Громов Виктор Григорьевич

Мои родители - выходцы из самой глубинки Смоленщины: мать Наталья Тарасьевна Громова (в девичестве Грошенкова) из Спас-Деменского района, а отец Григорий Дмитриевич Громов из Ельнинского района. И эти два соседних района остались в памяти как наша малая родина.

Отец был кузнецом, хорошим мастером, ковал на совесть. Чего только ни делал он для селян, и не только в своей деревне, нередко отцу приходилось отправляться на заработки в соседние сёла. К моменту знакомства с моей матерью он был уже вдовый, и на руках у него трое детей малых осталось: два сына и дочь. Разъезжая по соседним районам и зарабатывая на хлеб кузнецким делом, отцу довелось познакомиться с моей матерью, которая в это время тоже была вдовая и на руках имела дочку. Так крестьянка и рабочий кузнец создали семью в поселке Высокое. Дом наш стоял у озера, возле большого леса (отсюда Угра начинает 390-километровый бег к Оке). И лес этот был наполнен обитателями, большими и малыми. И вот, в этом замечательном месте первым в их браке 8 мая 1931-го года появился на свет я.

Что было общего у кузнеца и крестьянки? Трудно сказать, однако наша большая семья всегда была дружной. Я восхищался своими родителями, они дали мне хороший ориентир в жизни. И каждый раз, когда я в молодые годы видел герб с серпом и молотом, я думал о родителях и очень гордился. Мне доводилось видеть, как на поле мать таким же серпом убирала рожь. Я видел, как в ручную она "брала" лён. На Смоленщине чаще всего говорят именно "брала лён", а не убирала. Этим подчёркивается, сколь тяжёлый это был труд. Представьте, огромное поле, лишь где-то вдали уходящее в небо. Жаркие лучи высокого солнца. А женщины голыми руками выдергивают из земли лён, который сопротивляется и не хочет покидать землю. Настолько это было тяжело, и так уставали труженики, что, помню, как мать приходила домой под вечер и иногда опускала руки в ведро с холодной водой.

Все подробности крестьянского быта я узнал от матери, точнее, глядя на то, как она работает. На всю жизнь у меня сохранилось уважение к крестьянскому нелёгкому повседневному быту. Это необыкновенно тяжёлый труд, но и очень интересный, особенно для тех, кто вырос на земле. Как ни пытайся, а трудн сравнить его с чем-то другим. Здесь во всём требовалось усердие, терпение и любовь. Помню, как мать готовила хлеб в большой русской печи. С вечера она замешивала тесто, а к утру оно "доходило". Словно на маленькое чудо я смотрел на то, как медленно "поднимается" тесто, будто живое. Потом я бежал во двор, туда, где росли могучие клёны, и собирал кленовые листья. А на утро мама, положив тесто на эти листья, отправляла его в горячую печь. Так выпекался хлеб.

Вспоминая всё это, я чувствую, что именно тогда на всю жизнь заложилось в моей душе глубочайшее уважение к крестьянскому труду. Кленовые толстоствольные деревья, запах поля, наш домик на окраине леса - теперь на всё это смотришь по-особенному. Таковы воспоминания о раннем детстве, тихом и беспечном.

Вот я, босоногий, шагаю по пыльной дороге. Кто-то из односельчан спрашивает меня:

- А ты, чей будешь, не Гришкин ли?

Я с гордостью отвечал:

- Конечно!

То, что моя фамилия Громов, я узнал гораздо позже, когда в школе сказали подписать обложку тетради. А я-то и помнил, что Гришкин я… Но дома проинструктировали. Обычно ведь на селе так и было: дети Петра именовались Петькиными, дети Гриши - Гришкиными. Имя отца-кузнеца было для меня дорого и пропитано особым почитанием. Мы с братьями видели, как к его кузнице постоянно приходят люди и, уважительно обращаясь к отцу, просят то отремонтировать у плуга лемех, то выковать какую-то несложную, но крайне необходимую вещь. Сделать всё это не составляло труда двум братьям-мастерам. Григорий Дмитриевич и Николай Дмитриевич пользовались особым уважением на селе. Да и трудились они на славу: один стоял возле мехов, другой у наковальни. Иногда и мне разрешали мех немного покачать по малолетству. Это было тоже нелёгкое дело: качну раз-другой - и больше не могу, а отец и дядька улыбаются. Тогда я отойду и потом долго наблюдаю, как они, разгоряченные от жаркого горна и от тяжелой работы, без устали делают своё дело: один со щипцами, а другой с молотком, два брата: молотобоец и кузнец. Я любовался, как ладно всё у них получалось. С тех пор я с особым уважением смотрю на людей нелёгкого физического труда. У кого-то отец ученый, у кого-то изобретатель. Для меня мой отец - это всё! И когда я видел, как к нему приходили рабочие и спрашивали совета, гордился, что я его сын. Часто приходили и чисто одетые мужчины: им нужно было экзамен сдавать очередной через полгода. И вот спрашивают:

- Григорий Дмитриевич, нам про автотормоза надо узнать получше. Расскажи, пожалуйста, устройство автосцепки, тормозов.

Всё это в довоенные годы было в новинку, тем более для людей технически неподкованных. И вот, отец им говорил и показывал:

- Хвостовик автосцепки такой, большой палец туда западает, его головка заходит в такой-то вырез.

Я сидел поражённый: какой у меня отец! Люди эти не знают, а он знает и им рассказывает. Причём знал много отец не только из технической области. Рассказывал он нам о нашем родном крае. И мы сидели, как завороженные, слушали.

Как-то спрашивает отец:

- А знаете ли вы, чей вот это сад возле школы?

Мы привыкли именовать просто: школьный сад. И только переглянулись.

Тогда отец нам рассказал, что раньше этот сад принадлежал помещику Лесли. Я эту фамилию запомнил. А когда пожил уже немножко на свете, узнал, что это не просто был помещик-владелец. Он был из рода военных людей, которым довелось приехать сюда из Шотландии. В своё время помещику этому довелось постоять за русскую землю и у Измаила, и у Очакова, и в войне 1812-го года. У нас на кладбище была могила с большой плитой, на которой было написано и по-английски, и по-русски, что здесь покоится офицер с героическим прошлым. Дело в том, что он в войну двенадцатого года шестьдесят бойцов поставил в строй. Написал императору письмо, что ополчение будет создано за счет крестьян, проживающих вот на этой стороне. К сожалению, той могильной плиты его сейчас на кладбище не видно. Увы, в советские времена не всегда относились бережно к истории.

Тем не менее, из рассказов отца мне очень запомнилось то, как он описывал взаимоотношения семейства Лесли с остальными местными жителями. Вспоминая, отец никогда не говорил "барин", он говорил "помещик". Думаю, это подчёркивалось то, что так называемых "барских" замашек у этого человека не было. Отец рассказывал:

- Когда я был маленьким, у помещика подрастали дети, мои сверстники. У них была игра, вроде лапты нашей, но только не две команды, а два игрока. Они через сетку мяч перебрасывали. Мы мальчишками часто смотрели, как он перелетал туда-сюда. Иногда он попадал за пределы поля. И если мяч далеко улетал, то нас просили, чтобы мы его подавали. Так мы принимали участие в их игре.

Вспоминая рассказ отца, теперь лишь понимаю, что это был теннис. Но тогда откуда было знать? Сам я помню уже только сад, который остался после помещиков и который перешёл школе. Замечательный сад: и яблони разных сортов, и таинственный для нас барбарис, и кизил, ну и, конечно, крыжовник и смородина. И сейчас это всё осталось там, на берегу Высоковского озера, где так безмятежно протекали мои детские годы.

Время шло, и мы подрастали. Теперь уже убегали всё дальше и дальше от дома. Но каждый раз родители стращали: в лес не ходи, волки загрызут; в озеро не лезь, утонешь там вдяной. Но больше всего пугали холмами-курганами: Боже храни, чтобы ты туда ходил вообще! Курганы находились в направлении деревни Бабичи. Там были захоронены французские солдаты, погибшие в войну двенадцатого года. Их погребли похоронные команды из российской армии. Зимой-то, когда отступали, французишки падали, где застала их русская зима. А потом похоронные команды их подбирали и хоронили надежно, как можно глубже, чтобы исключить вероятность эпидемии. Ну а для простого народа разъясняли так: пойдёшь туда, может придти в село болезнь, да причём такая, как тиф, оспа и всякое прочее. Поэтому строго-настрого запрещали нам и близко туда подходить. Впрочем, нам, ребятам, не только к курганам, но и на наше кладбище нельзя было бегать одним. Мы такой наказ строго соблюдали: за это дело могли и крапивой всыпать хорошенько, и розгами из хлёсткой лозы наподдать. Поэтому так никогда мы и не слышали, чтоб кто-то туда добрался и раскопал, нашел там или французское оружие, или пуговицы, или обмундирование, или что-то ещё. Но с течением времени про них, практически, и забыли вовсе. Для учёных особого интереса те захоронения не представляли, а для местных вообще "табу" было наложено.

Таким образом, в беззаботных играх и в помощи родителям в тяжёлом труде проходило моё детство на Смоленской земле. Сейчас я понимаю, какое это было счастье родиться на Смоленщине в той среде, которая меня окружала. У меня с младенчества зародилась любовь к природе. Думаю, на неё повлияло и то, что отец одно время работал в лесничестве. Он научил меня любить и понимать лес.

Прожив несколько довоенных лет в сельской местности, вдали от городского шума, вдали от многоэтажных домов, я сохранил в памяти на всю жизнь любовь к тому, что было у меня в раннем детстве. Я не говорю что у меня неприязнь к городу, я просто хочу сказать, что город - это хорошо, ведь там есть дворцы, музеи, памятники, театры… Всё это прекрасно. Но всё-таки к тому, где твоя малая родина, к этому на всю жизнь, как к матери, остается такое чувство и такие воспоминания, которые ничем не заменишь. И только когда взрослеешь, начинаешь видеть больше. Бедным был мой край. Правильно написал замечательный поэт Исаковский:

Я вырос в захолустной стороне,

Где мужики невесело шутили,

Что ехало к ним счастье на коне,

Да богачи его перехватили…

- Расскажите, как Вы оказались в Ленинграде. Что связало Вашу семью и этот город?

- Сначала в Ленинград перебрался мой отец: чтобы содержать многодетную семью, он, как и многие селяне, был вынужден податься на заработки в большой город. Тем более он там в годы Октябрьской революции проходил военную службу (а на Первую мировую отец не попал по возрасту). Однако в гражданской войне на фронтах он не был: служил в составе Петроградского гарнизона. Когда он об этом рассказывал, я даже спросил:

- А Ленина видел?

И все односельчане, как слышали, что отец в Петрограде был, тот же самый вопрос ему задавали. Отец отвечал:

- Мне не довелось быть ни на митингах, ни на шествиях, я был в автороте ремонтником. Приходили люди, которые называли себя комиссарами. Сказали, готовьте машины, которые пойдут к Финляндскому вокзалу встречать делегацию большевиков, возвращающихся из эмиграции. Ещё эти комиссары из наших запасов брали кожаные куртки, предназначенные для технического состава автомобильных подразделений. Но, главное, броневик из нашей части забрали.

Я полюбопытствовал у отца:

- Может, Ленин с этого броневика и выступал?

Отец, пожимая плечами, говорил:

- Может быть, с этого броневика, может быть, с другого… Мне неизвестно, но наши автомобили были мобилизованы комиссарами, чтобы остановить немецкие войска (их тогда называли кайзеровскими войсками), которые выдвигались к Петрограду.

Кстати сказать, именно с тех пор, когда отец проходил службу, у него появился интерес к технике, и в дальнейшем он, не задумываясь, пошёл по стезе железнодорожника.

Когда отец уехал в Ленинград, он постоянно писал нам. Как только придёт какая весточка - тут же мы, дети, в кружок садились слушать, а мать зачитывала. У отца на новом месте были нелёгкие профессии, такие как железнодорожник, смазчик (тот, кто смазывает буксы). Это тоже тяжелая работа: всё время с мазутом, с масленкой. Помню, как-то отец приезжал домой, его одежда была пропитана непривычными запахами. И мне кажется, что с тех пор на всю жизнь у него остался тот устойчивый запах. Хотя после работы смазчиком его на ступеньку повыше продвинули: поставили осмотрщиком вагонов. Там было и ответственности больше: требовалось знать неисправности ходовых частей вагона. Следующая ступенька в карьере отца - поездной вагонный мастер. Их в наше время выпускают только колледжи и техникумы. А в ту пору, во времена практиков, это должен был быть человек, который прошел предыдущие рабочие ступени, освоил на практике постепенно все азы железнодорожного дела. И когда отец прислал фотографию, мы с гордостью заметили две звезды на его форме. Как-никак, поездной вагонный мастер - это младший командный технический состав! И когда я еще не ходил в школу, первой моей книгой была железнодорожная инструкция по сигнализации. Её я освоил даже раньше букваря! И как ребёнку, мне это было гораздо интересней. На страницах инструкции было изображено множество цветных огней: зеленые, красные, желтые фонари, светофоры, семафоры…

Неудивительно, что ещё в те очень юные годы я принял окончательное решение: у меня не будет никакой другой специальности, кроме как связанной с работой на железной дороге. Мне действительно хотелось быть таким, как мой папа. И через много лет я получил техническую специальность по эксплуатации и организации движения поездов и грузовой работе. Но не буду забегать настолько вперёд.

Первый и второй класс я окончил в Высоковской средней школе Ельнинского района. В те дорогие для меня места я до сих пор иногда приезжаю услышать шорохи леса, почувствовать запахи трав и кустов, словно окунающие в детство...

Пока я учился в начальных классах, отец, как я уже говорил, в Ленинграде устроился на железную дорогу и получил комнату в семейном общежитии. Сначала он перевез к себе старших детей: сына Василия и дочь Зинаиду, определив их в школу фабрично-заводского обучения, тем более что на нашей малой родине были только начальные классы. В 1940-м году уже и мы с мамой перебрались к отцу, оставив сестру Аню заканчивать учебу в сельской школе, чтобы летом 1941-го она также приехала в Ленинград. Кто бы знал, что жизнь внесёт свои коррективы…

Однако вернёмся к началу сороковых. Каким был наш предвоенный быт? Мы жили на самой окраине Ленинграда. Ныне туда пришла линия метро, которая заканчивается на станции Рыбацкое. Именно там и началась для нас война. Мы жили в небольшой комнате с ходиками на стене. По утрам мать порою подходила к ним, смотрела на циферблат и говорила, обращаясь ко мне:

- Сегодня такое-то число. В девять ноль пять, Витя, выбегай к переезду: отец будет проезжать. Он выбросит в окошко мешочек с гостинцами.

Если отец ехал с Дальнего Востока, в мешочке я находил кедровые орехи или ещё что-нибудь экзотическое, привезённое с противоположного конца России. А проезжая на поезде, идущем с Байкала, отец бросал мне гостинцы, среди которых был сушеный омуль, известная байкальская рыба.

Это было ни с чем не сравнимым ощущением: ждать отца на переезде. Вот, я вижу, из-за поворота показался уже поезд. Сначала идёт паровоз, за ним мелькают вагоны - первый, второй, третий… Из третьего вагона отец махал мне и кричал: "Видишь?", - бросая неизменный мешочек с гостинцами. По прошествии лет у меня не укладывается в голове, как им удавалось соблюдать такую точность: пятнадцать дней поезд был в дороге и ровно в девять ноль пять он подъезжал к Ленинграду. От этого у меня нарастало чувство восхищения за отца и людей, с которыми он работает.

В июне 1941-го года у меня появился младший брат Петр, который до сих пор проживает в Петербурге. Страна еще пела бодрые песни о мире, а в Ленинграде взрослые с тревогой поговаривали о войне. Возможно, еще и потому, что недавно закончилась Финская компания.

- То есть вы хотите сказать, что ленинградцы одним из первых стали подозревать о предстоящей трагедии?

- Мне кажется, что ощущение предстоящей войны начало возникать в Петербурге ещё в середине 1940-го года. Из чего оно складывалось? Я расскажу, как это запечатлелось в моём детском соображении. И приведу лишь самый яркий пример. Первого мая сорок первого года моя старшая сестра Зина готовилась на физкультурный парад. Она, будучи учащейся техникума, отгладила свою форму. В то время существовало физкультурное общество для студентои учащихся техникумов "Буревестник", по образцу общества для взрослых "Труд". На футболках, на груди спортсменов, изображалась эмблема в виде птички в полете. Сестра сложила отглаженную форму, чтобы взять её с собой, а потом на стадионе переодеться. Отец её спрашивает:

- А где будет ваш физкультурный парад?

Она отвечает:

- На Дворцовой площади.

Отец настороженно тогда ей посоветовал:

- Будь внимательнее… Может быть, парад омрачится тем, что вместо праздника получится совсем другое… Финляндия ведь рядом, а они союзники с Германией.

Мать тут же одёрнула отца:

- Гриша, что ты говоришь! Ты знаешь, что за распространение слухов у нас бывает?

- Ну, во-первых, я не на улице говорю, а своей дочери, - отвечал он степенно. - А, во-вторых, я же ей не говорю: не ходи на парад, а просто прошу быть бдительной и внимательной.

Мать качала головой:

- И всё же, такого говорить не следует: вдруг она кому-то ещё скажет? А потом решат, что мы пытались сорвать физкультурный парад.

С тех пор, несмотря на то, что на параде не случилось ничего непредвиденного, у отца чувство тревоги с каждым днём только возрастало. Он всегда читал газеты и говорил:

- Судя по материалам, которые в печати, немцы на достигнутом не остановятся. Ими захвачены уже Норвегия, Дания, Югославия, Польша… Боюсь, всё это приведёт к тому, что они будут у нашей границы. Надо быть ко всему готовыми.

Мать тут же возражала:

- А что для нас значит - быть ко всему готовыми?

Отец отвечал:

- По опыту Первой мировой войны я хорошо помню: сразу пропадают из продажи спички, керосин, мыло… Хлеб надо сушить на сухари.

- Ага, начнешь ты все это готовить, соседи увидят, - возражала ему мать. - Потом скажут, что надо и им заготавливать припасы. Суета будет. А потом к тебе придут из органов и спросят: "С чего вы решили, что будет война?" И ты окажешься крайним, что панику в мирное время наводишь.

- Не надо говорить лишнего, надо быть разумными, - возражал ей отец. - Вот, скажи мне: сколько спичечных коробков в доме?

- Два коробка.

- Ну вот, это и говорит о разгильдяйстве. А если б было десяток коробков, то на первый случай не оказались бы в состоянии того, кто просит: дайте кресало и кремень…

Так предощущение войны выражалось на бытовом уровне. И далеко не один мой отец в ту пору готовился к худшему.

- А как для Вас началась война?

- Она нагрянула внезапно, и в каждую семью пришла по-своему. Кто-то получил повестки в военкомат, кто-то уже повёл родных провожать на сборный пункт. В моей памяти очень чётко запечатлелся день в последних числах июня (сразу после объявления войны), когда отец рано вернулся с работы и сказал мне:

- Пойдем со мной в магазин.

По дороге я узнал, что ему предстоит дальняя поездка: тридцать суток он будет в пути, сопровождая воинские эшелоны.

Мне помнится, что сначала я даже не понял: куда и зачем отец едет, но уяснил, что сейчас надо помочь ему с объёмными сумками. Мы зашли в продуктовый магазин, и отец сказал продавцу, что ему нужно десять буханок хлеба. Продавец внимательно на него посмотрел и прищурился:

- А зачем?

- Мне предстоит командировка.

- А командировочная на это у вас есть?

- Есть, - отец протянул ему бумаги, где чёрном по белому было написано о сроках командировки.

- Тогда, пожалуйста, берите. А что ещё?

- Спички и соль.

Второй продавец подошёл и спросил у того, который нам отпускал товар:

- Что это он столько набирает?

Тот успокоил его:

- Не волнуйся, я проверил: у него есть командировочное предписание.

Сделав необходимые покупки, мы быстро вернулись домой. Вечером я услышал, уже сквозь сон, как отец говорил матери:

- Настороженность в городе появилась: помногу продуктов не отпускают без соответствующих документов. А что дальше будет? Ничем хорошим это не кончится…

И, тем не менее, у большинства моих сверстников, да и взрослых соседей сохранялось ощущение, что война ещё далеко, что нас она не коснётся. Всё происходило как-то постепенно. Вскоре появились дружинники - люди с красной повязкой на рукаве, которые следили, чтоб не было ажиотажа, паники и так далее. Они помогали милиции следить за порядком, старались, чтобы не возникало нигде замешательства, чтобы хотя бы какое-то время сохранить нормальный ритм жизни.

Но война всё равно беспощадно вторгалась в судьбы и семьи. Так, прошло несколько дней, отец уехал сопровождать воинский эшелон. Моя сестра Зина, которой было шестнадцать лет, пришла, объявила нам, что им велено одеть рабочую одежду и отправляться на рытье окопов. Старший брат вернулся с завода и сказал, что у него повестка явиться в военкомат. В военкомате ему объявили, что он направляется в военное стрелково-пулеметное пехотное училище (оно размещалось на Малой Охте в Новочеркасском переулке). С тех пор мы его потом долго не видели. Мои детские мысли терзали вопросы: где отец? Где сестра Зина? Где старший брат? Что с моей другой сестрой, которая осталась на Смоленщине? Наверно, о том же думала и мама. А ведь у неё ещё был на руках трехнедельный сын в сверточке.

Фашисты приближались к городу, и началась эвакуация из Ленинграда предприятий, научных учреждений, театров, военно-учебных заведений. Мы со сверстниками постоянно встречали и провожали воинские поезда, ненадолго приостанавливавшиеся на станции Рыбацкое, где находилось наше общежитие в доме номер 18. Это общежитие называли "Сахалином" из-за того, что оно было расположено немного на отшибе. Однажды после остановки очередного эшелона я увидел своего брата Василия. Он показался мне серьёзно повзрослевшим, у него на поясе был штык, на рукаве висела повязка дежурного по вагону. Брат крикнул: "Скорее сбегай за мамой! Может, успеем попрощаться". Встреча-прощание получилась короткой. Куда убывало училище, осталось неизвестным, только кусок сахара в моем кулаке напоминал о брате.

Отец в то время постоянно был в поездках, сопровождал воинские эшелоны в качестве поездного мастера. Он в военное время немножечко изменил род деятельности. Если в довоенное время отец был поездным вагонным мастером, то в сороковых он стал сопровождающим воинских эшелонов. Приходя с работы, он много чего рассказывал: описывал прошедшие авианалёты и как после этого они восстанавливали пути.

Однако дома отец появлялся редко. Как-то в сентябре он, вернувшись с работы, поведал нам страшную историю. Поезд, в котором он возвращался, подвергся жестокой бомбежке недалеко от Мги. При налёте отец выскочил из вагона, его сбило взрывной волной от бомбы. Когда отец упал, его так плотно засыпало землёй, что снаружи оставались лишь голова и часть груди. Наступала ночь, рядом не было никого живого. К счастью, проходившие утром мужчина и женщина с лопатами услышали его слабый голос и откопали его. Придя в себя, отец вернулся в свой вагон, забрал инструментальный ящик с номером 2114 (это был его рабочий номер) и решил пешком добираться до следующей станции. Он еще не знал, что его поезд был последним: немцы перерезали железную дорогу. Через некоторое время его, шагающего с чемоданом по шпалам, окликнул красноармейский дозор и препроводил в штаб, там железнодорожник с поклажей вызвал подозрение. Но из Ленинграда подтвердили, что в 8-ом вагонном участке есть поездной вагонный мастер Григорий Громов, его рабочий номер 2114. На попутномашине отца отправили в город. Так он подтвердил репутацию бережливого рабочего, сохранившего свой инструмент.

Немецкие удары по городу усиливались. 19 сентября артобстрел продолжался целых 18 часов, как я прочитал позднее, к Ленинграду прорвались 276 бомбардировщиков. Движение поездов прекратилось, отец перешел на карбюраторный завод, на вопросы о том, что делал, не отвечал, но нам было и так ясно: работал на оборону.

На оборону также работала и сестра Зина. В начале войны её, семнадцатилетнюю, с группой учащихся отправили на оборонные работы в район Оредежи, а уже в ходе войны сестра прошла работу, как тогда говорили "на окопах", участвуя в строительстве оборонительных сооружений под Ленинградом. Поэтому видели мы её очень редко. Однажды сестра вернулась, страшно исхудавшая, одежда ее выглядела ужасно. Она сказала, что ей чудом удалось вырваться из прифронтовой зоны на Лужском рубеже, где рыла окопы. Позднее она работала на торфопредприятии. А в обороне города участвовала уже как боец местной противовоздушной обороны. Это, думаю, известная организация, её участники - бойцы МПВО. В основном это было гражданское население, которое кроме основной своей работы обязано было в случае объявления вражеской угрозы или приближения фронта к черте города по боевым предписаниям занимать свои места. В частности, долго хранилась у нас в семье повестка, где было написано: "Бойцу МПВО Громовой Зинаиде Григорьевне. Вы обязаны явиться по сигналу к месту своего предназначения". А место это было прямо возле Невского (в войну Володарского) исполкома, возле Володарского моста. У неё в предписании значилось, что она боец 82-х миллиметрового миномёта в миномётном батальоне. Их предварительно обучали, проводили занятия по вечерам после окончания работы. Когда она приходила домой, я её расспрашивал:

- Если ты боец, говори, что будешь делать в случае тревоги?

- Что надо, то и буду делать. Тебе знать рано. Ты ещё мал! - отвечала сестра.

- Зин, расскажи всё же, мне интересно.

Тогда она терпеливо рассказывала о том, чему её учили. Мне особенно запомнилось, как она объясняла:

- Когда мина со ствола опускается, надо остерегаться, что произойдёт "шумовой взрыв". Заряжать надо так-то и так-то.

Я слушал и восхищался: сколько всего она знает! А ведь такие бойцы МПВО были повсеместно: все, кто способен носить оружие или участвовать в обороне города, достигшие 18 лет, были расписаны по боевым постам. Так или иначе, а война прочно входила в жизнь людей.

Тем более, отмечу, возвращаясь назад, Уже на первый и второй день войны было объявлено о светомаскировке. То есть вечером, как только чуть темнело, не должно было быть светящихся окон - обязательно плотные занавески. Когда идёшь по улице - никаких фонарей в руках, ведь они могут послужить сигналом для летящих вражеских самолетов. Вначале нам это казалось излишней предосторожностью. Но очень скоро выяснилось, что это были необходимые и обязательные меры, чтобы в меньшей степени подвергать город опасности с воздуха.

Затем мы узнали, что фашистские войска подошли уже к ближним пригородам Ленинграда. Оказалось, что немецким самолётам всё-таки кто-то подаёт знаки, запуская зелёные сигнальные ракеты в направлении складов с продовольствием и военных заводов. Так, не раз пускались ракетницы в сторону завода "Большевик", который изготавливал морские боевые орудия. Шпионы указывали немцам и другие заводы, изготавливающие продукцию военного назначения. Ленинградские власти это быстро заметили и попытались как-то предупредить горожан, надеясь на их бдительность. Не раз об этом говорилось по радио. В школе на такое тоже не раз обращали внимание и предупреждали, что в городе полно вражеских агентов. Это были люди, которые в мирное время вполне могли быть законопослушными гражданами, на кого и не подумаешь ни за что. Но ещё до войны они оказались завербованы противником.

Тогда-то мы и увидели, как в одночасье опустела хорошо населенная так называемая "Саратовская колония", располагавшаяся на берегу Невы. Этот микрорайон и сейчас носит название "Саратовская колония", хотя уже не имеет отношение к тому, кто жил там в довоенный период. Откуда пошло название? Я даже у родителей расспрашивал. Но и они не изучали особенностей того места, говорили лишь в общем, что сами знали:

- В "Саратовской колонии" живут люди немецкого происхождения.

Сами понимаете теперь, почему в один прекрасный день (или ночь) эта колония опустела: жившие в ней немцы были депортированы внутрь страны. Тем более, справедливости ради, надо сказать, что после нападения японских самолётов на американскую военную базу Перл-Харбор лиц японской национальности также постарались переместить в другие штаты с тихоокеанского побережья США.

- Продолжались ли занятия в ленинградских школах в первые дни войны?

- В Ленинграде было несколько школ, которые, насколько я знаю, работали даже в самые суровые дни блокады. Но их было очень немного. А в моей школе в 1941-1942 учебном году занятий не было. Это и понятно, если вспомнить ту атмосферу. Жизнь менялась очень стремительно. И что особенно запало в память. На каждом перекрестке висели большие плакаты, которые гласили: "За распространение провокационных панических слухов, за разбой и мародерство - расстрелы на месте!" Я не видел, чтобы возле этих плакатов были тела приговоренных "к смерти на месте". Но я видел множество патрулей: сержант и два рядовых. И у них были выражения лиц такие, что вряд ли кто усомнился бы в серьезности их намерений. Они могли любого остановить на улице:

- Открывай сумочку.

Женщина открывала сумочку. Они осматривали:

- Что тут? Документы, хлебная карточка, паспорт… В паспорте есть пропуск, разрешающих ходить по городу. Хорошо, закрывай. А это что?

- Два пирожка.

- Откуда несешь? Где покупала, где брала? А где работаешь? - то есть они смотрели, чтобы не было какого-либо воровства, хищений.

Всё очень досконально проверялось. В тёмное время суток на улицах Ленинграда лучше было не появляться без соответствующих документов. Жизнь города стремительно менялась, и уже первой военной осенью можно было сделать выводы, что оставаться в Ленинграде небезопасно.

Впрочем, многие жители Ленинграда имели так называемый "эвакуационный билет", который позволял вместе с семьёй уехать из города в глубокий тыл. Выдавались эвакуационные билеты преимущественно наиболее ценным кадрам, скажем, инженерно-техническим работникам, научным деятелям. Такой документ был и у моего отца.

Первая "волна" эвакуации прошла ещё в 1941-м году, пока Ладога не была замерзшая. Тогда мы собрались на семейный совет и стали обсуждать, эвакуироваться ли нам, а если да, то куда. Ситуацию осложняло то, что мой брат уже был на фронте, сестра рыла окопы, а другая сестра осталась на Смоленщине. Кроме того, отец был мобилизован для работ на железной дороге по своей специальности. Соответственно, если бы мы эвакуировались, то крайне непростым делом было бы собрать семью после войны.

Всё взвесив, отец вопросительно посмотрел на мать:

- Ну, как?

- Гриша, мы никуда не поедем, раз так всё сложилось, - решила она. - Будем ждать конца войны все вместе.

И мы остались. С каждым днём учащались налеты вражеской авиации, заполыхали страшные ночные пожары. Паровозы на станциях Рыбацкое, Славянка, Обухово перед каждым налетом оповещали всю округу многочисленными короткими гудками о воздушной тревоге. Мне в детстве казалось, что они громко перекликались друг с другом, как сказочные веланы, предвещавшие беду. Следом за ними грохотали зенитные орудия, а в ночном небе шарили лучи прожекторов в поисках немецких самолётов.

Но со временем ко всему привыкаешь. Может, мне помогла в то время моя детская бесшабашность, которая позволяла представлять всё в виде какой-то игры, которая обязательно закончится. Да и не последнюю роль сыграло то, что сложилась привычка к происходящему. Это ещё у Достоевского есть изречение о том, что человек - существо, ко всему привыкающее. Думаю, именно потому, что я был ребёнком, я быстрей перестал реагировать на тревожные завывания сирены. У взрослых объективное восприятие действительности: кто-то был под бомбёжкой, кто-то видел результаты. А для меня в начале войны мой мир - моя квартира, где мы жили. Раздастся оглушительный взрыв, качнёт многоэтажный дом, как от землетрясения. Первый раз было страшно, второй - меньше, а третий - явление обычное. Привыкание было и у взрослых. Время со всем примирило. Помню, была объявлена тревога. Мать говорит отцу:

- Гриша, в бомбоубежище надо идти. По радио передают: "Населению укрыться в убежищах. Город подвергается бомбёжке". Идём?

Отец недовольным голосом отвечает:

- Буду я бегать в бомбоубежище, а потом обратно сюда. И на работу идти тогда придётся, не выспавшись!

Вроде логика есть.

- Ну, ладно, будь что будет, - и, помолясь Богу, мать тоже успокаивалась.

Отмечу отдельно, у меня родители были глубоко верующими и, в принципе, этого не скрывали, однако и не являлись какими-то воинствующими христианами. Вера в советские времена не поощрялась, но и не преследовалась настолько, как это хотят показать сегодня. Во всяком случае, мой собственный опыт позволяет сделать именно такие выводы.

Но вернусь к бомбёжкам. Мне казалось, что большинство людей со временем даже принимало как нормальное явление: не ходить в бомбоубежище. Помните, профессор в кинофильме "Два бойца" спешит в бомбоубежище, а ему говорят:

- Профессор, по теории вероятности в вас не попадут.

- А чёрт его знает, в Ленинграде был один слон, и того убили. Хотя уж в этого-то слона по теории вероятности разве бомба могла попасть?

Мы замечали, что в большинстве случаев те, кто впервые приезжал в военный Ленинград (в командировку ли, к родственникам, или по каким-то военным делам), при звуке сирены начинали суетиться. Оно и не удивительно. Ведь почти везде были видны результаты бомбёжки - изуродованные дома и улицы. Периодически звучала тревожная сирена и слова из громкоговорителя: "Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Населению укрыться в бомбоубежище. Движение по улицам города прекратить". Конечно, тем, кто впервые попадал в такую обстановку, было страшно. И мы видели, как они в панике ищут надпись "бомбоубежище". Указывающие стрелки находились повсюду. А возле самого бомбоубежища стояли дежурные с противогазами в руках. Они обычно открывали дверь, помогали зайти и мимоходом инструктировали. Однако на приезжих, которые бегали в поисках бомбоубежища, мы смотрели, как на инопланетян: чего мечутся? А они, соответственно, на нас с удивлением смотрели: чего не идём никуда укрываться? Это очень отличало людей, прибывших с Большой Земли в Ленинград. Но и они после трёх-четырёх обстрелов привыкали, хотя, оставаясь на улицах во время бомбёжек, всё-таки чувствовали себя неуверенно, словно ждали фатального исхода. А мы об этом не думали. Привыкание овладевало всем: привыкли и к голоду, и к холоду, и к социально-бытовым неустройствам.

При этом на улицах города в первую военную зиму постоянно висели плакаты: "Не оставляйте топящихся печей без присмотра". Это было, словно навязчивая идея: куда ни повернёшься, везде видишь такую надпись, под которой более мелким шрифтом значилось: "Не доверяйте детям отопительные приборы". Тогда ведь у многих самопальные печи были: оставь такую без присмотра, и квартира загорится, а следом за ней и весь дом. Пожарных-то в городе чрезвычайно не хватало.

Впрочем, я думаю, в большинстве случаев пожары бывали не из-за оставленных печей, а от "зажигалок". Количество зажигательных бомб, сбрасываемых на город, было огромным. А немец есть немец: он выполняет приказ. И если ему сказали, что вот столько-то зажигательных бомб выбросить, он старается от груза поскорей избавиться, пока сам не попал под огонь зениток. Может, они даже не старались ту цель поразить, которая была задана, а может, старались, но плохо получалось. Судите сами: у них были на картах и Эрмитаж, и Зимний Дворец, и Смольный, где организовали штаб обороны города. При этом все эти объекты остались в целости и сохранности. Фашисты боялись к этим объектам даже подлетать, чтобы самим не попасться под прицел наших орудий. Все серьёзные объекты прикрывались зенитками.

Конечно, случались у фашистов и точные попадания, особенно, если кто-то с земли наводил их на цель. Находились предатели, которые указывали немцам стратегические заводы и продовольственные склады. Естественно, предателей ловили, но иногда они и успевали сделать своё чёрное дело… Уничтожение Бадаевских складов в какой-то мере ускорило наступление голода. Располагались эти склады на берегу Невы. Для немцев эта цель была легкодоступной: это был объект, который с воздуха очень хорошо удавалось определить даже в дымке и в тумане. А если предатели такой объект ещё сигнальными зелёными ракетами обозначат, получится хорошо освещённое пятно. Вот и не составило труда разбомбить эти склады в короткий срок. По крайней мере, я так в детстве слышал про эту историю из разговоров людей. Сами мы жили далеко, и "сладкой земли", с которой смешался сахар, горевший на Бадаевских складах, мне попробовать не довелось, хотя о ней тоже слышал.

- Но, как бы ни было тяжело, ленинградцы старались уберечь свой город?

- Да. Ещё в начале осени многие памятники ленинградцы надежно укрыли мешками с песком, обшили тёсом или зарыли в землю. К примеру, был укрыт памятник Николаю Первому, тем более что по строению памятник уникальный. Его необыкновенная особенность заключается в том, что он стоит не как обычно на четырех точках опоры, а на двух. Под самодержцем вздыбленный конь, задние две ноги которого находятся на пьедестале, а передние копыта оторваны от земли. Попадание малейшего осколка могло привести к плохим последствиям, и эта скульптура была укрыта самым тщательным образом. Только памятники Суворову, Кутузову и Барклаю-де-Толли остались в строю вместе с защитниками города. Мы верили, что пока наши полководцы с нами, враги не войдут в город. И, самое интересное, что по окончанию войны ни одной царапины не было ни на одном из этих трёх памятников. А Екатерина, Пётр, Николай и другие архитектурные ценности были надёжно укрыты. Даже небольшие фрагменты многих скульптурных ансамблей были сняты и зарыты в землю. Впрочем, подобное делалось в городе не в первый раз. Когда Наполеон Бонапарт пошёл на Россию, то в Петербурге тоже снимали многие ценности и по реке Неве, а затем по Мариинско-Шесниской системе каналов отправляли их вглубь страны.

Так что люди заботились и о своей культуре с историей, и выжить старались. Все постепенно приспосабливались жить в тех условиях, в которых оказались. Отопления не было. Но надо было как-то греться: и всё, что можно, сжигалось. Когда мы переехали с окраины в не слишком удалённую от центра часть города, то оказались на квартире людей, которые работали на каких-то технических должностях. А в самом здании, где была наша квартира, когда-то размещалось управление по землеустройству Ленинграда. Свидетельством тому служили лишь табличка у входа и большой архив с огромным количеством различных бумаг.

Конечно, большим счастьем для нашей семьи оказалось, что архивные бумаги хранились не в сейфе под замками. В результате все те документы в толстых папках пошли в печку вслед стульями, табуретами, шкафчиками… Холод был беспощаден, и нам приходилось быть беспощадными с вещами.

А однажды был такой случай. Я и мать с грудным ребёнком были дома. Раздался звонок. Почтальон на пороге держал в руках телеграмму для нашей соседки.

- Такие-то живут в соседней квартире?

- Живут.

Мне быстро вручили бумажку в руки, и податель телеграммы тут же ушёл. Когда соседка вернулась домой, то я понёс телеграмму ей.

Она даже не поспешила на неё посмотреть, ответила:

- Да подожди ты с телеграммой! Я вот мышку поймала, освежую её сейчас!

Вроде даже как-то не по себе стало. Но и такие случаи не были редкими. Конечно, сейчас уже всякие страсти про блокаду рассказывают, что и сам уже иногда сомневаюсь - чему верить, а чему - нет. То, что в городе не было кошек и собак - это естественно: они либо сами "пали" от голода и болезней, либо "пали жертвами" человеческого голода. Крыс в городе не было, я думаю, они ушли от голода.

Другой момент. Сейчас любят спекулировать темой людоедства в блокадном городе. Я про это только слышал, но чтобы быть свидетелем, что вот в нашем доме или соседнем кто-то подвергся каннибализму - такого не было. Да, разговоры ходили. Это передавалось "живым" радио, из уст в уста.

Между тем, линия фронта вплотную придвинулась к нам. Вокруг стали рыть окопы, траншеи, жильцов нашего дома предупредили о необходимости срочно покинуть свои квартиры.

А происходило это так. К нашему дому подошли военные и деловито окинули взглядом здание. Командир прикинул что-то и сказал:

- Так, дом этот будем разбирать. Материал можно использовать для укрытия траншей, для строения переходов между ними.

Одна из наших соседок подошла к командиру и спросила:

- Как это вы будете разбирать? Мы же тут живем!

- А это вопрос не к нам. У нас команда сверху, и мы здесь будем строить оборонительные сооружения.

Пока другие жители дома спорили и пререкались с командиром, моя мама отправилась быстрей в квартиру. Побросала в небольшой чемоданчик документы, вещи первой необходимости, какие-то ценные предметы. Этот чемоданчик она вручила мне. Сама же взяла братишку на руки.

И мы отправились на трамвай. Ближайшеё к нам остановкой на окраине города было трамвайное кольцо. Уселись и ждём. Только тогда я робко спросил её:

- Мама, а куда мы едем?

Мать посмотрела на меня уставшими глазами:

- Поедем, в городе, в центре, живут наши земляки из Ельни: Герасим Николаевич Лучкин и его жена Вера. Они нас приютят.

Когда мы приехали, к нашему счастью, Герасим Николаевич был дома и радостно нас встретил. Он любезно предложил нам кров, пояснил, что его жена Вера поехала в Ельню погостить и не успела вернуться. Там у неё осталось много родных и близких. Герасим Николаевич, конечно же, переживал, но надеялся, что там ей будет лучше. Нам же просто сказал:

- Видимо в оккупацию попала, а дороги назад нет.

- А можно нам у вас пожить? - спросила мама. - Наш дом военные сносят.

Она рассказала о происшедшем, и Герасим Николаевич ответил:

- Конечно, живите. Тем более что я сам сейчас на казарменном положении в силах местной противовоздушной обороны.

Так мы и договорились. Мы за квартирой его присматривали, а он иногда появлялся что-то из вещей взять или переодеться. Всё время на работе пропадал. Сначала приходил раз в два дня, а потом и того реже. Проведывая нас, Герасим Николаевич всегда узнавал: нет ли случайно вестей со Смоленщины от его Веры? Да мы и сами ждали вестей оттуда, у нас же там осталась моя сестра Аня. Мы не знали, где проходит линия фронта: по Ельне ли, Вязьме или Издешкове? Никто ж этих сведений не давал и дать не мог. По радио шли информационные сообщения, которые содержали пару слов: на Смоленщине тяжёлые бои. Может, кому-то более подробные сведения доходили, но гражданскому населению ничего не было известно. Впрочем, о жене Герасима Николаевича мы ничего не узнали и после войны. Забегая вперёд, скажу, что сам он погиб: я в книге погибших во время блокады нашел его фамилию. Похоронен он в Ленинграде, место захоронения неизвестно. Так война "стирала" людей, оставляя лишь печальные даты.

В блокаду мы ждали вестей, переживали, но старались отвлечься мысленно. Быт постепенно затягивал. Однажды я решил осмотреть в нашей новой квартире "хозяйственные помещения": антресоли, хозяйственные шкафы. И вдруг вижу, как манна небесная, в бумажных пакетах обойная мука! Может, это для кого-то она обойная, а голодающим и умирающим - это высший сорт! "Ну-ка, - думаю, - дай-ка я один пакет достану, что там ещё лежит..". А у Лучкиных, видимо, готовились материалы для ремонта: с десяток обойных трубок там лежало и сложенные аккуратно пакеты обойной муки.

Я тут же показал матери, что я нашёл. Она говорит:

- Да это ж чудо настоящее! Сказочная находка! Подарок!

Да обои пригодились, пошли на топку в печь. Грелись тогда все печками-буржуйками. Название, видимо, пришло из 1917-го года, когда немцы подходили к Петрограду, и жителям приходилось тоже нелегко. Так называлась печурка на четырёх металлических ножках, с трубой, выходящей в окно. Вывести трубопровод в окно было нетрудно, потому что на третьем месяце нашего проживания у Герасима Николаевича при обстреле целиком рама вместе со стёклами была выбита. Пришлось заложить постельными принадлежностями, матрацами, чем-то ещё…

И вот, растопив печурку обоями, мать занялась приготовлением теста из моей "находки". Стряхнув и тщательно протерев верх печки, без сковородки, прямо на неё стала выливать тесто. Получалось что-то наподобие блинов. Но тогда они показались нам самыми настоящими и вкусными блинами! Деликатес просто! Вечером покормили блинами и отца. Он деловито спросил, сколько ещё осталось пакетов с мукой? Посмотрели - пактов десять. Отец наложил на них строгое нормирование и распределил: в какой-то день делали блины, в какой-то - приготавливали кулеш из воды и муки. Можно сказать, что у нас появилась хорошая подмога нашему скудному питанию. Раз в неделю через весь город приходила сестра, работавшая у Володарского моста. Зимой, среди сугробов, она проделывала путь более 15 трамвайных остановок в один конец. Она приходила к нам и тоже отрывала от своего пайка, чтобы поддержать нас.

- А что составляло основное Ваше питание?

- Прежде всего, это то, что приносил отец с работы. Вообще, центром нашей блокадной жизни был отец! Он и "буржуйку" принёс, и пайки свои с работы приносил, и новости последние рассказывал: что происходит в городе, что где слышно. Утром, уходя на работу, он подогревал чайник, затем кастрюльку. Очень хорошо запомнился мне его солдатский котелок. И, поддержав нас подобием жидкого супа, он уносил этот котелок с собой. На работе, на оборонном заводе, им выдавался каждый день паёк. И его отец приносил нам, вместо того, чтобы съесть самому на работе. Я помню, что это было что-то среднее между первым и вторым блюдом. Видимо, то, что получал, он сгружал всё вместе в свой солдатский котелок. А, придя домой, мы добавляли туда ещё воды и делали это более жидким. Зато получившегося всей семье хватало, чтобы заполнить желудки. Кроме того, отец приносил хлеб, который ему на работе выдавали. Рабочая норма в самые тяжёлые месяцы доходила до 350 граммов хлеба в сутки. Иждивенцы, к которым мы с мамой относились, получали всего по 125 граммов. И когда говорят, что 125 грамм - это не норма для людей, так оно и есть. Это была кратковременная вынужденная ноа, которой, кстати, сопутствовало большое количество смертей от истощения. Потом постепенно нормы стали увеличиваться. А пока они были минимальными, мы тоже старались выживать, как могли.

У отца в те дни была возможность выбирать смены: когда в ночь работать, когда днём, когда утром. И если он вечером был свободен, он брал саночки (наверное, их на работе изготавливали у них) и отправлялся на "дополнительные заработки". Он помогал людям, которые эвакуируются, так называемым "убывающим на Большую Землю". Грузил их вещи на саночки - другой транспорт в первую блокадную зиму крайне трудно было найти - и помогал довезти скромные свёртки до вокзала. При этом люди, уезжая, помогали отцу за работу, чем могли: кто-то давал полбуханки хлеба, кто-то - сушёные овощи. Порою отец и самих людей сажал на санки, если они были очень ослаблены. Иногда рассчитывались с ним и продовольственными карточками: зная, что ленинградская продовольственная карточка на Большой Земле не нужна, люди отдавали её отцу за то, что подвозил. Это тоже было дополнительным вкладом в наше скромное питание. Кроме того, доводилось нам есть и столярный клей, и жмых, который по-блокадному назывался "дуранда" (не знаю, откуда пошло это слово). Такой жмых только в Ленинграде и только в тот тяжёлый период встречался. Это было что-то спрессованное, по внешнему виду похожее на плитки козинак, но более твёрдые. Их можно было молотком ломать. Но размочишь плитку, бывало, и вроде нормально.

Кроме того, ещё в середине осени отец принес мешок, от которого сильно пахло горьким запахом пожарища. В нём была гречневая крупа. Очевидно, когда был немецкий налёт, и фрицы сбрасывали куда могли свои снаряды, досталось вагонному составу, который весь сгорел. Железнодорожникам разрешили выгрести с земли то, что осталось. Вот отец притащил домой картофельный мешок, наполненный на две трети полусгоревшей гречкой. Да и сам мешок был весь в чёрной копоти. Он показался мне просто огромным, хоть это и был стандартный мешок, просто я был маленьким. Края мешка обгорели, и его было не завязать, так что пришлось тащить его домой на руках. Но когда отец поставил свою добычу в центре комнаты, мать подошла и понюхала. Взглянув на отца, она решительно сказала:

- Несъедобно.

Однако отец настоял, и она растворила добрую горсть пригорелой крупы в воде. Даже после третьего промывания вода оставалась чёрной. Но потом мать все-таки отварила крупу, получилось ужасно. Она сказала отцу:

- Надо выбросить мешок. Это невозможно есть! Крупа горькая, и процент оставшихся полезных веществ в такой каше ничтожно мал.

Отец рассудил иначе:

- Никогда не поздно выбросить. Пусть лежит.

И вот, прав он оказался. Зимой, в самые тяжёлые голодные дни, вся прогорклая гречка благополучно пошла в пищу. Как говорили старые люди раньше: пригоревшее для желудка полезней. Мы так и рассуждали, когда кроме подгорелой крупы в доме ничего съестного не оставалось.

Надо было как-то выжить. При этом мой младший брат, грудной ребёнок, всё просил у матери есть. Молока у неё не было, а как-то же кормить маленького было надо. Тогда она размачивала в воде хлеб, заворачивала его в марлю и давала малышу.

Самыми страшными, пожалуй, мне показались ноябрь-декабрь 1941-го года. Зима выдалась ужасно холодной, зато лёд на Ладоге был толстым и прочным. Для людей мороз - дополнительное неудобство, а для машин - благо. Ведь грузовики по Ладоге ещё раньше начали ездить в Ленинград, возить грузы, эвакуировать людей, но нередко машины проваливались под неокрепший лёд. А морозы помогли сделать подобие трассы. Вся дорога было провешена: ставились вехи, чтобы шофёр с незажженными фарами, мог двигаться, ориентируясь по ним. На фары же надевались заглушки, дающие только щёлочку, обозначающие габариты. Машины шли одна за другой, водителям приходилось быть очень внимательными, чтобы не столкнуться. Видимо, на стоп-сигнале тоже были какие-то тусклые лампочки. Назывались такие караваны грузовиков "беспрерывными колоннами": шофёр видел хвост впереди идущей машины, и ехал, глядя только на неё. А ориентироваться идущим впереди в темноте помогали регулировщики, которые по средствам связи докладывали, если где-то что-то разрушено авиабомбой, куда ехать в обход. Пока восстанавливали разрушенную трассу, тем временем машины прокладывали другую объезд. Я сам не видел этого. "Дорога жизни" проходила далеко от нашего дома, но блокадники в годы войны часто разговаривали на эту тему.

О бедствиях и лишениях ленинградцев многое сказано в литературе, добавлю небольшую подробность, мелочь, о которой почти нигде не упоминается. Как-то отец принес талон на помывку в бане всей семьей. Я и сейчас помню эту баню на улице П.Чайковского. Зима, полутемное помещение, общий зал. В одной стороне мылись мужчины, в другой, чуть поодаль, - женщины и дети. Но ведь какая благодать наконец-то помыться! Это тоже было по тем временам почти событие.

- Расскажите на своём примере: чем мог заниматься десятилетний ребёнок зимой 1941-1942 годов в блокадном Ленинграде?

- Прежде всего, надо сказать, что зимой я уже не ходил в школу. По сути, пропустил учебный год. Хотя и в эту самую тяжёлую зиму в Ленинграде работало несколько школ. Удивительно, но факт! Правда, школ этих были единицы, и далеко не каждый из моих ровесников был в силах туда ходить. Ведь в это время - ни тепла, ни освещения, ни водоснабжения, ни канализации. Старались меньше двигаться и экономить свою внутреннюю энергию. На работу уходил отец, на работу уходила сестра, а я, мать и младший братишка, которому к началу войны исполнилось три недели, оставались в замерзающей квартире. И что протопишь печуркой-буржуйкой, когда дом предназначен для центрального отопления?! Палили всё, что могли, но теплей не становилось.

Наш дом находился на самом берегу Невы. Рядом был Летний сад, в котором расположился артиллерийский склад. С другой стороны дома, на Марсовом поле, размещались зенитные батареи. В один из налетов вражеской авиации с крыши дома было видно, как горит за Невою зоопарк, слышались крики погибавших в огне зверей. Так что, досталось от войны всем, и людям, и зверям.

То, что наш дом находился на берегу реки, можно было считать "бытовым преимуществом". Да ещё корабли в фарватере так и продолжали стоять на Неве. Возле нашего дома стоял крейсер "Киров" и плавбаза "Урал" с многоствольными пулемётами. Поблизости находился Кировский мост (теперь он называется Троицким) - один из самых известных и самых широких мостов через Неву. Крейсер с плавбазой этот мост прикрывали, и мы были заодно защищены от немецкой авиации. Кроме того, из-за крейсера и плавбазы по берегу было беспрерывное хождение людей в форме. Смотришь - идёт мужчина в военной форме. А меня послали за водой, но самому как достать её из лунки? Попрошу прохожего тогда жалостливо:

- Дяденька, опустите моё ведро.

Посмотрит он на меня, зачерпнёт воды в реке, да ещё и ведёрко на саночки поставит! Трогаюсь с трудом - ведро-то мне тогда тяжеленным казалось, да ещё учитывая, что ослаблен был.

И каждый раз, прежде чем отправиться за водой, мать инструктировала меня:

- Полное ведро не набирай, иди медленно.

Я возражал:

- Но ведь медленно идти - как-то противоестественно, скорее замёрзнешь тогда.

- Нет. Если идти быстрее - наглотаешься холодного воздуха. И укутайся плотнее, чтобы только щель для глаз оставалась. Когда будешь идти - дыхание делай коротким, не глубоким. И, прошу, не спеши.

Я старался выполнять все её предписания. Наверное, все эти предостережения связаны с тем, что если в лёгкие много холодного воздуха попадёт, то и до беды недалеко, организм-то слабый.

С ленинградским флотом связ и другой интересный момент моей детской биографии. Когда я учился в шестом классе, у меня появилась морская форма. Рядом с местом, где мы жили, швартовалась подводная лодка. Мы, дети, дружили с моряками. А старший матрос Александр Николаевич Роцкий женился на нашей соседке. И он вместе с судовым баталером подогнал мне форму, чтобы было мне, в чём ходить. Видимо, соседка сказала ему, что надо помочь, поскольку моя собственная одежонка уже изорвалась.

Однако вскоре подводная лодка уплыла. А потом наша соседка была вся в слезах, получив похоронку на молодого мужа. Только через шестьдесят лет в Смоленском военно-морском музее имени Нахимова мне удалось узнать, что подлодка, в которой был Роцкий, погибла в районе города Пиллау (ныне Балтийск) в боевом столкновение с немецким эсминцем. Её после нанесения удара с эсминца забросали глубинными бомбами. Так она теперь и покоится на дне.

- Какой Вам запомнилась первая военная весна?

- Та весна запомнилась мне, как никакая другая. С одной стороны появилось яркое солнце, ослабли морозы, и организму стало легче. С другой стороны, какими же изнеможёнными мы все были после зимы. Вокруг начало оттаивать. По Неве плыли льдины с останками наших бойцов, с трупами немцев. Улицы, пострадавшие от налётов, выглядели ужасно, да ещё на них то там, то здесь валялись груды покойников. Очень врезалось в память такое. Во дворе дома, где мы жили, лежали, как дрова в поленнице, сложенные трупы женщин и мужчин. Видимо, они были занесены во двор с улиц. Представьте только себе: колодцы дворов, кругом стены, и поленницы из трупов. А иногда и вообще никак покойников не складывали. Замёрзшие тела так прямо и лежали зимой. Некоторые покойники были завернуты в какую-то простынь или одеяло, а большинство непонятно в чём были: шёл, упал и в каком виде был, в таком и остался лежать до весны. Сначала это зрелище меня очень пугало, а потом появилось безразличие. Прохожу мимо, и вижу: они и вчера лежали, и сегодня лежат. Только штабель стал к вечеру повыше… А тут вдруг пришла весна. Возникла угроза эпидемии. Тогда были приняты жёсткие меры: работники домохозяйств стали обходить квартиры: "Всем выходить на уборку снега!". Ладно снег, но ведь наледи огромные были! Всю зиму никто не убирал. Но жёстко требовалось выходить на работы: "Не можете встать, тогда сейчас с вами милиция разберётся". И при этом объясняли, что завтра снег растает, а послезавтра начнутся эпидемии. Тогда жители брали какие-то ломики небольшие и отправлялись скалывать лёд. И так дошла очередь уборки и до "людских" поленниц. Я с удивлением замечал: выйду во двор или за водой, возвращаюсь домой, а одной из поленниц уже нет. Я говорю тогда матери:

- Уже из трёх "поленниц" только одна осталась.

- Где осталась?

- Вон та, самая ближняя к нашей двери.

- А другие?

- А те, которые были сразу, как во двор заезжаешь, их уже увезли.

Постепенно и последняя поленница исчезла. Кто были эти люди, которые убирали трупы? Мы видим их на картинках или в хронике - люди в фуфайках, изнеможенные, худые. Они-то и грузили в машины смёрзшие трупы. Везли их, конечно, не накрывая брезентом. Такое зрелище можно видеть у неопрятных работников скотобоен, когда они, не укрыв, везут туши. Грузовые машины отвозили трупы на Пискарёвское кладбище. Как теперь все знают, там стоит памятник: женщина с оливковой ветвью в руках, которая охраняет вечный покой тысяч и тысяч лежащих там. И у подножья этой женщины надпись Ольги Федоровны Берггольц, которая теперь известна всем: "Никто не забыт, ничто не забыто".

Позднее я узнал, что люди в фуфайках с повязками на руках, среди которых было немало девчат, это были дружинники МПВО, комсомольцы. И такая вот нелёгкая задача им досталась в первый месяц весны. Апрель многие ждали с ужасом - оттепель, и на что рассчитывать в окружении разлагающихся трупов? Но, как ни странно, эпидемии удалось избежать. Когда все тела подобрали и увезли, люди стали всеми силами скалывать лёд. Это было изнурительно. Изголодавшие, ослабевшие жители, которые вышли на уборку, казалось, с трудом долбили небольшими ломиками наледи. Работа была тяжёла, но, что самое странное, не было умирающих от этой изнурительной работы. Думаю, держались на внутренних силах. Это всё столь же удивительно, как тот факт, что практически не было желудочно-кишечных заболеваний на войне. Я даже в госпитале говорил с нашими врачами. Объясняли этот феномен просто: отчасти - боевые сто грамм, а отчасти - все внутренние резервы, которые организм подобрал.

Но вот, весна окончательно вступила в свои права. Подходил к концу апрель. Город старались привести в порядок. Трупы были убраны, улицы очищены ото льда и снега. И почти повсюду чуть ли не сплошь висели плакаты, призывающие отстоять город, не поддаваться паническим, пораженческим настроениям и вражеской пропаганде. Постепенно была отремонтирована трамвайная линия. По городу, словно символ возрождающейся жизни, пошёл первый трамвай.

Это было настоящее событие для нас! Произошло оно в конце марта сорок второго года. Люди выходили встречать на улицу тот дребезжащий вагончик. А он медленно и уверенно шёл, как бы давая возможность ленинградцам убедится, что, несмотря на войну, жизнь возвращается.

Однако враги не давали забывать о войне. Они постоянно напоминали о себе продолжительными обстрелами и бомбежками. По радио громко объявляли:

- Внимание! Район такой-то подвергается артиллерийскому обстрелу. Населению немедленно укрыться. Движение транспорта прекратить, - и после этого сменялся тон метронома.

Метроном для ленинградцев значил очень много, стал своеобразным символом блокады. Когда в городе было всё спокойно, то он отбивал монотонный ритм, а, к примеру, при воздушной тревоге, стучал очень часто. Это очень помогало людям сориентироваться, подготовиться к опасности. Если же случалось, что линия радиопередач оказывалась перебитой, то человек, не слыша метронома, приходил в неописуемое состояние беспокойства. Порою люди даже из одоленных районов Ленинграда приходили к радиокомитету, находившемуся на улице Малая Садовая и требовали впустить их в здание. Охранник не пропускал, а лишь сердился:

- В чём дело?

- Дайте мне дежурного!

Тогда чаще всего выходил человек:

- Что такое? Я дежурный.

- Немедленно скажите мастеру, что в таком-то районе Ленинграда не работает радио.

Так радио стало одним из маяков жизни, который подавал сигналы и ориентировал ленинградцев. Поэтому у многих самые теплые, сердечные воспоминания о работе радио, оно поддерживало жизнь, не позволяло возобладать малодушию, буквально спасало от гибели. "Говорит Ленинград!" - это слышали жители города, фронтовики, люди на Большой Земле и друзья Советского Союза за рубежом. Голос диктора-поэта Ольги Берггольц стал близким и родным каждому из нас. Отзывалась вся страна, все повторяли замечательные слова 95-летнего поэта-акына Джамбула Джабаева, расклеенные по всему городу: "Ленинградцы - дети мои! Ленинградцы - гордость моя!"

А знаете, с каким трепетом мы, блокадники, слушали радио, которое вводило нас в новый день и подготавливало к следующему. Кругом шла война, а родные и близкие люди отправлялись на работу. Опасаясь за отца и Зину, мы с мамой чутко прислушивались к каждой новости.

- Чем Вам запомнилась вторая блокадная зима?

- Она была уже полегче первой. Увеличились нормы хлеба, немного возросло его качество, и в лучшие времена даже доходило до того, что выдавалось до 400 граммов хлеба школьнику и по 650 грамм рабочим на производстве. В городе заработала электростанция! Уже ходили трамваи! На улицах ещё не были расчищены автомобильные пути, но редкие машины, появлявшиеся в Ленинграде, ездили по путям следом за трамваями. Рассказывая обо всём этом, мне хочется передать то чувство облегчения, которое появилось у нас в сравнении с первой зимой.

Хотя, на самом деле, и 650 грамхлеба - это минимум. Да и электричество горело слабым и тусклым светом. По-прежнему не было центрального отопления. Хотя зато завозили дрова из окрестностей Ленинграда. Людей в принудительном порядке отправляли на заготовку дров. Пропустив один учебный год, я в 1942-м всё-таки снова отправился в школу. После достаточно тяжёлого года, прошедшего дома, мне не терпелось снова сесть за парту. Кроме того, главным было, что уходя утром в школу, мы знали: там нас ждало днём горячее питание. Нам даже выдавались специальные продовольственные карточки с особым логотипом, свидетельствующим, что ребёнок должен получать школьное питание - ШП. А если школьник был очень ослабленным, что должен был засвидетельствовать врач, то выдалась карточка для усиленного питания - ДУ (детское, усиленное).

Надо сказать, случаев, чтобы карточку ДУ получил кто-то "по блату", я не знаю. За этим был двойной, а то и тройной контроль. В том числе и со стороны населения, ведь на человека, превысившего свои полномочия, всегда могли сообщить. Более того, приведу пример: у одного из моих сверстников, жившего в нашем доме, отец был начальником райотдела НКВД. Думается, спецпайки там были лучше, чем у рабочих, и поэтому этот мой ровесник имел явно больше признаков жизни на щеках, в то время как многие из нас были едва ли не сине-зелёного цвета. И лица у детей блокадного города были словно после хорошей холодрыги. Соответственно, у меня была карточка ДУ, а у многих одноклассников - обычная ШП. Всё рассчитывалось справедливо.

Однако продолжу рассказ о школе. Несмотря на войну и блокаду, учителей у нас был полный комплект, соответствовавший перечню предметов, которые у нас преподавались. А если кто из учителей болел, то они иногда заменяли друг друга. Например, могло не быть немецкого языка и следовавшего за ним предмета, за то вместо них на нас, как снег на голову, сваливалась контрольная по математике!

О немецком языке надо сказать отдельно. Мы его недолюбливали больше всех других предметов. Считали его языком наших врагов, поэтому учили под страшным нажимом со стороны учительницы Нины Львовны Климантович. За глаза мы называли её всегда "немкой". Наверно, нелегко ей было терпеть такое наше отношение. Но мы, дети, разве понимали, что некорректно себя ведём. А она была уже в преклонных годах, к тому же награждена орденом Ленина. Замечательно свой предмет знала, жалко, что мы тогда этого не ценили.

Порою нас снимали с занятий, чтобы привлечь к общественно полезному труду. Мне запомнился случай, когда прямо посреди урока дверь нашего класса открыл военрук и сказал:

- Занятия прекратить! Всем идти на сбор листовок. Немцы их сбросили на наш микрорайон целую кассету. Надо их срочно собрать и сдать учителю. При этом не читать!

Как бы не так. Мы-то уже в четвёртом классе учились! Грамотные уже все. И вот когда мы собирали их, бегло просматривали содержание, и я точно могу сказать: не немец составлял те листовки! Тогда, конечно, мы не особо над этим задумывались, а вот позже, когда вспоминал, я уже знал, что авторами этой агитации, скорее всего, были люди, перешедшие на службу к немцам. Там ведь даже стихи были, хотя их вряд ли назовёшь талантливыми:

"Ленинградские матрёшки,

Не погибшие от бомбёжки,

Доедайте соевые бобы,

Готовьте себе гробы,

Или же переходите на нашу сторону!"

Примерно так там было написано. Переворачиваешь лист, а на другой стороне изображена картинка. Слева красноармеец втыкает винтовку штыком в землю, мол, прекращает воевать, складывает оружие. А справа показано, что в этом случае ждёт светлое бедующее: сидит русский Иван, обняв женщину, а возле них дом, корова, мол, вот такая его ожидает жизнь. А ещё была надпись о том, что такая листовка является пропуском при переходе на сторону вермахта.

Вот один пример подобной агитации. Поверьте, он ещё самый безобидный. А большинство листовок были совершенно оскорбительными по своему содержанию, некоторое даже с нецензурной лексикой. Зато совершенное владение такими пластами русской речи ясно говорило том, что авторами выступают не немцы, а предатели "из наших". Естественно, много в листовках было антисемитизма, антикоммунизма. Часто это совмещалось. Например, встречались и такие надписи: "Убивай комиссара-жида и переходи на нашу сторону". Вроде бы, на украинском и на польском "жид" - это просто название нации. Однако по-русски звучит оскорбительно. И знаете, после чтения листовок у большинства не то, что желание перейти к фашистам возникало, а, наоборот, усиливалась ненависть к ним.

Другая особенность учёбы в военном городе была такой. У нас в классе было много ребят, которые, как и я, пропустили один учебный год. Многие из "переростков" относились к учёбе вообще без всякого внимания, в кабинетах всегда занимали задние ряды - "камчатку". Оттуда часто доносились какие-то реплики. Однажды записываем в дневник, что на следующий день контрольная по математике, выводим букву к букве, а с "камчатки" раздаётся голос:

- К ней готовиться не надо!

- Это почему ещё? - строго спрашивает учительница.

- Потому что завтра математика у нас вторым уроком, а за несколько минут до его начала 9 часов 55минут будет авианалёт. Он уже несколько дней начинается в это время.

Обычно так и получалось. А ведь во время налётов нас из школы отводили в убежища. Так что контрольные срывались. Но иногда завидная точность фашистов давала сбой. И могло получиться, что сирена не раздаётся, учительница спокойно заходит в класс и говорит:

- Открыть тетради, задания на доске. Пишем контрольную работу…

С задней парты в таких случаях раздавалось неизменно:

- Вот гады-немцы, и надейся на них после этого!

Кто-нибудь скажет в ответ:

- Видимо, погода нелётная.

- Чёрт с ним, что нелётная. Но раз у немцев запланировано, они должны прилететь!

И вдруг настороженный голос:

- Тише! Не шумите! Кажется, уже летят.

Контрольная нам в детский ум уже не шла после такого, все прислушивались. А бомбёжек мы не боялись. Как я рассказывал: давно успели привыкнуть.

Случались у нас и более серьёзные нарушения дисциплины, но это уже позднее. Когда немцев прогнали из Лениграда, то в их бывших окопах можно было найти осветительные ракеты, артиллерийский порох (внешне каждая порошинка была похожа на чёрную макаронину) и даже оружие. Все это благополучно хранилось в партах, сколько не бились военрук и представитель НКВД, и всем этим мы обменивались друг с другом.

Очень серьёзно я относился к русскому языку и литературе. Здесь всё было направлено на поднятие духа и веры в Победу. Помню, однажды нам задали написать в форме былины сочинение о битве Александра Невского с крестоносцами на Чудском озере. И я знал, что наша учительницы Валентина Васильевна Дубовицкая очень строго спросит, если не сделаешь. Вот со страха и написал былину, подражая литературным источникам: "Ой вы, гой еси, воины Красной Армии…" Теперь жалею, что текст не сохранился. С ним мне довелось даже выступать на школьном вечере 23 февраля, в гостях у нас военные были, аплодировали мне.

Вообще, к патриотическому воспитанию тогда относились очень серьёзно. Плакаты в школе висели: "Бьемся мы здорово, колем отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева!" И на улицах были окна "Лен ТАСС", такие же, как в гражданскую войну "Окна РОСТА".

Ещё одна особенность школы блокадного города заключалась в том, что применялось множество мер по профилактике разных заболеваний. Угроза эпидемий часто оставалась у медиков на первом месте. Перед тем, как выдадут суп, в школьной столовой выдавалось как раз одно из таких средств профилактики. Представьте, огромная молочная фляга, и в ней эта жидкость. Рядом стоит учительница с большой столовой ложкой. Зачерпывает жидкость и говорит:

- Теперь сделай вдох, затаи дыхание и приготовь хлеб!

Мы жмурились, это было даже пострашнее рыбьего жира! Запомнилась микстура на всю жизнь: такого резкого запаха в природе нет, и вкуса не найдёшь похожего. Называла она "Бактериофаг". Это была непередаваемая словами гадость. Но рядом всегда стояла учительница и держала перед носом хлеб: проглотил - лучай кусок. Выплюнул - не получишь хлеба, пока не проглотишь другую ложку. Однако, наверное, именно благодаря этому лекарству мы избежали эпидемии в школах.

Чем ещё запомнились школьные годы? Праздниками! Какие же дети не любят праздники! Тем более для нас, на чьё детство пришлась война, они были особо дороги. По праздникам в школу приносили подарки с Большой Земли. Отмечались всегда: 7 ноября, 23 февраля, а вот Новый год что-то не очень отчётливо помню. Что в основном чаще всего входило в кулёчки с подарками? Урюк, изюм, ещё какие-то сушёные фрукты. И как скрупулёзно делили это всё учителя, зная, что наши глазёнки выискивают там везде, где-то с коридора подсматривают. Мы видели, как это развешивалось это по ту сторону запертой двери по пакетикам, наверное, до микрона на весах: по пять штучек урюка, по три столовых ложки изюма, и что-то там ещё. В каждый пакет клалась записка: "Детям Ленинграда от трудящегося Узбекистана". Конечно, общий объём подарка получался небольшой, видно было, что нормы ограничены. Но и этим подаркам мы были несказанно рады.

- А какой была атмосфера на переменах в блокадной школе? Вы бегали, играли?

- Разумеется, ведь мы же были детьми. Наши игры проходили только, может, с той разницей, что в движениях наших было меньше резвости. У меня было два школьных товарища: Витя Беляков и Генрих Полуянов. Бывало, выйдем в коридор - один слева, другой справа, и если бегать нет сил, то стоим рядком, говорим о чём-то. Представляли себя тремя мушкетёрами. Только не фехтовали, а наоборот, старались как-то прижаться друг к другу, к стене, чтоб хоть немного теплее стало. Витя потом моряком стал, а Генрих помощником режиссёра. Позднее он даже меня несколько раз приглашал сниматься в массовках фильмов.

- Какой из дней блокады Вам запомнился больше всего?

- Одно из самых главных событий в жизни ленинградцев произошло 18 января 1943-го года. В два часа ночи по радио передали радостное сообщение о прорыве блокады. И уже до утра не прекращалось вещание.

Многое сразу же изменилось. В феврале 1943-го года первый поезд пришел на финляндский вокзал Ленинграда с Большой Земли. А это уже многое значило. Возобновилось железнодорожное сообщение, а это внушало определенную уверенность в том, что жизнь в скором времени наладится. Сразу же появилась надежда, что в магазинах пустующие полки скоро обретут хоть какой-нибудь товар. Здесь, кстати, можно отметить помощь США с продовольствием. Как обстояли дела в других городах и регионах России в тот момент, я не могу сказать. Но точно помню, что уже в 1943-1944 годах появился в продаже сахар и даже шоколадные плитки. Первое время с сахаром были перебои. И если не хватало сахара, то заменой служил кусковой шоколад. Однако при этом расчёт вёлся не один к одному. А, например, за талон на 100 граммов сахара выдавали 60 граммов шоколада. Появилась крупа, и какой-то меланж, внешне очень похожий на яичный порошок. Бывало, иногда приходишь в магазин с талонами, в которых написано: яйца, столько-то штук. Но у кассы висит объявление, что яйцо заменяется меланжем в определённом соотношении. В результате несёшь домой кулёк с порошком вместо яиц. Слышал я, как кто-то говорил, что это черепашьи яйца, вернее, порошок из черепашьих яиц. Не берусь судить. Что бы это ни было, для нас было главным одно - из меланжа удавалось готовить яичницу или болтанку для приготовления чего-то ещё, блинов каких-нибудь или лепёшек: не было тогда ещё ни батонов, ни хлеба белого. Зато с февраля 1943-го чёрный хлеб стал значительно лучше, а тот хлеб, который начали выпекать в 1944-1945 годах по вкусу уже ничем не отличался от того хлеба, который мы едим сегодня.

Кстати, сразу же после снятия блокады (да и после прорыва, хотя и не так существенно) начали значительно увеличиваться нормы хлеба. Продовольственные карточки постепенно утрачивали своё значение и где-то в 1949-м году были отменены.

Но не буду забегать вперёд. Прорыв блокады сделал полнее и нашу школьную жизнь. Летом нам, ученикам, объявили, что желающие могут поехать в трудовой пионерский лагерь. Как только я услышал о возможности поехать туда, не было и сомнений. Я сразу же вызвался желающим отправиться в лагерь, тем более что количество мест было ограниченно. Немаловажным оказалось и то, что там наверняка ожидалось регулярное питание, и, как я справедливо предположил, лучшее, чем дома. Большинство моих одноклассников (среди них Виктор Беляков, Толя Ланчин, Нина Сидорова) и я записались в один отряд. Что интересно, нам изначально объявили, что количество мест ограниченно. Однако я не думаю, что на самом деле было так. У нас мест хватило всем. А из учившихся с нами детей высокопоставленных родителей никто не поехал. Всё-таки трудовой лагерь - не дом отдыха.

Хотя у меня от той поездки много приятных эмоций. Лагерь располагался на правом берегу Невы, за комбинатом имени Э.Тельмана, в районе Весёлого поселка. Что представляла из себя наша жизнь там? Каждое утро мы выходили на построение на линейку, в красных пионерских галстуках и в белых рубашках. А после построения мы переодевались в рабочую одежду и шли на поля ухаживать за овощами. А сначала, до этих полей, мы плыли на речном трамвайчике. Представьте наш мальчишеский восторг!

Но тот период ещё нельзя назвать началом мирной жизни. Немцы всегда давали о себе знать. Появлялись фашистские самолеты с крестами на крыльях, пролетали совсем низко, иногда давая пулеметную очередь, хотя летчики видели, что на поле дети. Видимо, это было своеобразным развлечением у немецких лётчиков: снизиться и дать очередь над полем трудового лагеря. Среди нас тогда самая настоящая паника начиналась. Многие вздрагивали потом, как только где-то вдалеке услышат рокот моторов, сразу убегали с поля. И звук самолета, как звук пулемета, их пугал. Хотя при налёте положено было сразу же ложиться. Однако это не самый лучший вариант, ведь после дождей поле было мокрым (дожди в Ленинграде ой как нередки!), вымокала одежда, а просушиться было негде. Впрочем, и без авианалёта однажды, попав под сильный дождь, я простудился. Даже не помню что со мной было дальше, помню лишь, что проснулся в машине "Скорой помощи".

Рядом со мной сидит воспитатель и говорит:

- Что, пришёл в себя?

- Да, только мне очень холодно.

- Напугал ты нас. Принято решение определить тебя в больницу.

Как приехал в больницу тоже не помню - опять потерял сознание от жара и ломоты во всём теле. Сначала врачи даже затруднялись с диагнозом: то ли грипп в тяжёлой форме, то ли ещё что. Конечно, держали в больнице на карантине. О лагере пока не могло быть и речи: чтобы не началась эпидемия. И домой не отпускали. Но в один прекрасный день пришёл в больницу отец с твёрдым решением забрать меня. Он не был скандалистом, но был решительным человеком. Говорил настойчиво и рассудительно с врачами. Я слышал, как он объясняет какому-то ответственному лицу:

- Вы поймите, что десять лет назад в этой больнице мой старший сын умер И я не хочу, чтобы младшего постигла та же участь.

Врач сначала не хотел соглашаться, но потом уступил:

- Вот, пожалуйста, распишитесь, что вы сами забрали….

В результате на этом моё пребывание как в больнице, так и в трудовом пионерском лагере закончилось. Отец с матерью меня забрали домой. Находясь дома, я своим детским умом думал: "Но ведь уход из лагеря - это сродни дезертирству". Как только мне полегчало, через пару-тройку дней я сбежал из дома в лагерь. Пробыл среди ребят целый день. Видел, что там всё по-прежнему: ухаживают за саженцами, овощами… Помогал им даже. Но ведь в списке ни на обед, ни на ужин меня не было. И таким "внесписочным", прибившимся выдавать еду не собирались. Вот и получилось: побывал я у них денёк в гостях и домой вернулся…

Что интесно, на тех полях, где мы работали, сейчас установлен памятник с журавликами - блокадным детям Ленинграда. За работу школу наградили грамотой, а работники пионерского отряда и учащиеся были представлены к медалям "За оборону Ленинграда". Так оценили наш труд.

Что интересно, свою медаль я получил намного позднее совершенно неожиданно для себя. Как-то раз, через много лет после войны, зашёл в свою школу, одетый по форме. Наш директор школы Варвара Алексеевна Бочкова, замечательная женщина, строго спросила у меня:

- Почему медаль не носишь? А еще военный…

- Какую медаль? - удивился я.

- За оборону Ленинграда.

- Так нет её у меня.

- А мы ж тебя представляли! Сейчас выдадим справку…

Отнёс я эту справку в отдел кадров, и через некоторое время действительно получил удостоверение и медаль…

- Осень 1943-го была уже относительно спокойной?

- Я бы так не сказал. Фашисты периодически продолжали обстреливать город. Так, они напомнили о себе 7 ноября. Нас с ребятами-одноклассниками застал обстрел, когда мы возвращались из школы с подарками. Мы были уже почти на полпути домой. Вдруг упал один снаряд, упал другой снаряд. Бросились бежать. И уже мы вблизи слышим разрывы, но всё равно бежим. Девчонки предлагают нам зайти в подъезд - чего уж там, испуганны. А мальчишки нос кверху дерут: куда там, мы же смелые! И мы сказали, что нет, мы побежим домой. И дом был уже близко. А сами ещё верили, что не может быть такого, чтобы мы попали под обстрел, это где-то там, далеко - и нас не коснётся.

Один из нас, что постарше, сказал:

- Был один разрыв сзади, был один разрыв впереди. Вилка кончится тем, что будет следующий взрыв посередине.

Рассчитал он… Но ведь мы не являлись военной мишенью! Каждый успокоил себя: это просто бьют по квадрату! И всё-таки случилось так, что, подбегая к своему подъезду, я быстро дёрнул дверь, от ужаса, как три поросенка, которые от волка убегают. Едва я забежал в подъезд и закрыл за собой дверь, как прогремел мощнейший взрыв, и я был сбит с ног ударной волной от разрыва снаряда. Меня оглушило и засыпало битым стеклом и кирпичом. Мощнейший взрыв выбил оконную раму. И это была самая настоящая контузия. Я потом долго ощущал ноющую физическую боль в голове и боль кости. А в квартире в результате - окон как не бывало, на стенах и потолке следы от осколков. Когда я в первый момент забежал в комнату, где мы жили, я увидел такую картину: оконная рама валялась на кроватке, где лежал мой младший брат. Внутри как оборвалось что-то. Я себе представил, что случилось самое ужасное и непоправимое. Подхожу ближе… Но вижу: кроватка его пуста.

Однако у меня всё равно остались тяжёлые ощущения. Холодная квартира с дырой на месте окна, на потолке следы осколков, в комнате стоит смрадный пороховой запах. Да ещё поднимается с пола, диффундирует известка. И я совершенно один - ни матери, ни младшего брата нигде не было.

Отойдя немного от взрыва и от увиденного, я быстро бросился вниз, на второй этаж. Молочу в дверь как ненормальный. Никто не открывает на стук. Я на первый этаж. Где же мать? Почему же ни матери, ни брата? Но тут вышла соседка на мой стук. Я спросил:

- Тётя Нина, а мама случайно не у вас?

- У нас. И братик твой с ней.

Только тогда я успокоился, и от сердца отлегло. Ни мама, ни брат не пострадала. Я же отделался легкой контузией. Когда сразу после взрыва мы вернулись в комнату, мать, глубоко верующий человек, сказала:

- Бог спас нашу семью.

И, действительно, счастливо всё очень обошлось. Да и я пострадал не слишком серьёзно. Когда отец вечером пришел с работы, я ему говорю, напуганный дневным событием:

- Я завтра в школу не пойду.

- Ну, это известно, все прогульщики кричат: не пойду! Почему не пойдешь?

Объясняю, что контузия у меня, а сам стесняюсь признаться, что страшно было.

Отец же спрашивает:

- Контузия? Кровь из носа шла?

- Нет

- Ну, а что ты ощущаешь?

Я бесхитростно сказал, что ничего не ощущаю, но в нескольких местах болит.

- А ну, покажи… Притворство! Никакой ссадины нету.

- Так я же в шапке был, наверное, она смягчила удар.

- Не выдумывай. Денёк, побудешь дома, напишем записку, что ты был под обстрелом. А потом в школу!

Вот так немцы напомнили нам о дне Октябрьской революции.

Хотя соседи наши, у которых окна выходили на другую сторону, даже взрыв не видели, только слышали. За время постоянных бомбёжек все так привыкли, что постоянно звучат взрывы, что и внимания не обращали. Да и для нашей семьи это был не первый обстрел, под который мы попадали. Конечно, квартира пришла в ужасное состояние, но перебираться было некуда. А между тем пришли военные и заняли первый этаж. Представьте только, каким стал подъезд: люди заходят в свои квартиры на второй и третий этаж, они там живут. А на первом этаже разобрана стена, туда завели 45-миллиметровую пушку, и орудийный расчет живёт на первом этаже. Однако это было требованием времени. Настолько непредсказуемы были немецкие позиции, что нашим приходилось везде располагать такие засады. По тревоге наши военные могли выкатывать свою пушку и располагаться слева и справа от дома. Кроме пушек, размещённых таким образом, в городе были ещё и настоящие высокие баррикады - "ежи", сделанные надёжно и основательно. Их можно было перекатывать и устанавливать, исключая проход живой силы и техники. Мне они запомнились установленными возле госпиталя неподалёку от нашего дома.

Но вернусь к военным, разместившимся у нас на первом этаже. Прошло немного времени. И приходит как-то к нам в квартиру командир с солдатами. Посмотрели они внимательно, и младший лейтенант с медалью говорит:

- Закладывайте кирпичом взорванное окно. Оставляйте амбразуру. Сектор обстрела здесь такой: тридцать градусов сюда, тридцать туда.

Нас даже никто не спрашивал. Занесли в квартиру носилки с песком, и приготовили прямо на месте смесь с цементом. Занесли кирпичи. Бах, бах, бах… Всё, заложили, осталась только амбразура. Командир сказал матери:

- Амбразуру можно закладывать, но мягкими вещами. В случае боевой тревоги, немедленно её открыть для использования по назначению.

И уже обратился к своим солдатам:

- Пулеметный расчет видите? Это ваше рабочее место, если что. Пошли!

Вечером пришел отец с работы, мать ему рассказала о происшедшем.

- Ну и хорошо, - ответил он. - Теперь не надо думать насчет того, как не замерзнуть. И ещё, можно сказать, что мы теперь под надежной охраной.

Впрочем, нам повезло. Военные больше ни разу нас не побеспокоили. Правда с заложенными окнами у нас темно в квартире было, и почти постоянно керосинка горела. Благо, керосин был: отец с работы приносил.

Он постепенно вновь стал работать на маршруте Ленинград - Финляндский после открытия движения по временной железнодорожной ветке. Сестру направили на заготовку торфа для электростанции, а брат Василий прислал первое письмо с фронта. Мы узнали, что он воевал на Волховском фронте, был ранен в боях под Тихвином.

- Третья военная зима Вам дорога по-особенному?

- Да. 27 января 1944-го года блокады была окончательно снята. "Сегодня в городе салют, сегодня ленинградцы плачут!" - так сказал об этом дне поэт-блокадник Юрий Воронов. После этого мы чувствовали, что близится конец войны, видели, сколько делали взрослые для иближения Победы. И, конечно, мы, школьники блокадного Ленинграда, думаю, как и ребята всей нашей Родины, стремились помогать старшим. Нам тоже хотелось всеми силами приблизить конец войны. Тем более что нас агитировали помогать взрослым поскорее достигнуть Победы и в школе, по радио, и в прессе. Стихотворение, которое мы учили и рассказывали на уроке, я помню до сих пор:

…Ничего, что не вышли годами

И нас не берут на войну,

Обязуемся всеми путями

Защищать мы родную страну!

Мы себя ощущали, словно вот-вот понадобится наша помощь, наше участие. А пока мы, школьники, готовились. Тем более что к этому призывали и фильмы, и радиопередачи, да ещё подсказывали, что делать. По радио периодически рассказывалось: там ребята помогают взрослым пилить дрова, там помогают заготавливать овощи на зиму, а там - в весеннее время вскапывают огороды у тех, у кого не осталось трудоспособных в семье.

Вот и мы с ребятами создали тимуровскую команду, подражая героям любимой повести Аркадия Гайдара: помогали семьям фронтовиков копать огороды, заготовлять дрова на зиму. Я так всем этим увлёкся, что в результате меня поставили как бы руководителем этой тимуровской команды. Многим мы занимались. Вот пример. Семья фронтовика жила в нашем подъезде. Это была семья начальника штаба железнодорожного батальона подполковника Новикова. Мы решили взять шефство над ними. Пришли к ним, объяснили, что за тимуровская команда у нас такая и что мы берём шефство над ними:

- Где ваш огород?

- Вот он.

- Мы вам вскопаем. Где ваши дрова?

- Вот в том сарае.

- Мы их вам наколем.

Наша помощь оказывалась нужной. Вести о нашей деятельности дошли и на фронт до подполковника Новикова. В результате мы получили письмо, адресованное "ребятам, проживающим в доме № 9 по улице Ткачей". Содержание примерно следующее: "Спасибо за помощь семье фронтовика. Мы на вас надеемся. Вы ребята, что надо!"

Сборы команды каждый раз мы проводили на чердаке нашего дома. Сначала мы привели его в порядок, приспособили максимально. Взрослые не возражали, потому что знали, чем занималась наша бригада, и знали, что нас "курирует" комсомол. Однако со стороны комсомола не было жёсткого контроля, а скорее дружеская помощь: "Вы ребята большие, мы вам доверяем, делайте так и так. Если будут трудности, приходите в райком комсомола, подскажем, поможем".

Самые памятные мероприятия, которые мы проводили, пожалуй, следующие. Во-первых, операция "Книга". Мы занимались сбором литературы для ребят из районов, освобожденных вражеской оккупацией. Мы ходили по домам и предлагали принять участие в благотворительном сборе книг, а люди охотно отдавали, что могли, если ещё не спалили их во время холодных зим…

Вторая операция - "Повестка". После снятия блокады, стали возвращаться дети из эвакуации. Предстояло оповестить родных по адресам, полученным в райкоме комсомола. Пожалуй, это было наиболее трудным мероприятием. Дело очень деликатное. Иногда, придя по указанному адресу, узнавали, что встречать некому - умерли, переехали, пропали без вести… Таких ребят, чьих родственников не осталось, на вокзале отбирали для направления в детские дома. Но чаще было так, что гонцов из тимуровской бригады встречали с радостью, и было кому встретить. Старались отблагодарить. А список адресов был велик, надо было спешить.

И, наконец, третья операция - "Победа". Это был 60-й день мира. Без огня и обстрелов. Мы собрали цветы. В город входили гвардейцы, возвращавшиеся с фронта. Они были одеты в полевое обмундирование. Но в тот момент они казались нам такими близкими и родными, и не только нам, но и всем ленинградцам. И шли они по коврам из множества цветов, счастливо улыбались людям, солнцу, городу-герою. Самолеты рассыпали праздничные листовки, поздравлявшие с Победой. Вот так восьмого июля тысяча девятьсот сорок пятого года мы встречали воинов ленинградского фронта, возвратившихся с Великой Отечественной войны. Как видите, для Ленинграда мир пришёл несколько позже, чем по всей стране. Объяснение этому простое. Войска ленинградского фронта добивали вражеские войска в "Курляндском котле". И нам долго ещё оставалось ждать их возвращения с фронта после того, как в Берлине было объявлено о принятии условий капитуляции. Даже немного обидно было - в Москве проходил уже Парад Победы, а в это время, 9 мая, войска Ленинградского фронта воюют на территории Латвии. Прижатые к морю, немцы рассчитывали на подмогу. Но в Германии уже было принято решение о капитуляции. Однако тогда курляндская группировка фашистских войск и отказалась 9 мая выполнять приказ о капитуляции. Война продолжалась и 9 мая, и позже. Но генерал Баграмян с войсками так или иначе дожал фашистов.

Вернувшись в наш город, воины ленинградского фронта все шли в полевой форме, в которой они воевали. В Москве, когда проходил Парад Победы, все шествовали в парадной форме, всё проходило торжественно. А мы своих ленинградцев встречали по-простому, но радушно. Под ноги им мы бросали цветы и стояли с букетами. Дорога их была усыпана цветами, войска прямо с эшелона шли по ковру из живых цветов, который достигал высоты сантиметров двадцать. В основном это были полевые цветы: ромашки и другие.

Форма у солдат была хоть и видавшей виды, но вычищенной, воротнички были свежие пришиты, парадный шаг не выучен, но на плечах боевое оружие. Когда они шествовали мимо, я прямо-таки оторопел от восторга. Мы встречали их у Володарского моста. Вот это был настоящий День Победы! Войска, прибывшие на станции ленинградского узла, концентрическими путями собирались к центру города на Дворцовую площадь. Где-то в книжке на фотографии я увидел, что они несли ещё перед собой штандарт с надписью "Ленинградский фронт". Видимо, по условиям Парада им разрешили из Москвы привести тот знаменитый огромный бархатный штандарт, на котором была эта надпись. Это единственное, что они привезли из Москвы, а всё остальное у них было, как на фронте.

Параллельно войскам следовали повозки, запряжённые лошадьми. В одной из повозок мой ровесник, наверное, сын полка. На руках у него была небольшая собачка, щенок ещё. А мы, мальчишки, смотрели на него, как завороженные. Мы кидали цветы, а он протянул нам свою собаку и сказал:

- Ребята, берите!

Естественно все потянулись, и собака досталась самому резвому. А сыну полка после парада, наверное, и определить её было некуда.

Ещё одна особенность нашего, ленинградского, Парада Победы: верхом ехали старшины на лошадях, а это зачастую уже немолодые люди. В Москве же в параде участвовала только молодёжь, и все герои с орденами и множеством наград. Там старались сделать это всё красиво, но наш ленинградский Парад был самым радостным, мы встречали земляков!

- Чем окончилась война для вашей семьи?

- За войну у отца на груди появились две скромные, но дорогие для нас медали: медаль "За оборону Ленинграда", и вторая - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Действительно, работал он очень много. После того, как открылось движение с московского направления, он на станции Ленинград - Московской сортировочной служил в составе военного восстановительного поезда. Номер его поезда - 2032, там у отца была должность слесаря-инструментальщика.

Медали достались ему по праву. Отмечу, что именно такими наградами очень дорожили люди в то время. Особенно Ленинградская медаль: она была у тех, кто участвовал в обороне города - не важно, в строю или на производстве. И именно эта награда служила признанием заслуг того или иного человека. У нас, ленинградцев, свой особый отсчёт. Мы ведь и дату снятия блокады отмечаем наравне с Днём Победы.

Много душевных травм принесла война, особенно тем, у кого кто-то из родных и близких не вернулся обратно… Сейчас разные цифрыогибших называют. Последней официальной цифрой было 660 тысяч. Возможно, и она занижена. Тем удивительнее, что Бог миловал и уберёг нашу семью. После войны мы собрались все вместе.

Помню, какая радость меня охватила, когда с фронта вернулся мой старший брат Василий. Мы мало получали весточек от него, знали только, что он дослужился до капитана гвардейской части. Когда другие начали возвращаться с войны, я часто представлял себе: вот он заходит, грудь в орденах, на парадном мундире украшения... И вот, в один прекрасный день в дверях появился брат, а на нём шапка-ушанка, ватник, поверх ватника - сидор, то есть вещмешок. Заходит он и говорит:

- Здорово, брат!

Я оторопел:

- Неужели это… Вась, это ты?

- Я, кто же ещё! Живой и здоровый.

Мать, ясное дело, в слёзы. Брат её обнял, а потом деловито поставил сидор на стол. И из мешка победителя появились две банки тушенки и ещё что-то из мясных консервов…

Так Вася снова появился в доме. Под ватником у него было три нашивки за тяжелые ранения, гвардейский значок и Орден Красного Знамени, привинченный на колодке. Вечером пришел отец. Опять были слёзы, объятья. Выяснилось, что на самом деле у брата было шесть ранений, а три - это только тяжёлые. Тогда воевали по принципу: отлежал в госпитале - опять в строй. Конечно, давай расспрашивать Васю обо всём. Он только и рассказывал, где воевал, что видел. Бои не описывал, лишь закрывал глаза и говорил:

- Про это ещё время не пришло, когда-нибудь всё расскажу.

Только позднее он рассказал мне, какими страшными были те бои. Как-никак сражаться моему брату довелось на Волховском фронте, под Ленинградом, на Курской дуге, в Эстонии под Тарту, под Кенигсбергом.

Вскоре после возвращения Васи, мы и от Ани со Смоленщины получили открытку. Сестра писала, что когда Красная Армия освобождала область, немцы их попытались угнать в направлении Белоруссии. Но уже достигнув Монастырщинского района, фашисты вынуждены были драпать под ударами советских войск.

Отец стал стараться организовать Анин приезд в Ленинград. Действовало военное требование, ограничивающие прибытие людей в город. Кстати, оно и после войны какое-то время ещё сохранялось. Но отец решительно пошёл по всевозможным инстанциям и пропадал целыми днями, бегая по разным кабинетам, но, в конце концов, пришёл домой и показывает:

- Вот он, пропуск! Я еду за дочкой!

Мать уже думала, что не выдадут ему такой бумаги.

- А у кого и как ты её взял? - удивилась она.

А мы стаяли, раскрыв рты, и слушали.

- Пошёл в Смольный, говорю: "Мне надо к председателю Ленгорсовета". - "По какому вопросу?" - "По такому-то". - "Подождите, сейчас о вас сообщим". И пропуск к председателю мне выписали. Я доложил ему, что учувствую в обороне города, а обстоятельства сложились так, что в сорок первом году, когда Смоленщина была оккупирована, дочь оказалась там. И я дал им понять, что серьёзно намерен семью объединить, и прошу мне дать добро на то, чтобы привезти Аню сюда. А в Ленгорсовете ведь тоже люди работают. Вот мне и выдали нужную бумагу!

Отец сразу же отправился на Смоленщину. Однако и там не обошлось без приключений. У Анны не было паспорта, местные чиновники в Ельнинском районе начали разводить волокиту, мол, им нужно установить, сколько ей лет. Отец тогда пошёл к прокурору района с медалью "За оборону Ленинграда" на груди. Там заявил:

- Я прибыл из Ленинграда. Вот мои документы. Мне нужно дочь отвезти домой. Если вы, как прокурор, не решите этот вопрос положительно, я вынужден буду обращаться в вышестоящие инстанции.

Видимо, отец произвёл впечатление. И на следующий же день был готов паспорт сестры. А через день дали "добро" на выезд. Вскоре отец благополучно приехал с Аней домой. Вот такая была история, где отцовская медаль "За оборону Ленинграда" сыграла такую огромную роль в воссоединении нашей семьи. Тем более что в нашей семье такой медали удостоили четырёх человек: отца, Васю, Зину и даже меня.

Вернувшись, Аня много рассказывала о том, что было на оккупированной Смоленщине. Расстрелы и поджоги нередко осуществлялись всякими прихвостням, которые подвязались подручными у немцев. Я точно знаю, что на моей малой родины парень из нашей школы Сергей К. (не хочу называть фамилию), который учился с моим братом в одном классе, пил с немцами шнапс и участвовал в карательных операциях чужаков-фашистов против своих родных односельчан.

Не хочется говорить о грустном. Приведу лучше небольшую деталь к тому, почему нам удалось пережить блокаду. Мать как-то рассказывала родственникам, что часто молилась в слезах по ночам. И вот, однажды у неё был то ли сон, то ли видение. Она увидела бурю, ливень, дул сильный ветер, раздавались раскаты грома. И вдруг мать услышала голос:

- Не пугайся. Вас это не коснется…

Такой вот сон. И понятно, что все люди надеются, верят, ждут… Однако из нашей семьи на самом деле за войну не погиб ни один человек ни от голода, ни от пули или снаряда. Может, и есть какая-то сила, которая нас берегла.

Тем более что когда несколько позднее мы съездили на Смоленщину, то на месте нашего дома, увидели груду обломков и разбитый бронетранспортер со свастикой. Меня это привело в ужас сначала, а потом я подумал о том, что могло бы статься с нами, если б мы остались на Смоленщине. Наверное, такая была судьба у нашей семьи: пережить блокаду.

- Как складывалась Ваша судьба после войны?

- Я закончил учёбу в 334-й школе Володарского района (теперь это Невский район) города Ленинграда. Затем я пошёл в железнодорожный техникум. В Питере было два таких техникума. Один занимался механическими дисциплинами: вагонными и паровозными. А второй - в котором я и обучался - Ленинградский железнодорожный техникум имени Дзержинского. Там с 1918 года готовили специалистов-железнодорожников. Мне довелось сидеть в кабинете за телеграфным аппаратом, на котором написано, что здесь обучалась Герой Социалистического труда Александрова, которая, работая на железнодорожной станции, очень много сделала для фронта.

В то время железнодорожники носили погоны. Начальник техникума имел звание подполковник тяги, завуч - инженер-майор тяги, преподаватели - в основном капитаны, преподаватель русского языка - инженер-капитан административной службы. Обучались мы разному. Это, прежде всего, дисциплины, связанные с железной дорогой: связь, путь, энергетика, организация движения поездов. Но, интересный факт, преподаватели моего факультета (а это был факультет движения), кроме своих обычных преподавательских дел, ещё являлись участниками оркестра. Преподаватель холодильного хозяйства - инженер-капитан Михаил Тафеев - был виолончелист. Начальник нашего отделения движения - Виктор Хватов - скрипач. Да, что говорить, если сам начальник техникума (в последующие годы он стал известным доктором технических наук, заслуженным деятелем науки) Евгений Яковлевич Красковский имел прекрасный голос, баритон. И мне довелось в студенческие годы участвовать в самодеятельности. Правда, роль моя была невелика: выходил на сцену и объявлял: "Музыкальный момент исполняет Евгений Яковлевич Красковский".

Завершив техникум, я был назначен на Кировскую железную дорогу, в город Петрозаводск, в столицу Карельской республики. Но и здесь судьба распорядилась иначе. Ко мне подошёл военрук техникума, Михаил Николаевич Оленин, и предложил:

- Зачем тебе отправляться в Петрозаводск дежурным по станции? Мы посоветовались. Давай-ка, направим тебя в училище военных сообщений имени Фрунзе.

Я успешно туда поступил. По некорым предметам было легко учиться. Например, я был уже знаком с боевой гранатой. Это ещё в школе нас научили всему. Тогда нас военрук учил. У нас в школе были деревянные гранаты, имитация в деревянно-металлической рубашке, по весу она соответствовала нормальной. Руководитель военного дела строгим голосом рассказывал, как ведётся бой в окопе, как бросаются гранаты из траншеи, какие приёмы и методы сесть, чтобы она под ноги не упала. Благо, военрук был фронтовиком с наградами и знал свою дисциплину не по книжкам. Мы очень серьезно к его урокам относились. Поэтому в военном училище мне было гораздо проще.

Другим основным предметом оказалось санитарное дело. Но и здесь мне помогал запас знаний, полученных в школе. Например, и там и там нас учили накладывать шину. Кроме того, мы тренировались, как носить раненого на руках при разных переломах и повреждениях, тренировались противогаз надевать…

Закончив училище, я получил назначение в органы военных сообщений. Проходил службу в Абхазии, Грузии, откуда был направлен в военную Академию в Ленинград. Закончив Академию, проходил службу в ракетных войсках стратегического назначения, командовал отдельной ракетной частью, занимавшейся хранением и приведением в боевую готовность ядерных боеприпасов. Затем я возвратился на службу в органы военных сообщений на Украине в качестве военного коменданта железнодорожной станции Чернигов. Участвовал в учении "Днепр", за что получил высокую оценку командования и повышение по должности. Стал начальником военных сообщений Первой гвардейской краснознамённой общевойсковой армии в звании гвардии подполковника. Затем было спланировано моё перемещение в Германию, которое так и не состоялось. Как это часто у военных случается: уже известно было, что в город Дрезден в первую гвардейскую танковую армию направлен по прямой замене, но тут раз - и всё складывается по-другому. Вместо Дрездена я попал в Свердловск, в штаб Уральского краснознамённого военного округа, где после большого учения под руководством замминистра обороны Куркоткина мне было прямо в районе учения объявлено: "Вы направляетесь начальником военных сообщений Южной группы советских войск в Венгрию, в город Будапешт". А я-то уже успел начать готовиться ехать на Кубу (по предварительной информации, вместо Германии именно туда собирались меня направить), изучал испанский. Забавный случай получился. Когда по прибытию надо было официально представляться в Министерстве транспорта и связи Венгерской народной республики, я от волнения стал в своей речи приветствовать собравшихся по-испански. Переводчица мне шепнула:

- Виктор Григорьевич, не волнуйтесь, мы не в Гаване.

Со временем всё вошло в колею. В Венгрии мне пришлось принимать участие в целом ряде ответственных учений, которые назывались "Щит-79", "Щит-80" и т.д. На этих мероприятиях мы вместе со специалистами транспортных служб Польши, Германии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии выполняли общие учебные боевые задачи. В Венгрии за службу Родине я получил даже орден, а потом был назначен на высшую должность в штаб Прибалтийского военного округа, где получил очередное воинское звание генерал-майор. (Перед этим десять лет я пробыл в звании полковника, хотя уже тогда в соответствии с занимаемой должностью согласно существовавшим законам мог бы иметь звание генерала.)

Когда я закончил в 1986-м году службу в рядах вооружённых сил, в республиканском военкомате Латвии мне предложили возглавить вновь создаваемую Рижскую суворовскую специальную школу, которую можно приравнять к теперешним нашим кадетским корпусам. Я согласился, и очень много своих сил отдал обучению ребят, о чём не жалею.

На сегодняшний день я уже одиннадцатый год работаю в Смоленском областном совете ветеранов, где ныне являюсь заместителем председателя. Довелось мне стоять и у истоков региональной организации "Жители блокадного Ленинграда", которую возглавляет Валентин Васильевич Абрамов, мой коллега по совету ветеранов и замечательный человек. Всего на Смоленщине ныне более пятисот здравствующих защитников и жителей блокадного Ленинграда.

- Что вы чувствуете сегодня, думая о Германии? Как повели бы себя, доведись встретиться с немецким ветераном?

- Отвечать на этот вопрос я начну со своих детских воспоминаний. Был уже 1945 год. Закончилась война, мимо Ленинграда проходили эшелоны с немецкими военнопленными. А мы, мальчишки, в это время на солнышке греемся, сидим на обочинах и рассматриваем поезда. Тем более что когда строили железную дорогу, там часто оставались карьеры. Они заполнялись постепенно водой, и мы там с удовольствием купались. Старшие их не раз осматривали: вроде, ни железок острых, ничего не находили - безопасно купаться.

И вот, идёт эшелон с военнопленными. Немцы держат в руках какие-то предметы, кричат нам по-немецки, показывают что-то и бросают. Старший среди нас Вовка Драгун говорит:

- Мальцы, если кто-то близко подойдет к тому, что они бросают, лично утоплю! Пока поезд не скроется с глаз, не сметь сдвигаться с места.

А немцы порою кидали нам что-то вроде коробок с печеньем. Видимо, международная организация "Красный крест" снабжала их чем-то вроде пайка. И, кстати сказать, паёк их по калорийности, я слышал, не уступал пайку рабочих наших заводов. Поэтому печенье уже свободно они могли бросать нам. Западное, видимо, печенье, поскольку в Германии было голодно, и там беженцы кормились чуть ли не с наших полевых кухонь.

Поезд скрылся за поворотом, и Володя говорит:

- Теперь собирайте всё в кучу, я ещё посмотрю, что это они набросали!

В этот раз немцами нам были брошены галеты. Мы их посчитали и разделили на всех поровну. Какими же они нам показались вкусными в голодные годы блокады! Однако потом мы одобрительно говорили:

- Молодец Володька, что так сделал! Подумайте только, как бы некрасиво получилось, если б мы дали понять, что нас, гордых жителей Ленинграда, интересуют немецкие галеты.

Чувство гордости у нас было на первом месте. С пленными фашистами в послевоенное время мы не раз соприкасались, и разные случались ситуации. Немцы ещё долго строили в Ленинграде дома, многие из которых стоят до сих пор. Только где-то в 1946-м военнопленные перестали работать на стройках города.

А пока строительство шло, как-то раз раздался звонок в дверь нашей квартиры. Я открыл, и - батюшки! - на пороге немец. Одетый в фашистскую форму, только истрепавшуюся изрядно, он держал в руках расписной игрушечный домик наподобие шкатулки. Я оторопел. Гляжу, в крыше домика прорезь, значит, копилка, а дверку откроешь домика - деньги забрать можно. А вошедший начинает что лопотать по-немецки, обращаясь ко мне. Я почти ничего не понял, хотя и учил язык в школе. Побежал к отцу в комнату, говорю:

- Па! Там немец. Он, вроде, просит копейки или "айн штук брот".

Отец решительно взял буханку, нож и отрезал изрядную часть. Протянул мне и сказал:

- На, отнеси ему.

Я отдаю хлеб немцу, на что тот мне стал совать красивую разукрашенную копилку.

За спиной раздался голос отца:

- А вот копилку у него не бери. Он пойдет в следующий подъезд, в следующий дом, она ещё пригодится. А иначе с чем он пойдет, как что заработает?

Немецкое слово "Данке" я понял вполне. А уже позднее я узнал от родителей: когда на оккупированной Смоленщине шли колонны русских военнопленных, конвоируемые немецкими солдатами, то если кто-то из жителей приближался, желая дать хлеб, картошину, брюкву или свеклу, всё заканчивалось стрельбой в адрес дарителей и тех, кто протягивал руки.

Я не берусь сейчас судить о том, кто тогда и в чём был прав. Но считаю, что мой отец, отрезая от лежащего на столе хлеба, а это единственный хлеб был в доме, поступал просто по-человечески. Ни мать, ни я, никто не говорил ему:

- Ты куда отдаёшь?

С пленными немцами мне доводилось сталкиваться и ещё до конца войны. Неподалёку от бани был пункт санобработки военнопленных. Понятно, что у них и паразиты были, и не мылись они долго… Поэтому их мыли отдельно от наших граждан. А мы, в силу своего детского непосредственного восприятия и неприязни к врагам, часто подходили к забору и переговаривались, как было бы неплохо из рогатки фрицам вдарить! А конвоиры нам, неодобрительно покачивая головой, говорили:

- Что вы удумали? Они ведь безоружные. А вы хоть с рогатками, но башка-то у вас есть?

Не позволяли даже таких "детских репрессий" над ними чинить и прогоняли нас. Отец объяснял это просто: "Мы русские, мы должны поступать по-человечески".

Но, что приятно, я узнал: в современной Германии вычитывают деньги из зарплаты на уход за воинскими захоронениями без различия, кто там лежит, солдаты Вермахта или русские.

И когда сейчас на Смоленщину приезжают немцы и обращаются в Областной совет ветеранов по розыску могил родственников, мы относимся с пониманием. Мы видим, с каким чувством они приезжают поклониться павшим на войне предкам. Мне довелось недавно в Демидовском районе разыскивать могилу младшего лейтенанта Вермахта, встречаться с его близкими родственниками. На место захоронения они привезли венок с надписью "Привет с родины", выполнили свои ритуалы. Я спросил, кем был погибший до войны. Оказалось, имел техническое образование, был рабочим. Вряд ли ему так нужна была эта война. В кинофильме "Семнадцать мгновений весны" есть эпизод в поезде, где немецкий генерал выговаривает Штирлицу: "Вы, политики, начинаете, а нам всегда расхлебывать приходится".

Мне очень нелегко было в блокаду, но я стараюсь быть корректным к потомкам тех, кто принёс в мою страну это страшное бедствие. У нас, людей, переживших войну, большой жизненный опыт за плечами. Мы победили, а потому можем с полным правом прислушаться к словам Суворова. Он учил "с женщинами, детьми не воевать и могилы не трогать".

Интервью и лит.обработка:М. Свириденков