Н.М. Хотя во всех документах местом моего рождения указывается город Киев, столица Украины не является моей родиной. В этом отношении у меня сложилась довольно-таки интересная судьба. Мой отец в 20-е годы работал инспектором железных дорог юга России. По работе ему выдавали пульмановский вагон, с которым он разъезжал по всему югу, в том числе и по территории Украины. Так получилось, что в 1922-м году я родился в этом самом пульмане около Киева, в районе Дерницы. На самом деле мои родители были коренными москвичами. Да, мне везде и все время приходится говорить о том, что Киев является моей родиной, хотя на самом деле я коренной москвич. К сожалению, в детстве в возрасте всего трех лет от роду я лишился своей матери. Когда мы находились в Киеве, она ушла на базар. В это самое время наш вагон как раз очистили. Вернувшись с базара обратно с покупками, она обнаружила, что нас на месте нет и упала в обморок. Это случилось весной. Она простудила себе легкие и вскоре после этого умерла. Отец вторично женился теперь уже на моей мачехе, которая мне так сказала: «Хочешь учиться — учись, хочешь одеваться — иди работай!» Поэтому я после того, как окончил 10 классов школы, поступил учиться в институт и одновременно начал работать. Нечего и говорить, я пережил очень тяжелое и трудное детство. В воздухе вовсю пахло войной. Поскольку я оказался более-менее расторопным мальчишкой, я получил должность бригадира ночной бригады. Надо сказать, ночная бригада — это было одно только название. На самом деле мы начинали свою работу в 6 часов вечера, а заканчивали в 12 часов ночи. Иногда, впрочем, ночевали. Так же произошло в день 22 июня 1941 года. Мы в 12 часов узнали о том, что Гитлер напал на нашу страну. Но я, пожалуй, немного расскажу о нашей работе. Наша вечерняя бригада проводила испытание металла. То есть, в чем состояло основное наше предназначение? Мы давали «добро» на ту продукцию, которую выпускал завод «Серп и молот». В основном это были военные изделия (дело шло все-таки к войне): стальную бронь и каначи для самолетов и прочее. Осматривая эту продукцию, мы давали анализ на вязкость, на кручение, на разрыв. Короче говоря, проверяли то, насколько это проходит по всем параметрам. Уже от нас все это уходило на Урал.
И.В. В каком институте вы учились?
Н.М. С моим поступлением в институт вышла достаточно интересная история. Дело в том, что все мои однокашники после окончания средней школы пошли поступать в 1-й Московский медицинский институт имени Сеченова. Я вместе с ними также успешно прошел все эти испытания, сдал экзамены и был зачислен студентом на первый курс. Но первые занятия, которые я начал посещать, были связаны с зубрежкой, которую я просто на дух не мог переносить. Помню, нам на лекции объясняли, что височная косточка у человека имеет 243 названия, включая такие, как сибля, мадибля, углубление, горка, нерв. Посетив несколько таких занятий, я подал заявление об уходе. В то время еще существовала возможность поступить в технический вуз. Конечно, перед этим меня долго уговаривали, прося: «Оставайся в медицинском институте! У тебя есть перспектива стать врачом». Но я все-таки пошел учиться в институт стали.
Должен сказать, что время 20-х и 30-х годов, в которые прошло мои детство и юность, оказалось достаточно напряженным. Мне вспоминается такой эпизод. Поскольку в 20-е годы отец в качестве железнодорожника водил поезда на восток и был награжден именным оружием, к нему часто наведывались товарищи из органов. Отступая немного назад, особо отмечу, что отец в должности машиниста паровоза принимал непосредственное участие в Гражданской войне. Однажды, проезжая мост через Урал, который взорвали белогвардейцы, он вместе с паровозом упал в воду. Потом до самой смерти у него оставались от этого на теле огромные ссадины. Ну так вот, у него хранилось личное именное оружие. Однажды его друзья его спросили: «Петр, у тебя оружие есть?» «Есть». «Сдай его органам!» Он его сдал и больше по этой части его никто не касался. Но что интересно: из близких моих знакомых никого у меня не репрессировали. Это, наверное, связано с тем, что я сам происхожу из рабочего класса. У меня даже бабка по мачехе работала на фабрике «Дукат», да и тетка там же трудилась.
И.В. Какие у вас были в юности увлечения?
Н.М. Знаете, так как я в те годы активно занимался в аэроклубе и играл в футбол, не говоря об учебе и работе, у меня почти не оставалось свободного времени. Оставался промежуток на три-четыре часа, который хотелось использовать в том числе и для того, чтобы сходить на свидание с девушкой. Кроме того, мы, молодежь, интересовались военным делом и сдавали, пока учились в восьмом-девятом классах в школе, нормы на значки БГТО, «Ворошиловский стрелок» и другие. Кроме того, проходя обучение в девятом-десятом классах, я по линии комсомольской организации школы был назначен руководителем школьного авиамодельного кружка. На этой должности я находился два года. Помню, за участие в каких-то соревнованиях по этой линии мне подарили книгу «Авиация в Гражданской войне», подписанную парторгом школы Большаковой и парторгом Боровых (как ни странно, а я до сих пор помню их фамилии). Подпись была нанесена такая: «За успешное руководство в течение двух лет школьным авиамодельным кружком». Написали они эту фразу почему-то с ошибкой (с какой именно, я сейчас точно и не помню), но при этом поставили официальную печать.
Должен вам сказать, что молодежь нашей довоенной поры проявляла себя как очень активная.
И.В. Войну вы как-то предчувствовали?
Н.М. Больше даже чем чувствовали! Об этом я вам так скажу. Сестра моего родного деда проживала в Барановичах. Поскольку дед был очень трудолюбивым и практически все свое время проводил в неустанной работе, бабушка ему сказала: «Слушай, хватит тебе работать! Поезжай в Барановичи и навести там свою сестру!» Тогда он взял отпуск и поехал к сестре. При этом нас он так предупредил: «Я пробуду у сестры до воскресенья!» Но вышло совсем по-другому. Через два дня он вернулся обратно. «Что случилось? - прицепились наши родственники к нему. - Чего ты вернулся?!» «Война надвигается!» - сказал он нам числа 17-го или 18-го июня 1941 года.
И.В. Чем вам запомнилось непосредственное начало войны?
Н.М. О войне я узнал следующим образом. Я вышел с работы на обед, как вдруг по радио нам сообщили о том, что Гитлер совершил нападение на наш Советский Союз. Что мы после этого сделали? Тут же в институте провели собрание комсомольского бюро, на котором все своим общим скарбом подали заявления о том, чтобы идти добровольцами на фронт. Надо сказать, у нас, у рабочих, имелись особые красные книжечки, которые представляли всем нам бронь от призыва в Красную Армию. Но мы, несмотря на это, все равно пошли туда добровольцами. Уже на второй или третий день после объявления войны, получив повестки, мы направились в военкомат. В это время как раз по военкоматам разошелся особый приказ: «Отобрать наиболее подготовленную и грамотную молодежь для усиления войск противовоздушной обороны Москвы!» То есть, нас, согласно этому приказу, должны были направить в звенья, батареи, отряды, радиолокационные станции, относившиеся к Центральному фронту ПВО. Должен сказать, у нас на тот момент времени существовала только одна радиолокационная станция, которая, как тогда говорили, могла водить шеей. Она располагалась в районе Вязьмы и Ржева, но так как оказалась слишком короткой и элементарной, смогла себя совсем немного проявить. По сути дела, она могла только угадывать нахождение вражеского самолета в воздухе. Называлась она РУС, и расшифровывалось это так — радиоугадыватель самолета. Что же касается остального, то ни скорости, ни высоты, ни принадлежности самолета она не могла определить.
Но я оторвался от рассказа о моем дальнейшем военном пути. Сразу, как только нас призвали в армию, направили в знаменитые чернышевские казармы, где мы приняли сначала присягу, а потом выдали оружие и обмундирование. На следующий день состоялось наше распределение по частям зенитной артиллерии. Кто-то стал трактористом, кто-то аэростатчиком, кто-то водителем машины. Я попал в разведку. Наша задача состояла в том, чтобы в районе Вязьмы предупреждать наши войска о возможностях налетов. Надо сказать, у Вязьмы нас командиры дней за десять достаточно активно нашпиговали. После этого я получил назначение на должность командира расчета разведки.
И.В. Вообще насколько трудно, Николай Петрович, вам было эту науку осваивать?
Н.М. Конечно, это было для нас очень трудно! Ведь помимо того, что ты как радист должен был быть абсолютно нормальным и здоровым человеком, с тебя требовали иметь очень хороший музыкальный слух. Именно поэтому к нам в часть отбирали и отправляли много таких ребят, которые являлись в прошлом баянистами, гитаристами и прочими музыкантами, обладали превосходным слухом. Такая необходимость и жесткость отбора обуславливалась тем, что на тот момент времени наши и немцы имели до 55 конструкций самолетов. А ведь я, как радист, должен был в темноте в воздухе уметь определять то, как ведет себя, скажем, «Мессершмидт», «Хейнкель», «Дорнье» или же «Фоккевульф». Это при наличии хороших погодных условий мы могли запросто об этом узнать. При других обстоятельствах те же самые самолеты имели вдалеке совершенно другие звуки. Я уж не говорю о том, что если самолет оказывался чем-то нагружен, то вел себя в звуковом отношении тоже по-своему. Не говоря уже о том, что на большой высоте он тоже имел совершенно особенный звук. Знаете, сколько мы должны были знать звуков, чтобы определять вражеские самолеты в темноте, в тумане или в облаках? Ужас сколько. Ошибаться не имели права. За это тебя как радиста могли запросто отдать под суд. Почему? Ведь если ты ошибешься и скажешь, что идут наши, когда это на самом деле немцы, то противник разбомбит наши позиции. Если же, наоборот, допустишь ошибку и назовешь нашего летчика немцем, то наши зенитные орудия его собьют. В этом отношении нам в первый период войны приходилось очень и очень тяжело. Но трудности связывались не только с этим. К сожалению, в первый период войны на наших самолетах не существовало приемников, которые наводили бы наших летчиков на противника. Поэтому нам самим приходилось непосредственно этим заниматься. Эта система наведения называлась у нас в то время системой ПАХА. Представляла она из себя белую стрелу, определявшая высоту, курс, направление. Короче говоря, нашим летчикам мы элементарным образом показывали, в чем дело. Уже потом, где-то в конце 1941-го года, наш Муромский завод стал выпускать приемники наведения на противника для наших истребителей. После этого наши летчики могли запросто и свободно как наводить, так и между собой разговаривать.
Так получилось, что мой расчет, куда я получил назначение командиром осенью 1941 года, располагался в 25 километрах от Вязьмы, в селе Семлево. Так как немец в это время активно прорывал фронт (я запомнил этот день: 30-го сентября), то он нас сильно бомбил. Причем делал это настолько сильно, что располагавшуюся рядом с нами соседнюю деревушку буквально сровнял с землей. Мы в то время стояли как раз в том месте, где проходили перелеты вражеских самолетов — около железной дороги и шоссе. Задача перед нами ставилась следующая: сделать все от себя зависящее, чтобы немцы как можно меньше вреда нанесли Москве. Помню, в это время чего мы только не придумывали! Я вам, если интересно, расскажу про некоторые из таких вещей, про которых в военно-исторической литературе практически никто еще ничего не писал.
Мы стали замечать, что когда немцы совершают налеты на Москву, то делают это небольшими группами лидеров, как правило самыми опытными пилотами. Они смело прорывались вперед и начинали срочно искать объекты для своих бомбежек. И они поступали так: как только обнаруживали какой-нибудь объект, так тут же на него сбрасывали целую кассету зажигательных бомб. Фугасных бомб у них оказывалось значительно меньше. Официально в первом налете на Москву участвовало 250 фашистских самолетов. Но мы успели заметить, что только первая группа была немногочисленной и состояло где-то из 12 самолетов. В других группах этих машин оказывалось значительно больше. Нас все это, конечно, сразу же озадачило. Перед нами возник вопрос: как от этого всего избавиться? И мы нашли свой способ борьбы с этим. Состоял он в следующем. Находясь в Москве, мы разыскивали площадки, свозили туда горючее и потом сами его поджигали. Немцы эти объекты бомбили, не зная о том, что эти площадки находятся на достаточно далеком расстоянии от настоящих промышленных объектов и городских строений. Они на нашу ловушку клевали. Обманывать таким образом немцев мы продолжали до 10-го сентября. Потом, правда, тайна раскрылась, им обо всем стало известно, но у нас стало намного больше силы, опыта, и мы, естественно, стали другие меры против них принимать.
Расскажу о другом приеме по обману немцев. Когда немцы подлетали к тем объектам, где все горело, мы сразу же поджигали огромное количество дымовых средств. В результате дым все загораживал и немецкий летчик мазал. По огням немцы ночью определяли сосредоточение зенитно-артиллерийских батарей, которые по ним стреляли. Так мы в этом плане тоже вводили фашистов в заблуждение: обозначали огнями ложную линию батарей. Немцы, конечно, начинали ее огибать, как вдруг напарывались на мощную группировку зенитного огня. Таких ложных объектов в окрестностях Москвы, начиная от города Клина и до самой столицы, находилось 240. В первую очередь ими являлись ложные аэродромы, нефтебазы и бараки. Я могу назвать такие, в частности, цифры. Из 8156 бомб, которые немецкая авиация сбрасывала на Москву, 7000 оказались сброшены вне города. На город было выброшено всего лишь 1562 бомбы. Но и здесь они, опять-таки, прямо и точно в цель не попадали. Во-первых, они сбрасывали бомбы на такие места, которые нашей стране не приносили большого вреда. Возникало огромное количество пожаров, но что удивительно: при этом ни одного промышленного объекта в городе не пострадало. Есть еще такая цифра в статистике 1941 года: за 134 налета на Москву немцами было сброшено всего 17 с половиной процентов того смертоносного груза, который они с трудом везли со своих аэродромов. Между прочим, на Англию немцами было произведено всего 24 налета. Но при этом эта страна потеряла 40 процентов своих промышленных объектов и людей. Это, конечно, были большие жертвы! Если у нас в Москве появилось в ходе этих бомбежек 1526 убитых, то в Англии — 40 000. Вот и считайте, каковой оказалась эффективность работы наших войск противовоздушной обороны. Я уже не говорю о том, что в эти годы мы постоянно находились в контакте со своими истребителями.
И.В. О контакте с истребителями можете рассказать поподробнее? Что это было такое?
Н.М. Мы создавали такие условия, при которых немцы, прокладывая себе дорогу, не обнаруживали никаких целей. И тогда наше командование перебрасывало так называемые авиационные звенья из засад для их уничтожения. Но прежде чем это сделать, для наших летчиков следовало создать все необходимые условия: привезти их, накормит, напоить, организовать им отдых, замаскировать технику. В этом вопросе опять-таки наши являлись ему помощниками. Но главное наше взаимодействие состояло в том, что мы решали задачи по наведению их на цель. Ведь если летчик вылетал, то он в эфире спрашивал: «Кто будет наводить на цель?» Ему отвечали так, к примеру: «Васильев будет наводить!» Но потом, когда у нас появились девчата, то они, встречая в воздухе матерщину среди летчиков, говорили нам с возмущением: «Мы больше не будем, не будем с ними работать!» И отказывались от решения этих задач. В результате нам приходилось отправлять наших парней на наведение. Потом, правда, мы разработали свой особый язык, на котором могли постоянно разговаривать. Что хотелось бы еще отметить, так это то, что немцы никогда не сражались с нашими асами в воздухе пять на пять. Если они воевали пять на пять, то это означало: через короткое время еще одна пятерка подойдет. Они обязательно воевали против нас в большинстве. Это наш парень-летчик только мог, не жалея себя, пойти в бой против четырех или пяти самолетов.
Хочу вам сказать, что немецкое командование своим солдатам предоставляли во всех вопросах широчайшие полномочия. Во-первых, они говорили, что военного могущества Германия достигнет только тогда, когда Россия будет окончательно уничтожена. Второе, они старались воевать с нами с самой откровенной жестокостью. В будущем они также намеревались не обходиться без этой жестокости. Так, когда немцы подходили к Москве, был приказ Гитлера: «Окружить Москву и никого из нее не впускать! Если же кто из людей будет из города выходить, обратно загонять и заморить москвичей голодом. Нужно добить Москву ударами авиации и артиллерии!» Именно по этой причине немцы творили зверства на нашей территории. С советской же стороны складывалось совершенно противоположное отношение. Помню, когда я со своими солдатами сидел в окопах в Калужской области с пехотой, нам попадалось на глаза письмо Эренбурга, где говорилось: «Не убей немца! У нас не такая, как у них, армия, и когда мы будем переходить границу, мы должны мирно относиться к немцам и не убивать их и не уничтожать».
И.В. Какая в целом складывалась в 1941-м году обстановка под Вязьмой?
Н.М. Обстановка складывалась следующим образом. Когда мы стояли в Семлево, немцы производили страшнейший обстрел дороги, проходившей рядом с нами. В этом месте как раз 4-го октября меня ранило: осколок 12 сантиметров проник в ногу. Но, слава Богу, ничего не оторвало. Но в госпиталь обращаться не стал. Мы доложили своему командованию о том, какая там у нас сложилась обстановка. И тут вдруг поступает команда: «Всему командному пункту явиться в город Вязьму!» Захватив все свое хозяйство, мы пришли чрез Вязьму на край города. Там в то время начался самый настоящий переполох: солдаты собирали вещи, грузили на машины и куда-то увозили. Мне тогда командир сказал: «У тебя есть радиостанция! (а у нас в то время имелись мощные радиостанции 11-АКА, для того, чтобы поддерживать связи с Москвой). Ты ее должен доставить в Гжатск!» Это произошло уже 6-го октября. К тому времени вокруг Вязьмы нас вовсю преследовали немецкие мотоциклисты. Лично меня спасло от плена то, что мой шофер оказался сам вяземским парнем и все те места хорошо знал. Чуть куда-то в сторону мы отступали, он тут же говорил мне: «Сюда нельзя, надо сюда!» В одном месте под непосредственным обстрелом мы прорвались и машину до места доставили. Надо сказать, в 1941 году в Вязьме сосредоточилось огромное количество наших войск. Поначалу предполагалось держать оборону города. Но Вязьма, вообще-то говоря, долгое время продержалось. К сожалению, в городе погибло очень много народу, тысяч, наверное, 800. Впрочем, эти жертвы, впрочем, оказались не напрасными, так как за тот период времени, пока Вязьма защищалась от немцев, Москва как-то успела подготовиться к обороне.
Между прочим, и в нашей части тоже имелись в боях под Вязьмой свои погибшие. В некоторые моменты дело доходило до того, что в моем подчинении находилось восемь солдат, часть из которых погибала. Потом, когда у меня появилась радиостанция, в моем подчинении стало числиться 12 человек. Так вот, они или целиком все вместе погибали, или куда-то уходили. Ведь часто происходили такие вещи, что ты, как говориться, идешь вперед, как вдруг дорога оказывается перерезанной. В результате в октябре, в самую настоящую холодину, тебе приходится переходить через реку. Но мы в то время настолько уставали, что шли мокрыми и ничего абсолютно не чувствовали. Это сейчас в октябре погода более-менее нормальная. А в то время снег оказывался колоссальным. На улице был то мороз, то оттепель. Иногда шли сплошные дожди. Эта частая перемена погоды нас ужасно изматывала. Нам не то что было негде поесть и все время приходилось ходить голодными, но мы даже не могли нигде ни посушиться, ни обогреться. Помнится, выкапывали сырую картошку или капусту и их ели. Если же находили морковь, то это у нас за шоколад почиталось.
В пути, пока мы отступали, нам часто попадались беженцы. Помню, когда мы в одном месте, идя, протерли себе портянки, нам встретились беженцы, которые эвакуировали имущество с какого-то магазина. Мы их спрашиваем: «Девчата, дайте нам на портянки что-нибудь!» Они говорят: «Да материал у нас уж очень дорогой!!!» Но потом одна из них все же развернула метра на 4 материала и сказала: «Бери!» От души, как говорят, подарила. В то время из центральных областей России эвакуировались не только люди, но и целые магазины и даже банки.
Чуть ли не каждый день мы попадали под вражеские бомбежки. Когда по телевидению я смотрю фильмы о войне, то перед глазами сразу же предстают эпизоды, связанные с бомбежками. Вот вам, скажем, такой пример. Мы стояли в деревне Семеро, расположенной на границе Смоленской и Московской области, перед большим полем, около которого собирались перейти в небольшую соседнюю деревушку (названия ее, к сожалению, забыл). Мы только приготовились наступать по полю, как вдруг на нас налетело штук сорок «Юнкерсов-87-х». Мы их в то время за их не убирающиеся шасси называли «лапотниками». Все они стали сваливаться в круг. «Что это?!» - подумал я. Потом, когда осмотрелся, заметил, что по этому самому полю на лошадях едет полевой госпиталь. Ехали они с ранеными, с палатками, у них все было обозначено крестами, чтобы их, как госпиталь, не трогали. Но немцы, несмотря на крест, все равно начали их со своих самолетов долбить. Разбомбили они их так, что от госпиталя почти ничего и не осталось. Когда все затихло, ко мне подошел мой пехотинец и сказал: «Я сейчас посмотрю, что там делается!» А мы сидели-лежали в ближайшем погребе. Причем крышу у нас своротило. «Подожди еще немного, - сказал я ему, - еще все не кончилось». Но он меня не послушался и вылез. Потом смотрим: тут же сползает он к нам, но уже без головы, ему ее отсекло. Поэтому такие случаи, связанные с потерями, у нас без конца происходили.
Участвуя в боях, мы постоянно, как разведчики, ловили шпионов, диверсантов и лазутчиков. За два года нахождения в части мы, например, выловили 89 таких вражеских агентов. С охотой на них них было и у меня несколько интересных личных историй. Вот, скажем, такой эпизод. 1941-й год. У нас нет радиостанции и имеется только проводная связь. Как только случается налет, так она выходит из строя. Но тут случается странная вещь: несмотря на то, что бомбежек никаких не происходит, связь все равно прерывается. Я тогда смекаю: «Где-то кто-то, наверное, диверсиями против нас занимается». И послал после этого в небольшой лесок на проверку четырех своих солдат. Я им сказал: «Пройдите в лесок, который проходит рядом. Если поблизости встретите хоть какого-нибудь подозрительного человека, сразу же приводите его ко мне на допрос». Через какое-то время они пришли и сообщили: «Начальник, все тихо! Никого нет!» «Но вы с кем-то говорили, встречались?» - спросил я их. «Да говорили, - признаются они мне, - с одни железнодорожником в будке. Он сказал, что верхом два каких-то наших военных на лошадях проходили». Я не стал дальше заниматься изучением обстоятельств столь странного и запутанного дела. Но не прошло и четырех дней после этого, как ситуация вновь повторилась: бомбежки нет, а связь оборвалась. Я уже сердцем своим стал чувствовать, что здесь действует чья-то вражеская рука. Тогда я снова послал двоих своих солдат и им сказал: «Пойдите в лес, замаскируйтесь там как-нибудь и наблюдайте за обстановкой». Надо сказать, они хорошо видели свою линию. От нее лесок отходил метров где-то на 20. Вот они при хорошей погоде и сидели в этом лесу, наблюдая за происходящим. Вдруг где-то в 300 метрах от них появился человек и начал что-то разматывать. Потом, справившись с размоткой, бросил на провода и стал тянуть. Заметив, что этот человек явно хочет нарушить связь, попытались его задержать. Тот бросился в бега. Они стали по нему стрелять и попали ему в колено. Тот упал. Вредителем оказался никто иной, как тот самый железнодорожник, с которым мои ребята в прошлый раз разговаривали. Оказалось, что за год до начала войны он специально был к нам немцами заброшен с такой задачей: поступить на одну из должностей и совершать диверсии на железных дорогах по части связи.
Были и другие эпизоды, связанные с борьбой со всевозможными провокациями. Когда мы подходили к Дорохово и находились в деревне Симбо, то, приближаясь из леса к шоссе, обнаружили огромное количество вражеских танков. Им не было конца и края. Мы не стали к ним подходить, так как понимали, что нам от них сразу же перепадет, и стали дожидаться ночи. У них тогда между подразделениями имелся промежуток в 30-40 метров. Через один из таких промежутков мы и решили осуществить свой переход. Нас тогда вместе с теми фронтовиками, которые отходили, скопилось очень много человек. Тогда же много народу отходило! Думаем: потихоньку будем проникать. Сидим мы себе и ждем ночи. И вдруг откуда ни возьмись появляется наш солдат. У него грудь обвязана колесом колбасы, тут же буханка хлеба и три бублика. «Ребята! - говорит он нам. - Немцы ведь тоже хорошие люди! Вы их не стесняйтесь и переходите на их сторону. Поработаете у них и они вас отпустят. Вот я мотоцикл помыл, они мне это дали и отпустили». А все дело в том, что с нами вместе находился опытный лейтенант. Он ему сразу сказал: «Ну-ка раздевайся!» Тот стал раздеваться и у него, представьте себе, под гимнастеркой оказалось шелковое немецкое белье. Куда его было девать? Поскольку мы сами отходили, то отвели его подальше и «убрали».
Или, скажем, такие эпизоды. Мы стоим в деревне, как вдруг в ней появляется какой-нибудь чужой человек. Ко мне подбегают люди и говорят: «Начальник, вот в такой-то избе собралось шесть неизвестных человек». Я посылаю пару-тройку лошадей и мы едем их арестовывать. Сколько раз случались такие вещи! Или, скажем, такое происшествие. Мы тогда, помню, на юг отходили. Вдруг нам попадаются едущими на лошадях двое упитанных мужиков. Мы подумали: наверное, разведка. После чего сразу запрятались в куста и стали к ним присматриваться. Они стали ездить по деревне и что-то, по-видимому, собирать. «Сейчас, наверное, здесь еще одна группа людей появится!» - высказал я свои соображения. Но на месте так никакого и не появилось. Ждали мы, ждали. Они в деревне, наверное, с полчаса провозились. Нет никого! Только двое приехали. «Ребята! - говорю я своим подчиненным. - Надо их убрать!» И мы как-то быстро с ними разделались. Лошади их сразу отбежали куда-то в сторону. Когда же мы их убрали, то в их сумках чего только обнаружили: и сало, и самогонку, и деревенский хлеб, и внизу завернутыми у одного в платочке — цепочки, серьги и серебряные ложки. Кто они? Самые настоящие мародеры нам попались!
Мне вспоминается еще вот какой, например, случай. Когда мы воевали на Смоленщине, то зашли в один дом. «Хозяин! - сказал я вышедшему мне навстречу мужику. - Есть где у тебя моим ребятам переночевать?» «Ой, сейчас сделаем!» - сказал он нам и показал на сарай с сеном, расположенный напротив дома. Он оказался настолько любезным, что мне это сразу показалось подозрительным. Пока мои ребята туда вошли, а к тому времени на улице стало темнеть, я сказал одному своему солдату: «Слушай, сходи на край деревни и узнай про то, что за человек здесь живет». А он действительно проявил себя настолько любезным, что я тут же почувствовал в нем какую-то недобросовестность. Помню, когда мы вошли в сарай, то там нам следующая картинка бросилась в глаза. На полке там у него стоял бидон молока, куриные яйца, ощипанные уже не то утки, не то гуси. Это меня навело на мысль: наверное, он здесь кого-то все-таки подкармливает. А напротив того сарая, куда он нас разместил, стоял другой сарай. Как только начало темнеть, хозяин подошел к одному моему солдату и его спросил: «Ну как, ребята устроились?» «О, да они давно уже спят!» - сказал он. После этого он ушел и погасил свет. Тем временем прибежал солдат, которого я отправил в деревню, и сообщил, что жители сказали ему: по утрам в дом приезжает мотоцикл за какими-то продуктами. Я со своими ребятами пошел и спрятался сразу в дом. В это время приезжают на мотоцикле какие-то непонятные люди и начинают тыкать в сарае сено и нас искать. Мы поняли сразу, что нам повстречался за человек. Это был, конечно, самый настоящий предатель, который нам изменял. Так что я вам говорю: такие случаи часто происходили...
И.В. До какого места продолжалось ваше отступление?
Н.М. Мы отступали на запад. Потом путь для нас стал свободнее, мы опять вышли к Вязьме, только севернее, вышли на Гжатск и дошли до Москвы. В Москву мы пришли в середине сентября. Прибыли мы в столицу где-то в середине ноября.
И.В. Через Малоярославец вы тоже проходили?
Н.М. Да, в 1941-м году я как раз через этот город проходил свой путь. Помнится, когда мы туда пришли и встретились с командиром дивизии, он стоял к нам спиной. Мы же были голодными, холодными, оборванными, ничего не имея за собой. С нашим комдивом рядом стоял начальник штаба. Он вызвал начмеда и начпрода и распорядился о том, чтобы нас накормили и выдали нам обмундирование. Помню, о нас комдив так отозвался: «С этим войском воевать нельзя! Их надо обогреть, выдать им обмундирование и дать отдохнуть». Нас накормили и отправили на отдых. Это продолжалось в течение пяти или шести дней. Потом я узнаю о том, что меня вызывает к себе командир дивизии. Прихожу я комдиву, а у него там собрались комиссар, начальник штаба и какой-то полковник: как я потом понял, им оказался НКВД-шник. Этот полковник мне и говорит: «Расскажите о том, как вы до войны учились в аэроклубе...» «Ну мало мне это делать пришлось», - говорю ему. «Ну а были ли у вас прыжки с парашютом?» «Ну было три прыжка у меня, - признался я ему, - а боевых я не делал». «Хорошо, идите, мы сейчас примем решение», - сказал мне полковник. Потом он приходит и сообщает мне о принятом решении: «Мы решили дать вам одно ответственное задание...» Это задание, насколько я понял из разговора с ним, заключалось в следующем. 24-го или 25-го декабря наши взяли город Калугу. В это время наша 49-я армия начала двигаться в направлении Варшавского шоссе, от которого шла единственная дорога, по которой наши войска могли уйти с Малоярославца. Две наших дивизии — 340-я и 240-какая-то (я уж точно сейчас и не помню) — начали отступать в этом направлении. И нам поставили задачу: засечь линии отхода немецких войск.
28-го декабря, когда температура воздуха достигла минус 24 градусов, нас выбросили в лапы врагу. Что в первую очередь запомнилось? Из печной трубы одного из поблизости стоявших домов пошел ужасный дым. День стоял настолько солнечный, что кругом все светилось. Ни одного ни выстрела, ни крика в деревне мы не услышали, хотя высадились всего в 150 метрах от нее. Так как кругом стоял снег, мы раскопали его и остановились. В этом снегу мы пробыли несколько дней: 28-го, 29-го, 30-го и 31-го числа. Надо сказать, погода разгулялась не в нашу пользу: каждый день мороз на два года прибавлялся. Уже к Новому году температура воздуха достигла минус тридцати градусов. Из-за этого мы даже не могли свободно дышать, делая это через рукавицы — потому что от этого шел пар и нас демаскировал. Вы представляете, в каком мы в то время находились положении? Мы не могли ни попить, ни поесть, ни подышать. В период этого долгого стояния в снегу у нас невольно возникало такое ощущение: судя по всему и, наверное, наше командование ошиблось и здесь ничего такого не будет.
И вдруг 31-го числа недалеко от нас пошли немцы. Так как был мороз, их движение стало нам хорошо слышно. Мы увидели их колонну. Они шли все равно как по туннели, закрывая лошадей по самый хребет. И когда они с нами поравнялись, то мы сразу же вызвали наших истребителей, которые тут же зажали эту колонну. И когда около них стали взрываться мелкие бомбы, шедшие с ними лошади взбесились. Они хотели отбежать куда-то в сторону, но снег их никуда не пускал. И тогда многие из них побили самих себя. Уже потом ребята, которые осматривали место событий, говорили, что там много крови обнаружилось. Это говорит о том, что наши летчики их на бреющем полете задевали. На следующее утро немцы организовали похороны своих солдат. Из деревни Шубинка, расположенной с левой стороны, вышла немецкая похоронная команда, которая закладывала заряды, рыла ямы и клала туда трупы, забрасывая все это потом глыбами. Потом на месте ставились кресты, над которыми возвышались каски. Все это занимало огромное расстояние. Когда мы вошли в деревню, откуда приходили эти немцы, они к тому времени все уже от нас смотались.
И.В. Сталкивались ли вы в период отступления 1941-го года со случаями паники?
Н.М. Со случаями паники я не сталкивался, но встречал другое. Служившие у нас в части не то туркмены, не то таджики меняли у других солдат свои продукты на селедку, объедались ею и в результате этого начинали пухнуть. После этого они попадали в госпиталь. Впоследствии их раскусили как дезертиров. Что касается самострелов, то лично у меня в подразделении их не было. Но я о другом эпизоде хотел бы вам рассказать. Я об этом обычно нигде не рассказываю, потому что трудно сказать, как люди к этому отнесутся. Когда мы находились в одной совершенно глухой деревне, она называлась Тростна, то обычно по четыре, по пять человек ходили в разведку. Если сталкивались с немцами и брали их в плен, то снимали у них браслеты, цепочки, кольца и играли на это дело в карты. Обычно это делалось в какой-нибудь длинный день на неделе, когда нас не особенно много чем-то занимали. И вдруг завелся в нашей компании один самый настоящий шулер. Он обычно поступал таким образом: все проигрывал, раздеваясь до трусов, а потом сам всех раздевал. У нас служил солдат по фамилии Мельник. Он, как только стал с ним играть, решил: здесь что-то не то. И мы решили сделать так - пока идет игра, сходить кому-то на проверку на линию. Я остался на месте. Находившийся с нами начальник сказал: «Слушайте-ка, надо срочно восстановить связь!» Когда сходили и вернулись на место, то обнаружили, что наш шулер, как всегда, дошел до трусов. И тут вдруг его мухлёж обнаружился. Наш боец Мельников, который с самого начала начал его в шулерстве подозревать, всадил ему нож в спину и таким образом убрал его. Когда вернулись из разведки, то сказали командованию о том, что его убили. При этом назвали деревню, откуда снаряд прилетел: на случай того, чтобы не вышло у наших начальников каких-либо подозрений.
Потом с нами был еще один характерный эпизод. Когда ночью мы подходили к одной деревушке, то я послал нескольких своих солдат в разведку. Приходят ребята обратно и мне сообщают: «Какая-то часть что-то тут делает. Группа небольшая, но машин чего-то много, они что-то везут». Тогда я послал их вторично, уточнив задание: «Сходите и внимательно посмотрите на то, сколько точно их там находится. Ведь нас всего двенадцать человек. Сколько их там находится, мы не знаем». Когда мои подчиненные вернулись, выяснилось, что их оказалось 30 человек. «Короче, - сказал я своим ребятам, - мы можем их взять». Тогда же мы пришли в деревню и их взяли, то нашли у них знамена, военную атрибутику и даже средства для салюта. Только тогда мы узнали, что все это они везли в Москву, готовясь там провести свой парад. «Это для проведения парада на Красной площади!» - сказали нам пленные.
Между прочим, у меня было несколько эпизодов, когда я имел дело с немецкими пленными. Случай, о котором я хотел бы вам рассказать прямо сейчас, вышел не совсем удачным. Когда наши соседи привели немецкого пленного, то стали искать человека, который хорошо бы знал немецкий язык и смог бы провести допрос. А все дело в том, что когда я учился в школе, моей классной руководительницей являлась чистокровная немка, я до сих пор помню, как ее звали — Гернут Алла Константиновна. Поэтому этого маленького и щупленького немца привели ко мне в землянку, где мы остановились. Дело случилось зимой 1943-го года, когда мы со своей частью стояли около деревни Уваровки и рядом с нами фронт проходил. Когда я начал с ним беседовать, то половину слов говорил по-русски, половину — по-немецки. Он все понял и стал внимательно смотреть на меня. А у меня в петлицах имелось три треугольничка (звание старшего сержанта) и две звездочки, как у замполита, на рукаве. Немец это, конечно, заметил и мне с таким явным апломбом сказал: «Немецкий офицер не может давать данные младшему по званию человеку!» «Интересно, отчего же вы не можете данные давать?! - возразил я ему. - Вы же мой пленный. Я что захочу, то с вами и сделаю». Он все равно молчит. «Будете ли вы говорить?» - спрашиваю я его. В ответ — тишина. А у меня в подчинении находился старшина, тоже москвич, который выделялся своим здоровым видом и двухметровым ростом. Когда он надевал полушубок, то он еле в него входил. А дело в том, что дверь землянки из-за того, что она оказалась сломанной, у нас выходила прямо на улицу. И тут вдруг по моему приказу к нам входит этот здоровый старшина-парень с холодными руками и закрывает дверь своими руками. Я ему говорю: «Старшина, отвести его подальше!» На нашем языке это обозначало следующее: расстрелять. Он обернулся и как только его увидел, так его бросило в дрожь. «Я буду говорить, я буду с вами говорить!» - были слова нашего пленного. Он оказался переводчиком из шифровального отдела. Большой, можно сказать, по нашим понятиям человек. А вся штука состояла в том, что в пяти километрах от нас в обороне стояли части 5-й армии. Я ребятам, которые там находились, позвонил и сказал: «Приезжайте, есть один очень ценный экземпляр!» Они приехали и его забрали, а потом, когда мы с ними встретились, мне сказали: «Ваш «язык» нам очень хорошие данные сообщил!!!»
Потом был в нашей фронтовой практике еще один пленный. Но если того пленного мы допрашивали в январе 1943-го года, то это случилось уже весной. 15-го марта 1943-го года наши войска взяли город Гжатск, который сейчас Гагариным называется. Когда мы находились за 11 километрах от города и шли куда-то за тем, чтобы выполнять очередное свое задание, нам попалась немецкая машина. Когда мы ее захватили, там нам попался стонущий от боли офицер. И оказалось, что мы захватили фашистскую шифровальную машину вместе с шифровальщиком. Уже потом наш фронт два месяца работал при помощи этой немецкой шифровки. Нас за этот трофей в штабе очень сильно благодарили. Попавшийся нам немец оказался или больным, или контуженным. С ним тяжело было общаться: он мычал, а не говорил. Видимо, немцы его подлечили и отправили на эту работу.
И.В. Насколько мне известно, вы участвовали в знаменитом захвате самолета «АРДО-333». Расскажите об этом эпизоде, пожалуйста.
Н.М. Значит, 1 сентября 1944 года я исполнял обязанности начальника расчета в селе Большие Трисела. Незадолго до нашего в этом селе появления там произошел очень крупный танковый бой. В результате этого вся площадь кругом оказалась заставленной немецкими минами. Мы нашли немецкую землянку, которая оказалась обставленной многими дорогими вещами: там оказались и буржуйка, и хорошие столы со стульями, и даже зеркала. То есть, получается, что они все свое богатство стащили в эту землянку. У меня возникла мысль: взять и начать там жить. Но при этом возникло подозрение: не могли они ее просто так оставить в столь хорошем состоянии, они наверняка ее заминировали. После этого я вызвал саперов, которые нашли там две мины. Но, как оказалось, разминировали не все. Мы прожили целый месяц в этой землянке с одной миной, которая в темном месте была привязана к ножке кровати — там, где столбы и бревна находились. Если бы мы двинули кровать, то нам бы пришел конец. Но нам, к счастью, повезло. Мину мы случайно заметили и с помощью саперов сразу же обезвредили. Через какое-то время к нам поступает команда: «Прикрыть пост!» Для нас такой приказ, безусловно, показался неожиданным. Ведь на дворе стоял 1944-й год. Немцев на этом направлении больше не существовало, а наши таких полетов не проводили. Однако, несмотря на все это, я приехал в роту, на пост, который подчинялся городу Гжатску. В это же самое время происходит в моей жизни небольшое событие — меня назначают парторгом Можайской роты ВНОС. Тут же ко мне подходит замполит. «Слушай, - говорит он мне, - поскольку у тебя, как я вижу, силенки есть, давай-ка сходи на дальние посты и побеседуй с коммунистами и прими от них партийные взносы, побеседуй, расскажи о том, как мы здесь живем». Когда же я пришел на место выполнять поручение замполита, то оказалось, что на этом самом посту случилась поломка радиостанции. Я взял радиста для радиостанции и мы пошли на пост, располагавшийся в 42 километрах от того места, где мы находились. Пришли, нас там как следует напоили и сказали: «Сейчас, ребята, мы немножко отдохнем...»
И тут вдруг поступает команда: «В вашем районе в воздухе находится самолет неприятеля. Организуйте команду по задержанию данного самолета!» Я взял начальника и одного, и другого поста, и соседнего поста, всего нас набралось человек, и пошли туда, куда нам приказали прибыть. Этот самолет, как оказалось, крутил около Можайска и рядом с расположенного неподалеку от этого города населенного пункта (я его название забыл). Короче говоря, все это происходило на юге Волоколамска. Уже потом некоторые наши историки писали, что этот самолет подбили. На самом деле никто его не побивал, самолет только немного обстреляли под Можайском. И он сел совершенно целым всего в 9 километрах от того места, где мы располагались. Самолет этот, как потом нам стало известно, был специально приспособлен для посадки на мокрые луга или на кустарник и для этой цели у него под брюхом как у танка устанавливались катки: с одной стороны их было 12 и столько же с другой. Так вот, когда самолет садился, то, проезжая по лугу, чего-то не рассчитал и правым крылом зацепил за круг. Из-за этого у него оторвало правый мотор, он залетел далеко вперед и начал после этого гореть. А дело все в том, что в то время, когда он шел на посадку, мы как раз тронулись в путь и начали проходить через густой лес. Испытание, конечно, досталось нам достаточно тяжелое. Но как только мы стали окружать самолет, севший неподалеку от верхушки, на месте, увы, никого не оказались. Диверсанты успели уже куда-то смотаться. Разумеется, на месте мы обнаружили следы их явной паники. Захватив самолет, мы обнаружили в нем много ценных вещей: и меховые комбинезоны, и хорошие часы, и термоса, и шесть мешочков, обернутых в целлофан, в которых находились очень важные продукты, такие, как копченая колбаса, ветчина, копченая рыба, то есть, то, чего мы за все время войны не только не видели, но и не чувствовали даже запаха. Мои ребята, как только это увидели, сразу же предложили: «Начальник, давай возьмем все это!» «Ребята, ничего не берите здесь! - строго наказал я своим подчиненным. - Из-за у начальства могут возникнуть большие претензии». Однако, подумав над побольше над этим вопросом, я рассудил иначе. «Ведь что это такое? - думал я. - Обыкновенные трофеи. Раз мы сделали свою работу, раз захватили самолет, то почему в качестве трофеев не захватить чего-нибудь». И после этого сказал своим ребятам: «Давай бери эти мешочки!»
И все бы было хорошо. Но один дурной мой солдат вместо того, чтобы один из мешочков прихватить с собой, взял его оттащил немного от самолета и всего лишь елочкой прикрыл. И уже потом, намного позднее, когда нач начали проверять, то нашли этот мешочек. После этого наше командование начало обвинять меня в мародерстве. Дело доходило до самого страшного: меня ходили официально судить за это. Конечно, все эти ценные вещи и продукты. Найденные при захвате самолета, мы раздали. Когда приезжали к нам в часть разные делегации, мы этим людям кому продукты, кому кожаный костюм отдавали. Потом меня взял в оборот комиссар дивизии и начал мне очень сильно угрожать. Сказал: расскажи обо всем как на духу. Я ему, как вам сейчас, обо всем рассказал. Тут я, конечно, завелся. «А если бы нас перестреляли бы и появились бы из-за этого жертвы? - говорил я ему. - И в самом деле, могло ли быть такое? Могло. Это же трофеи. Мы их и взяли. Мои ребята и понятия никакого не имеют о мародерстве». «Ну ладно! - вынес свое решение комиссар дивизии. - Судить не будем и награждать тоже не будем». Если бы не это обстоятельство, нас, уверен, отметили бы очень высокими наградами. Ведь тогда, как уже потом нам стало известно, на этом самолете высаживались два диверсанта, готовивших покушение на наше советское правительство. Они были вооружены специальным оружием. Об этом мы тоже намного позже узнали. У нас по танкам что стреляет? РГД. Так вот, у них этот вид оружия помещался в рукаве, в специально сшитых кожаных регланах — из-за этого один из рукавов куртки оказался на 2 сантиметра больше другого. Свою подготовку они проходили в Валгаской школе, что недалеко от Риги. Об этом, между прочим, сообщил командованию наш портной, который, посмотрев на все это дело, сказал: «Что-то здесь непонятное!»
Когда мы задержали этого диверсанта вместе с его секретным оружием, оказалось, что оно могло пробивать броню на 300 метров 30 сантиметров. Взрыватель же находился у него тоже в кармане куртки. Он рукой мог наводить и стрелять. Всего экипаж данного самолета состоял из шести человек. Как только они высадились, то рассыпались в три разные стороны. Мы четырех человек взяли в плен, одного подстрелили и еще одного убили. Убили, кстати говоря, мы их командира, который, как мне стало известно, правда, я не знаю, насколько это правда, являлся приятелем самого Геринга. Поймали мы этих ребят очень просто. Как только они высадились, один местный житель сообщил нам о том, что на мотоцикле по такому-то маршруту проехали такие-то люди. А мы ведь все эти места хорошо знали и исходили их вдоль и поперек. Других дорог там не существовало, только одна. И мы, когда проехали до Горок, мимо Карманово и поворота на Гжатск, вышли на их след. Они, правда, на сам Гжатск не поехали, так как там было много народу и открытых населенных пунктов. Тем более, что местность оказалась достаточно глухой. Они что сделали? Доехав до леса, там расположились, стали отдыхать, выпивать и закусывать. Неправильный путь себе, короче говоря, выбрали. После этого их и арестовали наши ребята, которым мы сообщили их местонахождение.
Пользуясь случаем, я бы хотел с вами поделиться еще одним, как мне кажется, небезынтересным эпизодом из моей прошлой военной жизни. Мы тогда находились в населенном пункте Трисела, недалеко от деревни Чернушка, где протекает река Яуза. Помню, мы в этой речке даже не ловили, а глушили рыбу. Дело было как раз весной. Только мы наложим взрывчатки, как над водой щуки взлетают. Однажды как-то раз приходит ко мне худенький, весь из себя бедный старикашка. «Дедушка, - спрашиваю я его, - что тебе надо?» «Сынок, - отвечает, - дал бы ты мне щепочку соли». После этого я распорядился старшине: «Давайте мы ему крынку соли насыплем». Он, конечно, этому чрезвычайно обрадовался и без конца говорил: «Спасибо, спасибо!» Потом, когда я дал одному солдату сундук из проволоки, рыбу и буханку хлеба, он мне вдруг признался: «Начальник, у нас тут рядом двое людей живут. Хорошо, должен сказать, живут! Нас они не трогают, но почему-то часто ходят в лес». «А кто они такие?» - спросил я его. «А мы этого даже не знаем!» Про это мне и старик говорил. После этого я позвонил своим людям и послал в засаду двух своих солдат. И что же получилось? Мы поймали двух крупных диверсантов. Они жили, как оказалось, в землянках.
И.В. Выполняя свою работу, связанную с разведкой, соблюдали ли вы какую-либо секретность?
Н.М. Ну а как же? Конечно, мы секретность соблюдали.
И.В. Давали ли вы какую-то подписку о неразглашении конфиденциальной информации?
Н.И. Почему нет? Давали. Ведь мы много делали, как говориться, таких вещей, о которых не принято посторонним распространяться: брали диверсантов, шифровальщиков. Нам говорили: «Вы обо всем должны молчать!» И мы молчали. Честно говоря, саму расписку с нас не брали. Но слово о том, что мы обязуемся не разглашать информацию, мы давали. Вы только представьте себе: мы так работали, что благодаря нам два месяца фронт знал все планы немцев.
И.В. Что было после отступления?
Н.М. А после отступления с нами, собственно говоря, что получилось? Немцы стали отходить и нам поставили задачу следовать за ними. Этим все последующее время мы и занимались.
И.В. Расскажите о том, как в годы войны организовывалась служба ВНОС.
Н.М. Об этом я могу сказать следующее. Первоначально и практически служба ВНОС существовала как радиотехнические войска. Правда, когда начиналась война, я сам лично видел только одну станцию. По литературе я знал, что всего существует шесть таких станций. Поблизости от нас их не располагалось. На нашем направлении действовало четыре полка ВНОС в 1941-м году: Волоколамский, Можайский, Вяземский и Ржевский. В каждом из таких полков насчитывалось по пять батальонов, в каждом из которых, в зависимости от направления и пролетов, находилось где по пять, где по десять, где по двадцать наблюдательных постов. Всего у нас оказалось в тот момент времени развернуто 611 постов. Это если считать 40-й полк. На нашем направлении существовало две дивизии ВНОС, одна из которых отвечала за запад, а другая за восток. Мы отвечали за запад и у нас было сосредоточенно 387 постов. Уже потом у нас на смену постам стали появляться радиолокационные станции. Мы их, конечно, тогда осваивали. Сколько помню свое участие в войне, мы очень хорошо поработали на развитие радиотехнического дела в нашей стране. Знаете, был такой известный ученый Кисунько. Потом он стал генерал-лейтенантом, членом-корреспондентом Академии Наук СССР, крупнейшим советским ученым в области радиолокации. Это про него потом Хрущев говорил: благодаря Кисунько наша ракета в Космосе в глаз мухи может попадать. Когда мы его хоронили, многие присутствовавшие на прощании с ним ученые, говоря о нем, его сравнивали с Курчатовым. Он дал задел фактически на 20 лет вперед. Так вот, его я хорошо знал еще со времени Великой Отечественной войны.
И.В. Встречались ли вам женщины на фронте?
Н.М. Они у нас появились после 1942 года. Но они, надо сказать, находились на более легких, чем мы, должностях: были телефонистками, поварами, кладовщицами.
И.В. Случалось ли такое, чтобы кто-то из них по беременности от вас убывал?
Н.М. Такие случаи у нас, конечно, встречались, но очень мало. Наш командир как-то от этого держался подальше. Это я, впрочем, очень легко могу объяснить. У нас существовало в то время такое правило: если провинился — тебя сразу же отправляли на фронт на передовую. Девчат в основном и присылали к нам из-за этого: чтобы заменить отправившихся на фронт мужчин. Должен сказать, что мы за счет девчат отправили на передний край тысячи солдат и офицеров.
И.В. Где и как, в каком качестве вы окончили войну?
Н.М. В это время мы стояли в Малоярославце. Так получилось, что за время войны мне не пришлось бывать заграницей. Я воевал только на своей территории (за границей я, честно говоря, уже после побывал). К тому времени я исполнял уже обязанности комсорга полка и был офицером. О том же, что закончилась война, я узнал следующим образом. Я в то время как раз дежурил на радиостанции. Покрутив станцию и настроившись на югославов, я на родственном нам югославском языке услышал чрезвычайно обрадовавшие меня слова: «Победа! Победа! Победа!» Это случилось 8-го мая 1945-го года после обеда. После этого мы, как говориться, всю ночь куролесили, а утром увидели следующую картину — по шоссе бежит женщина и изо всех сил кричит слово «Победа», а рядом стоит поповский дом, откуда доносятся также эти радостные слова. Таким в моей памяти осталось окончание войны.
И.В. Как вас кормили на фронте?
Н.М. Кормили нас и хорошо, и плохо. В иной раз нам приходилось жить фактически на одном овсе. В качестве примера приведу вам следующий случай. Вот, скажем, сидим мы на дежурстве на самой дальней точке, где полно снега. Пробраться за питанием практически невозможно. Поэтому, сидя на посту, мы думаем над одним очень важным для нас вопросом: «А как же нам своих ребят прокормить?» А все дело в том, что незадолго до этого мы получили ящик водки. Но никто из наших к этим сто граммам пока что даже и не притрагивался. Мы, конечно, знали о том, что это нам положено. Почему мы с такой осторожностью к этому относились? Потому что были настолько голодными, что нам дай их только выпить и мы тут же свалимся с ног. Настолько мы оказались голодными. И тут вдруг мы замечаем, что идет какой-то обоз. Я тут же послал вперед своего солдата, говоря ему: «Ну-ка сходи посмотри, что там впереди везут». Через какое-то время он возвращается со словами: «Начальник, овес везут!» «Ну-ка останавливай обоз!» - отдал я приказ своему подчиненному. Остановили. На меня прямо идет пожилого вида хохол и спрашивает: «Что надо?» «Дед! - говорю я ему. - У меня к тебе предложение. Вот тебе ящик водки, дай нам за него мешок овса». «У-у, давай!» - сказал он и сам пришел и принес нам овес. Так мы после этого, пока в какой-то деревне на посту стояли, поступили следующим образом. Достали ступу, распарили этот овес и круглые сутки его ели в виде киселя, супы и каши, все у нас было овсяное. Кроме того, если уж говорить о питании, то нас в этом отношении выручали кругом валявшийся убитые лошади. Наши ребята их резали на мясо и ели. Сам я, правда, не делал, обычно в таких случаях отказываясь: «Ребята, я не могу есть конину, у меня от нее бурлит!» Но другие мои сослуживцы это «добро» запросто ели.
И.В. Приходилось ли вам встречать на фронте больших начальников?
Н.М. Конечно, приходилось! Я, например, на фронте встречался два раза с Маршалом Рокоссовским. Расскажу об этих случаях подробнее. Когда я переезжал на машине со своей большой радиостанцией из Городища в Волоколамск, навстречу нам попалась легковая машина. Вдруг из нее выходит какой-то подполковник и поднимает навстречу нам руку. «Приказ командующего фронтом: машину вашу ликвидировать», - сказал он нам. А фронтом в то время командовал никто иной, как Рокоссовский. Зная о том, насколько ответственное задание мы выполняем, я ему ответил: «Я не могу вам ее отдать!» Тогда он разворачивается и дает мне по морде. «Что вы делаете?» - говорю я ему, как вдруг навстречу мне выходит сам Рокоссовский. Я тут же обратился к нему: «Товарищ командующий, такое дело: я перегоняю радиостанцию из ПВО, а со мной...» Услыхав слово ПВО, он тут же отвел подполковника в сторону и что-то ему нажучил, а мне пожал руку и сказал: «Езжайте!» Мы после этого поехали дальше. Второй раз с Константином Константиновичем я встретился уже тогда, когда мы проходили через линию фронта. Тогда перед нами поставили такую задачу: развернуть цепь наших точек. Подъезжая к перекрытому шоссе, я узнаю о том, что есть приказ командующего отбирать все машины и использовать их для подвозки боеприпасов. Тогда я специальным людям, занятым выполнением этого приказа, стал говорить: «Я не могу этого сделать! Если я отдам вам свою машину, то за это попаду под трибунал». Что было делать? Поразмышляв над своим нехитрым положением несколько минут, я дал по газам и рванул вперед. И что в итоге получилось? Когда мы возвращались назад, то меня сразу же эти люди, которым я отказался подчиниться, вызвали на прием к Рокоссовскому. Ему уже доложили о том, что мы вели себя как разбойники. Как только я вошел к нему, ему нас так представили: «А это те самые разбойники, которые не послушались вашего приказа...» «А чего не послушались?! - сказал, глядя на нас, Рокоссовский. - Расстреливать их за это надо!» «Что ж это такое? - с удивлением про себя подумал я. - Как это так — совсем ни за что расстрелять?» На душе от всего этого, конечно, сделалось очень неприятно. И я тогда так сказал Рокоссовскому: «Товарищ командующий, я выполнял задание...» И как только сказал опять ПВО, так он сразу вздрогнул и сказал: «Так это совсем другое дело...» Конечно, он меня не узнал. Ведь через него столько проходило людей. Тогда он сказал: «Чаем напоить и покормить их. И пропускать везде!» После этого он выдал нам специальный пропуск.
К сожалению, на фронте мне не приходилось встречаться с Жуковым. Но я, например, виделся с Ватутиным и Чуйковым. С Ватутиным у меня вообще довольно интересная история приключилась. Дело в том, что когда под Сталинградом все хорошие станции вывели из строя, то командующий тамошним корпусным районом ПВО генерал Роднин, генерал, бывший командир 251-й зенитно-артиллерийской дивизии, попросил нашего командующего: «Пришлите нам хорошую радиолокационную станцию с хорошим оператором». Командующий отправил на два месяца — на январь и начало февраля 1942 года — наш расчет. В общем, мы нормально справились со своей задачей. Когда же в Москве я попал на совещание, на котором генерал Ватутин награждал наших солдат, участвовавших в этой операции, медалями «За оборону Сталинграда», то я набрался смелости и его попросил: «Товарищ командующий, вы когда на Сталинградском фронте были, мы подвозили боеприпасы и работали на радиостанции. Вы не могли бы нас за нашу работу отметить?» Тогда он расспросил нас, где мы были, какую работу выполняли, и сказал своему адъютанту: «Вручить им медаль!» Так я получил медаль «За оборону Сталинграда».
И.В. Помните, как узнали о приказе Сталина за № 227 «Ни шагу назад»?
Н.М. Конечно, помню, такой приказ появился летом 1942 года, когда на фронтах войны создалось такое, я бы сказал, очень тяжелое положение. Ведь немец со всех сторон жал и жал на нас. Где бы мы ни держали оборону, он везде ее прорывал. После этого Иосиф Сталин и вынужден был отдать такой приказ. Конечно, он был во многом суровый, но тут одно надо понимать — у нас и не могло быть другого выхода.
И.В. Когда во время войны вы находились в Москве, действовала ли там какая-то особая пропускная система?
Н.М. Должен сказать, что наши люди совершенно спокойно проходили по Москве. Конечно, кругом стояли патрули. Но я тогда, как сейчас помню, не сразу пошел в штаб после своего возвращения со Сталинграда. Со своим расчетом я пошел к себе домой. Там нам отец настелил на пол газет и все мы спали. Он нас еще покормил тогда. Только на следующий день мы отправились в свой штаб.
И.В. Как вам награждали в годы войны?
Н.М. Если говорить лично о моих наградах, то у меня, помимо всего прочего, имеются два ордена Красной Звезды. Одну «звезду» мне дали за то, что мы одними из первых предупредили своих о крупном налете на Москву. Дело в том, что находясь под Вязьмой, Ржевом, Спас-Демянском, мы изучали полеты немецкой авиации. И мне мой непосредственный командир сказал: «Организуйте посты там, где их нет, но есть необходимость». И там мы, собственно говоря, узнали о том, что шоссейными и железными дорогами фашистская авиация пошла на Москву.
И.В. В госпитале лежать вам во время войны не приходилось?
Н.М. Приходилось. Расскажу вам и об этом эпизоде. Когда при выполнении одного важного задания я послал на восстановление связи одного бойца, то он вернулся изрядно «поцарапанным». Тогда я отправил другого бойца, но и его тоже «царапнули». В итоге я решил: надо идти выполнять задание самому. Но когда пошел, то заблудился. Наступила темнота, кругом снег навалил. А все дело в том, что перед этим меня мои ребята предупреждали: «Если будешь плутать, то ищи под снегом кабель… По нему ты и дойдешь до своего места!» И что же в итоге получилось? По этому кабелю я пришел к немцам. Помню, увидел дымок и подумал: «Наверное, свои… Сейчас немного отдохну и пойду». Но прошло сколько-то времени, и вдруг залаяла собака. Раздались одна, другая автоматные очереди. Я, конечно, сразу же залег на землю. Они меня не увидели. Я пошел дальше. Решил: раз в этой стороне немцы, то в другой находятся наши. Так по снегу я пришел за 4 километра в какую-то деревню, в которой остались одни завалинки. В какой сарай ни зайду, там лежат какие-то стружки и письма. Зашел я в какой-то сарай с выбитым куском бревна. Только разжег там костер, чтобы как следует обогреться, как вдруг вижу там огромное количество мороженных немцев. После этого я, конечно, стал ходу давать и дополз 12 километров по шоссе. По снегу эти 12 километров были равносильны 40. Едва я только добрался до этого места, шедшая колонна автомашин внезапно уперлась в снег. Меня отрыли. Я услышал слова: «Ага, жив». После этого я попал в госпиталь, который от этой дороги находился в двух километрах — в деревне Шофино. Сам госпиталь размещался в здании не то бывшего школа, не то бывшей школы. В общем, здание оказалось небольшим. И можете себе представить, как только я туда попал, то проспал целых 20 часов. «Слава Богу, - подумал я, - что попал к своим!» Кругом тепло. И тут вдруг слышу на немецком языке речь: «Пошел к черту!» «Фига, - думаю, - свои». В это время в комнате включается свет и сестра кричит: «Прекратите хулиганить!» Тут я увидел лежащим на соседней койке австрийца, у которого руки и ноги оказались привязанными. А вышло с ним, собственно говоря, что? Оказывается, пленные австрийцы не давали нашим женщинам себя обрабатывать. Ведь наши, когда их девушки обрабатывали, к этому нормально относились.
И.В. С органами СМЕРШ сталкивались?
Н.М. Конечно, сталкивался. Они меня после того, как я из госпиталя из Шофино вернулся, начали в дезертирстве обвинять. Нахальные такие были люди!
| Интервью и лит. обработка: | И. Вершинин |
