Абесадзе Платон Давидович

Год рождения – 1922-й. В Тбилиси родился. В этом самом доме, где мы сидим. Что в нем примечательного? Коридор и 4 комнаты… раз, два, три, четыре. Это – палаты! Ещё подъезд есть и приёмный покой. Он строился, как больница. Какой-то инженер по фамилии Канделаты [Так у автора. – Прим. ред.], женатый на русской женщине, решил переселиться из России в Грузию и организовать частную практику. Деньги имел. Он жене сказал: «Вот план больницы, езжай, строй, а когда уже закончишь – я тоже приеду, и будем там частную больницу иметь».

Это солидная больница была бы для того времени: 1919-го года. Ну а из-за революции та дама решила быстро дом достроить, продать и вернуться в Россию к мужу. Мой отец этот дом и купил по дешёвке.

Как жилось перед Второй мировой войной?

Перед самой войной – представьте себе, неплохо жилось. Правда, наш доход был очень маленький, но когда я начал работать, зарабатывать – то по всему ожидал, что вот-вот будет лучше, но тут – война. И – всё.

Жили мы – очень бедно. Мать моя, которая рано овдовела – героическая женщина. Без образования совсем. Поэтому у неё не могло получиться устроиться на какой-нибудь серьёзный объект и там работать: прокормиться было трудно. И она пошла на работу в клуб Плеханова уборщицей. И вот так мы на её зарплату тогда жили. Я учился в школе, а когда семилетку закончил – решил пойти в техникум, потому что в нём – стипендия. И я как-то помогал матери.

Был ли у Вас тогда, допустим, велосипед? Ну, или часы, радиоприёмник…

У меня – нет. Откуда?! Что Вы! У меня – ничего не было. Велосипеда тоже. Ничего не было, нет…

Как Вы узнали, что началась война?

Везде объявляли: как, что… а как я лично узнал – на работе. Это был проектный отдел, конструкторский. У нас там радио висело.

Как восприняли объявление войны?

Представьте себе, что не было тревоги. Ну, неприятно, конечно. Но все были уверены, что мы погоним их. И тогда стало плохо, когда они нас погнали. И вся кадровая армия оказалась в плену у немцев. И оголившиеся фронты все. И рвались они к Москве. Отступление – воспринималось очень горько. ОЧЕНЬ горько!

Какие причины Вам называло правительство?

Ну, какие «причины»? Что, на фронте никто не бывал?! А «Правда» писала что угодно… Вот, мол, наши переходы на запасные позиции – и так далее. Никакой информации не получишь, ничего абсолютно.

Особенно тяжело было, когда Сталинград был и там шли бои. Очень тяжело переживали наши. Сталинград – если бы взяли немцы, то повернули бы на юг – и пошли бы в Грузию! И вот этого – никак не могли мы терпеть.

Когда началась война, мне было 18 лет и 8 месяцев. Возраст – призывной как раз. А я всего на месяц раньше, 15-го мая, устроился на работу на станкостроительный. И вступил там в комсомол, и был активным комсомольцем.

Один профессор меня взял, в учительскую позвал – и сказал: «Хочу из тебя сделать конструктора». Ну, я – молодой парень. Это для меня просто мечта была! Вообще любил технику. И с удовольствием, конечно, согласился. Он – профессор, доктор технических наук – жил далековато от меня. Но – сказал: «Придёшь ко мне» и дни назначил. «Вот в эти дни, в такое-то время, по 2 часа я тебе буду лекции читать о проектировании станков».

Это было в январе-месяце, когда я должен был переходить на дипломный проект. И сдавать. И он мне дал задание на проектирование. Остальным всем давали на один день задание – техническое. А мне он дал – на проектирование! И ещё помогал его выполнять.

15-го мая он меня отвёз на станкозавод Кирова – и отдал в конструкторский отдел. Прошло 5 недель всего-навсего – и война началась. А у меня – призывной возраст. Я получаю повестку из военкомата, иду туда – и мне говорят: «Проходи медицинское обследование». Я прошёл – и сказали: «Сегодня вечером в 18 часов – в поезд».

Настолько это всё получилось быстро… я и оглянуться не успел. Только домой сходил попрощался – и уже 18 часов. Посадили в поезд. И поехали мы в Новочеркасск. Там были курсы артиллерийских воентехников. Они хотели видеть людей с техническим образованием. Потому что технически сильных в этих самых дивизиях и полках – не хватало. И думали из простых инженеров и техников сделать артиллерийских мастеров.

Отсюда выехали как раз 22-го июня – и через три дня там были. Поезд шёл через Азербайджан, Северный Кавказ, и – туда. Приехали – и начали учиться с тем расчётом, что через 2 года мы должны стать офицерами технической части. Но кто тебе даст это делать? Уже Киев взяли. А мы здесь, в Новочеркасске, хотим два года учиться [Cмеётся]. Получилась ерунда. Вдруг получают приказ: «На 6 месяцев переходите!» Значит, всю программу перестроили на 6 месяцев. Ну, во-первых, там питание неплохое было. Однако, работали – чертовски!

Потом – представьте себе: два года до шести месяцев сократили! Мы сперва в палатках жили, палаточный городок сделали. Проходит время – немцы уже и Киев взяли, перешли Днепр, сюда… – ну, давай делать двухмесячные! А перешли на двухмесячные – и кто-то подумал строить казармы. Привозили кирпичи. В такое-то время! Немец – перед носом! И все курсанты думали: «Сейчас нам раздадут оружие, винтовки, и только пошлют, как солдат, туда». В стране – тяжело очень. Все фронты – открыты, Вы знаете…

Я – ну, буквально – могу встать на колени перед Сталиным за то, что он сделал в таком положении. И всё исправил, и так наладил производство танков и производство самолётов, что они превосходили немецкие!

Значит, двухмесячные уже курсы. И через полтора месяца – нас на экзамены. И дали мне один кубик: младший техник-лейтенант. У кого было инженерное образование – не у всех, конечно, но у них тоже – дали два кубика. И – ждём, что будет.

Получаем приказ Сталина и командования, что закавказских – в Закавказье. Здесь дивизии сформировались – а туда нужно уезжать. А мы и во сне не думали, что Кавказ – под немцем! И вот посадили опять в поезд и туда привезли. Привезли, передали в распоряжение ЗакВО, Закавказского военного округа, и меня определили в Ереван. Там армянская дивизия формировалась, и нужны были кадры.

81-я дивизия. Нас было четверо из этой группы: три грузина и один казах. И вместе в одной комнате поместились, приступили к работе. То есть, приводить в порядок всё это вооружение и следить за ним.

У нас были очень хорошие командиры, ещё царского времени. Одно здание выделили офицерскому составу, а остальные – их семьям.

Там была дивизия до этого – интернациональная. Перед нашим выездом эту дивизию сорвали – и на фронт. А бытовое их имущество всё оставили нам. Что было очень хорошо? Что оставили нетронутой совершенно библиотеку! Для меня это был золотой фонд! Я пошёл туда, перебрал всё. И, что касалось нашего вооружения – там были пушки, гаубицы, потом пулемёты – «Максим» был, пулемёт, потом винтовки были, все-все книги были! Я их набрал, сложил в чемодан все, а вот Русский язык – не умел… в смысле – говорить…

По-Русски – не умели?!

…не умел. Техникум кончил – два слова подряд не умел говорить по-Русски [Cмеётся]. А ещё попадаешь в армянскую дивизию: там командиры – армяне, и тоже по-Русски ни бум-бум [Cмеётся].

Но были там, слава Богу, и Русские офицеры. С ними связи были. И я нажал на себя. Давай читать, пытаться развиться – и техническая литература меня очень сильно привлекла! И я вооружился этими делами. Хорошо выучил и гаубицы, и пушки… главное – пушки! – и пулемёты, всё. Приборы, начиная от бинокля – кончая стереотрубами… и я всё это взял и изучил хорошо. Сидел днями – и читал. Там ребята берут молотки, ключи – и разбирают или собирают пушки, готовят к манёврам… – а я книги читаю.

После этого я целый год был в Ереване. Там происходило формирование дивизии, а моё дело было такое, чтоб у меня орудия были всегда налажены, чтобы точность была у них и ходовая часть хорошо работала всегда. И я это, конечно, делал.

В дивизии было три полка: пехотные и один артиллерийский. Вооружение – это просто смерть, что было. Вооружение – какое?! В артиллерийском полку у нас 570 человек, так? Было 4 батареи с горными пушками 1909-го года, к которым имелось только по 4 снаряда. Больше – всё. Все они были сняты с производства: ни пушки не выпускались, ни снаряды. И вот это называется «батарея». И – 4 таких «батареи»! Плюс – две батареи (правда, современные): гаубицы 1938-го года, хорошие. Две батареи – значит, 8 гаубиц.

Ну, мы их налаживали, настраивали, как положено, по инструкции, по всем правилам. И так мы провели целый год. И вдруг получаем приказ по тревоге подняться и выехать на фронт! Туапсинскую группировку начали окружать немецкие войска. Наши там попадали в окружение целой армией, на этом самом участке. Ну, нас – опять на поезд. С поезда – на корабль «Калинин». Туда перегрузили всё – и поехали.

По дороге было нападение на нас: подводные лодки Германии. Но очень хороший был капитан: так маневрировал, что не попали они по нам! И два самолёта потом, после этого, прилетало истребителей, и – тоже всё мимо нас.

Правда, одна бомба взорвалась близко, сделала дырки в корабле, но всё матросы сразу же заделали – и мы продолжили дорогу до Геленджика. Там надо было высадиться. Но Новороссийск уже находится в таком положении, что там никак нельзя было высаживаться. Но мы – смогли, и сразу, с ходу – давай занимать позиции! Тут уже, знаете – горячие бои. Хотя и Сталинград идёт, и немцам вроде бы не до Кавказа.

Тяга была – конной. И гаубицы были на конной, да. Шестёрка коней – тянет.

Нам дали на батарею по 7 винтовок. Иранских [Cмеётся]. И где-то по 20-25 патронов на них. И больше нету. Иранских патронов – они не подойдут, если к нашим… а наших винтовок – и не было. Об автоматах – и речи не может быть. Вот такое было положение.

А потом – раз не хватало оружия – раздали сабли [Cмеётся]. И как ты хочешь воевать?! Сабли, конечно, побросали. Ну потому что – что это за оружие против вооружённых автоматами?! Против немцев – ходить с саблями?! Это ж даже мешает. А так – бежишь… [Cмеётся] …все ребята побросали их.

Но хоть офицеров – нам надо было снабдить оружием, если уж солдат никак не вооружить. И командование дивизии добилось того, что разоружили милицию ереванскую! Нам шесть «Наганов» дали, значит… с патронами. Раздали командирам батарей. У нас самих – не было оружия, хотя мы тоже, как офицеры. Отдали всё им. Некоторые из «Наганов» неисправны были. Сразу отремонтировали.

И командиры взводов тоже без оружия были. Вот в таком составе мы и поехали туда, вся дивизия.

Представьте себе, что против нас стояло. Румынские части! Наша дивизия перешла в атаку. Не знаю, отчего-то мы их испугали – и они удрали. Удрали – и наши продвинулись на 25 километров! Ну, это даже какой-то успех вроде.

Но в это время… сами там уже знаем всё хорошо: лощина, лес. Свои пушки расположили так, чтобы отбить атаку, если будет. А если будет продолжительная атака – значит, у нас снарядов уже не окажется. Простояли там дня три. На четвертый день – вдруг: тра-та-та-та-та-та, тра-та-та-та-та-та – и из леса выходят немцы!

Наших армян – всех переловили они, в плен взяли. А после войны получился приказ Сталина, что «такая-то дивизия опозорила Красную Армию» и так далее. Такое – и действительно – это же позор. Это же позор! Правда, вооружены они были очень плохо, но всё равно так нельзя было: прогнал на 25 километров – и потом, как чёрт-те что, сдаёшься в плен!

В общем, вместо румын немцы перебросили туда свои немецкие части – и они эти 25 километров обратно отняли, которые мы прошли. И выходят уже на поляну напротив нас! Что же делать? Командование решило отвечать орудиями. Но снаряды там – одни фугасные ведь! И больше никаких нет. Хорошо, что танки не действуют, а то против танков фугасными не будешь воевать, правильно же? Ими – против пехоты надо, против укреплений там...

И командир полка распорядился пустить существующие боеприпасы на то, чтобы отбить атаку – а потом вынимать замковые части пушек, связь, панорамы – и давай отходить. Ну, что же: дали команду – надо выполнить. То, что было снарядов – мы выпустили в этот лес. С ними что было – не знаю… мы-то остановили их наступление временно: этим ударом по 20-25 снарядов каждая пушка – значит, там явно что-то страшное творилось.

Все замки забросали туда-сюда: взорвать было нечем, а пушки просто так и оставили. Собрались все – и давай отходить в Туапсе. Сзади нас стояла гора Семашхо. Снежная такая. А нам надо переходить через неё, и при том лошадей уже мало очень. И вот сделали заграждение: отступаем – и временами стреляем, чтобы немцы не подошли к нам вплотную. А сами растянулись – и идём.

Прошли все эти зоны: сосновые, потом лиственные, потом травы, как говорят, [Cмеётся] альпийские, и там уже снежная гора. Поднялись – теперь что? Надо вниз идти. И нашёлся человек, который мог действительно повести нас. Днём – не пройдёшь: самолёты. Они увидят – и всё: могут, как воробьёв, перебить. Ну, подождали до вечера, а там снова растянулись всем полком – и ушли.

К утру выходим – а там та дивизия, которую мы заменили. Сидит в этих самых лощинах. Их мало уже стало, потрёпанные уже сильно в борьбе с немцами… интернациональная та дивизия. Орут, ругаются, кроют матом нас всех… мы идём, но мы-то – ни при чём. «Артиллеристы, артиллеристы»… конечно, ругают за всё.

Дивизия растаяла, поймите: за три дня – не стало. Спускаемся с опущенными глазами, идём на Туапсе. Мы только к нему подошли – а эта дивизия бедная получила приказ обратно отогнать немцев. Вот наша дивизия за три дня исчезла – а они должны ещё отогнать!

Там стояли около Туапсе «Катюши». Они тогда только-только появились [Так у автора. – Прим. ред.]. И управлялись они моряками почему-то.

Дали тогда, знаете! Хотя и тоже ругались на «Катюш». Они вот дали залп – и эта дивизия потрёпанная пошла вперёд, и немцев отогнала, и отобрала свои километры, которые они заняли!

Ну, а мы – уже не сила. Никакая. Что такое артиллеристы без артиллерии?! И другого оружия нету, чтобы воевать. Остановились там, в Туапсе, ждём дальнейшего решения. Что же дальнейшее решение? Нас передали другой дивизии, пехотной. Эта была тоже «интернациональная». Но – хорошая, боеспособная дивизия. И оружие было.

Перебросили нашу часть на север, на Оскол. Там немцы не могли наступать, потому что не было сил и у них тоже. Они дрались в Сталинграде, а мы стояли всё на подходе охраняли.

Бои – очень тяжёлые были, голодали мы всё время до тех пор, пока не настала осень. А в октябре – и каштаны были. И дикие груши тоже. Хлеба – мы не получали. Сначала взяли каштанов наедаться – понос. У всех [Cмеётся]. Перейдёшь на грушу – а она скрепляет желудок. Но потом ухитрились смешивать и то, и то [Cмеётся] – и набивали себе животы.

В чём было дело – в том, что сзади нас горы и бездорожья сплошные; продукты – есть, но довезти – нечем. И вот что получалось: идёт пополнение, положим. Солдат останавливают и нагружают или одним снарядом 76-миллиметровым, или дают паёк на дорогу, чтобы поесть. И надо было пройти 30 километров по горам. Вот так. Снаряд – или же что-нибудь кушать. А что там давали кушать за это время? Когда снег пошёл – уже ни груш нету, ни каштанов уже не найдёшь. Снег – и всё. Стали давать или по 150 граммов овса, или кукурузу, или же головку бурака, буряка, да. Головка на каждого человека. Там в количестве не разбираются. И этого тоже не хватает.

Население местное там занималось заготовкой леса. Из такого леса – глуши [Так у автора. – Прим. ред.] заготавливали. Глуши – это очень ценный материал. Он идёт на модели для литейного производства. Он не деформируется от влаги. И может оформить очень многое количество деталей в литье. И они больше ничего не рубили, только вот это. И имели у себя бахчу… такой маленький участок, потому что они там жили тоже через магазины… и население такое редкое: один дом здесь, другой вон там, третий – там. В горах всё.

Это где? Какой район примерно?

Это район – где-то на Кубани, в общем. Какое-то из армянских поселений: там тоже армяне были. И сами мы три месяца там голодали сильно.

Перед нами – последняя гора, атаку которой мы должны поддержать артиллерийским огнём. Ту пехоту, которая находится впереди. Через гору надо было стрелять. Это – горными пушками всё. Там шла дорога. И был дом… такой русский дом, клеёный такой, с трещинами. И вот в этом доме устроил я своё подразделение, своих мастеров… все еле ходим, голодные. У них же там скамейки под стенкой: некоторые лежат на них, а некоторые – у печи, на печи. Огонь разжигаем – и около него лежим.

Ну, я тоже был худенький вообще (и сейчас не полный, но тогда совсем был худым), и я лучше выдерживал, чем остальные, кто покрупнее, потому что такие ребята пухли и умирали с голоду. Просто удивительно было: я – ничего ещё, ходил.

Тогда это уже не полк был, потому что весь потрёпанный, а из этих частей организовали отдельный дивизион. И ввели в состав 7-й бригады морской пехоты. Для той части это хорошо было, потому что этот отдельный дивизион должен был поддержать её.

Материальную часть – дали? Пушки?

Материальная часть – то, что было. Больше ничего не давали. Их тоже надо понять. Гаубицы только хорошие были. Нам удалось вытащить их не через горы, а потом под низом мы пробились – и вытащили.

Значит, мы к 7-й бригаде относились, как отдельный дивизион. Там меня постигла неудача. Техников нету, остался я один техник в дивизионе. И мне поручили, неопытному парню, которому всего-навсего 21-й год пошёл – 4 должности: начальник боепитания, начальник артиллерийской мастерской, начальник химслужбы и начальник автопарка. У нас ведь и автомобили тоже были брошены, в автопарке ничего нету. Химслужба – тоже не был специалист. Ну, боепитание – ещё ничего, а артиллерийское дело – это совсем хорошо я умел.

Вызывает меня по телефону командир полка. Был у нас один осетин. Я его всегда проклинаю, как только вспоминаю. Не человек он, а зверь был такой. Осетин, Сахроков. И он даёт задание, что тут-то в таком-то месте (а это километров 30 надо пройти, а наша машина там находится на ремонте; и то машина – какая? – полуторка!) передают мне бензин и масло. «Вот на этой машине ты погрузишь вот этот бензин, вот это масло – и привезёшь!» А дорог – совершенно нет!

Ну, дали приказание делать дорогу из брёвен. Брёвна резали, связывали меж собой – и эта бревенчатая дорога идёт на всё это расстояние, представьте себе! Машина, пока первая едет – брёвна шершавые, сверху кора – оно ничего машине. А как только облезет кора – она буксует: «Уууу, уууу…» – и жрёт солярку вовсю. Не солярку – масло.

Ну, хорошо. Приказ есть. Сразу взял одного шофёра, потом ещё одного ординарца – и пошли втроём. Кушать нечего. Дали нам абонемент на три дня: три головки на человека этого бурака…

И вот уже перед тем, как выходить из этого лесу, вдруг слышу: «Платон! Платон!» – кричит кто-то. Безлюдно. Что кричать? А там была образована продуктовая база. И на этой базе наверху сидит мой бывший студент, сокурсник. Георгадзе. Я смотрю – кто такой? Он выскочил, обнимает. Ну, узнали, конечно, друг друга. Это была радость большая. И он допрашивать стал меня: туда-сюда, как дела, приходите к нам туда…

Пришли, он достал консервы – и накормил нас хорошо. И набил нам всем троим вещмешки продуктами. «Вот видите, продукты есть – а доставить не можем!» Он и рассказал, что даёт солдатам в вещмешки, когда они идут на пополнение: или снаряды, или какую-то запчасть, а вот не может реализовать продукты. Ну, посидели, поговорили, конечно, немного…

Прихожу по адресу – машина отремонтирована, масло получил в бочках, три бочки 250-литровые бензина положил в кузов – и говорю: «Поехали». Поехали, а с этой дорогой – это просто мучение. Когда часть большая идёт – то у них хоть люди есть. Тогда толкают. А здесь что? Три человека. Лошади, что ли?

Но, слава Богу, находились люди, которые спешили проехать – и помогали. Поднимут на гору – а мы потом спускаемся. Хорошо это выходило.

А англичане хотели нам сделать помощь – и подбросили большое количество танков своих, «Матильд». Там в них никто не хотел садиться! Потому что даже крупнокалиберная винтовка могла пробить его броню, а при взрыве – взрывался сам танк целиком. И нашу дорогу эти танки английские разбили – всю! Там уже машинам трудно было идти.

На одной из гор – это была уже почти последняя – не доезжая до части, мы сделали привал. Уже ночь была. Увидели, что ребята там жгут огонь. Дубы… там дубовый лес. Срубили несколько. И штуки четыре бревна вот так положили [Показывает], на другом конце – горит. Он как загорится – и горииит вовсю! Дуб же долго пылает, потом обугливается. Его пододвинуть – и снова горит [Показывает].

Мы тоже примостились туда. Я сказал шофёру и солдату про горящие брёвна: «От этого до этого – ты будешь караулить машину, от этого – потом ты, а от этого – потом я». «Хорошо», – сказали. Тот пошёл караулить, и мы уснули.

Дуб даёт треск, когда горит, бросает искры. И проснулся я от того, что у меня шинель горит. Подхватила огонь. Я подскочил: ну, конечно, уже не до сна. Сбил кое-как пламя – шинель так и испортилась. Что интересно – с одеждой там никакой трудности не было: в тех местах я шесть шинелей заменил!

Выхожу к машине – масла нет. Украли. Ударили по голове ему. Думаю: «Боже мой, что делать?! Как я пойду сейчас?! Что я отвечу?!» Потому что уже февраль-месяц, сталинградцы уже подпирают, нас освободят – мы должны двинуться, вывести свои машины несчастные. Коней уже нету, сожрали всё, осталось два коня у меня. Я их в повозку в своей мастерской запрягал. А машины – для них масла нужно! И его как раз украли!

Ну вот я лежу… уже снег пошёл, февральский мокрый снег, сантиметров 30-35 насыпало. И вот я думаю: «Сейчас командир меня вызовет – и что же делать?» И он вызывает меня! Ему уже доложили, что масло пропало. Вызывает – и ругается вовсю: «Слушай, мальчишка! Такую службу нести – разве можно так?! На тебе же 4 службы разные!»

Я встал и пошёл ко второму командиру. А там километра три до командного пункта, где они находились. Иду – снег. Слёзы текут у меня: «Что делать?! Почему я попал в такую ситуацию?!»… мне обидно, что я будто бы негодяй, потерял и подвёл свою часть.

Сколько я иду – не помню, но вдруг – огонь спереди! С трассирующими пулями в мой адрес. Я – раз, упал. И вдруг вижу – и сзади у меня стреляют. Сзади – в меня – стреляют! И оттуда стрельба, и отсюда стрельба. Я посредине нахожусь. Значит, их стрельба вызвала ответный огонь наших солдат, пехотинцев. Не артиллеристов. Артиллеристы – из чего могли стрелять? Ничего ж не было у них.

Я согнулся, в этом снегу лежу, и вдруг на меня нападает сверху какой-то солдат, хватает: «Руки вверх!» Я поднялся. «Кто такой? Чего такой?» Я говорю: «Я такой-такой!» - «Ваша часть и ваш командир где?! Я сейчас поведу вас туда – и посмотрю, кто вы такой есть!»

Ну, взял, повели туда. У них всё было в горе вырыто. Земля вынута, потом палки забиты и сплетены, сделан шалаш, сверху закрытый тонким слоем земли. И внутри штаб организован. Вот туда и привели: «Мы нашли человека, который был на меже наших и немцев; ваш или нет?» А командир злой на меня – страх! «Мой, - говорит, - а вы – свободны». И как начал кричать, разошёлся! Потом достаёт наган: «Я сейчас же тебя пристрелю!» Ну что же? Пристрелить – пристрелить. Без суда и следствия? Меня? А у меня было две гранаты. Я выхватил одну, выдернул кольцо. Говорю: «Стреляйте!» А у него руки задрожали. Я говорю: «Положите обратно». Убрал. Плетёную дверь я толкнул, вышел. Гранату выбросил в ущелье, и она взорвалась там, а я обратно вернулся.

Ну, дальше написал он рапорт – и передаёт под суд. Тут я очень, очень переживал. Передаёт меня под суд за то, что я в такое положение часть поставил… потерял из-за своей халатности масло. И вот жду я этот суд…

Был начальник штаба – Ефремов такой. Красивый парень. Ему было лет 26, и он уже был майор. И так интересно – он майор, а командовал этим дивизионом – капитан. Он подошёл сам ко мне – и говорит: «Ничего, мы с тобой решим этот вопрос как-нибудь. Не беспокойся».

И в это время как раз сталинградцы прогнали немцев, освободили фронт, можно сказать, и в Краснодаре встал штаб нашей армии. И он послал туда рапорт по передаче меня под суд.

А у меня две лошади были, очень хорошие. Монгольские. Такие умнички… одна у меня сдохла в воде, когда я переплывал реку. Как раз весной, около этого Туапсе. Меня вызвали – и я этого коня утопил. Он был ростом небольшой, а я сидел на нём, поэтому он утонул, и я еле вылез из бушующей реки… Но тогда этот конь ещё был живой. И мы сели в телегу и поехали в Краснодар.

Настолько добрый человек был этот Ефремов! Майор, а вошёл в моё положение. Ну вот он же видит, что мальчишка должен вести 4 службы – и почти ни одной из них не может, а теперь ещё такая беда, в которую он попал.

Ефремов зашёл туда, начальнику штаба армии доложил: «Такое дело». Тот позвонил, позвал из спецотдела человека.

- Вы что-то получили?

А меня так поставили… я был как одетым? Обмотки на ногах, ботинки такие, знаете, еле держались, и солдатская форма. Только петлицы офицерские. И Ефремов доложил ему, что вот такое несчастье получилось, человека подают под суд, под трибунал. И он сделал это без разрешения Сахрокова!

Начальник спецотдела сказал: «Найдите его дело и принесите мне сюда». Они нашли, принесли, и он сказал: «Закрыть это дело. И – свободны». И меня освободили.

А когда мы вышли на Кубань – решило командование рядовой состав и всё имеющееся вооружение передать той дивизии, которая гонит немцев из Сталинграда. А офицерскому составу – перебраться в Туапсе, и там – на формирование. Я был начальником боепитания, весь учёт у меня в журналах, всё. Ну, учитывать химические службы было нечего, потому что там противогазы были только. И их побросали все. Почти ничего не было. И из службы нашёлся один лейтенант. Он помогал мне и какое-то что-то управлял. Как же я это всё делал? Руководить и управлять. Не знаю.

И что же. Когда начали формировать, Сахроков взял, всех офицеров – составил список, а меня – отставил в сторону. Решил меня не принимать в списки. Так я остался без должности.

Раз из тыла улучшилась дорога – снабжение улучшилось. А нам должны были давать, офицерам, ещё доппаёк – и всё это за три месяца вернули и дали. Ох, я и жрал-жрал, как говорится. За три дня у меня всего этого масла не стало [Cмеётся], уничтожил. И колбасу, и консервы. Я нажрался. И сижу жду, что будет.

Потом меня направили в штаб, в отдел кадров армии, и перераспределили. А иначе Сахроков меня не принимал в свою часть.

Меня направили в пехотный полк, который наступал на Луганск. С юга на север. Сразу определили в артиллерийский дивизион этого полка. Просто арттехником. Тут уже начальство – было хорошее. С ним вместе и воевали. Какой полк, какая дивизия – не знаю. Не помню. Полк был – интернациональный.

И прошли мы всю восточную Украину. Луганскую область. Поднялись на север, дошли до Курска. Там бои идут. И наш полк включился туда. И наш дивизион тоже. Когда я был свидетелем этих боёв – у меня просто дух захватывало. Дух – за своих, за армию!

И не знал, как величать Сталина за это дело, что за тот короткий срок армию привёл в вот такое положение. Тысячу танков выходит немецких – тысячу наших выходит. И там, на поле боя, сплошной артиллерийский и танковые бои, а наверху триста самолётов летят. И наши, и немецкие самолёты. Совсем за высоту – истребители борются, ниже – бомбовозы, и совсем низ – штурмовики. И – косят этих немецких танков! Вот гордость меня буквально душила…

Тогда мы были – Южный фронт. Потом, когда в новый полк вошли, этот фронт был Степной. Уже Ватутин был там, командовал фронтом. И потом, когда бои закончились, там уже пошли мы с юга. Жуков в центре Вторым Белорусским командовал – а Первым Белорусским Рокоссовский, и вот таким образом мы прошли юг Украины. Были в Черниговской, Сумской…

…вот в Сумской области немцы устроили нам встречный бой. Засаду сделали у станции… ой, боже мой... забыл… станция была такая. Ну, мы остановились. Станция была внизу, в овраге, в ущелье. Украинские горы – Вы знаете, что они не высокие, а пологие такие. А мы оказались с этой стороны, на горе. [Показывает]. И называлась она – Лысая. На ней оказался весь наш полк – и нас там задержали. Там было пастбище. А потом гора шла эдак вот кругом, и – уже лес на склоне. Кругом лес, и в конце этого леса, внизу – речушка проходила.

Командование решило подвезти мины из-за леса – сюда: чтобы не видно было… сократить путь – и здесь же поставить батарею. И открыть огонь, чтобы не дать немцам закрепиться. Меня вызывает командир полка, говорит: «А ну-ка, давай, организуй это дело». А у нас боепитание было – 21 повозка. И сказал, что за эту ночь надо всё и перевезти из базы, собрав такое-то количество мин.

Я сразу вечером поехал туда. Полночь – привожу первую партию, разгрузил, положил в штабеля, обратно поехал. Фронт – это не только борьба, это страшный труд. Какой труд делали при каждом переходе с одного участка на другой!

Утро уже рассвело, солнце уже, подъехали снова повозками… Все 20 я снова начинаю разгружать и устанавливать новые штабеля. А кони были у нас – почти белые все. А белые – очень хорошо видны сверху. Я там нахожусь, руковожу работами – и вдруг 14 «Хейнкелей» летят. И летят – сбоку. Знаете, когда он сбоку летит – он сделает заход на тебя. Это ясно: он уже заметил тебя – и хочет заход делать. Я дал команду: «Ребята, это по нам будут ударять».

А почему так получилось? Метрах в 150-ти стояла батарея с 203-миллиметровыми пушками. Они делали методический огонь всё время по тылам немцев. И не давали покоя им. А этот 203-миллиметровый дальнобойный – это Вы знаете, каким звуком и каким огнём?! Короче, видимо, засекли они его звуковой разведкой. Определили, где стоят – и передали авиации, чтобы разбомбить. А они залетели сюда – и пушек не заметили, потому что они хорошо были замаскированы. А заметили наши повозки. И они сделали поворот вот так [Показывает] – и зашли к нам. Я ребятам сказал: «А ну-ка, немедленно скрывайтесь, кто где может!» А эти прямо над нами пролетели. И вдруг передний ведущий даёт ракету вперёд – и все разом пустили бомбы на нас!

Представьте себе, какая была ситуация: 14 самолётов пускает по 4 бомбы по 250 килограмм. Я, конечно, сразу упал на свист этих бомб. Первую только помню. Когда она взорвалась – на меня что-то упало. Это убило коня – и конь упал рядом со мной. Это мне было такое «заграждение» конём. Но потом следующая – упала впереди меня. И вот – голова… [Показывает] …выломало кость, мозговой центр, и занесло сюда. Отсюда у меня, когда парализованным доставили, выломало. И когда они все пролетели, я поднял голову – а пилотка осталась там, уже в крови вся.

Всё, я ранен. И руку поднять не могу. Здесь порвана гимнастёрка, и на 13 сантиметров потом… тогда у меня было записано: рана 13 сантиметров. Вот эта. [Показывает].

Но – как счастье… Бог меня всегда охранял. В такие ситуации попадал… или не попадал, или же выходил из них невредимым или с меньшим поражением.

Поднялся я – и потекло… кровь – вовсю! На лицо течёт – и так течёт. А там, когда начинается склон – сосна была. Ветром её вырвало – и она легла туда [Показывает], а здесь яма была такая от корней. Я поднялся – и прыгнул туда. И там, оказывается, от бомбы осколок был тоже… горячий. Сел на него – вскочил! Пересел повыше, и – очень здорово: подъехали санитары из той части, которая из крупного калибра стреляла. Они, видимо, ошиблись сгоряча… – но всей нашей армии лучше было, чтобы не их бомбили, а нас: потому что это уникальные пушки такие, да… а немцы вместо них прилетели на какие-то повозки!

Меня сразу раздели, завязали голову всю, положили на повозку и отвезли на станцию… Боромля! Да-да, Боромля Сумской области.

Но до этого был такой случай у меня. Когда я разгружал и кончил уже разгрузку, подходит ко мне один сержант и говорит: «Товарищ старший лейтенант. У нас противотанковая пушка вышла из строя, и нужно, чтобы вы помогли нам решить это». Я взял мастера, инструментальную сумку – и с ним вместе и пошёл. Я эту пушку хорошо знал – и сразу определил, в чём было дело. Всё исправил буквально за 20-30 минут, не больше. Хочу вернуться обратно. И подходит один тоже: «Товарищ старший лейтенант, у нас «Максим» вышел из строя»... Ну, что ж сделать? Я сказал мастеру: «Всё, иди, тебе уже нечего там делать, я сам пойду отремонтирую».

Пошёл, перескочил речку, гора такая пологая, за горой – лес... С этой стороны – от речки примерно метров 80-100, не больше, стоят старые комбайны. Оставленные нашими. Под одним вырыт окоп – и там поставлен пулемёт. В засаде. Ну, я – туда. Ползком. Соскочил вниз в траншею, сразу проверил, определил, в чём дело, разобрал замок [Так у автора. – Прим. ред.] – и начинаю исправлять…

И в это время – атака начинается! Психологическая атака у них бывала часто. Так идут прямо бесстрашно. В рост. Стреляют из автоматов. И ни на что не смотрят. Ну, вот тут начался бой сильный. А у меня разобранный этот самый замок – и я не могу его ребятам вернуть… они: «Товарищ старший лейтенант, давай нам скорее! Они же уже подходят близко!» А у меня руки задрожали от того, что нервничаю я сам тоже. Что же сделать?! Так и не смог я ничем помочь.

Ну, отбились они сами этими пушками-скорокопытками [Так у автора. – Прим. ред.] и полковыми 76-миллиметровыми… и пехотинцы хорошо наложили, и немцы отступили. Но когда они второй раз поднялись и пошли – уже замок у меня был собран. Сразу отрегулировал пружину, дал очередь, подрегулировал ещё, ещё дал очередь. Вижу, что хороший, и – ребятам: «Ну, я тут сделал вам вещь, я ухожу». Ребята: «Да, уходите, товарищ старший лейтенант!»

Ну, что я мог ещё делать? Там у меня пистолет был – но пистолетом, что ли, воевать с ними? Я – опять ползком к речке, потом подскочил, перепрыгнул её – и пошёл в лес. Уже не полз там, ничего.

И после этого случилось со мной вот это дело: говорю же – кость выломало. Вместе с костями вот это находилось сюда [Показывает]. Сделали операцию – и достали осколки.

Я считался – «с опасным ранением». Потому что мозги, голова, это всё – считается «тяжёлое ранение». Моментально зашили. Это было на станции Градская Воронежской области. Там госпиталь был организован в частных домах. В них нары были настроены. Меня привели туда ночью – и сразу оперировали. Они очень спешили, врачи… весь их состав пришлось выводить, чтобы оперировать всё это моё дело. Но – оставили в плече трёхсантиметровый осколок [Показывает]. Чувствуете?

Ага…

Видимо, от того осколка отскочило что-то, или отдельно оно летело – я не знаю. Заскочило оно туда, они это не заметили – и зашили. И всё.

Пробыл я там около двух месяцев, в госпитале. Было очень жутко. Потому что питание – наполовину меньше, чем фронтовое. На фронте – даже голодно – себя чувствовали прекрасно все. А здесь – давали 400 грамм хлеба, потом утром три ложки каши и чай с маленьким количеством сахара. Потом в обед солянка из солёных огурцов и из солёных помидоров с подмешанной крупой. Оно раздражало аппетит. И мы вынуждены были, у кого были деньги – а у меня тогда они были – выходить на базар, и каждая картошка (они все одного размера), спечённая в огне или, может быть, в духовке, не знаю – стоила 5 рублей.

Дальше так было дело: мы удрали… три офицера. Удрали с больницы, из госпиталя. Уже не могли больше там находиться – и решили вернуться. Очень голодно было. Очень плохо было с питанием. И мы решили вернуться в свои части.

Один был – капитан, казах, второй – старший лейтенант Алёнкин, и третий – я. Ну, днём, конечно, нам бы не удалось удрать – мы решили ночью. Ушли оттуда, приходим на станцию… подходит состав с цистернами. Что делать? Да давай сядем на него! Какое удобство?! Сели мы. И проехали до Воронежа. Грязные такие... не узнаешь никого: как будто были цыгане! Цистерна – она же вся в пыли, и ещё и едет.

Ну, вышли. Кое-где умылись. И пошли втроём к фронту. Сперва узнали, в какой стороне он. А там – напоролись на заградотряд. Они нас: «Стоп. Кто такой? Кто такие?», и так далее. А у нас – ни документов, ничего при себе нету. Отвели в комендатуру. Там решили под домашний арест нас троих взять. Держали там трое суток – но сделали запрос в госпитале. Они ответили: «Да, тут какие-то люди удрали оттудова». Ну, тогда: «Раз вы, ребята, хотите на фронт – мы вас направим на фронт».

Комендатура их части не нашла – и дала новое направление. Моей части – тоже нету. Отдел кадров задаёт вопрос: «Поедешь туда-то? Будешь работать истребителем в противотанковом артиллерийском полку?» Ну, я говорю: «С удовольствием поеду!»: надоело уже мне быть пациентом, понимаете? [Cмеётся]

Послали меня в ИПТАП [Истребительно-противотанковый артиллерийский полк. – Прим. ред.]. А в это ж время ИПТАПы только начали образовываться на фронте. Они очень большую роль выполняли в бою. Много было их и у Конева, и у Жукова, и у всех тоже. У них был очень сильный огонь во время наступления и отступления. Знаете, когда наши ребята воевали – так просто любо было смотреть!

Значит, послали меня в ИПТАП, а он формировался – километров семьдесят от Киева, в лесу. Ну, я туда доехал. Как интересно: во время войны ни местность не знаешь, ничего, а что ищешь – то находишь, понимаете… всегда так [Cмеётся]. Приехали туда – и меня приняли с удовольствием, потому что я обстрелянный уже. Из госпиталя людей – любили… они ценились вообще все.

А плечо у меня гнило всё время. Распухшее, нажать не мог ничего… Определить, что здесь осколок – в госпитале не смогли, а в части и не перевязывали: просто ничего не было. Если б даже я его и заметил – то не пошёл бы обратно в госпиталь, конечно. Мне было б лучше часто перевязываться, лишь бы быть при части.

И вот там меня уже назначили начальником артиллерийской мастерской этого полка. Полк был исключительно хорошо вооружён. Мы имели двадцать четыре «Студебеккера»! А «Студебеккер» с пушкой и с расчётом – это вот такой! [Показывает]. А здесь двадцать четыре колонной идут: их очень трудно удержать. Ну, я и подыскал ребят более-менее мастеровых, и сам был тоже мастеровой. Приобрели инструмент – и всё.

Какой номер – не помните?

963, кажется…

Мне выделили «Форд». «Фордовская» машина. Она одноосная [Так у автора. Видимо, имеется в виду один ведущий мост. – Прим. ред.]. Ну, на него мы могли всё сложить, что захотелось, но я всё же искал нам ещё одну машину. И вот мы, когда атаковали возле границы немецкие войска, как раз были такие дожди… это февраль 1944-го года… распутие такое. Немцы смогли удрать. Ну, кто мог пешком пойти – пошли. А кто имел транспорт – он всё побросал.

Посмотрели – территория огромная заполнена была какими хочешь машинами, да! Ну, я зашёл туда со своими ребятами. Подобрали «Опель» хороший тоже. И этими двумя машинами я уже мог гораздо больше всего выполнять.

Наступательные бои постоянно продолжались до Сандомира. В нём – остановились. Плацдарм был Сандомирский.

Но… Вы – политически – знаете, что получилось? Там в Варшаве восстание было. Так наши – не помогли. И правильно было сделано. Значит, политика Сталина: что это восстание было начато пилсудскими людьми [Так у автора. – Прим. ред.]… лондонскими политиками Польши. И они хотели, чтобы самим захватить Варшаву, а потом сказать: «Мы освободили Польшу. А вы кто такой? Мы вас не знать…» А Сталин хотел её красной сделать, Польшу.

Ну, после этого – Первый Украинский фронт. Посередине шёл Жуков. А с севера – Рокоссовский. Почему-то потом мы повернули на юг. Решили наш полк и многие части повернуть на Бреслау. Это был большой гарнизон немецких войск. И нам поставили задачу: во-первых, взять Бреслау, если сможем. А если не сможем – окружить его и не выпустить немцев оттуда, чтобы они не помогли группировке берлинской.

Интересный был бой там тогда, конечно. Ну, с меня… в моей задаче не было штыком идти против немца или взять бутылку и поджигать танки. Это меня не касалось. Моей задачей было держать в полной исправности материальную часть моего полка – и чтобы они были безотказны. У меня всегда были в хорошем состоянии материальные части. И, когда отмечали полк – тогда давали и мне. Отмечали, как хорошо я поработал.

Впервые мы получили – после боев у Курска. Отметили наш полк. И я получил там, когда был в госпитале, «Красную звезду». А вторая «Красная Звезда» за ряд боёв 12 января: вот, что был бой на границе. Окончательный прорыв и взятие немецких войск, и выход на Эльбу. Вот в этих вот боях наш полк очень интенсивно принимал участие, и его тоже отметили, и мне дали вторую «Красную звезду». Две «Красных Звезды». Ну, а эти медали… это я не считаю особенной заслугой.

Так что вот в этом и заключалось моё военное предназначение.

Теперь… кончилась война… Бреслау мы взяли, потому что немцы сперва сдались в Берлине… после Берлина… они об этом прямо сообщали. Мы ж сперва такой совершили удар по Бреслау, что думали, что выиграем, что освободим его. Но – не получилось. Так хорошо была организована оборона у немцев, что мы только взяли снаружи по два, по три квартала – и всё. Застряли. Там такой урон нам дали в танках! Отбивали наши танки так, что мы вынуждены были остановиться. И оттуда сообщил комендант, что «вы напрасно не старайтесь: Бреслау вам не взять, пока Берлин стоит». Объявление. Он нам прямо и честно сказал.

Теперь. Когда готовился удар по Бреслау, для того, чтобы потом атаковать его, нам дали 100-миллиметровые пушки. И в чём наша тема заключалась? Нас перебрасывают с одного участка фронта на другой, где только намечается немецкий прорыв танками. И в танковом бою мы поддерживали наших. Били их танки. И главное – били их артиллерию, которая боролась с нашими танками. У нас это получалось очень хорошо.

Теперь, когда мы окружили Бреслау – привезли огромную технику. Там и «Андрюши» были. Знаете – «головастики»? Называли их «Лука Мудищев» [Cмеётся]. Немцы тогда кричали, что русские воюют ящиками этими. Потому что часто ракета летела вместе с ящичной заводской упаковкой [Cмеётся]: её не знали, как снимать – и целиком всё летело туда.

Знак такой был в воздухе: синий, трассирующий. По нему – дали мы сначала зенитками. Потом пошла авиация. Ох, ну и били. Я и не знал, что такая мощь от бомбовозной авиации. Шли волны за волнами, волны за волнами. Такое творилось – я просто не пойму…

Но перед этим наше командование сообщило их коменданту: сказало, что вот по такой-то улице, во избежание напрасных жертв, гражданское население – стариков, женщин, детей – направьте сюда. Пусть выйдут из зоны удара.

И – правда, на другое утро, и ночью тоже – шла, как большая демонстрация такая народу. Наши солдаты стояли и проверяли: молодых туда, в сторону… в плен, значит. Для них это был «солдат» и он «скрывался».

Когда они все вышли – уже после этого начался сам удар. И, когда наши самолёты летели, там земля гудела так! А потом ещё «головастики» полетели – а мы смотрели. Немцы на колени становились и крестились: «Это что ж мы видим?!» Очень сильный был огонь.

И первая атака у нас захлебнулась: потому, что у них дома вообще везде в Германии устроены так, что нижний этаж – это готовый ДОТ. И оттуда они по нам открывали сильный огонь. Внутри – организовали производство фаустпатронов. А фаустпатрон хорошо бьёт наш 34-й. И мы понесли очень большой урон в танках.

Тогда наше командование решило остановиться – и только окружить город, чтобы не выпустить эти войска, чтобы они не оказали помощь Берлину. Вот таким образом для меня кончилась война, что Берлин первого числа сдался, а второго числа капитулировал Бреслау… бесславно.

Как артмастер, скажите: ЗИС-3 – хорошая пушка с точки зрения ремонтопригодности?

Ремонтопригодность – хорошая была! Хорошая пушка. Знаете, что у неё ломалось? Ходовая часть часто выходила из строя. Может быть, потому, что грузовики слишком быстро ездили… ездили быстро, бились по ямам.

Когда наступление было на германской территории 12 января – тогда нас послали тоже. Впереди – «Йосиф-Сталины», а за ними шла вторая колонна и мы. «Йосиф-Сталины» не смотрели ни вправо, ни влево: по автостраде – прямо. И всё, что встречалось – всё уничтожали. И две дивизии уничтожили эти «Йосиф-Сталины» так, что они не успели никакого сопротивления оказать! Раздавили!

Когда мы поехали туда – мы не могли двигаться своими тягачами через эти трупы, через поломанную технику, через всё… и переходили на паханое. И там приходилось нам тянуть пушку и ехать в атаку по сырой земле. И наши все артиллеристы тоже туда переехали. Это страшное же зрелище было: две дивизии были раздавлены нашим весом, а потом второй эшелон шёл за первым – это 34-е танки – и снова месили раздавленные части.

Такая была дезорганизация у немцев после 12-го января при нашем наступлении, что уже не могли они ничего делать: бродили по лесу немецкие батальоны, немецкие роты отдельные и так далее, без всякой связи между собой, так… и часто мы их очень легко вылавливали.

Уже февраль такой – грязный, дождливый... и мне в это время сказали, что «в третьей батарее вам оставлена пушка вот в этом-то доме». И указали: «Пушку отремонтируйте – и догоните меня». Я это дело исправил – и решил догнать. Вместе с моими ребятами, с этой пушкой и «Студебеккером»: весь расчёт – семь человек, со всеми снарядами, плюс я. А у меня, знаете, была привычка такая: я очень болезненно переносил то, что пехота бросала боеприпасы. Вот старшина всё время и добавляет: нагоняет пехотное отделение, привозит оттуда ящик, бросает нам, оставляет, потом дальше едет к другому…

Ну, отделение – сколько возьмёт патронов, снарядов? Там, допустим, две коробки цинкованные. Он раскроет одну – ему хватит, а этот остальной ящик – рраз! – и в кювет. Таким образом, у меня было очень много собрано в моём «Студебеккере»: патроны, потом патроны-ПТР-овцы, их было много, пулемёты были…

Наши?

…да-да, пулемёты были у меня тоже, наши пулемёты. Потому что иногда отремонтируешь, а видишь – не приходят, чтоб забрать его, и он остаётся у меня. Не выбросишь же его, правильно? А ведь в каждом расчёте полагался пулемёт!

И вот такой разброд немецких войск. Бессонные ночи проходили, потому что каждую минуту мы ожидали их налёт на нас. Ну, они же шли к своим соединиться. Потом – они же в плен уже не берут: на месте всех расстреляют! Ну и мы будем так же жестоко поступать с ними…

…еду я уже под вечер, и дорога заходит в лес: в сосновый, большой. Еду, еду – а потом вдруг посередине леса – домик. За домиком там ещё дома стоят – маленькое село в лесу. Лесники там были, или что. Уже опасно ехать и темно. Для «Студебеккера» это ничего, и для другой машины тоже: свет – был, но – темно искать свою часть. Я сказал ребятам:

- А ну-ка давайте поставьте «Студебеккер» и пушку за домом, так? А сами – сходите, кушать наварите…

Они достали там картошку и так далее. Варим.

Поставил я часовых, чтобы смотрели: и ребят от той пушки, и от своих тоже. Отдыхаем. Как вдруг на рассвете – тревогу поднимают! «Немцы!» Я подскочил сразу, конечно. И говорю: «Давайте заниматься обороной!»

Круговую оборону мы сразу поставили: у меня был один «Максим», потом ручные пулемёты ещё. А пушку я сказал прикрыть так, чтобы не заметили, что она здесь есть, потому что одна пушка им ничего не сделает. Они быстро окружат и испортят её. Так что будем мы справляться только пулемётами и автоматами.

И вот начался бой. Нас – семь и тринадцать. Со мной вместе – двадцать человек, а их – идёт целый батальон! Уже рассветает, а мы отстреливаемся вовсю и стараемся по дорогам не пускать их, чтоб нас атаковали. И что же… значит, проходит примерно полчаса или сорок минут боёв (тогда не определяли, сколько время). И вдруг слышим: «Ура-а-а!!!» Что такое «ура»? Немцы «ура!» не кричат, правильно? Ну, ребята сказали, что «смотрите, осторожно, своих не бить!»

А, оказывается, там подходил стройбатальон – и они увидели, что мы отстреливаемся, что там разброд этих немцев. Они вот – «ура!» – и давай их охватывать полностью.

У меня был мальчик один, Вова… Володя, 13-летний сын полка. Отдали мне его на воспитание. И он, как только где-нибудь остановимся, идёт в село – и добивается получить молока, там, яиц, пирожков и так далее, чтобы особенно мне хватило угодить. И, когда кончился бой, а немцы уже все были захвачены в плен – я заметил, что этого Вовы нету. Говорю: «Где же Вова?» - «А не знаем», - говорят.

Оказывается, он пошёл туда, в дома: думал, что-нибудь достанет: немцы убегали, все дома пустые были всё равно. И в один заскакивает – никого нет. Заскочил в другой дом – потом сам рассказывал – в другом доме – да! Сидит эсэсовец. И он ему сразу: «Руки вверх!», с автоматом! А тот – уже морально разложенный был. Поднял руки, Вова вывел его. Кричит мне: «Товарищ старший лейтенант! Пальто хотите? Пальто!» - «А что за пальто?» - «Эсэсовское пальто». Кожаный плащ! Такой, что просто красота! И притом размер – на меня как будто бы! Я говорю: «Давай сюда!» Ну, он снял с него, несёт эдак на руке, с автоматом… [Cмеётся]… сукин сын такой. Отдал мне, я сразу примерил – как будто на меня шит! У меня даже фото снято в этом плаще!

Вот так получилось, что мы тогда приняли бой. А вообще – нам часто приходилось отставать, потому что на ходу не сделаешь ремонт. Приходится где-нибудь остановиться, починить оружие, и только потом – вперёд.

У ЗиС-3 был большой ресурс ствола? Приходилось стволы «перестволять», менять?

Нет-нет, потому что в войну мы были с танками, и нас редко подключали в артподготовки. А когда артподготовки – тогда очень интенсивный огонь идёт, греется ствол, и он может повредиться… а с танками – стрельба не очень частая. Надо же наводить хорошо, куда бить, поэтому всегда время проходит – и он успевает остывать. Поэтому не приходилось мне стволы менять.

В основном – это ремонт тележки, лафета. Ходовые части. Да, это приходилось ремонтировать. Колёса – тоже.

Вы ремонтировали и стрелковое оружие…

И стрелковое оружие. И наше, и когда от пехоты придут – тоже. У меня были мастера-оружейники – и были мастера-орудийники. И был у меня ещё лейтенант один – он сам ремонтировал оптические приборы. Так что я полностью обеспечивал ремонт.

А вот, допустим, ППШ: что ломалось в нём?

ППШ… ну, у него кожух – из листа штампованного. Верх ствольной коробки у них гнётся часто. Если резкий какой удар происходит или где-то зацепится – то погнётся этот корпус, где затвор ходит. И если хоть чуть – даже на полмиллиметра – всё, уже затвор не продвинется. То есть приходится его открыть, найти, какое место выгнуто… потом – покраска: заметить, где это…

«Покраска» – это как?

Специальной краской: той, что обливают виноград. Как его опрыскивают? Из купороса состав. И, когда помажешь его изнутри – потом насильно протянешь затвор в закрытом виде – соответственно, оставляется след.

«Дегтярева пехотный» – ручной пулемёт надёжный?

Ну, если туда грязь попадёт – надёжность, конечно, исчезает. А если хороший хозяин – то надёжный. А что ломалось в нём – слабое место – пружина магазина только.

А мосинская винтовка – что? У неё что ненадёжное?

Винтовка? Вы знаете, их чинить редко приходилось. Мы осмотр делали, и, если повреждены прицел, целик и так далее – мы их заменяли от какой-то другой винтовки. Потому что сами же деталь не сделаем. И внутри, в затворе – бывало, боёк заклинивает. Заходит – а не выходит.

Одним словом, ребята были у меня хорошие, мастеровые, всё делали.

А у «Максима», например, что ломалось?

У него тоже коробка не очень крепкая, где затвор. Кожух ствола обычно заливается – и там ничего не выходит из строя. Но вот внутри – часто бывает, пружина отказывает или расстроится. А часто – они плохо обучены сами, пулемётчики. Ведь на самом деле они это должны и могут заметить сами: что если прерывается очередь – то пружину надо подтянуть. Сами могли бы, но вечно к нам бегали, и мы им делали всё. А вот замок там – довольно сложный. Приходилось разбирать, всё рассматривать и подгонять – и потом собирать.

А миномёты – тоже приходилось ремонтировать?

Миномёт у нас не был на вооружении. Только когда были ещё в стрелковой дивизии – да. 50-миллиметровые, 82-х… миномётные часто приходили. Штук сто починили [Cмеётся]. И – мина, да. Главное – протереть её перед тем, как пустить в ствол. А сами миномёты вообще редко ломались. Труба, подушка – чему там портиться? Ничего не выйдет из строя. Шаровой хвост – и всё.

Немецкое оружие – подбирали?

Знаете, я хотел собирать пистолеты: все, которые отнимались у немцев. Был один целый ящик, полный пистолетов: и бельгийские, и немецкие – всякие. И даже американские, 11,43-миллиметровые. Всё это было. Но я не интересовался. У меня свой был пистолет – и этого мне достаточно было.

Один раз я заскочил в дом их графа немецкого. Никого нету. На стене – ковёр. На нём – оружие всякое: холодный и огнестрельный виды. Вижу – винтовка трёхствольная с оптическим прицелом. «Давай сюда», - думаю. Взял. Пожалел оставлять.

А приезжаем мы в Санкт-Пёльтен – это австрийский городок маленький, очень красивый. Разместились в лицее. Детей родители приводили туда в понедельник – и только в субботу возвращали им этих детей. Всё внутри было у них. Даже церковь – и то была внутри, в ограде. Когда мы зашли туда – то эту церковь, конечно, заметили, и ребята побежали сразу в неё – и посмотрели подвал. Залезли – и там тоже обнаружили целый набор старинных пистолетов и так далее. Мне сказали: «Товарищ старший лейтенант, посмотрите, что там творится». Я пошёл, посмотрел. Ну зачем мне нужны эти старые пистолеты, которые со ствола заряжают?

Но ещё я обнаружил там трёхствольное оружие. Бельгийское. Конечно, там прицела нету. Но ух там был и приклад! Просто рисунок настоящий! А ствол – перебитый. У всех. И я сказал ребятам: «Ну-ка давайте аккуратненько мне эти стволы переносите туда, в мастерскую». Чинил их – и получалось исключительно хорошее оружие!

Потом, когда обосновались оккупационные войска около границы – так начали ребята охотиться. Там была запретная зона, чтобы не охотились, но было очень много косуль. Убивали, приносили, потом жарили-парили и так далее.

Денег – было много. Сталин здорово накрыл американцев в этом смысле. Создали деньги: немецкие марки. И сказали: «Одна немецкая марка – один рубль. Одна немецкая марка – один доллар». А Сталин сказал, чтобы ни копейки никакой не давать туда Русских денег: нам зарплату не давали Русскими деньгами.

У меня – две тыщи восемьсот была зарплата. Две тыщи – матери (у меня одна она была дома, надо было содержать тоже). И каждый раз, когда за ними ходила – с дрожащими руками: дадут или не дадут? Если не дадут – я мёртвый. Если дадут – она вдвое радостная домой шла.

Итак, деньги – были. Но тогда в Европе покупать на Русские деньги запретили категорически! Их – на книжку. Книжку – тебе дают. На неё – ничего не купишь [Cмеётся]. Хорошо деньги сохраняет. А я получал, кроме этих двух тыщ восьмисот рублей – ещё три с половиной тысячи марок. Значит, я мог три с половиной тысячи долларов получить за них! Хотя – для меня это было некогда… я постоянно был занят. Приходилось создавать занятия с офицерами, проводить их, объяснять там устройство всего.

Я и стрелял хорошо, между прочим, из артиллерии. И просто стрелял неплохо. А как-то моих товарищей в госпитале словами «накрыл» здорово, но потом они со мной подружились сильно…

И как Вы их «накрыли»?

Я пришёл в госпиталь младшим лейтенантом: обмотки, ботинки разбитые, гимнастёрка порвана, ранения… потом ещё на осколок сел там, я рассказывал… тоже сзади след коричневый… и мы выходили на балкон часто, разговаривали, беседовали, рассказывали анекдоты и так далее. И вот как-то разговор пошёл, а тот старший лейтенант, Алёнкин, вдруг начал про меня: «Вот этот, например – какой он офицер? Смотрите: что у него офицерского?» – говорит.

Ну, конечно, задело меня сильно. Я говорю: «Ну, что ж… Вы считаете, офицер – должен быть по знанию или по одежде? Одежда? Знания? А то Вы такой нарядный – ну хорошо…» – говорю. А там ещё ребята сидят. Я говорю: «Вы – стрелки, а я техник. Я по технике не буду вам давать вопросы, я буду вам давать по стрельбе – и посмотрим, какой вы офицер есть!»

Один – артиллерист, капитан, и этот тоже – старший лейтенант. Ну, у меня была подготовка хорошая… говорю: «Дам вам три вопроса. Ответьте мне. А потом – вы мне три. Хотите – хоть по стрельбе!»

Я им дал три вопроса, не помню какие. Ну, они запыхтели. Потом я им объяснил, как должно быть. Весь балкон – хохочет. Весь балкон! Я говорю: «Мне не надо одежду. У меня есть знания. Вы с техникой меня не поссорите всё равно». И после этого они со мной подружились, и никуда без меня не ходили [Cмеётся]. И удрали мы из госпиталя тоже вместе с ними.

Потом я долго переписывался с этим Алёнкиным. Тот казах как-то пропал и не стал письмо мне писать, хотя адрес знал. А Алёнкин – приехал ко мне, в гостях был у меня даже. Он из уральского села около Свердловска. Приехал на экскурсию – и заскочил сюда, ко мне, два дня побывал. Ушёл – и больше потом не переписывались. Так случилось.

Вообще, как будто Бог меня охранял. Такие случаи бывали, когда я попадал в очень тяжёлых условиях – и вылезал.

У нас был сибиряк… имя не помню. Красников. Худой, высокий такой. Он был настоящий Офицер: такой, что вот скажешь так… [Стучит по столу] …окончивший Ленинградское военное училище. Подполковник, 24 года в армии! Командир полка. Ой, боевой такой… Умница большой. Он меня всегда приглашал в шахматы играть. И так злился, когда проигрывал у меня! Он погиб под Сандомиром.

Значит, там Висла течёт с юга на север. Взяли наши плацдарм. А какие-то смельчаки вышли километров примерно на 25 на юг. Не встретили сопротивления – и пошли по их тылам. И потом уже там очухались немцы – и давай сопротивляться. Ребята подмогу потребовали. Подмога отсюда пошла – но там и немцы себе вызвали помощь. Целый настоящий фронт там создался! И такой, что нам приказали половину полка перевести туда! Представьте, чтобы за Вислу доставить туда всё?! Три батареи пушек со снарядами!

Молодец этот подполковник Красников, здорово организовал. Перевёл нас туда. Ночью, конечно. Хотя за Вислу – это было глупо. Но, раз меня вызывают – надо идти. Итого четыре раза мне пришлось переплыть эту реку. Где-то полтора километра ширина.

Ребята тогда на том берегу вот в такой подол вышли, плацдарм был – 800 метров глубина, полтора километра – вот так [Показывает]. Здесь стоят немецкие пушки. И здесь стоят артиллерия и миномёты: тоже не подарок. Это скалистое место было. И берег высокий. Метра полтора-три. Обрывистый. Там было трудно выжить.

Мы сидим на своём берегу – и вдруг там на наши позиции немцы 11 танков выставили! А ребята все находятся в укрытиях: в блиндажах, в окопах. Около пушек наверху оставили одного человека. Но это был – как раз наводчик! Стоял там, дежурил. Никто ему больше не помогал, хотя ещё заряжающий должен быть и остальные. Один! Сам закладывает бронебойный, наводит, «бах!» – один танк – нету. Стоит дымит. 4 выстрела сделал – и 4 танка подбил. А остальные все повернули и удрали. И его представили на Героя, конечно. Это действительно геройство было: что все скрылись, не помогает никто, ты один на такое дело идёшь. Очень здорово получилось. Рыжий такой был. Кузнецов.

Получил Героя?

Получил, да.

Потом немцы всё же смогли собраться и прорвали нашу оборону, но командир полка артиллерию успел ночью назад переправить.

А днём, когда уже прошли все взрывы – решил сам переходить. Спускается с ординарцем вместе к реке – а лодок нет. Он начал разуваться и раздеваться, чтобы переплыть реку. Сапог снимает, в это время мина разрывается сзади – и осколки его в спину... погиб прямо на месте.

Весь полк из-за него в слезах был. Там ещё три батареи стояли – они как открыли огонь по позициям ихним! Целый боекомплект снарядов пустили. Мне потом пришлось отчитываться за них. «Зачем вы это сделали? Что, там бои были, что ли?!» Вот первый был вопрос: слишком много снарядов потратили…

Очень он был хороший. Просто настоящий советский командир был!

Потом получился ещё один момент такой. Я догоняю полк в Польше. Лощина… [Показывает] …видимо, миллион лет речушка размывала овраг. Вот с этой стороны горка, обрывистый берег, с этой стороны – тоже. А с этой стороны – поле большущее. Я еду, ничего не подозревая абсолютно. Шофёр моей американской машины на этом поле развил скорость… и вдруг – «бу-бух»! Покрышки. И обе сели с правой стороны. Думаем: «Что такое?!» Останавливается шофёр, выходит: это острые скобы, что бревна соединяют… На поле – откуда взялись?! И каким образом оба колеса пробили?!...

Вышли. Начинаем копаться с ними. И в это время – бегут наши. Оказывается, от этого места, где мы были – примерно в 2 километрах они получили встречный бой! Немцы сделали засаду. Два «Тигра» посадили против наших танков и пушек. Торчат только башни, остальное всё закопали, и – господствуют над территорией.

Наши – развернули пушки. Выстрелит, попадёт – рраз! – отскочит снаряд, взрывается, и – только волны наверху. Больше ничего. Сделали много выстрелов… ничего не могут поделать им. И тогда командир полка приказал отступить. А когда начали отход – они, конечно, тогда вылезли и хорошо наломали дров нам. Мы там потеряли из 24-х пушек – 18. Разбитыми. Попадают прямо в цель – и ножки летят, и расчёты.

Выжившие решили сесть на «Студебеккеры» и удрать. И вот эти «Студебеккеры» идут, которые спаслись. А мы возимся. Остановились – и «что вы делаете?!» говорят. «Тут немцев в засаде встретили! А ну-ка, давай назад!» Ну как «назад»?! Куда ж пойдёшь на правых ободах?! А от оврага мы находились всего каких-нибудь 50 метров, не больше. И туда мы на этих сдутых покрышках обратно сдали.

А эти два танка вышли, по этому полю разгоняются… как сбоку вдруг пошло 18 танков Т-34! И вот мы все там радуемся, что они хоть что-нибудь сделают с этими «Тиграми», потому что они наших разгромили совсем. А эти 34-е шли себе дорожкой просёлочной вдоль деревни. И вот все эти 18 танков в ней и остановились! Сорвались ребята оттуда – и давай по домам заходить: что-нибудь разжить. Кушать что-нибудь такое перехватить. А мы-то думаем, что они – в бою! А они там по домам брошенным шарятся. Мы стоим ещё, думаем: «Что они такое делают?!»…

Ну, вышли эти два «Тигра» – и все танки пережгли. Все наши танки, все 18. Мои ребята плакали буквально от обиды, что там такое получилось.

А потом отсюда появилась самоходка со 100-миллиметровой пушкой… [Показывает].

А Вы нарисуйте просто, как это было.

…[Рисует]. Вот это поле: прямо. Вот это овраг. И вот там, дальше, на бугорок, лесок такой. И здесь стояли танки… танки немецкие. Зарыты. А наши подъехали сюда. Под низом. И те как начали их бить!

Ну, понятно. Снизу наши не могли ничего сделать.

Снизу – да! Даже если бы попали снарядом – ничего не получилось бы.

На Курской дуге – там 76-й ничего не мог сделать, пришлось дальнобойный привести на трассу – и бить их, разбивать. И вот мы вот здесь стоим. [Рисует]. Тут же, в этом месте – стоял сарай деревянный. 34-ки спустились вот сюда – и вдоль деревьев расположились. А «Тигры» – отсюда спустились, и стоят открытые прямо, и бьют по нашим. А те не могли даже выйти стрелять, потому что все по домам – и оттуда видят, что такое случается – и в свои танки назад не могут залезть.

А мы – здесь. И смотрим, что случится дальше. И вдруг отсюда спустились одна «тридцатьчетвёрка» и одна самоходка: 100-миллиметровый длинностволый. И эта «тридцатьчетвёрка» пошла, поднялась туда наверх, и вот уже – раз! – и нету, сожгли её «Тигры». А самоходка спустилась, прошла через низ, поднялась здесь, зашла туда, врезалась в этот сарай, проломала его насквозь, проломала и ту стену тоже – и высунула только ствол, больше ничего. Два выстрела – и обоих «Тигров» не стало! [Cмеётся]. Мо-лод-цы! Хорошо всё сделали.

Потом мы вернулись. Я свою машину починил, пригнал, и – ночь. Вышел, темно, и вдруг – «Вррррр!!!» – такой звук загремел, и кругом стало светло! Тут на конях сидели кто-то, какие-то командиры, и вдруг я получаю по спине удар такой сильный! Оказалось – от коня: грудью, и метра три я летел в кювет! Поднялся, думаю: «Что случилось?!» А это наконец-то «Катюши» были доставлены – и они открыли огонь по скоплениям немецких войск!

Как у Вас складывались межнациональные отношения?

Очень! Межнациональные распри – у нас не было. У нас были только с армянами столкновения исторически. Между этими тремя государствами: Азербайджан, Армения и Грузия. В 1920-м году армяне решили Тбилиси захватить. Тогда был бой. И оттуда так выгнали армян, что они чуть Ереван не потеряли. Но больше этого ничего не было. А так – посмотрите: армян столько, азербайджанцев столько… а мы – живём!

А тогда я попал в армянскую дивизию в Армении – меня приняли там, хотя они не любят грузинов, в общем. Но у них больше не было техников для того, чтобы обслуживать их. И тогда они вынуждены были стерпеть. Ну и ещё дело было в том, что командир полка был – Русский. Командир дивизии – Седых. Старик такой, ещё царский генерал. Не позволял кого-то национально выделять.

Вы сначала были в 81-й дивизии?

Да. А потом 7-я бригада, морская. Потом были снова дивизии пехотные, стрелковые. Но я не помню номера уже. Потом – госпиталь. А из него меня определили в ИПТАП.

Вши на фронте – были?

Как? Боже мой… [Cмеётся]. Да как «были»?! Особенно, когда в пехоте – были! Бани не было, ещё не научились мы полевые бани выстраивать – вшей вытряхивали буквально на снег! Так очищались – и всё равно ненадолго. А когда мы с гор вышли и на ровном месте в Россию зашли – там уже научились, каким образом эти вши уничтожать.

Но всё равно многие бабники залезали в сёла – а там вшивые бабы, на Украине. И вот они по этим бабам нашарятся – и привезут толпу вшей, и среди всех распустят – и обратно давай дезинфекцию делать. Специальные баки возили. В одном баке – делали обработку одежды, в другом – воду грели и купались.

Но когда в Германию перешли – там вши и исчезли. Потому что мы одевались в бельё немецко. Зайдёшь в дом – там полно одежды. Но наружную форму-то – не изменишь. А внутри – мы чистые были. А потом – в любой подвал: возьми, организуй там баню – и купайся. Чёрт с ним, что зальётся водой. Вот там мы уже стали чистыми.

Как в Германии отношения с местным населением складывались?

Никакого местного населения не было. Они такую агитацию вели, что «русские будут мстить нам, спасайте свои жизни». И вот всё бросали и уходили. Сколько мы проехали – я только раз видел, как одного старика убили наши. Потому что он, когда мы шли колонной, выстрелил в неё и ранил нашего солдата. А так мы не трогали местное население, да его и не было.

Посылки домой – посылали?

Посылал. Но я не был таким барахольщиком. Я когда видел столько разрушений, столько крови и смертей – мне это барахло ничего не стоило. И потом, я же говорю – чемодан таскал с литературой.

Так с собой его и таскали?

Да! А другой чемодан я таскал – с фото. Мы фотографией занимались, хотя и не особо получалось. Не было такой комнаты, чтоб фотографии печатать. Но всё равно у меня есть снимки в альбоме, могу показать.

Покажите. Покажите, конечно!

Вот: с ребятами, со всем… [Показывает]

Как-то мы, как я Вам говорил, на опушке леса орудия расположили, так? А сами в лесу были. Тогда очень плохо было с едой. А там, в этом районе, у крестьян был виноград «Изабелла» уже спелый! И я выхожу из леса, а там поляна – и посередине дорога идёт. [Показывает] И около неё, метров 10 сюда, стоит большущая груша дикая. А под ней – кто-то отрыл окоп Г-образный, вот такой. [Показывает] Узкий-узкий. За этой полянкой – бугорок, и прямо по нему течёт родник. Бугорок – скалистый, и родник – по скалам льёт.

И ребята блокпитания пошли туда, армяне. Садятся около этой речушки маленькой и хотят кушать, кто что имел. У ребят – кони, и все уже вышли на эту открытую поляну. Я хочу подойти к ним и сказать: «Что вы дурака валяете? Где же здесь какая-нибудь маскировка? Что вы делаете? Летает «рама»: она – разведывательная, но! – всегда носит 4 маленьких бомбы! Тебе не достаточно маленьких бомб – пускай это будет одна 100-килограммовая даже!» Я хотел сказать об этом, предупредить их молодого лейтенанта…

Подхожу – его нет. Говорю им: «Где лейтенант?» А он пошёл от них, оказывается, виноград кушать в какое-то село, где жители убежали, а виноград спелый – остался.

И я ухожу от них к этому дереву, поднял штук 10 груш… они такие очень ароматные, хорошие. Я их взял – и вдруг летит «рама»! Поравнялась с теми ребятами – и как пустила по этой полянке свои 4 бомбы! А я, как услышал, что они свистят – раз! – и прыгнул в этот самый окоп! Он был и короткий, и узкий. Я, как проклятый, заклинился там сильно.

Эти бомбы разорвались – и натворили делов! А «рама» отошла, развернулась – и давай 20-миллиметровыми пушками ещё обстреливать этих ребят!

Ой, тут творилось что! Ужас. Лошадей они привязали к деревьям. Кто смог оторваться – оторвался. Кто в тачку – и перевернулся... кто погиб, ранен или барахтается... вот так.

Думаю: придёт – убить его мало, этого лейтенанта! Пришёл – я говорю: «Как тебе не стыдно, сукин сын?! Что ты делал?! Привёл сюда целый взвод! Лошадей-то убери – они же видны!» - «Ничего…» – говорит.

Как «ничего»?! Нет у тебя подразделения уже! Не-а, ему всё сошло с рук… война армию всю списала!

Так самое главное – я же хотел к ним идти, с ними посидеть. Но когда перешёл туда дорогу, какая-то сила пришла – и толкает меня оттуда! Я – хочу вперёд идти, а Оно – нет. Не даёт, понимаете? Да, вот на грудь мне давит, говорит: «Не иди». Шагу не даёт за дорогу ступить. Что такое?! Отошёл оттуда, чёрт с ним – и вовремя оказался у того окопа. А когда выбрался из него – у меня началось суеверие, что меня защищает мой Бог или мой ангел. Что мне не написано смерти при этой войне.

А те армяне, которые там сидели – погибли?

Ооо, очень-очень многие... как не погибли?! 4 бомбы! А там же, я сказал, что скалистое было. И эти камни все – превратились в осколки!

Вечная память… а сто грамм Вам – давали? Табачное довольствие?

Я – не пью. Отдавал ребятам. Табак – тоже нет: я и не курю, у меня никогда папиросы во рту не было.

Понятно. Спасибо большое.

Есть, что писать? Что Вы напишете обо мне?

Вот всё, что Вы рассказали – всё и будет. Очень здорово!