М.Э. - Родился в 1923 году н Украине, в городе Конотопе. В семье говорили, что наша редкая фамилия - Эльяш, досталась от предка, наполеоновского солдата, оставшегося и поселившегося в России, после поражения французов в 1812 году.
Мой отец, участник ПМВ и Гражданской Войны, работал жестянщиком на паровозоремонтном заводе, растил вместе с матерью своих четверых сыновей.
Мой старший брат, Меир, 1919 года рождения, служил перед войной на Черноморском Флоте, и погиб в Севастополе. Второй брат, Гриша, 1921 г.р, был с сорокового года на кадровой службе в армии и погиб в боях в Белоруссии в конце 1943 года.
А самый младший брат, 1925 г.р., в конце войны под Берлином был тяжело ранен, ему ампутировали ногу, он вернулся домой инвалидом и вскоре скончался от последствий фронтовых ран. В 1941 году я закончил школу-десятилетку и послал документы для поступления в ХГУ, ждал вызова из Харькова на экзамены. Русский язык я знал плохо, в семье говорили на идиш, а школу я заканчивал с обучением на украинском языке. Началась война, я сразу записался в истребительный батальон, пришел в военкомат, но мне сказали, что нужно ждать пока мне не исполнится полных 18 лет, и только тогда, по закону, имеют право забрать меня в армию. В августе немцы подошли к Конотопу, и мы не знали что делать, уходить из города на восток, или оставаться на месте. Мать была против эвакуации, говорила, что все слухи о немецких зверствах - это "дежурная" пропаганда, и немцы нас не тронут. Наш дом стоял рядом с электростанцией, которую постоянно бомбили, и друг отца, украинец, позвал нас пожить у него, в другом районе города, который не подвергался бомбежкам. Ночью слышим, как его сын выговаривает отцу - "Зачем ты их привел? Немцы придут и нас из-за этих жидов поубивают!".
И мы решили уйти из города. Отцу тогда было уже 46 лет, но его, как рабочего-коммуниста и опытного солдата, зачислили в местный партизанский отряд и уйти в эвакуацию вместе с семьей он не имел права.
1/9/1941 из города ушел на восток последний эшелон с эвакуированными, но большую часть дороги мы проделали пешком. Остановились через две недели в Харькове, и там нас нашел отец. Оказывается, что из 40 человек, направленных по партийной мобилизации в сформированный городской партизанский отряд, в последний день перед оставлением города, на место сбора партизан пришли всего два человека!, отец и еще один еврей, по фамилии Эрлих. Украинцы на сбор "в партизаны" не явились, а партийный начальник и представитель НКВД, которые должны были вывести отряд в лес к месту будущего партизанского лагеря и к складу оружия и продовольствия - смылись на восток еще раньше... Отец пешком, через последнее "окно" в немецком окружении выбрался в Харьков. В бывшей украинской столице всех беженцев и эвакуированных из других областей республики отправляли дальше, вглубь страны. Нас отправили в Мордовию, привезли на станцию Оброчное, и оттуда повезли в село Рождественское. Дали мне работу в колхозе, возчиком на лошади. Но пробыли мы там совсем недолго.
В Мордовии наступили холода, а у нас ни у кого не было теплых вещей, в колхозе уже негде было размещать новых эвакуированных, и часть беженцев быстро отправили назад, в Саранск, чтобы нам нашли другое место. Отец у меня был человеком решительным, пробивным, и на станции Саранск он увидел на запасных путях три пустых "классных" пассажирских вагона. Он сделал в этих вагонах три печки-"буржуйки", и беженцы из Украины и Латвии поселились прямо в вагонах. Отец пошел дальше, к начальству, и договорился, чтобы эти три вагона отправили на юг, если местные власти не могут обеспечить эвакуированным жилье и одежду. Наши вагоны прицепили к какому-то составу идущему в южном направлении, дали паек: хлеб, соленую рыбу и соль, и через месяц, в декабре, после долгих мытарств, мы уже оказались в Казахстане, в районе Кзыл-Орды, где в степи лютые холода были ничем не хуже сибирских.
Все больные, завшивленные. На станции Яны-Курган в местном эвакопункте нас выгрузили из вагонов и отправили по степным колхозам . Наша семья поселились в заброшенной сыльными корейцами фанзе, с окнами без стекол, отец начал работать в кузнице при МТС . Корейцы , высланные с Дальнего Востока, дали нам мешок риса, и наша жизнь стала налаживаться. Рядом казахский рыбколхоз, на лодках по реке в райцентр возили рыбу, и мы уже не голодали.
Меня направили на курсы трактористов, а через пару недель, в конце января 1942 года, я получил повестку в армию. Прошел медкомиссию, а на мандатной увидели запись - "курсы трактористов", и сразу направили в танковые войска . Вскоре после меня в армию забрали и моего отца , в армии он служил шофером.
Г.К. - В какую часть Вас направили служить?
М.Э. - Попал я на формировку 10-го отдельного ТБ (танкового батальона) в Приволжский ВО, и уже в марте 1942 года принял свой первый бой где-то в районе города Шахты, в качестве механика-водителя. Батальон состоял из трех рот, по 10 танков Т-26 в каждой, и три танка были в отдельном взводе при штабе батальона. И с этими "консервными банками", вооруженными 45-мм пушкой и оснащенными слабосильным мотором, нас отправили на передовую. Я успел принять участие в 2-3-х боях, потом меня ранило.
Наша рота прикрывала отход на одном из участков, началась бомбежка, и мы с башнером выскочили из танка. Лежим на земле, и тут в танк прямое попадание бомбы, а мне врезаются осколоки в лицо, все залито кровью, срезаный осколком кожный лоскут со лба падает на лицо, а один проникший внутрь осколок перебил зрительный нерв. Отвезли в санбат, потом эвакогоспиталь, оттуда санпоездом на Восток, в госпиталь в Чирчике, и через месяц-другой я выписался в батальон для выздоравливающих, куда приехали "покупатели", и всех бывших танкистов привезли в город Вольск, где началась формировка 4-го механизированного корпуса, и я попал в состав 20-го ТП (танкового полка), входившего на тот момент в состав 36-й мехбригады под командованием полковника Родионова. Здесь мы получили танки Т-34. В ноябре 1942 года нас перебросили к линии фронта, и 19/11/1942, мы, протаранив оборону немцев, вошли в прорыв. Как говорят командиры - "вырвались на оперативный простор". Слева и справа - никого. Дошли до Калача, и здесь начались танковые бои. Мой танк подбили, и нас, двоих уцелевших из экипажа, отправили в мотострелки. Дошли мы в итоге до курской деревни Панино, и здесь нас снова пополняли и переформировывали, и позже влили в состав Воронежского Фронта. Наш полк стал 44-й гвардейским ТП, бригада - 8-й гвардейской механизированной, а корпус -3-м гв. МК.
На Курской дуге, наша бригада, по моему мнению, особо активного участия в боях фактически не принимала, по крайней мере, я из этого периода ничего особенного не запомнил, но в августе месяце, на территории Украины, уже в Полтавской области, нас ждали тяжелые бои. Мой танк подорвался на мине, я стал "безлошадным" и когда подошли к Днепру, то всех "пеших танкистов" отправили в пехоту. Из нас сформировали передовой отряд бригады из 35 человек, добровольцев-танкистов, который должен был первым переправиться через Днепр и захватить плацдарм на правом берегу.
Г.К. - Как проходила переправа через Днепр?
М.Э. - Переправлялись в районе Кременчуга, ночью. Весь отряд добровольцев перед форсированием выстроили, и объявили что те, кто останутся в живых, приказом Верховного, будут представлены к званию Героя Советского Союза. Мы на плотах двинулись через реку, но на середине Днепра нас заметили, стали бить из минометов по воде, и стрелять по нам из пулеметов с высокого противоположного берега. Мы достигли правого берега, поднялись под плотным огнем в атаку и захватили часть немецкой траншеи на бугре. Радист передал, что плацдарм захвачен, и из бригадных тылов стали перебрасывать через реку всех, кого наскребли на расширение плацдарма. Вслед за нами переправился сводный торяд, под командованием командира минометного дивизиона , еврея из Белоруссии майора Герчикова, состоявший из бригадной роты автоматчиков и "сборной" со всех тыловых подразделений. Пока к нам на помощь подошла пехота из какой-то стрелковой дивизии, мы за двое суток отбили 12 немецких атак, и дважды немецкие танки врывались на наши позиции, и просто стирали наши окопы своими гусеницами. Артиллерии с другого берега била и по танкам, и по нам...
Короче - там "весело было". Из передового отряда, первым форсировавшим Днепр, в живых осталось 11 человек, но Героя дали только одному, и как вскоре "выяснилось", на нашу группу выделили всего три Золотые Звезды, две из которых, как нам потом говорили " всезнающие штабные писаря", якобы, "застряли" в штабе корпуса на мундирах у начальства. А может такого и не было... Моему другу Кобзенко дали орден Красного Знамени, а мне сказали - "Жди, твой наградной в штаб фронта уже послали", и в итоге я ничего за Днепр не получил. Через несколько дней я был ранен осколками в ногу, но ранение было не тяжелым, и через месяц я вернулся в строй.
Г.К. - Были еще моменты, когда "безлошадных" танкистов отправляли воевать в пехоту?
М.Э. - В третий раз это произошло осенью 1944 года под Ригой, в окружении. Мой танк подорвался, и я опять уцелел. Положение наше было очень сложным, и отправку в пехоту я воспринял с пониманием. Мотострелки наши были побиты, и всех танкистов, потерявших в бою свои машины, всех, кто мог держать автомат в руках, отправляли в окопы. Я в "шкуре пехотинца" чувствовал себя довольно уютно, поскольку хорошо стрелял, и на спор попадал с трехсот метров из винтовки в стакан с водой.
Г.К. - После Днепра куда пролег Ваш боевой путь?
М.Э. - Если продолжить рассказывать в хронологическом порядке, то было следующее.
После боев на Днепре нас вывели на переформировку в город Виев под Тулой.
Здесь мы получили новую технику и обмундирование, и только в мае 1944 года нас погрузили в эшелоны и выгрузили где-то под Духовщиной, кажется, на станции Лиозное. К нам в полк прибыл тогда сам генерал армии Черняховский, по-товарищески разговаривал с простыми танкистами. Молодой, красивый генерал, который с первых же минут общения внушал доверие и уважение к себе. С началом июньского наступления мы, как бы не спутать, от Богушевска шли на Лепель, повернули на Минск, и прорвались до Вилейки к 3/7/1944. Тыловые службы от нас безнадежно отстали, так нам горючие, снаряды и питание сбрасывали на парашютах. Когда все танки вышли из строя, наш батальон перевели на ленд-лизовские машины "Валентайн", вооруженные 57-мм пушкой, и обладавшие слабой вязкой бронй. На месте из танкистов создавали экипажи по 3 человека и сажали на эти танки. Уже седьмого июля мы вышли на подступы к Вильнюсу, и встали напротив ж/д моста, от него шла улица Витебская. Через два дня мы взяли в атаке городской вокзал, и тут нас вывели из города и колонну бригады развернули на Укмерге. Группу танкистов на грузовых машинах отправили на ближайшую ж/д станцию в тыл, где на путях стояли два эшелона с танками "Шерман", которые мы получили вместо наших подбитых в боях за Вильнюс "Валентайнов". Пошли на Паневежис, и под Радвилишкис нас ждал встречный бой с немецкими танками в чистом поле...
А у этих "шерманов" броня ужасная... Потом бои за Шауляй. Мой танк отправили днем в разведку. В 5 километрах от Шауляя мы вышли к мосту, на прикрытии которого стояла батарея зениток. Наш танк рванул по мосту, и мы эту батарею "проутюжили". Командир полка подполковник Шишак, видел все это с высотки и орал по связи - "Куда вы прете!?", думая, что мост заминирован, и вместе с нами сейчас взлетит на воздух, и ведь действительно, мост был подготовлен к взрыву, оставалось только повернуть ручку на "машинке" с проводами... Повезло... Наш экипаж ворвался на окраину города и въехал на территорию кожевенного завода. Стоят цистерны со спиртом, мы набрали себе две канистры, и тут получаем приказ по рации - "Атаковать аэродром на северо-западной окраине". Мы добрались до аэродрома, а там еще у взлетной полосы стоят с десяток самолетов, и техники готовят их к боевому вылету. Немецкие зенитчики застыли у своих орудий. Нас там просто не ожидали... Там мы здорово "порезвились", всех и вся разнесли в клочья. Что еще мне запомнилось из "литовских событий"?
Ночной бой под Жагаре. Или прорыв на Ионишкис, когда ночью немецкие регулировщики, приняв нас за своих, направляли нас по дороге.
И все же, наверное, бои за Шауляй были самым ярким эпизодом лета и осени 1944 года. И по своей напряженности, и по трагизму, и по насыщенности боевыми событиями и по значимости наших успехов. Тогда же, в сорок четвертом, я был снова ранен в ногу но меня вытащил с поля боя наш батальонный санинструктор Яша Хейфец, отважный и умный парень, наш поэт.
Г.К. - Ваша бригада до самого конца войны действовала на территории Прибалтики?
М.Э. - Да. После Литвы нас перебросили в Латвию. Наш полк был здорово побит немецкой авиацией в районе Мейтене, и нашему комполка Шишаку тогда осколком оторвало руку. Потом мы наступали на Митаву, мой танк через лес вышел к карьеру, от которого шла железнодорожная ветка. Эта "железка" была заминирована немцами, и мой танк подорвался, оторвало гусеницу. Что там еще происходило?
Бои за Ауце, который мы удерживали трое суток, находясь в окружении, и атака на город Бауск, где бригада потеряла все танки и почти всех мотострелков, и нас вывели на переформировку, куда-то в район станции Вайнода. В октябре 1944 года, после пополнения людьми и техникой, мы, минуя реку Лиелуппе, пошли на Текаву, и на Ригу, и здесь нас немцы отрезали от своих. Тылы бригады, включая штаб и санбат, были перебиты немцами, и наш танкист Павел Гвоздев вынес на себе знамя бригады.
В этом окружении, в 12 километрах от Риги, мой танк "накрылся", и наш экипаж отправился воевать в пехоту. Нас там очень выручила поддержка авиации, которую в тяжелые моменты вызывали приданные танковым командирам авианаводчики .
Бои под Тукумсом, под Либавой и Приекуле. До конца войны наша бригада воевала на разных участках фронта против Курляндской группировки противника, все время перемещаясь по линии соприкосновения с противником.
В июне 1945 года нас погрузили в эшелоны и направили на Восток, и уже в Свердловске нам стало ясно, что мы едем на войну с Японией. Но воевать с японцами нам не пришлось. Где-то за Читой, разведбат корпуса, ехавший в головном эшелоне, "нашалил", и по пьянке " со стрельбой" разгромил вокзал, и старшее начальство приказало - "Корпус не разгружать!", и доехали мы до самого "тупика", оказавшись в итоге в районе между рекой Уссури и озером Ханко. И пока части корпуса собирались "в кулак", боевые действия начались и закончились без нашего участия в боях. Осенью сорок пятого года корпус перевели в Порт-Артур, где началась мирная служба.
Вот, вкратце, я вам весь свой боевой путь рассказал.
Г.К. - Механик-водитель танка, проведший на передовой три с лишним года и оставшийся в живых случай редкий. Никогда о своем везении не задумывались?
М.Э. - Во-первых, это не три года "чистого фронтового времени". Надо учитывать, что мы были на нескольких переформировках, мне пришлось четыре раза после ранений лежать в госпиталях или в корпусном санбате. Я три раза подрывался, трижды горел в танках, и два раза мой танк был подбит. Но выжил... Если механик-водитель опытный, войной битый и ученый, то шансы выжить у экипажа есть, а если еще и командир толковый, то торопиться записывать танкистов в покойники не стоило.
Очень многое в танковом бою зависит от командира. У меня в 1942 -1943 годах, был комбат Алабушев, бывший школьный учитель с Урала. Смелый и умный офицер. Так он своих танкистов умел сберечь, и при этом выполнить поставленную боевую задачу. Золото был человек... Что еще добавить... Труд механика-водителя на войне очень тяжелый... И "хлеб его горький"... Я в атаки ходил всегда с открытым люком, и ничего, ... обошлось... Все было отдано на волю случая. Никакого мандража, страха, или особого волнения я перед атаками не испытывал. Смерти не боялся, но всю войну опасался одного - попасть в плен, и был готов без промедления застрелиться, если бы такая угроза стала бы по-настоящему реальной.
Г.К. - Я посмотрел на Ваш офицерский послужной список, и меня удивило следующее. Два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны Вы получили в конце 1956 года. Награды за выслугу к тому времени уже отменили, да и Ваш армейский и фронтовой стаж тогда не дотягивал до "ордена за выслугу лет".
Но почему в 1956 году был вручен орден Отечественной Войны? Вроде после войны им уже не награждали, если не считать "юбилейных" орденов ОВ в 1985 году.
М.Э. - Эти два ордена за участие в подавлении Венгерского мятежа в 1956 году.
Кстати, тогда было последнее после войны награждение отличившихся офицеров орденами ОВ и Александра Невского. Орден Красной Звезды, я получил, будучи уже командиром танкового батальона, за прорыв в Секешфехервар, первым комендантом которого мне довелось стать. А орден ОВ 2-й степени был мне вручен за взятие города Мишкольц, при котором мой батальон потерял только убитыми 21 человека.
Венгерские женщины и подростки ложились на дороге перед танками, наша колонна останавливалась, и тут, с боков, нас забрасывали гранатами и бутылками с горючей смесью, убивали танкистов снайперским и пулеметным огнем из засад. Неразбериха... Страшные дела... А мы же не могли по этим женщинам танками проехать, "проявляли гуманность и выдержку"...
Г.К. - А остальные награды за что получили?
М.Э. - Первой моей боевой наградой была медаль "За боевые заслуги", полученная за сталинградские бои, выжившим танкистам из экипажей тогда сказали прямо - "лимит на ордена закончился". За Курскую Дугу в батальоне никому ничего не дали, и за Днепр я не получил ничего, да и в принципе орденов не ждал, прекрасно понимая, что тут с моей национальностью "ловить нечего", в плане орденов "по пятой графе" зажимали постоянно. Хотя было одно исключение - моему комбригу, полковнику Кремеру дали Героя Советского Союза, но в данном случае сам Верховный приказал так наградить комбрига, поскольку наша бригада первой прорвалась к Балтийскому морю.
За бои под Шауляем и за танковый таран немецкой самоходки "Фердинанд" меня наградили орденом Славы 3-й степени, за бои в окружение под Ригой вручили орден Красной Звезды, и в начале сорок пятого года, за танковую атаку под Либавой, я был награжден вторым орденом Красной Звезды.
Г.К. - Танковый таран считался вещью неординарной?
М.Э. - Не думаю, хотя, ... такие случаи сразу отмечались приказом по корпусу или по бригаде ... Те, кто видели поле боя под Прохоровкой, потом рассказывали, как "танк лез на танк"... Танковый таран это не только акт самопожертвования, но и возможное для экипажа спасение в безвыходной ситуации.
Технически это можно было выполнить просто. Башню развернули назад, и на полной скорости врезались в бок самоходке. Выбора не было. Снаряды у нас закончились, а выйти из боя мы бы не смогли, шел танковый бой в упор, "на расстоянии пистолетного выстрела", и попытайся мы развернуться и отойти, нас бы сразу сожгли...
После боя об этом таране доложили командиру корпуса генералу Обухову, и он приказал меня доставить к нему в штаб. Позже мне довелось еще несколько раз встречаться лично с Обуховым, когда собирали лучших механиков-водителей корпуса по приказу комкора, а также в 1947 году, когда очередная встреча с Обуховым круто изменила мою армейскую судьбу.
Г.К. - Почему встреча с Обуховым стала для Вас судьбоносной?
М.Э. - Была в конце 1945 года одна трагическая история, которая для Вас может показаться в какой-то степени нереальной, но, тем не менее, этот случай был...
Произошло следующее. Мы стояли в Порт-Артуре. В городе был офицерский клуб, каждый день в котором устраивались танцы для офицеров определенного рода войск. Скажем, в пятницу клуб отдан пехотинцам, в субботу там отдыхают летчики, а в воскресенье офицеры - танкисты. Молодая красивая женщина, военврач, капитан медицинской службы, то ли законная, то ли "полевая жена" нашего нового командира бригады генерала Николая Лукича Манжурина, пошла на танцы в клуб, в день, когда там собирались летчики. И кто-то из пьяных летунов к ней пристал, и как потом говорили, даже ударил, она прибежала в штаб, где генерал отмечал какое-то событие, и был сильно под "мухой". Генерал, узнав, что его жену оскорбили, приказал вывести роту танков, и расстрелять, разнести офицерский клуб вместе с летчиками в щепки. К моему невезению, вывели как раз танки нашей роты, и приказ был частично выполнен - несколько снарядов были выпущены по клубу... Это было больше чем ЧП, и дело всячески пытались "замять".
Нас, простых танкистов, после допросов отправили во Владивосток, где проходило окончательное "следствие". В итоге: генерал-майора Манжурина отправили в Прикарпатский ВО, с повышением в должности, командиров танков "участвовавших в мероприятии" все же отдали под трибунал, а экипажи разогнали служить по гарнизонам Крайнего Севера. И я, вместо ожидаемой демобилизации "по Указу о трех ранениях", оказался аж за Чукоткой, на острове Врангеля, где находился небольшой гарнизон.
Через год, в июне 1947-го, я заболел воспалением легких, но врач гарнизона отправил меня с подозрением на туберкулез на Большую Землю, и после выписки из госпиталя, направили дослуживать на станцию Галенки, в отдельную роту танков "Валлентайн".
И вскоре туда прибыла комиссия с проверкой из Генштаба, в составе которой был мой бывший комкор Обухов. Он меня сразу узнал и с удивлением спросил - "Ты что здесь делаешь?!". Я рассказал, что со мной произошло, и Обухов сказал - "Тебе учиться надо", и распорядился, чтобы меня отправили на учебу. Я стал курсантом Омского танкового училища - ОТУ, был старшиной курсантской роты и окончил училище с отличием.
Попал после окончания ОТУ в Прикарпатский военный округ. В 1952 году, уже, будучи командиром танковой роты, я решил поступить в ЛВМА имени Кирова, но время выбрал неудачное, как раз в самом разгаре была "борьба с космополитами". Мне заявили - "Вы нам не подходите по возрасту!", и это была полная чушь, мне тогда исполнилось всего 29 лет. Я возмутился, передо мной извинились и сказали - "Вас могут взять только в Академию тыла и транспорта, и только на заочное отделение". И я согласился на такой "компромисс". Служил в 38-й Армии, но выше майора не дослужился. Начальник штаба тыла армии предложил мне поменять отчество, мол, только тогда я смогу получить звание подполковника, но я наотрез отказался. Уволился из армии в отставку только в 1973 году. А не повстречай я тогда, в Приморье, в 1947 году генерала Обухова, иди знай, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь.
Г.К. - По Вашему мнению, в танковые гвардейские части шел особый отбор личного состава или нет? Скажем по национальному или возрастному показателю?
М.Э. - Я бы не сказал, что существовал какой-то особый критерий для набора в танкисты. Среди экипажей были люди разных возрастов и национальностей. Помимо русских и украинцев у нас в полку среди танкистов было немало евреев, татары, были представители различных народов Средней Азии, например, был казах Бахыт Буша, учитель Мамедов. Среди танкистов в экипажах были беспартийные и коммунисты, были восемнадцатилетние ребята и многодетные сорокалетние мужики.
Так что, по моему мнению, не было какого-то специфического отбора.
Г.К. - А в танкодесантники в бригаде кого набирали?
М.Э. - В 1943 году под Сталинградом на броню постоянно сажали штрафников.
Кроме них у нас были свои "штатные роты" танкодесантников, из мотострелковых батальонов бригады. Наш 44-й гвардейский ТП состоял из трех батальонов, и мог насчитывать в своем составе до 90 танков. Так на каждый танковый батальон давали свой "постоянный" батальон иил роту мотострелков для распределения танкодесанта по машинам. Я долгое время, целый год, воевал вместе с ротным Колей Буйновым, Героем Советского Союза, подбившим в одном бою связками гранат два немецких танка "тигр". Настоящий был друг. Кто еще запомнился из танкодесантников? В конце сорок третьего года к нам в бригаду прислал большое количество бывших зеков, и распределили по ротам в качестве автоматчиков. Запомнились из них Быков, Терехов, но самой колоритной фигурой был некий Коля Антусов, имевший до войны по совокупности 17 судимостей. Танкодесантники и экипажи всегда жили между собой дружно.
Г.К. - Как Вы относились к солдатам противника?
М.Э. - К немцам, как к противнику, я лично относился с уважением, особенно к танкистам. Это был прекрасно подготовленные вояки. И даже в Курляндии, весной сорок пятого, когда у них не было шансов на успех, немцы держались стойко, пока не получили приказ от своего командования сложить оружие. Незадолго до конца войны нам пришлось поддерживать наступление нашего Эстонского стрелкового корпуса на немцев. Этот корпус был сильно побит, после боя трупы складывали штабелями, но наше продвижение вперед было нулевым, за каждый метр земли немцы, даже находясь в "котле", бились до последнего патрона.
И к пленным немцам я относился спокойно.
В бою давил всех безжалостно, но после боя у меня никогда не было желания убивать безоружных, взятых в плен. Доходило до абсурда, у нас на батальонной кухне три месяца подсобными рабочими у повара были два пленных немца, и когда, в конце концов, бригадный "особист" стал требовать, чтобы этих пленных изъяли и отправили в лагерь, то весь батальон возмущался.
Г.К. - В судьбу на фронте верили?
М.Э. - Только в нее и верил. А как иначе осмыслить сам факт, что я остался в живых, один из четырех братьев?.. Видимо, все было предопределено свыше...
Под Ригой, в окружении, когда мы остались "безлошадными", то ночью вырыли себе окопчики, и стали решать, что делать дальше. Обстановка неясная, где наши, где немцы - не поймешь. Командир приказал башнеру Попову пойти на разведку, на что Попов ему ответил - "У меня восемь детей. Если со мной что-то случится, кто их будет после войны кормить?". И я вызвался пойти в разведку вместо Попова, а он лег спать в моем окопчике.
В ночном лесу, я нарвался на троих немцев, но успел первым дать очередь из автомата и убить их. Возвращаюсь назад, а от Попова ничего не осталось. Немцы бомбили наугад наши позиции, и бомба попала прямо в мой окоп, где находился Попов...
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
