Скоробогатова Анна Макаровна

Родилась я в маленьком селе Самбек, в Ростовской области, Таганрогского района. Это село принадлежало крупному помещику, и когда он убежал, а он "сам бег", то село так и назвали Самбек. Маленькое небольшое село, с очень чистой, хорошей, нежной, многоводной речушкой.

В деревне, где я родилась, меня звали Нюся. Когда мы переехали в Таганрог, то меня переименовали по-городскому, и стали называть Аня.

Отец мой Макар Никитич Скоробогатов, из бедных батраков, служил на царском флоте. У него на руке была татуировка "Боже храни царя". Но когда он отслужил, то стал принимать участие во всяких восстаниях. А с двадцать четвертого года стал коммунистом, был тогда массовый прием в партию, назывался - Ленинский призыв. Потом он всю жизнь был на партийно-советской работе. Мама тоже из крестьянской семьи. В семье было семь человек. Два братика умерли маленькими. Один брат погиб на фронте, и один умер в восьмидесятых. Теперь я осталась одна.

Когда я окончила четыре класса в Самбеке, папу перевели на работу в Таганрог, в городской комитет, инспектором по сельскому хозяйству, раньше такое было. Я дальше училась в "10-й образцовой" школе. Так и называлась. В этой школе учились одни отличники…

- То есть в эту школу специально отбирали?

Отбирали. Она и назвали "образцовая". При обязательном условии, что учился на "отлично". И в основном, это были дети ответственных работников, директоров, инженеров.

- А Вам не сложно было после деревенской школы в городскую, да еще и в отличную?

Конечно, сложно. Но отца везде знали, нам нужно было стараться хорошо учиться, чтобы не подвести фамилию Скоробогатова. Вы понимаете? Мама не работала, но занималась общественной работой, и нас воспитывала. Отцу было некогда, он был все время занят. Но деньги он небольшие зарабатывал. Мы жили скромно.

У меня брат - золотой человек, и очень способный. Мы с ним очень дружили, и соревновались, кто из нас лучше учится. Брат тоже в этой школе занимался, он старше меня на два года. Он ушел из школы в ФЗУ, учился и работал, чтобы помочь семье материально. Окончил ФЗУ, а потом "рабфак", и уехал в университет в Тбилиси.

Я многих преподавателей своей школы до сих пор помню. И школа, и преподаватели у нас были хорошие. Я окончила школу и решила быть научным работником. Где-то я вычитала, что этому учат в институтах. И я написала письмо в "Харьковский институт экспериментальной медицины".

Можете себе представить, да? И мне отвечают, что: "Наш институт не готовит врачей, наш институт принимает на работу после окончания института"…

И мы же сами, с преподавателями не советовались, а сами написали…

Решила ехать в университет. Раньше красный диплом никаких льгот при поступлении не давал, экзамены сдавали все. И вот приезжает Аня Скоробогатова из деревни в столицу. Тогда Харьков был центром Украины. Вышла я с поезда, ищу адрес: "Артема 6". Идут девчонки, я спрашиваю:

- Скажите, пожалуйста, где здесь "Артема, 6"?

Они мне:

- Ой, то ж гурт, так вон там.

Так я столкнулась в первый раз с настоящим украинским языком. Я долго думала, а потом уже до меня дошло - "гурт" - "стадо, общежитие".

Сначала нам читали лекции на русском, а потом попытались перейти на украинский язык. И несколько лекций прочли нам…

- А в каком году это было?

1938-1939 год, Буланкин у нас биохимию читал, а он волжанин. Представляете ему, и на украинском языке. И мы ничего понять не можем… И девчонки украинки привыкли на русском конспектировать. Ну, в общем, эксперимент не удался. Перевели нас на русский язык обратно. Так и заканчивали…

В эти годы был клич: "Все на самолеты!". И меня понесло в аэроклуб. Аэроклуб был на Сумской улице. А аэродром был за "ХТЗ" - Харьковским тракторным заводом. Когда практика началась, мы жили летом на аэродроме в палатках. А до этого добирались на трамвае до "ХТЗ", а потом пешочком.

В основном все ребята, и еще одна девочка, по имени Женя, были из авиационного института. Были там еще с завода.

Сначала я закончила парашютную секцию.

В институте знали, что я занималась в аэроклубе, и я иногда этим пользовалась: приходила на экзамен с КУЛП (курс летной подготовки) под мышкой, а в руках комбинезон зимний. Захожу, беру билет, рядышком положила КУЛП и комбинезон. Ну, клянусь, что это было.

Преподаватель говорит:

- Скоробогатова?

И посмотрел внимательно на меня. Понимает, ну, не дурак, все-таки. И говорит:

- Ну, хорошо. Я понимаю. Хорошо знаешь мотор "М-11", устройство мотора "М-11"? Молодец! Люблю студентов и уважаю за то, что они чем-то увлекаются! Увлеченный человек, достигнет своего. Пять и иди.

Аэроклуб я закончила в 1941 году. Получила удостоверение, но только на "У-2". А как я готовилась. Я же маленького роста. Педали поднимали и сиденье поднимали. Не хватало, так я вот такую толстую книгу подкладывала…

Я летала, сначала с мешком песка, потом мне дали Сашу, с математического факультета, он у меня был пассажиром. Я была горда, что я в аэроклубе занимаюсь. Жили мы тогда на Толкачевке, и давали нам летать в зону. Просилась в зону над "Кожзаводом", чтобы пролететь над Толкачевкой и пониже, чтобы мой "У-2"-пятый номер разглядели.

Летала я неплохо, но зазналась. И они решили проверить мою дисциплину, и выложили на аэродроме крест, что означало: "Посадка запрещена". Я приближаюсь, и вижу "Крест", но все равно сажусь. И ко мне бегут:

- За нарушение летной дисциплины отстранить на два дня от полетов!...

И майор Орел, фамилия его была такая, заставил меня "разбивать штаб" - флажки ставить.

- Курсант Скоробогатова! Косо! Переделать!

А сдавать экзамены мне пришлось не на "пятерке", а на "восьмерке". Я не помню, что-то с моим самолетом случилось. А когда привыкнешь к своему, знаете? А тут мне, дали мне задание "колоколом" спуститься. И не получился плавным такой переход. И мне за это четверку.

А я говорю:

- Так это же не мой самолет.

А мне в ответ целая лекция:

- Нужно самолет чувствовать, и нужно думать. Всю жизнь на одном самолете не пролетаете!

1940 г.

- А кто экзамены принимал?

Комиссия принимала, во главе с Орлом и кто-то еще из Харьковского военного округа. На высоком уровне, наверно, потому, что девушки сдавали.

И мы относились с серьезностью, с уважением. Нас там чистили, с песочком драили. Но мы это понимали, что так надо. "Есть товарищ командир!".

Какие мы были дружные! Ну, наверное, и сейчас студенты дружные? Но тогда у нас ничего не было. И самое ценное для нас было время. У нас не было ни джаза, ни интернета, ни телевизора, ничего. Мы сами все придумывали. И песни, и танцы, и частушки, и все мы занимались в каких-то кружках.

- Согласитесь, что тогда и государство много делало, для того, что бы были возможности кружки посещать.

Совершенно верно. Например, все ребята, должны уметь водить машину. Это был как закон - ребята, должны уметь водить машину. Все.

У нас, в Харьковском институте, не зависимо от факультета, все студенты должны были уметь водить машину. Хотя личных машин никто не имел тогда. Но все закончили курсы.

Мы успевали заниматься и в каком-то военном кружке, и самодеятельностью. Мы писали стихи, вечера устраивали. Мы весной ходили на субботники, помогали убирать город. Бесплатно. И все успевали.

- И машин ни у кого не было.

Не было никаких машин. Еще было очень ценное, то, что про пьянство, наркоманию, мы даже не знали. Вообще раньше этого не было.

Но, еще что мы, что мальчики с девочками дружили, подчеркиваю, дружили. Мы с Сашей дружили - это была такая хорошая дружба. И когда нас на фронт направили, мы вдруг почувствовали, что мы, наверное, влюблены. Мы так поддерживали друг друга… Ой, представляете - я до сих пор всех студентов помню… Когда после войны мы возвратились с фронта, то оказалось, что с нашего большого курса вернулось только восемь человек.

Вернусь в довоенное время. Аэроклуб я закончила весной 1941 года, и мы все собрались ехать в Кандалакшу.

- А зачем?

Мы так решили. Мы переписывались с кем-то с Севера. Север - это знаете, природа… Там есть то, чего у нас на юге, на Дону, нет. Там березы с удивительной для нас белой корой…

Руководителем поездки был доцент Владимир Николаевич Петров, он все знал, и нас всех организовал. И короче мы, человек пятнадцать, собрали деньги и перевели их, чтобы нам сняли гостиницу, уложили рюкзаки, и отправились в Карелию.

22 июня 1941 года, в девять часов утра мы прибыли на Московский вокзал Ленинграда. Наш поезд на Петрозаводск уходил вечером. Сложили рюкзаки, дежурного оставили, и пошли изучать Ленинград.

Идем по Невскому, глазища у нас вот такие стали. Хотя Харьков тоже большой город, но нет этих величественных украшений. В Харькове все дома стандартные. И вот мы ходим такие ошалелые от всей этой красоты.

Помню на Невском какие-то пирожки-пончики покупали, и вдруг видим все бегут, и слышим:

- Сейчас будет важное сообщение - будет выступать Молотов!

Побежали к репродуктору. Встали. Ни криков, ни шума… Три часа дня было, и Молотов сообщил:

- Сегодня, в четыре часа утра, на наш Союз вероломно напала Германия!

Война! Ни криков, ни паники, ничего - тишина. Никаких истерик не было. Я помню - тишина! И все начали расходиться. До нас не сразу дошло:

- Дальше поедем?

- Куда? Никуда не едем…

А денег-то у нас нет на обратный путь, мы же все перевели. Наш руководитель пошел искать, куда нам деваться. Помучились на вокзале до утра. Руководитель наш договорился, что нас приютит "Институт культуры", тот, у Марсова поля.

Ленинградцы были собранные, спокойные. Видим окна - заклеивают бумагой крест-накрест… И мы стали помогать заклеивать…

- То есть уже 22 июня все были готовы к тому, что будут бомбить?

Уже 23 числа в ленинградском небе появились первые аэростаты. Нам сказали, что на Марсовом поле будут устанавливать пулеметы, чтобы сбивать самолеты немецкие. И нужно идти туда, рыть траншеи.

И мы рыли, а нас кормили в столовой. Приказ появился: "Всем не жителям города покинуть Ленинград!" Мы волноваться начали, пошли в военкомат:

- Началась война, - говорим, - примите нас.

А нам говорят:

- Мы Вас здесь не имеем права взять на учет, нужно возвратиться на место. Так положено.

Нужно уезжать к себе. А денег нет. И вдруг к нам пришла Мария Никитична Малышева, я ее запомнила, и говорит:

- Мой муж - полковник, служит в Перемышле на границе, там встретил войну. Я материально обеспечена, деньги есть, и я их вам даю на обратный путь. Вернете, когда кончится война…

Наш руководитель дал ей расписку, и мы купили билеты. Мы возвращались примерно, дней десять, а то и больше. Уже Москва, Курск, Орел были затемнены. Как вернулись в Харьков, сразу пошли в военкомат. Я говорю:

- Я летчица, но аэроклуб вчера эвакуировали в Свердловск. Возьми хоть куда угодно, лишь бы на фронт…

Мне ответили, что есть набор на курсы радиотелеграфисток.

- Вы пошли добровольцем, или Вас призвали?

Мы пришли добровольно. Это потом в документах напишут: "Призвана…"

- Сейчас споры идут, призывали ли в Красную Армию женщин?

У нас этого не было.

- И о призыве женщин Вы не слышали?

Нет. Но ребят-то наших призвали, а мы что же? Была какая-то вера, какой-то подъем был. Нам не было страшно. Все на жизнь смотрели, как-то просто: надо жить, быть хорошим, помогать друг другу. И до войны и после мы жили в ужасных условиях. Но, мы не жаловались ни на кого… Все было гораздо проще…

- А Ваше личное отношение в то время к партии и Сталину?

Я дочь настоящего большевика, и прямо скажу. Отец из батрацкой семьи, и у нас в деревне все труженики. И поэтому он принимал активное участие в организации новой жизни. И у нас дома была такая обстановка: "Веди ж Буденный нас смелее в бой… И жизнь есть борьба". Борьба!

Я верила отцу. Бабушки у меня живы были, они верили в Бога. Но ни они нам ничего не навязывали, ни мы им.

- А скажите, пожалуйста, религию душили?

Очень… Самбек - это такое хорошее село, балка, бугор. Через балку перейти - школа находилась, рядом церковь… Мы, школьники второго-третьего класса ходили и учили грамоте неграмотных. Ходили к женщинам и мужчинам. Учили их читать и писать. И церковь работала. Все причащались, все как положено, венчание проводили. А потом появился приказ: "Вынести все иконы из церкви и из домов, сложить и все сжечь".

Это было в 1930 или 1931 году. Я помню: иконы были в рамках, со стеклом. Украшены восковыми цветочками… Девчонки простили:

- Дайте нам цветочки, ну дайте-то красивые, ну дайте нам…

У нас же игрушек не было… Не даете нам в куклы играться, так дайте нам хоть эти цветочки. Так нет, приказ: все уничтожить. И у нас дома было три иконы, пришел папа, сказал маме:

- Приказ! Все, неси.

Бабушка помню, перекрестилась и говорит:

- Макар, ну что ж делать, такая жизнь.

И добавила, обращаясь к нам:

- Девочки будьте добрыми…

И жесточайше было. Приходили уполномоченные сельсовета в дом и приказывали:

- Иконы сжечь.

Не выбросить, а именно сжечь. Этот костер до сих пор в моей памяти. Мы, дети, не понимали происходящего. Нам в церкви нравилось, мы туда часто бегали, смотрели как это все красиво. И вдруг это…

А потом… Во время войны, в этих местах проходил знаменитый Миус-фронт. В Самбеке ничего не осталось. Все было усыпано трупами. Там погибла почти вся Азербайджанская дивизия. Алиев приезжал открывать памятник в 2000 году… На горе поставили Памятник Славы. А речка высохла, и все там было очень страшно. Кто-то сказал так: "Был бы жив Верещагин, он бы пришел и увидел бы апофеоз войны вживую".

А в те времена я была хорошей комсомолкой. И не только я, нас таких же много было. Мы делали, чтобы всем хорошо было, помогали всем, и верили в правильность того, что партия приказала… Верили…

- И так Вас послали в школу радиотелеграфистов?

Мы написали заявление, это было 17 июля и нам сказали ждать вызова. И еще:

- Нужно срочно ехать на селекционное поле - убирать селекционный урожай.

Поле это находилось недалеко от аэродрома. Вот такие колосья пшеницы. Мы убирали серпом, не умели, но нужно было. А вокруг уже стояли пулеметы. Мы вставали в три часа утра, что бы добраться туда.

Но вывезти селекционное зерно не успели. И этот хлеб помог тем, кто остался. Они зерна превратили в муку, и хлеб делали.

Я даже награждена медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Когда я возвратилась в университет, мне говорят:

- Вы спасли урожай, который помог и так далее…, и Вас награждают медалью…

В августе уже летали немецкие самолеты, уже горел Харьков. Курсы вначале находились на Холодной горе. А потом нас эвакуировали. Нам приказали собрать вещмешки, одели в кирзовые сапоги, знаете какие, - на два номера больше, и шинели "на вырост"… И на рассвете мы вышли из Харькова строем по четыре человека, я была тогда командиром звена. А всего, наверное, было человек сто - парни и девочки.

Вот тут мы хлебнули, не дай Бог… Конец августа. Кукуруза поспела. Мы входим в село, нас женщины угощают вареной кукурузой, а сами плачут:

- Деточки, на кого ж вы нас покидаете?

Мы идем днем, самолеты с крестами на бреющем полете над нами, летают. Приказали ночью идти. А днем мы, где-то или в сарае или в стогу сена отдыхали. А ночью идти непривычно, мы идем, идем, да и засыпаем. Потом дожди пошли. А идти надо, промокли мы все. И отступали мы пешком до самой Россоши. Вместе с нами гнали скот, мирные жители шли со скарбом своим и корову с собой гнали…

Я никогда не забуду плач тех, кто оставался:

- Деточки, на кого ж вы нас покидаете?

Что мы могли сделать? Мы покидали их.

- Я так понимаю, что в районе Харькова не было ожидания прихода немцев такого, какое было в Львовской губернии.

Ой, да что вы! Никто не ждал прихода немцев. Боже упаси! Нет, это была настоящая трагедия.

Есть такое село Белогорье. Мы в нем переночевали. А утром только мы вышли, немцы начали бомбить это село. Оно запылало… Коровы мычат, крик, шум. Мы уже отошли от села, но, не знаю как объяснить… нутром чувствовали, что там творится…

Мы нигде не встречали, чтобы кто-то немцев ждал. Вот нам помогали, последнее отдавали, сами предлагали:

- Деточка, мы вас подкормим?

И так было на всем пути… И вот мы прибыли в Россошь…

7 ноября мы приняли присягу. Два месяца учили микрофон и морзянку. У меня с приемом все хорошо получалось - слух хороший, а вот с передачей труднее, потому что я крестьянская дочь, у меня руки не музыкальные. Но берегли меня во время войны "как зеницу ока". Не всякому дано в хаосе звуков, найти нашу "пипикалку", а потом с ней связаться, и принимать без ошибочки шифровки.

Окончили курсы. Получили звание сержанта. И нас всех разбросали. Там я узнала, что Таганрог захвачен немцами. И чтобы меня не видели, как я страдаю, я вечером ушла в степь и там плакала. Я кричала. Была уверена - папу, он же коммунист, расстреляют. Мама - общественный деятель и поддерживает папу тоже. И братика моего Володю, как члена семьи…

Я тогда не знала, что моих эвакуировали сначала на Кубань, а потом на Кавказ. И я как будто все выплакала и сказала:

- Теперь для меня ничего не существует! Мы теперь должны бить врага до конца! Отомстить надо.

А немцы у самой Россоши были. Не помню, как мы собирались, но уже под грохот… А до Сталинграда - это один переход через Дон.

- То есть вы отступили в Сталинград?

Да это было вечером. Мы уже были настоящие солдаты, меня прикрепили к радиостанции...

- А какая у Вас радиостанция была?

Я работала на РСБ. А потом и на РАТе, и на 11-АК.

- РСБ - это же бомбардировочный радиопередатчик, да? Она же тяжелая?

РСБ? Да что вы? Эта самая маленькая. И мы не сами ее таскали, а на машине. На себе мы таскали 6-ПК.

- Вы к какой-то части были прикреплены или как?

Радиовзвод в корпусе. Была сформирована команда радиостанции. Радиовзвод входил в 65 отдельный батальон связи. 65 отдельный батальон связи Юго-Западного фронта. 65 ОБС ЮЗФ. И в 65 ОБС входила и наша радиостанция. Я была радистом первого класса. Команда: одна машина и шофер, механик, начальник радиостанции, и три радиста. Машины в комплекте с радиостанциями нам готовые поставляли, никакой самодеятельности.

1942, 3 января. Комвзвода, пом ком взвода Скоробогатова, замполит

- А тип машины Вы не помните?

Не знаю. Там еще движок был, который питал радиостанцию. Он находился в машине, сбоку. Я на нем спала калачиком. Ложусь и сплю, пока передача идет. У нас был хороший радист - Пишкан. Пока он передает, я прикорну. А потом он меня будит…

- Вас же было шесть человек. А как же в машине спали?

Мы в машине не спали, в ней работали. В машине находились всегда шофер и начальник радиостанции в кабинке. Два радиста находятся в машине. Один отдыхает, один принимает. Это уже наше дело, мы между собой договаривались кто когда. А механик вертится вокруг нас.

Если останавливались в селе, то отдыхали в хате. Я бывала на рации наведения на передовой. Иногда, когда у наземников выходит из строя рации, или убило радиста или еще что-нибудь случиться, что невозможно связь держать, тогда они обращались к нам за помощью. И посылали меня. Хотя меня ребята жалели и уважали. Но всегда говорили:

- Ну, ты счастливая, понимаешь. Если ты пойдешь, то ты свяжешься обязательно.

И вот я тогда брала полковую коротковолновую, которую носили - 6-ПК и 5-ПК. И с микрофоном работали.

- А вот командир с водителем, они от вас отгорожены были. А как общались? Вот если надо было командиру сказать, стучали по кабине?

А я даже не помню.

- И бывали случаи, когда двигатель для радиостанции ломался?

Все что угодно было. Но там же еще аккумуляторы стояли. А заряжали аккумуляторы от этого движка.

- Ну а если движок сломался?

У нас же механик был, который ремонтировал.

- А какие задания в тот момент были? Или вам просто был дан приказ, эвакуироваться в Сталинград?

Я прямо скажу вам - был хаос.

Командир батальона Белоусов такое задание дал:

- Если есть возможность остановиться, постарайтесь включать радиостанцию, и ходите по волнам. Попытайтесь установить связь с кем-нибудь из наших. И узнать координаты…

Нам дали позывные, чтобы указать наши координаты, где мы находимся. Дважды мы сумели связаться и сказать, что мы находимся недалеко от Котельникова. Потом мы связались и сказали, что попали под бомбежку и движемся дальше. Ну, под бомбежку мы попали основательно. Мы к вечеру прибыли и остановились в штабе. В это время, к вечеру, как правило, немецкие самолеты уже не летали. А тут они увидели огромную длинную колонну. Появились осветительные ракеты и начали бомбить… Погибло очень много людей. Очень страшно. Ребята кричат:

- Сестричка, сестричка! Тащи раненых.

Они же не знают, что я не врач. И мы тащили раненых в хату. Кого могли… Хозяйка, женщина рвет простыни, рубашки. Их было человек двенадцать… Это было кровавое месиво. Что могли - сделали, кого могли перевязали, а сами ушли…

Пришла на радиостанции уже глубокой ночью. Мне кричат:

- Жива! Слава Богу, жива! Мы думали, что и ты в этой толпе…

Я говорю:

- Ребята, там остались раненые…

Они успокаивают:

- Не беспокойся, наши подберут. Ну а что делать?

И второй раз бомбежка запомнилась, когда мы через Дон переправлялись. Стоит генерал и на меня орет:

- Мать перемать! Куда ты? Ложись, чего стоишь? Куда прешь? Отставить! Эту машину - радиостанцию давай первую… А ты впереди сообщи там!

А я совершенно ошалелая.

Вы понимаете, в радиостанции сидишь как в склепе. А выйти - бомбят. Вот эту переправу бомбили по "черному"…

- Скажите, бомбил Вас кто? Пикировщики одномоторные, двухмоторные? Вы не помните?

Немцы. С крестами. Эти, которые когда бомбят, то ревут "у-у-у…". Лаптежники-"Юнкерсы". "Хейнкелей" мы не видели. И "Мессеры" вокруг шныряли. А бомбы знаете, какие? Я видела бомбы. Я стою, она летит. И мне кажется, что на меня. Вот такое чувство… И я падала… И мне казалось, что я в землю войду…

- Вы до Сталинграда доехали?

Конечно. И переправились через Волгу в районе Ленинска. Наш отдельный батальон связи стоял в Ахтубе. Связь мы держали со штабом Юго-Западного фронта, с 8-й воздушной армией. Шифровки шли с наземниками. Мы же брали шифровки от наземников, передавали их. Мы были как передаточные.

- Когда была организована 8 воздушная армия?

Я не помню, это было весной или летом. В нее вошел и отдельный батальон связи. И сохранилась еще учебная рота. Я преподавала в учебной роте устав внутренней службы, устав караульной службы и так далее… Все-таки у меня два курса высшего образования. И меня слушались все. Были там девчонки. Я была помощником командира взвода. Но когда нужно дежурить на радиостанции, я иду дежурю.

- Скажите в каком Вы звании тогда были?

Сержант. Так и войну закончила. Не повышали в звании - я была все время на рации наведения на поле боя.

- То есть Вы, фактически выполняли функции авианаводчика?

Да. Нас за это ценили. Но за нами охотились немцы, они искали рации наведения, чтобы уничтожить...

1942 год, с племянницей Николая Островского, Зиной Островской

- Как Вы попали в истребительное подразделение?

Сейчас я вам расскажу. Но сначала Вам скажу по секрету, как меня еще к одному "неудавшемуся" делу меня пристраивали. Ну, не по мне была такая работа. Ну, Вы знаете приказ: "Ни шагу назад…" Короче говоря, вызвали меня в "Смерш" и говорят:

- Тебе поручаем следить за майором N. Следить, и про него писать. Только никому не говорите, это мой приказ.

Ну, я, конечно, все выполнила. Майор вообще-то хороший мужик. Но нацепил на себя кожаное пальто немецкое, "цацки" всякие: бинокль, часы… Подобрал у немцев. И характер у него такой взрывной… А вот попал на заметку. Задание я выполнила, и мнение мое было: "Майор - хороший человек".

А в это же самое время другой солдат, трусливый, но смелости хватило - к немцам перешел. Он всего боялся, и был, ну я не знаю, как сказать, - "никакой". Одно качество - трусливый. Он не против Советской власти, а, наверно, просто подумал: "Мы уже проиграли войну, все"…

И короче говоря, я доложила про майора свое мнение. Я была такая, что меня уважали. И нашего начальника СМЕРШа, царство ему небесное, я не боялась. Он меня пригласил и говорит:

- Знаешь, сержант, что я понял. Нам нужно таких девчонок беречь. Война кончится. И ты будешь жить. Я тебя отпускаю. Все и больше ко мне не ходи…

И через многие годы, когда я уже была на пятом курсе, в Харькове я иду по Сумской. Я помню как сейчас, на мне был такой широкий красненький сарафанчик в горошинку. И ветер был. И вдруг на встречу идет мне убеленный сединами мужчина и говорит, обращаясь ко мне:

- Ой! Кажется, Скоробогатова, да?

- Ой! Товарищ полковник.

Он мне говорит:

- Я же говорил, что ты будешь жить…

И что получается: я в учебной роте, говорю слова всякие правильные, воспитываю их, а Сталинград горит? Пишу рапорты: "Отправьте меня непосредственно в авиацию. Туда, где идет война…" Нет ответа… И тут 8-я воздушная армия образовалась. Учебная рота прекратила свое существование. Доукомплектовалась и превратилась в отдельный полк связи. Это было, вот летом 1942 года.

А меня перевели в 268 истребительную авиационную дивизию, которую потом в 8 воздушной армии переименовали в 6 гвардейскую, и так далее. И вот я в этой дивизии до самого конца войны, дошла до Праги.

- Нам сказали, что Вас выбрасывали с рацией в тыл к немцам. Было такое?

Меня готовили к этому на Миус-фронте. Почему меня? Потому что я знаю эти места. Это было весной 1943 года. Уже после Сталинграда. Я нигде и никому об этом не говорю, потому что это неподготовленная операция… И мало ли к чему меня готовили.

- А каким образом и когда Вас тогда выбрасывали за линию фронта?

Ну, это же один раз. Ну просто сказали.

- Ты же парашютистка сможешь...

Нас два человека было. Еще парень Коля. Приказ есть приказ.

- А какая у Вас рация была?

Да эта знаменитая 6-ПК.

- Как же Вы ее носили-то?

Она тяжелая. Да ничего. Мы ж не носили. Нас сбросили в селе Троицкое. Мы парашюты свернули, и отнесли к одному дядьке. Там мы были, наверное, неделю. Все разузнали. Я ходила одетая обыкновенно.

- В мемуарах встречается, что у немцев служба пеленгации была налажена хорошо.

Страх, вы знаете, был. Я же вам говорила, что у немцев все было настолько четко поставлено, что мы еще не успели рта раскрыть, а они уже знали. Поэтому нам всегда говорили:

- "Лишнее слово не говори, лишний выстрел не делай!"

Я как девчонка там ходила. А мало ли кто ходит по селу. Там немцев почти не было. Нам просто было, оказалось, что это то самое Троицкое, где родился мой папа. Ну, конечно, местные не знали, что я Скоробогатова. Мы связь держали только один раз. Мы передали и в ответ получили:

- Все! Возвращайтесь, как хотите.

- А рацию, обратно с собой несли, или оставили?

Оставили у этого дядьки. Дядька Гаврила, я даже фамилию не знаю. Гаврила, и Гаврила. Он уже в возрасте, наверное, ему лет семьдесят.

А он мне говорил:

- Ты не хорохорься! Ты поосторожней…

Он нам все рассказывал, что сам узнал и видел: что творится в Самбеке. Мы потом и сами это увидели. Там под каждым домом огневая точка. Там немцы устроили себе как бы второе жилье, у них кровати стояли. Все хорошо замаскировали.

Немцы закопались в землю в районе Соур-могила. Сильный рубеж обороны сделали. Потом только под Севастополем также тяжело было.

Ну вот, возвратились мы…

- А как вы переходили немецкую линию обороны?

Вы знаете, мы были как дети, мы не придавали значения. Оба в гражданской одежде… Ну как? Переходили, и перешли… В окоп не лезли, обходили. Смотрим, где они ходят. Удобно переходить тогда, когда они стреляют. Где-то мы замирали, где-то ползли, а потом поднимались и шли дальше… Когда у них тихо, тогда лучше не двигаться. Потому что им все видно. Мне было проще, потому девчонка, мало ли что девчонка может делать. И так потихонечку…

Потом Коля мне говорил:

- Слушай, Аня, знаешь, я ведь даже и не думал, что меня могут убить…

И я ведь тоже так не думала. Я шла так: надо, значит надо. А ведь я могла и остаться, и наших ждать. Но чувство ответственности… И у Коли тоже:

- Аня, нам нужно "кровь из носа" обязательно дойти, чтобы рассказать все…

Когда мы вышли к своим все рассказали.

Но я вернусь… Как я попала в 8-ю воздушную армию. Я была на приеме у Хрюкина, ну не у него лично, а в его окружении. Хрюкин подбирал радисток для 8-й воздушной армии, в основном, для дивизии истребителей. Послали двух радисток первого класса. С нами побеседовали и остановились на мне. Почему? Потому что я имела более высокое образование - два курса высшего. Мне легче будет принимать разведданные и их излагать, и сообщать. Во-вторых, правильная дикция. И это сыграло свою роль.

Меня они решили направить в истребительную дивизию, в которой будут разведчики, и где нужно будет организовать прием разведданных.

Знаете Александра Родимцева? В момент переправы Родимцев выступил перед шеренгой. А потом и меня заставили, то есть, конечно, не заставили, а попросили выступить девушку, для воодушевления, для эмоционального подъема, и так далее.

Я что-то говорила, эмоций много у меня было. И они переправились. А потом говорили, что если бы в эту ночь Родимцев не переправился, то уже переправляться было бы некуда.

И буквально через сутки вслед за Родимцевым меня переправили. Я уже была в Сталинграде, а приказ о переводе меня в 268-ю авиационную дивизию позже на неделю появился. Дивизия потом стала 6-я гвардейская Донско-Сегетская ордена Красного знамени, ордена Суворова истребительно-авиационная дивизия, подчеркиваю, Донско-Сегетская. Теперь уже не пишут Сегетскую.

- Сегет - это город, по-моему, в Венгрии?

Да, в Венгрии, в Венгрии. Теперь мы про это не пишем.

У нас было три полка: Сталинградский полк - это 73-й, который прикрывал штурмовиков; Никопольский - разведка, которого наоборот прикрывали, когда его самолеты летели на разведку… И третий полк тоже, прикрывающий штурмовиков - 85-й Севастопольский.

Я после войны с ними переписывалась, была встреча. Это мои любимые хлопчики, они мой позывной знали… Их позывные менялись, а за мной закрепился один - "Незабудка". Ребята говорили:

- "Незабудка" вышла на связь - удача будет!

"Удача будет". Ну, летчики очень суеверный народ.

Никого из них не осталось…

Фотий Морозов - это человек особенный, Фотий Яковлевич. Знаменитый разведчик. Наш, ленинградец. О нем не надо легенд рассказывать, но все что он делал - это быль. Его семья живет на улице Металлистов, два сына у него…

Фотий и Алеша сделали больше всех вылетов в годы Великой Отечественной войны. У меня где-то записано.

А Фотий… Даже страшно говорить. Его разжаловали, и отправили в штрафбат. А через три месяца он вернулся… В кубанке. Он попал в штрафбат, а потом в конницу. Привез ребятам пять или шесть кубанок.

Конечно, ему все восстановили… Он был шебутной, юморист. Все его называли:

- Фотий!

А Вы Жору Кривошеева знаете… Лично не знаете? Ну, очень интересная личность, он прекрасный настоящий художник, его ценили. Если он вылетает на разведку, то, значит, найдет, увидит…

Он возвращался прямо "точка в точку", Он ведет, как по карте…

Алексей Михайлович Решетов, его тоже уже нету…

Незабудке от братишек соколов. Ниж. р. слева-направо И.Пишкан, А.Решетов, Ф.Морозов. Верх. Р. И.Нестеров, В.Люсин, Е.Чистяков

- Он, по-моему, мемуары написал?

Мемуары, мемуары… Мемуары - это Борис Николаевич Еремин написал. Это наш зам. командира дивизии. Он мне свою книжку подарил...

Ну, мы чуть в сторону ушли… И был еще радиовзвод. Я фотографии показывала - радиовзвод. Начальником связи дивизии был, в те времена, майор Насилевский, неплохой мужик. А начальником штаба дивизии был Дмитрий Суяков, ленинградец.

Того, кто много знает, того во время нужно сменять. И у нас командира радиовзвода часто меняли.

В состав радиовзвода входило три радиостанции: РСБ, РАФ, 11-АК.

- А РСБ - это радиостанция бомбардировщиков?

Да, но по размеру она не большая. И стояла в машине полуторке. А РАФ, это армейско-фронтовая побольше была. Там более мощная приемопередающая установка…

- А она в чем находилась?

То же самое, то же самое, в полуторке. А 11-АК - армейская коротковолновая, она была старая. На ней вообще и не работали.

- А вот переносные были рации?

Да, переносные были рации, на случай, если выйдут из строя основные, что у нас бывало раза три. Иногда к нам обращались за помощью наземники, и тогда, или меня просили, или мы жребий бросали, кому к ним ползти. Так что запас у нас был.

- А ленд-лизовские рации у Вас были? Американские или английские?

Нет. У нас не было.

Когда мы вышли в Венгрию, Хрюкин поставил такую задачу, и мы перешли уже на радиоуправление, и на наведение, полностью. Нужно было сделать так, как сейчас, нажал кнопку и говоришь…

И мы научились делать выносные радиостанции, удлиняли шланг, и радиостанция и место где микрофон с наушниками разнесены по месту. Или делали переносную установку к радиостанции, а как бы аналог такой переносной выносился вне радиостанции, вне этого фургона, где был дежурный офицер…

- Чтобы если запеленгуют, и ударят по рацию, что бы остались живы.

Да, да. Опытные первоклассные офицеры, Герои Советского Союза были наводчики. Вот и тогда поступило на вооружение в 8-ю воздушную армию такая "РУС" - радиостанция.

- А это не локатор "РУС"?

Да, локатор и приемопередающий устройство "РУС"…

Мы все слышали, но мы ее не видели… Нам было достаточно своих.

- А трофейными не пользовались?

Нет. И не видели мы. Слушайте, а мне и в голову про это не приходило.

- Каковы были Ваши обязанности на момент прихода в дивизию?

Командир дивизии был генерал-майор Сиднев, классный летчик, человек высокой культуры. Он долго со мной беседовал лично и сказал:

- Товарищ сержант, в Ваши обязанности входят: первое, работать в паре с хорошим радистом на прием и передачу шифровок…

Я тут же ответила:

- Товарищ генерал, я радистка первого класса, у меня идет хорошо прием. И не совсем четко, у меня не мягкая рука - передача.

Нужно быть откровенной, потому что чувствую свою ответственность. Он сказал:

- Мы подберем хорошего радиста. И вторая задача, Вы грамотный человек, с хорошей дикцией. Будете работать на рации наведения. - И добавил, - на передовой!

Я помню, когда он волновался, то чуть-чуть заикался.

Как правило, мы шифровки принимали ночью. А днем были на рации наведения. Рация наведения находилась всегда в наземных войсках.

- А вот где? На командном пункте, в батальонах полка?

ПКП - "Подвижный командный пункт" нашей дивизии. И на этом ПКП, находилась наша радиостанция вместе с командиром дивизии. Так было после Ростова. Потом от Ростова, Крым и Донбасс, и так далее. На подвижном командном пункте находился или командир дивизии, или его заместитель, в частности, Еремин был, Гейбо, Сиднев. Или кто-то из "классных" летчиков.

Наш ПКП находился на наземных войсках далеко от штаба нашей 6-й дивизии. Рядом со штабом наземных войск, тех которые идут в бой, которые мы прикрываем.

Личный состав радиостанции периодически менялся. Мы месяц там побудем, и смена происходит. Нужно было привести себя в порядок. И ребятам нужно было уничтожить, этих самых… "зверей".

- А вообще часто заводились "звери"?

Очень часто.

- А как часто мылись?

Иногда такая напряженка была, что долго не могли вырваться. И если летом, то было проще. В любой воде, белье глиной или даже землей стирали.

А зимой было сложнее. Ребята рыли яму, туда хворосту побольше и накаляли землю. Туда сбрасывали с себя все и накрывали.

Иногда удавалось какой-нибудь бак использовать. Тогда прокипятил и все. Так ребята спасались. А я же девчонка была, и я голову мыла керосином. Это меня спасало.

- А на коже ничего?

Да, Бог миловал… А если оказывались в селе, то у женщин просишь золы.

А когда мы возвращались в часть, тут уже и баня, и смена белья и прочее…

- А вот ходили Вы в чем? В юбке или в брюках?

Когда мы были в учебной роте, там всякие караульные службы, и нам выдавали ватные брюки. Сталинград. Трескучие морозы были, февраль месяц. Так что, Бог миловал.

Но мы же интеллигенция были. Радисты - это элита, мы грамотные, и все такое. Поэтому мы были одеты в кирзовые сапоги, но и юбки, гимнастерки. Пилотки были или шапки. А потом за границей, нет, в конце 1943 года нам дали вот эти темные береты, да. И нам выдали даже платья, ну такие форменные платья. Но что-то эти платья просуществовали очень короткое время, а потом опять мы одели гимнастерки.

- Женщина на войне это вообще нонсенс. А вот каково было с женским бельем?

Сейчас вам скажу. Это я всем рассказываю, простите, с гордостью. Надо мной сейчас смеются все мои друзья, женщины: "Анна Макаровна из сапог шьет бюстгальтер"…

Я очень люблю перешивать. Нам выдавали мужские сорочки. Зимой - плотные, бязевые. А летом обыкновенные. Мужские сорочки и "трико". самое настоящее "трико". И чулки. Наш старшина для нас специально резинки добывал.

У нас у всех была в пилотке иголка с нитками. С нитками большие трудности были. Нам давали только на иголку намотать. Мы обращались к нашим телефонистам, а у них шнуры телефонные были обмотаны нитками. Тогда они давали нам израсходованные провода, и мы распускали эти нитки. Они были всякие, черно-красные, зеленые... Так что у всех девчонок были в запасе нитки. И мы к своим трико пришивали чулки. И еще много что шили и из мужского белья перешивали.

- А с какой периодичность меняли белье?

Не с периодичностью, а по приказу… Старшина Марков у нас был деловой, и умел достать кусок хозяйственного мыла. Я всю войну почти никогда не видела туалетного мыла. Хозяйственное мыло это же было "дар божий". Мы могли тетке какой-нибудь в деревне дать кусок этого мыла, она нам будет безмерно благодарна.

Раз в месяц меняли нам белье.

- И так было на протяжении всей войны до 1945 года? Или в конце все-таки легче было?

В Венгрии заходишь в магазин - пустой, ни одной души нет. А все добро лежит. Трудно не взять… Был со мной грех такой… Подхожу, белье такое: "Ой, боже мой!". Я о таком даже не могла помечтать. Я все с себя сняла, из целлофанового мешочка вытащила шелковое белье, а в него сложила свое белье. Одела шелковую рубашку, бюстгальтер. А сверху гимнастерку, юбку. И вышла из этого магазина, и вдруг мне так страшно стало. Я думаю: "О, ужас, какой!" Я иду, и думаю, что все на мне спустится. Оно же скользит. Думаю: "Господи ну, как бы добраться до части".

Конечно, никто не знал, но я пошла к Маркову и ему все рассказала. Он сказал:

- Ну ладно.

И мне целую лекцию прочел. Что это за трикотаж, что он зимой не будет греть, и так далее. Пожалел меня и дал смену белья, и только сказал:

- Зачем ты там оставили? Ну, принесла бы. Это же казенное имущество, подотчетное…

А я даже не задумывалась. Ну, в общем, он меня простил. Потому что у меня был такой испуганный вид, и потом меня на передовой все время баловали понемножку. Так что вот так мы и жили. Ну, спали, когда и как придется.

- Желанным подарком для наземных частей по воспоминаниям, это был парашютный шелк. Это действительно так?

Да, это совершенно верно. Это даже по себе знаю. У меня платье было, уже после окончания университета, сшитое из шелка парашютного. В Харькове, я купила на рынке. Материал был крепкий, выдерживал любую стирку, и он был белый…

- А парашюты всегда были белые? Или бывали цветные?

Белые. Никаких цветных.

- А импортные или немецкие? Не видели?

Парашютов вблизи не доводилось видеть.

Ой, вспомнила… В Сталинграде, когда котел образовался, немецкие транспортные самолеты должны были кормить своих, находящихся в окружении. Они перелетали и сбрасывали такие огромные мешки, из такой какой-то особенной бумаги, а в них прессованный хлеб, с шоколадом, с маслом. Такой знаете, сытный, очень вкусный. Это такие прессованные брикеты.

И вот они подлетают, и наши ребята уже подготовились, и как только они там появляются, и стрелки поднимаются, лупить вверх начинали. Немцы, они ж педанты, они приказ командования должны же выполнить. И бросали эти мешки, не долетев до цели. Возвращались и говорили: "Приказ выполнен!". Эти мешки наши подбирали. И для нас это был праздник.

Вот эти мешки потрошили, в землянке еду подогревали и это так сытно, вкусно. Брикеты разные были, сладкие, некоторые солоноватые были, были коричневые. Там шоколада было много…

- А колбасу кидали? Нет?

Нет, ни разу. Только брикеты. Консервов мясных, брикетов мясных ни разу. Все такое сухое, и которое можно сразу есть…

А вот парашютов видеть не приходилось. Чаще когда самолет сбит, то он сгорал полностью, и наши и немецкие, поэтому мы не видели их.

- Мне ветеран-наземник говорил: если бой был, скажем на тысячи полторы-две метров, то к моменту падения самолет уже полностью выгорал. И взрыва при ударе о землю не было.

И мы это видели, мы - очевидцы, а не только наземники. Мы видели, как факела летят, и все.

Мой командир дивизии Гейбо, был сбит здесь под Ленинградом, он горел, но успел, прыгнул с парашютом.

- А много ли летчиков с парашютами прыгало?

Нет. Я за четыре года, поняла их психологию… Летчику трудно расстаться со своей машиной. И именно от этого часто гибли летчики. Был приказ, самый строгий. Как только подбивали - прыгать, горишь - прыгай. А они тянули до последнего. Им кричат:

- Горишь! Прыгай!

А он кричит:

- Прикройте!

И замолчит… И все.

В таких случаях Саша Мартынов всегда говорил:

- Аня, бери, кричи в трубку.

Я не кричу, конечно, а жалобно так, я все-таки женщина:

- Ну, прыгай!

Говорят, что психологически это как бы подстегивало. В этом хаосе, между собой летчики общались, и можно голос командира с земли не разобрать. А если включается женский голос, сразу "ушки на макушке", внимание увеличивается, значит, что-то там такое важное. Так что женский голос это не просто… Так все говорили, и так я понимала.

Мартынов - Герой Советского Союза, часто бывал на передовой. Я только не понимала, классный летчик, а с нами все время. Не знаю. Ну не в этом дело. Он сказал:

- Слушай, с тобой здорово работать, потому что ты помогаешь нам спасти ребят.

И я уж не помню, как я в таких случаях называла, позывной "Сокол", или еще какой, или просто по имени.

- А слышно было Речкалова, Глинку?

Да, я с ними работала. Покрышкин прямо говорил:

- Я Покрышкин...

- А он рассказывал, что в своей части наводил порядок в радиосвязи?

Покрышкин наводил порядок? Сейчас вам расскажу.

В нашей дивизии был 9-й гвардейский полк, он входил в состав нашей дивизии юридически. Но действовал самостоятельно. Как - на свое усмотрение, по своим законам. Командир 9-го полка был Лев Львович Шестаков.

И одно время они входили в состав под эгидой Покрышкина, так вот Шестаков Лев…

- А Василия Сталина, там не было?

Нет, Я с ним один раз в БАО встретилась, там случайно. Мировой парень был. Обыкновенный… Подождите, так я дорасскажу.

У Шестакова был порядок: сапоги начищенные, гимнастерки наглаженны, подворотнички пришиты, гладко выбриты. Понимаете, они всегда были как на параде. Летчики его любили. Он был самый классный летчик. Любили его за то, что он поддерживал в них дух настоящего человека. Превосходства настоящего, знаете, простите, настоящего царского офицера. У Шестакова был порядок во всем, у него в казарме все блестело, не то, что у Покрышкина.

А когда подворотнички свежие, лица выбриты, и т.д., они всегда были в тонусе. Ребята были с чувством юмора. Это был знаменитый 9-й полк. Я с ними работала все время. Алелюхин, Володя Лаврененко, у меня есть фотография, когда встретились…

- Амет Хан Султан? Как его правильно звали? Амет или…?

Ой, а Амет Хан Султан, это вообще…

Он звездочки носил не вот здесь, а под лацканом.

Когда поднимался Амет Султан в воздух; или Решетов, или Лаврененко, или Алелюхин, такое творилось в эфире:

- Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг! Амет Хан Султан! Ахтунг Решетов!

- А Вы действительно, действительно вот так и слышали?

Ну, конечно.

- Вы что, на одной волне с немцами работали?

Нет, зачем? Мы работали на своей волне. Это они на нашу волну переходили, чтобы нам показать: "Мы знаем, что ваши вылетели".

Но когда Амет Хан Султан вылетал, то он сам о себе заявлял:

- Ахтунг, ахтунг, Амэд Хан Султан в воздухэ! Смэрт немецким оккупантам! Пошел!

Причем он таким тоном говорил, у него такой узнаваемый акцент был! И он всегда возвращался "на коне". Леша Решетов потом рассказывал:

- С ним летать одно удовольствие! Мы летим, с нашим Амедиком…

Под Сталинградом, там было тяжко, потому что мы еще не были опытные, и учились, и брали пример с немцев. Например, к нашим штурмовикам, и к истребителям привязывали к хвосту гильзу.

- Зачем?

А когда летит, воет очень противно… Гильзу обыкновенную как-то приспосабливали, какие-то дырочки делали там. Гильза, и вот такой вой создавала… На психику действует.

- У немцев сирена была специальная.

Да, и это так страшно. А у нас сирен не было, а вот наши ребята придумали. Потом еще, к примеру, у них бубновый туз нарисован, у "Мессера". Тогда наши ребята нарисовали девушек, которые разрывают пасть орла…

- А кто рисовал?

Летчики, художники были в полку, рисовали.

- Нет, а на чьем борту нарисовано было, не помните?

На борту самолета нашей дивизии.

- Вы знаете фамилию?

Вот что могу Вам сказать. Я с летчиками работала, и по голосу их узнавала. Я даже могла сказать, в каком настроении он летит, что у него на душе, и как он возвращается. Но на каком самолете он летит, не знала…

Первый раз ветераны нашей дивизии собрались в Ростове, точно уж не помню, на двадцатилетие, или двадцати пятилетие Победы. До этой встречи я многих никогда не видела. Я на передовой и возвращалась в штаб, а они летели в свои полки.

В Ростове я выступала и, в частности, сказала:

- Боже мой, как я Вам благодарна за освобождение земли моего босоного детства.

Они же освобождали Миус-фронт и Самбек, и вот это слово: "мое босоногое детство", им запало в душу. Я не знаю, почему я так сказала, но потом они всегда говорили:

- Мы освобождали, землю босоногого детство нашей "Незабудки".

Вот тогда я в первый раз Гамшеева увидела. Я стою среди них такая маленькая и называю их позывные.

А в ответ:

- Так это ты, и есть Аня-"Незабудка"? А я - "Граф"!

Это - Миша Гамшеев, Михаил Александрович, летчик истребитель, царство ему небесное…

- Как "Незабудка" у нас на связи, то все будет "Окей".

Вот у меня список, все там… "Граф", "Варвар", "Блондин"…

"Блондин" - это знаменитый Константинов Анатолий Устинович, маршал, который "погорел", когда сел Руст.

Мы с Анатолием Устиновичем, потом много раз встречались.

- А "Варвар" - это кто был?

"Варвар" - это был очень хороший летчик-татарин. Он погиб.

Я писала Гамшееву: "Миша, почему он назвал себя “Варваром”? А почему ты “Граф”?". Он так ответил:

- Ну "Граф", - вроде как хозяин, властелин неба! Толя - "Блондин", потому что он блондин, такой красивый, стройный блондин.

- А "Варвар" почему?

А он говорит:

- Татары это народ, умный, начитанный, выносливый, жесткий. За ними будущее, а их иногда называли "варварами". Ну, выбрал, наверно, как вызов…

Они летали втроем: Миша, хотя фамилия Гамшеев - украинец. Толя - Константинов - русский. И "Варвар" - ну забыла я фамилию, - татарин. Вот они втроем летали, причем летали они здорово...

- А до какого времени они втроем летали? Вообще тройка самолетов была звено? Не по четыре, а по три?

Ну, по крайней мере, в Крыму они летали втроем, Крым освобождали. А потом уже не знаю. Точнее, ну не могу сказать.

Я знаю что командиры эскадрильи Бритиков, и Алеша Решетов, они тройками не летали.

Я их по голосу всех узнавала, я совершенно была спокойна. Но когда воздушный бой, тогда такое творилось в воздухе, невообразимое. Тогда, конечно, были и "нецензурности".

Тут я должна сказать, меня Сиднев учил. Гейбо, тот был летчик, а Сиднев - "академик":

- Сержант, Вы должны отсекать все ненужное и запоминать, из того, что говорили летчики только важное.

Я и записывала, что бы потом могла передать настрой, состояние, и еще, как был сбит, когда пошел в атаку, все нюансы…

- Ну, я пошел! Прикрой!

Или:

- Ты куда полез, - давай под брюхо!

Они потом на разбор полета собирались, и всегда командир дивизии, а потом командир полка приказывали мне:

- Изложи, что ты слышала.

Это было важно при разбое полетов. Важно каждое слово, каждый нюанс, для оттачивания взаимоотношений в бою…

А я еще по тону голоса понимала, чувствовала, что с ним: кричит потому что тревожится, или кричит, потому уверен. Понимаете? Эти нюансы…

Надо мной смеялись, когда я кого-нибудь из летчиков копировала, а потом спрашивала:

- Так Дехтерев говорил?...

- Ну, Анна Макаровна…

Чьи голоса еще помню. Глинка, Речкалов, Лаврененко, Алелюхин - это Герои Советского Союза, Алеша Решетов, Нестеров Игорь такой оригинал, вот его фотография…

И еще очень важная была задача - шифровка. Некоторые передавали разведданные, а некоторые не передавали…

Приходит время связываться, но ни слова. Вы знаете, какое чувство у меня, и тех, которые ждут его возвращения? То ли пропал, то ли он не обнаружил цели… А вдруг я пропустила. Вы знаете, какое чувство? Иногда думаешь: "А вдруг волна ушла или вдруг кто-то перебил". Это же такая ответственность, понимаете? А иногда наши ребята сознательно молчали…

Игорь мне всегда говорил:

- Понимаешь, когда лечу на разведку, меня сопровождают мои ястребки. Мне нужно обязательно вернуться. Прилететь живым, доложить все… Поэтому я боялся рот раскрыть, что бы не выдать себя.

Понимаете? Ну, не часто, но было такое, что не давали о себе знать.

А когда мы за границей оказались, там такие названия, что и не выговоришь. Слышу:

- …тут скопления танков.

И значит, что тут же мгновенно должна быть передача этих сведений наземным войскам, а название - язык сломаешь.

На моих глазах постепенно росло мастерство наших летчиков.

И пришло время, когда они стали требовать разрешения на охоту..

И лучшие летчики: Морозов Фотий, и Игорь, и Константинов, и Гамшеев стали охотниками. Вот с охотниками мне вести связь было, ну просто невозможно. Во-первых, они были немногословны - это же охотник. Во-вторых, иногда давали дезинформацию, и мне нужно было по интуиции понять, что это дезинформация. Вы понимаете?

Чехословакия, Подивин август 45. Комвзвода Гузенко, Коля Шандуев, Митя Райков. Толя Мурашкин, Сергей Кайгаков, Ваня Жук, Зубарев, Надя Кущ, Паршин

Они были горазды на выдумки, загадки мне загадывали. Чтобы я расшифровывала… И так зашифровывали свое местонахождение, что мне стоило больших трудов…

Вот Соломатин, тот спокойно говорит все. И Игорь меня не обманывал никогда.

Несколько слов о Лили Литвяк, летчице 73-го Сталинградского истребительного авиационного полка. Она москвичка, погибла в звании капитана.

- Капитана?

Да, была она капитаном. Когда была старлеем, она воевала всегда в составе звена, как положено. Летала она отлично, хохлушка, женщина энергичная, уважаемая всеми. Она всегда была вместе с Катей Будановой.

И вот однажды она сбила очень крупного немецкого "аса". Ей, "подфартило", как говорят…

- А как можно утверждать, что это именно она его сбила?

Это подтверждено, даже меня вызывали… Это было в Донбассе. Это было летнее время, ну… Может весной, но не зима была…

Сейчас расскажу, как расследовались эти победы.

Во-первых, я слышала, как она закричала:

- Иду в атаку!

Ну, я к этому привыкла. А дальше она сказала:

- Все! Сбит!

Я зафиксировала. И вот когда она приземлилась, оказалось и фашист приземлился, жив-здоров остался. Его доставили в штаб. Он еще никак не мог поверить, что его сбили, и попросил через переводчика познакомить его с летчиком, который его сбил.

Ребята, я сама была очевидцем. Меня пригласили для того, что бы и я рассказала, что слышала. И руководитель полетов тут был. Картину события собирали по кусочкам. Кто что видел, кто что сказал. Переводчик был.

И пригласили Лилю, она зашла в брюках-галифе, как положено доложила:

- Старший лейтенант Литвяк прибыла!

Немец на нее посмотрел и говорит:

- Не может быть! - и добавил, - А как это было?

Она руками показывала… Это все было при мне.

- Он вот так, потом пике, потом маневр такой, потом зашел…

Показала, как она маневрировала, как зашла к нему в хвост… Он внимательно смотрел, и сказал:

- Теперь нет сомнений!

Она ему ответила:

- Вас погубила, Ваша большая самоуверенность.

- А не помните как этого немецкого аса звали?

Не знаю. Она добивалась того, что бы ей разрешили быть охотником. Не разрешали. Я не знаю почему.

И вот однажды они полетели, провели воздушный бой и возвращались. И вот когда они возвращались, то произошло страшное.

Очень часто наши погибали буквально при посадке: ну вот родной аэродром рядом… Расслабленность такая… А тут из-за тучки или со стороны солнца, "вжик", и все… Поэтому говорили: при посадке будь до предела, не расслабляйся…

Я с ними держала связь. Они говорят:

- Все тут, все благополучно! "Незабудка", все будем петь песню.

Но это не ее голос, а ведущего. А она была в числе ведомых.

И вдруг я слышу голос:

- Я - "Чайка-5", я - "Чайка-5". Пошла в атаку!

Что такое? Я ослышалась? Я начала записывать.

Тихо. Вдруг слышу такой крик. Знаете такой крик, надрывом

- Пошла!

И все. Она не вернулась…

Ну, конечно в полку вышла газета, ей посвященная. Ее самолет вроде бы разыскивала школа, которая находится в Красном Луче. Они перерыли, по-моему, весь Донбасс, разыскивали останки ее самолета. Присвоили этой школе имя Лилии Литвяк. Установили там бюст ей, перед школой. Этот бюст делал наш ленинградский скульптор. Ей присвоили звание Героя Советского Союза, посмертно. Вышла книжечка "Белая Лилия".

А ведь был слух, что Лилю якобы видели живую, ребята, которые попали в плен и возвратились. Тогда пристали к Лаврененкову Володе. Он попал тоже в плен, но бежал. Прорвал пол в вагоне поезда. Он попал в плен уже после ее гибели и ее там не видел. Но оказалось, что немцы знают о Литвяк, и знают, сколько она сбила, и кого.

Ну, самолет ее разбитый так и не нашли. Вот это я вам точно говорю.

Но, сейчас вам скажу как есть, почему все так получилось.

Лиля Литвяк и Алеша Соломатин они очень любили друг друга. И Алеша Соломатин после каждого удачного полета возвращался, и над аэродромом делал кульбиты всякие... Он знал, что Лилька видит, и делал бочки, всякие и виражи… Ну просто выходил из себя.

Но однажды, это тоже было на Украине, я кончила с ними работать. Пришел его самолет, и он над аэродромом начал вертеться, он как раз в этот вылет сбил одного лично. Точнее сбили и в группе, и один лично. Он кувыркался… А в это время худой "Мессер" на глазах у всех сбил его… И у всех на глазах падает самолет вместе с Лешей.

В этот момент меня рядом не было, я в стороне была, но говорят, что с Лилькой творилось что-то было страшное, она кричала:

- Я отомщу!

И вот, говорят, что она оторвалась от группы и пошла, ну в общем хотела мстить при любой возможности…

Вот такая легенда. И ей все верят.

- Вы, слышали и Речкалова, и Покрышкина. Может быть Вы знаете, что за размолвка у них произошла?

Про это я знаю только понаслышке… Были у них разборы между собой… Вы знаете ребята, со слухами о конфликтах между крупными людьми нужно быть поосторожнее… К этим конфликтам оказываются причастными третьи лица, их мнение и…

Например, я похожий конфликт наблюдала между Борисом Николаевичем Ереминым и нашим командиром дивизии Иосифом Ивановичем Гейбо.

Конфликт, который прямо на наших глазах развивался. Это были очень разные люди…

Гейбо во время войны получил и звание генерала, и Героя Советского Союза. И к нам он прибыл в Ростов из Ленинграда, после ранения. Приехал, и все кричал, рвался в небо:

- Я не могу быть на земле! Мы летчики на земле - что? Мы - здесь беззащитные ромашки!... Летчики не умирают, летчики просто не возвращаются!

И он действительно такой был - горящий… А приказ был: командирам дивизии вылетать на воздушный бой только в крайнем случае.

А Борис Николаевич несмотря на знаменитый бой под Харьковом, не получил ни звания генерала, ни Героя Советского Союза. Получил уже Героя России.

Май 1945 года, праздник Победы

- А Ваши симпатии, на чьей стороне были?

Ни на чьей, я в одинаковой степени далека была… Гейбо был проще, а Еремин более… Ну хитрый, что ли. Он умел овладеть обстановкой, окружить себя своими людьми.

Ко мне Гейбо относился с глубочайшим уважением. Знал, что я радистка первого класса, знал, что можно мне доверять. Я знаю, что мы его спасли, и был такой случай. А Еремин ко мне относился с некоторым таким снисхождением. Ну Вы знаете, вот с таким… Как бы можно сказать… Понимаете?

- Ну типа- "я летчик и командир, а ты тут "бегай".

Да. Когда он только начал писать книгу, он начал меня бомбить: То "Аня…", то в другой раз - "Анна Макаровна", потом - "Аня, милая вспомни это и напиши". "Вспомни вот то, и вот это". Ну, я вспоминала и посылала ему.

А когда вышла эта книга, он приехал попросить, что бы я презентацию книги организовала здесь в ВВС Ленинградского военного округа. Я организовала и все сделала. А потом опять просит:

- Аня, книги остались, нужно распространять…

И я эту книгу распространяла… А Гейбо ко мне за помощью не обращался…

- Он Вас в ней, по-моему, не упомянул?

Еремин? Нет, ни разу, ни разу. И зачем я вам это говорю? Презентацию я организовала в Питере на высоком уровне. Она проходила в "Доме политической книги", на Ксешинской, собрались летчики. Знаете, как все это делается? Нужны отзывы. Наши ребята, из 31 полка выступали. Потом я их пригласила сюда к себе. Здесь стол накрыли, и он вот здесь сидел. В это время он приехал с Индии, что-то нам привез, какой-то чай индийский…

Короче, один Героем стал тогда, а другой сейчас…

- А "по делу" Гейбо тогда Героем стал?

Гейбо? "По делу", ребята. И генералом "по делу". Тут я объективна… Во-первых, я знаю, как он воевал в 46 полку. И как проводил бои, и как его ленинградские летчики уважали. А уже это одно говорит многое…

Во-вторых, я его уважаю за мужество. Хватило мужества пережить все боли, и вытерпеть…

Для него семья было святое. Он думал и о своей жене, о сыне.

И Еремину храбрости было не занимать… В этом отношении они равны. Но простого человеческого у него не было… Про Еремина мы никогда не слышали, что у него семья там где-то. Мы никогда не чувствовали "человеческого" отношения к себе.

А вот Гейбо к нам он относился с большой теплотой, ко всем радистам, ко всем нам. И с летчиками он общался мягко, заботливо, не мог на них кричать.

Все, ребята, война кончилась…

В Харькове окончила мединститут, и устроилась работать в институт экспериментальной медицины. Пять лет я сопровождала космонавтов в Гурзуфе в санатории Министерства обороны. Я там вечно была в командировке. Иду за кем-нибудь, или за Гречкой, или за Малиновским. Свита едет, в том числе берут представителей из медицины, и Анна Макаровна Скоробогатова для украшения.

- Анна Макаровна, Вы очень невысокая ростом, Вы, наверное, терялись среди них. Они все такие здоровые, "пузаны".

Вот именно, именно маленькая, вот Вы это чувствуете, а они меня использовали:

- Анна Макаровна, мы пошли играть в преферанс. А ты с Валей Терешковой сиди, и нужно почистить рыбу для пива….

Меня в Гурзуф направляли в командировку из "Института экспериментальной медицины" и там давали питание и жилье. Для меня бесплатно. Но за это я должна была быть в свите. Что-то советовать… Ну, я еще для врачей лекцию по курортологии, и по физиотерапии читала.

Валентина к нам прибыла, буквально сразу после того как приземлилась. Она была как синий цыпленок. Худенькая, нервная. Ей нельзя было находиться под солнцем. А ребята, и Попович, и Титов и другие - они мужики здоровые, им бы какой анекдот затравить… У них состояние иное. Поэтому меня приглашали, чтобы я с Валей Терешковой вечер вместе проводила. Она очень тяжело перенесла полет. В общем, ну я пыталась… Я ее понимала. Обстановка не соответствовала ее состоянию. Она еще плохо чувствовала себя и просилась:

- Я здесь не могу. Мне нужно уехать в Москву, я не могу здесь.

Ну, короче она побыла пятнадцать дней, и мы ее сопроводили на самолет.

Мы вообще на космос много работали, и до сих пор не все рассказывать можно. А потом я защитила две диссертации, стала профессором… Вот такая у меня была жизнь.