Гарбуз (Сухоручко) Анна Григорьевна

- Родилась я двадцатого апреля 1929-го года в хуторе Сады станицы Переяславской Брюховецкого района Краснодарского края. В то время многие жители станицы переезжали на хутора и мои родители тоже, вместе со всеми, переехали. Хутор назывался Сады потому что там были и колхозные сады и у каждого хозяина во дворе был свой сад. Хутор был длинным, протянувшимся вдоль речки и весь утопал в зелени. Красивое было место! В нашей семье все были колхозниками: и родители мои были, и даже бабушка с дедушкой. Правда, в тридцать седьмом или тридцать восьмом, когда многих забирали, забрали и моего дедушку. Забрали – и с концами.

- За что его забрали?

- Они две коровы имели, вот за это и забрали его. А бабушку не забрали почему-то. Бабушка наша, Анна Петровна Гарбуз, в девичестве Кравченко, была боевая, ее на украинский манер звали Ганна. Меня в ее честь и назвали, но записали уже по-русски - Анной. У нас на Кубани украинский язык часто использовался: было так, что две станицы по-русски говорят, а соседние с ними хутора – там уже одни хохлы, там уже по-украински разговаривают.

- Ваши родители от репрессий не пострадали?

- У бабушки было два сына. Их тоже чуть не забрали. Папу моего звали Григорием, Григорий Аникеевич, а другого звали просто Гриней, хотя писался он тоже Григорием. Так в колхозных документах их и звали: папу – старший Григорий, а дядю Гриню – младшим. Папа работал на молотилке, а дядя Гриня был комбайнером – передовиком, много хлеба молотил на своем комбайне. Перед войной настолько урожай был большим, Вы себе даже не представляете!

- Как Вы узнали о том, что началась война?

- Сейчас я Вам расскажу, я это как сейчас помню. Мне, когда началась война, шел уже тринадцатый годок, и я в этом возрасте помогала маме, которая работала в садоводческой бригаде. У нас были различные бригады в колхозе: например, сестра Надя, что постарше была, та работала в полеводческой бригаде. Детей нас было пятеро, трое совсем маленьких, поэтому нам приходилось помогать родителям, чтобы прокормить такую большую семью.

Двадцать второго июня мама меня забрала с собой рвать черешню. Тогда как раз поспела розовая черешня, урожай был такой, что эта черешня гроздьями висела. Вместе с нами работала и моя подружка со своей мамой. Поскольку деревья были большими, нас с подружкой посылали наверх, там мы обрывали черешню в фартуки, а потом наши мамы подставляли ведра, и мы туда ссыпали все, что нарвали на верхних ветках. Работали мы себе спокойно, ни о чем не думали. Во время отдыха сидим с подружкой на ветке, кушаем черешню, вдруг смотрим вниз, а там приехал наш бригадир Зацепа Моисей Захарович. Наши мамы собрались вокруг него в кучку и стоят плачут. Мы не понимаем, в чем дело. Спускаюсь: «Мама, что случилось?», а та плачет и говорит: «Война, деточка, началась». Но до нас еще не доходило, что такое война, поскольку мы были для этого малы. Хотя я к тому времени уже закончила четыре класса и успела получить похвальную грамоту за то, что училась хорошо. Я помню эту грамоту, красивый листок, там с одного края был изображен Ленин, а с другого Сталин. В школе мы уже слыхали, что вокруг нашей страны творится что-то неладное, но не больно-то понимали тогда все это.

После известия о начале войны, настроение у женщин в бригаде упало, куда-то подевалось все веселье. Папа в это время работал в совхозе, который находился от нас через речку, был там комбайнером. Он туда нанимался поработать за деньги, каждый день через речку плавал на работу на лодке. Совхоз, в котором он работал, назывался «Лебяжий», там разводили уток целыми стаями.

Наутро вся жизнь в хуторе перевернулась. Ночью получили повестки мужчины и молодежь, я некоторых даже могу фамилии назвать: из молодежи сразу ушли Дьяченко Николай, Приходько Федор, Ивахно Антон, Зацепа Григорий, и никто из них уже потом не вернулся. Папу сразу не забрали в армию, потому что у него детей было пятеро.

И пошло-поехало… Настолько неожиданным было это нападение, что сразу пошли разговоры, будто немецкая армия самая сильная и что немцы уже чуть ли не под Ростовом.

- К вам в хутор с началом войны стали приезжать эвакуированные?

- Конечно! У нас сразу появились эвакуированные из Ленинграда, и я даже с одной ленинградкой вместе работала в бригаде. А как работали? Вредителей было много, и какие-то враги набросил нам «черепашку» на поля. Пшеница стояла ростом по пояс, но вся была поедена этой «черепашкой». Зерна на некоторых полях не было совсем! Вы не представляете, что это значит, когда нет зерна! Все поле стоит черного цвета, все колоски этим насекомым поедены. И вот мы с этой эвакуированной ленинградкой занимались тем, что очищали поля от «черепашки». В совхозе нам давали курей, штук десять, мы их выпускали на поле, и они клевали этих насекомых. Пока куры ели «черепашку», мы собирали на поле яйца, которые они снесли.

- Не все поля подверглись нападению «черепашки»?

- Нет, оставались поля, которые она не тронула. Видно вредители на какие смогли, на те и набросали «черепашку».

- Приезжал кто-нибудь из НКВД расследовать это вредительство?

- Мы этого особо не касались, но, по-моему, кто-то приезжал, да. Искали вредителей.

- Где размещали эвакуированных?

- Их в хатах колхозников на постой размещали. У нас тоже стояли, вот как раз эта женщина из Ленинграда, с которой я работала на поле. Никогда не забуду ее рассказы о том, как она жила до войны, во что одевалась, как в театры ходила. Мы тут этого ничего не видали, поэтому я ее слушала, раскрыв рот. Они голодные постоянно были, эти беженцы, и им все помогали, подкармливали. Даже те яички, которые мы собирали за курицами на поле, потом раздавались колхозникам, но чаще всего они доставались беженцам.

Шестого августа сорок первого года забрали в армию папу. Старшая сестра Вера, двадцать первого года, она работала в МТС и была там секретарем комсомольской организации. Ей тоже пришла повестка, но она к тому времени уже замуж вышла и была беременна. Таким образом она спаслась от армии, ее не забрали. У нас еще был братик Илюша, двадцать третьего года, ему повестка через год пришла, в сорок втором, когда девятнадцать исполнилось. В это время немец уже рвался к Баку и Илюшу, вместе с другими молодыми ребятами из нашего хутора, отправили остановить немцев и их там под Моздоком крепко помесили, такие сильные там бои были. Илюша был деревенским парнем и не знавшим, что такое винтовка, он знал только что такое кнут, потому что до войны работал конюхом.

- Брат там погиб?

- Нет, он там не погиб. Его ранило: раздробило полностью бедро, оглушило и засыпало землей. Товарищи достали его из-под земли, и он девять месяцев провел в госпитале в Баку. Только когда я сама стала матерью, я поняла, как наша мама переживала то, что от сына не было ни весточки, поскольку брат домой не писал писем.

Папу моего, вместе с войсками, сначала отправили в сторону Сталинграда. Уже дошли до Котельниково и там остановились. Там они стояли, наверное, с месяц и поэтому мама собралась и поехала к нему. Бабушка ей сказала: «Езжай, батьке отвези шо-нибудь поисты». Сама она напекла, нажарила разного угощения, и мама повезла все это папе. Когда приехала, она его нашла сразу, поскольку их часть стояла на месте, никуда ее не направляли. А потом их подняли всех и погнали в Крым под Керчь. Последнее письмо мы получили от папы из Крыма и все, связь прекратилась. Как потом оказалось, все эти четыре года он провел в немецком плену. Представляете, четыре года мы о нем ничего не знали! Другие женщины получают похоронки, что убит или без вести пропал. А мы ничего не знали ни о судьбе папы, ни об Илюше.

- Когда началась война и большинство мужчин забрали на фронт, Вы продолжили учебу в школе или Вас привлекли к работе в колхозе?

- В сорок первом мы еще продолжали учебу, я снова окончила школу с похвальной грамотой, мы с моей сестрой Надей отличницами были. А потом, летом сорок второго, немец быстро дошел в наши края и учебу все школьники бросили, потому что школу закрыли.

- Когда немцы пришли в ваши края?

- Кажется, в июле месяце сорок второго года. Мы жили на хуторе, были бестолковыми и думали, что выглядят они так же, как их рисовали в газетных карикатурах. Я, честно говоря, так и думала, что у них такие ножки тоненькие и большая голова. А когда они в первый раз приехали на хутор на своих мотоциклах, мы поняли, что они не такие, как их рисовали – люди как люди. Мы и мотоциклы тогда тоже впервые увидели: большие, с колясками. Там были не только немцы: вместе с ними в хутор приехали и румыны. Заехали они в хутор и сразу пошли по хатам, собирать еду. Слух о том, что в хуторе немцы, впереди них бежал. У нас на хуторе с продуктами еще проблем никаких не было, по сравнению со станицей, и поэтому немцы за ними приехали к нам. Ведь у нас каждая семья держала и курочек и уточек и индюков, а в станице этого всего было мало.

- Далеко ваш хутор находился от станицы?

- Нет, километров пять. Мы даже в школу туда пешком ходили, правда иногда, в непогоду, нас на подводе довозили.

Потом в хуторе появилась какая-то румынская часть. К нам в дом они на постой не встали, потому что видели, сколько там детишек живет, а вот у бабушки в доме несколько румын стояли. А потом уже эта румынская часть куда-то ушла и в хуторе никого из оккупантов не осталось. В это время немцы находились в станице, а у нас в хуторе появлялись только наскоками, чтобы продуктов набрать.

- На чем в хутор приехали румыны?

- Пешком пришли. Но некоторые из них тоже на мотоциклах были, как и немцы. Они тогда сначала для нас все были едины, что немцы, что румыны. Разбираться в них мы стали чуть позже - старики нас научили, которые еще в Первую мировую воевали.

Вместе с приходом немцев у нас в хуторе появился полицай из наших, хуторских, фамилия его была Литовко, звали его Васькой, но все называли его Василь. Он возрастом был как мой брат Илюша, а вот почему его в армию не забрали – не знаю, по болезни, наверное.

Приехали, значит, немцы, шарят по дворам. А мы все высыпали из хаты, смотрим на них. А они кричат, «яйки» требуют. Мама говорит одному из них: «Видишь, сколько у меня детей? Откуда же я тебе возьму продукты?» Незадолго до этого мама в сарай загнала поросенка, там же заперла курей и поставила меня этот сарай охранять. Я стояла, а немец с автоматом на груди подошел, отодвинул меня в сторону и заглянул в сарай. Поросенка он не тронул, поймал четыре курицы, потом вылез оттуда и сует мне какую-то цветную бумажку: «На!», а сам схватил этих кур за ножки и пошел. Мама все это время переживала, рассматривая марку, которой расплатился немец, и говорила: «Если уж убьют, так пусть хоть сразу нас всех, чтобы мы не мучились».

Мы с бабушкой в одном дворе жили – двор большой был и там несколько домов стояло: хата дяди Грини, хата бабушки и наша хата. Посередине двора находился колодец, а по краям сараи были, небольшой перегородкой перегороженные друг от друга. Вот так вот мы жили, одной семьей.

Те немцы, что забрали наших кур, молча сели на мотоцикл и уехали. А в бабушкиных сараях уже другие немцы лазили. В тот раз мы первый раз и полицая увидели. Василь сам немцев привел в наш двор, они ему что-то говорят и показывают, мол, гуся им надо. А бабушка спустила своих гусей в подвал, но они там галдели так, что на улице было слышно. Немцы попытались этих гусей достать, а бабушка стала в двери, никого не подпускает, кричит на немцев по-всякому, ругаясь, одного из них даже оттолкнула. Немцы ее ругательств все равно не понимали, но сами больше за гусями не полезли, они заставили Василя это сделать, показав ему: «Лезь!» Тот полез в подвал, выкинул оттуда одного гуся, и они уехали. Уж бабушка им в след проклятья кричала, кричала! Досталось и Василю: «Ах ты ж, сукин сын! Смотри, придут наши – за все ответишь!» Но толку от этого крика не было никакого, хотя немцы бабушку, за то, что она с ними ругалась и не пускала их, совершенно не тронули.

Чуть позже еще приехали кто-то из немецких военных, их на постой в хаты распределяли. Поскольку у нас семья «мал-мала», к нам никого не поставили. Сестра Вера хоть, выйдя замуж, и жила в районе, но, поскольку там было страшно жить, она переехала к нам домой. Хата у нас была большая, две комнаты. У них район постоянно бомбила авиация, причем авиация наша, а не немецкая. Сестра рассказывала, что когда наши войска отходили, то разрушили элеватор, и рассыпавшаяся пшеница горела на земле. Старики вокруг причитали: «Ну зачем было поджигать?», а им отвечали: «Чтобы немцам не досталось». А мы ведь этот хлебушек еще до прихода немцев лично завозили на этот элеватор. Помню, нам выделили восемь подвод-«шарабанов», старшим среди нас назначили старичка какого-то. Мы под его присмотром грузили пшеницу на эти телеги, впрягали быков и везли двенадцать километров в райцентр на элеватор.

- Вы говорили, что через реку находился совхоз, в котором выращивали птицу. Ее не стали эвакуировать?

- Когда наши отходили, там в окрестностях столько скотины ходило, которую не эвакуировали, чего уж там про птицу говорить! Сосед даже свинью поймал, привел домой. А утки просто стаями переплывали к нам, на нашу сторону и в камышах сидели. Народ садился на лодки и ловил утей десятками, кто сколько мог забрать, потому что они все были бесхозными.

К нам летом сорок второго пригнали из Крыма большое стадо коров. Гнала скотину целая семья, Панченко их фамилия была. У них были дочери Вера, возрастом как я, и Валя, постарше меня. Они должны были угнать коров в глубь нашей территории, но только успели догнать их до наших краев, тут и немец их нагнал. Сначала всех, кто гнал это стадо, определили в колхозную бригаду и поселили у женщины, которая жила на окраине. У нее был большой просторный дом, она уже успела получить на своего мужа похоронку. Когда подошли немцы, тут, понятно, всем уже не до коров было, самим бы спастись.

- Наши отступающие войска проходили через ваш хутор?

- Отступающие войска не проходили и боев в хуторе не было. Мы только за двенадцать километров видели, как горел в районе элеватор. Наши войска проходили позже, уже когда они дали немцам перца. Они же с гор спустились, неожиданно для всех. А тогда, летом сорок второго, отступающих войск не было. А вот начальство местное поудирало, да так, что никто об этом и не знал.

- Авиация над хутором не летала?

- Однажды смотрим, над полями летит самолет, легкий такой, как наш «кукурузник», и что-то бросает. А нам же, детишкам, интересно! Побежали мы собирать то, что из него разбросали. Много детворы хуторской побежало туда, даже пацаны младше нас.

- Что бросали из «кукурузника»?

- Листовки. Мы то уже были грамотные, читать умели. В тех листовках было написано: «Красной Армии вашей уже нет, она уже разбита. Надеяться вам не на кого». Мы эти листовки собирали, кто-то из пацанов даже в мешки их набивал, печку зимой растапливать. Я домой принесла несколько бумажек, мама прочитала одну из них и давай в голос кричать, потому что ни об отце, ни об Илюше вестей не было.

- Когда пришли немцы, они организовали работу колхозов?

- Да, они начали все организовывать. Правда, теперь в колхозе всем руководил не председатель, а староста. Я продолжала вместе с мамой работать в садоводческой бригаде, продолжали заготавливать сухофрукты. Лето сорок второго урожайным на фрукты выдалось: столько яблок уродилось, столько абрикос! Мы все это резали и сушили: нарежем несколько ведер, рассыплем на полу сушиться, а потом собираем. Те фрукты, которые мы успели насушить, стали раздавать населению ведрами. Бригада садоводческая была большой и, поскольку мама наша была многодетной, ей больше сухофруктов дали. Но нужно сказать, что ни одного ведра наших сухофруктов староста немцам не отдал.

Когда началась на хуторе делёжка всего имущества, пошли разговоры о том, что надо бы и землю начать делить. Но эти разговоры как-то быстро прекратились. Может, начали бы делить и колхозную скотину, но вся она находилась далеко от хутора, на молочно-товарных фермах, да и всем хватило тех бесхозных животных, которые бродили по округе.

- Кто ухаживал за той скотиной, которая оставалась на фермах?

- Да те же самые люди, которые продолжали там работать. Ничего не поменялось в работе колхоза: только работой в хозяйстве руководил не колхозный бригадир, а назначенный староста, да в сельсовете в станице сидел не председатель, а мужик по фамилии Гетман. Рассказывали, что ему очень много было подано доносов на коммунистов, чтобы их повесили. Вернее, тогда называли их не «коммунисты», а «красные партизаны». Когда вошли наши в хутор, в сельсовете нашли все эти доносы, но он был молодец – никому ничего плохого не сделал. Этого Гетмана немцы забрали с собой при отступлении и в другой станице, которая была недалеко от нас, его расстреляли. Родители ездили потом, забирали его тело, чтобы похоронить дома.

- Немцы устраивали в хуторе показательные расстрелы?

- Нет, ведь этот Гетман ничего подобного не допустил, никого немцам не выдал.

- Кем был этот человек до войны?

- Да простым рабочим в бригаде, его дочка Клавдия вместе со мной в школе училась.

С приходом немцев все в хуторе были в недоумении: как оно все дальше будет, неужели никто им не даст отпор. Тут еще эти листовки прочли, что Красной Армии больше нет. А потом по ночам у нас стали пропадать продукты. Тогда же холодильников не было, поэтому продукты хранили, опуская их в колодец. Мама обычно спускала туда сметану или маслице, а в сарае у нас стоял бочонок моченых яблок. Утром встали, а продуктов везде поубавилось. Мама сказала: «Я видела, что кто-то приходил, открывал сарай. Но я побоялась выйти». А тогда же не запирали на замок в хуторе никаких дверей, поэтому в сарай можно было спокойно заходить. Вот и утром мы увидели, что забрали часть яблок, а также сметану из колодца.

- Кто это приходил к вам?

- Оказывается, у нас были партизаны. Тогда уже был слушок, что они прячутся в плавнях, среди камыша на островках. Когда уже наши зашли в хутор, тогда мы поняли, что некоторые из руководства бежали, а некоторые остались и все время оккупации провели в партизанах.

- Чем проявили себя партизаны?

- Никаких больших боев и громких нападений на немцев с их стороны не было. А как только наши войска спустились с гор и дали немцу хороших, вот тут-то они и вышли из камышей.

Второго февраля сорок третьего года, рано утром, практически на рассвете, мама проснулась и начала готовить нам покушать. Мы, детвора, тоже проснулись и лежали на кровати. Вдруг слышим – в окно стучат. Выглядываем, а там молодой парень стоит в белом полушубке и с автоматом в руках. Как сейчас помню его шапку-ушанку и звезду на ней.

Увидев его, мама с Верой как закричат: «Наши!». Впустили его в комнату, плачем от радости. Как же не плакать, ведь немцы нам говорили, что нашей армии уже нету. Плачем, спрашиваем его: «А где же наш папа, где брат Илюша?», а он маме нашей отвечает: «Не волнуйтесь, мамаша, не волнуйтесь. Все наладится, ведь мы пришли».

Не успели мы нашего гостя как следует обогреть, как тут же прибежал Вася-полицейский, чтобы похлопотать за себя перед Красной Армией, и сразу же к маме: «Сергеевна, дай бутылочку». Он знал, что у мамы всегда была самогонка, потому что мама гнала ее по возможности. Красноармеец спросил, есть ли на хуторе немцы, а мама ему ответила: «Немцев нет, один полицейский остался» и показала на Василя. В хуторе и правда немцев к тому времени уже не было, они удрали в сторону станицы.

- Мама еще и самогон гнала?

- Тогда же без «бутылочки» ничего не решалось. Нам в колхозе еще до войны давали небольшие участки под огороды, на которых мы с мамой сажали бахчевые и тростник. Этот тростник был сладким и заменял нам сахар. Мы еще держали корову, правда она почему-то не стельная была, вот ее мы запрягали и ездили на ней на огород за этим тростником. Дедушка сделал специальную подводу для этого и всю упряжь, в которую запрягали корову.

Как из тростника выдавливать сок, меня обучал еще мой дедушка и вот я этот сок выдавливала, а мама из него гнала самогон. У нас в хуторе была специальное приспособление из двух камней, как мельничные жернова. Туда закладывался очищенный тростник и, когда лошадкой, а когда моторчиком, эти камни вращались. По мере необходимости туда было необходимо подкладывать стебли тростника, а из-под жерновов вытекал в чаны сладкий сироп. А потом ночью мама из сиропа варила тростниковый мед, иногда целую бочку удавалось наварить этой сладости. Вкусная штука этот мед: коричневого цвета, а если его переварят, то он становится тягучим, как резина. А потом мама из этого меда варила самогон, потому что это нужная вещь была для решения разных вопросов.

После того, как наша разведка ушла, мы все высыпали на улицу. К тому времени уже рассвело и нам, детишкам, любопытно было посмотреть на нашу Красную Армию. Смотрим: столько идет повозок, запряженных лошадями и быками. А погода была в тот день сырая: снежок перед этим выпал, но уже стал потихоньку таять и на улице было слякотно.

Вот уже наших солдатиков распределили по каждому дому на постой. Нам пришлось освободить нашу самую большую хату, которую заняли человек десять – пятнадцать бойцов. И еще в нашем дворе поставили полевую кухню. Кормили солдат хорошо: вот тех уток, которые плавали в реке, стали ловить и готовить из них пищу, потом зарезали одну из коров. Все сухофрукты, которые у нас хранились в мешке, мама отдала солдатикам. Помню, она приставила к стене лестницу, и я лазила на чердак, там набирала ведро сухофруктов и спускала вниз. А ребята-красноармейцы стояли у лестницы и прямо из ведра набирали сухофруктов, распихивая их себе по карманам. Видно было, что они с удовольствием ели эту кисленькую сушку. Но набирали себе они небольшую часть, а остальную относили повару, тот варил для них компот. Простояли они у нас недолго, не больше недели, и двинулись вперед, пошли на Краснодар и Ростов. Погнали немцев так, что у тех пятки сверкали.

- Что стало с хуторским полицейским?

- Наши этого Василя Литовко тут же забрали, проверили, что там за ним имеется, а потом вроде бы отправили на передовую. Он после войны обратно в хутор вернулся. Потом, когда стали мужики возвращаться с фронта, они были очень злы на Василя. Раненым пришел с войны бывший колхозный ветеринар дядя Сережа Компаниец, у которого лицо было обезображено, потому что во время боя ему снесло челюсть, а восстановили ее не очень удачно. Дядя Сережа пришел домой к Василю и сказал: «Если ты отсюда не уедешь, то мы тебя убьем!» Тот не стал дожидаться, и вместе с семьей переехал жить в другую станицу.

А мы по-прежнему ничего не знали о судьбе папы и нашего брата Илюши. Только через семь месяцев после освобождения нашего хутора от немцев мы получили весточку от Илюши. Письмо писал не он сам, вместо него писала азербайджанка. Хоть она сама очень плохо знала русский язык, но все-таки смогла «накалякать» письмо. Видимо, она в него влюбилась, потому что он был красивым парнем. А спустя еще пару месяцев и сам Илюша вернулся домой, правда, на костылях. Мы так все были рады! Мама плакала, приговаривая: «Пусть на костылях, зато живой». А от папы до сих пор никаких вестей не было. Только бабушка нам часто повторяла: «Неее, батька ваш живий. Вин мэни сниться». И мы жили этими надеждами. Отсутствие «похоронки» давало нам возможность ждать.

А «похоронки» на хуторе получали часто, например, наш сосед дядя Шепитько получил «похоронку» на сына Петра. Этот сын из детей у него был единственным, остальные были дочки. А из той молодежи, которую первыми призвали в самом начале войны, многие пропали без вести: ни «похоронок» на них не получили, ни каких-либо других бумаг.

- После освобождения хутора советская власть сразу восстановилась или был период безвластия?

- Сразу же! Вернулись почти все, кто убежал с приходом немцев. Вернулся и председатель колхоза Мирошниченко Фома Андреевич, который не убегал, а уходил в партизаны. После освобождения жизнь в колхозе стала налаживаться, началось восстановление хозяйства. Бригадир Моисей Захарович продолжал руководить бригадой и по делам часто ездил в станицу. Оттуда он привозил газеты, собирал работников в кучку, читал статьи вслух и разъяснял женщинам, где и чего происходит на фронте. Мы, дети, конечно, тоже любили его слушать, ведь всю информацию мы узнавали только от него, особенно о том, какие города освобождала наша армия.

- Зачастую, после проведенных боев, местное население привлекалось для уборки трупов. У вас такое было?

- Один раз моей сестричке Наде вместе с двоюродной сестрой Симой пришлось хоронить солдатика, которого они нашли в степи. Убитый лежал там почему-то совершенно один. К тому времени наши войска уже давно прошли, но его почему-то не подобрали и не похоронили. Это был молодой парень, но к нему уже подойти было тяжело, поскольку труп начал уже разлагаться. Сестры пришли в полеводческую бригаду, которая находилась неподалеку и рассказали бригадиру об этой страшной находке. Надя была звеньевой в этой бригаде, а бригадиром там был старенький дедушка, лет, наверное, восьмидесяти, не меньше. Бригадир выслушал их и сказал: «Так, девчатки, идите, ройте ему могилку. Его ж больше некому похоронить. Сколько сможете, столько и выроете». Они взяли лопаты и похоронили его там же, в степи, где он и лежал. Знаю, что из колхоза потом куда-то писали, сообщали о том, что нашли и захоронили.

- Документы были при этом солдате?

- Да разве девчата будут там, в разложившемся трупе, искать документы что ли? Они поскорее выкопали ямку, захоронили его и все. Может и были какие документы, не знаю. Вот это единственный случай, когда хоронили, потому что у нас боев сильных не было.

- Технику колхозную на время оккупации эвакуировали?

- Да какая там техника! Один комбайн на весь колхоз был и молотилка. До войны папа работал на этой молотилке и хорошо разбирался в технике. Это ему впоследствии спасло жизнь. Он потом нам рассказал: «Когда я попал в плен, нас загнали в какой-то сарай, где мы переночевали. Утром стали всех загонять в вагоны эшелона, при этом все те, кто охраняли и загоняли, были русскими. Повезли нас в Чехию на работу, а там отбирали тех, кто имел дело с техникой. Только те, кто в ней разбирался, мог как-то выжить, остальные погибали от голода. Мне досталось работать в шахте, управляя вагонетками, все четыре года плена». В конце войны их освободили американцы и он смог летом 1945-го года вернуться домой живым.

Каждый раз, когда он нам рассказывал о том, что с ним было в плену, у него на глазах стояли слезы. Ведь на фронт он уходил молодым сорокалетним мужчиной, а из плена вернулся больным человеком, у которого был гнойный плеврит и страшно опухшими были ноги, руки и лицо. Мы его сначала даже не узнали. Когда он вернулся, уже шла уборка хлеба. Матери наши скирдовали солому в копна, а мы им подносили и подавали. Мне уже шел шестнадцатый год, и я работала наравне со взрослыми.

- После освобождения хутора Вы продолжили учебу в школе?

- Я пошла в школу. Но в те годы была поголовная нищета и просто не в чем было ходить. Нам наши солдатики оставили одну пару ботинок на семью. Это были уже ношеные американские ботинки с загнутыми носами, и нам они тогда показались просто огромными. Эти ботинки мы все носили по очереди. Из-за нищеты я не могла постоянно ходить в школу, а ходить нужно было в станицу. В сентябре начались дожди, грязь. А у нас на Кубани чернозем, грязь быстро месилась, поэтому так говорили: «От ложки дождя грязи вагон». Из-за того, что обуви не имелось, продолжать учебу я не стала, а пошла работать в колхоз. Мы вместо обуви ходили в «постолах». Вы знаете, что такое «постолы»?

- Нет, впервые слышу.

- Когда от недостатка корма или болезни дохли коровы или лошади, из их шкур вырезали куски, которые сушили, а потом из них шили обувь, похожую на лапти. Вот такая обувь и называлась «постолы».

Когда привезли отца, сестра Вера его сразу же, на второй день, отправила в больницу. У нас в районе после освобождения расположился военный госпиталь и, как только был выходной, бабушка часто что-то варила и пекла из чего было можно, укладывала в корзину и отдавала Наде с Симой: «Несите, девчата, раздайте в госпитале». Тогда еще папа с братом не вернулись домой, поэтому бабушка всегда говорила, что мы здесь раненых кормим, глядишь, кто-то где-то покормит и наших родных.

- Как Вы узнали о Победе?

- О Победе мы узнали от того же человека, от которого узнали и о начале войны – от Моисея Захаровича Зацепы. Он, кстати, и во время оккупации оставался в хуторе, продолжая работать бригадиром. Но его за это наши, почему-то, долго не забирали. Правда, потом все-таки забрали, когда уже война закончилась, но потом быстро отпустили домой. В тот день он точно так же приехал в хутор, собрал всех и сообщил радостную новость. Все стали кричать от радости, а женщины, у которых сыновья и мужья не вернулись с фронта, стали громко голосить, во весь голос. Вот такой вот был день Победы, по-настоящему со слезами на глазах.

Жалко, конечно, папу и Илюшу – они не долго прожили после окончания войны, умерли от ран. Папе в течении нескольких месяцев выкачали из легких гноя около двух литров. Но, поскольку работать надо было, колхоз ему дал легкую работу, и он работал заведующим небольшой фермой. А потом ему стало хуже, ему удалили легкое и он доживал остаток своих дней на одном легком. А вот дядя Гриня вернулся с войны целым и невредимым. Его забрали в армию поздно, перед самым приходом немцев, потому что у него было пятеро детей, а его жена тетя Маруся умерла от столбняка еще с началом войны.