Грицков Владимир Павлович: Родился я 5 июля 1923 года, в деревне Плосcкое Темниковского района Мордовской АССР (сейчас - республика Мордовия).
Родители были крестьяне. До появления колхозов земля была поделена, у всех был свой участок. В колхоз вступили в тридцатом году.
Мой отец Грицков Павел Тимофеевич на фронте был, несколько орденов имеет.
- Как же он на фронт попал, по возрасту он не должен был призываться…
- Ему лет под сорок было, а я - первый сын. Разница в возрасте - девятнадцать лет. Мы вместе на фронт ушли. Вернулись из армии - он рядовым, а я дослужился до генерала.
- Какое у Вас было образование перед войной?
- Деревня наша маленькая, и школа была четырехклассная. Учительница была одна, старенькая. Она и жила в школе. Даст задание, а сама уходит по своим делам. Кто кончал четыре класса, а кто и нет. Чтобы дальше учиться, в семилетке, надо было ходить за три километра в деревню Бабеево. А средняя школа — в городе Темникове. Когда я закончил четыре класса, в пятый класс мать не пускала:
- До Бабеево далеко, читать-писать ты уже умеешь. Зачем еще учиться?
- Она была строгая и страшно трудолюбивая, но не грамотная. Я со слезами вымолил разрешение продолжить учебу. В Бабеево семилетку отлично кончил. Ну, а в Темников - в восьмой класс, препятствий не было.
- А как Вы себе представляли Ваше будущее?
- Когда я заканчивал среднюю школу, то думал: председатель у нас пьяница был, плохо работал. Надо бы стать председателем, и порядок навести…
- А в деревне тогда много пьющих людей было?
- Кроме председателя, ни одного пьющего. Все работали, чтобы прокормиться. Одевались плохо. Я даже в четвертом классе в домотканых штанах ходил, а в лаптях ходил до девятого класса. Ботинки не на что было купить.
Кстати, перед девятым классом у меня возникли большие трудности. В деревне, по недосмотру какой-то хозяйки сгорело девять домов, и, в том числе, наш. Мать стала уговаривать меня бросить учебу, чтобы семье помогать.
Я ее упрашивал, а потом сказал:
- Тогда убегу из дома. Отец, когда мне было десять лет, говорил: «учись — лучше будешь жить», и я это запомнил!
Десятилетку я закончил. Пропускал половину, подрабатывал.
- Как народ к коллективизации относился?
- Я это помню. Приезжали из Темникова человека три. Кто-то там из райкома, один НКВД-шник с пистолетом и собирали собрание. На нем редко кто осмеливался отказаться от предложения вступить в колхоз, и писали заявление. А на следующий день его забирали. Их опять уговаривали. Кое-кого и сажали.
- Даже и такое было?
- Да нет, закона-то такого не было, так арестуют, попугают, и отпустят.
- В колхозе стали лучше жить?
- Все зависело от урожая. В тридцать третьем году у нас неурожай был. Голодали, но не так как в Поволжье — в наших краях никто не умирал. Кто как выход находил. У нас река Мокша протекает. Кто-то рыбку поймает, ракушек ели — вскрывали, поджаривали. Травы было много съедобной, ягод. Леса кругом. Правда, побаивались беглых заключенных из мордовских лагерей, от нас до них восемнадцать километров. Заключенные часто убегали. Их ловил милиционер, который в деревне жил…
- А пахали на лошадях или на быках?
- На быках мы никогда не пахали…
- Трактора в колхозе появились?
- Появились в больших селах, а наше село маленькое. К нам пахать трактора из МТС (Машино-тракторные станции) по плану приезжали.
- У деревенского парня какие были перспективы?
- Хороший вопрос. Ответ — никаких. Но никто у нас никуда не уходил. Крестьянствовали. Два мальчишки старше меня на два года, хорошо учились. Я был уверен, что они далеко пойдут, и с них пример брал. Они до войны в военное училище поступили, офицерами стали.
- Что Вы слышали про предвоенные конфликты: Испания, Халхин-Гол, финская кампания?
- Газеты читали. Их вывешивали на щите, и я после школы читал. А вечером зайдешь в канцелярию, послушаешь как там мужики рассуждают:
- Разобьем! Уничтожим! Разгоним!
- Ваше мнение: информация подавалась адекватно?
- Информация была политически настроенная. Помню в газете рисунок: финны напали на СССР; но наш танк давит их – «мы их разобьем» и т.д. Я про себя думал: «неужели финны такие сильные, что на нас напали?»
Как с Гитлером заключили договор – то писать плохо про Германию перестали.
- Кто-нибудь из родственников или с вашей деревни в предвоенных конфликтах участвовал?
- Я не помню. Нет, вряд ли.
- А как Вы узнали, что война началась?
- У нас радио было в школе и в Доме культуры. Я работал на сенокосе, и как объявили в двенадцать часов дня, так и все – стало не до работы...
А где-то в августе меня забрали в армию. Комиссию прошел в авиационную школу.
- В какое летное училище военкомат направление дал? Летчиков или штурманов?
- В 13-ю авиашколу. Специализацию так и не узнал.
Чтобы на поезд сесть, шли пешком шестьдесят километров до Торбеева. Привезли в Александров Гай, где во время Гражданской войны штаб Чапаева был. Степь, на границе с Казахстаном. Рядом город Энгельс. В бараке человек двести, в два этажа. Месяца два там, наверное, были.
Обмундирования нам не выдали, так и ходили в гражданском. Бани ни разу не было. Развелись вши, мы мучились… Кормили только два раза в день, и очень плохо.
И ничего нам не говорят. Наконец, где-то в октябре, объявляют:
- Получите билеты, всем съездить домой, зима наступает - переодеться, чтобы были валенки, теплые брюки.
Срок указали, когда вернуться. И мы поехали. Я приехал. Отца дома не было, его призвали в армию, и он находился в Саранске. Мать испугалась:
- Из армии сбежал? Тебя ж расстреляют.
Показал ей документ, но она читать не умела. Пошла в милицию, сообщила, что сын пришел. Милиционер приехал. Посмотрел мои документы:
- Мать, не беспокойся, все законно. Такого-то числа он снова туда уедет. Валенки ему готовь.
Опять поехал в училище. Но, оказалось, его расформировали. Туда прилетает Ростовское авиационное. Но и оно тоже расформировывается. Как-то утром, появились офицеры в красных петличках, и в черных. «Красный» отобрал тех, кто повыше и поздоровее, в Сибирское пехотное училище. Потом артиллерист… На меня показали, я вышел из строя. Первое Ленинградское артучилище, которое было эвакуировано в Энгельс, Саратовской области. И направили туда на экзамены.
Помню, генерал спрашивает после экзаменов:
- Хочешь учиться?
Я говорю:
- Не хочу. Война кончится, а меня из армии не отпустят, а я хочу домой…
Он засмеялся, говорит:
- Если жив останешься, и захочешь домой — отпустим.
— К тому времени немецкие войска далеко вглубь нашей страны продвинулись… А у Вас ощущение, что война быстро кончится, оставалось?
- Никакого ощущения у меня лично не было. Не часто, но бомбили заводы в Саратове. Людей от немцев эвакуировали, и скот ходил по улицам, жалко мычал…
Нас не выпускали с училища в город и очень плохо кормили. Мы голодали. Я под конец учебы уже ходил с трудом.
Учили по ускоренному курсу — пять месяцев. Выпускали младшими лейтенантами, но некоторым, в том числе и мне, за успехи в учебе присвоили звание лейтенант. А тех, кто плохо учился и недисциплинированных могли и сержантами выпустить.
- А на какой технике учились? И чему успевали научить за эти пять месяцев?
- Та, на которой будем воевать - пушки 76 мм, гаубицы. Я сперва командовал батареей пушек, а потом гаубиц.
Учили, как воевать. Матчасть должны знать хорошо, и владеть оружием так, чтобы любой номер мог заменить товарища. На тактических занятиях учили как занять позицию... Короче, всему, что нужно на войне.
- Среди Ваших учителей были люди с боевым опытом?
- Были участники Гражданской войны.
- Когда Вы закончили училище?
- Первого августа сорок второго года.
Одели в офицерскую форму. Выдали месячную зарплату — 550 рублей. Я отослал матери аттестат денежный 500 рублей, 50 оставил себе на членские комсомольские взносы. Но они не понадобились. Деньги вообще на фронте не нужны были. У кого родителей и друзей не было, тому выдавали книжку, и он откладывал на сберкнижку…
- По аттестату ваша мать деньги регулярно получала?
- Я после войны переживал — мать умерла, а я не спросил, все ли она получила. Младшая сестра успокоила, что все нормально — мама домой деньги приносила.
- В фонд обороны деньги не брали? На займы не подписывали?
- Нет, ничего такого не было.
- А после училища, куда Вас направили?
- В запасной полк, в небольшой подмосковный городок, 70 километров южнее Москвы, сейчас не помню название, река Волга протекает рядом. Когда мы садились в поезд в Саратове, все кинулись в магазин, чтобы купить пожрать. Помню, купил буханку хлеба черного и два килограмма ливерной колбасы, другой не было. Я сразу все съел.
Где-то с неделю мы были в запасном полку. Ничего не делали, отдыхали. Офицерский паек. И даже сливочное масло дают. И я почувствовал, как силы восстанавливаются…
Здесь нас рассортировали. Дали мне предписание: я старший и два младших лейтенанта со мной под Ржев, в 31 армию.
Добрались до места. Попал в 180-ю стрелковую дивизию командиром взвода. Взвод – это два орудия. Новые впечатления: идут бои, самолеты летают. Немцы бомбят. Бомбежка, бомбежка все время. Это не забудешь. Самолет пикирует и включает сирену…
А мы целый день стреляем и стреляем. Стволы до красноты накалялись, краска шелушилась. Но это недолго было, две недели, примерно — и остатки дивизии отвели в тыл, в Череповец. Потери пехоты огромные, но у нас, в артиллерии, совсем не было потерь, мы на прямую наводку не выходили, а только с закрытых позиций стреляли. Ну, может, кто на мине подорвался…
- В наших мемуарах часто жалуются на снарядный голод?
- Под Ржевом снаряды все время давали, я же говорю, стреляли так, что стволы накалялись….
- Пушки какие были у вас?
- 76 мм, тридцать девятого года. Пушка хорошая. Я все детали не помню. То ли с дульным тормозом, или без дульного…
- А кормили на фронте как?
- Досыта. Но каша приедается. Ели вместе с бойцами что и все, дополнительного нам не давали. Еда однообразная. У нас только когда наступление было появлялось разнообразие – в немецких траншеях и сладости были, и печенье мешками…
- А водку, фронтовые сто грамм выдавали?
- Да, но я ни одного грамма не выпил, не умел пить. Я и в деревне не знал этого зелья.
- Какое личное оружие у Вас было?
- Пистолет ТТ. Был и наган, но недолго. Но ни разу не пользовался.
- А пострелять по банкам, по бутылкам?
- Я не стрелял. Мне стрельбы из пушек хватало.
- Как вас отвели в Череповец?
- На поезде отвезли. Как обошлись с техникой, не помню. Наверное, с собой. Да, да — с собой. Приехали, поселили в бараках. Бараки чистые, помытые. По слухам, здесь был лагерь военнопленных, их куда-то отвезли.
Там месяца три были. Потом тревога, и погрузили.
- В составе того же полка?
- Да. Я и Героя получил в этом полку, в этой дивизии…
Высадили нас на станции Анна Воронежской области. Помню, снег, зима началась. Не уютно. А потом ночами ехали. Куда, никто ничего не знает. Помню, что Дон по мосту проезжали.
- В то время Сталинградская битва шла?
- Она уже заканчивалась. Мы вступили в бой, я запомнил, пятнадцатого января. Воронежский фронт перешел в наступление.
- Пленных Вы видели?
- Пленных и сами брали. Россошанская операция. Если поедете на юг, то места эти продажей меда знамениты. Вот там прорвали. Итальянцы, венгры, сдавались в плен полками. Ну, может, я путаю, возможно, только итальянцы целыми полками сдавались.
- Темп наступления какой был?
- Мы долбали немцев, но никак не шло. Мы уже неделю конину ели. Был голод и снарядовый. Попали в такое место, что к нам не проехать - немцы со всех сторон. И вдруг танки подошли. К тому времени танковые армии появились. Командующий 3-й танковой армии Рыбалко, тогда еще генерал-майором был. Приехал и разговаривает с танкистами, а наша батарея рядом.
Потом армия пошла вперед на прорыв. И нам вводные меняют. Мы стреляем, допустим, на пять километров, подают команду – шесть километров, затем семь, восемь. Значит, прорвали. А потом и мы вперед за танками двинулись.
- Координаты цели вам всегда выдавали или сами определяли?
- В основном, сами, к примеру, когда противник шел в наступление -открывай огонь и разгоняй его. И никто мне при этом задачу не ставил. А по телефону похвала:
- Кто стреляет?
- Грицков.
- Молодец, хороший командир.
- Какие снаряды использовали?
- Бронебойные и фугасные, если по танкам, по технике. А по личному составу осколочными.
Прибыли на фронт, Россошанская операция началась и первый бой.
И вот перед переходом непосредственно в окопы, километров за десять в тылу, мы были как бы в резерве. Ночевали мы в деревенских домах.
Вот, помню, этот командир взвода. Тут же познакомились с девчонками разговоры — хахатульки. Командир первого взвода, он же замкомандира батареи считается, раньше воевал, старше меня на год, очень самолюбивый был:
- Позовите мне лейтенанта Грицкова.
Я подхожу:
- Что Федя?
- Ты как подходишь? Строевым шагом!
Это он перед девками выпендривается.
- Федя, ты брось это, дурное…
И вот после этого первый бой. Немцы контратакуют. А мы должны выбрать огневую позицию. И Федя говорит:
- Вот здесь огневая позиция.
Я говорю:
- Необходимо отодвинуться на 200 или 300 метров. Видишь впереди нас холм. Он мешать будет на дальность стрелять. Мы в хребет этих гор будем бить, а противника не достанем.
- Да что ты понимаешь? Первый раз на фронт попал, а я...
Выполняем его указания. Стреляем залпом, беглый огонь. По четыре снаряда – шестнадцать снарядов летят. Потом прицел по команде меняем. И по этому хребту шестнадцать снарядов. Я говорю:
- Ты понял? Сейчас найдутся начальники, которые под расстрел нас поставят.
Он задрожал. И тут командир батареи звонит:
- Вы что?! По своим…!
И матом. Прибегает сам:
- Что у вас случилось?
Федя дрожит:
- Я, я...
Он мне говорит:
- А ты что?
Я говорю:
- А я ему сказал, что надо делать — оттянули бы батарею, и все было бы в порядке…
- Ты теперь командир первого взвода!
А Федя — второго, но потом все нормально было…
- У вас состав многонациональный был или чисто русский?
- Многонациональный. И никаких проблем.
На Курской Дуге, у меня командиром взвода управления младший лейтенант узбек был… Грузины у меня были, и солдаты, и сержанты. Сержанта Цемдо, грузина, офицер назвал «нацменом», так командир полка его вызвал и песочил.
Был осетин, залепил кулаком в ухо другому военному. Дело рассмотрели, и капитана отправили с понижением. Это уже в конце войны, в 1944-м было. Он ко мне приехал в звании капитана, командиром второго взвода. Я тогда уже командиром батареи был. Воевал он хорошо. Я еще думал, надо бы его адрес записать, чтобы когда война кончится к нему в Осетию съездить в гости.
- Пушки чем таскали?
- Лошадьми. Шесть лошадей на пушку. Конь только у командира батареи. А все остальные пешком. А на Украине, когда лошадей не хватало таскали быками. Их в колхозах забирали...
А потом пришли машины. Быстро, по-моему, месяца за два, все войска перешли на «Студебеккеры». На западной Украине меняли в сорок четвертом году. Приходила команда – занять пункт такой-то, за Львовом уже, сдать лошадей, перевооружиться.
Приходим, сдаем коней, тут же берем грузовики Студебеккеры, Шевроле, на 4 пушки – 4 машины. На все про все несколько часов.
- Из-под Череповца Вы попали на Воронежский фронт. До какого времени Вы там провоевали?
- Как Россошанскую операцию закончили. Мы шли, ну как это сказать, - быстрым шагом, что ли. Танки далеко ушли вперед — мы пешком, только комбат на лошади. Намучились. Хроническое недосыпание. Так спать хотелось – буквально падали. Спали на земле, радикулиты получали. Морозы — сорок градусов. Очень тяжело переносить все это было. Как-то у меня старшина погиб из-за усталости. На Курской дуге было дело. Старшина ехал на станине, и упал с нее, пушка на спуске завалилась и ему позвоночник перебило. Четыре дня страдал, мучался, а потом умер…
- Вши заводились на фронте?
- Нет. Боролись с ними, и их не было. Бани очередные были, мылись.
- Медицинское обеспечение как действовало у вас?
Хорошо. Медики у нас на высоте были. Но может быть, где-то другие условия были, может кому-то не повезло… У нас была одна женщина – медсестра.
После длительного пешего перехода подходили к Харькову. Тринадцатого февраля, мороз, лед… Помню, в четырех километрах от Харькова, деревня Затишье, и тихо, сопротивления не было, мы просто занимали территорию. Там нас внезапно встретили немецкие танки. Мы не были готовы. Еще не заняли огневой позиции, а тут танки. Наша пехота впереди нас шла, она приняла бой. Стрельба, лошади гарцуют, напуганы. Ставим пушку, а танк уже близко. Метров сто пятьдесят. Наводчик наводит, командую:
- Выстрел!
Танк идет. Второй выстрел. Танк идет. Я испугался, схватил за шиворот наводчика, и оттащил его, и сам за пушку. Навел, выстрел, танк остановился. Не загорелся, а остановился. Почему остановился? Подбил, или просто остановился? Танк стоит передо мной, метров пятьдесят до него… Смотрю, танковый ствол стал двигаться на меня. Сейчас выстрел будет. И я упал под ось пушки, и в это время выстрел. Я поднимаюсь, все ребята лежат мертвые. На орудии, смотрю, дыра в щите сантиметров 5-7, а я под щитом. Не ранен, ни одного осколочка. Я удивился, что жив остался. Чудо, черт возьми. Я понял потом. Спросил бывалых артиллеристов, почему же снаряд не разорвался при ударе, а сзади, и весь расчет убило… Видимо, заряд был фугасный, если бы осколочный взорвался, все осколки бы мне достались. Там подрыв при контакте непосредственно, а фугасный после углубления срабатывает. Почему сам не додумался… Один артиллерист мне говорит:
- Ты ведь на рикошетах стрелял?
Я говорю:
- Стрелял.
- Так это тоже самое.
Угол на рикошетах подбирают такой, чтобы снаряд после удара о землю поднимался над целью и с замедлением взрывался…
А танк отворачивает орудие и опять вперед... Я убежал, но опять вернулся. Пушка повреждена — без прицела, но я уже в одиночку еще несколько выстрелов сделал, правда, ни в один танк не попал… Раз восемь, отбегу – вернусь, постреляю – опять отбегу.
Хорошо то, что немцы без пехоты шли — танк без пехоты не так страшен. Рядом деревья — лес начинается. И дом – канцелярия совхозная. Вот такая обстановка.
В канцелярию забежал, там наши раненные солдаты. Я там не остался. А танк проходит, и в эту канцелярию снаряд загоняет. Шум, гам...
Немецкие танки после атаки развернулись и ушли. Затишье стало. Тут к нам подходит подкрепление. Два орудия — наш второй взвод… Немцы опять атакуют, и опять без пехоты. Оказывается, наш пулеметчик с пулеметом сидел на втором этаже дома и отрезал пехоту.
- А что за танки были? Тигры?
- Тигров тогда не было.
- Вас с немецкой техникой знакомили? Хотя бы по силуэтам определять?
- Нет.
Дальше. Вечереет, мы все в напряжении. Немцы отошли. Часа два прошло после боев. Темнеет. И тут кто-то заметил, говорит:
- Смотри, позади нас копны стоят…
Я бинокль схватил. Одна, две копны… И все прибавляются… А это танки подходят, и становятся в ряд, их становится больше и больше. Из них люди вылезли.
Я подумал, что это наши танки. Приезжают, с дороги сворачивают возле нас. Я подумал, что они становятся на ночь. И старший пехотный офицер тоже так думал, и подал команду:
- Огонь не открывать.
И все же один минометчик пустил мину. И мина разрывается около офицеров, которые с биноклями на нас смотрят.
Я лично был уверен, что это наши. И тут к нам снаряд прилетел и разорвался рядом. Я чувствую что плечо хлюпает — ранен. А рядом здоровый парень лег, и не встает. Смотрю, у него дырочка напротив позвоночника. Вот такие дурные потери бывают.
Это же надо, опять жив остался. Но в госпиталь попал…
- А в итоге, это немецкие танки оказались?
- Я уверен, что наши были.
- А как Вы в медсанбат попали?
- Как попал? Я говорю:
- Я ранен.
Подбегают ко мне, сажают в повозку… Прооперировали. Вытащили осколок, перевязали и направили в районный городок Волчок Харьковской области. Разместили нас в разбитой церкви. Местные жители приходили и разбирали нас по своим домам. Кормили, как на убой. И вылечились… Немцы перед уходом там позаигрывали - продукты оставили. Старуха, у которой я жил, говорила:
- Немцы культурные люди, прилично себя вели.
Ну, я не спорил.
- Сколько Вы там пробыли?
- Ну, может быть, месяц.
- За месяц все зажило? Или последствия были какие-нибудь?
Свищи были. Я вернулся в свою часть и сразу пошел на перевязку.
- Мне не понятно, ведь чтобы признать, что вы здоровы и отправить в часть, должна собраться медкомиссия. Это было?
- Всего не упомнишь.
После лечения мы с сотоварищем Федей долго добирались до своей части. По пути старший командир проверял наши документы.
- Так, вы из 180-й дивизии? А мы не знаем, куда делась 180-я.
Ему видно не хватало офицеров, и он порвал наше направление и выписал новое к нему — в другую пехотную дивизию...
Но мы все равно вернулись в свою часть. Я понимал, если в новом месте окажусь, то в положении, как будто я впервые пришел на фронт, и никаких документов. Забегая вперед, скажу — я оказался прав: в родной части меня ждали документы на повышение.
Теперь мы дороги ни у кого не спрашивали, а смотрели на указатели-стрелки «Хозяйство такого-то». И вдруг смотрим: стрелка указывает на «хозяйство» нашего командира дивизии Малошицкого. Он позже на Курской Дуге погиб. (Генерал-майор Малошицкий Исаак Яковлевич убит 16.03.1943)
Когда я добрался до своей части, меня приняли с радостью. И на второй день вышел приказ: — меня поставили зам. командира батареи. А через несколько месяцев я стал комбатом, а мой бывший комбат стал камбатом 2 батареи.
Это весна была. В валенках уже нельзя было ходить, таял снег. Стрельбы почти не было. Дивизия занимала фронт километров двадцать. Потом нас уплотнили. И дивизия пополнилась. И тут состоялись сборы командиров батарей. После недельных занятий нам дали письменное задание, состоящее из пяти задач. Дали бумагу, карандаши. Срок — два часа.
Комбаты сидят: капитан, старшие лейтенанты, и я — лейтенант, еще двадцати лет нет, год еще не прошел, как училище окончил. Мне показалось, что такие задачи в училище проходили. Я за полчаса написал, и подождал, пусть кто-нибудь сдаст вперед. Все сидят. Проверил, все нормально. Поднялся:
- Товарищ полковник, я сделал.
- Ну, сдавай, лейтенант.
И я ему отдаю это задание.
- Свободен.
Я выхожу, а здесь уже ездовый подъехал за мной. Сажусь на коня. И тут вылетает командир полка:
- Ты почему не стал делать работу?
- Я сделал.
- Как сделал? Все сидят, а ты…! И зачем я тебя направил…
И матом на меня кричит. Я говорю:
- Товарищ подполковник, я уверен...
- Ах ты еще и уверен! Мудак! Двое суток ареста!
Я говорю:
- За что, товарищ подполковник?
- За что, за что… А почему до сих пор не в погонах, а в петлицах?!.
Я говорю:
- Половина офицеров еще не перешли на погоны, и только я в яме двое суток должен сидеть?
Я махнул рукой, сел и уехал. И забыл, что было. Но через день приезжает к нам командир дивизиона с тремя комбатами. Провести рекогносцировку — где, как, какие цели.
И тут появляется командир полка. Команду подали, командир дивизиона докладывает ему, и слышно:
- Грицкова ко мне.
Я подхожу.
- Назначаем тебя командиром батареи.
Я говорю:
- Да Вы что? Столько старших лейтенантов заслуженнее меня…
- Мы сняли старшего лейтенанта, а ты лейтенант, будешь на его месте.
Видимо, командир дивизиона стал просить за меня и настаивать. И выдвинули комбатом. С командиром дивизиона я воевал, за Курскую Дугу получил Орден Отечественной войны второй степени, за Днепр — Героя. Командир дивизиона уважал меня, любил. Я честно все выполнял… Однажды я стадо лошадей у немцев украл. Пасутся лошади, и немцы охраняют их. Я разведчика послал, пригнать это стадо, если что я огнем поддержу. И стадо пригнали, переловили всех лошадей. Командир дивизиона неделю не видел меня, и тут: я — на немецкой лошади, и все — на лошадях. А со мной двенадцатилетний мальчик, ему тоже маленькую лошадку добыли. Он к нам пристал… Ни матери, ни отца не помнил, ни фамилии. Знал только, что он Иван…
- Как это пристал? Вы его на довольствие поставили?
- Поставили на довольствие. Форму ему сшили.
Фамилия — Неизвестный, отчество я придумал Иван Владимирович, я же – Владимир. Он у меня адъютантом и писарем был. Но недолго мы были вместе — на Днепре я был тяжело ранен.
Это распространено было в полках. После войны как смотрел кино «Сын Полка» – плакал, его вспоминал. Жаль, судьбы его дальнейшей не знаю.
- А когда Вы старшего лейтенанта получили?
- В сорок третьем восьмого сентября. На фронте поднимают звание раз в год. Говорят, что в три месяца, но это врут. Иначе к концу войны все полковниками и генералами были бы.
- На Курской Дуге. Вы где были?
- В самом центре…
- У вас создавались противотанковые артиллерийские районы?
- Про такое я и не слышал. Перед нами все заминировано было. Там Федя подорвался на противотанковой мине. С трудом, проводом тело вытащили чтоб похоронить.
- Для Вас как началась Курская битва?
- Мне так рассказывали. Накануне немецкого наступления наше командование не знало планы противника. Посылают разведку за языком, но те возвращаются пустыми. Командир дивизии нервничает… И произошло два, связанных друг с другом эпизода. Наш солдат, родом из Белоруссии, отец троих детей, решил уйти домой, Белоруссия рядом. Листовку прочитал, что в Белоруссии война закончится, и здесь будет граница. Он шел километров десять по нейтральной полосе, заблудился, устал, присел и заснул. А я сидел в боевом охранении. Рассветало. Кто-то из наших пострелял по банкам из автомата, и разбудил его, и он подбежал к нам. Бойцы смотрят, у него на пилотке звездочки нет, и его схватили. Он сразу признался, что хотел сделать. Его судили. Я на суде был. И как его вешали смотрел. По приказу треть личного состава привели для устрашения на казнь.
Второй эпизод. Я — в боевом охранении, и вдруг подходят какие-то военные:
- Нам нужен комбат Грицков.
- Это я.
И он представляется.
- Нашей разведроте дано задание сегодня любой ценой взять «языка», если надо — завязать бой,
И они пошли. А утром пришли, но «языка» не доставили. А на следующий день началась Курская Дуга.
- Первый день наступления начался, если я правильно помню, с нашей артиллерийской подготовки?
- Да, за два часа. Но мы не участвовали. Это на юго-западе, где Ватутин командовал фронтом, а Василевский был представителем Ставки. Они, одновременно с ними Рокоссовский с Жуковым, предложили сделать артиллерийскую подготовку. Но не удачно сделали, поспешили. Надо было попозже, когда немцы все вылезли бы из окопов, и потерь было бы больше. В общем, только попугали...
- А Вы западнее были.
- Да. Мы в самом центре и сидели в тишине. Если бы нас окружили, мы бы оказались в самом центре котла.
- А когда немцы на вашем участке полезли?
- Не немцы полезли, а мы в наступление перешли.
- То есть Вы в оборонительных боях не участвовали… А когда у Вас появились подкалиберные снаряды?
- Я сейчас не помню. По времени они стали появляться, после того как в печати было сообщение о том, как на танковом полигоне под Москвой подбили немецкий танк, и уже через неделю эти снаряды противотанковые поступили к нам. А позже и кумулятивные приходили.
- Они на особом учете были, за эти снаряды расписывался командир батареи?
- Это разговоры…
- Вы использовали технику врага? Вроде ее валялось достаточно. И снаряды были.
- Нет. Никто не обращал на нее внимания.
- А не попадались ли Вам наши артиллерийские части, вооруженные трофейной техникой?
- Нет. И не слышал даже.
- А что из трофейного использовали?
- Продовольствие. Склады в окопах находили, там и шнапс, был, и печенье, и конфеты. У меня старшина – трофейщик, однажды залез в бункер, где ночевали немцы, и там подорвался. Погиб…
- А пистолеты немецкие, оружие немецкое?
- Парабеллум у меня был, я таскал его.
- Вместо ТТ носили или дополнительно?
- Я не помню такие мелочи.
— А когда Вас ранили второй раз?
На Днепровском плацдарме.
- Как осуществлялась ваша переправа через Днепр?
- Когда вышли к Днепру, на той стороне не видно было никого. Тот высокий берег, наш низкий. Я стал пристреливать репера. Старые Петровцы, там церковь стояла.
Ну, я и решил церковь пристрелять. Пристрелял, снаряд попал прямо в церковь. Кстати, на двадцатипятилетние освобождения Украины я в Тернополе служил, меня пригласили на торжества. Повезли нас в музей на поле, где был командный пункт командующего Ватутина.
Подъезжаем мы к церкви в Петровцах, я говорю:
- Если ремонта не было, то увидим место, где разорвался мой снаряд. Ну, посмеялись. Подъезжаем, ремонта не было, все по-старому. Вышли из машины:
- Смотрите.
И видим: первый разрыв далеко в стороне, второй ближе, а третий попал прямо в цель…
Вообще же хороший артиллерист – это в первую очередь хороший глазомер. Пристреливаться нужно было по «вилке», но я иногда уже второй снаряд в цель ложил.
- Вы пристреляли с нашего берега эту церковь, а дальше?
- Когда я прибыл, в бинокль все рассмотрел, немцев не было, и я стал разворачивать батарею на открытом месте. Обычно я старался спрятаться. Но подумал, что немцев нет. Только батарею развернул, вдруг немецкая батарея открыла огонь по нам. Я быстро сменил огневую позицию, так что потерь не было. А к вечеру, командир дивизиона вызвал к себе на наблюдательный пункт, и последовал приказ: «Форсировать Днепр ночью». С командиром батальона, капитаном Коробейниковым, я до этого уже встречался, из госпиталя вместе возвращались, он командиром роты тогда был... И Героя нам вместе присвоили одним указом. (Никола́й Абро́симович Коробе́йников, командир 1 батальона 86-го стрелкового полка умер от ран 19 октября 1943 года). Вместе с его батальоном форсировал Днепр — как стемнело, свободно переплыли, нас не заметили.
- Вас предупредили, что если вы первыми переплывете, то Героя получите?
- Командир дивизиона, посылая нас, от себя это сказал:
- За форсирование будут давать Героя.
Но, я думаю, никто на себя эти слова не примеривал.
- Вы переплыли, а пушки? Лошади?
- Сейчас дойду и до этого.
Батарея осталась на том берегу, а я на этом, а управлять стрельбой я не могу, потому, что радио нет.
Я провел там целый день под обстрелом, и немецкая авиация навалилась. В следующую ночь пришло, пополнение. Следующая ночь — еще пополнение. Командир дивизиона переплыл, меня вызвал:
- Почему ты огонь не открывал?
А я говорю:
- Так меня радио не обеспечили.
Отругал меня ни за что. Еще несколько дней прошло, потихоньку продвигались, наметились какие-то успехи. И вот мне передали: встретить свою батарею, ее грузят на плоты. Я прихожу к переправе, там очередь, и все хотят быстрей. Ночь прошла, и уже к рассвету подъезжает моя батарея… Пушки сначала — небольшой плот, потом и кони. Как переправились, сразу - на прямую наводку…
- А перевозили только ночью?
- Только ночью.
- А для прямой наводки щит у вашей пушки не высоковато ли над землей стоит? Я слышал, что эту пушку, ругали за большой прямой щит. Вот, мол, у немцев согнутые щиты легче маскировать. А ваша точка зрения.
- Я об этом не думал, и ни от кого не слышал.
- А щиты не снимали?
- Нет... Зачем их снимать? Все же прикрытие какое-то
- Вы рассказываете, что вам досталось от немецкой авиации. А наши истребители их сгоняли, сбивали?
- Там я не видел.
- Вы знали, что на Вас послали представление на звание Героя Советского Союза?
- Догадывался. Потому что до этого у меня все хорошо получалось. Меня хвалили. И за Курскую Дугу орден получил. И здесь командир был в восторге. Когда меня ранило, он плакал, в тыл отправляя. Представьте, плакал. Медсестра мне про это рассказывала. Он часто ругал других комбатов, а меня никогда. А мне двадцать лет еще не было, когда стал комбатом. Старшего лейтенанта я получил через год, капитана тоже через год, в сорок четвертом году.
- А звезду Героя Советского Союза Вам где вручали?
- Это интересно. На плацдарме я получил ранения в обе ноги, и в живот. Спасла меня большая бляха на ремне — по боку пуля прошла. А вот ноги, особенно левое колено, всю жизнь болели. Сейчас уже настолько, что вовсе не работают.
Ночью меня на лодке отправили на другой берег. Медсестра на лошадке моей батареи отправила меня в ближайший полевой госпиталь. Там, в палатке мне осколки вырезали, и ночью перевезли в Бровары, это под Киевом. На второй этаж на носилках. И на полу отдыхаем с носилками-то, и к рассвету шум:
- Всем выйти из здания, здание заминировано!
Ко мне подбегают и спрашивают:
- Товарищ старший лейтенант, как фамилия?
- Грицков.
Другого спросили, он назвал фамилию и его вытащили… Потом еще пару… Я спрашиваю:
- А меня?
- Мы не найдем вашу историю болезни.
И так еще несколько раз. И что, без истории болезни мне теперь подрываться? Я стал костылем размахивать и угрожать, требовать, чтобы меня забрали. И, наконец, две сестры меня без истории болезни вытащили, и очень вовремя, поезд уже отправлялся. Меня сунули в вагон, набитый ранеными. Поезд считался санитарным, но вагоны «телячьи». И поезд тут же тронулся. Через восемь суток мы были в Тамбове. Было жарко, это конец августа - начало сентября. Разгружают, перевязывают, чистят раны. Я слышу:
- У этого тоже завелись черви.
Я помню: историю болезни спрашивают. Нет ответа. Но они видят, что человек тяжело раненный, не мог сам себя ранить и дезертиром не мог быть.
Почистили раны, и в палату. В Тамбове шестая школа под госпиталь была отдана. Офицерская палата. В ней проходит месяц, второй.
Некоторые офицеры хвалятся:
- Я сделал столько, ого-го!
- Мне Героя присвоят!
- А мне еще один орден дадут!
Странно, взрослые дядьки, а как малыши рассуждают.
А один Герой в палате был. Тоже интересная история. Он переписывался с девушкой из Тамбова. Я, например, родителям ни одного письма не написал, как ушел, так и пришел. Вот такой я был. Ему лет тридцать пять, пехотинец, по-моему, капитан. И вся семья этой девушки, отец, мать, пришли навестить его. А он, переписываясь, фотографию отослал не свою, а молодого лейтенанта, красивого. Когда они пришли он растерялся. Но они его забрали к себе. Вот такой момент интересный.
У нас в палате радио было включенное. В шесть утра – гимн, потом последние известия. И сразу передается указ Президиума Верховного Совета СССР, присвоения звания Героя Советского Союза. Что-то не на месте у меня сердце. Я перебрался к приемнику поближе. И ребята все проснулись. Перечисляют по алфавиту: такому-то, такому-то… Подходит буква «Г»:
- Лейтенанту Грицкову Владимиру Павловичу.
- Это ты?
Я говорю:
- Я.
И на следующий день я выписался. Предписание в Воронеж, там распределительный пункт — примут решение, на какой участок фронта послать. Приехала группа офицеров после лечения… Идем пешком, старшим у нас майора назначили. Я говорю:
- А вчера мне Героя присвоили.
А на улице на щитах газеты:
- Пойдем, посмотрим. Да, указ опубликован. Как твоя фамилия? Да вон.
Майор снимает газетный лист, сворачивает его аккуратно и вручает мне:
- Все, с ним теперь ты — Герой.
Приходим в распределительный пункт, и этот майор говорит:
- Среди нас Герой Советского Союза. Вот он.
Выписали мне документы в Москву для получения награды, и я поехал. И двадцать первого января сорок четвертого года, в день смерти Ленина, в Кремле вручили…
- Калинин вручал?
- Нет, его заместитель, из Прибалтики, Палецкис. (Юстас Игнович Палецкис, В 1941—1966 годах — заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР.)
Получил награду, и отпуск на двадцать дней.
Я приехал, и своя история началась. Станция от моей деревни шестьдесят километров. Был конец января сорок четвертого. Я пешочком прошел километров десять — деревня, кажется, Старый Посад.
Зашел в дом, женщина сидит, трое детей около нее. Я говорю:
- Зашел погреться, можно?
- Мой муж воюет, а ты здесь болтаешься.
Пришлось ей сказать, что я в отпуске и Герой, она извинилась. Я говорю:
- Мне бы, отдохнуть, и дальше двигаться надо
- Скоро темно будет. Куда ты пойдешь? Вчера только одну женщину разорвали волки. И дезертиров полно. Иди к председателю, он разместит, где переночевать и поможет.
Я прихожу к председателю, докладываю:
- Переночевать надо.
- А кто Вы? Документы. Что? Герой? И пешком идешь? Все, пошли.
Заходим в дом. Там старик со старухой живут.
- Слезайте с печи. Вот Герой с фронта, отметить надо. Давай, готовь...
Привел товарищей своих. На стол ставит четверть водки, появляется мясо, и мы празднуем. Потом мне постелили…
Я хорошо выспался. Утром просыпаюсь. Повтор сделали.
- Тебя довезут до райцентра. А там встретят, мы им звонили.
В горисполкоме тоже отметили, и дальше меня повез до дому шестнадцатилетний мальчишка, такой ловкий. Мальчишку они подпоили, он веселый стал. Погоняет лошадь и встречным кричит:
- Посторонись! Везу Героя Советского Союза!
Домой приехал, мать не открывает:
- Кто?
Я сказал:
- Я, Володя.
- Я похоронку на него получила и голос не его.
- Мам, ты что?
- Голос не моего сына.
Изменился у меня голос… Наконец, брат младший, Семен открыл. Я ей не сказал, что я Герой, она не поняла бы — неграмотная. Но повеселела, поняла, что я опять не дезертир. Из моих товарищей потом с фронта вернулся только один. А другие, человек восемь одногодок, с кем вместе учился — нет…
А живут мои по бедному. Ну, вторые сутки прошли, что делать. Снег.
Я пошел в канцелярию. Там старичок был, очень остроумный, Микишонок его по-уличному звали, на Карла Маркса похож. Его сын, мой товарищ, с одного года… Он и еще два сына погибли.
Ну, в общем, этот старичок крутился вокруг, крутился, все за отворот мне заглядывал. Подходит к какому-то мужику, что-то ему пошептал на ухо. Тот подходит ко мне, расстегивает:
- Герой Советского Союза? Ты когда приехал?
- Позавчера.
- Что ж ты к нам, в райком партии не зашел.
А я говорю:
- А я не знал, что надо в райком партии ходить, я к родным на побывку приехал.
- Где мама находится?
Я говорю:
- Дом сгорел в тридцать девятом году. Снимает угол у бабушки такой-то.
Подъезжаем. Он:
- Мария Ивановна, твой сын отличился на фронте, он Герой Советского Союза, может сегодня ночевать не приедет — мы его забираем. Я зам. председателя райисполкома Хохлов Василий Иванович. А Вам мы поможем.
И все, действительно домой уже меня не привезли. И почти все двадцать дней то выступление в колхозе, где я вкалывал; то в школе. Ее особенно мне хотелось навестить…
Матери новую хату срубили. Я с войны пришел в новый дом, он до сих пор стоит. Василий Иванович жил до войны в Ленинграде, а его жена учила в школе Василия Сталина в Москве, пока они не поженились. Потом он с женой в Ленинград вернулся, а я, когда приезжал у них останавливался.
Надо уезжать. Я пришел прощаться. А у нас там работал знаменитый доктор Рудявский Алексей Иванович. Года три тому назад я был на родине, ему памятник ставили, и я тоже выступал. Он и меня тоже лечил.
Рудявский вынимает книжечку, отрывает листок, и пишет: «В виду такой-то болезни, продлеваю ему отпуск еще на двадцать дней».
- Ничего не бойся, никто ничего после этой записи тебе не скажет.
Вместо двадцати дней — сорок.
Опять пришел прощаться. А он говорит:
- Я тебе сейчас еще выпишу.
Я говорю:
- Нет, Алексей Иванович, меня расстреляют.
Ну, на этом и кончилось. Мать меня на лошадке колхозной отвезла до станции, проводила.
Приехал в часть, но меня направили в бригаду из двадцати двух гаубиц, третья артиллерийская дивизия, восьмой артиллерийский корпус РГК.
А я - командир батареи сто двадцати двух миллиметровых. Там до конца и дослужил.
На фронт я попал, наверное, в марте.
- Вы сначала попали в командный пункт резерва?
- Приезжаю в отдел кадров. Из кабинета, выходит улыбающийся старший лейтенант-пехотинец:
- Для меня война кончилась.
Я ничего не понял. Захожу.
- Как отдохнули, Владимир Павлович? На Вас есть приказ. Вы назначены командиром взвода курсантов в Ваше родное Первое Ленинградское артучилище.
- Я туда не хочу. Очень хочется мне конец войны посмотреть.
Он стал уговаривать, а потом:
- Ну ладно, езжай. Куда?
Я говорю:
- Первый Украинский Фронт, я буду проситься в свою дивизию.
- Ну, хочешь, то и езжай.
Я приехал. Но меня направили в РГК. Первые гаубичные бригады. И до конца войны я командовал первой батареей в полку, бригадным составом.
- Вы на Берлин или на Прагу пошли?
- Первый Украинский Фронт шел на Берлин.
- Вы прошли и западную Украину, Польшу, Германию. Как местное население к вам относилось?
- Когда мы шли через Польшу, ничего плохого не было. Нормально все. Никаких нападений не было. С девушками целовались…
А бандеровцы, стреляли в нас. Но далеко было, и не попали.
А вот когда мы, маленький городок Теробовля заняли, к нам на встречу выскочила молодая женщина, но вся седая, плачет, рыдает…
Пока она куда-то ходила, бандеровцем были зарезаны все ее дети, рядом лежат, шесть малышей. Бандеровцы резали поляков, но она, возможно, и даже украинка была...
В Германии — ничего плохого, немцы как будто родных нас встречали...
- Один из ветеранов говорил, что как будто немцам выключатель выключили — война кончилась и все.
- Да. Мы быстро продвигались, и однажды я обогнал пехоту, километров на 30 вперед заскочил. Влетаю в городок на скорости. И все от меня как шарахнутся. Оказывается, я к немцам попал. Тут же стали выбрасывать флаги белые, крики, шум. Хорошо военных немцев не было. Нас перестреляли бы, мы бы и с машин не слезть не успели. Я разворачиваюсь и назад. Своих увидел, обрадовался, пристроился за ними. Не лезь вперед пехоты…
- А как Вы День Победы встретили?
- 9 мая я был в Праге. Точнее, где-то на окраине. Я не помню, какой населенный пункт. Кто-то послушал радио и пересказал нам, что девятого будет День Победы. Но мы еще до 11-го преследовали группировку Власова. Его поймали в обозе среди женщин. Якушева, который обнаружил и захватил Власова, наградили орденом Суворова, но рассказывать, за что наградили ему запретили, — «смершевцы» себе эту заслугу присвоили. И только после расстрела Берии он начал рассказывать свою историю. Несколько лет назад в газете был рассказ и портрет Якушева, а я с ним работал после войны, и он мне свою историю рассказывал.
(12 мая 1945 года недалеко от Праги генерала Власова в одиночку взял в плен 23-летний капитан «СМЕРШа» Михаил Якушев. За этот подвиг он был награжден орденом Суворова II степени.)
- Может он и жив еще?
- Он с двадцать второго, на год постарше меня. Не знаю…
- Как Вы, командир батареи, занимались представлением своих подчиненных к наградам? Или это шло где-то в штабах?
- Сейчас я только соображаю, какую ошибку я сделал. Скольким хорошим ребятам я бы помог. А то воевал, ни о себе не заикался, но и про них тоже не писал, а ведь было за что!
Вот подвиг был, такой, что надо двое суток рассказывать о нем. Я мог бы в плен попасть, я это не хочу говорить. Я мог быть расстрелян на месте!
Я заснул на наблюдательном пункте. Просто издергали за предыдущую неделю, дождик накрапывал, я присел в ровик, сверху плащ палатку накинул и выключился. А наша пехота без оснований взяла и ушла с позиций! Все убежали, а я не проснулся, как в ровике был. Меня товарищ разбудил, командир взвода управления соседней батареи. Он тоже заснул. Этот лейтенант проснулся и бежит, и я в ровике. Он крикнул, я вскочил. А танк немецкий уже метров в двадцати, идет прямо на меня, снизу. Пехоту не видно за бугром, там стреляют, значит, немцы есть. И наших никого нет. Я метался. Батареи нет, не знаю где она. Связи нет. Никого нет. И, слушай, в это время, то есть в это время, когда мы уже победители, еще бывают такие вот – пехотинцы убежали. Потом их выгоняли с болота, где они прятались, ко мне на батарею. Это надо было видеть – полковник со звездой Героя их выводил!
Я перепугался. По траншее, которая шла вглубь выбрался. А дальше я вам листовку дам, об этом было написано. С самолета бросали эти листовки. Наши политотдельцы написали листовки для пехоты. Что вот жгите танки, как жгут артиллеристы Героя Советского Союза Грицкова.
5 танков подбил у батареи. В общем, мне пришлось пережить, пока нашел батарею, пока принял решение. Я принял убийственное решение, выйти на встречу, на хорошее место, которое я пробежал чуть ранее. Встретить их там в равном бою. Ну, мы погибнем, но и им достанется. Пусть орудия будут разбиты, но я долг выполнил, а иначе я струсил, меня посчитали бы не дезертиром, а трусом. В общем, успели встать на позиции, пехоту из болота выгнали, и они перед нами окапываться стали, а тут и немецкие танки мимо нас пошли. Мы их в борта и пожгли.
На второй день наш самолет летит и сбрасывает листовки. Я три листовки успел схватить. Вот копию я вам могу дать.
- То, что сейчас на Украине творится. Не верится мне, что люди не знают куда стрелять. Артиллерист должен иметь представление, куда он бьет.
Мне, прежде всего не верится, что можно по своему народу стрелять… Во время войны всякое бывало, но чтоб специально, по своим…
Знаете, говорят что война все спишет… Война-то спишет, да люди не забудут! А им ведь как-то потом жить рядом надо будет…
 |
 |
| Интервью: | О. Корытов К. Чиркин |
| Лит.обработка: | И. Жидов |
