Панкратьев Георгий Тимофеевич

Родился 1.4.1918 в Невельском уезде Псковской губернии. Русский.

1936-1939, 1-е Ленинградское военное училище связи имени Ленсовета. Курсант, командир отделения. Окончил по 1-му разряду с присвоением воинского звания «лейтенант».

1939-1940, Монголия (спецкомандировка), Улан-Батор, река Халхин-Гол. Начальник радиостанции 11-АК (командиир взвода), 406 отдельный батальон связи 57-го Особого стрелкового корпуса. Участник боев.

1940-1942, Забайкалье, Чита, Борзя (город Шерловая). Командир радиороты, командир радиобатальона отдельного полка связи, командир отдельного радиобатальона Забайкальского военного округа (позже — Забайкальского фронта).

1942-1945, Великая Отечественная война.

1942 (октябрь — декабрь), Западный фронт. Район Зубцова под Ржевом. Дежурный по связи УС ВПУ фронта.

1942-1944, Юго-Западный (3-й Украинский) фронт. Калач (воронежский), Мешков, Волошино, Изюм, Сватово, Ново-Псков, Лозно-Александровка, станция Боровая, Барвенково,Запорожье, Днепропетровск, Кривой Рог, Новый Буг, Новая Одесса, Херсон, Одесса, Тирасполь. Помощник начальника радиоотделения Управления связи фронта, командир отдельного радиодивизиона (формировал в мае — июне 1943 года).

1944-1945 (июнь) — 2-й Украинский фронт. Молдавия, Бельцы, Балан, Румыния, Яссы, Фокшани, Плоешти, Бухарест, Сибиу, Венгрия, Сольнок, Хевеш, Будапешт, Вац. Чехословакия. Левице, Братислава, Модра, Брно, Йиглава. Австрия. Вена. Югославия. Нови Сад. Начальник штаба отдельного полка связи (ОПС), начальник отдела управления связи фронта.

1945 (июль) — 1946 (апрель). Забайкальский фронт. Чита. Монголия. Тамцак-Булак. Китай (Маньчжурия). Большой Хингам. Ванемяо, Мукден, Порт-Артур, Дайрен, Чанчунь, Харбин. Начальник отдела Управления связи фронта.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ НАГРАДЫ:

Три ордена Боевого Красного Знамени, орден Трудового Красного Знамени, орден Кутузова 3-й степени, ордена Отечественной войны 1-й и 2-й степеней, 3 ордена Красной Звезды, орден «За боевые заслуги» (Монгольская народная республика), медали «За боевые заслуги», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За освобождение Варшавы», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «За взятие Японии».

Как, Георгий Тимофеевич, так получилось, что вы выбрали профессию связиста? Расскажите о том, как вообще начиналась ваша служба в армии.

Г.П. Знаете, в молодости каждый человек мечтает по-своему. Думаю, вы в молодости тоже о чем-то мечтали. Моя юность пришлась как раз на то время, когда мы буквально зачитывались книгами о путешествиях, а в 1936-м году следили за знаменитыми перелетами наших летчиков (таких, как Леваневский, Ляпидевский, Байдуков, Беляков, Водопьянов, Чкалов) на Дальний Восток и в Америку через Северный полюс. Знаете ли, я постоянно интересовался именно такими событиями: открытием Северного и Южного полюсов, действиями наших пограничников в различных регионах, боевыми успехами наших советских добровольцев в Китае и Испании. Поэтому пока учился в школе, мечтал о своей службе в армии. Помню, когда я обучался в восьмом-десятых классах в средней школе в городе Невеле, а сам я родился в 1918 году в Псковской области, то сдал нормы на значки «БГТО» и «Ворошиловский стрелок», а потом окончил планерную школу при Осоавиахиме. Планируя свою будущую жизнь, я думал так: или же стану планеристом высшей категории, или же летчиком. Родители мои, впрочем, имели по этому поводу совсем другое мнение. Я долго колебался над тем, в какую сторону сделать выбор. Но родители каким-то образом сумели мне внушить, чтобы я стал доктором. В сельской местности профессия врача считалась особенно престижной. А все дело еще и в том, что в нашем районе проживал знаменитый врач Скачевский, про которого говорили: «Он — доктор на все руки!» Он мог вылечить любого. Уже потом, когда началась война и немцы оккупировали Невель, он лечил и их. Несмотря на то, что он по национальности являлся евреем, фашисты его не трогали. Короче говоря, в нашей местности жил такой первоклассный специалист. Он даже вылечил мою сестру от золотухи (так у нас по-деревенски называли болезнь, основные симптомы которой выражались в следующем: лицо и голова покрывались язвами и струпьями). Воодушевившись его примером, я тоже захотел стать, как и он, врачом-хирургом. Родители одобрили мое желание учиться дальше и этому во многом способствовали, хотя жили, надо сказать, очень бедно. Ведь мои старшие сестры и брат закончили только по четыре класса, так как в школе учились плохо и неохотно. Правда, младшая сестра закончила впоследствии семилетку и ПТУ.

После же того, как в 1936 году я окончил десять классов школы, я поехал в Ленинград с тем, чтобы осуществить свое намерение — поступить в медицинский институт. Я сдал экзамены, но как впоследствии оказалось, на хирургический факультет не добрал один балл. Решением комиссии меня зачислили на фармацевтический факультет. Но так как я уже в то время знал, что тот, кто учится на фармацевта, занимается впоследствии не лечением людей, а аптечными делами, то решил: какая же может тут быть для меня работа? И не стал вообще учиться в медицинском институте. Должен сказать, что положение мое в то время складывалось неважно. Дело шло к осени (была вторая половина августа). А ведь я прибыл в Ленинград в одежде, которая совершенно не подходила для осенне-зимней погоды в большом городе: на плечах - перешитое из шинели старшего брата пальто, в котором он только что вернулся из армии, на ногах — прохудившиеся прорезиненные кеды (тапки), которые к тому времени начали уже разваливаться. Кормили же нас всего лишь один раз в сутки. Студент в то время обязательно должен был подрабатывать. Зная о том, какой достаток у родителей в колхозе, я никак не мог ожидать помощи из своей родной деревни. И тогда с одним моим товарищем мы решили поступить в 1-е Ленинградское военное училище связи имени Ленсовета. К тому времени экзамены для поступающих уже прошли, но нам своего удалось добиться. Стоит отметить, что на мое поступление в училище повлияло еще одно немаловажное обстоятельство. Дело в том, что мой старший брат Степан, который был семью годами старше меня (если я родился в 1918-м, то он в 1911-м), служил в армии в войсках связи. Собственно говоря, эту специальность он там приобрел и всю последующую жизнь ею занимался, в том числе и в годы войны. О своей профессии он мне очень многое рассказывал и, естественно, этим меня чрезвычайно заинтересовал. Помню, когда в 30-х годах на Северный полюс высадилась первая наша экспедиция и наш радист Эрнест Кренкель устанавливал там связь, я ещё подумал: «Связь — вот где есть настоящая работа!» Когда мы поступали с другом в училище, меня нисколько не страшили тяготы военной службы, потому что я был физически крепким парнем, закаленным деревенским бытом. Не говоря о том, что еще в школьные годы на меня очень сильно повлиял военрук. Документы из медицинского института я благополучно забрал. Там меня, правда, одно время не хотели отпускать, обещаясь со второго курса перевести на хирургический факультет. Но так как решение оказалось уже принято, я настоял на своем. Как я уже сказал, в период нашего поступления основные экзамены в училище уже закончились. Но так как в училище принимали в основном отслужившую в армии молодежь с 9-классным образованием, от нас с товарищем, имевших полное среднее образование, заявления все равно приняли.

Быстро в два дня мы сдали экзамены по двум предметам - по математике и по русскому языку. Затем, расправившись с остальными экзаменами, мы начали проходить медицинскую комиссию, на которой меня признали годным по всем статьям. После этого я был зачислен курсантом в шестую роту отделения радиосвязи училища. Рота считалась в то время самой лучшей в училище, ею командовал капитан Чунихин, награжденный орденом Красной Звезды. При поступлении в училище со мной произошел следующий казус. Когда я проходил приемную комиссию, меня спросили: «Почему вы до сих пор не состоите в комсомоле?» На это я честно ответил, что когда проходил обучение в средней школе в деревне, у меня просто не хватало времени на то, чтобы заниматься общественными делами: нужно было заниматься крестьянским трудом.

Курсант Ленинградского военного училища связи имени Ленсовета Г.Панкратьев, 1937 г.

Сразу после того, как нас приняли в училище, весь наш строй постригли и повели в баню, а когда мы вымылись, нас одели в новое курсантское обмундирование: выдали тонкое белье, которое я с роду в деревне не носил, а также гимнастерки, брюки, сапоги, портянки, ремень, фуражку. Затем повели на обед в столовую, где покормили мясным борщем и гречневой кашей со шкварками. Так как к этому времени я сильно проголодался (столько-то времени не ел!), то сразу же съел эти две порции вместе с хлебом. Нас разместили в старинной казарме бывшего Преображенского полка, которая оказалась довольно просторной, на каждую учебную часть там выделялась целая комната. В комнате находились железные с сетками койки, застеленные матрасами и прочими постельными принадлежностями. Увидев, что кругом царит тепло, чистота и порядок, я воскликнул: «Вот это порядок!» Так начиналась моя военная служба.

Срок в училище составлял в 1936 году, когда я туда поступил, три года. Но так как в 1937-1938 годах назревала война, его сократили до двух с половиной лет. А программа-то осталась прежней. Поэтому, проходя годичную программу третьего курса за пять месяцев, мы занимались по десять часов в сутки. В январе 1939 года я был выпущен из училища в звании лейтенанта и со специальностью радиста третьего класса. Причем закончил его по первому разряду. За это мне дали премию размером в 500 рублей. Помню, на эти деньги я потом купил себе фотоаппарат «Фотокор» и ручные часы. Таким образом, я стал кадровым командиром в 20 лет и 9 месяцев.

Хотелось бы отметить, что пока проходило мое обучение в училище, я всегда старался себя проявлять довольно активным курсантом. Так, на первом курсе меня приняли в комсомол, а через какое-то время после этого назначили ротным писарем, и теперь я вел учет успеваемости и составлял строевые записки. На втором курсе, получив звание младшего командира, я был назначен командиром отделения. Это назначение, конечно, явилось для меня полной неожиданностью. Ведь у нас на должности младших командиров в основном назначали тех курсантов, которые были, во-первых, старше других по возрасту, а во-вторых — прослужили срочную службу войсках и имели поэтому опыт в военных дисциплинах. Учитывая, что в то время на срочную службу в армии призывали с 21 года, им было по 23-24 года. Мне же, в отличие от них, тогда только исполнилось 19 лет. На третьем курсе меня приняли кандидатом в члены ВКП (б). В период учебы в училище я также активно занимался спортом: участвовал в ротных, училищных и окружных соревнованиях по лыжам в беге на средние дистанции и в многоборье, имел достижения по 3-му, 2-му и 1-му разрядам.

Если вы не против, я немного вернусь назад, к периоду вашего обучения в училище, и задам несколько вопросов. Насколько грамотным, как вам кажется, был преподавательский состав у вас в те годы?

Г.П. Вы знаете что? Сейчас о довоенном преподавательском составе военных училищ говорят всякое. Я бы в связи с этим хотел отметить следующее. Где бы я ни учился, будь то это училище, академия или курсы (судьба и туда меня забросила), нам везде демонстрировали высший класс. Я прямо могу сказать, что за два с половиной годы обучения в училище из меня сделали не только самого настоящего специалиста, но и в физическом отношении подготовили достаточно хорошо: я постоянно занимал разряды по физкультуре. Конечно, преподаватели вводили в учебный процесс свои изменения, проводили реформы и составляли учебники, но при этом держались главного: чтобы сделать нас, курсантов, настоящими профессионалами своего дела. Я не знаю, есть ли сейчас в военных училищах такие классные преподаватели.

Лейтенант Панкратьев — выпускник ЛВУС, 1939 г.

Какие средства связи изучали в училище? На каком уровне развития в 30-х годах находилось радиодело?

Г.П. Со связью в стране дела обстояли примерно так же, как и сейчас. Правда, не существовало никакого телевидения. Но были телефон, телеграф и радио, которые мы изучали. Так, например, я, попав в училище на радиоотделение, научился сначала принимать, а потом совершенно самостоятельно и передавать сигналы по Азбеку Морзе. Потом дело дошло до того, что я изучил и потом хорошо знал все радиостанции, которые стояли у нас на вооружении.

Какие дисциплины вы в училище проходили?

Г.П. Знаете, хотя у некоторых из наших курсантов имелось полное среднее образование, в нашем училище, которое, вообще-то говоря, считалось средним учебным заведением, преподавали математику. Там, конечно, сопроматов мы не изучали, но такие предметы, как высшая математика, русский и иностранный языки, у нас существовали. Это называлось общими дисциплинами. Дальше у нас шли такие дисциплины, как электротехника, радиотехника, материальная часть радиостанций, телефонов и телеграфов.

Не было такого у вас, чтобы в училище кого-то арестовывали в 1937-1938 годах?

Г.П. Когда я поступил курсантом ЛВУС, его начальником являлся Ласточкин, который замечательно и во всех отношениях обустроил жизнь училища. В казармах, в столовых, в мастерских и учебных классах жизнь была поставлена достаточно образцово. И вдруг в злополучный 1937-й год Ласточкина вместе с его комиссаром Рыбкиным у нас арестовывают. После этого про них заговорили: «Враги народа!» Мысли у нас в то время были такими, что хотя возражать против такого решения у нас никто не стал, все с удивлением говорили: «Если это враги народа, то как же они могли так организовать и поставить учебный процесс в училище? Не могли!»

Насколько много с вами, связистами, занимались строевой подготовкой?

Г.П. Строевой подготовкой с нами в училище действительно очень много занимались Ведь это же было святое дело в армии. Между прочим, ленинградские парады, в которых мы как курсанты участвовали, всегда славились своей четкостью. Для того же, чтобы на параде как следует строем пройти, а нас шло в шеренге по 24 человека, нужно было проходить большие тренировки. Мы их проходили, а потом непосредственно маршировали на параде.

Между прочим, впоследствии я стал инструктором по строевой подготовке, сначала в училище, а после войны еще и в академии войск связи (я и там тоже учился). В послевоенные годы — в особенности. В этой связи мне вспоминается следующий случай. В нашей академии встречали Маршала войск связи Пересыпкина. Для встречи специально оказались назначены несколько офицеров и преподавателей. Дежурным по академии назначили одного нашего преподавателя, полковника. И вдруг прямо с учебы меня вызывает к себе начальник факультета генерал Караулов и говорит: «Товарищ Панкратьев, вас срочно вызывает к себе начальник академии генерал Нарошник!» Я, конечно, из-за этого очень здорово перепугался. Еще подумал: мол, что же это может быть такое? Но Караулов меня успокоил, сказав: «Не волнуйтесь вы так, он просто вам одну задачу поставит». Когда я пришел к начальнику академии, он меня как следует принял, посадил и сказал: «Через час к нам в академию приезжает Маршал Пересыпкин. Надо вам его встретить по-строевому, как полагается». Надо сказать, что в то время мы, связисты, носили не только красивую военную форму, но шпоры и шашку. После этого я быстренько сбегал в академию, переоделся в хорошую военную амуницию и пошел встречать Пересыпкина. Когда он приехал, я доложил ему, как и положено. Пока я это делал, начальник академии все время на меня коршуном смотрел: как у меня дела с полушагом, мол, и прочим. Как только встреча закончилась, мне сказали: «Спасибо, все прошло хорошо!» Между прочим, с Пересыпкиным я много раз встречался. Больше того, я могу даже так сказать: в моей судьбе он сыграл определенную роль. Но это происходило после войны уже. Встречался я с ним и в военные годы. Первый раз это случилось под Ржевом при подготовке наступления, потом на Юго-Западном фронте. После войны он уже знал меня по фамилии и имени-отчеству.

Расскажите о том, как проходил выпуск вашего училища. Где и в каком качестве продолжилась ваша дальнейшая служба?

Г.П. Значит, после того, как мы закончили курс своего обучения и сдали экзамены, мы все получили назначения и разъехались кто куда. По правде говоря, весь наш состав уехал в отпуска с предписанием к новому месту военной службы. Но на меня и на моего сокурсника Сашу Донченко такого приказа не поступило. Потом мы узнали, что всего в училище набралось около десяти таких человек (по два, по три в каждой роте), на которых не было оформлено приказа о назначении. Как правило, это были те ребята, которые окончили училище одним из лучших. В ответ на наши беспокойства нас успокоили: «Не волнуйтесь, отдыхайте, немножко подождите, но никуда не уезжайте. Вы скоро получите свои назначения!» Отпуск, естественно, не разрешили. Мы долго ломали голову над тем, с чем это могло быть связано. А буквально перед самым окончанием училища меня спросили: «Куда бы вы хотели поехать служить, в какой военный округ?» Я почему-то сразу ответил: «В Киевский!» Он был пограничным и считался самым боевым.

Недели через две после выпуска пришел приказ из Москвы. Нас собрали в «Голубом зале» Управления училища и сказали, что мы, десять лучших выпускников ЛВУСа, особым приказом отправляемся заграницу в спецкомандировку, но куда, на какие должности и на какие сроки, не сообщили. В то время не принято было сообщать о таких вещах, всё держалось под секретом. Нас проинструктировали, что и как, и сказали, что мы должны быть готовы к отправке. «Куда, что?» - все происходящее вызывало полное наше недоумение. Через два дня после этого нам сообщили: «Завтра вы отправляетесь в таком-то поезде, в таком-то вагоне. В такое-то время вы должны на вокзале уже быть! Приходить без опозданий». Отправлялись мы, кстати говоря, с Московского. К нам назначили сопровождающего офицера в звании капитана. Ни билетов, ни каких-либо других документов мы не покупали и не получали. Нам предписывалось сесть в конкретный вагон. В назначенное время мы в него сели и поехали в Москву. Вагон оказался купейный, его специально выделили для нашей команды. Обстановка по-прежнему казалась нам непонятной. Когда утром мы прибыли в Москву, нам сказали: «Вечером для вас пойдет поезд с Казанского вокзала. В такое-то время вы должны прийти и сесть в такой-то вагон такого-то поезда». В назначенное время мы пришли на вокзал и на поезде «Москва — Владивосток» отправились на восточное направление. Состав был даже с буфетом. Мы подумали, что нас повезли в Китай, где в то время находились наши военные советники. Потом со своим сопровождающим мы добрались до своего места. Кормили в пути хорошо, своих денег мы не тратили.

Но как только мы доехали до города Улан-Удэ, прямо в вагон к нам зашел военный комендант вокзала и сказал: «Ну что, ребята? Приехали. Вы все назначены служить в Монголию. Сейчас мы отвезем вам на станцию Дивизионная, а там за вами придут машины с теплой одеждой, вас как следует оденут и повезут дальше». Дело было зимой, на дворе стоял январь месяц 1939-го года. В то время в Забайкалье как раз начались страшные морозы. Когда мы прибыли на станцию Дивизионную, то там в расположении стрелковой дивизии нам сообщили о том, что мы направляемся в спецкомандировку в МНР (Монгольскую Народную Республику). О том, что там происходит конфликт, мы не знали, все это от нас до самого прибытия держалось в строжайшем секрете.

Прибыв на место, мы стали ждать своих машин, но они все не приходили и не приходили. Когда прошло после этого несколько дней, я предложил Донченко: «А чего мы будем здесь ждать? Давай на самолете до нужного места перелетим». И мы на пассажирском самолете, который шел международным рейсом «Улан-Удэ — Улан-Батор», за свои деньги долетели до Монголии. Это был грузовой немецкий самолет «Юнкерс», не имевший внутренний обшивки, он показался нам очень холодным. За бортом было минус тридцать градусов, в самом самолете — примерно столько же. Для такой погоды одеты мы оказались неважно: в шинели в обтяжечку, с буденновским шлемом на голове и в хромовых сапогах на тонкий носок на ногах. Нас тогда спас доктор. Он летел на самолете за женой и вез с собой две козьих дохи. Одну из них он дал нам для того, чтобы мы укрыли себе ноги.

Когда мы прилетели в Улан-Батор, то узнали, что там уже базируется 57-й особый стрелковый корпус под командованием Фекленко, введенный нашими войсками по договору между Советским Союзом и Монголией. Связано это было с тем, что японцы уже тогда баловались своими периодическими провокациями. Тогда же и было принято решение ввести корпус на случай отражения возможной японской агрессии. По прибытии в штаб корпуса я получил назначение в 406-й отдельный батальон связи, который обслуживал связью штаб корпуса, на должность начальника радиостанции 11-АК. Что же касается моего товарища Саши Донченко, то он стал командиром взвода учебной роты. Наш батальон располагался в четырех километрах от города и штаба корпуса. Жить мы стали в Красных казармах, построенных еще до революции нашими русскими войсками. Едва в январе месяце мы туда прибыли, как уже весной, в мае месяце, того же 1939-го года у нас начались боевые действия. Сначала, правда, происходили только провокации. Но в мае, как известно, японцы перешли большой группировкой войск на нашу сторону и захватили территорию МНР до реки Халхин-Гол. После этого начались бои, в которых мне лично довелось поучаствовать.

Не могли бы вы рассказать о том, как в бытовом отношении вам жилось в Монголии, какие порядки существовали, какие имелись контакты с местным населением.

Г.П. Я могу начать свой рассказ об этом с первых полученных мною в Монголии впечатлений. Когда мы прибыли в Улан-Батор, нас там встретили несколько офицеров: командир батальона майор Солдатенков, начальник штаба батальона капитан Малышев, командир роты старший лейтенант С.А.Рублев и командир учебной роты капитан Литвинов. Они отлично нас у себя приняли, хотя сразу хорошей жизни в Монголии не пообещали. Почему? Во-первых, квартир там для таких, как мы я, холостяков не предусматривалось. Поэтому мы, а потом также и другие прибывшие в часть офицеры, стали первое время жить в Ленинской комнате в казарме, а потом в монгольских юртах, специально приспосабливаемых местным населением для зимы. Особенность такого жилища состояла в следующем. Двойной толстый войлок — кошма — растягивался плотной материей снаружи и изнутри. На полу помимо войлока стелились войлок и меховые шкуры. Там же находилась еще и печка, которая отапливала это пространство. Наша же юрта выглядела куда скромнее монгольской и состояла из войлока и голого пола. Правда, растапливая вечерами печку-буржуйку, мы нагоняли себе температуру до тридцати пяти — сорока градусов. Но к утру, когда температура на улице достигала минус двадцати — до двадцати пяти, тепло в нашем жилище снижалось до плюс десяти-двенадцати градусов. Несмотря на такое сложное положение, мы не унывали и не хныкали, а, наоборот, сохраняли бодрое настроение духа, служба у нас шла своим чередом.

Я проводил занятия со своим экипажем. Тут следует особо отметить, что в этом деле мне хорошую помощь оказала училищная подготовка, причем как в вопросах специальности, так в физическом воспитании и по военным дисциплинам. Так, с ребятами из моего экипажа мы все это проходили: изучали материальную часть радиостанции, много времени уделяли строевой и физической подготовке. Я рассказывал и лично показывал методы и приемы настройки радиостанции (приемника и передатчика), приема и передачи на ключе «Азбуки Морзе». Я уже тогда знал и понимал, что нет в армии лучшего метода подготовки подчиненного, чем воздействие личным примером командира: рассказом и показом всего на практике. Это распространялось буквально во всем: как во внешнем виде, подтянутости и аккуратности, так и в поведении со старшими и подчиненными. С личным составом у меня складывались очень благожелательные отношения, во всем придерживались устава.

Находившиеся в моем подчинении красноармейцы и младшие командиры успешно познавали радиодело, овладевали теорией и практикой технических и военных дисциплин. Больше того, со временем в вопросах воспитания командование части ставило мой экипаж в пример. Помню, специально по этой причине ко мне в экипаж перевели на воспитание одного крайне недисциплинированного солдата — красноармейца Амирджанова, азербайджанца по национальности (кавказца), имевшего полное среднее образование. Надо сказать, контингент военнослужащих того времени в основном состоял из ребят с четырех- и семи- классным образованием. Он же происходил из интеллигентной семьи и уже достиг 23-летнего возраста, хотя в армию призывали в те годы с 21 года. Он был стройным, подтянутым, симпатичным, имел чисто кавказский характер: прямой, честный, независимый, честолюбивый. Я внимательно присмотрелся к нему, тщательно изучил нрав этого азербайджанца, потом связался с его родителями и начал с ним проводить работу. Через несколько месяцев Амирджанов стал одним из лучших бойцов моего экипажа, ему даже присвоили звание «Отличный солдат» (ефрейтор).

Должен вам сказать, что зима 1939-го года проходила у нас в достаточно напряженной работе. Это и боевая подготовка экипажа, и офицерские занятия, на которых мы изучали театр действий вероятного противника - японскую армию, и совершенствование стрелковой подготовки. Кроме того, мы осваивали автодело — проходили стрельбу из бронемашин и танков, вождение автомашин, тех же танков, бронемашин и мотоциклов связи, стоявших на вооружении бронероты, которая входила в состав нашего батальона. Кстати говоря, основы автодела я изучал еще в училище и поэтому имел водительское удостоверение. Из-за того, что я имел красивый почерк, меня привлекали к работе в штабе батальона. Так, например, я приводил в порядок личные дела офицеров, фотографировал и изготавливал фотокарточки солдат и офицеров в те же личные дела, а также для комсомольских и партийных билетов. Моим помощником в этой работе был мой неизменный фотоаппарат «Фотокор».

Свободного времени у нас почти не оставалось. Впрочем, если бы оно и появилось, его бы совершенно не на что было бы тратить. Ведь в городе просто не существовало, как в других городах СССР, ни Дома офицеров, ни клуба Красной Армии, где бы мы могли с пользой для себя проводить время. Единственной отрадой для нас становились танцы по выходным дням, которые, правда, проводились в монгольских клубах имени Ленина и Союза нефтеэкспорта (СНЭ), располагавшихся от нашей части в 12 километрах. Однако танцевать нам там было, по сути дела, не с кем. Русских девушек на танцах присутствовало очень мало, монголок, с которыми нам можно было потанцевать, тоже встречались единицы. В этой связи могу рассказать вам один случай. После того, как я несколько раз посетил клуб имени Ленина, меня пригласил к себе на беседу «уполномоченный» - так в то время называли представителя НКВД в воинской части. «Какие у вас отношения с монголкой Таней?» - сразу спросил он меня. Как ее на самом деле звали, я не знаю, но лично она себя называла Таней. Я ему честно ответил, что никаких отношений с ней не имею и всего лишь несколько раз танцевал. «Она единственной была из девушек, кто хорошо танцевал, - сказал я ему. - Кроме того, она недурна и хорошо говорит по-русски». Тогда уполномоченный мне заметил, что она училась в Германии и, возможно, является немецкой шпионкой. После такого разговора с НКВДшником у меня отпало всякое желание с таким хорошим партнером, как Таня, танцевать. Потом, правда, наше положение в этом вопросе изменилось. В конце 1939 году в Монголии появились наши русские девушки, прибывшие в эти места по комсомольскому набору. Они устроились в наши воинские части в качестве медсестер, машинисток, уборщиц. Жить после этого стало намного веселее. У меня после этого появилась постоянная партнерша по танцам Катя, которая прибыла из Новгородской области и теперь работала машинисткой в стройотряде в пригороде Улан-Батора — Маймачине.

Как начальник радиостанции я имел оклад командира взвода и получал 150 тугриков в месяц. Но эта сумма шла как вознаграждение. Содержание же исчислялось в рублях и начислялось на мой личный счет. Этой зарплаты вполне хватало на хозяйские расходы, на культурный отдых и питание. За каждодневный в офицерской столовой каждый из нас платил по 25 тугриков в месяц. Завтрак же и ужин готовили сами, у нас для этого были чай, какао, белый хлеб, масло, сыр и колбаса. Надо сказать, я так много напился за это время какао, что потом в течение нескольких лет не мог вообще его употреблять. В Монголии цены на всё были недорогими, в том числе и на вещи. Могу привести вам следующие примеры. Пара хорошего беля стоила 3 тугрика, полотенце — 25-50 мунгов (копеек), хромовые сапоги — 25 тугриков, пачка папирос — 25-35 мунгов, кожаное пальто — 150 тугриков. Эти товары были преимущественно советскими, экспортными... Зима в Монголии была особенной. Так, например, температура воздуха в иной раз доходила до минус 30 градусов. При этом она была бесснежная и без оттепелей. Во всем этом, конечно, сказывались резко-континентальный климат и высота: Улан-Батор стоял выше уровня океана на 1200 метров. Как лыжник-перворазрядник я всё время скучал по снегу. Но потом наступила весна, а весна в Монголии — это тоже, опять таки, особый случай. Она, как правило, бывала ветреной. Нередко в Монголии в это время года случались песчаные бури — бураны. А буран — это, как известно, такая стихия, при которой ветер поднимает и гонит песок со скорость 20-30 метров в секунду, воздух темнеет, становится желтым, и тебе от этого становится трудно дышать, песок засыпает тебе глаза, уши, проникает за одежду. Нередко этот песок проникал в помещения, какими бы ни были в них окна и двери. Все это приносило большие бедствия для людей, животных и техники.

Потом японцы стали совершать провокации. Надвигались серьезные события у Халхин-Гола.

Какими являлись первые провокации японцев в 1939 году?

Г.П. Вы знаете, на границе у озера Буйнур, у реки Халхин-Гол, они постоянно совершали свои мелкие провокации. Но я в это время находился не на этом выступе, а в Улан-Баторе. Поэтому ничего личного по этому поводу вспомнить не могу.

Чем вам непосредственно запомнились бои у реки Халхин-Гол?

Г.П. Как я уже вам говорил, наши войска были введены в Монголию в 1936 году по секретному договору, поэтому это нигде не фиксировалось. Почему так получилось? Это означало, что своими силами монголы уже не могли с японцами справиться. Их войска стояли только в Тамцак-Булаке, а наши после того, как прибыли, обосновались в 300 километрах от Халхин-Гола. Потом японцы большой группировкой перешли границу, начались бои… 8-го мая 1939-го года рано утром меня вдруг вызвал командир радиороты старший лейтенант Рублев в штаб нашего батальона. Когда я по его приказу туда прибыл, он, предварительно ознакомив меня с обстановкой на монгольско-японской границе, сказал: «Монголы потеряли связь с 24-м пограничным отрядом (ПО), который ведет бой с японскими захватчиками. Монгольская Народная Революционная Армия обратилась к нам с просьбой помочь им установить связь. У них есть радиостанция! Как лучший экипаж мы вам даем задание это положение исправить!» Приказ мне стал ясен, и я пошел его выполнять. Я знал, что у японцев имелась такая же, как и у меня, радиостанция, но только не на машине, а на стационаре. Правда, нам в то время по соображениям секретности не разрешали выходить в эфир на своих РС.

Когда же я со своими радистами и электромеханиками прибыл в здание Генерального Штаба Монгольской Народной Революционной Армии, то увидел, что у них вся техника связи оказалась раскурочена — ни одно станция не работала. Тогда я вернулся к нам в штаб и доложил обо всем своему командиру. При этом я в разговоре с ним выдвинул такое предложение: «А что, если снять с консервации нашу радиостанции, выехать в Генеральный штаб Монгольской армии и использовать ее для выполнения задания». Командир роты на мое предложение дал «добро». После того на двух своих машинах я выехал прямо в штаб монгольской армии. Уже где-то через час-полтора, прибыв на место, мы развернули свою станцию и стали связываться с Халхин-Голом. Для того же, чтобы увеличить длительность действия радиостанции, я даже установил свою антенну на максимальную высоту — 20 метров (+ 2,5 метров дополнительное колено). Настроив радиопередатчик и радиоприемник на заданные волны, мы начали «Азбукой Морзе» вызывать корреспондента. Надо сказать, мы мало рассчитывали на свой успех. Ведь расстояние от штаба Монгольской армии до Халхин-Гола составляло 1000 с лишним километров. Возможности же у нашей станции обозначались так: до тысячи. Так что полной уверенности на то, что удастся достичь успеха, у нас не было. Кроме того, мы не имели опыта работы с монголами. Не говоря о том, что в эфире существовали помехи, мешавшие и затруднявшие радиоприем.

И все же через сравнительно короткое время связь нами оказалась установлена. Постоянно прослушивая эфир, мы со старшим радистом Чернецким после нескольких вызовов услышали слабые сигналы — ответ корреспондента. Мы запросили пароль и убедились, что корреспондент свой. Несмотря на то, что слышимость оказалась довольно плохой и слабой, мы установили и приняли первую радиограмму. Что интересно: хотя мы и обменивались паролями, о содержании сообщений ничего не знали. После этого я отнес результаты связи в шифровальный отдел Генштаба, где мне сказали: «Хорошо! Это как раз то, что нам и нужно!»

Этими самыми своими действиями я помог установить связь между нашим командованием и Монгольской армии. После этого наше командование смогло своевременно ввести свои войска. Потом в бой были брошены войска из Удухана, Сашанда и из Улан-Батора. Впоследствии из 57-го армейского стрелкового корпуса, в составе которого я находился, организовалась армейская группа, которая по численности превосходила армию. В ее ряды входили даже специально присланные летчики из Союза.

В тот же самый день (имею в виду 8-го мая) нам из-за плохих помех пришлось поменять позицию своей радиостанции. Тогда мы выехали со всем своим имуществом за город и проложили телефонную линию связи с Генштабом. Тут условия для нашей работы оказались намного лучше. На этом месте мы круглосуточно проработали несколько дней, обеспечивая управление Генштаба Монгольской армии, получая достоверную и своевременную информацию от командования и штаба 57-го особого стрелкового корпуса.

Но потом у меня началась самостоятельная работа на Халхин-Голе. Дело в том, что после того, как связь с Халхин-Голом установилась и наше командование приняло решение о перемещении штаба корпуса, включая и наш батальон, мне командир роты сказал: «После того, как вы вместе с нашим батальоном уедете на место, то там будете работать уже самостоятельно!» И действительно, какое-то время, когда наш батальон занимал командный пункт в городе Хамар-Даба, что западнее реки Халхин-Гол, я самостоятельно занимался установлением связи между КП Генштаба Монгольской армии и штабом 57-го особого стрелкового корпуса. Во второй половине мая я вернулся в свой 406-й отдельный батальон связи и продолжил свою прежнюю деятельность. Говоря о своем участии в этих боях, хотелось бы обратить особое внимание на то, что этот пограничный восточный регион Монголии не был подготовлен к ведению боевых действий как в отношении общих оборонительных сооружений (укреплений), так и касательно связи. Город Тамцак-Булак, в котором дислоцировались как наши, так и монгольские части, являлся последним пунктом, с которым держалась связь из Улан-Батора по телеграфу, по постоянной линии связи, посредством «Азбуки Морзе». Вскоре нашими связистами на расстоянии 300 километров была проведена кабельно-шестовая линия связи, от Тамцак-Булака до Хамар-Даба, где располагался КП нашего корпуса. Кроме того, установлена связь по телефонному аппарату «Бодо» (книгопечатание) между Улан-Батором и Москвой.

Весь этот порядок в связи был наведен благодаря тому, что уже после того, как командование корпусом взял на себя Жуков, к нам прислали хорошего начальника связи — полковника Леонова. В тяжелейших условиях и буквально за короткое время он смог сделать для связи невозможное. Представьте только себе! В то время, когда мы находились под постоянными обстрелами артиллерией и авиационными налетами японцев, когда кругом стояла невыносимая жара, он сумел организовать связь между штабом корпуса с частями и соединениями 57-го корпуса и Монгольской армии, которые занимали непосредственные боевые позиции. Причем связь оказалась проведена самая разная: и телефонная, и телеграфная, и по радио, и почтовая, и при помощи таких подвижных средств, как бронемашины и мотоциклы. Кроме того, для надежности, тщательно маскируя и укрывая, мы прокладывали не по одной, а по две линии связи. Для того же, чтобы можно было укрыть людей и такую аппаратуру, как телеграфные аппараты и телефонные станции, наши саперы строили землянки и блиндажи. Позиции тех радиостанций, которые располагались от командного пункта где-то в одном-трех километрах одна от другой, оборудовались экипажами радиостанций. Делалось это так. Скажем, для кузовных автомашин прямо создавались капониры, тут же для их охраны и обороны рылись окопы, а рядом сооружались блиндажи — для того, чтобы можно было размещать личный состав. Так как кругом стояла голая степь, все это тщательно маскировалось сетями и травой.

Что еще хотелось бы отметить из нашего участия в этих боях, так это то, что работа наших связистов способствовала в последующем отражению нападения группы японцев, которая прорвалась в район КП штаба корпуса в начале июля 1939 года с Севера, из района города Баин-Цыган. Но японцы были отброшены и остановлены атакой, которую возглавил майор Галошин. За это его наградили орденом Красного Знамени. В бою он был тяжело ранен.

Какие основные задания вы выполняли во время боев у реки Халхин-Гол?

Г.П. Вы знаете, задания у радистов каждый день были, как правило, одинаковые. Как только поступали шифрограммы, я обязан был их в неискаженном виде в штаб. Вообще-то говоря, работа связистов на фронте заслуживает отдельного разговора. Она проходила вроде бы как неприметная. Так было со мной и в начале военных действий в 1939-м году на Халхин-Голе, и позже, когда я непосредственно участвовал в Великой Отечественной войне. Скажем, я потом стал командовать отдельным разведдивизионом. Так я сколько его командиром был, в атаку не ходил. Я делал свое дело, выполнял свою работу. Расскажу вам об одном интересном случае. Когда в 1982 году по просьбе своих однополчан я начал собирать бывших своих подчиненных и рассылать по школам всякие объявления, один из пионеров написал мне письмо с таким вопросом: «Георгий Тимофеевич, скажите, пожалуйста, а вы лично сколько немцев убили?» Я ответил ему так: я ни одного немца не убивал, но моими действиями их уничтожали. В то время ведь как считалось? Если связисты сработали хорошо и меры были приняты, это означало, что мы могли одерживать победы. Между прочим, во время упоминаемых мною боев на Халхин-Голе мы, поддерживая связь, никогда не пользовались международным кодом. У нас существовал просто военный код, где были такие условные сигналы: КС — как слышно, СХ — слышу хорошо. Это уже в период войны у нас ввели международный код, который к тому времени уже получал определенное распространение. Там, конечно, имелись ответы на все вопросы жизни, коды фраз и букв растягивались на несколько страниц...

Помните, как для вас закончились бои на Халхин-Голе?

Г.П. Конечно, помню. До 20-го августа на основном театре военных действий проводились всевозможные наступления. Надо сказать, к тому времени там сосредоточилось много наших войск под руководством довольно-таки опытных командиров. Поэтому мы в первых два-три дня окружили японские войска и отрезали их от границы. Бои, впрочем, продолжались до 2-го сентября. А потом как-то всё затихло. Мы начали собирать японские трофеи: радиостанции и телефоны. Их радиостанции, кстати говоря, оказались получше наших, имели более изящный и гораздо меньший размер. Потом проходили награждения наиболее отличившихся в этом небольшом конфликте наших людей. После того, как японцы были разгромлены и уведены с территории Монголии, а затем заключен договор, наша группа уехала в Улан-Батор.

Как много приходилось вам работать во время тех самых боев?

Г.П. Работали мы там день и ночь. Собственно говоря, наша деятельность строилась по такому принципу. Если мы стояли, как тогда говорили, оборона в оборону, то старались как можно меньше принимать радиограммы. Кроме того, в это же самое время мы вели ложный обмен, то есть, вводили противника в заблуждение ложными представлениями о расположении наших войск. Происходило это так. Мы располагались со своей радиостанцией на позиции вне войск и, связываясь с другой радиостанцией, сообщали о том, будто с нашей стороны скапливается какая-то группировка войск. Но наставали времена, когда мы были полностью загружены работой. Больше того, мне, как начальнику радиостанции, когда случалась плохая слышимость или создавались какие-нибудь помехи в эфире, приходилось и без своего радиста сидеть и принимать сигналы. Старший радист отдельно от меня тоже принимал те же самые сигналы. Потом мы всё это сверяли для достоверности и приходили к каким-то результатам.

Не могли бы вы подробнее рассказать о ложном обмене? Как вообще по этой части вы провоцировали японцев?

Г.П. Полной информации у нас об этом не было, нас о таких вещах, как правило, не информировали. Мы производили ложный обмен, не вдаваясь в особенные тонкости этого дела. Нам, конечно, сообщали данные о сосредоточении войск, о проводящейся подготовке у противника по данным нашей разведки. Но у нас, видите ли, стояли свои другие задачи, которые мы и выполняли.

Как вы оцениваете уровень подготовки монголов? Скажем, по части той же самой связи.

Г.П. Уровень их военной подготовки был, конечно, намного меньше нашего. Если все наши командиры прибыли в Монголию в качестве специалистов, в том числе я — в качестве радиста-специалиста, то у них профессионализм был намного хуже. Скажем, в отношении те же самых приемов радиосигналов на слух. К технике же они настолько небрежно относились, что она все время у них ломалась. Но в то же самое время были очень добрыми людьми, мы с ними дружили и они нас хорошо принимали. С монголами, честно говоря, у нас складывались очень хорошие отношения. Причем это происходило не только в 1939-м, но и в 1945-м году, когда мы снова воевали против японских войск — я в этих событиях также участвовал. Помнится, в ходе этих боев монгольская конница оказалась включена в состав конно-механизированной группы генерала Плиева, которая шла через самые трудные районы пустыни Кони. Что интересно: монголы оказались такими странными воинами, что они пешком не ходили, а ездили только на своих маленьких, но довольно выносливых лошадях. Почему их лошади были такими выносливыми? Дело в том, что у них лошадь круглый год находилась на собственном корму. Никто ей сена там не косил. Поэтому если снег выпадал, лошадь сама разрывала его копытами и глотала траву.

Под бомбежки не попадали во время той маленькой войны?

Г.П. Ни под бомбежками, ни под обстрелами я, к счастью, не находился. Почему? Все дело в том, что радиостанция, с которой я в период этих боев работал, была укрыта за горой и располагалась примерно в 200 километрах от штаба. Кроме того, нас спасали от этого хорошие окопы и землянки, которые, к тому же, были замаскированы. Правда, никакого леса поблизости нас не росло и кругом только проходила лесостепь в виде большой травы. Все это прикрывалось маскировочными сетями. Так что японцы никак не могли заметить с воздуха нашу радиостанцию.

Между прочим, на этой не объявленной войне я в первый раз встретился с Георгием Константиновичем Жуковым. Дело в том, что меня в иной раз как радиста-специалиста в иной раз назначали дежурным на узел связи группы. И когда Жуков к нам только прибыл, я также обязанности дежурного, по-моему, исполнял. Тогда я впервые услышал и узнал о том, что к нам на Халхин-Гол прибыл новый главнокомандующий. Первое впечатление от Жукова сложилось у меня такое (я ведь его и потом, уже непосредственно на фронте, встречал): бравый, стройный, с характерным русским подбородком. В нем чувствовался старинный кавалерист. Когда он вел разговоры с другими командирами, то я их сам слышал. Говорил он четко, но не грубо.

А вот сейчас, напротив, многие утверждают, что Жуков был излишне груб со своими подчиненными...

Г.П. Все это неправда! У меня у самого иногда бывают случаи, когда мои собеседники начинают мне рассказывать все эти небылицы про Жукова. В таких случаях я этим людям задаю вопрос: «А ты сам лично Жукова видел?» Тот отвечает: «Нет, не видел». Тогда я ему возражаю: «Ну а чего тогда ты языком мелешь?» Жуков был высоко образованным человеком, интеллигентным, да, конечно, очень строгим и крутым, но не таким дурачливым, как Конев, с которым я имел несчастье встречаться вместе с Леоновым на фронте. Я прямо могу сказать: Жуков на меня произвел очень положительное впечатление. Я, впрочем, до него и нашего комкора Фекленко встречал. Ведь когда я прибыл в Улан-Батор, он уже командовал 57-м особым стрелковым корпусом. Запомнился тихим и спокойным человеком. Надо сказать, что к нам, к связистам, Жуков очень хорошо относился. Он прекрасно понимал, что такое значит на фронте связь. В его воспоминаниях есть строки и о моем начальнике полковнике Леонове: про то, что связь работала в боях на Халхин-Голе безотказно и это послужило нашей победе. Вот его точные слова о Леонове: «Связь в бою и операциях играет решающую роль, поэтому мне хочется сказать доброе слово о полковнике Алексее Ивановиче Леонове, который в любых условиях обеспечивал управление войсками бесперебойной связью» («Воспоминания и размышления», страница 184, том 1-й, второе дополненное издание).

Так получилось, что повстречавшись на Халхин-Голе с Леоновым, я с ним дружил до его смерти в 1972 году. Еще при Жукове должность начальника связи корпуса занимал Фогин. Но через какое-то время нам стало известно, что к нам прибыл новый начальник связи — полковник Леонов. Это произошло в июле месяце. Ему тогда было около сорока лет (родился в 1902 году) и он уже носил орден Боевого Красного Знамени на груди. А связист с таким орденом — по тем временам это считалось довольно редким явлением. Лысый, бодрый. Леонов к нам, к своим подчиненным, с самого начала стал хорошо относиться. И он, конечно, очень много сделал для подготовки событий наступления на Халхин-Голе.

Где и в каком качестве проходила ваша служба после Халхин-Гола?

Г.П. Дело было так. Мы едва вернулись после боев к себе в Улан-Батор, как вдруг мне сообщают о том, что меня срочно к себе вызывает начальник связи армии. В то время армейская группа была уже преобразована в армию. Пока шел к начальнику, про себя все время думал: «Зачем меня туда вызывают? Что же я такого натворил?» Когда я пришел к Леонову, он мне сказал следующее: «Организуется группа офицеров-инспекторов. Мы вам туда предлагаем вас туда отправить». Так в ноябре 1939 года я получил назначение на должность командира связи группы проверки и контроля при инспекторе войск связи 17-й Армии. Но это, впрочем, продолжалось совсем недолго. Потом почему-то Леонов решил изъять меня из этой группы и сделал своим адъютантом. Так получилось, что в качестве адъютанта я побывал у него дважды: полтора года и потом еще раз уже на Западном фронте, с декабря 1942 по май 1943 года. Когда в декабре 1940 года его перевели в Читу, то он меня взял с собой. Правда, я тогда адъютантом его уже не был, а служил в частях — занимал должность командира радиобатальона 14-го отдельного полка связи Забайкальского военного округа.

Георгий Тимофеевич, скажите: а войну вообще вы предчувствовали? Или это событие как снег на голову на вас свалилось?

Г.П. Войну мы, конечно же, предчувствовали. Помнится, зимой 1941 года, когда я служил в Чите заместителем командира батальона, я, как и все мои сослуживцы, сам лично видел, как через наш город с Дальнего Востока идет эшелон за эшелоном на Запад. Это, конечно, создавало определенные настроения, хотя происходило задолго до того, как немцы начали наступление на наши рубежи. Кроме того, в политической обстановке нас ориентировали политруки. Зная о том, что Гитлер захватил Испанию и Чехословакию, мы все понимали: война уже вовсю назревает.

Вы служили перед войной на японско-советской границе. Какие-то провокации японцев наблюдались у вас после 1939 года?

Г.П. Вот что самое интересное: после Халхин-Гола и вплоть до 1945 года японцы не встревали в наши отношения с немцами. Они ждали падения Москвы. Конечно, они хитрили и выкручивались перед Гитлером, который от них требовал срочного наступления. Когда же немцы потерпели поражение под Москвой, а потом еще наступил и Сталинград, к нам поступило сообщение о том, что японская армия начала отходить от границ. Они, кроме того, еще сняли бомбы со своих самолетов. После этого мы уже знали: японцы в эту войну вступать не будут. Так что японцы вели себя после 1939 года по отношению к нам очень прилично, если можно так сказать.

Помните, как узнали о начале войны?

Г.П. Конечно, помню. Такие вещи не забываются. Как я уже говорил, в это время я служил в Чите в чине заместителя командира батальона отдельного полка связи. Но так как я являлся радистом-специалистом, то главный штаб, формировавший группу офицеров для проверок в соединениях, подключал к своим мероприятиям и меня. Накануне нападения Германии на нашу страну я как раз выполнял такое задание. Нам сказали: «Завтра мы идем проверять дивизию на 79-м разъезде, которая стоит на границе, около Борзя». Мы сели в вагон поезда и поехали. Все прошло тихо и спокойно. Но как только мы прибыли на станцию, нас ошарашили трагическим сообщением: «Война!» До этого узнать об этом мы никак не могли, так как вагоны не оснащались радиоприемниками. Естественно, проверку отменили и мы первым же поездом отправились обратно в Читу.

Насколько я понимаю, на фронт вас сразу не отпустили. С Дальнего Востока мало кого в первые дни на фронт отправляли...

Г.П. Именно так. Расскажу о своем личном опыте в этом вопросе. Как только началась война, я сразу же написал заявление о том, чтобы меня отправили добровольцем на фронт. У нас, у молодежи, в то время имелся такой патриотизм, что, как говорят, ой-ой-ой. Поэтому я буквально в первые же дни написал рапорт об отправке. Рапорт, как известно, для того, чтобы его утвердили, должен дойти до командующего округом. И вдруг, когда мой и другие рапорта попадают на стол к командующему, принимается решение: наш округ переходит на военные штаты и преобразуется в Забайкальский фронт. Командующий, естественно, на наши заявления делает резолюцию: «Отказать! У нас назревает война с Японией». Ну а так как я получил отказ, то продолжил работать в Чите. Потом наш штаб переместился на японскую границу. Впоследствии я был назначен командиром роты, потом — заместителем командира батальона и командиром батальона, сначала в 23-м, бывшем 14-м полку связи, потом — 680-го Отдельного радиобатальона Забайкальского фронта. Но это продолжалось недолго. Потом почему-то вдруг произошло изменение штатов и наш радиобатальон переделали в отдельную радиороту. Должность, естественно, сократилась. Так как я от должности освободился, то снова написал рапорт о том, чтобы меня отправили на фронт. Мою просьбу снова не удовлетворили. Причем виновником этого стал никто иной как мой начальник связи Леонов. Уже потом, когда Алексея Ивановича в 1942 году вызвали на фронт, он в числе четырех офицеров-связистов прихватил и меня. Тогда я батальон за одну ночь сдал, мы это событие все вместе отпраздновали, а на следующее утро прямо без сна улетели с аэродрома на фронт.

Расскажите о первых ваших впечатлениях пребывания на фронте.

Г.П. Хорошо! Но тут мне, пожалуй, стоит рассказать об одном казусе. Дело в том, что когда в октябре 1942 года мы с Леоновым находились в пути из Читы в Москву, добираясь то самолетом, то поездом, нам на какое-то время из-за нелетной погоды пришлось задержаться в Новосибирске. В результате этого на должность начальника связи Юго-Западного фронта назначили не Леонова, как это в самом начале предполагалось, а другого человека. Почему? Время, как говориться, не ждало: готовилась Сталинградская наступательная операция. Тогда моему начальнику — генерал-майору Леонову — предложили возвратиться на прежнюю должность в Читу. Но так как Алексей Иванович видел свое место не в тылу, а на фронте, то он попросил начальника связи Наркомата обороны СССР Ивана Тимофеевича Пересыпкина, будущего Маршала войск связи, направить на два-три месяца на один из фронтов - для изучения опыта войны. Такие вещи в то время практиковались. Его просьба была удовлетворена, он получил назначение на должность заместителя начальника связи Западного фронта по ВПУ (вспомогательный пункт управления).

После этого вместе с Леоновым мы направились на ВПУ штаба фронта в район Зубцова. Там, под городом Ржевом, я и получил первое свое боевое крещение. Так получилось, что Леонов немного раньше меня уехал на фронт. Мне дали маленькую машину — вездеходик «Бантам», поступивший к нам по ленд-лизу от англичан. На нем мы и поехали вместе с читинцем Нисоном Белманом подо Ржев. Днем ехали нормально. Но потом, когда стали приближаться сумерки, а затем наступила темнота и мы ничего уже не видели, ехали, можно сказать, на ощупь около гади и болот. Когда же мы по настилу стали подъезжать к району ВПУ, сзади нас кто-то из шоферов включил фару — ехали мы все-таки не одни. А тогда наши водители, как правило, не включали фар, когда ездили — позволяли только щелочку маленькую включали. Наш шофер как только заметил это обилие света, так даже выругался: «Вот дурак! Ведь здесь летают и бомбят фрицы. Сейчас немцы, наверное, как шарахнут по нам!» А немцы, надо сказать, в ночное время любили над нашими позициями летать. Особенно они любили это делать на своих «Фоккевульфах», которые чем-то наши ПО-2 — У-2 напоминали. И действительно: не прошло после этого и нескольких секунд, как на нашу колонну сразу же несколько фашистских бомб упало. Наш шофер нажал на тормоза, а мы все мигом выскочили из машины и бросились в грязь. Я тогда, помню, успел увидеть удалявшуюся на малой высоте «Раму» - так на фронте мы «Фоккевульф» называли. Одним словом, меня пронесло. Я встал, отряхнулся, мой шофер сделал то же самое. И тут я вижу, что мой дружок Бельман, который вместе со мной и с Леоновым с Дальнего Востока на фронт прибыл, лежит лицом в грязи, обхватив голову руками. Первая мысль была у меня такая: «Наверное или убит, или ранен!» Но когда наклонился к нему, то увидел, что он хотя и жив, его, видно, с перепугу, трясет лихорадка. Потом, правда, из этого состояния он постепенно вышел. Рядом валялись убитые и раненые.

А потом у меня началась работа в качестве связиста на фронте. Как и другие офицеры, прибывшие вместе с Леоновым на Западный фронт, я помогал своему начальнику в организации связи с войсками, контролировал ее работу, выходя на дежурства, отрабатывал схемы, сводки, донесения, изучал организацию связи в соединениях, полках, батальонах… Все это, впрочем, происходило, пока мы стояли в обороне. Некоторое время спустя после этого мы получили какой-то опыт и в наступлении. Так, на нашем участке была проведена операция по ликвидации ржевского выступа с одновременным отвлечением немцев от готовящейся Сталинградской наступательной операции.

Хорошо мне запомнился день 11 декабря 1942 года. Тогда частью своих сил войска Калининского и нашего Западного фронта перешли в наступление. Провести смогли только артиллерийскую подготовку. Обработать же авиацией из-за нелетной погоды, которая была вызвана внезапно нагрянувшим туманом, мы не смогли. Наши войска прорвали фашистскую оборону на узком участке. После этого в прорыв пошли танковый корпус и кавалерийская дивизия. Но так было только на этом направлении. На других же участка фронта наступление успеха не имело. Немцам удалось сомкнуть фронт, и наши танкисты вместе с кавалеристами оказались у них в тылу. Танковому корпусу с большими потерями удалось выйти из окружения. Что же касается кавалеристов, то связь с ними оказалось потерянной, их радиостанцию РСБ на машине разбили. Примерно через сутки их связисты все же связались по аварийной сети с нами (с Узлом связи Генерального штаба). Сделали они это при помощи маломощной переносной станции КВ (коротких волн) «Север». Они передали нам координаты своего местонахождения. После этого ночью на самолете ПО-2 наши доставили в дивизию американскую радиостанцию W-100, имевшую ножной электропровод. С ее помощью удалось установить радиосвязь и управление дивизии с ВПУ. Кавалеристы прошли рейдом по тылам немецких войск и через какое-то время все же вышли к нам навстречу. Я хорошо помню встречу с моими коллегами-связистами из танкового корпуса, которые только что вышли из боя. Мы с ними сидели в кузове радиостанции РСБ, он был насквозь пробит пулями и осколками вражеских снарядов, и ужинали. Несмотря на то, что этим ребятам пришлось столько всего перенести, они прихватили трофеи и угостили нас «шнапсом» (немецкой водкой). «Шнапсом» мы помянули погибших.

Между прочим, накануне этого наступления произошло одно неприятное для меня событие. 10 декабря под вечер меня вызвал Леонов и сказал: «Слушай, Жор! (он так по имени меня и называл). Давай сходим в баню и помоемся. Предстоит бой. Перед боем надо сменить белье и вымыться. Подготовься!» В то время я как раз исполнял обязанности его адъютанта. Жили мы в землянке. Надо сказать, бани устраивались у нас редко. Из-за этого на наших телах стали уже появляться и насекомые. Но баня, собственно говоря, как у нас организовывалась? По-фронтовому, мы в касках мылись. Едва мы пришли в баню и намылились, как вдруг прибегает к нам вестовой и говорит: «Товарищ генерал, вас срочно вызывает командующий на НП!» Командующим Западным фронтом в то время являлся Иван Степанович Конев. Мы быстренько, так и не вымывшись, вытерлись, переоделись в чистое белье, сели на свой «Бантам» и поехали. Тут с нами случилась неприятность: машина захватывала своим пропеллером снег, талая вода попадала на провода зажигания, и из-за этого мотор начал глохнуть. И получилось, что пару километров мы преодолевали чуть ли не в течение целого часа.

Потом все же мы добрались до командующего. Конев располагался в деревенской хате. Там, помню, стояла еще какая-то деревянная перегородка. Он кликнул Леонова, чтобы он подошел. Алексей Иванович приблизился к нему и доложил о том, что по его приказания прибыл. Он с ним ни поздоровался, ничего, даже не поднял руки. «Почему нет связи?!» - закричал он на моего начальника и разразился площадной бранью. Как человек, выросший в псковской деревне, я хорошо был знаком с грубым мужицким лексиконом. Но Конев, по-моему, перещеголял всех в этом вопросе. Я таких ругательств никогда еще в своей жизни не слышал. Он угрожал ему расстрелом, грубо отчитывал. Я тогда, помнится, еще подумал: ну как вообще так можно унижать достоинство человека, тем более — заслуженного генерала, и так позорить его в присутствии подчиненных? Молодой офицер (тогда я носил звание старшего лейтенанта), я был буквально шокирован происходящим. Ведь достаточно было Коневу простым языком объяснить все Леонову и положение было бы исправлено. Но он безо всякого объяснения причин, ни за что ни про что переходил к оскорблениям. Между прочим, я и раньше встречал будущего Маршала Конева. Было это в Монголии. Тогда он как командующий Забайкальским фронтом приезжал к нам на учения. После этого неприятного эпизода я его больше не видел. Его сняли за плохо проведенную операцию с должности, и после этого он какое-то время находился в тени. Правда, впоследствии благодаря Жукова его назначили командующим Степным фронтом.

А суть дела, из-за которого Леонов нарвался на грубость Конева, насколько я понимаю, состояла в следующем. Итак, наступление наших войск намечалась на 11 декабря. По плану в ночь с 10 на 11 декабря войска должны были занять исходные позиции. К этому времени и готовились как пункты управления соединений, так и связь между ними и наблюдательным пунктом командующим фронтом. Поэтому, естественно, к вечеру 10-го числа, когда туда прибыл командующий фронтом, связи там быть никак не могло, слишком мало прошло времени. Тогда даже командиры на свои НП не прибыли! Когда же наступило время «Ч», связь, как и планировалось, была организована по полной схеме. В период проведения операции она работала бесперебойно и надежно обеспечивала управление войсками. Замечаний на работу связистов не поступало. Вот как на самом деле обстояли дела!

И когда я узнал о том, что Конев снят с должности командующего фронтом (от суда его спас Жуков), я воспринял это с чувством глубокого удовлетворения. «Таким людям не место быть командующими фронтами», - думал я. К сожалению, в подобном проявлении Конев не был одинок. Некоторые наши начальники помимо сквернословия применяли и палки в отношении своих подчиненных. Думаю, что происходило это от недостатка внутренней культуры и интеллигентности.

Ну а дальше судьба моя складывалась следующим образом. В 20-х числах декабря 1942 года генерала Леонова срочно вызвали в Генштаб в Москву. Поскольку я являлся его адъютантом, он с собой взял и меня. Там он узнал о том, что назначен начальником связи Юго-Западного фронта вместо отстраненного от должности генерала. Как я уже вам говорил, его и раньше на эту должность назначали, но обстоятельства, увы, сложились по-другому. В тот же день вместе с Алексеем Ивановичем я на самолете Р-5 приехал в город Калач, где размещался штаб нашего фронта. Там я сделался помощником начальника радиоотделения Управления связи фронта, хотя фактически по-прежнему являлся леоновским адъютантом.

Между прочим, командующий фронтом Ватутин, с которым мне тоже как адъютанту Леонова приходилось встречаться, тоже был невыдержанным человеком. Так, проводя переговоры со своими командующими армиями по «Бодо», он, когда связь прерывалась, от этого сильно возбуждался, вызывал моего начальника Леонова и устраивал ему страшные разносы, причем абсолютно не стеснялся в резких выражениях. После одного из таких разносов Леонов перестал являться «пред очи» командующего. Когда же Ватутин интересовался, где, мол, находится Леонов, дежурные ему докладывали, что генерал Леонов занимается налаживанием связи. Одно время Ватутин грозился даже лишить Леонова занимаемой им должности. Но его защитил Жуков, который сказал: «Знаю по Халхин-Голу Леонова как хорошего связиста-организатора! Связь он наладит, не беспокойтесь, для этого нужно какое-то время. Он ведь всего находится в должности каких-то две-три недели».

Для улучшения связи действительно требовалось немалое количество времени. Ведь нужно было провести такие организационно-технические мероприятия, как усиление и обеспечение соответствующими средствами связи и различными материалами частей связи фронта, использование постоянных линий связи и их восстановление. И вот что характерно: Леонов добился того, чтобы пункты управления штабов фронтов, армий и других соединений, такие, как КП, ВПУ и НП, создавались с учетом мнений начальников связи. Это, безусловно, значило очень многое!

Но помимо всего этого Леонов создал помимо узла связи специальную переговорную для командующего и начальника штаба фронта. Для этого дела он подобрал лучших специалистов телеграфистов и телефонистов, кстати говоря, симпатичных девушек (выбирать их, нечего и говорить, Алексей Иванович умел). Это его не раз спасало. Когда связь прерывалось и Ватутин начинал возмущаться, девушки его успокаивали: «Не волнуйтесь, товарищ генерал, связь скоро наладится, найдутся еще обходные пути». Командующий видел, что дежурный техник принимает меры по восстановлению связи и сам, разговаривая с связистками, успокаивался. Потом связь восстанавливалась и переговоры продолжались. Так потом Ватутин стал приходить на переговорную с конфетами, шоколадками, ими он угощал телеграфисток и больше в их присутствии грубо не выражался. Потом за заслуги в Сталинградской операции Леонов получил орден Красного Знамени, а я — Красную Звезду.

Помимо того, что я являлся адъютантом генерала Леонова, мне приходилось выполнять и отдельные поручения по линии штаба фронта. Хотелось бы вспомнить об одном из них. В мае 1943 года мне дали поручение доставить пакет от командующего 2-м Украинским фронтом Родиона Яковлевича Малиновского в штаб Южного фронта, который располагался в городе Ростове. На самолете ПО-2, он относился к эскадрилье начальника связи фронта, мы рано утром вылетели с одним молодым летчиком, ростовчанином, которого для выполнения этого задания специально подобрали. Так как лететь нам нужно было параллельно фронту, это представляло определенную опасность: немецкие летчики вовсю охотились за такими беззащитными экипажами, как наш ПО-2. Поэтому молодой лейтенант попросил меня вести обзор за воздухом сзади. Летели мы на самой малой высоте. Не прошло и часа с начала нашего полета, как мы вдруг нырнули в кукурузу. Летчик объяснил это тем, что заметил правее от себя немца. Мы осмотрелись, попытались вырулить из этих злаков, но у нас ничего не получилось. На помощь пришли деревенские мальчишки. Они помогли нам выбраться на более открытую площадку и мы после этого взлетели. Через какое-то время, заметив вражеский самолет, я тронул летчика за плечо и молча показал рукой. Мы снова сели в кукурузу. И так продолжалось три раза. С большими сложностями, но мы все же через какое-то время приземлились на северной окраине Ростова.

После того, как задание штаба фронта было выполнено, я возвратился на наш ростовский аэродром. Тогда летчик меня попросил о следующем: «Можно, я залечу на южную окраину города? Хочу навестить свою маму. Она была в оккупации, не видел несколько лет, я там все знаю, где можно посадить самолёт». Понимая, что тем самым я очень сильно рискую и нарушаю дисциплину, я все же пошел летчику навстречу. Но когда мы взлетели и через несколько минут оказались над «малой родиной» лейтенанта, то увидели, что все изрыто окопами и траншеями, что родной его поселок фактически полуразрушен. Так как посадка была здесь невозможна, то мы перелетели на левый берег Дона и там сели. Это произошло на песчаной косе, у самых камышей. На наше счастье, нашелся даже старик-лодочник, который согласился перевезти летчика через реку туда и обратно. Лейтенант пообещал, что скоро вернется. Прошло более двух часов, а его все не было. Начало вечереть. Наконец через какое-то время показалась и причалила лодка. Из нее вышел мой лейтенант, он покачивался и улыбался. Он посмотрел на мое лицо и уже без улыбки сказал: «Товарищ капитан, извините… я в норме, немного отметили встречу. Вам спасибо, мама рада, вам материнский привет… долетим нормально».

Встал вопрос: лететь прямо сейчас или проспать до утра в самолете до тех самых пор, пока летчик не протрезвеет? А ведь нашего возвращения ожидали в этот же день. Летчик понял, что меня одолевают сомнения, и еще раз заверил, что все будет в полном порядке. Мы решили сразу же лететь. Запустив и прогрев мотор, мы взлетели. Но когда мы перелетали через Дон, летчик решил своим землякам по поселку показать такие виражи в воздухе, что я чуть не вылетел из кабины. Пришлось слегка «погладить» его по шее. Но потом самолет выравнялся и лёг на свой курс.

Когда же мы пролетели на высоте 600 метров полтора часа, по нам ударили трассирующие пули зенитного пулемета. Было темно, лишь только луна служила нам ориентиром. Мы решили, что наши зенитчики приняли наш самолет за немецкий. Летчик, дав сильного «козла», пошел вниз и произвел посадку. И хотя нас сильно тряхануло в воздухе, мы благополучно без травм и поломок сели на землю. К тому времени стрельба уже прекратилась. Когда же, не выключая мотора, я выбрался из самолёта, то, к своему удивлению, обнаружил, что кругом нас находятся траншеи. Как мы в них не угодили, я этому и сам до сих пор удивляюсь. Нам просто повезло! Так как перед нами виднелась деревня, мы решили к ней подрулить поближе. Поступили мы следующим образом. Я шел впереди самолета и выбирал дорогу среди траншей, а летчик рулил следом за мной. В тихой деревне нам не встретилось ни души. Потом появился какой-то старик, который нам сказал: деревня пустая, всех жителей, как правило, немцев-переселенцев, угнали немецкие войска при отступлении. Мы решили заночевать у этого деда. Когда же ранним утром я и лейтенант прилетели домой, оказалось, что нас разыскивали и о нас беспокоились, еще с тех самых пор, когда узнали о том, что мы накануне вылетели из Ростова. О наших происшествиях и нарушениях дисциплины я не стал докладывать ни руководству, ни командиру авиаэскадрильи: пожалел летчика. Хороший малый, да и причина имелась у него уважительная. Кроме того, я и сам был нарушителем дисциплины. Обошлось, как говорят, и слава Богу. «Задание выполнено», - сообщил я генералу Леонову. Он поблагодарил меня и доложил об этом, в свою очередь, командующему фронтом.

Такая работа продолжалась у меня до весны 1943 года, а потом произошли определенные изменения — я стал командиром 779-го отдельного радиодивизиона.

Как так получилось, что вас на эту должность назначили?

Г.П. Знаете, после того, как я полгода проработал адъютантом, я понял, что выполнять обязанности порученца не могу. И я обратился к своему начальнику генералу Леонову: «Алексей Иванович, хотя мне и комфортно быть на фронте адъютантом у хорошего начальника и хорошего человека, но мне хотелось бы чем-нибудь по связи командовать самостоятельно». И вдруг в мае 1943 года из Москвы пришла директива Генерального штаба о формировании 773-го отдельного радиодивизиона фронтового подчинения. Дивизион этот должен был обеспечивать радиосвязью штаб фронта с такими мобильными частями и соединениями, как танковые армии и корпуса, конно-механизированные группы, а так же общевойсковые армии и соединения фронта. Все это должно было проходить в намечаемых наступательных операциях. То есть, основная задача была поставлена следующая: обеспечивать наступление. В о время с мобильными войсками помогала только радиосвязь. Меня вызвал Леонов и сказал: «Есть такое предложение. Пойдешь на должность командира дивизиона?» «Конечно!», - сказал я, и начал на голом месте, фактически с нуля формировать дивизион. Мне дали всего лишь три месяца на его сколачивание и подготовку. После мы начали выполнять боевые задания. И я с этим своим дивизионом прошел через всю Украину, вплоть до Кишинева, обеспечивал все эти наступления наших войск, связывался с оперативными группами и особенно с группами конно-механизированных войск. Приказом Сталина за взятие города Херсона мой дивизион был удостоен почетного наименования Херсонский и награжден орденом Красной Звезды. Я за время командования частью получил досрочно звание майора и еще два ордена.

Майор Панкратьев в 1945 г.	Подполковник Г.Т.Панкратьев в 1948 г.

Расскажите подробнее о том, как проходило формирование вашего дивизиона.

Г.П. Начну с того, что никакой базы и подразделения для формирования части у меня не было. Выдав копию директивы и печать части, мне сказали: «Давай занимайся своим делом!» Поэтому, как я уже сказал, всё пришлось создавать фактически с нуля. Так получилось, что мне самому пришлось заниматься организационными, техническими и хозяйственными вопросами по созданию части. Почему? Штат дивизиона был урезанным, там не было должностей ни начальника штаба, ни хозяйственных служб — помощников командиров. Вместо этого имелись только офицер-делопроизводитель и командир хозяйственного взвода в звании старшины. Помню, первым делом я съездил и получил четыре американских мотоцикла «Индиан». С этой техникой я мог свободно обращаться. Ведь еще когда перед войной я служил в Монголии, то научился водить танк и мотоцикл. И вот я на «Индиане» начал колесить по резервным полкам, тыловым учреждениям, базам, складам, занимаясь своим делом. Мне выделили хутор — небольшой населенный пункт Шеяны в районе Старобельска — для формирования дивизиона. Потом появились офицеры: один, другой командиры рот, заведующий делопроизводством. В вопросах тыла и хозяйства помощников у меня не было — я сам занимался формированием и отбором людей, техники и прочего.

Личный состав при формировании дивизиона прибывал по следующему принципу. Офицеры попадали к нам из фронтового резерва, солдаты же и сержанты — из запасных полков, курсов подготовки радиотелеграфистов и из фронтовых частей связи. Подготовка прибывавших ко мне специалистов, к сожалению, оказалась очень слабой. Радисты из радиошкол, попадавшие в мое подчинение, даже не имели опыта работы в боевых радиосетях, в условиях помех, не знали техники. Тоже самое можно было сказать и про радистов, прибывавших из других частей. Уступали ведь, как известно, самых слабых специалистов. Но они, правда, прибывали больше по ранению. Кроме того, большинство радиотелеграфистов являлись молодыми девчатами. Они, конечно, неплохо принимали на слух и передавали, но, повторюсь, в боевых сетях в условиях помех работать не умели. К счастью, они своему делу очень быстро обучились.

Что касается средств связи, то радиостанции, как правило, к нам поступали новые. Причем они были как отечественными, так и американскими, поступавшими к нам по ленд-лизу, и устанавливались на автомашинах «Шевроле», «Додж 3/4», «Виллис» (высокой проходимости с двумя ведущими мостами) и «Форд 6». Также появились транспортные машины и бензовозы ЗИС-5 и ГАЗ-АА, их мы получали на ремонтной базе. Качество их, к сожалению, оставляло желать лучшего. Из двух десятков машин, которые я получал по наряду, ни одна своим ходом не добралась до места формирования.

Я думаю, что рассказ мой про то, как проходило формирование дивизиона, хорошо дополнят воспоминания моих подчиненных, записанные на наших послевоенных встречах в 80-х годах. Я вам их сейчас прочитаю.

Тоня Папушина:

«У меня нет никаких записей, буду говорить то, что сохранилось в моей памяти, что у меня на сердце. Встретились мы с вами, когда нам, дорогие мои однополчане, не было еще по двадцати лет. Сразу после окончания курсов мы были направлены в 773 ОРД. До места расположения дивизиона нам пришлось 75 километров идти пешком. А одеты и обуты мы были кто во что. Ботинки на нас были 42-го размера, мужские, английские, желтые, тяжелые. Мы намотали на ноги все, что смогли, но когда пришли на место, мы так натерли ноги, что стоять не могли. Сели мы под кустиками, ноженьки наши так распухли, что мы даже не могли встать пообедать. Подошел к нам наш командир Георгий Тимофеевич, посмотрел на нас и говорит: - «Боже мой, с кем же я буду воевать?» А мы сидим, как куропаточки подстреленные, встать не можем. Принесли нам обед, покормили… И вот, мы такие молоденькие, скороспелые, малообученные, не имеющие никакого опыта работы, в скором времени научились в самых тяжелых условиях так работать, что заработали для нашего 773-го дивизиона наименование «Херсонский» и орден Красной Звезды».

Сергей Халяпин:

«После шести месяцев обучения на 10-х курсах я еще полтора месяца обучался в Московской школе старшин-радиоспециалистов. За такой малый срок обучения на курсах, кроме приема на слух и передаче на ключе 14 групп в минуту знаков азбуки Морзе, я почти ничему больше не научился, не имел опыт работы на радиостанциях...»

Тоня Сафронова (Дедушева):

«В армию в годы Великой Отечественной войны я пошла добровольно, но поскольку я не имела никакой военной специальности, то на фронт попала не сразу. Сначала меня послали на краткосрочные курсы радистов, а затем в Московскую школу старшин-радиоспециалистов. В общей сложности учеба заняла около 8-ми месяцев и только после этого нашу группу направили на Юго-Западный фронт. После недолгого пути в поезде, но длинного маршевого перехода, с приключениями, мы прибыли в 773-й дивизион. Встретили нас очень хорошо и приняли с большой заботой и вниманием. Особенную заботу и внимание проявил, и впоследствии проявлял к нам, девушкам, командир дивизиона капитан Панкратьев Георгий Тимофеевич. Прежде всего нас распределили по экипажам. Я попала в экипаж радиостанции «РАФ» лейтенанта Бобрихина. Сразу же начались практические занятия в освоении навыков работы на радиостанции. Тренировали меня в приеме на слух в условиях радиопомех, при слабой слышимости, иногда в условиях бомбежки. Одновременно подсаживали меня в параллель к дежурному радисту в боевую радиосеть и я старалась запомнить все особенности в работе на радиостанции. В освоении этих навыков и знаний большую помощь мне оказывали такие опытные радисты, как сержанты Иван Сергиенко и Степан Женжеруха. За короткое время все освоила и приступила к самостоятельной работе. Сколько было радости и волнений в первое мое боевое дежурство. Я гордилась, что своей работой я помогаю в разгроме фашистов. Я знала, что за каждой шифровкой-радиограммой скрываются боевые приказы, донесения, распоряжения и другие указания по действиям наших войск. Приятно было сознавать, что в успехах боевых действий нашего фронта была доля и моего труда. Но, кроме боевых дежурств на радиостанции, в перерывах между ними, мне приходилось выполнять и другие работы, чаще всего готовить еду на весь экипаж. Правда, на первых порах и это нехитрое дело у меня получалось не так, как надо: то не досолишь, то не доваришь, а то и еще хуже. Мы были настолько молоды, что не успели еще освоить все премудрости и секреты поваренного искусства. У нас в дивизионе был случай, когда одна из девушек сварила курицу вместе с потрохами… Не легко было отстоять всю ночь на посту у радиостанции. Что только мне не мерещилось в темноте, в шелестящей кукурузе. Не раз сердце замирало в груди и мурашки бегали по коже… Выполняла я и многие другие работы. Единственное, что мне не приходилось делать — копать землю, ямы-капониры для радиостанции. Эту работу выполняли ребята, а я в это время дежурила на радиостанции до тех пор, пока не будут готовы укрытия для машины и самой радиостанции, маскировка. Иногда на это уходило по 10-12 часов. Сначала было тяжело, но постепенно я втянулась в эту суровую, напряженную и трудную фронтовую жизнь и работу. Привыкла спать в одежде и в обуви, вместо подушки — на вещмешке. Каких усилий, сколько мучений пришлось испытать по уходу за своими волосами, стирке белья, чтобы выглядеть чистой и опрятной.. Много и других было трудностей и невзгод, но мы, девушки-радисты, все вынесли и все пережили. Да, нам не приходилось стрелять по фашистам, мы не находились под непосредственным воздействием огня противника, но и там, где мы находились и работали, было очень опасно: немцы пеленговали наши радиостанции и бомбили, бывало. Мы, радисты, делали большое и важное дело — обеспечивали радиосвязью штаб фронта с боевыми соединениями и частями в наступательных операциях».

Вахтанг Хвингия:

«В самом начале, когда я прибыл в наш разведдивизион, я некоторое время вместе с Ниной Соколовой работал на радиостанции РСБ-Ф, начальником которой был старшина Николай Бурухин. Я хорошо помню, работали мы в этот период в радиосети ПВО — противовоздушной обороны. Мы принимали сигналы с постов ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения и связи, и тут же передавали их на командный пункт ВВС. По этим сигналам поднимались в воздух самолеты и они, буквально над нами, вели бои с самолетами противника. Нам приятно было сознавать, что в своевременном обнаружении и наведении наших самолетов на самолеты противника была доля и нашего труда. Но вскоре в разведдивизион прибыли американские радиостанции СЦР-229 (на автомашине «Шевроле»). Срочно были сформированы для них экипажи и в один из них попал и я. Начальником радиостанции был назначен лейтенант А.Бобрихин, старшим радистом Аркадий П., радистами я и Николай Сай, электромехаником Александр Фролухин, водителем автомашины — Анатолий Грандобоев. Перед нами поставили задачу: в течение 2-3 суток расконсервировать, изучить материальную часть радиостанции… Вся документация, инструкции, описание, все надписи на приборах, панелях и органах управления были на английском языке. А знания английского у нас у всех были — умели читать… На всю жизнь я запомнил, как мы тогда, образно говоря, «кусали локти», вспоминая уроки иностранного языка в школе, когда формально отбывали время, полагая, что ни английский, ни немецкий, ни французский нам не понадобятся в жизни. С большим трудом нам удалось разобраться в схеме и настройке радиостанции, скорее всего своим профессиональным чутьем, методом проб и догадок. В установленный срок мы включили в работу свою радиостанцию и уже потом в процессе ее эксплуатации осваивали ее, изучали и в скором времени заступили на боевую «вахту», неся ее до конца войны».

Расскажите подробнее о боевом пути вашего дивизиона: в каких операциях участвовали, что больше всего запомнилось?

Г.П. Итак, для выполнения задач мой дивизион был подготовлен к августу 1943 года и уже после этого поставлен на вахту. С тех пор мы стали обеспечивать связью штаб Юго-Западного фронта во всех операциях, которые в бытность моего командования частью проводились, а это и Донбасская, и Запорожская, и Днепропетровская, и Никопольско-Криворожская, и Березенговато-Снигиревская, и Одесская войсковые наступательные операции. За это время вместе со штабом фронта мы сменили около 15 положений, перечислю их: хутор Раздельный, Кудиново, Журавка, Соленое, Кринички, хутор Луговой, Средне-Раевка, Лоц-Каменка (Днепропетровск), 47-й участок, Малая Софиевка, Кривой Рог, Новый Буг, Новая Одесса, Яновка, Сталино (Катаржино). Каждая такая смена сопровождалась для личного состава определенными трудностями. Ведь нам приходилось создавать и капониры для кузовных машин радиостанций, и окопы для их обороны, и обеспечивать их маскировку. Кроме того, на расстояние где-то в один-три километра прокладывали линию связи от радиостанции до узла связи КП и осуществляли постоянные переезды.

В летнее время перемещаться было ничего, а вот в осенне-весеннюю распутицу… Для примера расскажу вам о том, как происходило одно из таких перемещений нашего дивизиона в период Березнеговато-Снигиревской операции с 16 по 18 марта 1944 года, из Кривого Рога в Новый Буг. Первым делом мы подготовили к этому людей и технику, в особенности машины: оснастили шины их ведущих осей цепями, обеспечили их тросами, канатами и другими приспособлениями, а также другими шанцевыми инструментами. Затем тронулись в путь. Но вот дорога, имеющая твердое покрытие, закончилась, и перед нами легло сплошное месиво украинского чернозема с водой. Дело дошло до того, что в этих мокрых низинах стали буксовать и застревать даже вездеходы — машины с двумя ведущими мостами. И тогда по 30-50 человек заходили по колено в воду с вязкой грязью стали при помощи канатов их вытаскивать. После этого сапоги наших бойцов оставались в грязи. Что же касается машин с одним ведущим мостом, то их вытаскивали при помощи нескольких буксиров и людей. Представляете, каково нам было преодолевать расстояние в 80 километров? Мы его проходили с неимоверным трудом более чем за сутки, со средней скоростью около трех километров в час.

Но вот, наконец, преодолев все эти сложности, мы прибыли на КП в штаб фронта, который располагался в Новом Буге. И несмотря на то, что все мы подустали и находились в промокшей одежде, тут же приступили к боевому дежурству, стали устраивать позиции своих радиостанций. В то время существовало такое распоряжение по фронтам: какой бы ни была погода и в каком бы положении мы бы не находились, первым делом укрывали и маскировали экипажи радиостанций. Только благодаря тому, что мы этот приказ строго выполняли, удалось сохранить дивизион не только от людских потерь, но и от уничтожения его дорогостоящей техники дальнобойными артиллерийскими орудиями и авиацией противника. За год командования дивизионом я не потерял ни одного человека. Стоит отметить, что все эти трудоемкие задачи решались силами самих экипажей, которые, что характерно, состояли из пяти-шести человек, двое-трое из которых оказывались девушками, как правило радистками. Но наши мужчины щадили слабый пол и в это время вместо них несли свое боевое дежурство.

После того, как в Новом Буге я расположил свои радиостанции, отдыхать не стал и тут же выехал за вторым эшелоном своей части на машине ГАЗ-АА. «Виллис», к сожалению, пришлось оставить: по разбитой колее дороги на машине с низкой посадкой, как говориться, особенно далеко не уедешь. А тут нам удалось сделать из полуторки почти вездеход: сняли по одному заднему баллону, поставили большие одинарные покрышки, на которые, в свою очередь, надели частые цепи. Как только мы отправились в путь, ко мне в кузов попросились десять наших легко раненых солдат. Они направлялись в тыловые госпитали и сказали, что в случае, если машина забуксует, они будут готовы ее подтолкнуть. Я согласился их взять с собой. И вдруг в дороге из-за переохлаждения моего шофера внезапно охватил приступ малярии. Мне пришлось самому сесть за руль. Но ехали не так долго. К середине ночи мы капитально застряли в грязи и сели на «брюхо». На наше счастье, впереди виднелась деревня. Тут-то мне и пригодилась помощь десяти раненых бойцов: вместе с ними мы принесли и установили жерди и с большим трудом вывели машину из трясины. Когда на рассвете мы добрались до деревни, дальше ехать не было никаких сил. Тогда мы зашли в одну хату, которая оказалась практически заполненной спящими солдатами. Но хозяйка, как только увидела меня и моего солдата, по своей доброте уложила нас на печку. Мы несколько часов проспали на ней, за это время как следует согрелись, а утром поехали дальше и без особенных трудностей добрались до Кривого Рога.

Переезд второго эшелона проходил с не меньшими трудностями. Переохлаждение во время пути не прошло, как говориться, даром. Так, через несколько дней у меня на пояснице возникли курбункулы, солдаты получили простудные заболевания. На наше счастье, в этот переезд нас не беспокоила фашистская авиация — так называемые ночные охотники. Тому, надо полагать, способствовало несколько причин. Во-первых, мы соблюдали светомаскировку, во-вторых — была непогода.

Должен вам сказать, что в период с 1943 по 1944 год немецкие самолеты охотились не только за колоннами, но и за отдельными автомашинами. Расскажу вам об одном характерном эпизоде. Когда в конце апреля 1944 года завершилась Одесская операция, я поехал из Тирасполя по делам снабжения в Николаев. В городе встретил товарища из Москвы, подполковника, приехавшего, как и я, тоже в командировку. Я, конечно, пригласил его к себе в гости. Решив ряд хозяйственных вопросов, мы в темное время суток на медленной скорости и света выехали из города. Так как погода была нелетная, все-таки моросил дождь, я сказал своему шоферу: «Включи свет, поедем побыстрее!» После этого я схватился за скобу и задремал. И вдруг я просыпаюсь от взрывов и звона лобового стекла. Ехали мы тогда на открытой автомашине «Виллис». Шофер моментально выключил свет и затормозил. Мы увидели удаляющийся на низкой высоте вражеский самолет. Гостя же моего, который сидел на заднем сиденье, на месте не оказалось. Потом мы услышали стон и на него прибежали. Смотрим: лежит наш подполковник. Я еще подумал: наверное, ранен. Но он просто ушибся при падении из машины. Как это произошло, как выпал, он этого и сам не помнил. Наверное, его все-таки выбросило взрывной волной. И оказалось, что самолет по ходу движения автомашины пошел сзади нас и прицельно сбросил три бомбы, которые угодили в кювет, в полтора — двух метрах от нас. Этот кювет нас и спас: все осколки пошли конусом вверх и так нас и не задели.

Так получилось, что уже к концу 1943 года вопросы по хозяйственному и техническому обеспечению дивизиона практически полностью были решены. Ремонт автомашин мы осуществляли уже своими силами. Так, мне удалось подобрать автослесарей и создать мастерскую. Что касается приобретения запасных частей, то мы их мы или получали со складов по нарядам, или же добывали в качестве трофеев с наших заводов в городах Запорожье и Днепропетровск, которые к тому времени уже были освобождены от фашистов. Помнится, в Новом Буге мы захватили как трофей немецкий артиллерийский тягач на гусеницах. Он был почти новым и только частично разукомплектованным. Мы его восстановили и использовали его как буксир при переездах по бездорожью. Там же нам удалось захватить немецкую агитку — автомашину с мощными усилителями, проигрывателями, микрофонами. Из нее мы сделали впоследствии отличный для дивизиона радиоузел.

Кроме того, несмотря на то, что шла война, мы успевали еще и заниматься художественной самодеятельностью. Так, мы имели один немецкий аккордеон, который нам уступили ребята из соседней части, не имевшие своего аккордеониста, и неисправный баян. Когда же мы оказались в Днепропетровске, то нашли опытного мастера, который нам этот баян отремонтировал. Музыкантов для этого дела мы отобрали заблаговременно. Так, баяниста Виктора Соловьева забрали на пересыльном пункте, где он оказался после излечения по легкому ранению, а аккордеониста Володю Алексеева взяли прямо после призыва в армию к себе. Дело происходило в городе Сватово. Володе было еще только 16 лет, он не достиг своего призывного возраста. Но мы уговорили его маму, которая была артисткой и музыканткой, чтобы взять его к себе в качестве воспитанника. Так была подготовлены условия для самодеятельности и организации отдыха личного состава. Тут же нашлись у нас и свои таланты: и певуньи, и певцы, и плясуны, и юмористы. Как только появлялись короткие промежутки между боями, все они у нас выступали. Много работы с личным составом проводил и мой заместитель по политической части майор Литвин.

Происходили в моем дивизионе, конечно, и не самые приятные случаи. Куда же без них? Но, к счастью, немного. Расскажу об одном из таких эпизодов. Когда я только начинал формировать свой дивизион, у меня из части дезертировали на автомобиле «Виллис» два шофера. Надо сказать, мы получали шоферов из запасного полка, где в основном несли службу бывшие заключенные, которые в свое время отбывали в тюрьмах и лагерях различные сроки. Одни были и оставались людьми, другие, напротив, как были раньше преступниками, так ими и оставались. Дезертиры, о которых я вам сказал, относились к последней категории. Но я хотел бы вам поведать о человеке, который относился к первой категории — о водителе бензовоза ЗИС-5 Петре Бевзюк. Как-то раз, отправляясь в тыл на склад ГСМ, он вовремя не вернулся из своей поездки. После того, как его отсутствие затянулось на два дня, у нас стали бить тревогу. Надо уже было докладывать начальнику связи фронта о случившемся ЧП! И вдруг мне сообщают, что он приехал с только наполовину заполненной цистерной. Вызываю его к себе, спрашиваю: «Петро, в чем дело?» Он на меня смотрит с виноватым видом и едва отвечает: «Освободили мою деревню, заехал домой, десять лет не видел маму, отбывал срок на лесоповале в Мурманской области, виноват, не удержался». На глазах у него, гляжу, слезы проступают. А он — детина два метра ростом! «Почему не сказал, не попросил разрешения? - спрашиваю я его. - Сколько километров до деревни?» «Думал, не отпустите, до деревни триста километров!» «Почему бензовоз полупустой?» «По дороге остановили танкисты, слили половину...» «За что был осужден и на сколько?» «За убийство… Нечаянно поссорились по пьянке с одним… один раз ударил по голове кулаком, а он и готов… Дали пятнадцать лет, отбыл десять». Несмотря на то, что мой солдат в военное время грубо нарушил воинскую дисциплину, я его не стал наказывать. А через какое-то время, когда закончилась наступательная операция, я дал Петру недельный отпуск для поездки домой (без машины, конечно).

Некоторое время спустя с этим же Петром произошел один курьезный случай. Однажды прибегает ко мне старшина роты узбек Султан Ишматов и говорит: «Товарищ майор, Бевзюк грозится меня убить!» «Как убить, за что?» - ошарашенно спрашиваю я его. «Требует заменить ему сапоги, а у него срок носки не вышел. Ему этого не полагается. А он показал мне кулак!» Вероятно, Ишматов был наслышан про его историю с кулаком. Я успокоил старшину и сказал, что Бевзюк всего лишь пошутил, а сапоги все-таки попросил ему выдать. Всю свою службу в моем дивизионе Бевзюк оставался превосходным солдатом.

Как так получилось, что дивизион под вашим командованием был удостоен почетного наименования «Херсонский»?

Г.П. Вы знаете, это мои начальники, такие, как Леонов и его заместитель по радио, делали такое представление. Я ничего не знал об этом, меня никто ни о чем не спрашивал. В торжественной обстановке прошла церемония награждения. Звание было присвоено вместе с награждением орденом Красной Звезды приказом Верховного Главнокомандующего Сталина от 13-го марта 1944-го.

Насколько я понимаю, дивизионом вы командования не до самого окончания войны?

Г.П. После того, как в июне 1944 года Леонов убыл на 2-й Украинский фронт, на должность опять-таки начальника связи, он взял с собой меня. Тогда же я передал командование дивизионом бывшему командиру роты капитану Кривелю. Было, конечно, теплое прощание. Впоследствии я стал начальником отдела управления связи фронта. В этом качестве участвовал в войне с Японией.

Г.Т.Панкратьев в 60-е гг	Генерал Панкратьев в 70-е гг.

Чем вам эта непродолжительная война запомнилась?

Г.П. Расскажу о таком, как мне кажется, интересном случае. Когда штаб нашего Забайкальского фронта (мы входили в его состав) переместился из Тамцак-Булака в Ванемяо, расположенного за Большим Хингамом, меня вызвал к себе генерал Леонов. Объяснив обстановку, он дал мне такое задание: «На узле связи штаба фронта заканчивается бензин. Нам даже нечем заправить машину командующего фронтом Малиновского. Надо срочно слетать в Монголию за этим самым бензином. Я это поручаю тебе, так как ты все знаешь. Самолет на аэродроме подготовлен. Загрузи, сколько сможешь, этого бензина в самолёт». Задание было мне ясно. Когда через сорок минут я прибежал на аэродром, экипаж самолета, как оказалось, давно поджидал меня. На борту самолета находился не только летчик, но и стрелок-пулеметчик — на машине устанавливался пулемет в куполе поверх фюзеляжа, и бортмеханик. Кроме того, салон полностью был заполнен бочками, предназначенными для бензина. Мы благополучно долетели до Тамцак-Булака, где нас встретила хорошая погода — было тридцать градусов тепла. Мы по-быстрому заполнили свои бочки бензином, закрыли их пробками, вытерли и во второй половине того же дня полетели обратно. Когда взлетели на форсаже, оказалось, что нагрузка предельная. Но когда мы стали пролетать над самым хребтом Большого Хингана, где горы достигают высоты около двух тысяч метров, наш ЛИ-2 вдруг вошел в мощную грозовую тучу. Пошел ливень, посыпались грозовые разряды. В результате всего этого у нас отказали авиационные приборы, ничего стало не видно и самолет начал проваливаться. Потом с места креплений сорвались бочки и стали перекатываться. Естественно, из-за этого возникла опасность протечки бензина. Нас, меня, бортмеханика и пулеметчика, оставившего свой пулемет, стало бросать из стороны в сторону. Летчик пытался набрать большую высоту, но из-за максимальной перегрузки сделать у него этого не получалось. Вблизи справа и слева от нас мелькали вершины гор. На наше счастье, минут через пятнадцать-двадцать просветлело и мы смогли вылететь из грозовой тучи, а еще через час на ближайшем полевом аэродроме произвели посадку. После этого майор, являвшийся командиром корабля, вышел из кабины, обнял меня, устало улыбнулся и сказал: «Считайте, майор, что мы родились в рубашках. Ситуация была критическая, особенно с нашим грузом...» Я поблагодарил этого летчика за его мастерство. Ночь мы переночевали на месте, а назавтра привели свой груз в Ванемяо. Вот такой случай мне запомнился. А через несколько дней такой же самолет ЛИ-2, который перевозил офицеров штаба фронта, врезался в хребет Большого Хингана в районе Ванемяо. Все, кто находился на борту, а это двадцать человек офицеров и члены экипажа, погибли. Свою работу мы продолжали в Маньчжурии до 3 сентября 1945 года.

Встречали ли вы на фронте такое явление, как ППЖ?

Г.П. На фронте это было довольно-таки частым явлением. Но в моем дивизионе этого не было. Хотя девушек, надо сказать, служило много. Вообще-то говоря, пополнение прибывало к нам из разных мест: из Ивановска, из Новгородской области, из Оренбурга. Я не знаю, жива ли моя боевая подруга Тоня Сафронова, которая уже после войны получила звание «Заслуженный учитель СССР». Во время войны она была молодой девчонкой 17-18 лет, хотя всегда вела себя мужественно. Встречались девушки и постарше ее. Причем, что интересно: девки у нас жили вместе с мужиками. Скажем, по штату у нас на одну радиостанцию полагалось человек одиннадцать: начальник радиостанции — офицер, четыре радиста во главе со старшим, механик, электромеханик и шофер. Среди радисток оказывалось две-три девушки. Так они хотя и отгораживались от наших мужчин, жили вместе в одних землянках. Сегодня трудно представить, как они за собой могли в военное время ухаживать, но они были все же аккуратными. Причем, что характерно: за те полтора года, что я исполнял обязанности комдива, я не припомню почти ни одного случая, чтобы были отношения у наших солдат с своими девушками. Происходило это, думаю, по понятным причинам. Все смотрели на своего командира. А я как начальник не имел никакой ППЖ. Правда, один подобный случай все же был, хотя и не с радистами. Когда мы находились в Ржеве, я взял себе из запасного полка уже тогда парня больше сорока лет, который в свое время работал поваром в модном петербургском ресторане. У него имелась помощница-поваришка Наташа. Однажды вдруг приходит он ко мне и говорит: «Товарищ майор, делайте со мной что угодно, а Наташа забеременела». «Ну что? - сказал я ему. - Отправим тебя в штрафной батальон». От этих слов он сразу скис. Я, конечно, не собирался его так наказывать, решил просто попугать. «Ну а что же вы хотели?» - сказал я ему. «Мы хотели сделать аборт, - продолжал он говорить, - мы нашли уже доктора, только вам сначала хотели доложить...» Мне как командиру пришлось принимать решение. Что делать? И я сказал так: «Ну ладно, забудьте. Но если такое еще раз случится, я лично тебя кастрирую!»

С какими радиостанциями вам приходилось в годы войны работать?

Г.П. Сначала я работал с радиостанцией 11 АКА, расшифровывалась ее аббревиатура так — аэродромно-коротковолновая. Потом у нас появилась РАТ — большая киловаттная станция, которая находилась на высоком техническом уровне и устанавливалась на трех машинах. Приходилось, впрочем, иметь дело и со станциями поменьше, такими, как американские РАФ и СЦР-299. Собственно говоря, я на этих радиостанциях закончил воевать. Уже после войны, когда я служил в Арктике, имел дело с радиостанцией Р-110, она была мощной, 10-киловаттной и коротковолновой.

Среди ваших наград есть редкий полководческий орден — Кутузова 3-й степени. За что вы им были отмечены?

Г.П. С этим вышло все очень по-смешному. Когда закончилась война с Японией, меня представили к ордену Красного Знамени. А у меня, надо сказать, к тому времени уже два таких ордена имелись. И тогда Леонов мне сказал: «Давай тогда на орден Кутузова, что ли, тебя представлю». Так я получил орден Кутузова 3-й степени. Но у меня, кроме того, есть немало других орденов: три ордена Боевого Красного Знамени, орден Трудового Красного Знамени, три ордена Отечественной войны и три ордена Красной Звезды, всего десять штук.

Генерал-майор Панкратьев в 1990-е гг.

Кого вам, как адъютанту Леонова, приходилось встречать из высшего командного состава на фронте?

П.Г. Ну мне, собственно говоря, кого из больших начальников приходилось видеть на фронте? Я встречал, как уже вам говорил, Жукова, Конева, Ватутина. Кроме того, когда я воевал на 2-м Украинском фронте, исполняя обязанности сначала начальника штаба отдельного полка связи, а потом начальника отдела управления связи фронта, то часто виделся еще и с командующим фронтом Родионом Яковлевичем Малиновским, слышал, как он делал разборы на собраниях. Запомнился он мне, знаете, молчаливым человеком. Он не любил лишних слов говорить и был строгим. Хотя в то же самое время имел очень большую доброту. Я его, впрочем, хорошо знал и по послевоенному времени. Ведь мне приходилось с ним и на охоте, и на рыбалке бывать, даже уху и щи хлебали с ним из одной миски. В связи с вашим вопросом мне хотелось вспомнить о Маршале Александре Михайловиче Василевском. Происходило это, правда, в послевоенные годы, когда я исполнял обязанности начальника узла связи Генерального Штаба, в период известных чехословацких событий. Я сидел за своим рабочим столом, как у меня вдруг зазвонил телефон. Я поднимаю трубку и слышу, как спокойный голос говорит мне следующее: «Георгий Тимофеевич, с вами говорит Василевский. Вы меня извините, я знаю, что у вас сейчас такая напряженка в связи с событиями в Чехословакии, но у меня есть к вам одна просьба: строители у меня работали и нарушили связь. Не могли бы вы как-нибудь, как только появится время, кого-нибудь послать, чтобы этот провод поправить?» И причем говорил он это все очень добрым и приветливым голосом. Я ему только ответил: «Товарищ Маршал, сделаем всё!» Назавтра я послал к нему хорошего специалиста и он решил эту проблему. Так он, представьте себе, во второй раз позвонил и поблагодарил меня за это. Очень оказался вежливым и деликатным человеком. Видимо, это было связано с тем, что он происходил из старинного дворянского сословия.

(Георгий Тимофеевич Панкратьев скончался на 98-м году жизни весной 2015-го года. Интервью с ним было взято за несколько недель до этого).

Генерал-майор Г.Т.Панкратьев у знамени своего дивизиона