Г.К. - В последнее время я встретился с несколькими бывшими бойцами и командирами, воевавшими на фронте в составе советских прибалтийских национальных формирований. Среди них были разные люди: бывшие комсомольцы - подпольщики, ярые сторонники новой Советской власти в Прибалтике, и простые рабочие люди, далекие от политики, но с началом войны, беззаветно сражавшиеся в рядах Красной Армии. Вы один из солдат начинавших воевать в составе 201-й Латышской Стрелковой Дивизии в 1941 году. Расскажите о себе, о своей довоенной жизни.
И.Л.- Родился в 1922 году в городе Риге. Я был единственным сыном в семье. Отец работал в лесной промышленности. Учился в частной еврейской гимназии, расположенной, использую сейчас советские названия, на улице Красноармейской - угол Суворова. Все обучение велось на немецком языке, мы также изучали английский и французский языки, был даже «поток учеников» изучавший латынь. В школе училось немало ребят-комсомольцев, которые не особо скрывали свою принадлежность к партии, официально запрещенной в буржуазной Латвии.
Я был членом сионистской организации «Бейтар», политикой интересовался мало. Когда 17/6/1940, в Латвии была провозглашена Советская власть, нашу гимназию преобразовали в среднюю школу. Я несколько раз приходил на собрания наших школьных комсомольцев, даже прочел работу Сталина «Вопросы ленинизма», но мое отношение в сороковом году к новой власти было неоднозначным.
Хотя, следует заметить, что подавляющее большинство еврейской общины Латвии приняло Советскую власть хорошо. В июне 1941 года получил аттестат об окончании школы. Я хорошо рисовал, собирался учиться на архитектора.
Г.К.- Какие мысли были у Вас, когда Вы узнали о немецком нападении на СССР?
И.Л.- Я думал, что война продлится всего несколько дней, но…
Уже 27-го июня, всем стало ясно, что Ригу отдадут немцам. В городе находились только красногвардейские рабочие отряды. Мы вообще не видели никаких красноармейских частей… Двадцать седьмого июня, мы: отец, мама, и я, взяли по чемоданчику и пошли на вокзал. На путях стояли только отдельные вагоны без сцепки. Не было видно и паровозов. Я решил сбегать домой, забрать теплые вещи. И всю дорогу до дома и обратно пришлось проделать под обстрелом. Со всех крыш и чердаков, по любому человеку бегущему по мостовой, вели огонь из винтовок латышские националисты, «айзсарги». С большим трудом мне удалось вернуться на вокзал, уже подавали паровоз к составу. Началась бомбежка.
И когда все затихло, люди кинулись к вагонам, которые сразу были забиты народом до отказа, «под завязку». В нашем вагоне оказалось много работников милиции с семьями. И в тот момент, когда наш поезд отошел от перрона, с насыпи по нам «айзсарги» открыли стрельбу. Милиционеры стреляли из «наганов» в ответ. Потом снова налетели немецкие пикировщики и бомбили эшелон.
Одним словом, «провожали нас с почетом». Это был последний железнодорожный состав ушедший из Риги. Неделю мы были в дороге, добрались до Ярославской области. Здесь латышских беженцев распределяли по колхозам. Наша семья попала в Антроповский район, в колхоз «Новая жизнь». Нас привезли туда, и председатель колхоза вызывал к себе по одному каждого, и требовал -«Сдать оружие!». Он даже не понимал, кого к нему прислали. Мало кто из прибывших сносно говорил по-русски, у многих на руках были «старые» латвийские паспорта, но с отметкой о советском гражданстве. В конце июля пошли слухи, что формируется латвийская добровольческая дивизия. Я пошел пешком за десять километров, в райвоенкомат, и записался добровольцем в армию. Нас, таких, набралось человек двадцать. Нас посадили в пустой вагон, и без сопровождающего отправили в Гороховецкие лагеря, на формировку. Сказали сойти на станции Золино, и пересесть на другой поезд. Я по дороге отстал, и добирался сам, на перекладных. И в первых числах августа, я, в одиночку, пришел в штаб 201-й СД. Ко мне вышел какой-то полковник, спросил -«Кто такой? Немецкий язык знаешь? В разведку пойдешь?». Я согласился. Так оказался в отдельной моторизованной разведывательной роте дивизии. Многие из солдат разведроты были бывшими сотрудниками латвийской милиции.
Г.К. - Наиболее полную информацию по формировке 201-й СД я нашел в книге известного историка Арона Шнеера «Плен». Он пишет, что за короткое время, за период 8-9/1941, в дивизию прибыло 10.400 человек, из них 80% - добровольцы, жители Латвии, включая 2.500 бывших работников милиции и органов и несколько тысяч бойцов, сражавшихся летом сорок первого в составе латышских рабочих красногвардейских частей Он в своей работе замечает, что в составе дивизии фактически не было бывших кадровых солдат и офицеров из так называемого 24-го территориального стрелкового корпуса(СК), созданного в 1940 году на основе «буржуазной» Латвийской Армии. Но на днях говорил с бывшим командиром стрелковой роты 191 -го СП Хайном, и он рассказывает, что у него в батальоне, на формировке в Гороховецких лагерях, было много бывших солдат из 24-го территориального СК, и еще, что кроме «комсомольцев-добровольцев» было немало попавших в дивизию по мобилизации латышей и русских, ранее проживавших в «старом» Советском Союзе, и даже десятки «кадровиков» из старой Литовской Армии. А точная статистика у меня есть только по национальному и партийному составу дивизии.
А что можно сказать про разведроту? Кто был в ее рядах?
И.Л. - Как я уже сказал, было много бывших сотрудников МВД. В роте разведки не было советских латышей. Она почти полностью состояла из бывших жителей Латвии, латышей и русских. Евреев было немного, если в стрелковых полках евреи составляли четверть от личного состава рот, то в нашем взводе было только два еврея - я и Замуэлс. Нашим отделением командовал сержант Михайлов, учитель из Ленинграда. Я случайно встретил его уже после войны. Командиром нашего разведвзвода был рижанин,лейтенант Павловский, выпускник РПУ, его я тоже видел живым в послевоенные годы. А нашей ротой командовал бывший кадровый офицер буржуазной Латвийской Армии старший лейтенант Кешберис. После прибытия на фронт под Москву, он куда-то исчез, но перебежал он к немцам, или, пропал без вести - никто точно так и не знал. В моем отделении служили разведчики: Мелнис Штамарс из Тукумса, Богданов, Рудзитис. Было много латышей с чисто русскими фамилиями, в Латвии такое встречалось часто.
Г.К.- Насколько сильной была подготовка разведчиков 201-ой СД?
И.Л.- Я не могу сказать, что мы прошли какую-то особую специальную подготовку. Нашу разведроту сразу отделили от других частей дивизии, на формировке мы находились вдали от всех других подразделений. Жили в отдельных блиндажах, и с солдатами стрелковых полков почти не соприкасались, ни с кем не общались. Никогда не были в штабе дивизии и не видели штабных.
Вся формировка - «на выселках». Начали подготовку, даже не получив обмундирования. Потом выдали кирзовые сапоги с портянками, гимнастерки б/у. Было довольно голодно, раз в день, по вечерам выдавали пайку хлеба в 800 граммов, и кормили баландой, но мы о своем скудном пайке не думали, на судьбу не жаловались. А с других частей, некоторые солдаты, от голодной жизни, приходили рыться в помойке, в поисках чего- нибудь съестного. Мы получили винтовки СВТ со штыком. Никаких автоматов или финок нам не выдали. Нас обучали ориентированию, точной стрельбе, метанию гранат, но снова повторюсь - никакой специальной подготовки не было. Не обучали приемам рукопашного боя. Нас не готовили, как надо грамотно брать «языков», и все это, видимо, по одной причине. Наш ротный, как бывший «кадровик» ЛА, обожал строевую подготовку, и по его приказу разведчики каждый день маршировали, как на плацу, по нескольку часов, вместо того, чтобы овладевать секретами своего сложного и опасного военного ремесла. Никто нас не проверял, никто не контролировал. Я не помню, чтобы в разведроту пришел командир дивизии полковник Янис Вейкин или комиссар Берзитис. Полная автономия. Что происходит в полках дивизии, мы узнавали случайно. У меня был близкий друг, Изя Залмансон. Мы родились с ним в один день, наши матери лежали в одной палате родильного дома, и с ним мы вместе учились в гимназии, сидели за одной партой и крепко дружили. Он изредка приходил ко мне в разведроту, навещал, и рассказывал, что нового в полках нашей 201-й СД. От него, например, я узнал, что осенью из Ленинграда в нашу дивизию прибыли остатки 1-го Латышского добровольческого истребительного полка, Кировского(Рижского) рабочего отряда. Эти подразделения, составленные из добровольцев, с боями отступали из Латвии на Таллин, и большинство их бойцов погибло в волнах Балтийского моря во время Таллиннского перехода Балтфлота. Мало кто тогда выжил…И сам, младший лейтенант Залмансон, сложил свою голову в бою в 1942 году под Старой Русой.
Г.К.-В дивизии чувствовалась какая-то напряженность в межнациональных отношениях?
И.Л. -Нет. Национальной розни не было. Отношения были братскими, полки дивизии состояли в основном из добровольцев, объединенных одной целью - убивать фашистов. В дивизии, в стрелковых полках, в 1941 году было: 50% латышей, 25% русских и 25 % евреев. Нам тогда нечего было делить между собой, кроме общей фронтовой судьбы и общей беды. Кстати, команды в дивизии старались отдавать на русском языке.
Г.К.- Как происходила отправка дивизии на фронт?
И.Л.- Как только выехали на фронт - нас стали хорошо кормить. Наше настроение я не могу назвать подавленным, или, наоборот, чрезмерно боевым, но все понимали, что положение на фронте критическое, и если мы столицу не отстоим, то это означает крах Советской власти. Мы знали, что немец в двадцати километрах от Москвы, и груз ответственности невольно давил на нас. Выгрузились из эшелонов, нас построили. Вскоре подошли грузовые машины, и на них нас повезли к передовой. Мы заняли оборону по берегу реки Нара. Пехота залегла, где в траншеях, а где прямо на снегу, вдоль берега, и замерзала. В те дни были сильные морозы. Так началась для нас война, которая сразу стала для многих из нас, как повседневная работа в чрезвычайно тяжелых условиях, сопряженная со смертельной опасностью для каждого. И где-то 20-го декабря дивизия стала наступать на Наро-Фоминск и Елагино. Здесь погибли тысячи наших бойцов.
Г.К.- Какие задачи в эти дни ставились перед отдельной разведротой?
И.Л. -За «языками» мы в поиски в декабре не ходили. Шло стремительное наступление, и, в разведпоисках, видимо, особой надобности не было.
Но приходилось постоянно находиться впереди наступающих стрелковых подразделений, определять передовую линию противника, разведывать его расположение, вступать в боевое соприкосновение, в огневой контакт, проводить разведку боем и выявлять огневые точки. Постоянно вступали с немцами в перестрелки. Страха я не испытывал, был молодой, и верил, что все обойдется.
И даже когда, в страшных боях под Елагино, которые длились несколько дней, я видел, как многие сотни убитых наших товарищей лежат на снегу, у меня не было чувства обреченности, мол, и мне также скоро придется погибнуть. Но в ночь на 1/1/1942 года меня ранило. Мы вступили в бой с немцами на открытой местности. Мне осколок попал в левую руку. Я еще успел вытащить с поля боя своего товарища Соловьева, у него шла пена изо рта, мне показалось, что он ранен в голову, и видно уже не жилец, но после войны я столкнулся с Соловьевым в Риге, и оказалась, что тогда он получил ранение только в ноги.
Г.К.- Что происходило с Вами после этого ранения?
И.Л. - Меня из медсанбата отправили в московский госпиталь, а оттуда уже переправили в Гусь-Хрустальный, в другой госпиталь. Ранение было тяжелым. Операцию врачи делать не стали, осколок так и остался в руке, которая почти не действовала, висела плетью, фактически не сгибалась. И через два месяца мне предложили комиссоваться из армии по инвалидности, но у меня даже мысли такой не было. Я хотел одного - только на фронт. На комиссии врачи сказали, мол, смотри, мы тебя, долго уговаривать не будем, хочешь воевать - дело твое, и отправили меня в батальон для выздоравливающих, входивший в состав запасного полка, стоявшего в подмосковных лесах. Отсюда уходили на фронт сформированные маршевые роты. Меня назначили писарем-делопроизводителем в штабе батальона. Командиром батальона был донской казак, отличавшийся шикарными пышными усами и искусным владением отборным матом, которым он разговаривал с подчиненными. Направление маршевых рот на фронт происходило почти ежедневно. Поскольку заявки на продовольственное снабжение подавались утром, то к исходу дня, когда из кухни доставляли термосы с супом, соответствующих рот, уже, зачастую, в расположении батальона не было. И мой усатый командир батальона, слив из термоса всю жидкость, «угощался» сам, и заодно «кормил» меня этой гущей. Кругом бушевала война, моего комбата спокойная жизнь в Подмосковье устраивала, а меня угнетала. Я по молодости лет наивно думал, что война может скоро закончиться, и мне придется возвращаться домой, с малопрестижной должности «делопроизводителя» запасного полка.
Я несколько раз подавал рапорты по команде, просился назад в свою национальную дивизию, но все эти прошения оставались без ответа. Комбат недоумевал -«Куда ты торопишься!?». Утраченные функции левой руки не возвращались, я тогда не хотел верить, что положение с рукой никогда не улучшится, но этого так и не произошло. Случайно узнал, что в наше расположение выводится на переформировку 173-я стрелковая дивизия, (бывшая 21-я московская ополченческая дивизия). Пошли разговоры, что эта дивизия будет преобразована в десантную, и будет заброшена в тыл врага. Я вдохновился. К тому времени я уже стал комсомольцем. Снова написал рапорт, с просьбой о переводе в эту дивизию, и моя просьба была удовлетворена. Меня зачислили в стрелковую роту 1311-го стрелкового полка 173-й СД под командованием полковника Хохлова ( впоследствии 77-й гвардейской Московско-Черниговской дивизии). В июле 1942 года дивизия была переброшена по железной дороге под Сталинград.
Г.К.- Расскажите о Вашем войне - «в окопах Сталинграда».
И.Л.- Выгрузились из эшелона северо-западнее Котлубани, и несколько суток шли пешим маршем к линии фронта. Жаркое лето, безлюдные, высохшие от зноя пыльные донские степи. Через каждый час делали десятиминутные привалы, солдаты ложились на землю и мгновенно засыпали. Усталость была смертельной, бойцы спали на ходу. Многие отставали от основной колонны, и политрук роты Николаев поручил мне собирать отстающих и присоединять их обратно к роте.
И, увидев, как я справляюсь с поручением, Николаев сказал -«Молодец! Будешь замполитрука!» Но положенных к этой должности старшинских петлиц я так и не получил. Прошли несколько сотен километров, а потом с ходу, без передышки заняли оборону. Был поручен приказ заменить передовые части, мы развернулись в цепи, и пошли «меняться», только перед нами никого уже из наших солдат не было. Пустые окопы. Только спрыгнули в них, все сразу легли на дно и заснули.
А еще, через пару минут, начался немецкий минометный обстрел. И началась позиционная война. Рота понесла большие потери, уже через несколько дней, были убиты и ранены все командиры, и мне, как заместителю политрука, пришлось принять командование над остатками роты. Воды нет, все снабжение мы получали только ночью. Пили грязную жижу из луж, рядом с дохлыми лошадьми. Нейтральная полоса - всего сто метров, мы перекрикивались и ругались с немцами. Потери жуткие, пополнение сплошь из нацменов, а с ними особо «каши не сваришь». Но держались. То мы атакуем, то немцы, но на каком-то рубеже мы закрепились и больше не отступали. Во время артобстрела мне мелкие осколки попали в правое плечо. Остался в строю, но раненое плечо стало нагнаиваться. Отправили в госпиталь, но операцию не делали. Прошло два-три дня, и я попросился обратно в дивизию. Мне ответили, что в свои, в «родные» части, отправляют только командиров и политработников, а солдаты и сержанты будут направлены после выписки для передачи в маршевые роты в запасной полк. Мне очень хотелось вернуться к своим ребятам, и я заявил в госпитале, что являюсь политработником, и согласно этому факту, меня обязаны вернуть в 1311-й СП. Выписали документы -«Политрук Лисагор И.Л., отправляется для дальнейшего прохождения службы в 173- ю СД». Добрался до штаба дивизии. Там посмотрели мои документы, и приказали ждать. Появился начальник политотдела дивизии полковник Медников. Я объяснил ему, почему назвался политруком, и что должен вернуться в свою роту, где меня ждут мои товарищи. Нач. ПО стал подробно меня расспрашивать, кто я такой, откуда родом, где учился и где воевал. И выяснив, что я знаю несколько иностранных языков и закончил школу на немецком языке, он заявил -«Ты остаешься в Политотделе, инструктором по пропагандистской работе среди войск противника». Сразу присвоили звание лейтенанта. И тут началась для меня совсем другая война - в вечернее время, пользуясь темнотой, пробираться, по возможности, как можно ближе к немецким позициям, и через рупор призывать немцев сдаваться в плен. Моментально, после начала моего «вещания», с вражеской стороны следовал яростный обстрел из стрелкового оружия и минометов, а иногда, и артобстрел. Немцы не сдавались, моя пропаганда на них не действовала, и даже в декабре, когда немцы находились в полном окружении, я не помню, чтобы к нам перебегали.
Г.К. -Вам нравилась Ваша новая фронтовая работа?
И.Л. - Если честно, то - нет. Я в стрелковой роте чувствовал себя больше, как говориться, «в своей тарелке». И когда в конце года дивизия должна была штурмовать высоту под названием Казачий Курган, я сам напросился идти на штурм в передовой батальон. Бои за эту высоту шли несколько суток, она неоднократно переходила из рук в руки. Вся высота была опоясана линиями ДОТов и другими оборонительными сооружениями. Последний штурм высоты длился целый день, немцы оборонялись с упорством фанатиков, сознавая важность сохранения высоты в их руках. Мы понесли очень большие потери, но взяли Казачий Курган. За этот бой, я был награжден медалью «За Отвагу». И был очень удивлен, что командир дивизии генерал-майор Аскалепов подписал список награжденных, в котором была и моя фамилия. Комдив Аскалепов был патологическим, зоологическим антисемитом, и, скорее всего, не разобрался, что это за фамилия такая - Лисагор, а может и украинец. Но в начале января 1943 меня «попросили» из Политотдела, я как-то вслух выразился, что неприлично одному нашему политработнику высокого ранга иметь ППЖ, мол, какой это «пример нравственности» для других командиров и комиссаров. Кто-то сразу донес нач.ПО о моих словах, и уже вечером того же дня я был на «передке», политруком стрелковой роты, о чем не сожалел нисколько. В конце января на нашем участке фронта наступила непривычная тишина. Яростное сопротивление немцев ослабло. А потом мы увидели, как немцы в колоннах идут в наш плен. Они имели жалкий вид. Худые, изможденные, черные понурые лица. Пилотки, натянутые на обмороженные уши, шеи обмотаны какими-то тряпками, у многих на ногах сплетенные из соломы «валенки». Не было и намека на прежнюю спесь. После капитуляции группировки Паулюса, нас отвели на переформировку. В марте сорок третьего вышел приказ о упразднении института военных комиссаров, и всех политработников отправляли в тыл на переподготовку на строевые должности.
Я не хотел покидать дивизию, просил командира полка, чтобы меня оставили командиром стрелковой роты или хотя бы взвода, но получил отказ.
Г.К.- И куда Вы попали на переподготовку?
И.Л. - В Сызранское танковое училище. Здесь был создан отдельный батальон для офицеров-политработников, примерно 250 человек, и нас переучивали на командиров танковых взводов и рот, для войны на танках Т-34. Речь шла о шестимесячной переподготовке. Мы изучали теорию артиллерийской стрельбы, материальную часть танка. Вдруг новый приказ - готовить на «самоходчиков», на установки СУ-76. Закончили учебу, при выпуске меня аттестовали на должность командира батареи САУ. Поехали в Киров, на завод №38 получать технику и личный состав. Я, со своим другом, майором Алексеем Зайцевым, «ушли в самоволку», успели заехать и навестить моих родителей, находившихся в эвакуации как раз в Кировской области. Добрались до завода. При нем учебный танковый батальон, откуда набирался личный состав в экипажи.
Я был зачислен в 1402 -й САП, которым командовал подполковник Беликов.
Г.К.- Что это был за полк?
И.Л.- Обычный полк САУ, состоявший из четырех батарей по пять машин в каждой. Всего было 21 самоходных установок в полку. Я, как командир батареи, своей машины не имел. Но у меня, по прибытию на фронт, заболел командир одной СУ, и я сел на его машину, так она за мной и закрепилась. Все экипажи состояли из сержантов 1925-1926 года рождения. Зампотехом моей батареи был Гриша Абраменко, механиком - водителем моей установки - Савеко.
Экипажи имели личное оружие - автоматы и гранаты. В боекомплекте, кроме «штатных» снарядов,было четыре «обязательных» подкалиберных снаряда.
Г.К.- Как Вы оцениваете боевые качества СУ-76?
И.Л.- Это был гроб, а не боевая машина. Установка, если говорить объективно, по многим показателям была неудачной. Трудно отметить в ней что-то положительное, кроме хорошей лобовой брони. Орудие в «башне» можно было повернуть только на 45 градусов, сектор обстрела небольшой, пока в бою установку развернешь - уже получаешь от немцев снаряд в борт…
Но самое страшное, что использовали нас в бою неграмотно и безжалостно, вопреки всем инструкциям и уставам, нами пробивали оборону противника, использовали как ударное подразделение, а не как артиллеристов поддержки.
САУ пускали в лобовые атаки, вперед, вместо танков, отсюда и потери, которые вам даже трудно будет представить.
Г.К.- Как конкретно воевали САУ Вашего полка? На примерах боевых эпизодов.
И.Л.- На сайте, который вы представляете, и так уже есть немало интервью с фронтовиками, воевавшими на САУ, и я не думаю, что могу рассказать что-то новое о судьбе самоходчиков на фронте. Один эпизод расскажу, про свой последний бой, он довольно характерный. Литва. Район Вилкомир - Укмерге. Командир полка отдает мне приказ - оседлать 5 дорог, идущих от города на запад и расстреливать в упор отступающих из Укмерге немцев. Разведка донесла, что у немцев в Укмерге есть «фердинанды». На броню посадили пехоту, и моя машина пошла головной. Проскочили какую-то деревню, дома по сторонам, и выехали на дорогу. Смотрю направо, из-за дома выглядывает ствол «фердинанда», под углом где-то 90 градусов. Кричу пехоте -«Прыгайте!», экипажу -«Подкалиберный!», механику-«Савеко, разворачивай!», и через какое-то мгновение мы получаем снаряд в борт. Меня спасла наша пушка, прикрыла, только плечо и правую руку, лежавшую на казенной части, раздробило полностью. Я потерял сознание.
Экипаж в клочья, выжил только раненый механик Савеко, и, как мне потом сказали, он меня и вытащил из подбитой самоходки. Очнулся в штабе полка, весь в крови, лихорадит. Беликов чем-то меня накрыл, и приказал быстрее доставить в госпиталь. Привезли, решили, что уже помер от большой кровопотери, только переливания крови сохранили мне жизнь. До мая 1945 года лежал в московском госпитале, рука и туловище в гипсе - «самолет». И если с сорок второго года одна моя рука не действовала, то в сорок четвертом немцы окончательно добили мне вторую руку. В полку не имели понятия, остался ли я жив, и когда в штаб пришел мой орден Отечественной Войны 1-ой степени, то Беликов написал письмо моим родителям, где спрашивал, знают ли они, где сейчас находится их сын?.
Г.К. - Но, даже будучи инвалидом, Вы, после войны, стали известным в Прибалтике юристом, доктором наук.
И.Л. - Война научила меня главному - сражаться до последнего, несмотря на все трудности и обстоятельства. И поэтому, я, как и многие мои сверстники, искалеченные на фронте, после войны стремился учиться и работать, не давая себе жалости и снисхождения. Мы были просто обязаны честно и достойно жить за себя, и за своих боевых товарищей, не вернувшихся с войны…
| Интервью и лит.обработка: |
Г. Койфман |
