, что я родился под счастливой звездой: не будь этой амортизации от ложки, осколок перерубил бы мне кость ноги и я лишился бы ее. С места, где я получил ранение, и до огневой батареи берется меня довести пожилой солдат. По закону того времени ни од перевязочный пункт или санитарный участок другой части не имел права обработать мою рану. Этот закон был направлен на выявление самострелов, но от этого мне не легче. Идем с кровоточащей раной по узкой тропе, проложенной в глубоком снегу. Впереди мой поводырь-спаситель, а следом я, держась обеими руками за его плечи. Часто останавливаемся, потому что болит нога и идти гуськом неудобно и обоим тяжело. Наконец добираемся до огневой позиции батареи, саниструктор перевязывает мою рану и везет меня в полевой медсанбат. Он располагался в лесу в нескольких больших палатках. Вскоре меня забирают в операционное отделение. Надо мной колдуют два молодых врача. Под местным наркозом пытаются извлечь осколок по пути вхождения его в ногу. Но что-то не получается. Они стараются меня подбодрить, шутят со мною, а боль усиливается. Оказывается, осколки крепко застряли в кости, и, чтобы их извлечь, они делают боковой разрез до кости. Они все же извлекли оба крупных осколка и дают их мне. Смеются: береги их, солдат. На второй день нас, группу раненых, на автомашинах отправляют в эвакогоспиталь в город Тихвин. В таких госпиталях производили последующую обработку раны и, исходя из степени тяжести ранения, принимали решение о дальнейшем месте лечения - в близлежащем или в тыловом госпитале. На носилках меня вносят в большую комнату приемного отделения и ставят их на пол. Палата большая, и рядом лежат несколько раненых, причем число носилок с ранеными все увеличивается, значит, идут тяжелые бои. Лежу уже вторые сутки, по-видимому, врачи в первую очередь занимаются тяжелоранеными, а я считаюсь легкораненым, так как мое ранение не угрожает жизни. В полдень рядом с моими ставят носилки с вновь привезенным пациентами. Вглядываюсь, и сердце замирает от боли и жалости: на носилках лежит красивая лет 18-20 девушка с черными волнистыми волосами, и у нее отнята левая нога до колена. Думаю, справедливее было бы, если бы это ранение получил я, ведь мужчина и без ноги устроит свою жизнь. А как она в дальнейшем будет жить? Да, на войне свои законы. К вечеру ее забрали в операционную, а я на третью ночь остаюсь на полу. Душит обида, мол, забыли обо мне, к тому же начинаю ощущать какую-то неприятную болезненность десен. Именно тут, лежа на носилках, я достал из вещмешка, не помню уже, когда и где подобранный, красивый блокнот величиной с полтетради и начал записывать все пережитое за прошедшие полгода. Записи я продолжал и в госпитале, но при выписке комиссар госпиталя меня предупредил, что это запрещено и я могу нажить себе крупные неприятности. И я сжег все записи, оставив только отдельные сведения и даты особо важных событий. На четвертый день забирают меня в операционную, проводят обработку раны, а через несколько дней отправляют в стационарный госпиталь в Вологду. Меня размещают в светлой палате с чистейшим постельным бельем. На следующий день осматривает меня врач-терапевт. Долго и внимательно рассматривает мои десны и слегка опухшие ноги, после чего говорит: "У тебя, сынок, началась цинга из-за длительного неупотребления овощей и фруктов. И тут в госпитале их тоже нет. Единственное, чем могу тебе помочь, это выпишу получение двойной порции кислой капусты". Он также назначил мазь для лечения гниющего пальца. Вот когда возникла потребность в моих случайно взятых в банке при отходе нескольких купюрах. Нянечка мне покупала за 25 рублей одну небольшую луковицу. А иногда головку чеснока. Тогда я ругал себя, идиота, что не взял побольше двадцатипятирублевок, ведь весь пол был ими покрыт, а как они мне сейчас нужны. В середине апреля почувствовал себя хуже, почему-то раненая нога начала отекать, хотя вспомогательный разрез для извлечения осколков стал уже зарастать. Тошнит, не воспринимаю пищу, и взамен мне дают по ложке портвейна. Из обшей палаты меня переводят в реанимационное отделение, так мне стало плохо. На мое счастье (какой же ангел-хранитель бережет меня в экстремальных ситуациях!), с инспекцией приехал ведущий хирург санитарного управления фронта. Показали ему и меня. Он обследовал мою раненую ногу, посуровел и что-то приказал сестре. Ему принесли ножницы с закругленнымы лепестками на концах, и он ими ударил по зарастающей пленке на вспомогательном разрезе. Брызнул и потек зеленый гной. Он что- то сказал, и меня срочно понесли в операционную. Проснулся на второй день в послеоперационной палате. Дежурная сестра рассказала, что мне сделали под обшим наркозом повторную операцию и перелили мне 500 граммов крови. Она дала мне на память бирку с фамилий донора - Яновская. Спасибо Вам, милая незнакомая женщина, Вашу фамилию я запомнил навеки. Оказалось, что при одной обработке раны медсестра по невнимательности оставила внутри кусочек тампона, и он там загнил, а я оказался на грани обшего заражения крови. В середине мая, как только я немного окреп, меня погрузили на вторую полку санитарного железнодорожного вагона, и началось почти недельное путешествие вглубь страны. На нижней полке лежит раненый капитан, бывший инженер, и медицинская сестра особо к нему внимательна. Из их бесед и я осведомлен о последних нерадостных событиях на фронте. 26 мая привезли нас на Урал, в город Серов Свердловской области, в военный госпиталь № 431. Передо мной лежит пожелтевшая от времени справка, в которой указано, что я находился в этом госпитале с 26 мая по 18 июля 1942 года на излечении по поводу слепого осколочного ранения правого бедра и выписан годным к дальнейшей военной службе. Госпиталь размещался в здании Дворца культуры металлургического комбината, который расширился за счет эвакуированных с Украины заводов и выпускал прославленные танки Т-34. Я лежу в актовом зале на втором этаже, а рядом стоит койка артиллерийского капитана, брата легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева. Нас хорошо кормят и лечат не только ранения, но и зубы. Ежедневно нам выдают табак для курева, а это большая ценность, поскольку гражданское население его не получает. Через окно наблюдаю за просящими табак рабочими и у одного из них замечаю в руке пучок собранного на болотах дикого чеснока черемши. На веревочке спускаю порцию табака с запиской, что он может через день получать от меня табак в обмен на черемшу. Мой поставщик черемши оказался рабочим с Украины, эвакуированным вместе с заводом, и у нас установились дружеские отношения. 18 июля я простился с добрыми и опытными врачами, которые меня лечили и были очень внимательны ко мне. Меня направили на перевалочный пункт, расположенный в лесном массиве на берегу огромного озера Чеберкуль в Челябинской области. Как я узнал, по соседству располагались части Эстонской армии, выведенные сюда еще в начале войны, поскольку командование сомневалось в их надежности. На этом перевалочном пункте я пробыл всего неделю и отбыл эшелоном в Коломенский центральный военно-полевой лагерь, где формировались новые воинские соединения для отправки на фронты Великой Отечественной войны. По прибытии в лагерь мы были построены в ряд, и молодые лейтенанты, только окончившие ускоренные шестимесячные курсы Ленинградского артиллерийского училища, начали подбирать в свои взводы солдат. Ко мне подошел красивый высокий лейтенант и, узнав, что я наводчик орудия и уже понюхал пороха, позвал меня в комплектуемый им 1-й огневой взвод наводчиком первого орудия. Эта встреча с моим будущим командиром Михаилом Дудиным породила многолетнюю дружбу, длившуюся до конца его жизни. Он был моложе меня на год, единственный сын у матери-вдовы. Во время боевых действий я стал его негласным ординарцем, старался вовремя принести ему горячую пищу, получить его дополнительное командирское довольствие, подготовить место для ночлега и т.п. От него я узнал, что формируется мощное боевое соединение - 10-й гвардейский стрелковый корпус в составе двух воздушно-десантных бригад и одной бригады морской пехоты, а также нашего 92-го гвардейского корпусного артиллерийского полка, включавшего два дивизиона - пушечный 76-мм калибра и 122-мм калибра. В конце июля нас погрузили в вагоны, и эшелон взял курс через Рязань, Тамбов и Саратов на юг. Первоначально мы предполагали, что направляемся в Сталинград, где уже шли горячие сражения. Однако нас поворачивают к Астрахани. Разгружаемся и готовимся к ночной переправе из Астрахани по Каспийскому морю в Махачкалу. А пока в нашем распоряжении целый день, и я направляюсь на рыбный базар. Я буквально ошалел от дурманящего запаха и обилия живой, соленой, копченой и вяленой рыбы, от крика торговок, расхваливавших свой товар. Не выдерживаю и обмениваю свою полученную при выписке из госпиталя новую телогрейку на рыбу. Конечно, это преступление, за продажу государственного имущества могут строго наказать. Но кто думает об этом, когда знаешь, что едешь на фронт, где не проблема такую достать, а пока тепло, то можно обойтись и без нее. Так поступали многие солдаты, обменивая, что только возможно из своего вещевого довольствия на рыбу. Ночью на баржах переправляемся в Махачкалу и оттуда поездом переезжаем на станцию Хасавюрт и останавливаемся на неопределенное время. Вскоре получаем нового образца 76-мм калибра пушки ЗИС, легкие, так как раздвижные станины сделаны из стальных труб, очень удобные в боевой обстановке, ибо поворотный механизм обеспечивает широкий сектор обстрела, и передвигающиеся на резиновых колесах. Ожидаем также прибытия из Ирана поставляемых нам по ленд-лизу американских автомашин. На этой станции мы стали очевидцами страшной человеческой драмы. Неподалеку от нашего эшелона должен был отойти пассажирский поезд. На ступеньках одного вагона стояла рослая белокурая женщина лет 22-25 и весело прощалась с провожающими. Внезапный рывок поезда опрокидывает ее, она падает вниз между вагонами, и накатившийся вагон отрезает ей обе ноги по колено. Мы вскакиваем в ужасе от увиденного. Этот эпизод, как бы и не связанный с войной, заставляет нас задуматься обо всех бессмысленных жертвах и жестоких лишениях, принесенных ею. Вскоре прибыли прекрасные, высокопроходимые американские автомашины марки "Студебеккер", многие из которых были оснащены лебедкой, способной вытащить автомобиль из любой трясины, и мы своим ходом движемся в сторону Малгобека и Моздока, чтобы создать заслон наступающей моторизованной немецкой армии. Наш корпус вошел в состав 44-й армии, которая заняла оборону на участке Северо-Кавказского фронта от реки Терек до Каспийского моря. Таким образом, мы оказались последним оборонительным рубежом на пути к городам Грозный и Баку. Заняв позиции восточнее города Моздок по северному берегу реки Терек, тренируемся в стрельбе по танкам боевыми снарядами. Вскоре выходим на оборонительные позиции в районе станицы Червленой в Чечено-Ингушетии. Немецкая 1-я танковая армия, обладая многократным преимуществом в танках и самолетах, быстро продвигается в направлении на Грозный и 25 августа завладевает Моздоком, а уже 2 сентября начинает форсирование Терека. Завязались тяжелейшие кровопролитные бои, часто переходящие в рукопашные сватки, и нет сплошной линии сражения. Наша батарея занимает огневую позицию на хлопковом поле неподалеку от Алпатовской хлопкоперерабатывающей фабрики и ведет интенсивный огонь по наступающим немецким частям. Вдруг прибегает перепуганный шофер Щеглов из тыловой стоянки наших автомобилей и сообщает, что немецкие автоматчики уже позади нашей батареи. Вскоре, справа, впереди позиции батареи у протекающего арыка, появляются два немецких танка. По ним могут вести огонь только моя первая и четвертая пушки, а вторая и третья стоят в низине, и бойцы не видят танков. Командир взвода Дудин становится командиром орудия для корректировки огня, командир орудия Дорохин - заряжающим, а я, наводчик орудия, открываю огонь по танкам. Остальные члены огневого расчета спрятались в окопчиках во избежание ненужных жертв. Немецкие танки также нас обнаружили и открыли ответный огонь. Прямым попаданием была повреждена четвертая пушка и ранен ее наводчик Гусев. Теперь только наше орудие продолжает единоборство с танками. Вскоре Дудин сообщает о прямом попадании в правый танк, так что он прекратил стрельбу. Перевожу прицел для стрельбы по левому, но, черт побери, метелки, растущей впереди конопли, затрудняют видимость. Тогда я взял за ориентир метелку, находящуюся на линии прицела, открыл беглый огонь и подбил танк. Так 17 сентября 1942 года под станицей Червленой я подбил два немецких танка, за что первым в полку был награжден боевым орденом Красной Звезды. Гусев и еще пять человек полка были награждены медалями. О моей находчивости в бою с танками была опубликована статья в фронтовой газете. Чего лукавить, я, конечно, был горд тем, что в неполные 20 лет получил такой орден. Ведь в 1942 году еще редко награждали. Как мы позже узнали, позиции батарей полка были последним заслоном немецким войскам в направлении городов Грозный и Баку. Позади нас практически больше не было боевых подразделений Советской Армии. Ныне в поселке Алпатово вблизи станицы Червленой воздвигнут памятник, на котором высечены фамилии 9000 солдат и офицеров 10-го гвардейского стрелкового корпуса и других частей, геройски погибших, но не допустивших прорыва прославленной немецкой 1-й танковой армии. Немецкая армия понесла огромные потери в живой силе и технике и, осознав, что ей не преодолеть сопротивления советских войск в направлении на Грозный, подвергла его жестокой бомбардировке и подожгла все нефтеперерабатывающие заводы, хранилища горючих материалов и места добычи нефти. Черная гарь покрыла все вокруг, и четыре дня не было видно солнца. Повисшая в воздухе гарь ложилась на одежду и тело маслянистой пленкой, от которой невозможно было избавиться. А бои затяжного характера продолжались с прежней интенсивностью. Внезапно нас снимают с позиций и ускоренным маршем направляют в так называемые "черные земли", лежащие на огромном пространстве от Ростовской области до Каспийского моря, на помощь 4-му гвардейскому Кубанскому казачьему кавалерийскому корпусу под командованием генерал-лейтенанта Н.Я. Кириченко. Насколько может охватить взгляд, вокруг не видно ни деревца, ни кустика, иногда замечаешь лишь гонимый ветром кустик перекати-поля. И некуда спрятаться от пронизывающего до костей ветра и моросящего дождя, капли которого на одежде превращаются в тоненькую ледяную корку. Чтобы укрыться от ненастья, натягиваем у орудия кусок брезента, под которым выкапываем неглубокую яму, в ней поджигаем принесенную шофером старую промасленную куртку. Тесно прижавшись друг к другу, солдаты греются. Несколько дней в этих адских условиях поддерживаем огнем кавалеристов.
И снова нас внезапно снимают с позиций и ускоренным маршем перебрасывают в предгорья Кавказа. Причина в том, что немцы, убедившись в невозможности преодолеть сопротивление советских частей в направлении к Грозному и Баку через Махачкалу, 25 октября 1942 года силами 300 танков наносят мощный удар по узкому проходу между отрогами Кавказского хребта, так называемым Эльхотовским воротам, ведущим к городам Грозный и Орджоникидзе. Захватив Нальчик, немецкие части подходят к станице Гизель, что вблизи Орджоникидзе, откуда начинается Военно-Грузинская дорога, единственный путь в Закавказье через горы. Для ликвидации прорыва Ставка Верховного Командования дала приказ нашему 10-му гвардейскому корпусу контрударом остановить немецкие части. Завязались тяжелые сражения, в результате которых немецкие войска выдохлись и вынуждены были перейти к обороне в районе станицы Алагирь Северо-Осетинской Автономной Республики. Они создают крепкую оборонительную систему, включающую также дзоты, оснащенные крупнокалиберными пулеметами. И на этом участке фронта впервые расчет первого орудия получает приказ прямой наводкой уничтожить один из дзотов, из-за которых погибли многие наши солдаты при попытке сбить немцев с занимаемых позиций. Ночью на ничейной земле между советскими и немецкими позициями оборудуем капонир и устанавливаем наше орудие, подносим комплект снарядов. На ночь на позиции остаются Дудин, Дорохин и я - в ожидании рассвета, когда начнется бой. Мы хорошо представляем, что с нами может случиться, когда после первых же выстрелов по дзоту на нашу позицию обрушится шквальный огонь немецкой артиллерии и минометов. Прощаемся с бойцами, которые помогли нам оборудовать огневую позицию. Они - высокие, крепкие мужики, трактористы и комбайнеры из Алтайского края, по немыслию военкоматов призванные в действующую армию. И сейчас их отзывают из фронтовых частей и уже завтра утром возвращают домой выращивать и убирать хлеб. На рассвете разгорелся бой, и по бликам стреляющего из дзота крупнокалиберного пулемета я открыл прямой наводкой беглый огонь и разбил его. Но немцам также стало хорошо видно, откуда стреляют, и они открыли по нашему орудию минометный огонь. Я отполз метров на 40-50 в сторону и зарылся среди трех трупов наших солдат, убитых при вчерашней атаке пулеметом, который я сегодня уничтожил. Лежал между ними почти до вечера, пока немцы не были вынуждены отойти под натиском наших войск. Один убитый солдат совсем еще молодой. Смотрю в его солдатскую книжку, в которой указан год рождения - 1925. Пробирает страх: неужели мы уже понесли такие большие потери в людях, что на фронт отправляют семнадцатилетних юнцов? В ноябре 1942 года в тяжелых и ожесточенных боях немецкая группировка под Алагиром была окружена и разгромлена. Это была наша первая зримая победа до великой Сталинградской битвы. Было взято в плен более 5000 солдат и офицеров немецкой армии, много боевой техники и снаряжения. По захваченным трофеям мы впервые увидели, как тщательно немцы готовились к войне. Мы с завистью смотрели на мощные артиллерийские автомобили-тягачи на гусеничном ходу, на проводную связь в крепкой резиновой оплетке, которую можно проложить через любую водную преграду, на полевые телефонные аппараты и мощные переносные радиостанции, на прекрасно оснащенные для работы штабные автомашины с встроенной радиостанцией, на экипировку солдат и офицеров и многое другое. Но мы были бесконечно рады этой маленькой победе над немцами, добытой в страшных кровопролитных боях. В октябре 1987 года я как участник боев по защите Кавказа от фашистского нашествия был приглашен местными властями республик на торжественную встречу воинов 10-го гвардейского стрелкового корпуса. Посетил былые места жестоких сражений у станиц Гизель и Алагирь. Ныне там воздвигнут памятник Герою Советского Союза солдату Барабашу, который своим телом закрыл амбразуру немецкого дзота с пулеметом, тем самым создав возможность успешного прорыва нашей наступающей пехоты. Такой же дзот и мы разбили прямой наводкой, но никто из участников боя не был награжден. Но это другой рассказ - о людях, которые нами командовали, распоряжаясь по своему уму или в своих целях нашими жизнями. Об этом постараюсь написать позже. Ученые-психологи давно заметили, что человек не может находиться в постоянном напряжении. В какие бы экстремальные условия он ни попал, при малейшей возможности он стремится разрядиться любыми средствами, особенно когда этому способствует обстановка. Однажды во время тяжелых боев у станицы Червленой объектом разрядки для всех солдат батареи стал я. Читая повествования о любой войне, вы обязательно заметите, что русский солдат перед боем всегда надевает свежее нательное белье, словно желая чистым предстать перед Богом. Для солдата получение комплекта чистого белья - это надежда на баню. Вы и представить себе не можете, какое это счастье смыть с тела хотя бы теплой водой двух-трехмесячный пот и грязь. И вот во время боев на реке Терек нам устроили баню. Невдалеке от позиции батареи сохранились полуразрушенные стены саманной кошары для овец. В ней установили бочку из-под бензина с холодной водой, а во второй подобной бочке, укрепленной над костром на трех камнях, подогревалась теплая вода. Подошла очередь нашего орудийного расчета. Только я намылил голову выданным нам черным куском мыла, как начался налет немецкой авиации. Схватив в охапку одежду и обувь, бегу к арыку, протекающему в 80-100 метрах справа от позиции орудия. Знаю, что сверху по течению этой мутной канавы еще не убраны трупы погибших солдат, но у меня нет другой возможности смыть пот и грязь и, главное, промыть намыленные волосы. Тело немного отмыл, но волосы слиплись в коричневую, будто из пластилина, чалму и не отмываются. А тут, как на зло, команда открыть огонь по одной цели. Прибежал полуголый и отстрелялся, а ребята, глядя на мою голову, хохочут, подходят и лепят на ней разных чертиков. А я чуть не плачу: волосы не отмываются и нагретой колодезной водой. Все потешаются надо мной, несут ножницы и приговаривают: "Придется тебе, Сенька, попрощаться со своей красивой курчавой шевелюрой". Что мне делать? Выход нашел Миша Дудин, он рассказал знакомой девушке-солдатке из стоящего неподалеку военного банно-прачечного комбината о моей беде. Как только она освободилась от работы, пришла и принесла заветный кусочек туалетного мыла, наверно, из ее девичьего запаса еще с мирного времени, и со второй промывки мои волосы отмылись и заблестели по-прежнему. Какая радость! Долгое время объектом насмешек был и наш командир орудия Дорохин, бывший бригадир в колхозе на Рязанщине ростом около 180 см. Когда мы вели единоборство с танками, они нас обстреливали только противотанковыми снарядами, "болванками", как мы их называли. Ударяя в землю, они не взрывались, а рикошетили и с противным визгом улетали. Дорохин, на полметра выше щитка орудия, перепугался и бросился плашмя поперек раздвинутых станин. При очередном выстреле выступающие штыри откатного устройства орудия больно его ударили в спину, и он начал с криком кататься по земле. Нам, честно говоря, было не до его крика, вместо него стал заряжающим Вармяк, и мы продолжали стрельбу. После боя мы смеялись над ним до колик, ведь всегда находятся хохмачи с грубоватым солдатским юмором. Оказалось, что удар откатника он принял за прямое попадание "болванки" в спину и из страха, что она взорвется, катался по земле, чтобы освободится от нее. Заканчивая описание моего участия в боях на Северо-Кавказском фронте, не могу опустить один трагический случай, свидетелем и участником которого я был. Для отражения возможного прорыва немецких танков со стороны "черных земель" наш взвод занял огневые позиции у развилки проселочной дороги. По обеим ее сторонам установили пушки и замаскировали под небольшие скирды сена, множество которых стояло в голой степи. Знаем, что сплошной линии обороны тут нет, а только отдельные пункты сопротивления. На рассвете одного дня замечаем две автомашины "Виллис", движущиеся на большой скорости в сторону предполагаемых немецких позиций. Мы выскакиваем на дорогу, чтобы предупредить, что тут нет сплошной линии обороны. Но тщетно - они не реагируют на наши предупредительные возгласы, проскакивают наши позиции и скрываются за находящимся впереди пригорком. Вскоре мы услышали из-за пригорка, куда проскочили машины, ожесточенную стрельбу. Через некоторые время оттуда прибежал раненый полковник и сказал нам, что он начальник Особого Отдела части, прибывшей на этот участок фронта, и ехал совместно с командованием на рекогносцировку местности. Должен подчеркнуть, что мои попытки найти сведения об этом эпизоде войны в доступных мне военных источниках не дали результата. Но это событие стоит перед моими глазами и твердо запомнилось, ибо это были последние дни пребывания на Северном Кавказе. Вскоре мы грузимся в эшелоны для переезда на другой участок фронта. Помню, "солдатский телеграф" передавал, что в проскочивших мимо нас машинах находилось командование крупного военного соединения.
Передислокация любого воинского соединения во время военных действий является большим секретом, и только очень ограниченный круг командного состава знает, куда оно направляется. Солдат же только по направлению движения эшелона может предполагать, куда его занесет судьба. В начале января 1943 года мы были погружены в железнодорожные теплушки, и наш эшелон взял курс через Махачкалу на юг Кавказа. Нам, солдатам, нетрудно было догадаться, что нас перебрасывают на черноморское побережье Кавказа, где не прекращаются тяжелые бои. И действительно, с короткими остановками в пути наш эшелон движется через Баку, Тбилиси и Сухуми, после чего мы прибываем в курортный город Сочи. Получаем несколько дней отдыха на то, чтобы привести себя в надлежащий вид, и на подготовку к сложной фронтовой операции в составе Черноморской группы войск, которой начал командовать талантливый полковод генерал-лейтенант И.Е. Петров, бывший наш командующий 44-ой армией в боях на реке Терек на Северо-Кавказском фронте. Переброска 10-го гвардейского стрелкового корпуса в Черноморскую группу войск, как я узнал после войны из литературных источников, была произведена по директиве Генерального штаба Вооруженных Сил для решения важной, но крайне тяжелой задачи под кодовым названием "Горы". Целью этой операции было силами 56-ой армии, в которую теперь входил и наш корпус, из района Туапсе преодолеть по козьим тропам Кавказский хребет и внезапным ударом захватить город Горячие Ключи. Развивая наступление, освободить Краснодар и тем самым отрезать пути отхода немецких частей с Северо-Кавказского фронта. Но пока что несколько дней отдыхаем и приводим себя в порядок на квартире сочинского железнодорожника. Его жена отстирывает нашу грязную одежду и готовит из наших продуктов еду (для них это тоже помощь в голодные годы войны). Хозяин несколько раз водил меня в горы, где мы собирали дикорастущие лимоны и мандарины, впервые увиденные мною. Но как нам было стыдно, когда через день после того, как мы оставили эту гостеприимную квартиру, мы обнаружили, что недавно поступивший в наш взвод солдат из бывших уголовников украл последние брюки хозяина. Нарочным мы вернули их хозяину и извинились перед ним. В этот период многие заключенные были выпущены из тюрем и лагерей, и отправлены на пополнение в армию, чтобы в боях искупить свою вину. От этого бойца мы при первой возможности избавились, потеряв к нему доверие. В середине января началась операция "Горы". Поход осуществлялся через поросшие лесом горы и при абсолютном отсутствии дороги. Высоко в горах давно уже лежит снег, и оттуда все время тянет стужей, а внизу, где мы двигаемся, день и ночь идут дожди или снег. Узкую дорогу в одном направлении шириной проезда одной автомашины прокладывают мобилизованные девушки. Они низко спиливают деревья и устилают ими раскисшую землю. Мы им тоже помогаем, но в основном заняты подноской боеприпасов, горючесмазочных материалов, снаряжения и продуктов питания из опорных пунктов, куда их подвозят автомашины. Наша обувь почти полностью развалилась. Чтобы хоть немного спасти ноги от влаги, Мише Дудину мы достали ядовито-желто-зеленые противоипритные чулки, которые он натянул на изорванные сапоги. Я же натянул на носовую часть своих полуразвалившихся сапог брезентовые поясные гранатные сумки, предварительно разрезав внутреннюю перепонку. На ночь разжигаем костер и вокруг него укладываемся на нарубленные еловые ветви и так спим. Дежурный периодически будит нас по двум причинам: либо надо быстро потушить загоревшуюся шинель, либо перевернуться на другой бок, чтобы не застудить легкие. Вынуждены так жить, потому что столкнулись с удивительным феноменом природы: мы находимся в горах на высоте более тысячи метров над уровнем моря, но стоит копнуть землю лопатой, как выступает подпочвенная вода. Естественно, мы не можем выкопать крытый блиндаж или простой окоп, чтобы укрыться от дождя и холода. Я все время нахожусь у орудия, прицепленного к автомашине. Однажды, при попытке предовратить повреждение орудия встречной машиной, она меня опрокидывает на деревянный настил дороги, и резиновое колесо орудия прокатывается по моей голове. Чувствую, что треснула челюсть и из разорванного рта течет кровь. Миша Дудин быстро бинтует мою рану, и мы находим передвижной медицинский пункт. Врач, осмотрев ранение, говорит, что нужно бы промыть голову спиртом, но его давно уже нет, так что он промоет кипяченой водой. Сделал тугую повязку и "иди солдат, до свадьбы заживет". Мише добавилось работы - доставать мне жидкую пищу и кормить с ложечки. Все сильнее чувствуется голод, ведь мы получаем в основном две, иногда три пачки манной каши в день, а при таком холоде чувство голода усиливается, все время хочется есть. Как-то нашли около 10 килограммов облитого бензином риса. Это же огромное богатство! Но, увы, пришлось это богатство выбросить. Ни многочисленные промывки, ни многократная варка, ни обжаривание на огне, ни многодневное вымачивание не помогали, есть этот рис было невозможно, и после первой ложки нас выворачивало. Мы уже около месяца в этих нечеловеческих условиях, санитарная служба полка опасается появления вшей и инфекционных болезней. Нам выдают для противодействия желтый порошок - дуст. Я усердно посыпаю этим порошком мое нательное белье, и вскоре оно становится как пергамент. В совокупности всех этих невероятных условий жизни наш внешный вид стал просто ужасающим: немытые и обросшие, в грязной обгоревшей одежде, на ногах непонятно что натянуто вместо обуви, худющие и голодные. Но в конце января 1943 года неожиданно для немецкого командования мы заняли город Горячие Ключи. Правда, из всего полка в срок вышла только наша батарея 1-го дивизиона, и корректировал огонь лично ее командир капитан С.И. Тимофеев. Наши войска продолжали натиск и уже 5 февраля освободили Краснодар. Таким образом, поставленная Генеральным штабом задача была частично выполнена.
Нам же, первыми прорвавшимся в Горячие Ключи, решили придать человеческий вид, так как местное население нас испугалось, подозревая, что мы принесли с собой разные болезни. В начале февраля на Кавказе уже тепло и цветут плодовые деревья. Нас привели к железнодорожному передвижному военному банно-прачечному комбинату и построили в шеренгу таким образом, чтобы первый оказался у топки паровоза. Слышим команду: "Снять всю одежду и обувь, а документы и награды взять в руки" . Снятую одежду старый солдат тут же бросает в топку и сжигает. А нас направляют на помывку в вагон-баню. Нас встречают девчата-солдатки, смеющиеся над нашей стыдливостью: ведь впервые в жизни мы предстали перед девчонками голыми. Многие из нас ушли на фронт, ни разу не поцеловав девушку. Но какое огромное удовольствие искупаться, не жалея ни воды, ни настоящего мыла. По выходе из бани получаем новое нательное белье, обмундирование и обувь. Мне, как первому в полку, награжденному орденом Красной Звезды, вручают подарок от Королевы Великобритании - полевую экипировку английского солдата, состоящую из шерстяной куртки и шаровар цвета хаки. Достались мне также красивые американские ботинки из толстой кожи бордового цвета, которые я вскоре обменял на русские из яловой кожи, потому что американские пропускали воду. Наш отдых был очень коротким, и в первых числах февраля одно наше орудие и огневой расчет привезли на причал, по-видимому, Туапсинского морского порта для участия в секретной операции под кодовым названием "Море". На маленький катерок погрузили только одно мое орудие с огневым расчетом и командиром взвода М. Дудиным. Команда катера состояла из трех матросов, и в кубрике могли поместиться не более четырех человек. На носу был укреплен пулемет. Море штормит, и набежавшие волны перекатываются через палубу. Боясь быть смытым в море, я забираюсь вглубь стоящей на палубе бухты толстого причального каната. Обеими руками держусь за ее концы и молю Бога, чтобы меня не сбросило в море очередной волной, от которых я уже промок до нитки. Темень, ничего кругом не видно, и мы отчаливаем от берега в полной неизвестности, куда и для чего. Приказано не курить, так как по огоньку цигарки немцы могут открыть огонь, а впереди где-то все сильнее слышится стрельба из различных видов оружия. Но что-то случилось, и нас повернули обратно и высадили в морском порту Геленджика. Уже после войны из литературных и мемуарных источников я узнал, что планировалась высадка двух морских десантов с целью освобождения Новороссийска. Предполагалось основной десант, в который входил и катерок с нашим орудием, высадить в районе поселка Южная Озерейка, а вспомогательный в районе Станички. Из-за несогласованности времени высадки десантов обший план был нарушен, и поэтому нас повернули в Геленджик. В десантную операцию по плану "Море" из 10-го гвардейского стрелкового корпуса привлекалась одна стрелковая бригада, а из 92-го артполка - только одно наше орудие. По-видимому, этот выбор был сделан потому, что у меня и всего огневого расчета был уже опыт успешной стрельбы прямой наводкой, что очень ценно при садке десанта для ликвидации береговых долговременных огневых точек. Возможно, командование помнило о разбитом прямой наводкой дзоте под станицей Алагирь. Учитывая секретность подготовки десантной операции, крайне ограниченное число лиц в полку знало о направлении нашего орудийного расчета в десант. Это подтверждается также тем, что на послевоенных юбилейных встречах однополчан я ни разу ни от кого не слышал воспоминаний об их участии в десанте под Новороссийском. И вновь мой ангел-хранитель меня уберег, не дал сгинуть в пучине штормящего моря. Я ведь и плавать не умел. А пока командование десантной операцией решает, куда направить нашу одинокую пушку, мы проводим "обследование" внутренностей стоящих в порту разбитых железнодорожных вагонов. В одном вагоне обнаружили глыбы каменной соли. Общеизвестно, что во время различных катаклизмов соль становится огромной ценностью, особенно во время войны, когда прерываются пути ее доставки. Принимаем решение: освобождаем от снарядов зарядный ящик орудия и заполняем его кусками каменной соли, авось когда-нибудь пригодится. И не ошиблись. Получаем приказ доставить наше орудие на вершину самой высокой горы, доминирущей над Новороссийском, и стрельбой прямой наводкой поддерживать высадившийся десант. С большим трудом втаскиваем орудие и снаряды на макушку поросшей деревьями горы, откуда видна панорама всего города, и открываем огонь прямой наводкой по позициям немецкой армии в районах мельницы и элеватора. Несколько дней ведем оттуда огонь по различным целям противника, способствуя бойцам высадившегося вспомогательного десанта закрепиться на захваченных позициях. Вскоре нас снимают и в составе полка перебрасывают на новый участок фронта.
В начале апреля 1943 года наш корпус снова в составе 56-ой армии Северо-Кавказского фронта с прежней целью - очистить Кавказ от немецких войск. Мы размещаемся севернее станицы Абинская Краснодарского края с задачей прорвать немецкую глубоко эшелонированную линию обороны под названием "Готенкопф" и освободить станицу Крымскую (ныне город Крымск) и последующим прорывом немецкой обороны под названием "Голубая линия" освободить Таманский полуостров. Занимаем позиции на опушке леса и, пока наши командиры входят в контакт со стрелковыми подразделениями, обследуем окрестности. Авось, что-нибудь попадется пригодное для еды, ведь еще сильно сказывается прежнее недоедание. Невдалеке обнаруживаем сарай с початкими кукурузы. Лущим початки и с помощью пустой артиллерийской гильзы и ломика превращаем зерна в крупу. Варим из нее мамалыгу. И, к счастью, нас догнала после трехмесячного путешествия маленькая посылка Мишиной мамы, в которой были теплые вязаные носки и рукавицы, а также небольшая бутылочка гусиного жира для предохранения лица от обморожения. Но это же жир для нашей мамалыги, хотя он и после удаления плесени все равно попахивает.
Апрель 1943 года. В средней полосе начинаются таяние снегов, разливы рек и распутица, и поэтому на этих участках советско-германского фронта затишье, активных боевых действий нет. А на нашем Таманском направлении идут жаркие, тяжелые и кровопролитные бои. Таких жестоких бомбардировок немецкой авиации я не переживал ни ранее, ни позднее. Пользуясь затишьем на других участках фронта, немецкие эскадры прилетали нас бомбить не только с аэродромов Крыма, но и с южной Украины. Ежедневно по два-три раза совершали налеты бомбардировщики по 30-50 самолетов в эскадре. Летая на низкой высоте к конкретной цели, все самолеты эскадры, как правило, сбрасывали свои бомбы туда, куда ведущий сбросил первую. Участок бомбардировки превращался в кромешный ад, все живое там погибало. После одной такой бомбардировки по двум артиллерийским батареям, стоящим впереди нас, из более чем 60 человек выползли к нам только трое раненых бойцов, остальные все погибли. Не обошли эти бомбежки стороной и нашего орудийного расчета. Не добежав до окопа, от удара осколком в спину погиб Вармяк, сильный молчаливый шахтер из города Абакан на Алтае. Был также ранен осколком в ягодицу солдат Бекжанов, казах, не успевший до конца скрыться в окопе.
На этом участке фронта мы впервые увидели нарастающую мощь и мастерство нашей истребительной авиации, знали летчиков пофамильно и гордились ими. Однако страшные налеты немецких эскадр они полностью еще не могли предовратить, силы были неравными. В начальный период, чувствуя свою безнаказанность, нас часто бомбили даже небольшие самолеты, по-видимому, италянские или из других стран. Однажды при бомбардировке нашей позиции одна бомба вошла в землю и не взорвалась всего в полутора метрах от окопа, в котором прятался комиссар батареи Хусныморданов, и он потом с радостью всем показывал воронку, куда она вошла. Увы, некоторые солдаты гибли и от безрассудства. Мы часто меняли огневые позиции, а это тяжелый труд, ибо необходимо каждый раз выкопать капонир для орудия, окопы для хранения снарядов и окопы или блиндажи для людей. Это, безусловно, изматывало нас, учитывая, что чаще эти работы производились ночью, да и недоедание также снижало наши возможности. Не все выдерживали такое напряжение. Один раз темной ночью начали оборудовать новую огневую позицию на опушке леса. В то время как все люди расчета были заняты этой работой, солдат Шишкин решил увильнуть и незаметно улегся спать под кустиком. Но, когда начали отводить тягачи с огневой позиции, одна из машин на гусеничном ходу наехала на спящего Шишкина, и он погиб в возрасте 21 года.
Тогда же, в начале апреля "солдатский телеграф" принес весть, что к нам приезжает маршал Г.К. Жуков. По подвозу боеприпасов и прибытию новых крупных соединений почувствовали, что готовится сильный удар по немцам. "Солдатский телеграф" оказался прав, действительно, приехал маршал Жуков для организации операции по прорыву линии обороны немцев "Готенкопф" и освобождения Таманского полуострова. Эта линия обороны была насыщена множеством бетонированных дотов и вкопанных в землю танков. 29 апреля мы начали артиллерийскую подготовку, которая длилась около полутора часов. Я из своей пушки выстрелил более 400 снарядов, краска горела на стволе орудия от интенсивности огня. Несколько дней мы вели тяжелые бои, преодолевая сопротивление немцев. В результате 4 мая освободили станицу Крымская, но вынуждены были приостановить наступление, упершись во вторую немецкую линию обороны "Голубая линия". Наши потери были огромны, погибли и были ранены несколько солдат и офицеров нашего полка. В 1983 году я со своим однополчанином бывшим начальником штаба 1-го дивизиона старшим лейтенантом Иваном Маркиным поехал в район боев под станицей Крымская, где он был ранен. С нами поехал и его друг, бывший офицер дивизии НКВД, принимавшей участие в этих боях. Дивизия была укомплектована по меркам мирного времени и насчитывала 11 тысяч солдат и офицеров, но за несколько часов жестокого боя она перестала существовать как боевая единица, все были убиты или ранены. Ныне в городе Крымск стоит стела, на которой на мраморных плитах высечены фамилии более 7000 солдат и офицеров, погибших при освобождении станицы. В книге В. Карпова "Полководец" приведена оценка этих боев, данная самим Г. Жуковым: "Не случайно Г.К. Жуков в разговоре со Сталиным сказал, что, сколько он ни видел боев, а таких ожесточенных ему не приходилось видеть, и что храбрость советских бойцов не знает границ". На некоторое время установилось затишье, но это было затишье перед бурей. По привезенному на позицию батареи количеству снарядов и появлению новых частей мы поняли, что готовится штурм "Голубой линии". В эти дни мы увидели новый тип советского реактивного оружия большой разрушительной силы, прозванный солдатами "Иван Грозный" и предназначавшийся для уничтожения долговременных огневых точек противника. Орудия представляли собой трубу длиной около метра и диаметром около 15-20 см, на конце которой находилась элипсоидная головка с взрывчаткой. Устанавливались они в собственных транспортировочных ящиках непосредственно на земле под определенным углом к противнику. Во время б один такой снаряд почему-то изменил траекторию полета и упал сзади нас всего в 150-200 метрах, создав воронку диаметром около четырех и глубиной около трех метров.
Ранним утром 26 мая началась полуторачасовая артиллерийская подготовка, а самолеты повели бомбежку системы укреплений "Голубая линия". Я выпустил из свой пушки 450 снарядов. Несколько дней шел штурм этих позиций, нашпигованных бетонными дотоми, но прорвать их так и не смогли. Таманский полуостров был последним немецким плацдармом на Кавказе, и они ожесточенно его отстаивали. Ныне на этой сопке героев стоит фигура солдата. На каменных плитах высечены имена более 7000 погибших героев штурма "Голубой линии".
В этих боях наш полк тоже понес потери, многие солдаты и офицеры были ранены, в том числе начсвязи полка Нижников, командир 2-го дивизиона Макрушин, начштаба 1-го дивизиона Маркин, топограф Музафаров, наводчик Сеитов, помкомвзвода Малышев и другие. В эти дни боев очень рельефно проявилась истина, что жизнь человека на войне зависит и от его собственных действий (не пытайся слукавить или обмануть, как в случае с гибелью солдата Шишкина) и в большой степени от честности командира, от того, что преобладает в его сердце - боль за каждого солдата и стремление уберечь его от гибели или желание сделать карьеру, либо ухарство и ложный героизм, чреватые ненужной гибелью подчиненных ему людей. Так, в боях за станицу Крымская ранило нашего командира батареи старшего лейтенанта Лашуна, и его временно заменил старший по батарее лейтенант Лебедев, по характеру заносчивый, неуравновешенный, конфликтный. Во время очередного перемещения батареи он устанавил огневую позицию на опушке небольшего леска на склоне горы, а на противоположной горе была проложена линия обороны немцев. Нас разделяла только небольшая лощина, и мы невооруженным глазом видели наступающих наших солдат. Неужели Лебедеву было невдомек, что он выбрал огневую позицию в противоречии с законами военной науки и обрек батарею на гибель, что очень скоро подтвердилось. Мы быстро выкопали капонир для пушки и небольшие ровики для людей и снарядов и по команде Лебедева, корректировавшего огонь с наблюдательного пункта, открыли огонь по немецким позициям. Вспышки наших стреляющих орудий немецкие наблюдатели сразу засекли, и вскоре над нашей позицией появились три немецких двухмоторных самолета, которые начали нас бомбить. Одна бомба попала на огневую позицию 2-го орудия, и весь расчет вместе с командиром сержантом Лактионовым был убит. Миша Дудин, я и саниструктор еле успели вскочить в ровик. Уже немолодой, он машинально прикрылся сверху санитарной сумкой и принялся молиться за спасение наших душ. Мощный взрыв раздался рядом с нами, аж перехватило дыхание, но мы, слава богу, уцелели. Весь удар разорвавшейся всего в метре впереди бомбы приняли на себя щит и ствол нашего орудия. Мощность удара была такой, что большой осколок пробил стальную рубашку ствола и образовал в нем вмятину. Пушка была выведена из строя, понятно, что с таким повреждением нельзя стрелять, так как снаряд может разорваться в стволе. Позднее солдаты, бывшие на наблюдательном пункте, нам рассказали: "Когда командир полка увидел, как самолеты бомбят вашу позицию, он руками закрыл лицо и, качая головой, приговаривал: пропала батарея, погибла батарея". Вскоре после войны капитан Лебедев был уволен из армии за драку с другим офицером во время тактических учений.
Вечером нас сняли с позиции. Артиллерийские мастера обследовали нашу пушку и пришли к выводу, что смогут специальным наждачным камнем сошлифовать образовавшуюся выпуклость в стволе. Наш орудийный расчет с пушкой выводят на артиллерийскую ремонтную базу полка в станицу Абинская. Мы расположились в палатке в фруктовом саду, и, пока мастера возятся с нашей пушкой, живем, как на курорте. Мы вспомнили о глыбах каменной соли в зарядных ящиках и, вновь прибегнув к помощи пустой снарядной гильзы и ломика, стали быстро превращать ее в обычную сыпучую соль. На базаре производим обмен: за стакан соли получаем десяток яиц или литр молока, или кусок сала; два стакана соли обмениваем по просьбе пожилых солдат расчета на бутылку самогона или на баночку меда. Мы потом долго вспоминали нежданно выпавшие нам 10 или 12 дней шикарного отдыха. После постигшей нас неудачи по прорыву немецкой "Голубой линии" на нашем участке фронта установилось относительное затишье. Но интенсивность налетов немецкой авиации почти не снизилась, причем немцы начали сбрасывать на наши позиции новый тип бомб, так называемые "кассетные". Они состояли из двух полых полусфер, в которые помещалось около 50 небольших осколочных и зажигательных бомб. Немцы их сбрасывали с большой высоты, и, не долетая до земли, они раскрывались, и бомбы рассеивались на большую площадь, вызывая множество пожаров и ранений осколками. Близость мелководных лиманов и пойм рек, а также установившееся жаркое лето создали идеальные условия для размножения комаров, в том число малярийных. Объектом их нашествия в начале июня стал и я - заболел малярией. Трясет по-страшному, то жар, то озноб, и под несколькими накинутыми на меня шинелями никак не могу согреться. Врач полка быстро установил диагноз и начал меня лечить натуральным порошком хины. Благодаря этому болезнь одолели без особых осложнений. В связи с установившимся затишьем на Таманском направлении и учитывая, что наш корпус зарекомендовал себя как "корпус прорывов обороны противника", в июле нас перебрасывают на Южный фронт. Оставляя Кавказ, напомню, что Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 мая 1944 года все бойцы, защищавшие Кавказ, в том числе и я, были награждены медалью "За оборону Кавказа". Немецкая армия, потерпев сокрушительное поражение на Курской дуге, начала создавать, как они считали, "неодолимую мощную оборонительную систему" вдоль больших рек фронта, в том числе по реке Молочной на юге Украины. Она была многоэшелонированной по глубине и состояла из многочисленных связанных между собой глубокими траншеями дзотов и дотов, перекрытие которых выдерживало прямое попадание снаряда гаубицы калибра 152 мм или 500-килограммовой бомбы. Ведь немецкая линия обороны по реке Молочной была последней выгодной оборонительной системой, прикрывающей прямой выход к Донбассу и Крыму. По пути следования с Кавказа на Украину полк получил пополнение в людях. Это были в основном молодые ребята из освобожденных Таганрогского и Ново- Азовского районов. И снова наш полк, как и весь корпус, оказался на острие прорыва. Зная о малоуязвимости дотов на первой линии немецкой обороны, советское командование приняло решение вынести орудия на ничейную землю поближе к обороне противника - для стрельбы по их амбразурам прямой наводкой. В середине сентября мы за несколько ночей тайно от немцев оборудовали огневую позицию и установили пушку. Получаю конкретное указание, по каким амбразурам дотов я должен вести огонь во время прорыва обороны немцев. Несколько дней лежал у пушки без движения, чтобы не демаскировать себя, и наблюдал, изучал цели, по которым мне предстоит стрелять. Часто видел немецких солдат, спокойно передвигающихся по глубоким траншеям от дота к доту. Ведь помимо крепких оборонительных сооружений их также прикрывала армада двухмоторных бомбардировщиков. Они по несколько раз в день бомбили позиции, на которых накапливались наши войска для прорыва их обороны. В каком-то смысле нашему орудийному расчету повезло - он находился на ничейной земле, близко к немецкой линии обороны. Поэтому эту зону они не бомбили, боясь поразить свои позиции. После одной бомбежки в капонир нашего орудия приполз полковник, командир только что прибывшей дивизии, которой предстояло участвовать в прорыве обороны немцев на моем участке. Он в бинокль рассматривал передний край немецкой обороны, расспросил меня, что я видел за те дни, пока тут нахожусь. Рассказал, что его дивизия участвовала в битве на Курской дуге, но даже там таким жестоким бомбардировкам не подвергалась. 26-го сентября начался штурм немецкой обороны. О нем страшно вспоминать! Я потерял счет времени, уже не знал, сколько стрел по амбразурам немецких дотов и сколько выпустил по ним снарядов. Ствол пушки настолько раскалился, что мы опасались, как бы снаряд не взорвался в нем. Меня охватывала дрожь, когда я видел, как с наших танков отлетала на шесть-восемь метров башня вместе с пушкой от прямого попадания снаряда немецких тяжелых орудий или танки загорались, как яркие факелы. А наши солдаты по-прежнему карабкались на эту неприступную оборону, но многие уже не вставали. Смрад от горевших тел заглушал все другие запахи, казалось, что мы пребываем в каком-то другом мире. Одно дело, когда наблюдаешь поле битвы через окуляр, и совсем иное, когда это происходит вокруг тебя и ты становишься участником происходящего. Я впервые оказался практически в самом пекле сражения. Мозг работал только в одном направлении - опередить выстрелом немца, иначе сами погибнем. А неимоверно страшно стало уже после боя, когда я пошел посмотреть доты, по которым стрелял. Мы убедились, что они действительно были неприступными. Большинство дотов имело перекрытия в шесть или восемь накатов, состоящих из толстых бревен, чередующихся с насыпями из песка, земли и камня, а также с железобетонными плитами. Толщина стен у амбразур во многих местах доходила до двух метров. Огромные запасы боеприпасов и снаряжения в дотах позволяли им выдержать длительную осаду. Внутри были созданы вполне комфортные условия: лежанки для отдыха, электроосвещение от аккумулятора, в нишах - разнообразные банки консервов и вин со всей Европы и отдельно стоящие отхожие места. Но особо нас поразили килограммовые буханочки черного хлеба выпечки 1939 года, испеченные из муки с добавлением множества цельных злаков, плотно упакованные в целофановую обертку. Попробовали на вкус, оказался нормальный хлеб и относительно свежий, хотя пролежал уже четыре года. Да, основательно готовились немцы к войне. Несколько дней продолжался штурм глубоко эшелонированной линии немецкой обороны, и наш корпус понес тяжелые потери. Были выведены на доукомплектование 109-я стрелковая дивизия (командир полковник Маргелов) и 108-я стрелковая дивизия (командир полковник Болдынов), так как из-за огромных потерь в живой силе там уже некому было воевать. За успехи по прорыву обороны противника командир корпуса Рубанюк получил звание генерал-майора, а начальник штаба корпуса Штерн - звание полковника. А о том, как были вознаграждены мы, напишу ниже. Этот бой на реке Молочной был моим последним в качестве наводчика орудия. Неожиданно для меня моя военная служба резко изменилась. В конце сентября 1943 года меня неожиданно вызвали к заместителю командира полка по политической части майору Белякову. У него уже сидел заместитель командира 1-го дивизиона по политчасти майор Степанов. Майор Беляков говорит мне, что парторг 1-го дивизиона ранен, и командование полка решило назначить меня на его место. Я взмолился: ну какой я парторг дивизиона в 21 год отроду? Ведь я зачастую должен буду иметь дело с людьми чуть не в два раза старше себя, с определенным жизненным опытом, а у меня за плечами только школа и полгода работы в электромастерской. Да и устава партии я в глаза не видел. А дело обстояло следующим образом. Как только я получил орден, комиссар батареи старший лейтенант Хусныморданов не давал мне покоя, настаивал: "Ты первый награжденный орденом в полку и не коммунист". Ежедневно твердил, что я должен вступить в партию, ибо являюсь примером для всех солдат полка. Наконец, в октябре или ноябре 1942 гола я подал заявление и партячейкой батареи был принят в кандидаты, а уже в апреле 1943 года стал членом ВКП(б). Я был единственным солдатом в орудийном расчете со средним образованием, и поэтому комиссар часто поручал мне провести политинформацию или прочитать важное сообщение из газет. Сам он этого не делал, потому что говорил с сильным акцентом и стеснялся этого. Я никогда не задумывался, что, став коммунистом, могу как-то изменить свою жизнь. В то время повсюду звучало: "Иду в бой коммунистом!" - и это стало привычным. Был, однако, случай, когда меня на целую неделю послали в одну деревню агитатором. В минуты отдыха женщин, вручную скашивающих созревшую пшеницу, я читал им газетные статьи или рассказывал о проводимых нами боях. И получил хороший отзыв от председателя колхоза. Не помогли мои мольбы, мне попросту ответили, что я должен считаться со сложным положением, ведь идет война, требующая часто неожиданных решений. Так я был назначен на офицерскую должность, совершенно не подготовленным к такой работе. На мой вопрос, что же я должен делать, майор Степанов (когда-то ленинградский рабочий, посланный партией поднимать сельское хозяйство и ставший начальником политотдела машинно-тракторной станции) мне сказал: "Твоя главная задача заключается в том, чтобы вовремя помочь человеку и чтобы от твоих слов кому-то стало теплее на душе, ведь люди находятся в экстремальных условиях, плюс постоянные переживания об оставленных дома семьях. Постарайся быть сдержанным и справедливым в любых обстоятельствах, умей внимательно выслушать и понять собеседника". Это было как отеческое наставление. Степанов вскоре погиб, но его слова стали для меня путеводной звездой на всю жизнь. В результате тяжелых боев немецкие войска были выбиты со всего левобережья Днепра, и только в районе Никополя они удерживали небольшой плацдарм. В ликвидации этого плацдарма принимал участие и наш полк, занимая позиции в районах небольших городков - Большой и Малой Лепетихи. К ночи мы заняли село, где до войны жили немецкие колонисты. Дома большие, кирпичные, с крышами из красной черепицы и с просторными крепкими погребами. В слякотную и холодную осеннюю ночь мы, конечно, устремились в погреба, где сухо и тепло. Через некоторое время замполит Степанов послал меня с поручением к замполиту 2-го дивизиона майору Савину. Отошел я метров на сто и слышу, что начат артиллерийский обстрел занятого нами села. Минут через 15 я уже был в блиндаже Савина, и он меня спрашивает, знаю ли я, что Степанов погиб. Не могу этому поверить, ведь только недавно отошел от него. Оказывается, немцы предвидели, что от холода и обстрелов мы обязательно разместимся в погребах, и заминировали их. За несколько минут до взрыва они совершили артиллерийский налет, считая, что солдаты будут прятаться от огня в погребах и большее их число погибнет. И вот снова случайность спасла меня от верной гибели. Ну, как не поверить, что невидимый ангел-хранитель бережет меня. Вскоре в моей военной судьбе произошли новые перемены. Недолгое пребывание в должности парторга дивизиона, как я считаю, было практической проверкой возможности использовать меня на работе с более широким масштабом. В середине октября 1943 года меня совместно с замом командира полка майором Беляковым вызвали в политический отдел корпуса. Нас приняли начальник политотдела и его заместитель по организации комсомольской работы капитан Баженов. И я услышал приказ, что меня назначают комсоргом нашего 92-го гвардейского артполка, взамен проявившего трусость прежнего комсорга. Мои возражения, что я только младший сержант и не готов к такой масштабной работе, не помогли. Начполитотдела корпуса сказал: "Ты хорошо поработал парторгом дивизиона, умеешь находить общий язык с разными людьми, и они доверяют тебе. Не тушуйся, капитан Баженов поможет тебе войти в эту работу. Хотя она практически является продолжением прежней работы, только с более молодыми солдатами. Успеха тебе". И пожал мне руку. Уже 19 октября 1943 года приказом № 058 по 44-ой армии я был утвержден в должности комсорга 92-гогвардейского корпусного артиллерийского полка и оставался на ней целых пять лет.
В середине ноября была предпринята попытка сбросить немцев с плацдарма в реку Днепр. Ночью мы заняли артиллерийские позиции, оборудовали наблюдательный пункт, и я пошел с докладом в штаб полка. Весь степной район боев имел продольные и поперечные неширокие лесные полосы, которые оказались единственными ориентирами в безбрежной украинской степи. Ночь, идет мелкий дождь со снегом. В этой темени я как-то повернул не на ту полосу посадки. Насторожило меня лишь то, что я уже долго в пути, а штаба не видно. Начало светать, впереди я увидел серые силуэты людей. Прислушался. О, Боже, немецкая речь. Увидят меня - это верная смерть. И я осторожно начал выбираться назад и добрался-таки до своих. Тогдашнее наступление наших войск не достигло успеха, так как немцы сумели перехватить радиопереговоры наших частей и хорошо подготовились к его отражению. Мы вновь понесли большие потери. Бои продолжались всю зиму, и только 8 февраля 1944 года был ликвидирован этот плацдарм немцев на левом берегу Днепра и освобожден город Никополь. Затем началось наступление в районах Кривого Рога и Николаева. Для поддержания наступления советских частей на правом берегу Днепра нашему полку было приказано направить туда батарею. Строим плоты из бревен, и 4-я батарея в составе четырех орудий с расчетами, взвод топографической разведки с командиром старшим лейтенантом Воронковым и я для политического обеспечения группы форсировали Днепр и начали огнем поддерживать наступающие стрелковые подразделения. Весна в разгаре, дороги раскисли и превратились в сплошное непроходимое болото, автотранспорт с огромным трудом передвигается. Вскоре мы отстали от ушедших вперед стрелковых частей и потеряли связь со своим полком, оставшимся на левом берегу реки. И, если бензин для тягачей нам удавалось собирать с брошенных немцами автомашин, то решить проблему, чем кормить нашу группу, было гораздо труднее. А взятый с собою запас продовольствия уже подходил к концу. Мы с Воронковым и четырьмя солдатами решили переправиться на левый берег, чтобы отыскать базу снабжения полка. Нашли весельную лодку с отбитым носом, с помощью жестяной коробки из-под патронов заделали отверстие и благополучно переправились в самом широком месте реки, где в нее вливается приток Конка, благо погода стояла спокойная, без ветра. Но обнаружили, что полк, участвуя в боях по освобождению города Борислава, ушел на переправы через Днепр и сейчас наступает в направлении Николаева. Ни продуктов, ни горючего для нашей группы не оставили. Возвращаемся с пустыми руками, и на наше несчастье погода ухудшилась, подул сильный ветер, и нашу поврежденную лодку стали заливать волны. Вычерпывание воды не помогает, и, не доплыв до правого берега метров 20-25, лодка начинает медленно тонуть. Мы от страха все встали. Я стоял на носу лодки, и бывший моряк Васин, зная, что я не умею плавать, сильным толчком выбросил меня к берегу. Очутившись в воде в пудовой намокшей шинели, я начал барахтаться, и вскоре мне подал руку солдат-топограф Полевой и вытащил на берег. Так снова чудом я избежал гибели. Промокшие до костей, дрожащие от холода и голодные выбрались мы на берег, разложили костер, грелись и сушили одежду. На следующий день измученные тяжелым передвижением по раскисшей дороге, к вечеру добрались до какого-то села. И тут нас ждала радость. Для таких бедолаг, как мы, сельчане организовали на добровольных началах пункты питания: одни из своих продуктов варили постный борщ, а другие пекли хлеб. Когда вечером добирались до села, в этом пункте питания нам давали по краюхе хлеба, а борща можно было съесть сколько угодно. Не зная, что меня ждет завтра, я обычно хлеб вечером не съедал, а хранил на утро. Так продолжалось несколько суток, пока мы не нашли наш полк и не включились в бои по освобождению Николаева. Как комсорг полка я все время находился на огневых позициях батарей или на наблюдательных пунктах, там, где больше всего было молодых солдат, влившихся в полк из недавно освобожденных Ростовской и Донецкой областей, подбадривал их, так как это было для них первым боевым испытанием. Распутица. Раскисшие дороги стали непроходимыми для автомашин, и мы на руках подтаскивали к цепи пехоты наши пушки и практически вели огонь прямой наводкой по порту, чтобы помочь высадившемуся морскому десанту под командованием старшего лейтенанта Ольшанского. 28 марта 1944 года город Николаев был освобожден от немецких оккупантов, за что мы получили уже вторую благодарность Верховного Главнокомандующего и Москва салютовала в нашу честь двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий. За мужество и отвагу, проявленные солдатами и офицерами, полку было присвоено наименование Николаевский. Первую благодарность мы получили 13 марта за освобождение Херсона и Борислава. После войны знамя нашего полка было передано на вечное хранение городу Николаеву, и оно и сегодня хранится в его музее. В тех жестоких боях по освобождению Николаева многие молодые солдаты вступили в комсомол, и я им вручал комсомольские билеты с моей подписью, которую мне было разрешено ставить вместо подписи замначполитотдела корпуса. Не скрою, мне было очень приятно, когда на послевоенных встречах поседевшие ветераны полка подходили ко мне и показывали эти билеты с моей подписью. Освободив город, полк на паромах форсировал реку Ингулец и принял активное участие в боях за освобождение Одессы. В нашем полку создается специальный передовой отряд, задачей которого было не допустить разрушения города, особенно исторических зданий, таких как знаменитый оперный театр, а также не дать отступающим немцам возможности вывезти или уничтожить запасы горюче-смазочных материалов, военной техники и имущества, продовольствия и вооружений, которые в огромных количествах содержались в железнодорожных вагонах на станции пригорода Пересыпи, на перегонах и на складах морского порта. В этот отряд вошли начальник разведки полка Михаил Рябухин со своими разведчиками, начальник топографической службы Иван Воронков со своим отделением и я, комсорг полка. Но теперь на моей английской куртке крассовались погоны со звездочкой младшего лейтенанта. Приказом командующего 4-ым Украинским фронтом генерала армии Р.Я. Малиновского за номером 0130 от 7 февраля 1944 года мне было присвоено это первичное офицерское звание. Офицеры управления полка М. Рябухин, И. Воронков, начхимполка И. Бабанов и другие тепло меня поздравили и приняли в свой коллектив как равного. Начсвязи полка Дмитрий Нижников вручил мне первые офицерские погоны. Конечно, не обошлось без традиционной в таком случае обмывки, и я выпил фронтовые 100 грамм водки с опущенной в стакан звездочкой. Мы рвались к Одессе днем и ночью. 9 апреля после ночного броска наша команда на рассвете остановилась в каком-то поселке на окраине города. Уставшие после ночного перехода солдаты спустились в обширный подвал и завалились спать. Воронков, сержант Музафаров и я вошли в брошенный хозяевами дом. Только я сел за стол и принялся писать рапорт замполиту полка, как вдруг начался обстрел поселка снарядами большой мощности. Снаряд ударил в козырек подвала и обрушил его, а один осколок пробил окно и пролетел над моим правым виском, краем неглубоко разрезав кожу. Кровью мне залило лицо и глаз, Музафаров бросился ко мне и стал бинтовать рану. Мы выскочили из дома, чтобы узнать о судьбе находившихся в погребе ребят. Разобрав остатки козырька и спустившись в погреб, были поражены: ни один солдат даже не проснулся от мощного взрыва снаряда морской мортиры, настолько они были измучены ночным броском к городу. А я снова мысленно благодарил своего ангела-хранителя, так как пролети этот довольно солидный осколок левее всего на несколько миллиметров, он бы пробил мне голову. 10 апреля освободили Одессу, и Москва вновь салютовала нам за победу. А наша команда тем временем захватила на станции Пересыпь так необходимые нам для дальнейшего наступлении бензин и масла, а также мешки со смесью сахара с суррогатным кофе и другие продукты. Кругом все горело, что-то в горевших вагонах рвалось, а мы в этом аду выкатывали бочки с бензином. Было светло как днем от сотен горевших в небе повисших на парашютиках осветительных ракет, взлетевших из горевшего склада. Миша Рябухин со своими разведчиками добрался до оперного театра и вместе с другими командами сумел предовратить его взрыв и вывоз ценного театрального имущества. Остановка в Одессе была короткой, и, развивая успех, наши войска вышли к реке Днестр, форсировали ее и создали небольшой плацдарм на правом берегу. Для управления огнем батарей туда переправились Рябухин и прочие офицеры со своими разведчиками, связистами и др. Весенний разлив реки и распутица, отставание нашего материального обеспечения и отчаянное сопротивление немцев не позволили сразу расширить плацдарм. Я практически все время был то со связистами, то с разведчиками на дамбе, часто стоя по колени в воде. Немцы нас нещадно бомбили, ведь мы стояли у "ворот" Румынии, откуда они получали столь нужную им нефть. В один апрельский день я пришел в штаб полка с докладом о действиях по обеспечению связи с плацдармом. Во время беседы с замкомандира полка по политчасти майором Беляковым начался очередной налет немецких двухмоторных бомбардировщиков "Хенкейль". Мы выбежали из дома и вдвоем заскочили в выкопанный рядом окоп, и к нам присоединился молоденький солдат. Через несколько минут из близко расположенного окопа раздался крик Васина, с которым мы форсировали Днепр: "Сеня, я один в окопе, беги ко мне, мне страшно". Я еле успел добежать и спрыгнуть к нему в окоп, как сзади раздался мощный взрыв бомбы. Когда закончилась бомбежка, и мы вылезли из окопа, я окаменел от ужаса: рядом с окопом замполита и солдата упала бомба, и обоих раздавило. Так моряк, старшина первой статьи Васин вторично спас меня от неминуемой гибели. И, естественно, витающий надо мной мой ангел-хранитель... Фронт по реке Днестр стабилизировался. Гражданское население было эвакуировано из района боев, и абрикосовые сады с созревшими плодами остались в нашем распоряжении. Мы занимаем позиции по берегу Днестра под городом Дубоссары и практически отдыхаем. Опытные пожилые солдаты быстро приспособили оставленную хозяевами посуду и наладили выгонку из спелых абрикосов самогона. А в весеннем разливе Днестра тротиловыми шашками глушили рыбу, вылавливая крупных сомов. 20 августа 1944 года после мощного артиллерийского удара и бомбардировки немецко-румынских позиций фронт был прорван. Уже с первых дней боев румынские части перестали существовать как боевые соединения, солдаты массово сдавались в плен, стремясь поскорее попасть домой. В их вещевых мешках можно было найти пачки лошадиных подков. Вся южная немецкая группировка оказалась в окружении и при отказе сдаваться в плен и попытке боем вырваться из окружения безжалостно расстреливалась. Это было похоже на охоту на волков. Но таков был закон войны. Мы без боя проходим через красивые, не тронутые войной румынские города Бырлад, Фокшаны, Рымникул-Сэрат и другие, где протекает нормальная мирная жизнь, магазины торгуют всевозможными товарами, функционируют культурные учреждения. Офицеры впервые получают фронтовую зарплату в иностранной валюте - румынских леях. Я получил солидную сумму, так как приказом командующего 5-ой ударной армией за номером 0208 от 3 августа 1944 года мне было присвоено очередное воинское звание - лейтенант. И моей первой покупкой были квадратные швейцарские наручные часы. Первые часы в жизни, купленные на свои деньги, и я весь вечер любовался ими. Впервые в Румынии я попробовал ром, о котором знал только из книг. Хозяева квартиры, где мы остановились переночевать, ужаснулись, увидев, как мы наливаем его по полстакана и выпиваем подобно фронтовым 100 граммам водки, и сказали: "Мы ром по ложечке добавляем в чай, а не пьем". Полк ускоренным маршем двигался на юго-запад и в начале сентября, форсировав Дунай между городами Русе и Селистра, вступил в Болгарию. Наш передовой отряд во главе с начальником связи полка Д. Нижниковым и начальником топографической службы И. Воронковым с небольшой группой солдат сопровождения ушел далеко вперед, и на рассвете, усталые и голодные, мы вошли в одно село. Где наш штаб и кухня, неизвестно. Поскольку мы не ведем боевых действий, то им вроде бы можно и не спешить. Вскоре, впрочем, подошел весь полк и остановился в городе Русе. Там мы простояли несколько дней, приводили себя в порядок и объедались чудесным болгарским виноградом. Население относилось к нам с теплотой, и мы, надеюсь, оставили о себе добрую память. Вскоре наш корпус был направлен в Югославию. Почти месяц ведем тяжелые бои с немецкими частями, которые стремились через Югославию уйти из Греции. Овладев городами Бела Црква и Панчево на левом берегу Дуная, мы подошли к столице страны Белграду, и фактически артиллерийсты нашего полка помогли предовратить его разрушение отступающими немцами. В этих боях особо отличился мой друг старший лейтенант Иван Воронков. По времени от выстрела до разрыва немецких снарядов он рассчитал точные координаты местонахождения батареи тяжелых орудий, обстреливавших город. Огнем батарей нашего полка немецкая огневая точка была подавлена. И. Воронков за этот бой был награжден орденом Красной Звезды. 20 октября 1944 года Белград был полостью освобожден. За активное участие в его освобождении указом Верховного Совета СССР от 9 июня 1944 года мы были награждены памятной медалью "За освобождение Белграда". Интересно, что в городе Бела Црква мы встретили множество русских людей, попавших туда после ухода из России армии генерала Врангеля в 1918 году. В городе даже существовало юнкерское военное училище для обучения русских детей. Хочу особо подчеркнуть, что ни до, ни после, население стран Европы, которые мы освобождали от немецкой оккупации, не встречало нас с такой теплотой и любовью. Наверное, тут сказывались вековые традиции дружбы между Россией и Сербией, а также оказываемая нами помощь Югославской народной армии в виде вооружения, боеприпасов и военного снаряжения. Помню, как во время передислокации на другой участок фронта 1-й дивизион на ночь остановился в небольшом городе Павловград. Мы, офицеры, только начали прикидывать, где расположить солдат и чем их накормить, как они были разобраны жителями городка по домам. Мы уже стали беспокоиться, как их на рассвете вовремя собрать. Меня ночевать пригласил хозяин пекарни. Накрыли праздничный стол, за которым сидели хозяин с женой, две их дочери моего возраста и я. Весь этот вечер беседовали о житейских делах - прошлых и ожидаемых, попивая из маленьких рюмок виноградную водку, к чему я не был привычен. А спать уложили в кровать с таким чистым и пахнущим цветами бельем, о каком я за время войны совсем забыл. Но были, увы, и случаи недостойного поведения наших солдат, мародерства и насилия, за что очень сурово наказывали. После освобождения Белграда наш корпус был направлен на ликвидацию последнего союзника и опорного пункта Германии на Южном фронте - Венгрии. Она имела для Германии особое значение. Во-первых, в связи с массированными ударами американских воздушных армад по промышленным центрам Германии она многие военные заводы переместила в Венгрию. Во-вторых, после потери плоештских нефтяных промыслов в Румынии венгерские нефтяные промыслы стали единственным источником горючего для немецкой армии. Наконец, Венгрия питала Германию своей сельскохозяйственной продукцией. Поэтому немцы оказывали ожесточенное сопротивление нашим войскам. В этих тяжелых боях с немецкой группировкой войск в Венгрии от случайно разорвавшегося снаряда, задевшего за ветку высокого дерева, погиб комсорг 1-го дивизиона сержант Дьяконов, бывший моряк, смелый и общительный, пользовавшийся у солдат большим уважением. На его место назначили самого молодого солдата в дивизионе Игоря Гриценко, любимого всеми за необыкновенную декламацию поэмы А. Твардовского "Василий Теркин", которую он знал наизусть. Читая стихи, он словно сам становился этим неунывающим бойцом, и солдаты при малейшим затишье просили его почитать Теркина. Заняв 4 ноября город Сольнок на юге Венгрии, мы потом четыре месяца вели тяжкие бои с немецкими войсками, пройдя страну с юга на север, и 2 апреля 1945 года вошли в город Мадьяровар. В этот период проводилась морально-идеологическая подготовка солдат и офицеров к главному сражению - битве за Будапешт. 29 октября 1944 года, в день годовщины комсомола, я впервые за годы войны провел общее собрание комсомольцев 1-го дивизиона по вопросу готовности к боям за Будапешт. Я старался почаще бывать в батареях и встречаться со своими комсомольцами. И вот при одном предвечернем переходе угодил в глубокую канаву, заполненную водой, уже схваченной легкой пленкой льда. Промокший до костей, добрался до стоящей невдалеке будки железнодорожного обходчика. Находившийся там рабочий-венгр растопил печурку и просушил мою мокрую одежду и обувь. У этой канавы я обнаружил небольшой склад нового немецкого противотанкового оружия, ручные снаряды реактивного действия большой разрушительной силы, о чем доложил в штаб полка.
В середине декабря наш полк принимает активное участие в битве с Будапештской группировкой немецких соединений и форсировании реки Дунай. 24 декабря мы заняли города Секешфехервар и Бичке, замкнув таким образом кольцо вокруг столицы Венгрии Будапешта, и захватили его часть, район Буда, в котором находится исторический замок венгерских королей. В городе остался многотысячный немецкий гарнизон, который стремился вырваться из окружения, в силу чего шли не прекращающиеся ни на минуту ожесточенные сражения. Нам часто приходилось фактически прямой наводкой стрелять по прорывающимся группам. В боях за Будапешт погиб командир взвода управления полка старший лейтенант Доронин, бывший всего три месяца на фронте. Погиб нелепо, забыв, что война не игра со смертью. Находясь на наблюдательном пункте в многоэтажном доме Буды, он случайно увидел саблю. Вышел на балкон и стал поигрывать ей. По отблеску сабли немецкий снайпер убил его. Было очень больно за эту глупую смерть. В дни боев за Буду произошел инцидент, в результате которого я сам мог погибнуть, причем от своих. На недавно освобожденной улице меня остановила криком девочка лет десяти и, плача, повела в квартиру многоэтажного дома. Там советские старшина и двое солдат, разгоряченные боем и вином, пытались надругаться над тремя женщинами, находящимися в квартире. И, как я позже узнал, одна из них была еврейкой, которую они более четырех месяцев прятали от депортации в лагеря смерти. Когда старшина меня увидел, он наставил на меня автомат и принялся кричать: "Уйди, или мои ребята тебя сейчас прикончат!", мол, скольких русских женщин мадьяры насиловали и убивали. Возникла крайне критическая ситуация: я один, а против меня трое озверевших пьяных солдат, которым я помешал исполнить свои замыслы. Потребовалось проявить волю, терпение и осторожность, чтобы под прицелом автоматов уговорить их не превращаться в насильников и убийц. Два часа, проведенные там, стоили мне огромного напряжения и запомнились на всю жизнь. Ведь я был один, и никто даже не узнал бы о моей гибели от своих солдат... Подошло 31 декабря 1944 года. На встречу Нового 1945 года офицеров управления полка, в том числе и меня, пригласил к себе священник местной церкви. Мы пришли к нему не с пустыми руками, а с "королевскими" подношениями. Когда мы на рассвете захватили замок в Буде, то до прибытия охраны от Военного Совета фронта, мы сумели вывезти на двух машинах из королевского погреба бутылки с вином. Привратник рассказал нам, что он тут служит уже 40 лет, но при нем эти вина не завозили. Какое же это было вино, просто божественное! В одних бутылках был вишневый пунш, выпьешь стакан этого чудо-вина - и на душе рай, голова светлая, но ноги не хотят двигаться. А пробками от шампанского мы стреляли, как из пушки. Но какой приятный вкус! Однако, встретить Новый Год за праздничным столом нам было не суждено.
Около 23 часов 31 го декабря наш полк был поднят по боевой тревоге и ускоренным маршем брошен на предотвращение прорыва немецкой группировки с целью деблокирования окруженного будапештского гарнизона. Пользуясь ненастной погодой, когда шел снег с мелким дождем, и тем, что советские войска, расположенные на косе между Дунаем и широким каналом, начали заранее праздновать встречу Нового Года, немецкая группировка ночью юго-восточнее города Коморно переправилась через реку и нанесла нам сильный неожиданный удар. Наш артиллерийский полк должен был закрыть брешь прорыва и держать оборону до подхода танковых, артиллерийских противотанковых и стрелковых частей. В эти тревожные часы с нами были только командир 109-ой гвардейской дивизии генерал-майор В.Ф. Маргелов и несколько солдат, следовавших с ним на двух автомобилях "Виллис". Он нас подбадривал: "Держитесь, сынки, скоро подойдут орлы моей дивизии! Держитесь до их прихода!" Вот такая была у нас новогодняя ночь. Утром мы с замполитом полка подполковником П. Кругляковым пошли посмотреть, как соседняя батарея подготовилась к отражению танковой атаки немецкой группы прорыва. Шли медленно по заснеженному полю, потому что Кругляков повредил ногу и опирался на палку. Вдруг нас атаковал наш советский штурмовик ИЛ-2. Видимо, он потерял ориентировку, принял нас за прорвавшихся немцев и начал нас обстреливать из крупнокалиберных пулеметов. Выпустив несколько очередей по людям, катавшимся по раскисшей земле, чтобы увернуться от пуль, он удалился. А мы, испачканные с головы до ног жидкой грязью, едва добрели до огневой позиции батареи, где нас обогрели и привели в относительный порядок нашу одежду. Но моя шинель была настолько изуродована, что я вынужден был переделать для себя офицерскую шинель венгерской армии. Да, не зря немцы назвали наших штурмовиков "летающей смертью". Это может понять только тот, кто хотя бы раз был под их обстрелом. На этом участке фронта мы совместно с подошедшими бойцами 109-ой дивизии и переброшенными сюда крупными танковыми подразделениями и полками противотанковой артиллерии выдержали удар немецких войск, не дали им прорваться к окруженному в городе гарнизону. Продолжались тяжелые бои по сжатию кольца осады, и только 13 февраля 1945 года мы полностью овладели Будапештом, при этом взяли в плен более ста десяти тысяч немецких солдат и офицеров во главе с генерал-полковником Пфеффер-Вилленбрухом. Сталин поздравил нас с этой большой победой, а Москва салютовала нам двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из 324 орудий. Наш корпус получил наименование Будапештский, многие солдаты и офицеры нашего полка были награждены. Я получил орден Отечественной Войны II степени. А все участники этих сражений указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1945 года были награждены памятной медалью "За взятие Будапешта". После взятия Будапешта боевые действия по разгрому южной группировки немецких войск продолжались до начала апреля, нами было освобождено несколько городов. Следует отметить, что за период борьбы в Венгрии мы приказом Верховного Главнокомандуюшего получили пять благодарностей и салютов в Москве, причем в благодарности за взятие городов Эстергом и Мадьяровар был назван и наш артиллерийский полк и его командир майор Быстров. Покидая Венгрию, хочу отметить особенности нашего восприятия этой страны, ибо она предстала перед нами совершено иной, чем уже пройденные нами страны. Люди жили богаче, деревни выглядели более благоустроенными, с прекрасными дорогами, в добротных крестьянских домах был полный достаток, и они были меблированы по-городскому. Вступив на венгерскую землю и рассматривая в бинокль деревенские дома, мы первоначально не могли понять, почему они обвешаны красными гирляндами. Приветствуют нас что ли? Но придя в первую же деревню, мы увидели, что это сушится красный перец. В оставленных из страха перед нашими солдатами домах мы обнаружили запасы копченых колбас и окороков и совершенно нам неведомые и очень вкусные домашние консервы из фруктов и овощей. Винные погреба поражали нас своими размерами. В одном погребе я увидел бочки с вином высотой в несколько метров. Солдаты, не желая долго ждать в очереди к крану, из автомата простреливали бочки и через множество отверстий набирали вино в ведра, стоя уже по колено в вытекшем напитке. Как варвары... И тут же плавал в вине труп утонувшей девушки-солдатки, вероятно, потерявшей сознание от стоящих в погребе дурманящих винных испарений, а пьяная солдатня не помогла ей выбраться из погреба. Увы, на войне законы соседствуют с беззаконием... Население страны относилось к нам по-разному. Если первоначально люди прятались от вступивших в село советских солдат, то через некоторое время, наоборот, прибегали под нашу защиту из районов, занимаемых румынскими частями, боясь их мести за долголетний территориальный спор между Румынией и Венгрией. В то же время мы нередко ночевали во дворцах, где только прислуга оставалась присматривать за богатством поместья с большими запасами продуктов, множеством коров, свиней, овец и домашней птицы. Сохранилась фотография ночевки в октябре офицеров полка в таком оставленном поместье в городе Кечкемет, где мы восхищались старинными фамильными портретами, убранством каждой комнаты со старой мебелью, красивейшими гобеленами со сценами охоты, которые я увидел впервые. Во время осады Будапешта в пригороде, где мы размещались, я увидел в одной пошивочной мастерской пачки заготовок рабочей одежды синего цвета. В полку уже несколько месяцев функционировала организованная мною, чтобы в часы затишья немного развлечь солдат, группа художественной самодеятельности. Зная о плачевном состоянии одежды моих подопечных, я решил на выступления одеть их в чистую униформу. Местные женщины быстро изготовили из взятых мною комплектов костюмы. Но когда жители увидели "артистов", идущих по улице в этой одежде, то попрятались по домам, считая, что это специальная команда наподобие немецких зондеркоманд... Полностью очистив Венгрию от фашистких войск, наш корпус был нацелен на взятие последнего оплота Германии - Австрии и ее столицы Вены. После форсирования Дуная в районе города Коморно, мы начали боевые действия на территории Словакии и 3 апреля заняли город Кремницу, а 5 апреля города Малацки и Бановцы. За активное участие в их освождении мы были отмечены в соответствующих приказах Верховного Главнокомандующего. Следует заметить, что мы уже не встречали сильного сопротивления деморализованных частей немецкой армии и быстро вошли на территорию Австрии в районе города Нейбурга. Бои часто имели быстротечный характер, в окопах долго не засиживались, а в основном создавали только опорные пункты. В начале апреля в Австрии весна в полном разгаре. Рано утром мы вошли в небольшой городок, и нас поразил вид цветущих вишневых деревьев по обеим сторонам улицы. Это было какое-то волшебное зрелище на фоне идущей войны. Совсем недавно тут проходили бои, и врач полка капитан В. Зюзюкин, М. Рябухин и я с несколькими разведчиками пошли к видневшимся на окраине городка траншеям, которые несколько часов назад покинули наши солдаты, преследуя врага. Спустившись в траншею, мы увидели страшную картину: обнаружили трех лежащих без памяти, с пеной у рта изнасилованных женщин, одной из которых было около 50 лет, второй около 40, а третья была девушкой лет шестнадцати. Как я уже говорил, далеко не всегда советские солдаты вели себя безупречно. Скотство по отношению к беспомощным женщинам нельзя оправдать тем, что это, возможно, первая или последняя женщина в его жизни, или тем, что, мол, и с нашими так поступали. Нельзя все списывать на жестокость войны. Страшно было смотреть на эти истерзанные тела. Мы с Зюзюкиным вызвали нашу автомашину и отправили женщин в городскую больницу. Быстро продвигаясь вперед, часто не встречая сильного сопротивления, мы принимаем активное участие в боях по разгрому венской группировки немецких войск, и 12 апреля 1945 года наша армия занимает Вену, а 15 апреля города Флоридсдорф и Корнейбург, где мы пребывали до 1 мая. За участие в овладении Веной и Корнейбургом мы снова получили поздравления от Верховного Главнокомандующего и указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июля 1945 года были награждены памятной медалью "За взятие Вены". Почти три недели занимаем позиции на окраине Корнейбурга в 40 километрах от Вены. На нашем участке фронта полная тишина, нет активных действий ни с одной стороны. Мы оборудовали наблюдательный пункт в четырехэтажном здании зоологического музея и только наблюдаем за противником. Расслабляясь после постоянного напряжения прошлых боев, мы иногда, как дети, играли с чучелами разных животных. На сохранившейся фотографии можно увидеть, как, играя в охотников, майор Савин, старший лейтенант Годжиев, майор Доля, капитан Дудин и я нацеливаем свои пистолеты на какое-то животное. В этом проявились и радость, что дожили до весны, и крепнущее ожидание конца кровопролития, от которого устали и мы, и немцы. Во время полного затишья мы дважды побывали в Вене, знакомились с ее достопримечательностями. Город уже живет размеренной жизнью, приводит в порядок улицы, но жители испытывают недостаток в продуктах питания. Отношение населения к нам вполне терпимое. В один из приездов нашим гидом добровольно стал молодой австриец, а я взял на себя роль переводчика. Ведь мы со школьных лет слышали о красоте неповторимого венского оперного театра, о жизни великого композитора Штрауса и наслаждались мелодией его вальсов. А теперь создалась возможность все увидеть своими глазами. Мы посетили дворец короля Франца Иосифа и Национальный музей, из ложи оперного театра, в которой когда-то сидел российский император Александр II, с болью взирали на разрушенную от прямого попадания американской бомбы сцену, осмотрели великолепные памятники жене правителя Священной Римской империи Франца I Марии Терезии, королю оперетты Штраусу, поэту Гете и др. Я сделал много фотоснимков, часть которых храню до сих пор. В последние апрельские дни мы жили ожиданием важных событий. Казалось, сам воздух пропитан предвестием конца войны. В ночь на 1 мая наши радисты услышали сообщение какой-то станции, что советскими войсками штурмом взята столица фашисткой Германии Берлин. Мы все ликовали. Однако на рассвете 6 мая мы были подняты по тревоге и форсированным маршем брошены на помощь восставшей против шестилетней нацистской оккупации столице Чехословакии Праге. Однако в виду того, что танки 1-го Украинского фронта уже вошли в Прагу, нас нацеливают на ликвидацию остатков южной группировки немцев и частей РОА генерала Власова, которая дислоцировалась на юге Чехословакии. Движемся по лесной дороге, впереди на мотоциклах с коляской начальник разведки полка М. Рябухин с двумя солдатами и начальник штаба В. Сосковец с младшим сержантом Н. Московкой. Вслед за ними на "Виллисе" едет комполка Быстров, с ним я, далее идет вся колона. Раннее утро, в тумане по обеим сторонам дороги видим солдат в несоветской форме, слышатся отдельные выстрелы, но мы не ввязываемся в бой, на полной скорости проскакиваем лес и въезжаем в небольшой чехословацкий городок. И тут видим процесс разоружения РОА. Оказывается, ночью мы проскочили центр их формирований. Наблюдаем, как советские солдаты начали избивать капитана РОА, а он кричит: "Ведите меня к вашему командиру, я советский разведчик и работал в штабе их армии". Ближе к полудню получаю приказ командовать расстрелом трех предателей Родины. Один из них, щупленький, лет около 50, кричит мне: "Можете меня расстрелять. Мой сын все равно служит в вашей армии офицером". Я не кровожадный человек, но все же не было у меня жалости к ним. И снова приказано ускоренным маршем выйти навстречу американской армии, наступающей с юга Германии. Движемся по лесной дороге вдоль небольшой речушки, протекающей в неглубокой лощине, и видим сброшенную в нее немецкую военную технику - орудия, минометы, танки. Эту технику бросили остатки южной группировки войск, чтобы налегке оторваться от преследующей их Советской Армии и сдаться в плен американцам. Правда, позднее эти сбежавшие от нас и сдавшиеся в плен немецкие солдаты и офицеры были возвращены советскому командованию. На рассвете 9 мая мы остановились на короткий отдых, чтобы накормить солдат, в небольшом австрийском городке Гарс, где узнали, что наступил мир, и немецкие вооруженные силы полностью капитулировали. Я быстро собрал офицеров управления полка Д. Нижникова, М. Рябухина, И. Воронкова, В. Зюзюкина, Н. Бабанова, С. Алпатова, мы зашли в первое же фотоателье и попросили нас сфотографировать, что и было сделано. Учитывая, что была дана команда к дальнейшему маршу, я забрал проявленный, даже еще не высохший негатив. Разве можно было не зафиксировать этот день, которого мы ждали столько лет! Позже я распечатал фотографию и каждому дал на память. Она у меня хранится как ценная реликвия. Следует сделать небольшое пояснение: солдаты мне подарили фотоаппарат-зеркалку, зная, что я люблю рисовать и фотографировать. И мне пришла мысль организовать фотографирование в полку. Возглавил эту работу командир отделения топографической разведки Бари Музафаров. В одном захваченном немецком складе я подобрал широкий рулон пленки, которая применялась самолетами разведки, а в оставленном хозяевами ателье мы взяли целую кипу пачек фотобумаги и четверть мешка глауберовой соли. Во время длительных остановок Музафаров разворачивал к радости солдат свой "фотосалон" и снимал их. Фотоимущество обычно хранилось в машине хозчасти. Однажды, когда повара с похмелья перепутали обычную поваренную соль с глауберовой и личный состав остался без завтрака, нам пришлось с большим трудом отстаивать свое "походное ателье". Весь день продолжаем ускоренный марш, не встречая немецких войск. На одном пивоваренном заводе взяли три бочки пива, а вскоре в брошенном на путях немецком железнодорожном составе подобрали несколько ящиков шоколада, одежду и др. На рассвете 11 мая вошли в город Чешские Будоевицы и расположились на берегу реки Влтава. Угощаем пришедших купаться девушек пивом и шоколадом, фотографируемся с ними . Часам к двенадцати 11 мая вьехал в город передовой отряд американской армии, и на "Виллисе" к нам подьехали два офицера. Мы как гостеприимные хозяева угощаем их пивом. Знакомимся с пожилым подполковником химической службы армии и со старшим лейтенантом-пехотинцем лет 35. Последний оказался евреем, говорил по-немецки, и встреча была интересной. Он рассказал, что его родители еще до революции перебрались из Киева в Америку. Он окончил колледж и со вступлением Америки в войну был призван в армию. Чего скрывать, мы позавидовали одинаковой для всех добротной и красивой экипировке, так как сами были в обмундировании полугодовой носки. Поражало отсутствие чинопочитания между военнослужащими, и ранг можно было узнать только по различным знакам в петлицах куртки. Автомашинами "Виллис" пользовались все по мере надобности, и машин было много. И снова мы в пути, но уже обратно в Австрию, в направлении города Линц - к линии разграничения с американской армией. 14 мая 1945 года мы расположились на окраине города Фрайштадт в палаточном городке.
Настало время подвести итоги нашей борьбы с фашистской армией. Наш артиллерийский полк с сентября 1942 по май 1945 года находился все время в непрерывных боевых действиях, ни разу не был выведен на отдых или пополнение людьми. За большие заслуги в достижении Победы ему было присвоено наименование Николаевский и он был награжден полководческим орденом Суворова III степени, получил 12 благодарностей от Верховного Главнокомандующего. На Парад победы из полка были посланы два человека - капитан Ф. Трубчанинов и старшина П. Малышев. Полк стал называться 92-ым гвардейским корпусным артиллерийским Николаевским ордена Суворова полком. Так высоко оценило командование наши заслуги. Чтобы это заслужить, солдаты и офицеры полка в тяжелых боях преградили путь немецкой 1-ой танковой армии к нефтяным районам Грозного и Баку, преодолели по козьим тропам Кавказские горы для захвата города Горячие Ключи с целью не допустить отхода немецких частей с Северо-Кавказского фронта, прорывали такие неприступные немецкие линии обороны, как "Готенкопф" и "Голубая линия" на Тамани и по реке Молочной на Украине, с боем форсировали такие многоводные реки, как Днепр, Днестр и Дунай, освобождали от немцев Украину и Молдавию, страны Восточной и Центральной Европы - Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, Чехословакию и Австрию, где и завершили свой ратный путь встречей с американской армией.
Как же были вознаграждены солдаты и офицеры полка? Я еще в начале своих воспоминаний о войне писал, что их жизнь и судьба в боевых условиях всецело зависели от командира, в подчинении которого они находились. Увы, не повезло нашему полку с командиром. Еще на Северо- Кавказском фронте произошла моя первая встреча с ним. Я подносил ящик с двумя снарядами к орудийному окопу, когда пришел капитан в сопровождении знакомого солдата из взвода управлени полка - болгарина Бориса. Я опустил ящик, и он увидел на моей гимнастерке орден Красной Звезды, что его крайне удивило, мол, такой молодой и уже награжден. Спросил, за что и когда я был награжден, и сказал: "Я новый командир полка". Это был кадровый офицер капитан Коннов, человек по натуре своенравный и жесткий, каких часто определяют словом "солдафон". Через несколько дней при первой встрече и знакомстве с офицерами полка он изложил свое жесткое кредо командования: в полку не будет офицера, выше меня по воинскому званию; в полку не будет военнослужащего, имеющего больше, чем у меня, наград; в полку не будет ни одной женщины. С последним требованием он вынужден был отступить, когда в полк прибыл новый заместитель командира по тылу майор Доля с молодой фронтовой женой, вытащившей его, раненого, с поля боя. Но она и была единственной в полку. Но как пагубно сказались его первые две установки на личном составе полка. Начальник штаба полка майор В. Сосковец, умница и способный штабист, награжденный полководческим орденом Александра Невского, с 1943 по 1945 год не получил ни одного повышения в воинском звании, так как сам Коннов ушел от нас лишь в звании подполковника. Передо мной фотография от 14 июня 1945 года, на которой почти все командиры батареи и начрадзведки полка, но ни один не имеет звания майора, положенного по штатному расписанию. Начсвязи полка, ключевая фигура в обеспечении боя, с 1942 года был повышен в звании только на одну ступень, стал капитаном, хотя должен был стать майором. Некоторые офицеры вообще не имели повышений или наград, как например, начхимполка старший лейтенант Н. Бабанов. Капитану Трубчанинову вынуждены были срочно дать орден Боевого Красного Знамени, ибо он был рекомендован к участию в Параде победы, а также старшина Малышев получил второй орден Славы III степени. Командир 1-го дивизиона капитан С. Тимофеев, будучи раненным под жестокой бомбежкой, в которой погибла почти вся 3-я батарея, и наскоро перевязанный разведчиком Мишей Ивановым, продолжал руководить боем 1-ой и 2-ой батарей дивизиона под городом Дубосары в Молдавии. В одном месте около деревни Кошницы река образовывает большую по глубине петлю с узкой горловиной. Увлекшись боем, просмотрели, что немецкие части форсировали Днестр с обеих сторон горловины петли и попытались отрезать ушедшие вперед войска от основных сил. Создалась прямая угроза окружения и пленения или уничтожения бойцов стрелкового полка. Этого не произошло только благодаря тому, что наши пушки под командованием Тимофеева открыли огонь прямой наводкой по десантным немецким отрядам, и он сумел приостановить панику и бегство солдат стрелкового полка и удержать оборону, пока последний раненый не вырвался из этой западни. Офицеры и солдаты полка предпологали, что Тимофеев будет представлен к присвоению звания Героя Советского Союза, ведь своими действиями он спас от верной гибели более тысячи человек. Однако он не получил никакой награды и в 1944 году ушел на повышение в звании капитана, хотя по штатному расписанию должен был быть подполковником. Не были награждены и Миша Иванов, находившийся все время боя неотступно при Тимофееве, и другие бойцы батарей, которые приняли бой на себя, позволив бойцам стрелкового полка вырваться из западни. Еще хуже было с награждением рядового состава. Разведчики М. Иванов, раненный под Одессой, Е. Шилов, Г. Сальцын, связисты Ю. Фабристов, П. Поберий, В. Николаенко, раненный под городом Плоешты, радист Н. Кутьков и другие, неоднократно бывшие на грани гибели, сопровождая наступающие части пехоты для коректировки огня батарей или участвуя в захвате и удержании плацдарма на левом берегу Днестра, не были награждены орденами. Но это перечень только моих комсомольцев. Дважды М. Дудин, Н. Дорохин и я (у станицы Гизель на Кавказе и у реки Молочной на Украине) вели стрельбу прямой наводкой по дотам противника с позиции, находящейся на ничейней земле, т.е. между нашими и немецкими траншеями. Это игра со смертью, поскольку уже с первого выстрела становишься видимой целью, и противник тут же открывает шквальный артиллерийский и минометный огонь, но никто из нас не был за эти бои награжден. Было ли это отдельным случаем? Думается, что нет. На одной из послевоенных встреч ветеранов полка Д. Нижников рассказал о своей встрече в Москве с бывшим командиром полка Конновым, который признал: "Я очень виноват перед солдатами и офицерами полка. Я скупо представлял их к наградам и к присвоению очередных званий. Нет мне прощения в этом". Слишком позднее признание свой вины перед людьми, ежеминутно подвергавшимися смертельной опасности, защищая Родину!
