Пудов Николай Петрович

- Я Пудов Николай Петрович. Родился, как записано в бумагах, 12 декабря 1921 года в деревне Поповка Можайского района Московской области, на хуторе. Там два дома было. Два брата двоюродных жили и отец.

Отец мой, Петр Дмитриевич, тоже был родом из Подмосковья. В Первую мировую войну служил в царской армии рядовым, был на фронте, участвовал в боях. Когда его часть прибыла на фронт, они занимали позиции на каком-то кладбище. Командир роты в бинокль смотрел за обстановкой и получил пулю в лоб. Отец говорил, что именно тогда он первого убитого увидел. С этого и началась его война. А потом под городом Перемышлем он попал в плен.

В плену было очень жестокое отношение к русским пленным. Кормили плохо. В Германии для пленных даже не было картошки настоящей. Суп варили из очистков. Жаловаться, избави Бог! Кто-то пожаловался. Начальник прибыл и приказал подвесить его за ноги: «И пока я не уеду, его не снимать». И подвесили этого жалобщика. Еле откачали потом.

Отец говорил, что полегче стало только тогда, когда у немцев возник большой дефицит рабочей силы. Его тогда отправили в село работать. Там было нормальное так сказать отношение и нормальное существование.

В Гражданской войне отец уже не участвовал. Когда он из плена вернулся, его только на какие-то заготовки дров мобилизовывали. Потом жизнь постепенно стала налаживаться.

Отец был хозяином хутора, имел двенадцать десятин земли, два гектара леса строевого - дом наш строили. Мы жили в достатке, благодаря тому, что и отец, и мать работали не покладая рук. Родитель мой был авторитетным человеком в деревеньке, что располагалась меньше, чем в километре от хутора.

- А, кстати, как у вас коллективизация проходила?

- Я в то время уже в школу ходил. Собрания проходили в деревне, три раза собирались мужики по поводу организации колхоза. Но деревенские умеют волынку тянуть, если не хотят. Соглашаются со всем, а когда до дела доходит, начинают: «А мы подумаем…». А на третий раз в Поповку приехал районный начальник НКВД.

Кончилось собрание. Все расходятся. Представитель района, как отец рассказывает, сказал ему: «А ты подожди. Останься». Все ушли, а энкавэдэшник говорит: «Петр Дмитриевич, завтра до 12 часов дня ты должен подать заявление в колхоз. Если ты его не подашь, то мы тебя раскулачим».

Пришел отец домой и с матерью разговаривают. Мы в одной комнате были. Они на кровати, а мы, дети, на полу, на соломе. А я, любопытный, слушал. Отец спрашивает: «Что же делать-то?». Мать говорит: «Пойдем. Что у нас с тобой рук нет?! Пойдем, проживем как-нибудь».

И на следующий день отец подал заявление в колхоз. И с этого началась колхозная жизнь. Ну, дальше как. Собрание, председателя выбирать. Выбрали председателем самого бедного мужика. Он год отработал. Хозяйство развалилось. Собирается собрание, и отца выбирают председателем. И он еще десять раз переизбирался председателем.

- С его приходом что-то изменилось?

- Навели порядок, стали выполнять обязательства. А нужно было не только государству продукцию сдавать, но и колхозникам надо было давать. Натуроплата в колхозе была. На трудодни могли и деньги идти, но их не было.

В сельском хозяйстве продукция тогда дешевая была. Заработаешь, не заработаешь, главное было поставки выполнить, перед государством отчитаться. А то, что осталось, можешь распределять между колхозниками. Короче говоря, без хлеба колхозники не сидели. Зерно было. В основном рожь. Я до сих пор первое всегда ем с черным хлебом.

До войны я практически в колхозе не работал, мне некогда, только помогал летом. Я ведь школу закончил, а потом в училище поступил. У меня-то мать была энергичная женщина, хотела, чтобы я получил образование.

- Где и как вы учились в школе?

- У нас в районном центре Уваровке только что открылась школа крестьянской молодежи. Хорошее было здание, деревянное. И я поступил туда учиться. Занятия шли в две смены. Учителя были внимательные, хорошие. У меня о школе осталось очень такое хорошее впечатление.

В райцентре родители снимали для меня койку. Платили за это воз дров. Расстояние от нашего хутора было восемнадцать километров, И я каждую неделю бегал домой.

Закончил семь классов и получил аттестат зрелости. Когда предъявил его отцу, он сказал: «Садись! Тебе пятнадцать лет. Ты можешь курить (до этого запрещали). Кури в открытую. Никуда не прячься, чтобы только пожара не было. Теперь сам принимаешь решения, как тебе поступать».

Когда у меня уже дети появились, внуки, я сам предоставлял им право выбора, право решать всё самим. Посоветовать, порекомендовать – я, пожалуйста, могу. В жизнь же своих детей и внуков, правнуков я не вмешиваюсь. Они сами выбирают себе дорогу. Они сами решают за себя. Это их право: на ком жениться, когда жениться, куда пойти работать, куда пойти учиться.

- После школы вы продолжили учебу…

- Я потом поехал в Москву без каких-то определенных намерений. Там у родственников остановился. Это был, по-моему, 1939-й год.

В столице попались мне несколько объявлений о приеме на учебу. «Рыбный институт. Рыболовы. Условия такие-то…». «Ветеринарная академия». У меня дядька тоже поступал в ветеринарную академию. Он говорит: «Иди в ветеринарную академию. Ты же из деревни. С лошадьми ты знаешь, как обращаться». Я подался туда. Но, видимо, там посчитали, что молодой с лошадьми, со скотом возиться не захочет и убежит, и меня признали негодным для военной службы. Но я не поверил.

Выхожу из Ветеринарной академии (она была на Садовом кольце). На улице висит объявление: «1-е Московское артиллерийское училище имени Л.Б. Красина принимает курсантов. Артиллерия – это совершенство». И я решил, поеду-ка в это училище в Октябрьских казармах. Это на Хорошёвском шоссе. Туда как раз трамвай ходил.

Приезжаю на Хорошёвское шоссе. Октябрьские казармы. Прием еще продолжается. Я пришел, подал заявление. Мне говорят: «Иди на медкомиссию». Пошел на медкомиссию. Какой-то врач сидит. Я говорю вот так-то, так-то. «Ну, давай. Делай 10-15 приседаний». Я сделал. Он послушал, пульс посчитал. Пишет заключение, что я годен, и меня в группу включают сдавать вступительные экзамены. Там два предмета было: русский и математика. Сдал и меня зачисляют в училище. Дают документы, что я военнослужащий, проездные документы, чтобы 1 сентября я прибыл в училище уже по предписанию.

Приезжаю домой. Думаю, похвалюсь отцу: «Я курсантом буду в 1-м Московском артиллерийском училище». Показываю документы, говорю и смотрю – что-то мое решение не вызывает восторга у отца. Он посидел некоторое время молча и говорит: «А ты знаешь, что по офицеру в первую очередь стреляют и чужие, и свои?» И на этом у нас разговор закончился. Я запомнил эти слова.

Тогда в нашей Красной армии понятия “офицер” не было, командиры были. Но он, как старый солдат, считал командиров офицерами.

- Николай Петрович, расскажите про свою учебу в артиллерийском училище.

- В училище отпусков не давали. Занятия были по 12 часов. Только встаешь и всё бегом. В столовую, на зарядку. Вечер приходит. Преподаватели были хорошие. И командир взвода у нас был такой беспокойный. Фамилию сейчас не помню.

В каждой батарее (а их было двенадцать) в казарме был миниатюрный полигон, где отрабатывалась артиллерийская стрельба. Были такие изобретения, что ты мог вести пристрел. Там координаты были. Соответствующее устройство было. Если ты ошибку делал, эта ошибка высвечивалась. Там руководитель ставил данные твои и снаряд падал. “Снаряд” – ватный тампон. Его опускали, и он падал туда, куда ты его загнал. Такая стрельба была. Командир нашего взвода отвечал за эту подготовку. Каждый день, когда занятия кончились, кого-то брал из своего взвода на полигон. Там артиллерийские задачи ставил.

А еще нас вывозили на практические стрельбы. Во-первых, были зимние стрельбы, но это только со II курса. Мы выезжали в Алабино. Выполняли роли радиста, телефониста, заряжающего, наводчика. А старший курс стрелял. В Алабино мы из 152-мм пушек-гаубиц не стреляли. Считалось, что заряд дорогой очень. Стреляли из оставшихся с царских времен шнейдеровских пушек. Координаты учились определять и по звуку.

- А учитывали износ ствола? Вообще вас учили этому, что надо учитывать?

- Нет, это не учитывали. Когда ствол изнашивается, орудие подлежит ремонту и ствол меняется. Есть пределы износа. Я уже не помню, на какой срок ствол был рассчитан. Чтобы уменьшить износ у нас был не унитарный патрон, а заряжание раздельное – снаряд отдельно, заряд отдельно. Всего в комплекте было двенадцать зарядов. Заряд еще назывался “выстрелом”.

Выстрелы у нас были двух типов: полные и уменьшенные. В зависимости от дальности примерно на 50%. Боеприпасы привозили примерно 50% полных и 50% – уменьшенных. И ты выбирал в зависимости от дальности заряд. Если дальность небольшая – уменьшенный, а если тебе надо максимум, тогда полный.

Вообще орудия делали очень качественно. В нашем училище изучали 152-мм гаубицу-пушку 1930-го года. Это была корпусная артиллерия. Отличная система. По сравнению вот с немецкой она была легче, но дальность стрельбы у нас была 17200, а у немцев 25000 метров, по-моему.

Надо сказать, что появление вот этих вот орудий у немцев, по существу, послужило одной из причин войны с Финляндией, союзницей Германии. Немцы с ее территории могли простреливать весь Ленинград. И это обеспокоило наше руководство. Оно хотело отодвинуть финнов от наших границ. Предлагали обменять территории, но финны не согласились. Поэтому решили превентивные такие меры предпринять. Ну, думали, подумаешь, Финляндия. Раз-два и всё. А оказалось это всё не так. Я в училище был в это время. Мы за всем этим делом наблюдали.

- Были ли у вас товарищи в училище, которые рвались на фронт добровольцами? 

- Нет! Какой фронт?! Какой от тебя толк? Об этом даже думать никто не мог. Ты поступил в училище, а уйдешь недоучкой. А кто на твое место встанет? На тебя деньги затратили, а ты убежишь. Подумаешь, какой курсант! Сиди там, где тебя учат, и не пикай! Такой порядок. В общем, все по приказу. Приказано учиться – учись!

- А изучали ли немецкие, итальянские, может, японские артсистемы?

- Нет. У нас была 152-мм гаубица-пушка и 122-мм пушка. Вот две системы. И наши полки корпусные ими комплектовались. Один дивизион был 122-мм пушек и два 152-мм гаубиц-пушек. Предпочтение отдавали 152-мм, хотя у 122-мм пушек дальность была больше – 22 километра.

- Что вам еще запомнилось о времени вашей учебы в артиллерийском училище?

- Когда я уже был в училище, появилась артиллерийская инструментальная разведка. И у нас четвертый дивизион сделали дивизионом артиллерийской инструментальной разведки, где были звукометристы, топографы и фотограмметристы. Я в 10-й батарее был, по-моему. Мы были фотограмметристы. Я неплохо фотографировал. Нас учили проявлять, дешифрировать. Как раз с финского фронта привозили аэрофотосъемки, которые специалисты уже дешифрировали. И мы должны были дешифрировать особенной дешифровкой. Два снимка получаются объемные. Это очень нагрузка большая. У меня даже зрение село. А потом восстановилось. Всё нормально стало.

Очень хорошо подготовили меня как артиллериста. Это надо спасибо сказать командиру взвода, который отвечал за это дело. Он из нас, как говорится, весь сок выжимал.

- Когда вы окончили артиллерийское училище и куда вас направили?

- В мае 1941-го года мы участвовали в военном параде на Красной площади. А когда оттуда вернулись в училище, нам сказали: «Больше занятий не будет». Пришел приказ наркома присвоить звания. Тому, кто не имел троек, присвоить звание лейтенанта. А тому, кто имел тройки, – младшего лейтенанта. Я получил лейтенанта. Нам не дали ни одного дня, чтобы домой съездить куда-то. Сразу выписали назначения, командировочные. Я получил назначение в Ленинакан (Армения), в 25-й корпусной артиллерийский полк, который участвовал в освобождении Польши, откуда его срочно направили в Закавказье.

Мне вручили предписание с ограниченными сроками. Я собрался, сел и поехал. Приезжаю и получаю назначение на должность командира топографического взвода артиллерийского дивизиона. Ну, хорошо! В училище параллельно топографическая работа проводилась очень активно, потому что фотограмметрист должен был уметь работать с фотоснимками. Так что я по специальности, которую получил в училище, ни одного дня не работал. Я стал топографом. Были книжки у меня. Я самообразованием занялся.

А когда война началась, командиров стало не хватать. И меня начальником разведки дивизиона назначили. А что такое артиллерийский разведчик? Это наблюдатель. Надо сказать, что топографическая подготовка мне очень помогала. Я никогда не доверял глазомеру, всегда пользовался инструментальными данными.

- Какой вид артиллерийской стрельбы вы использовали чаще всего?

- У нас был артиллерийский полигон на склоне горы. Плавный такой подъем был. Где-то за неделю до начала войны мы проводили на этом полигоне показные стрельбы. Наши гаубицы-пушки 152-мм были единственная в мире системой, которая позволяла вести стрельбу на рикошетах, когда поражение цели достигается разрывами снарядов после рикошета. У нас были пороховые взрыватели, и при взрыве снаряда был очень большой разброс осколков. Очень эффективная стрельба. Я любил стрельбу на рикошетах.

Конечно, это непростое дело. Надо хорошую топографическую подготовку иметь, потому что самое сложное дело было по карте определить угол наклона местности в районе цели. Я как топограф это умел делать запросто. А дальше надо посмотреть в таблицу стрельбы и подобрать заряд, чтобы угол падения и угол наклона местности позволяли рикошет. Например, я подбираю заряд, углы встречи определяю, суммирую, смотрю: рикошет позволяет. Если не позволяет, беру более мощный заряд, чтобы угол наклона был меньше, подгоняю уже угол встречи для рикошета и всё. Когда научился, тогда никакой сложности нет.

В Армении у нас был такой отличный стрелок артиллерийский. Ему поручали вести стрельбу на рикошетах по мишеням и макетам. Несколько очередей дали и потом мы район целей осматривали. Ни одной непораженной мишени не было, ни одного макета.

Немцы не вели стрельбу на рикошет. У них была стрельба бризантная, когда снаряд, благодаря часовому дистанционному взрывателю, разрывался в воздухе и осколки падали вниз. Очень опасное дело. Окоп простой не спасает от такого снаряда.

Навыки такой стрельбы сохранил надолго. После войны я по замене в Киев приехал на полигон. А полигон был на восточном берегу Днепра. Там такие дюны песчаные. Такая местность однообразная. Всё можно перепутать. Я с кадровым полком выезжал на стрельбы. В полку три дивизиона. На каждые стрельбы формировали для стрельб одну батарею или один дивизион. Меня назначают командиром батареи в этот дивизион. Этот первый дивизион отстрелял. Потом приходит очередь второго. Меня назначают командиром батареи во втором дивизионе. Мы только с полигона приехали, отстрелялись, меня назначают командиром уже в третий раз – командиром батареи третьего дивизиона на этом полигоне.

Вот эта моя топографическая подготовка меня выручала. Я, как только приходил на наблюдательный пункт, разведчика брал, и я делал приметные знаки. Когда приходят стрелять, цели появляются. У меня по стрельбе всегда было “отлично”. Никогда ошибок не было. Инструментально определял. Обязательно снаряд я ложу туда, куда надо, потому что у меня всё привязано к местности. Мой топографический навык работал.

- А фототелеметрия вам как-то помогла?

- Нет. Потому что для этого нужна была воздушная фоторазведка. А во время войны очень было тяжело ее вести. Летчик должен был лететь строго по курсу и никуда в сторону не сворачивать, даже при атаке противника. Воздушные разведчики несли очень большие потери. Зенитки немецкие легко их сбивали.

- Вообще, думали ли вы, молодые офицеры, что будет война с Германией? Разговоры о такой возможности были? 

- Слушайте, я еще курсантом был, а войной пахло уже. В училище у нас была так называемая контрпропагандистская литература – несколько брошюрок. Но главным был русский перевод гитлеровской книги «Майн кампф». В училище на втором курсе, в классе политподготовки было ее порядка 10-15 экземпляров. Читать эту книгу не заставляли, но я читал, ради любопытства. Я сейчас начинаю понимать, что перевод был довольно таки грубый, но у меня хватило терпения прочитать примерно одну треть. В книге Гитлера, черным по белому были написаны цели и задачи Германии. Первое, что у меня осталось в памяти, что мир устроен несправедливо, что славяне владеют такими богатствами, которые они генетически не могут использовать, потому что это тупые люди, это животные в образе человека, что все должно принадлежать немцам. Я почувствовал себя оскорбленным человеком. И я, курсант училища, понял, что войны не избежать. Причем я должен буду бороться за свое существование, за свою жизнь.

Если разобраться, то Сталин сделал в 1932-ом году очень правильные выводы о перспективе мирового развития. Он не стал, как этот пузатый подлец Хрущев, поминать кузькину мать. Сталин сказал: «Передовые страны обогнали нас на 50-100 лет. И если мы не пробежим это расстояние за десять лет, нас сомнут». Он не стал никому грозить. И меры такие умные стал принимать, всё по делу. Наверное, я не буду перечислять, что делалось для укрепления обороноспособности страны.

- Николай Петрович, когда вы служили в Армении, думали ли вы, что может еще и Турция нападет?

- Лейтенанту особо думать знаешь... Но, поскольку наш корпусной полк перебросили на границу с Турцией, значит, угроза существовала.

- Что происходило на турецкой границе, когда началась война?

- Мы знали, что война возможна, потому что немцы на Западе вдоль границ летали. Совершали вынужденные якобы посадки – мол, горючее кончилось. Провоцировали на какие-нибудь действия. Мы их заправляли и отпускали. Они домой летели. Мы поводов для войны никаких не давали.

В первый день войны я должен был заступить на дежурство по дивизиону. Где-то в 5:30  вышел из офицерского общежития и отправился в казармы. Навстречу бежит солдат такой возбужденный. Говорит: «Товарищ лейтенант, война!»

Мы в двенадцати километрах от турецкой границы встали в линейку, весь наш полк. И тягачи, и гаубицы-пушки, и прицепы. Штат-то был у нас будь здоров! Только в батарее было 6 тягачей – 6 тракторов.

Мы по-детски думали, что вот сейчас дадут команду на стрельбу по турецкой территории. Полагали, что турки построятся и по этой равнине будут наступать, а мы откроем огонь. Но ничего этого не произошло. Обстановка на границе с Турцией успокоилась. Наши войска стали использоваться для прикрытия.

- Куда из Армении был направлен ваш полк?

- Немцы на Кубань влезли и нас перебрасывают в Махачкалу, которая стоит на узком месте перед выходом к Каспийскому морю. Мы там оборудовали позиции, командные пункты, укрепления. Всё сделали, и обстановка успокоилась. Замысел, видимо, другой появился, и нас переводят на Таманский полуостров в Краснодарском крае, где месяц простояли. Потом нас отправляют в Новороссийск.

В Новороссийске, видимо, какие-то стукачи были, потому что с появлением кораблей немцы налетели.  Особенно они охотились за линкором «Парижская коммуна» и крейсерами «Красный Крым» и «Красный Кавказ». Два налета было Ю-87-ых. Две группы по очереди. Надо отдать должное морякам. Они открыли такой огонь, что ни одна бомба не попала. С берега было видно всё – просто жуть берет! Они «Красный Кавказ» бомбили. Кипело всё вокруг этого корабля!

А после налета наш полк грузят на сухогрузы. Я попал на большой сухогруз «Василий Чапаев». А в это время разгулялся северный ветер, мороз сильный, шторм был такой неимоверный. Мы вдоль берега Анапы шли. Наш сухогруз сел на мель серединой. Корма и нос болтаются, а середина сидит на мели. Никак не получалось сняться с нее. Шторм сильный, волна перехлестывает, и мороз стоит. Обледенение судна началось. Капитан говорит: «Если сейчас не отколем лед, нас перевернет». Расчет сухогруза маленький, но мы моряков стали выручать. Мы просидели целую неделю на этой мели. Шторм затих. В конце концов, к нам на помощь подошел буксир из Новороссийска.

А 25 декабря 1941-го г. мы десантируемся в Крым. Морской десант. Мы должны были поддерживать высадку. Причем наш дивизион стоял как раз там, где сейчас начинается крымский мост.

- В общем, ваш дивизион поддерживал высадку огнем…

- Да. Должны были. Ширина пролива в этом месте двенадцать километров, а дальность стрельбы нашей пушки более семнадцати километров. У нас в запасе было всего пять километров, но была удачно спланирована операция. Отлично моряки работали, хотя море было штормовое.

Я в то время был уже начальником разведки дивизиона. У меня два радиста, два разведчика и я пятый. Как корректировщики должны были на ту сторону плыть вместе с десантом. Переправа заняла сорок минут: темень, ветер... За поручни держись, а то смоет тебя. Кто будет подбирать там в этой темноте? Я море с тех пор не люблю.

Мы высаживались уже на занятый берег – в Камыш-Бурун, на причал. Там, по-моему, рудовозы причаливали. Руду оттуда керченскую вывозили в Мариуполь, когда мирное время было. Рассвело. Приходим на передний край. Как раз морские пехотинцы высаживалась. А наша пехота уже ушла, мы их так и не догнали. Что делать? Обратно в полк приехали.

- Как вы обживали новые огневые позиции?

- Когда мы высадились, заняли румынские позиции. Дождь шел. Спрятался в землянку румынскую, лег. Руку положил – солома шевелится. У них вшей столько было! И они сразу нападают на тебя. Здесь кусают, там кусают. Я в дождь вылез на улицу и еле от них отбился. Но со вшами мы быстро справились – баню соорудили, бочку для кипячения одежды приспособили. Пока солдаты моются под брезентом, в бочке кипит. Так что вшей вывели быстро.

- А были ли вши у немцев?

- Когда немцев под Сталинградом окружили, кормежка плохая у них стала. Они так завшивели, что в 1942-ом году и у них начался тиф. В Сталинграде их попало в плен порядка 90 тысяч. А когда кончилась война, сталинградских немцев домой вернулось только 5 тысяч. Большинство из них умерли от тифа.

Надо сказать, я занимался этим вопросом. В основном за больными ухаживали немецкие санитары. Они же тоже попали в плен вместе с этой армией в Сталинграде. Их использовали, но и наших привлекали. Две медсестры наши умерли от тифа.

- В Крыму вас немецкая авиация бомбила?

- Зимой 1941-го – весной 1942-го года не могли в полную мощь использовать свою авиацию, потому что или всё в снегу было или наоборот – распутица. А у них не было аэродромной техники (у нас тоже). Они же не планировали зимой не воевать, надеялись до холодов покончить с Советским Союзом.

Они еще использовали Ю-88 – бомбардировщики, у которых радиус полета был большой. Где-то иногда они появлялись. А Ю-87-ые не летали. В этом плане, конечно, погода нам помогла. Мы этим моментом воспользовались.

А к маю 1942-го немцы всю свою авиацию согнали в Крым. У них было абсолютное господство в воздухе. Каких только самолетов там не было. Все нас бомбили. Они нас блокировали авиацией. Маневренное средство авиация. Причем Ю-87-ые – очень эффективные самолеты. Так вот мы из Крыма смогли вывести только людей. Наш полк тоже вытащили – вывезли личный состав, а всю технику мы там оставили.

- Из окружения выходили?

- Тогда еще окружения не было. Угроза окружения была. Мы планомерно выходили из этого «мешка». Я был начальником разведки дивизиона. Нам поставили задачу развернуться. Я организовал наблюдательный пункт, жду командира дивизиона, а его нет.

Здесь в степи собралось порядка тридцати немецких танков – уперлись в минное поле, ждали пока разминируют. Стоят у меня на виду. Мало ли что командира дивизиона нет. Связь у меня есть с батареей. Быстро подготовил данные и передал на батарею. Наши открыли огонь. Видимо, болезненно это дело отразилось на настроении немцев, поскольку они быстренько авиацию вызвали. Мы успели выпустить с батареи два залпа – шестнадцать снарядов, две очереди. И тут же налетела группа Ю-87-ых. А зенитных средств нет, никто их не отпугивает. После этого батарея ни одного выстрела не могла сделать.

Немцы издевались над нами. Зависнут над батареей, имитируют налет, но огня не открывают. А потом зашевелились и дадут очередь. Две или три группы сменилось. И вот так батарею держали до темноты. Головы нельзя было поднять!

- А в Крыму вы тогда не наблюдали панику, чтобы кто-то кубари, шпалы срывал?

- Знаете, этого я не видел. Но вообще-то драп был. Некоторые в катакомбы прятались. Устойчивость войск у нас в то время была невысокая.

Когда мы в Феодосии выгрузились, немцы где-то в апреле 1942-го года привезли в Крым 22-я танковую дивизию из Франции. Они хотели отрезать от основных сил те наши части, которые продвинулись вперед, думали, что сейчас русские побегут. Но они напоролись на морскую пехоту. Моряки их не пропустили, а пехоту отрезали. И танки оказались без прикрытия. А я в это время перемещался на передовую, на наблюдательный пункт. Мои подчиненные разведчики и телефонисты смотались. Нету! Я один остался.

Деревенька там была татарская, через которую протекала речка. А речка какая в Крыму? Когда дождливая погода или снег тает, там еще вода есть, а в остальное время воды нет. Так вот в русле этой высохшей речки развернулась батарея 76-мм пушек пехотной дивизии.

Видимость была плохая. Смотрю: танки перед носом. Немцы боятся спускаться – берег крутой. Старший лейтенант командир батареи 76-мм пушек образца 1902 года снизу прямо в брюхо танку стреляет с расстояния, наверное, метров в 200. Они три танка подбили. А дальше вижу брошенные батареи дивизионных пушек 76-мм. Эта пушки должны щелкать танки как орехи, а их артиллерийские расчеты уже драпать на тракторах собрались. Вот какая разница в поведении людей!

- Почему в начале войны мы не смогли остановить немцев?

- Вот все говорят о причинах нашего отступления в первые месяцы войны: «Вот Гитлер там обманул». Система развертывания наша предвоенная способствовала такому развитию событий. Смотрите. Когда война началась, военно-морской флот отразил все налеты и не потерял от торпед и бомбежки ни одного корабля. В то же время “сухопутчики” надеясь, что пограничники прикроют, встречали немца босиком. Они не успевали штаны одеть. Граница-то – вот рядом.

Многие вещи непонятны, когда разбираешься. Но когда поработал начальником организационно-мобилизационного отдела ПВО страны, я многое понял.

Войска ПВО страны – это войска постоянной готовности. В полку разворачивали одну батарею, дежурную, и батареи менялись периодически. Когда я был командиром полка в Бакинском округе ПВО, у нас батареи стояли на позициях, позиции были полностью инженерно оборудованы, полностью боекомплект выложен у орудий, станции слежения постоянно включены. У командира полка время готовности было 15 минут.

В предвоенные годы в постоянной готовности были все. Но, знаете, войска же не могут жить всё время в окопах!

Развитие событий в начале войны только так и могло быть, а не иначе. Сосредоточили все силы и средства на границе. Я до сих пор не пойму, почему наши самые новые самолеты оказались на приграничных аэродромах. Уже в первые часы и дни войны немцы смогли их уничтожить. По соотношению сил, по возможностям мы сильно уступали немцам. Мы во многих отношениях были подготовлены хуже немцев. Отличительной чертой немцев, это я заметил, было хорошее владение личным оружием. Выучка у них была.

Я приведу такой пример уже из ГДРовской практики. Когда я перешел в ПВО, мы получили на вооружение новую совершенную систему – 57-мм автоматические зенитки. И вместе с ГДРовскими немцами мы на полигоне стреляли. У них была своя трасса, а у нас своя. Но цель, мишень в виде конуса таскал наш Ил-28. Немцы бах-бах-бах – попали, 2-3 выстрела и конус пробит, отцепился, упал. Наши стреляют очередями – не попадают. Поехали к немцам. «Как?» Они говорят: «Мы инструкции точно выполняем – стреляем только по приборам, как положено». А у нас лучше будут дорожку песком посыпать, чем тренироваться стрелять правильно.

- Некоторые считают, что одна из причин нашего отступления, в том числе и в Крыму, в том, что много было национальных дивизий… 

- Я не могу с этим согласиться как участник этих событий. Да, средства и возможности обороняться у нас были. Да, немцы начали наступление на участке азербайджанской дивизии, которая не устояла. Но стойкости не хватило не только национальным дивизиям. Но было много и других примеров, когда наши солдаты и командиры показывали примеры мужества и отваги.

Дело-то не в азербайджанских дивизиях, а в общем состоянии наших войск. Во-первых, насколько мне известно, мусульманские народы до войны освобождались от призыва в армию. Мы их не подготовили к таким испытаниям. В последующем они исправились.

Почему условия службы определяют манеру поведения человека? Почему морские пехотинцы более устойчивы, чем обычная пехота? – Главный фактор – форма службы. Матрос на корабле психологически подготовлен к сопротивлению. Ему с корабля некуда деваться. Он приучен к этому образу существования. У матросов никогда не было, чтобы они бросали своего командира. А у нас?! Мои артиллеристы меня три раза бросали. Смотришь – танки. Оглядываешься, а из моих гвардейцев уже никого нет! И только потом стали менять свое поведение.

И второе. Командиры, тот же Козлов и кто-то ниже его по должности, формально относились к своим командирским задачам. Почему они поставили азербайджанскую дивизию на такое место? Почему ее не подменили? Почему не усилили? Ведь кто были командирами в азербайджанской дивизии в то время? - Секретари партийных организаций, секретари райкомов – партийные работники, как и сам Козлов и Мехлис. Они не понимали военного дела, военной тактики, и не могли сразу во всем разобраться.

- А как-то боролись с дезертирством, паникой? Может быть, были показательные расстрелы…

- Как бороться? У нас было два артиллерийских полка. Командирами полков были нашего 25-го Фимкин, а второго корпусного полка – Лямтович.

Лямтович был очень активный человек. Он всегда впереди всех выдвигался. Меня послали от дивизиона наблюдательный пункт занять, где была наша пехота. А он уже успел там развернуть свой. Я расположился  в каких-нибудь метрах ста от него. И в это время кто-то крикнул: «Отходи!» и начался драп. Так вот, Лямтович стал стрелять в бегущих. Что, это помогло? – Нет!

У меня было два разведчика, два телефониста, я пятый. Подножки ставили бегущим. Ребята падают – лейтенант стоит. Значит, понимают – не всё потеряно. Таким образом, мы остановили 18 человек. Все бежали без оружия. Вполне нормальные ребята.   Мы их построили: «Где оружие?». Пошли в траншею, которую они бросили, и забрали свое оружие.

Как бороться с дезертирством, бегством? Заградительные отряды после приказа «Ни шагу назад!» были созданы, но они не прижились. Оказались бесполезными. Я убедился, что человека, который впал в панику, огнем остановить нельзя. Какой-то необычный прием нужен. Я приведу такой пример. Когда Суворов в Италию пришел, Наполеон туда отправил генерала Моро. Тот прибыл со своей гвардией в черных высоких шапках. И суворовские чудо-богатыри дрогнули. Что сделал Суворов? – Суворов сел на коня и поскакал впереди бегущих, стал кричать: «Заманивай!» И когда увидели, что Суворов с ними, солдаты очухались. Он повернул их, и эта бегущая масса превратилась в такую атакующую силу, что побежали уже французы, которых остановить было некому.

- Николай Петрович, а были еще эпизоды в Крыму, которые вам запомнились?

- Я участвовал во всех операциях: высаживался, Севастополь брал, Сапун-гору... Когда мы в ноябре 1943-го года высадились во второй раз, собралась довольно значительная группировка войск, под командованием Петрова. Я тогда был командиром батареи. Были войска, была техника, но операция оказалась неудачной. Во-первых, Петров начал действовать по той же схеме, что и в 1941 г. Дивизию Аршинцева бросил как отвлекающую, и она была немцами уничтожена.

А немцы что придумали? – Они основную пехоту из первой траншеи убрали во вторую, несколько батарей развернули в глубине и поставили им задачу огневого прикрытия на подступах, а пулеметчиков посадили на изгибах проволочных заграждений, под проволокой. А в Крыму местность пересеченная, много узостей. Мы артподготовку провели. Сунулись и напоролись, прежде всего, на пулеметные заграждения…

О чем это говорит? – Разведка плохо работала. Вообще, Петров мягкий человек был. Он не потребовал от подчиненных, чтобы хорошо поработали. И поэтому наступление наше было сорвано.

На замену Петрову прибыл новый командир, Ерёменко, по-моему. Под Сталинградом применяли наступление за огневым валом. И он решил использовать этот прием.

Во время подготовки к наступлению он оборудует полигон и собирает командиров всех батарей артиллерийских, пятьдесят человек примерно. Проводит коротенькую артподготовку, организуя огневой вал, и мы вместе с пехотой познаем, что это такое и какая наша роль.

И надо сказать, что эта школа нам пригодилась в последующем, когда мы подошли к Сапун-горе. Мы взяли ее всего за три часа. Немцы не могли ее взять месяцами, а мы взяли за три часа.

Бабёнка по телевидению выступает: «Ну, причем здесь Сталин? Причем здесь Жуков? Народ победил». Конечно, народ победил. Но в число этого народа входит и рядовой Иванов, и тетя Маша, и подросток Петя, который по 12 часов снаряды точил. В этот народ входит и капитан Пудов, и маршал Жуков, и генералиссимус Сталин. Почему его лишают причастности к народу? Это некрасиво.

- А вам приходилось прямой наводкой стрелять?

- Да, в Польше. Во время Висло-Одерской операции мою батарею прикомандировали  к пехотному полку, который наткнулся на оборонительную линию фольксштурма – немецкого ополчения. На расстоянии 800 метров, а может и меньше, мы развернули орудия и стали стрелять прямой наводкой осколочно-фугасными снарядами. Я выпустил, наверное, 15-20 снарядов. Потом, когда немцы сдались, оказалось, что в результате нашей стрельбы был убит всего один немец, и то потому, что один снаряд попал в амбразуру на заглушку, в которую пулемет ствол выставлял, и взрывом ее сорвало. Толщина же брони была такая, что на ней можно было противотанковые мины рвать. Она бы и их выдержала.

Стреляли прямой наводкой из орудий 152-мм и по прорвавшимся танкам. Это было правило у нас.

- А вот насчет геройства на фронте? Что для вас, профессионального военного, полковника, героический поступок?

- Во-первых, я вот этого не люблю. Вот у меня был командир топографического отделения – Петр Иванович Русов, сержант великовозрастный. Ему где-то лет за 45 было, под 50. И вот он хотел всё время отличиться. И вот на Вислинском плацдарме пополнение пехоты идет, а немцы, видимо, заметили и накрыли эту группу минометным огнем, несколько человек ранили. И Русов бросается, конечно, ползком, вытаскивать их из-под огня.

Героическим поступком считаю устоять там, где надо, и когда надо, по приказу или без него.

- Были ли такие бои, о которых вы до сих пор думаете, что надо было поступить по-другому?

- Конечно. Без ошибок большие дела не делаются.

- Мне рассказывали ветераны, что и в 1943-ем и в 1945-ом годах их командиры им угрожали, что расстреляют. С вами такое бывало?

- Да, дураков много! Мне, лейтенанту, тоже в 1942-ом году три раза, а в последующем один раз уже капитану угрожали и собирались расстреливать. В первый раз выпустил снаряд по своим. Слава Богу, никого не убил! Второй раз на переправе трактор заглох, перегородил дорогу.

- А кого-то из ваших товарищей отправляли в штрафбат?

- Отправляли. Не моих товарищей – моего знакомого. Они пошли втроем погулять, два сержанта и офицер, а поляки торговали самогоном. Ребята самогон купили, а потом бабу захотели. А в это время пехотная рота шла на отдых. Они убежали и потеряли наган. А по нагану их нашли. Судили и в штрафную роту отправили. Потом двое вернулись. Не ко мне – в соседнюю батарею. А лейтенант, когда брали “языка”, погиб.

- Ваше мнение об особистах? Приходилось ли вам с ними общаться, пересекаться?

- Ну, особисты люди, которые делали свое дело. «Смерш» был. Они работали как надо.

- Кстати, у вас в части особисты находили шпионов, бывших власовцев?

- У меня на Вислинском плацдарме офицер в госпиталь попал, ранило его. И мне прислали замену – такого шустрого парня. У него с телефонисткой с командного пункта бригады любовь была. Он недолго был у меня, на огневой позиции. Там, где орудия, старший офицер батареи сидит, здесь же телефон. И там оказался вновь прибывший лейтенант.

Начальником особого отдела бригады у нас был майор Волков. Он звонит на позицию, на батарею и спрашивает: «У вас такой-то лейтенант есть?» Телефонист отвечает: «Есть». Лейтенант слышит свою фамилию и спрашивает у телефониста: «А кто это говорит?». Тот отвечает: «Волков». Приезжает Волков, а лейтенант пропал. Нету! Только что был и смотался. Так его больше никто и не видел.

- А приходилось ли вам воевать против власовцев или видеть их пленными?

- Мы под Ковелем начали наступление. Там была речушка и берег такой высокий, песчаный. Немцы ушли, а я с командиром батальона иду и слышу, как по громкоговорителю с этой высотки кричат на русском языке: «Идите су…ны дети... Мы сейчас вам угостим!». Кто это был? Власовцы или кто? Но на русском языке собирались «угостить». Конечно, у меня огонь был подготовлен. Я их конечно тоже угостил. А чем кончилось, не знаю.

- Ковель – это же Западная Украина. Интересно, вы тогда слышали про бандеровцев? Они нападали на ваши тылы, были ли проблемы с ними?

- Из проблем была враждебность населения. Молодых там не было. Старуха воды не даст напиться. А если напиться дала, она стакан выбросит.

- Интересно, а как поляки относились к нашим?

- Ну, поляки народ хитрый. В основном относились нейтрально.

- Вы воевали в Крыму с 1941-го по 1944-ый годы. Как насчет крымских татар. Стреляли ли они в спины отступающим бойцам?

- С крымскими татарами у меня контактов не было. Я встретился с ними в 1944-ом году, когда мы уже во второй раз освобождали Крым, и я ездил в Судак. Они жили по законам шариата. Приехали к одному богатому татарину, а у него три жены, причем молодые. Тогда надо было какое-то барахло трофейное обменять на вино. Больше я с ними не встречался.

- Видели ли военные преступления немцев?

- Преступления нацистов я видел в Крыму. Есть такая станция Багерово в Крыму на подходах к Керчи. Я не знаю, кого там расстреляли. Когда мы высадились в Крыму, нас возили показывать. В основном это были трупы расстрелянных женщин в платках вязаных, подростков. Их заложниками брали. Там в районе Багерово перед приходом немцев выкопали противотанковый ров. Обороняться собирались. А немцы приспособили это место для расстрела. Зима настала, земля замерзла. Закапывать не стали, решили подождать, пока растает. А тут мы пришли.

- Можете рассказать, как вы увидели первого пленного немца, первого оккупанта?

- Я не знаю, он первый или не первый, но на Кубани немцы вели себя крайне нагло, вызывающе. Они считали, что они самые умные. Они могут русского Ивана дурачить, как хотят. И вот, когда мы вели бои по освобождению Кубани, заняли какую-то станицу. Наш командир дивизиона и три взвода. Идем, догоняем немцев. Наверное, человек сорок было. Две очереди снарядов выпустили немцы, у меня бинокль разбило. Но, славу Богу, никого не ранило. Это удивительно: такой массовый налет!

Мы прошли и пошли дальше. А там лес, дорога. Смотрю: провод немецкий телефонный. А у нас провод был дефицит. Почему? Плохо закрепил где-нибудь, танки прошли, намотали этот провод на гусеницы и уволокли. Немецкий провод был потяжелее, но у него изоляция была лучше. По болотам, поэтому лучше было его прокладывать, потому что у него виниловая оплетка была. Так вот. Провод лежит. У меня телефонист Водяницкий. Я говорю: «Ну-ка, давай смотаем!»

Мотаем. Подходим к одинокому дереву чинаре и видим – конец провода наверху. Поднимаем голову, а там фриц сидит. Он наглец думает: «Уйдут, а я спрячусь!». Так они вели себя нагло.

У меня командир отделения связи был здоровый мужик. Он говорит немцу: «Ты же, подлец, меня чуть не убил». И немцу разок по уху врезал. Тот вроде сказал: «Не имеешь права!».

- Были ли с немецкой стороны дезертиры, перебежчики? Может быть, коммунисты, антифашисты, которых вы видели, конечно.

- Я не знаю. Дело-то в том, что я в артиллерии был. Непосредственного соприкосновения с немцами не было. Мне перебежчики не встречались.

Я о другом. Например, когда мы в Польше Висло-Одерскую операцию проводили мне попались отставшие немцы. Человек двадцать – двадцать пять. Они отбились от своих и заблудись. Остановились у поляка. А поляк сказал моему заместителю Фисенко Ивану. И тот решил их взять. Короче говоря, они сдались.

Мы у поляков ночевали и я не знал об этом. Ночь была морозная, лунная. Слышу хруст. В окно глянул – группа немцев идет. Думаю, труба! А потом смотрю – пушка моя и Иван Фисенко идет. Я их разместил, конечно. А утром что? Кормить их нечем. И чего я буду их кормить?! Что делать с этой группой? Обер-лейтенанту я солдатское наставление прочитал. Написал записку, что обер-лейтенант такой-то следует на пункт сбора пленных, ему вручил и сказал: «Иди, вот на твоей карте дорога». Дошел ли он туда – не знаю.

- А вы в военном плане чему-то научились у своих противников, у немцев? 

- Конечно. У противника всегда учишься. Например, оборудование в землянках. Немцы очень широко применяли снайперов. Я старался расположить пушки так, чтобы мы меньше терпели урон от них, старался разузнать их приемы, способы.

- Немецкая артиллерия к концу войны стала хуже или осталась такой же, как и в начале?

- Трудно сказать. Немцы хорошо владели оружием любых видов. У них были хорошие взрыватели, звукометрические батареи. Стреляешь, не успел закончить, как они уже в ответ стреляют по звукозаписи.

- Изменилось ли после войны ваше отношение к немцам?

- Вот война кончилась, и у нас совершенно изменилось отношение к тем же немцам. Мы народ немстительный. Говорят, вот, мол, в Германии мы насиловали, истязали и прочее. Найдите хоть одно захоронение, которое возникло по вине русских. Не найдете! Вот в Германию пришли. Мне вот было жалко немецких женщин и детей. Мужиков тех же было жалко. Лежачего не бьют! Это русское правило. Я хочу, чтобы мы этого правила придерживались всегда!

- Кстати, насчет маскировки. Вот вы воевали в Крыму. Каменистая почва, степи…

- С маскировкой всегда что-нибудь изобретаешь. Когда готовили плацдарм для наступления в Польше, мы переправились на западный берег Вислы. Поля только что убраны, скошены, желтые. В лунную ночь вся моя батарея была видна как на ладони. И немецкие бомбардировщики кассетные бомбы сбрасывали. Но у меня потерь не было. Почему? – Мы снопы ржаные использовали для прикрытия, поэтому и укрытия стали копать неширокие, чтобы сверху можно было снопы положить.

Немецкие кассетки взрывались на станине пушек, но вреда им не причинили. Краска попорчена, а станина целая. Но самое главное: моя батарея не потеряла ни одного солдата. Кассетка падала, взрывалась, но снопы не пробивала.

- А тягачи для пушек у вас какие были?

- У меня были тягачи наши и чешские. Чехи делали тягачи хорошие. Правда, они бензиновые были, и расход топлива у них был большой. И я с этими тягачами доехал до Эльбы. Были случаи, когда обрывались вентиляционные ремни. А русские умельцы что делали? - Брючный солдатский ремень тканый снимали, делали скобы из проволоки, соединяли проволокой же – и все опять работало!

- На Эльбе вам пришлось встречаться с американцами, англичанами, канадцами?

- Нет. Во-первых, я на Эльбе был 7 мая, т.к. в тот день у нас было последнее боестолкновение. Берег Эльбы был с нашей стороны болотистый, низинный, равнинный, а на противоположной стороне – высокий. Мы подошли вечером, а утром я на рикошетах как раз стрелял. Но ни одного выстрела не было с противоположной стороны. А когда мы прошли в деревню, она была забита отступающими немцами, драпавшими к американцам. Оставались только раненые.

Мы вышли на западный берег Эльбы и догнали батальон пехоты. И наша рота попала в засаду. Эсэсовский  лейтенант мобилизовал отступающих немецких солдат. Он выстрелил и застрелил нашего командира роты. Но и немцы попали под огонь.

- Николай Петрович, у вас шесть боевых орденов. Какая из этих наград для вас самая ценная?

Самая ценная… Орден Красного Знамени считается высокой наградой. А вообще, наверное, орден Суворова III степени.

- В фильмах показывают, как обмывают награды. У вас была такая традиция?

- Была.

- А что вам помогло выжить на фронте? Вы как считаете?

- Я считаю, помогло везение, судьба. Мне везло.

- А вот насчет веры в Бога. В трудные моменты вы вспоминали о Боге?

- Нет, я фаталист по убеждению. Как-то не очень надеялся на Бога. Я на случай больше надеялся.

- Как насчет водки на войне. Как вы считаете, это благо или зло?

- Я над этим не задумывался. 100 грамм выпьешь… но когда тебя тянет на большее – это конечно зло. Дело в том, что я не любил злоупотреблять этой водкой, но было пара-тройка случаев, когда перебор был. А вот командир полка, в котором я служил в Германии, полковник Вотинов на водке сильно погорел. Любил он выпить. А спиртного, особенно в Германии, было хоть залейся. И полковник изрядно перебрал. А в это время Жуков принимал решение повернуть фронт на север, когда курляндская группировка немцев нависала над Первым Белорусским фронтом.

Что значит повернуть фронт на север? – Это миллион человек, всю технику привести в движение. За этим Жуков сам наблюдал, он тоже ехал на север. А по дороге его пьяный командир полка обогнал. Жуков вызвал офицера по поручениям и послал его к тому обогнавшему офицеру: «Приведи мне этого смелого гонщика!». Посланный командующим подходит, а полковник лыка не вяжет. Порученец докладывает: «Товарищ маршал, а здесь полковник пьяный вдрызг». Жуков записал фамилию и всё.

Позже Вотинов рассказал: «Я просыпаюсь утром, приходит ко мне председатель военного трибунала и еще кто-то. И зачитывают постановление. С меня погоны сняли, пистолет забрали, посадили в мой «Виллис» и отвезли в штрафной батальон».

- По вашему мнению, война это главное событие?

- Ну, как сказать... Это важное, эпохальное событие. Решалась судьба не только русского народа, а народов всего Советского Союза.

Меня удивляет проявляющаяся у некоторых людей ненависть к прошлому, к подвигу своего народа. Ведь любой человек должен понимать, какая судьба была бы у каждого из нас, если бы мы не победили. Фашистская идеология, отраженная в «Майн кампф» Гитлера, объявляет нас неполноценными людьми, скотом. Неужели кто-то хотел бы для себя участи, уготованной фашистами народам Советского Союза?!

Тем, кто преклоняется перед Западом, следовало бы помнить, что говорили и говорят европейские и американские политики о нас, нашем народе. Американский госсекретарь Олбрайт говорила то же самое, что написал Гитлер в своей книге. А английский премьер-министр Маргарет Тэтчер на прощальном заседании парламента сказала: «Советский Союз не планировал войны, но мы его победили политически, мы его победили экономически. И наша задача: колонизировать эту страну!». Немцы планировали оставить 30 миллионов советских людей, а Тэтчер сказала, что 15 миллионов хватит.

Слушайте, господа хорошие. Если вы хотите одеть на свою шею петлю, то пожалуйста. Если вам это нравится, мы этому мешать не будем. Но я не хочу, чтобы петля висела на шее моих детей, моих внуков, моих правнуков. Мы всё-таки ценили государство российское, свои достижения, свои богатства; мы умели ими пользоваться; ценили друг друга.

- Большое спасибо за беседу, Николай Петрович.

Примечание: полковник Николай Петрович Пудов ушёл из жизни 7 мая 2021 года на 100 году жизни, не дожив двух дней до 76-го юбилея Победы.