Ковальский Сергей Николаевич

– Меня зовут Ковальский Сергей Николаевич. Родился в Одесской области, в селе Бутовка Коминтерновского района. Жили мы, как все, небогато и небедно, средне. У нас была корова. Без нее совсем плохо было бы. Отец у меня прожил ровно 100 лет, а мне почти 90. Моему старшему брату уже 92-й год пошел. Он майор авиации, сам живет в Одессе. Он и служил там после того, как выучился на летчика. Нас было три брата и одна сестренка. Все мы на фронте воевали. Сестра на железной дороге работала. Она тоже считалась военнослужащей. Она уже умерла, младший брат тоже умер. Нас осталось двое. В молодости я был дежурным по станции на железной дороге. Во время войны Одессу защищал, потом освобождал ее и весь Запад прошел.

Перед войной я закончил пять классов. У нас преподавали и по-русски, и по-украински. Тогда никто не обращал на это внимание. А сейчас только украинский… Зачем аннулировать? Жили же вместе как-то раньше. Были русский язык, украинский язык, математика, география. У нас и немецкий был, поэтому я по-немецки разговаривал.

А, кстати, я инвалид первой группы после войны.

Перед началом войны я работал. Какая там учеба перед войной... Вначале бетонировал взлетные полосы аэродромов, чтобы самолеты тормозить могли. В 1941 году мы уже в Бессарабии гравий сеяли. Там меня война и застала. Оттуда, кто как мог, добирались до Одессы, а из Одессы уже дальше.

– Как Вы узнали, что война началась?

– Мне 23 года должно было исполниться через день. Война началась внезапно… Вероломно пошел Гитлер воевать против Советского Союза. А я все отдал за Родину. Не только я, а мы все. Я освобождал Бессарабию, Румынию, Болгарию, Югославию, Чехословакию, Венгрию, Австрию. А после войны я шел обратно по этим странам домой.

В 1943 году меня призвали. Вернулся я, точнее меня демобилизовали, в марте 1947 года.

В начале войны я эвакуировался из Одессы. Там страшно было. На тот момент я еще не был призван на военную службу. Тогда не хватало людей окопы копать и оборонным строительством заниматься.

Меньший брат в Севастополь эвакуировался, а я на Донбасс, куда пришли вскоре немцы и румыны, и мы попали в оккупацию. Если бы немцы обращались с людьми как люди, то, конечно, может, лучше было бы. Но они по-свински обращались с народом. Они не понимали, что такое народ. С немцами пришло много румын, но они попроще были.

Я почти наполовину понимал румынский. Перед войной я работал в Молдавии. Мы там сеяли гравий. Язык в этих двух странах одинаковый, поэтому хоть и не полностью, но я понимал румынский. Они у нас хлеб просили (по-румынски «пино»). Молоко будет «лапти». Названия продуктов я хорошо понимал. Ну, и в целом понимал, что они говорят. Да и немецкий немножко знал. В Болгарии я служил в городе Новые Загорбки. Мы там пробыли несколько месяцев, потому что нам говорили, что мы пойдем на Турцию. Но потом так получилось, что туда мы не отправились, а опять развернулись и пошли в сторону Югославии и Румынии. Бои тогда были сильные. В 1944 году в Ясско-Кишиневской операции был перелом. У советской власти тогда уже более или менее оружия хватало.

В румынской оккупации жить можно было нормально. Как-то моя мать винтовки у румын позабирала. У нашей сестренки Лиды маленькие часики были. И вот она сняла их и положила у окна. А румыны цыганами ведь были, все воровали. И вот украли эти часы. Но тут наша мать на них набросилась, сказала, что офицеру пожалуется. А они трусливые были, поэтому отдали часы.

У нас коровка была при оккупации уже. А потом, по-моему, ее забрали. И лошади у нас были, ведь хлеб остался, скошенный. Его мы вывозили и уже сами молотили. Румыны даже мыло воровали. Бывает, едет ночью подвода, а они колеса обматывали, чтобы тихонько заехать в деревню и обворовать жителей. Собирали все, что есть.

– А партизаны у Вас в районе были?

– Были, в лесах. В Кировоградской области.

Когда началась война, я со строительства аэродрома сразу пошел на фронт. Там еще наступление было. До лимана нас немцы гнали, а мы их потом оттуда обратно. Они наших моряков боялись. Как только те кричали «Ура!», немцы бросали пушки и драпали километров 20-30. Одессу они не взяли.

Во время оккупации я был дома в Одесской области. Когда нас призвал полевой военкомат, мы в черных рубахах, с винтовкой на плечах пошли Одессу освобождать. Нас потому и называли чернорубашечниками. Никакого обучения нам не проводили. С нашего села люди сами шли на фронт. Многие погибли при форсировании Днестра. Вода аж красная была. Потом артиллерия подтянула «Катюши».

На момент призыва у нас только была кукуруза, кочаны, картошка. Больше ничего не было. Вот я и взял кочан в карман и все. Голод был. И никто не изменял Родине. Никто. А сейчас бандеровцы… Я их сам бы перестрелял, если бы мне дали право. Они столько наших бойцов перерезали, перебили. Вот сядет боец бриться, а они горло перерезают ему и в яму.

Меня сразу в пехоту определили. В разведке тоже был. Я во втором батальоне 61-ой дивизии служил. Это был 181-й полк. А однажды я чуть не попал в штрафную. А дело было так…

Командиром нашего батальона был капитан Бутурбеков. Молодой и смелый казах, настоящий боец. Когда мы прошли первую оборону, потом вторую и третью (уже почти до Румынии дошли), у нас была передышка. А там, где мы остановились, большая свинья ходила. Бутурбеков мне и сказал ее для бойцов застрелить. У меня был пистолет «Парабеллум». Я вытянул его и ей в лоб бахнул. Бойцы с ходу ее разделали. А тут Смерш увидел, что я стрелял в эту свинью. Я доставал воду, когда они к нам подошли. А капитан честным человеком был, много наград имел. Его сразу отправили в штрафную роту, а меня в батарею. Тогда ведь приказ был законом для подчиненного. Я после этого дошел до Болгарии. Это была батарея сорокапяток, тогда ее называли «Прощай Родина». В ней пехота была, на передовой. Я две пушки бросил за войну: немцы окружили, отступать некуда было. Пришлось бросать, чтобы самому выйти из окружения. Это было на Балатоне в Венгрии. Конечно, крышки повыкручивали, чтобы никто не мог стрелять из моей пушки. Тогда все на конной тяге было, а всех лошадей побило. Дамбы были водяные. Не могли лошади по этой грязи пройти. А утром вода замерзшая была, и мы шли по ней до Балатона пешком из окружения. Там 8-й полк локализовался. Когда мы пришли, его командир дал приказ старшинам быстренько обсушиться и по 100 грамм спирта каждому налить. Это рассказ о том, как я второй раз пушку бросил. А первый раз я оставил пушку в Венгрии. Точнее не столько я ее бросил, сколько она была разбита прямым попаданием.

Я тогда был командиром орудия (это было в моем военном билете записано). Но главное то, что орудие было разбито, а из бойцов никто не пострадал, хоть и прямое попадание было. А там ведь все были, и я как командир батальона бегал. Бойцы с этой ситуацией уже знакомы были и с ходу в укрытие спрятались, когда бахнуло по центру станины в дерево и все развалилось. Это было 8 мая 1945 года. И тут же в этот день объявили День Победы. И мне дали третье орудие. Тогда металла никто не жалел: одну бросили – дали новую. Иди и стреляй.

Все время били по танкам. А тогда из немцев одна молодежь была. Фронтовиков настоящих не было. На Ясско-Кишиневской операции нас было двое: я и капитан Бутурбеков. Вот меня он как-то ночью вызвал, сказал, чтобы я двух самострелов провел. Их должны были в лесу расстрелять. Я пошел туда. Темнота, лес… Я еле это место нашел. Кстати, я там был в разведке. Пароль я знал и ответил. Меня попросили немного подождать. Прошло минут 10 и вывели мне двух самострелов: здоровый молодой парень и пожилой старичок. Я их повел. У меня автомат был, а они без оружия. Спросили меня раз 10, наверное, пока я вел их, расстреляют их или нет. Я же не мог сказать, что расстреляют. Я не имел право это говорить, потому что их двое, а я один, вокруг лес… Одного, допустим, я убил бы, а другой бы убежал. Тогда бы меня расстреляли и все.

Я их довел до места. Там был блиндаж пустой, ростом с человека. За ними сразу установили двух часовых. Василий Бутурбеков знал, что я их доведу, не сомневался во мне.

Утром поставили строй солдат буквой П. С каждого батальона, с каждой роты – по 2-3 человека. В результате нас 40-50 было. Напротив каждого самострела стал автоматчик. И тут капитан Северев, НКВДист, даже слова не дал сказать парню и старику, хотя они выступить хотели, и отдал приказ: «По изменникам Родины – огонь!» Старенький сразу упал. А молодой еще встал, ранен был тяжело, а Северев вытянул пистолет и из него в лоб: «собаке собачья смерть». Я, как сейчас, вижу и помню это. А этого капитана Северева в первом же следующем бою убило. Было наступление Ясско-Кишиневской операции: 400 стволов на один квадратный километр. И вот там ему оторвало две ноги. Его на платках понесли в палатку, а он кричал, чтобы его застрелили. Но ни у кого рука не поднялась. Так он и скончался.

А наш комбат вернулся потом из штрафного, но я его не видел. Это я после войны уже спрашивал. Мне сказали, что да, его видели. Капитану два или три ребра выбило. Больше о нем ничего не знали. У меня до капитана этого и другие командиры были. Кто-то из них, наверное, на моей Родине есть. Но это уже ничего не даст, ведь война закончилась. Я же успел дойти до Австрии.

За время войны и с американцами, и с англичанами встречались. Они воевали. Бывает идешь, а они шнапс пьют. А мы на чеку стояли с орудием. Не скажу, что мы особо доверяли им. Тогда никто никому не доверял. Все стояли на своем месте.

– А по 100 грамм вам давали?

– Все время давали. Как по закону.

– А как Вам 45-миллиметровая пушка была? Хорошее орудие?

– Неплохое. Нам хорошие снаряды давали, веретено подкалиберное. Сердцевина внутри мягкая была. Эта пушка все пробивала, и танки в том числе.

И с 57-миллиметровой пушкой после войны имел дело. Снаряд был в ней покрепче. Я же и командиром орудия был. Помню, как солдату одному вырвало всю челюсть. И он, бедный, лежал и водою хлестал. А с фронта бывает идешь, а где-то снайпер сидит. Бах – один лежит, второй лежит. Я вижу, что снайпер бьет в одну точку. Я тогда оббегаю, чтобы не попасть под пули.

Югославы, помню, очень хорошо нас принимали. Нас девушки обнимали. Как-то одна за ночь в Югославии пришила нам карманы на гимнастерках. Их раньше там не было. Я эту гимнастерку до конца войны носил, а потом долго держал ее у себя на память.

– А деньги Вам платили?

– Да. Когда я ездил домой, то то, что мне давали, проедал. Собрал примерно 3 000 русских и родителям их привез. Я не знал, что дома голодовка была в 1947 году. Наши телятину тогда привезли к румынской границе. Когда я приехал в Одесскую область, увидел, что там происходило. Только начинает чуть-чуть светать, стоит только двери открыть, как там уже стоят на коленках и просят хлеба. А кинуть им нельзя было его, потому что один одного задушат. Нельзя было бросать.

– А Вы ранены были за время войны?

– Да, два раза. Один раз на Ясско-Кишиневской операции. Меня ранило мягкими осколками в ногу. Даже капитана Игнатьева два раза в Венгрии задело четырьмя пулями из автомата, но кость ему не пробило, в кисть дало. Тоже ходил просто перевязанный. В госпиталь не ходил. Раньше хорошие бойцы были, а не такие, как сейчас: чуть-чуть поцарапало, и он уже кричит, чтобы его забрали.

– А посылки Вы отправляли домой?

– Нет. Но другие отправляли. Много погибло людей из-за этих посылок. Там же война была. В наступлении минировали ведь все, а молодые не в курсе дела были. Кто-то заскочит в блиндаж, а его взрывают в этот момент. Все: нет человека. В курсе дела были старшие, которые прошли войну, много на фронте были. А даром погибло очень много людей. Бывало, на собаку привязывали часы, заводили – следовал взрыв. И снова нет человека. Но кто хотел, выживал. Я, например, мимо снайпера еле проскочил. Виктор Игнатьев уже был командиром батареи у меня тогда. Говорил мне потом, что не думал, что я проскочу. А наша батарея тогда стояла возле кожевенного завода, а мы со стороны были. Снайпер два или три раза шлепнул из прицела, но промахнулся. А я ползком назад, ведь в курсе дела был, что нельзя вставать. Быстро-быстро проскочил и вернулся. Капитан решил тогда, что мне конец настал, ведь видел, как я упал, когда снайпер выстрелил. Слышно было, как он бил из винтовки.

– А вши тогда были?

– Уйма. Конечно, мы один у одного смотрели, парили, жгли, прожаривали, но все равно были.

– Как Вы конец войны отметили?

– У меня в последний день 9 мая орудие было, стрельба стояла, свет горел. 9 мая война закончилась только формально, но не так, что после ее «окончания» никто не стрелял уже. В Чехии, например, воевали. Там много народа погибло.

Мы и трофеи брали. Те, кому это надо было, конечно. А бывало, что кто-то трофеи возьмет, а его раз – и пристрелили.

– Как вас встречало население в Румынии, Венгрии?

– В Румынии подняли Антонеску. Тогда ведь они капитулировали уже. Но я в этой стране мало был. В Болгарии нас хорошо встретили. Мы там больше месяца, наверное, стояли, думали, что еще в Турцию нас отправят. С ней тогда был договор, что если Сталинград падет, то турки выйдут против советской власти. А в Болгарии столы были накрыты. Без спиртного. Фрукты и ягоды бесплатно давали. В Болгарии очень хороший народ. Мы даже с капитаном Вяткиным взяли как-то чекушку водки, и нам нужна была закуска. А нам все сладкое подавали на столы. Мы зашли к одному болгарину, попросили булку. Он вначале отказал, так как подумал, что мы его дочку просим. А потом пришел переводчик, и тогда болгарин понял, что мы хотели. Рассмеялся и дал нам булку.

– А венерическими заболеваниями часто болели?

– Нет. Почти не встречались такие случаи. Только если триппер кто-то поймает. Но это редко. У нас с этим было строго: если изнасиловал кого-то, сразу пуля в лоб и все.

– Награды у Вас были?

– Да. Первой я получил медаль «За боевые заслуги». Орден Красной Звезды у меня еще есть за то, что немца с картами в плен взял. Главное, я был без оружия в тот момент. Оставил его в батальоне. А сам хотел кукурузы и винограда спелого нарвать. Только подошел, а там 4-5 немцев сидели, все в форме. Я не испугался. И вот один немец остался. Я якобы схватился за кобуру, хотя она пустая была. Немец руки поднял. Я посмотрел: солома настелена, карты оставлены, «Парабеллум» немецкий. Я взял оружие. А немец говорит, что он коммунист. Я положил оружие, забрал и завернул карты и принес капитану Бутурбекову. В этих военных картах было указано, куда немцы в наступлении будут идти. Вот за это мне и дали Орден Красной Звезды.

Еще были награды за боевые заслуги. Мне присвоили эту медаль, когда мы форсировали Днестр. Но мы тогда воевали не за награды, а за победу.

Демобилизовали меня в 1947 году. Когда я вернулся, пошел рябку ловить, ведь надо было семью чем-то кормить. У меня же отец и мать тут были. Купили неводы, ловили рыбу, бычков, и солили. Вот так кормили один одного.

Затем я на шахте был, на железной дороге работал, потом снова на шахте. Затем еще 10 лет целину поднимал. И только потом дошел до Керчи. Я прожил лет 55 тут. Вначале отец и мать у меня сюда переехали, а я поехал им помогать. Они молодняк коров держали. Я тогда молодой был, косить сено на зиму мог, на все руки был. В отпуск к ним приезжал, к зиме все готовил и уезжал опять в Казахстан на целину. Родители в деревне Джержава жили. Домик у них был с татарской черепицей. А она уже старая была, прогнившая из-за дождя. Я как увидел, поехал в Казахстан и выписал шифер. Там мне дали контейнер, я запечатал сейфы и сюда привез. Покрыл шифером дом. В общем, помогал, чем мог.

– Спасибо большое за рассказ!