Я родился 10 июня 1926 года в селе Келегей (ныне – Гладковка) Новотроицкого района Херсонской области. Село насчитывало двести дворов, а то и больше, состояло из двух улиц, раскинувшихся на кучугурах и песках. Кроме того, по окрестностям, в основном вдоль дороги на Збурьевку, на протяжении двенадцати километров стояли голянские хутора. Население составляли преимущественно выходцы из Полтавщины. Родители мои считались бедняками, отец Петро Яковлевич служил в царской армии. Во время Первой Мировой войны он стоял на Амуре, в городе Благовещенск поблизости от границы с Китаем. После Октябрьской революции их полк в полном составе перешел на сторону советской власти. Революционеров переправили в Киев, где поставили охранять арсенал, отца назначили заведующим складом. Папа сражался с Петлюрой, националисты внезапно напала на арсенал и отбили его, а папу в числе других красноармейцев выкинули на улицу. Поставили часовых кругом. Дальше он влился в состав Красной Армии. По рассказу отца, он как раз находился около арсенала, как заметил идущий по улице строй. Люди были одеты кто во что горазд: тот в постолах, тот в лаптях, на многих какие-то порванные фуфайки. Зато в руках винтовки. И подошли по семь человек к каждому часовому, забрали в плен, и командир приказал им разойтись по своим работам. Затем отец активно воевал с петлюровцами, после войны приехал к нам в Келегей, был избран членом сельсовета. Находился в почете, потому что в царское время окончил четыре класса, что по тем временам было редкостью. Мама Дарья Архиповна родилась в большой многодетной семье, где воспитывалось одиннадцать детей. Поэтому она, как старшая сестренка, с девяти лет служила у двух хозяев, первый был украинцем, здесь ей плохо приходилось, а когда перешла к еврею, тот уважал маму, потому что она старательно выполняла все его поручения, честно трудилась, и еврей раз в два месяца даже подарки дарил в качестве благодарности. Из-за того, что пришлось работать с девяти лет, грамоте мама не научилась, даже не могла расписываться. В нашей семье, кроме меня, рос еще старший брат Дмитрий, 1919 года рождения. В 1939 году он пошел в кадровую армию, стал танкистом, служил под Псковом, казармы его полка стояли в районе дороги на город Луга. Воевал долго, погиб при освобождении Севастополе 4 мая 1944 года. Сгорел в танке.
В 1929 году началась коллективизация, мне еще было всего три годика, что я мог запомнить. Но помню, что колхоз у нас организовали быстро, активисты помогли в агитации крестьянских семей. Районный секретарь партии часто приглашал отца выступать с трибуны перед людьми. Голод 1932-1933-х годов прошел в селе не так уж заметно, как сейчас говорят. Неурожай случился, засуха, но чтобы мы голодали. В 1935 году семья переехала в крупное село Новониколаевка, где имелось четыре колхоза. Жили в мазанке. Я пошел работать в колхоз «Маяк» с девяти лет. Тогда техника еще не была развита, основную тягловую силу составляли лошади и быки, я пас колхозных телят, а мой друг – свиней. Летом трудились на пастбище, а осенью, зимой и весной ходили в школу. Перед войной окончил шесть классов. Учился как на украинском, так и на русском языке.
Летом 1941 года мне поручили ответственное дело: поставили пасти лошадей. Тогда техники все еще было очень мало, на лошадях лежала вся надежда. У нас в колхозе своего выпаса не было, в соседнем селе Васильевке располагался совхоз имени Фрунзе (в этом селе во время Гражданской войны стоял штаб командующего Южным фронтом Михаила Васильевича Фрунзе), имевший большие пастбищные земли на косе. Наш председатель колхоза Петро Яковлевич Ракша договорился об общем выпасе. Создали отделение, и я там постоянно находился с лошадьми. Днем пас, а на ночь загонял их в полевую конюшню и спал вместе с ними в яслях. Кормил и ухаживал.
22 июня 1941 года помню как сегодня. В это воскресенье решил рано утром встать, чтобы выпасти лошадей, а самому поехать за шесть километров в наше село. Загнал коней в загон, перед этим напоил из ставка. Сам же сел в седло на своего Гапона, и приехал домой. Точнее, в колхозный двор, потому что председатель мне сказал, чтобы я коня привязывал возле яслей фондовых лошадей у правления колхоза, где специальный конюх ухаживал за ними. Привязал своего Гапона, дал ему есть, снял седло и иду в конюшню, чтобы положить на землю, навстречу бежит председатель колхоза. Издалека кричит мне: «Яша, не клади седло, подожди». Подошел ко мне поближе, вижу, что он в нерадужном настроении, приказывает: «Яков, садись на Гапона и поезжай в бригаду, которая делает уборку зерновых культур, и пусть, кто на чем может, срочно едут домой». Удивленно спрашиваю: «Петро Яковлевич, а в чем же дело?» Ответил: «Началась война, Германия напала на Советский Союз, будет мобилизация». Дорога на бригадный стан шла мимо моего дома, я заехал к родителям, рассказал им печальную новость, и ринулся к бригаде. Подъезжаю, и вижу, что на скирде стоят четверо здоровых ребят, которые подавали на площадку к молотилке снопы, еще два человека в барабан их бросали. И как они услышали мою новость, вилы вставили в скирду сверху, после чего ушли. На второй день объявили мобилизацию, все мужчины пошли на фронт. Только механизаторы, то есть те, кто работал на тракторах, остались на «брони». Через несколько недель пошли похоронки на земляков. После войны из призванных в 1941 году очень мало мужиков вернулось.
Я с пастбища приехал домой, по годам в армию не подпадал, еще молодой. В июле и начале августа 1941 года межу косой и селом Васильевка копал окопы по поручению военкомата. Сюда специально отправили отряд для прикрытия отступления советских войск. Причем было очень много командиров. Мы занимались тем, что копали окопы и делали пулеметные точки по указанию офицеров. До сих пор помню, что работали по всем правилам военной науки: копали гнезда специальным полукругом, чтобы было легко поворачивать ствол пулемета «Максим» по сторонам. Но когда пришли немцы, то весь отряд прикрытия полег. Но при этом они дали врагу жару.
Немцы пришли в Новониколаевку на мотоциклах с колясками. На каждом в люльке сидел пулеметчик, водитель и сидевший за ним пассажир были вооружены винтовками. Жизнь настала тяжелая, но колхозы не разгоняли, просто переименовали в общину. Знаете, когда наши отступили, но немцы еще не пришли, то люди решили вынести с колхозного двора все запасы. Разграбили подчистую. В котомках несколько часов таскали. Зашел на колхозный двор немец-комендант, нигде нет ничего: ни коров, ни зерна. Тогда он назначает старостой Гераську, мужика средних лет, полностью перешедшего на сторону оккупантов. Те люди, которые дезертировали из Красной Армии и прятались по домам, с десяток таких набралось, начали служить немцам верой и правдой как полицаи. Отца как коммуниста не преследовали, им не до того было, потому что колхоз был разграблен, и комендант выпустил указ: все то, что забрали, вернуть в общину назад. Давай люди таскать, кто что взял. Потому что внизу под указом было четко написано, что невыполнение воли коменданта – это расстрел. Полицаев к тому времени вооружили немецким оружием, хотя ходили они в своей гражданской одежде.
Эти полицаи в период оккупации вели себя хуже немцев. Предатели самые настоящие. Я был молодым, до девчат бегал, поэтому знаю, что сильно их полицаи притесняли, как хотели, так и игрались. Комендант к сельчанкам не приближался: брезговал, только какой-то чех из стоявшего неподалеку гарнизона встречался с нашей секретаршей сельсовета. Мы же работали на уборке урожая и посевных работах. Пахали на коровах, потому что большую часть лошадей немцы забрали для своей армии. Ярмо на нее надеваешь, запрягаешь в плуг две пары, и только командуешь им: «Цоб-цобе! Цоб-цобе!» То есть направо или налево ведешь. Если только немецкий комендант углядит, что группа работающих собралась на перекур, мы же молодые, хочется покурить, то комендантская плетка работает. А ездил он каждый день на поле. Из оружия у него на животе висел пистолет (кстати, наши командиры носили их на боку, а немцы впереди). Бригадир тоже выслуживался перед комендантом. Что такое бригадирская плетка, тоже узнал. Мы с другом как-то немного опоздали на работу, прогуляли ночью, и проспали. А надо было свозить снопы на скирду, по 12 ходок за день делали быками и коровами. Уже работа идет, а нас нет вдвоем. Стоят без дела арбы. Бежим на поле, по дороге встречает нас бригадир, и спрашивает строго, чего мы опаздываем на работу. Объясняю, что прогуляли, молодые же еще. Так он меня кнутом протянул, потом друга. И несколько раз так по очереди оттянул, после чего приказал идти и арбы запрягать.
Из немцев в селе все время находился только комендант. Высокий худощавый мужчина в возрасте около пятидесяти лет. Командовал участком общины Новониколаевки, но сам проживал где-то в другом селе. Имел тачанку, хохла с огромным пузом, который у него служил кучером и одновременно переводчиком. Когда уборка урожая пошла, и начали зерно молотить, приезжает комендант в бригаду на поле. Подошел к рабочим на молотилке. Приказал прекратить труд, и спрашивает, у кого какие вопросы будут. Ребята говорят, что мы держим свиней, кормить нечем, кончилось все. Он ответил: «Работайте, по два килограмма на «людодень» каждому выдадут». Интересное слово, мы называли его «трудодень», а немцы «людодень». В конце разговора комендант пообещал, что через два дня зерно каждому привезут. Из четырех общин, бывших колхозов, три старосты выполнили поручение, день и ночь работала бухгалтерия и начисляла. А один староста, из бывших богатеев, не выполнил. Рабочие на него стали роптать, а тут как раз комендант приехал проверить, как выполняется его поручение. Ему рассказали о том, что общинникам четвертого колхоза ничего не досталось. Он записал себе в книжку, какая община. Приезжает в контору, старосты нет. Приказал его срочно разыскать. Нашли беднягу и отволокли в контору. Комендант приказал переводчику: «Пусть он раздевается, скидает портки и ложится на стол вниз головой». И собственноручно влепил старосте 25 розог. Отвезли домой полуживого, через трое или четверо суток он немного очухался, смастерил петлю из скрученного полотенца, залез на горище своего хорошего черепичного дома, и повесился на балке. Кстати, никакого подполья у нас в селе не было.
В 1942 году объявили набор добровольцев в Германию. Кое-кто согласился, меня тоже вербовали, я об этом отцу рассказал, и тот объяснил: «Кто там для тебя место хорошее приготовил, не верь брехне и всякой дряни». В результате меня три раза насильно брали. Дважды мы с товарищами проверчивали в вагоне дырки, на остановках прятались под состав и после убегали впятером. Один раз даже стреляли по нам. Придем домой, полицаи узнают, что вернулись, приходят и находят всех. Я прятался в кирпичах в сарае, которые были сложены для отопления хаты зимой резаными кизяками. Только по ночам выходил на воздух подышать. Но полицаи за мазанками постоянно следили, потом докладывали старосте, тот бежал к коменданту. Держали у нас в селе магазин, в котором находился подвал, туда полицаи арестованных кидали. После приезжает комендант, заводит беглецов в кабинет, и плеткой бьет. У него на правой руке висела на веревке особая плетка, на конце имевшая небольшую сплетенную струну, так что бьет сразу до крови. Штаны снимаешь и ложишься, как даст, кровь бьет из спины и задницы фонтаном. Испытал многое.
В третий раз после поимки нас отправили с прочей молодежью под Каховку в село Софиевка, где мы копали противотанковый ров, после вполнения работы женщин отпустили, а молодых парней, 250 человек, решили отправить в Германию. Под Цюрупинском есть село Раденск, на дороге к Великим Копаням. Туда нас повели, чтобы посадить в эшелоны. С одной стороны колонны идет кубанский казак в папахе с красным верхом, вооруженный автоматом, а с другой немец, также с автоматом. Как обычно, впятером с приятелями решил, что или же в Германии очутимся, или дома будем до прихода советских войск. На подходе к Великим Копаням застали дождь. Дошли до села, обоз сзади, наша колонна впереди. Расположились на краю села, у канавы и огороженного ею приусадебного садового участка.
Немцы ушли от дождя в дома, остался охранять только казак со своим напарником. Мы же на бугорке около канавы попадали от усталости. Дождь льет как из ведра. И мы решили, что пришло время сбежать. Агитировали и старших, но то побоялись с нами пойти. Караульные ходили ближе к улице и окраинному дому, стоявшему поперек канавы. При этом когда они расходились, то хорошо нас видели, а при схождении сами себе обзор загораживали. Улучив минутку, мы в канаву спрятались, и договорились, что как только благополучно выберемся по одному, то тут же станем залезать на деревья в саду. Один прошел спокойно, другой, я был третьим или четвертым. И только по последнему стали стрелять, по всей видимости, что-то заметили. Но он успел до половины фруктового дерева забраться, а караульные по низу стреляют, мы-то наверху сидим. Спасла ночь и тот факт, у хозяина дома стояла приготовленная для кормежки скота копна сена, мы под нее забрались, и спокойно ночевали там. Утром, так и отыскав наших следов, немцы ушли. Не сумевшие убежать односельчане оказались в Германии, работали в тяжелейших условиях: на шахтах и заводах.
В октябре 1943 года нас освободили. Бои на подступах к Новониколаевке происходили, но кратковременные, больше похожие на перестрелки. Зато мы слышали, что на реке Молочной было немецкое укрепление, и при его прорыве Красная Армия понесла большие потери. К нам пришла пехота: 1166-й стрелковый полк 346-й Дебальцевской Краснознаменной стрелковой дивизии. Мы впятером, сбежавшие от угона в Германию, по списку сельского совета еще не подходили из-за молодости к мобилизации. Тогда все дружно добровольно записались на освобождение нашей земли. Военно-полевой военкомат отправил на передовую, и в начале ноября мы подошли к Сивашу. Форму выдали, а вот вооружения не дали. Новобранцы дислоцировались на берегу Сиваша, сам полк занимал позиции на плацдарме. Я был в «шестерке»: группы мобилизованной молодежи разбили на «четверки», «шестерки» и «восьмерки». Занимали участок берега длиной три с половиной километра. И этот участок был незамерзающим, летом у воды на 5-7 сантиметров выступала соль, так что снег из-за соли превращался в кашицу.
Наша задача заключалась в том, чтобы переносить ящики с боеприпасами через Сиваш. Обеспечивали передовую вооружением и питанием, и в особенности водой, так как ее на плацдарме не было. Первое время переходили по броду. Более 150 раз мне довелось форсировать Сиваш. Нами командовал старший лейтенант Набатов, уже пожилой мужчина. Носили амуницию так: ставили две палки на плечи себе и напарнику, а посредине привязывали веревками ящики с амуницией. Переправляли мины – привязывали к веревкам крылатки, перекидывали их себе через плечи и по четыре мины носили на другой берег. Так продолжалось около трех недель, в воде проводили до 28 часов за одну смену, потому что один рейс продолжался до 14 часов только в сторону Сиваша. После прихода обратно каждому давали по 100 грамм водки, покушать, но ведь мокрые все. Что еще рассказать? Нам группами не разрешали ходить, только вразброс, потому что в небе дежурили немецкие самолеты, имевшие бронированное днище. Я сам видел, как наши зенитки точно били по немецкому самолету и были видны разрывы снаряда на днище, тогда ведь кольцо яркое появляется, а немец не обращает внимания и выполняет свои задачи: сначала выбрасывает бомбы, а потом пониже опускается и за солдатами охотится. Не давали нам доставлять боеприпасы на передовую. Разно бывало, но больше всего переправлялись в ночное время из-за угрозы бомбежек.
Мне довелось спасти двух офицеров. В Сиваше повсюду были воронки от бомб, да еще и чаклаки, бездонные ямы: если только в нее попал, то тебя затягивает без возможности выбраться. И однажды я возвращаюсь на свой берег, вдруг вижу, что только руки и голова из воды торчат. Офицер, но я тогда не знал, кто он. Только одно слово произносит: «Спасите! Спасите!» Еще комбинезонов нам не доставили, только фуфайку имел, подвязанную веревкой. И пояс у меня был, я его связал вместе с веревкой, чтобы докинуть до тонущего, ведь если полезу спасать руками, то сам поскользнусь и к нему попаду. Подошел осторожно, кинул веревку, он ухватил, после чего говорю: «Ну, держись крепко». А он уже говорить не может, фактически при смерти. Вытянул с горем пополам, пока молодой, силенка еще была. А он как тряпка, даже встать на ноги не может, тогда я ему сказал: «Закидывай руки мне на спину, а ногами обнимай за талию». И вперед пошли, примерно 200-250 метров до берега было. Так что без особого труда доставил, а тут как раз машина «скорой помощи» постоянно дежурила для транспортировки раненых. И его отвезли в госпиталь, расположившийся в Новониколаевке. На следующий день наш старший лейтенант Набатов построил личный состав отряда, и говорит: «Выношу благодарность Загребе Якову Петровичу за спасение офицера». А потом через два или три дня второй командир попадает в точно такую же ситуацию, и я опять его спас. Притянул на наш берег.
Затем нам доставили понтонные лодки емкостью до 2,5 тонн, выдали комбинезоны, который стали одевать под фуфайку, резиновые сапоги, отвороты которых веревкой привязываешь к штанам, чтобы не прошла туда соленая вода. Однако она все равно просачивалась. Стало легче. Привозили из Новониколаевки боеприпасы со склада, мы их грузим и отправляем на передовую, на крымскую землю. Там нас уже солдаты встречают, помогают все разгружать, а оттуда давали на каждую лодку по два тяжелораненых. У кого рука телепается, у кого ноги нет. Кто ранен легко, пуля или осколок пробила мышцы, то они самостоятельно проходили пешими через Сиваш.
А затем мне довелось стать свидетелем военно-полевого суда. Нашего старосту с полицаями сразу арестовали и отправили в райцентр, откуда должны были привезти на суд по месту жительства. На Сиваше я отпросился у старшего лейтенанта Набатова, чтобы пойти домой, покупаться и одежду сменить. Пришел с Сиваша весь грязный, замызганный. А у нас двое дверей: большая комната, где вся семья спала, и будка перед ней. Смотрю, на пороге два часовых с карабинами стоят, и дальше пара виднеется. Стал заходить, часовые не пускают, спрашивают, кто я такой. Ответил, что хозяин дома. Они мне отвечают, что мои родители в подвале ютятся. Аж затрясло всего, думаю, в чем же дело, прошел мимо летней кухне, где как раз готовили обед сидевшим в доме арестантам.
Оказалось, что под замком держали самострельщиков, дезертиров и старост и полицаев, короче говоря, всякую шваль. Пошел к родителям, они на соломе в подвале лежат. Отец говорит: «Сынок, не волнуйся. Не думай, они не обижают, пусть занимаются своим делом, а мы с мамой тут пока побудем». Родители держали поросенка, его подкармливали отходами от еды арестантов. Только вышел во двор, идет навстречу какой-то майор, открывает калитку и подходит к дому. Спрашивает у меня: «Вы Загреба?» Получив утвердительный ответ, попросил присутствовать на военно-полевом трибунале как свидетеля. Трибунал проходил в здании школы в седьмом классе. Давали так: от десяти до двенадцати лет, кто как заслужил. Старосте влепили 12 лет, а полицаям 10-11, в зависимости от их поведения в период оккупации. Некоторые, три бывших полицая, после освобождения из тюрьмы вернулись в село, староста где-то пропал. Я же после суда вернулся в свою часть.
До февраля 1944 года занимались переправой боеприпасов и амуниции. Затем нас собрали и направили в 25-й запасной стрелковый полк в качестве курсантов, расположенный в городе Николаев. Учились на 45-мм орудиях, куда меня определили на основании решения аттестационной комиссии. Готовились прямиком на передовую. Называли наши пушечки «Прощай, Родина!» Тщательно изучали матчасть, инструкторы показывали, как правильно окапываться, часто проводили практические занятия, на которых неустанно повторяли, что на передовой артиллеристам необходимо передвигаться только ползком. Кормили обычно, как солдат, мне хватало. Офицеры были разные. Пожилые, имевшие серьезный боевой опыт, знали свое дело досконально, молодежь показалась менее грамотной, но в целом обращались с нами нормально. Жили в казармах возле Николаевского судостроительного завода имени 61 коммунара. Там как раз какая-то река проходит, и за нашими казармами стоял памятник 61 рабочим судостроительного завода «Руссуд», которые были расстреляны деникинцами в ночь на 20 ноября 1919 года. Мы около этого монумента частенько отдыхали. Как-то один сержант додумался уворовать у своего товарища иконку, спрятанную под подушкой, которому ее бабушка подарила. Сержант же взял иконку и в желоб умывальника, точнее, в бочку под ним, скинул. Обиженный солдат пожаловался старшине, тот пошел к старшему лейтенанту, командиру учебной батареи. И нас на площадку перед памятником вывели, и приказали бегать по кругу, пока не признается тот, кто это сделал. Раз десять нас окрутили, уже невмоготу стало, толкаем сержанта Соколова, чтобы он признавался. В итоге тот раскололся, разжаловали его из сержанта в рядовые, и дополнительно наказали тем, что он пол в казарме мыл двое или трое суток.
В декабре 1944 года приехали «покупатели». Нас, пятнадцать человек, отобрали и отправили в 25-ю артиллерийскую дивизию прорыва Резерва Верховного Главнокомандования. Перебросили через Белоруссию, Западную Украину и Польшу к границам Германии. Определили в 183-ю гаубичную артиллерийскую бригаду, стал орудийным номером расчета 203-мм гаубицы Б-4 образца 1931 года. Это были здоровенные орудия, предназначенные для разрушения сильно укрепленных позиций противника, где обычные гаубицы не берут. Я заряжал 100-килограммовые фугасные снаряды Ф-625 или еще более тяжелые бетонобойные снаряды Г-620 в громадный пятиметровый ствол.
Первый бой мы приняли в районе города Ратибор. Обстреливали главные немецкие укрепления. Первым делом ставили лафет на позицию, после чего ствол, перевозившийся отдельно, перед стрельбой устанавливали на лафет. Окопы не копали, только рыли яму для бруса, который почти на три четверти врывали в землю, чтобы при откате после выстрела хвостовик гаубицы в него упирался, и прицел не сбивался. Командир орудия назначал цель. Хотя дальность стрельбы 203-мм гаубицы составляла около 18 километров, снаряды очень ценились и находились на строгом учете, так что нас зачастую ставили на прямую наводку: в ствол можно было легко увидеть укрепленные позиции врага. Дальномеры и артиллерийская буссоль практически не использовались. Но, что самое интересное, при обстреле снаряды не считали, главное: уничтожить цель.
Перевозка орудия осуществлялась тракторами. Так как я служил во 2-м дивизионе, то 1-й и наш дивизионы были оснащены мощными американскими ленд-лизовскими тягачами. Это прекрасные быстроходные тягачи, а 3-й и 4-й дивизионы передвигались на тягачах «Сталинец-2». Эти послабее, имели только 4 скорости, в то время как на американцах стояла 5-скоростная коробка передач.
При переправе через реку Нейсе чуть не утонул. Орудия отправили на паромах, а нам приказали переправляться вплавь. Хорошо хоть, что однополчанами были друзья из соседнего с Новониколаевкой села Громовка, я их предупредил, что ноги у меня холодеют в воде, потому что в Сиваше по 28 часов проводил. Друзья жили рядом со ставком и умели великолепно плавать, в отличие от меня, который на суходоле всю молодость прожил. Они позади меня плыли, метров десять от берега отплыл, и ноги судорогой свело, стал тонуть, только бульбашки поверху пошли. Налакался воды, страсть, из последних сил за волосы одного земляка ухватился правой рукой, да так крепко, что ее расцепили только на берегу. Выкачали воду, и назад в строй, все нормально.
Больше всего мне запомнились бои за город Цоссен, где располагался штаб вермахта. Огромные бункеры находились под землей, немцы в них сидели, а мы планомерно каждый разрушали. В Берлине приняли участие в уличных боях. В одном месте в районе Вильменсдорфа улица была перегорожена железобетонным завалом, за которым засели власовцы. Из фаустпатронов они уничтожили семь наших танков. Сгорели на месте. Очень опасное оружие. Мы как глянули, волосы встали дыбом, из-за теплоты нам выдали пилотки, и они прямо-таки приподнялись на голове. Лежит на люке кусок человеческого тела, весь обгоревший. Страшные картины, нервы были на пределе. Власовцы кричали: «Это вам не Сталинград!»
Мы выпустили по баррикаде всего четыре снаряда, которые пролетели между сгоревшими танками. Все разлетелось на куски. За нами стояла целая танковая колонна, только и ждавшая, когда мы расправимся с врагом, и они двинутся к Рейхстагу. Прислали сюда тягачи, раздвинули сгоревшие танки по сторонам улицы, и танки двинулись на логово фашизма. Около нас командир танковой бригады остановился и каждого артиллериста лично поблагодарил. Мы потеряли трех солдат с рацией в этом месте, и комбат старший лейтенант Мирошник никак не мог связаться со штабом и узнать, что дальше делать. А позади нас шла улица, по правой стороне которой стояло трехэтажное здание, за ним улица куда-то направо петляла. Мне комбат вручил мне пакет, и приказал отнести по этой улице в штаб. Шел по тротуару как раз между сгоревшими танками, внезапно или мина, или снаряд, или черт его знает что, попал в дом и разорвался прямо надо мной. Весь мусор на меня посыпался, тело закидало кирпичами. Ранило в левую ногу, в подколенную чашечку. И осколок череп пробил, до мозга не добрался. Хирург мне после в медсанбате сказал: «Ты в рубашке родился, счастливчик!» Когда я шел, то не оглядывался, поэтому не видел, что сзади идут санитары с носилками, подбирают убитых и раненых. Они меня откопали и положили на носилки. Спрашивают, куда отнести, в госпиталь или в медсанбат. Ответил, что только не в госпиталь, иначе в свою родную часть ни за что не вернешься. А тут друзья. Так что отнесли в медсанбат, где хирург операцию сделал. Вскоре из медсанбата нас выписали и возили вдвоем с товарищем в прицепе за дивизионным тягачом. Обвязали все бинтами, и лоб, и ногу. Встретили День Победы в городе Хернхут в Саксонии. Как раз двигались по дороге на Прагу, где эсесовцы и власовцы не хотели капитулировать. Едет нам навстречу на «виллисе» командир дивизиона Кокин, нас остановили, выстроили вдоль лафетов. Из машины вышел командир дивизии генерал-майор артиллерии Алексей Степанович Битюцкий, поздравил с Победой. Где что взялось, не знаю, но тут же плащи расстелили, поставили водку и всевозможную закуску, музыка заиграла, а рядом в селе церковь стояла. Наш брат-славянин выпил и решил пойти в село, пьяные с автоматами и гранатами вылезли на колокольню, кричали: «Победа!» Потом стали спускаться вниз, и кто-то по неосторожности задел гранатой перила, чека зацепилась и оторвалась, раздался страшный взрыв, втроем ребят разорвало на кусочки. Командир дивизиона Кокин волосы себе на голове рвал и кричал: «Уже мир! Что я буду родителям писать! Из-за дурости погибли!»
- Какой расчет обслуживал 203-мм гаубицу Б-4 образца 1931 года?
- Семнадцать бойцов: командир расчета, наводчик, заряжающие, подносчики снарядов, те, кто подавал снаряды к стволу на кокорях. Расчеты всегда были полными, а в период боя нам дополнительно из других дивизионов выделяли еще десять бойцов. Дело в том, что после двух выстрелов нужно производить чистку ствола, ведь при каждом выстреле воспламеняется минимум 16 килограммов пороха, которые выталкивает 100-килограммовый снаряд. И чтобы снаряд правильно загнать в ствол через специальный казенник (затвор на гаубице был отдельно), десять бойцов брали длинный деревянный протравник, вылезали на лафет и на казеннике за крючок, предназначенный для кокоря, цепляли этот протравник. Все точно рассчитано, мы берем протравник, раскачиваем на цепи, и вгоняем в ствол, чтобы аж цокнул в ствол. Поэтому нам добавляли солдат, чтобы наверняка загнать протравник и следом за ним снаряд.
- Сколько снарядов обычно возили с собой?
- Никто не считал. Но каждый снаряд экономили, били только в цель. Всего один раз стреляли по городу Котбус, по площадям по карте. А когда брали город Форст, то до нашего прибытия его дважды захватывали, а потом в ожесточенных боях оставляли. Когда же нас поставили на прямую наводку, то мы два часа без перерыва били по городу, по основным укреплениям. Разрушили все до основания.
- Окрашивали ли орудия? Наносили зимой белую краску «под снег»?
- Нет, такого не делали.
- Советские снаряды обычно хранились в густой смазке, которую нужно было счистить перед выстрелом? Как хранились снаряды для 203-мм гаубицы?
- Никакой смазки у нас и в помине не было, снарядища прямо из прицепа ставили на кокорь, который тянули к орудию.
- Приходилось ли каким-либо образом бороться с танками противника?
- Да, когда нас ставили на прямую наводку, то мы несколько раз стреляли по крупным скоплениям бронетехники противника. Танковые башни взмывали в воздух.
- Кто выбирал огневую позицию для орудия?
- Командир батареи старший лейтенант Мирошников. Во время боя он находился вместе с нами.
- Кто был вашим главным противником?
- Артиллерия и авиация. Только мы откроем огонь, тут же немецкие пушки в ответ бьют. Во время обстрела уходили в укрытие неподалеку от точки обстрела, так как знали, что мощным 203-мм гаубицам от осколков ничего не случится. После того, как обстрел или налет закончится, возвращаемся и продолжаем воевать.
- Какие потери понесла ваша батарея во время войны?
- Большие потери, ведь часто стояли на прямой наводке, а за нашими гаубицами противник охотился даже сильнее, чем за «Катюшами», ведь мы крошили главные укрепления врага, хотя они считались немцами вершиной инженерной мысли. От стрелкового огня лишь однажды потеряли троих. Ночью прибыли на позицию, с которой наутро должны были открыть огонь. Рядом стояло трехэтажное здание, из которого немцы внезапно начали вести сильный пулеметный огонь трассирующими пулями. Одному бедолаге пуля попала прямо в лоб, второму в грудь, а третьему в живот. Двое сразу кончились, а раненый в живот долго мучился перед смертью. Тут же мы их прикрыли, санитары приехали и куда-то забрали. А пулеметчики после нескольких очередей сбежали: они своей дело сделали.
- Какое было в войсках отношение к партии, Сталину?
- Я слыхал на фронте только такие слова: «За Родину! За Сталина!» Часто на собраниях комсомольского и партийного актива говорили: «Даешь Берлин!»
- Чем вы были вооружены?
- Автомат ППШ с диском на 71 патрон.
- Как относились на фронте к Георгию Константиновичу Жукову?
- Отличнейшее.
- С пленными немцами сталкивались?
- А как же. Вели они себя по-разному, простые солдаты еще делились на сторонников и противников Гитлера, а вот эсесовцы до последнего верили в свою арийскую кровь. Здоровые были и справные зверюги.
- Как складывались взаимоотношения с мирным населением в освобождаемых странах?
- Нас хорошо встречали в основном в Чехословакии, там выносили цветы и подарки каждому. Когда проезжали через Прагу, то цветов было море. Нескончаемые колонны людей с детьми по каждой стороне улицы стояли. Остальные так: немцы, не очень-то радовались, а поляки не особенно привечали.
- Трофеи собирали?
- Были у меня трофейные часы. Заходишь в магазин, двери открыты настежь, бери, что хочешь. Но у нас руководство дивизии, особенно генерал-майор артиллерии Алексей Степанович Битюцкий, комдив, был очень строг в этом вопросе. Всегда повторял, что мы не грабители, а освободители. Поэтому нельзя трогать чужого имущества. Мы же по глупости заходим в магазины, кому достается отрез, кому часы, кому еще что-то. В лафете имелись порожнины, где хранились тряпки для чистки орудий, мы их повыбрасывали, а туда засунули трофеи. Старшина быстро нашел трофеи, вывалил на кучу, бензин разлил поверх, подпалил, и все сгорело. Только одну посылку отправил домой в конце войны: выслал машинку для стрижки волос, которой после трактористов подстригал. Что еще, уже забыл, маленькая посылка получилась.
- Как мылись, стирались?
- Вшей у артиллеристов не было, нас купали, заводили регулярно в баню. И там же одежду меняли на чистую.
- Как кормили на фронте?
- Не везде одинаково, по обстановке. Мы как артиллерия большой мощности, снабжались на 100 процентов. Хватало за глаза, ведь только здоровые и молодые ребята вдвоем могли таскать 100-килограммовые снаряды от земли до кокоря. Мясо не поедали. И сухой паек в наступлении выдавался, в него обязательно входила американская тушенка, очень вкусная.
- Женщины в дивизионе служили?
- Нет, у нас не было.
- Ваше отношение к замполитам?
- Они выполняли то, что им поручено, такие же товарищи, как и мы, только политшколу прошли. Правильно действовали, разговоры о защите Родины на фронте обязательно должны вестись.
После войны в декабре 1945 года я попал в 322-й гвардейский минометный полк, стал обслуживать знаменитые «Катюши». С июля по ноябрь 1946-го служил в 21-м гвардейском минометном полку. Уволился в запас из госпиталя по болезни 26 ноября 1946 года. Списали из-за того, что ноги заболели после Сивашских событий.
Стал учащимся Цюруписнкой агрошколы, которую окончил в декабре 1947 года. Дальше работал в райземотделе Новотроицкого района агромелиоратором. Выполняли Сталинский план преобразования природы: лесополосы делали, восстанавливали посадки винограда. В 1949-м его расформировали, поэтому по 1950-й трудился агротехником колхоза «Восток» Новотроицкого района. С 1950-го по 1957-й был бригадиром-мелиоратором колхоза имени Андрея Александровича Жданова. Затем стал бригадиром огородной бригады имени Михаила Васильевича Фрунзе до 1962 года. После переехал в Чаплинский район, трудился бригадиром огородной бригады совхоза «Тавричсекий», затем с 1966-го по 1967-й назначили бригадиром огородной бригады в селе Новопокровка Новотроицкого района, с 1967 по 1971-й вкалывал рабочим отделения № 1 совхоза «Таврический».
Переехал в Крым в 1971 году, и по 1977-й работал в Сакском районе в Прибрежненском совхозе-техникуме бригадиром-овощеводом. По 1980-й был рабочим-овощеводом, а по 1984-й трудился объездчиком Прибрежненского совхоза-техникума, охранял продукцию, в августе 1984-го вышел на заслуженный отдых. Сейчас являюсь инвалидом 1-й группы, живу в доме-интернате для престарелых и инвалидов.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
 |
Благодарность Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина красноармейцу Якову Петровичу Загребе за прорыв обороны противника на реке Нейсе и освобождение двенадцати немецких городов, Германия, 1945 год |
