Лукьянченко Евгения Петровна

Я родом из поселка Поречье Кингисеппского района Ленинградской области. Там я родилась в январе 1934-го года. Мама, правда, моя была родом из соседней деревни Именицы. Когда в июне 1941-го года началась война, мне было всего семь лет. Но, несмотря на это, кое-что из cвоей довоенной жизни я все-таки помню. Но это смотря про что говорить, если вспоминать. Что мне запомнилось? Я, например, всю свою деревню до войны помню. Помню, как колхозники деревенские картошку копали и как так же сажали ее. На все собрания колхозные я ходила с бабушкой, - ни одного не пропустила. Помню, что у нас света, ну электричества этого, в деревне не было до войны. Вот здесь, в Ивановской (поселок Ивановское), где я сейчас живу, электричество тогда уже было. А за два километра в Поречье, где все мы жили, не было. Лампы только были. И еще с фонарями, как я сейчас помню, люди там у нас ходили. Семья у нас небольшая была: папа, мама, я и брат, который родился позже меня — в 1938-м году (сейчас его уже нет в живых). Мама у меня работала на лесобирже, папа — на фабрике. Дедушка с бабушкой у нас тоже работали. Дед трудился конюхом в колхозе. Бабушка — в полеводческой бригаде. Но жили мы раздельно от папиных родителей. В одном, конечно, доме, мы находились, но входы у нас были разные — все-таки раздельные хозяйства мы имели тогда и вели. Так что жило нас в одной половине дома в семье четверо.

Если говорить о нашем хозяйстве, то оно у нас в доме было такое. Лично у нас в семье коровы не было. Наша мама держала до войны только поросенка, уток, гусей и кур. А вот у бабушки были свои корова и овцы. У них, кстати, и пастух свой был. Бывает, утром рано встанешь, а он уже идет и кричит. Ну он на трубочке все дудел. Кричал: ду-ду-ду. Вот под эти звуки как раз и выгоняли у нас коров. В обед он их пригонял на дойку. Кто-то их там подоит, коровы постоят два часа, пока суд да дело, а потом - опять идут до вечера в поле. Вечером снова все повторялось. Но пастух этот ходил у нас пасти коров по определенным дням. Было у нас заведено так: если вот сегодня твой день, корова твоя, - то он ее, значит, водит кормить. Так вот уже когда пастух на днях к нам приходил, это для всех нас уже как праздник был. Для пастуха специально все самое вкусненькое и хорошенькое дома готовилось. Обед для него старались очень вкусный, я помню, сготовить. То есть, не просто что-то там готовили, а уже специально для него еду берегли. Говорили: «У меня сегодня будет пастух. Надо как-то хорошо накормить его, чтоб вкусно было». Ну и как говорили у нас, русских, по этому поводу: ешь-ка, миленький, уху, а рыбка будет пастуху.

Вообще уже до войны наше Поречье, где наша семья жила, было не селом, а таким полурабочим поселком. Он назывался именно поселком, а не селом или деревней. Вот соседний населенный пункт Среднее звался селом. А наше Поречье, раз у нас была церковь, уже считалось поселком. Поселком, правда, мы были небольшим: у нас было домов 29 или 32, где-то так. Но был в поселке и колхоз в то время. Вот здесь, в Ивановском, и колхоза-то никакого не было, - потому что здесь вообще был рабочий поселок. А у нас в Поречье он все-таки был. За два километра в деревне Сягла тоже был колхоз. Вообще в нашей местности перед войной кругом действовали колхозы.

Правда, колхоз в нашей деревне небольшой такой был. Там все смешанное было: и коровы водились, и еще что-то. Ну он же не соединенный был у нас! Что говорить, если у нас там в поселке всего-то 30 домов было. Что интересно: в поселке у нас было так уж заведено, что в каждом доме кто-то работал в колхозе, а кто-то - на фабрике. Но были несколько таких домов, где все только и работали в колхозе. На фабрике, кстати, люди нормально зарабатывали, и те, кто там работали, жили хорошо. А вот кто в колхозе уже работали, - те жили поскупее. Но в семьях, где кто-то работал на фабрике, а кто-то - в колхозе, так вообще хорошо все было. Там и хозяйство у людей было, и деньги они тоже имели. На Ивановской, я помню, уже до войны был магазин — сельмаг. Так здесь тогда все было: и продтовары, и мебель. Все это наши из Имениц покупали.

До войны у нас, вообще-то говоря, веселая жизнь была. Когда был Новый год, всегда детей работников фабрики поощряли всякими подарками. Придешь туда, бывает, на праздник, расскажешь стихотворение, и тебе подарит дедушка Мороз какой-нибудь кулек. Скажет: «Детям работников фабрики - вот это».

Вообще наш поселок жил настоящей деревенской жизнью в те годы. Церковные праздники у нас праздновали все. Михайлов день, который отмечается в ноябре, у нас вообще был престольным праздником. А так праздники больше всего справляли какие? Вот, например, когда отмечали Масленицу, cобирали всю родню. Если у тебя, к примеру, где-нибудь кто-то был в какой-то соседней или какой-то другой деревне, собирали всех этих людей у себя дома. И все уже старались отмечать это дело как-то по-праздничному. Ну и готовили и варили пиво сами тогда в честь этого дня. Вот самогонку у нас почему-то в поселке не делали. А пиво - варили. И делали еще, я помню, из ягод вино. А насчет водки я не помню, чтоб ее на праздники хоть сколько-то было. Перед самой войной только это появилось. А раньше я не помню, чтоб говорили, чтоб водку пили. Говорили: пиво пьем. Даже пивом, как говориться, хмельным таким напивались и пьяненькие были. Ну и, конечно, очень красиво песни пели, на гармошках и на чем угодно играли: кто на гитарах там, кто - на балалайке. Частушки часто плясали. Вот кадриль, я помню, что у нас очень была модная в то время. Бывает, заведут эту кадриль, и весь вечер танцует у нас в деревне молодежь.

В материальном положении наша семья не бедствовала в 30-е годы — мы до войны очень хорошо, можно сказать, жили. Обеспечены были всем. Папа наш, когда работал на фабрике, очень хорошо зарабатывал. Правда, специальности у него не было никакой. Вот дядюшка мой, который тоже на фабрике работал, специальность свою имел и работал кочегаром. Так у него было всё. А папа работал обыкновенным грузчиком. Что у него была за работа? Вот на нашей фабрике, я знаю, делали бумагу — такие рулоны. Бумага была цветная. Правда, я не знаю, сколько килограммов эти рулоны в то время весили. Но они, наверное, может, по 300, может — по 200 граммов весили. Бумага эта была цветная: розовая и там всякая разная. Так вот ее грузили на машины и возили в Веймарн. Уже там, в Веймарне, ее загружали в вагоны и куда-то там дальше отправляли, а куда — я не знаю. Наверное, по каким там своим назначениям. Ну так вот, когда папа был на этой работе грузчиком, он хорошо там очень зарабатывал.

Так что до войны, да и во время войны мы не голодали. У нас, кроме того, водилось в поселке очень много рыбы. Правда, в самом Поречье у нас было только два таких настоящих любителя этого дела. У них рыбы имелось всегда очень много. Фамилия их - Черемисовы. У них челны всегда были. Вот они в челнах ездили в верх Луги и ставили там свои переметы. Ну у меня дядюшка мой тоже рыбу ловил. Но он, конечно, просто как любитель был рыболовства, - он для себя только ловил. Съездит, бывает, что-нибудь поймает и привезет. Особенно перед дождем он перемет любил ставить и ловил тогда много угрей. Но с рыбой этой что у нас делали? Сдавать у нас ее не было куда. Так если только продавали. И продавали не куда-нибудь, а своим деревенским, местным. Рыбы много, конечно, было. Ее солили на всю зиму, и вялили, и что только не делали с ней. Особенно раздолье было нам, когда лососи шли: тогда икры было навалом. Вот брат мой, который был с 1938 года рождения, два года назад умер. Так он, пока был жив, всё рассказывал: «Люди голодали, а я во время голода икры объелся. Кому рассказать, - дак смешно, не поверят».

Проводилась у нас и коллективизация. Меня-то самой, когда это все было, еще не было в живых. Но по рассказам я знаю, как у нас это все шло. Кто-то вступал туда добровольно, а кого и насильно в этот колхоз загоняли. Ну и тоже было у нас такое дело, что некоторых людей раскулачивали перед этим. У нас, например, и в родне были раскулаченные. Вот летом со мной в Ивановской здесь живет моя троюродная сестра Нина Васильевна Бывшева (такая теперешняя ее фамилия, а раньше она была Фролова). Осенью, зимой она проживает в Питере, а летом — у нас в Ивановском. На сегодня она, наверное, единственная в поселке ветеран войны: во время войны она находилась какое-то короткое время в партизанском отряде. Так ее дедушку раскулачили только за то, что у него было четыре лошади. Короче говоря, считалось, что это уже кулак. Две коровы и четыре лошади у них всего-то было! Она в Ивановской и до войны здесь жила. Нас, вообще-то говоря, растили вместе с ней. Ее в этой церкви в Ивановской и крестили. Она и в школу здесь ходила. Но она жила в Ивановской потому, что ее мама вышла замуж сюда. Они были тогда молодые, поженились, и получили от фабрики с мужем комнату. Здесь на горе стояли бараки. Ну такие фабричные деревянные и одноэтажные они были. И на коридоре в этих бараках, я помню, много-много комнат было. Там еще один туалет и одна кухня были. Так вот, они жили в одной комнате. Вот ее отец, дедушка этой Нины, перед войной, я знаю, раскулачен был.

Что еще я помню ребенком из довоенной жизни, так это еще то, что по поселку ходили пионеры и собирали то золу, то - макулатуру. Мы завидовали, конечно, этим пионерам. Нам было это интересно. Ведь когда детей в эти пионерские лагеря отправляли, они были такие все в форме, красивые. У них горны все играли. Конечно, нам было завидно от этого. А еще до войны, помню, ходили какие-то люди с противогазами: гоняли их так всё по деревне. Я была ребенком тогда ещё и не понимала всего этого. Вот они идут, страшные, в противогазах, - такое тоже у меня было о довоенной жизни воспоминание.

Вообще начавшаяся в 1941-м году война для нас не была неожиданностью. Ее все мы ожидали. Я помню, например, такое. Перед самой войной у нас по поселку ходили агитаторы и все говорили такие речи: «Вот мы заключили мирный договор на двадцать лет с Германией. Никакой войны не будет. Поэтому ни у кого не должно быть никаких запасов. Если станет известно, что ты два куска мыла берешь или что-то лишнее — военный трибунал будет судить, военный трибунал». Ну а суматоха-то из-за чего вся эта пошла? Все это началось после того, когда перед войной у нас начали проводить оборонные работы. Вот с чего это все пошло. А зачем эти оборонные работы были нужны? Этого я и не знаю. Знаю только, что это перед войной было. Начали эти траншеи копать у нас где-то в 1940-м году. Это было как раз после Финской войны. Кстати говоря, Финская война тоже задела наш край. У нас и папа был на Финской войне, и дядюшку туда тоже брали. У дядюшки так там вообще были руки отморожены. Сильные же морозы были в то время. У нас от этих морозов, наверное, все сады погибли-померзли. Очень сильные морозы были в ту зиму, когда была Финская война. А после этой войны, значит, и начались у нас эти оборонные работы. Но тут нам сразу сказали, что, мол, с Германией заключили мир, чтобы нас как-то успокоить, видимо. А оборонные работы все равно продолжались. По краю Луги, вот в Среднем селе, такие глубокие рвы копали противотанковые, что я даже и не знаю, как и люди-то оттуда вылезали.

Сама война началась в нашей местности без каких-либо выстрелов. Мы не сразу, а только через несколько дней узнали, что она началась. Я помню этот день очень хорошо. Это было 14-го июля 1941-го года. В 6 часов утра наша мама проснулась и ушла от нас. Нас, короче говоря, она оставила. Кругом была тишина, - все, ничего не было слышно. А в 12 часов к нам пришли немцы. Вот так мы о войне узнали. До этого, конечно, говорили, что будет вроде война. Все говорили: война-война-война. Но партийцы ходили и кричали, что это неправда, этому не нужно верить... Ну говорили, что, мол, никакой войны и ничего такого не будет вообще. Правда, перед этим вроде как слышно было где-то грохот какой-то, но — внимания на это особенного не обращали... У нас было такое положение, что ни самолетов, ничего не было. А уже 14-го июля стали летать самолеты. В 12 часов немцы пришли, а в 4 часа дня уже наши дома горели от бомбежки. Мы жили тогда у моста. И вот его бомбили. Кстати, что интересно, бомбили мост наши, а не немцы. Но его бомбили для того, чтобы переправу немцам через этот мост ликвидировать. Бомбили, кстати, тогда как и Ивановскую, так и наше Поречье. Но наш поселок бомбили только из-за моста. Я помню эту бомбежку. Страшно было. Как бабахнет, - так — сердце в пятки. Никогда ж такого не видели мы. Но мы, правда, не в самом Поречье находились тогда, когда это было. А потом Веймарн они бомбили. Так мы были от этого Веймарна за четыре километра, и взрывы до нас доходили, и осколки попадали. Снаряды потом какие-то летели. А под чистой бомбежкой мне не пришлось быть. А потом уже, когда мы после всего этого в лесу оказались, я видела, как летят самолеты в небе. И видела еще такое я сама уже лично: вот бой заведется у самолетов-то, - а потом один самолет горит и спускается на землю. Но это было уже позднее...

А тогда, 14-го июля, в первый день, как мы о войне узнали, к нам в поселок немцы пришли. Но у нас в поселке народу было мало тогда: человек 12, наверное, всего-то оставалось. Немцы ничего тогда у нас не делали. Они только сказали нам: «В эту сторону не ходите, здесь буду вас бу-бу, а идите сюда. А здесь не оставайтеся, - здесь будут бои». И все, больше ничего не было. А мы не послушали их, конечно, и сбежали. Тогда мы попали обратно к русским. С нашими мы прожили после этого где-то дней десять. Кстати, пока мы в этих местах были, вот здесь, между Ивановской и Веймарном, где-то две недели шли бои. И не взять было ни ни нашим этих деревень никак, ни - немцам. В общем, не пройти было ни русским сюда, ни немцам сдвинуться. Немцы, конечно, окопались, сели в эти дзоты и в закопы. Наши стреляли по ним. Ну а чего толку-то было? Им было не попасть по ним. Я знаю, что стрелял еще из Веймарна бронепоезд. И когда летел снаряд, даже слышно было, как он визжит. Так что немцев мы только в первый день видели. А потом мы пришли в Именицы к маме жить. Но там была целая история.

Расскажу тебе эту историю. Началось все тогда, 14-го числа, когда мама нас в 6 часов утра оставила дома. Там вот что тогда получилось. Перед этим маму все гоняли копать окопы в Среднее село. Это далеко нужно было, конечно, идти работать. А у нас в это время как раз шли оборонные работы прямо под окном. А папа мой служил во ВНОСе — в войсках воздушного наблюдения, оповещения, связи (но во ВНОСе у меня не только отец, но и дядюшка служил, - их точка стояла в Пустомержи, где они за всем наблюдали; также еще где-то точка стояла, но где — я не помню; потом, я знаю, их точку перенесли сюда в Ивановскую на церковную колокольню и они уже здесь за всем наблюдение вели; а когда их точка стояла в Пустомержи, она располагалась там на здоровой деревянной вышке где-то за сельсоветом). И тогда маме сказал председатель сельсовета: «Иди неси справку от мужа: что он там-то служит. Ему с части ее дадут. И напишем, чтобы тебя от детей не гоняли так далеко работать». Ну и утром, значит, в 6 часов утра мама пошла к папе за 15 километров пешком, - это в часть туда, где он служил. В то время не было же автобусов, чтобы приехать и взять эту справку. Вот она в 6 часов утра туда и ушла... И когда, значит, мама к нему пришла, ей выдали справку и в ней это все прописали. Но тут в 12 часов к нам немцы пришли. И папе, когда это случилось, на точке уже сообщили (с этой точки на Пустомержу, где он служил): «На Ивановское — немецкий десант!» Но это было уже после того, как мама к нему сходила и все, что нам нужно было, получила. Мама уже пошла обратно сюда. Так она добралась до Среднего села. Дальше ее больше не пустили. Уже, как мама потом сама мне рассказывала, там стояли наши матросики, там же была сделана оборона. Мама хотела лесом пройти, а там — кукушечки уже сидели на деревьях. В общем, ей и там никак не пробиться было. Тогда она опять в Пустомержу пришла. Приходит к папе, а он ей и говорит: «Марусь, ты туда не ходи, тебе не пробиться туда никак. Там — немцы. Если мне туда уйти, как дезертирство пришьют». Он, конечно, мог бы через Пелеши Волосовским районом к нам пройти. Он так и хотел сначала сделать, но потом сказал: «Если я уйду с части, мне дезертирство пришьют. Я тоже не могу ничего сделать».

А мы были с одной тетенькой. Потом, когда нас тетенька эта бросила, оказались в лесу. И все это время так по лесу и ходили. Захотим спать — идем под дерево и там лежим. Лето же было, кругом - светло. Потом смотрим: в небе - самолеты, гроза рвется. А Коля, мой брат, так прижмется ко мне и говорит: «Жень, скажи волкам: пусть волки прийдут и нас съедят. Чего мы здесь мучаемся? Я же кушать хочу». А чего? Ничего поесть же у нас не было. Только ягодами одними и питались. Если их найду, дам ему. А пить я ходила в болото. Бывает, в этом болоте выдерну мха, сожму и брату дам попить. Комары нас как жрали, это был ужас один. Рву, чтобы от них защититься, папоротник. А я ж тогда не знала, что он руки режет. Из-за этого у меня все руки были в крови. А он, мой брат, - мальчик в трусиках и сандаликах. Потом, правда, один дядечка нас подобрал. Получилось это так. Когда мимо нас проходил один мужчина, мы ему сказали: «Дяденька, возьми нас хоть в какую-нибудь деревню. Мы боимся в лесу жить». Он сказал: «Вы посидите здесь, я сейчас к вам приду». Сахару нам дал, принес воды. И потом уже со своей женой пришли они и нас взяли. А перед этим, что интересно, нам и красноармейцы отступающие попадались. Они, я помню, все бежали по лесу (среди них были и офицеры), а мы их просили: «Дяденька, наш папа служит там-то и там-то. Вот его фамилия». Они вроде планшет откроют, запишут, и дальше бегут. Но среди них бежали всякие. И все почему-то по одному бежали - отступали они не то чтобы там отрядом. Смотришь: солдат или офицер бежит. А куда он тоже бежит, откуда, мы этого не знали. Ой, в то время мимо нас вообще много-много людей пробегало, - не только военных. И с семьями тоже бежали. Вот они все поскрывались по лесам потом. И только благодаря одному дяде, дядечке, мы спаслись. А то так не знаю, как бы вообще наша судьба была бы, не возьми он нас. Все было перемешано там же все-таки.

И вот, когда этот дядечка с его женой нас взяли, то привели в деревню Домашево. Но там мы, честно говоря, только одну ночь пробыли. А на другую ночь уже дедушка наш пришел и нас оттуда забрал. Он, конечно, поплутал маленько, пока нас разыскивал. Получилось вот это как, что он нас разыскал. Он работал, как я уже сказала, конюхом. В общем, он ночью дежурил и колхозных коней обслуживал. Потом бабушка погнала колхозных коров, которых надо было с нашей местности эвакуировать. Он тогда с ней отправился. Они уже до Волхова дошли, когда там ему сказали наши же деревенские: «Федор Михайлович, твои вон внуки в лесу в таком-то месте ходят». Ну он же был деревенский, знал эту же местность. Он до Волосова поездом доехал, а оттуда уже пошел лесом. Когда пришел, начал у деревенских спрашивать: «Слыхали кто-нибудь про маленьких двух детей: девочку и маленького мальчика?» Ему и сказали, что в деревне Домашеве их взял мужчина, что они в лесу в палатках живут. После этого дед взял нас и к маме в деревню Именицы, что за 15 километров, привез, а сам отправился догонять свою бабку в Волхов. И там же он потом и погиб. В общем, паром, на котором они переправлялись, немцы разбомбили. Так что его не стало после этого больше. А мы так и остались жить в Именицах. И жили с 1941-го на 1942-й год. В конце 1942 года, когда мама во второй раз вышла замуж за такого Сосновского Федора (так получилось, что он был однофамилец нашего папы), он нас опять привез в Поречье.

И вот, когда мы оказались в Именицах, то там, а потом и в Поречье, мы и стали жить у немцев в оккупации. Там немцы прямо поселились в деревне и как хотели, так и хозяйничали. Они ходили по деревне и били кур. Кстати, когда кур убивали, то даже и разрешения-то не спрашивали: придут, с пулемета стрельнут, сколько надо, там - пять-шесть штук кур, возьмут, и пошли, а остальные - мертвые лежат. И не смотрят, что там дети или кто там рядом находятся. Молоко любили. Все время ходили и требовали: «Млеко, млеко. Яйки, млеко. Яйки, млеко». Казней в нашей деревне они не проводили.

Про один только я знаю случай. Но он был не в нашей деревне, а в Ямсковицах. В общем, когда разгромили наши их войска под Сталинградом, оказалось, что семья летчика Слепнева живет в этих самых Ямсковицах. Этот летчик как-то там проявил себя: про него писали, что он здорово бомбил немцев под Сталинградом. Ну и его семью немцам кто-то сдали. Все это, конечно, было по предательству доказано фашистам. И вот тогда немцы здорово издевались над его семьей. Они, бедненькие, мучались там. Знаешь, есть в Ленинграде на Пискаревском кладбище музей. Так в этом музее есть фотография расстрела деревни Ямсковицы. Как они там издевались над ними, это был ужас один. Сначала при ребенке они мать мучили... Ребеночек, которому четыре годика всего было, стоял, смотрел и плакал, как над его мамой истязались. А потом, когда ее на тот свет отправили, они начали над ребенком издеваться и убили его. Измучили, убили и потом дом подожгли. Сама-то я, конечно, этого не видела, но разговоры такие были.

А у нас в деревне никаких таких казней не было. Единственное, что я про это могу сказать, так это то, что у нас только хотели одного старика казнить. Про него тогда сказали, что он спас военнопленного солдата якобы. Но его потом довезли до одной деревни и там отпустили. А так, я говорю, у нас никаких таких ужасов не было в деревне. Ни вешали они у нас никого. Они только грабили что хотели. Если понравится им какой-нибудь хорошенький и тепленький дом (немцы любили, когда тепло, - в холоде боялись жить), тогда они начинают там жить. А мы спасались-то от этого как? Возьмем да и кровью намажем стены: чтоб было у нас все так, как будто водятся клопы. Они приходят и говорят: «Клопики, клопики». Бабушка наша скажет: «О-о-о, клопики-клопики». Они сразу же в крик: «Шайзе, шайзе». И быстрее вон выбегали — боялись этих клопов.

Действовали в нашей местности и партизаны. Но такого, чтобы у них были бы бои с немцами, я не встречала. Вообще-то партизаны приходили к нам ночью. Бывает, втихарька прийдут там, что там им надо, у жителей попросят. Вот у нас, помню, когда мы там жили, немцы одного человека выбрали старостой. А он имел связь с партизанами. Так он помогал им и зерном, и хлебом. А у нас в деревне жили семьи, которых считали беженцами. А беженцами у нас называли тех, которые в Ленинградскую область были с разных мест эвакуированы и по домам расселялились. Так вот, получилось так, что у нас, когда мы жили уже при немцах, колхозный хлеб остался. Летом, конечно, некому его было убирать. И вот этот староста попросил у немцев: «Разрешите, пускай люди уберут этот хлеб». Немцы это ему разрешили. И люди наши по снегу ходили, жали эту рожь и убирали. Потом в риге сушили и мололи. У нас ведь мельница еще была. Так он им, значит, помогал. Вот он считался в деревне как староста, а был фактически за нас и связывался с партизанами.

А так во время войны были ведь при немцах всякие. Были у нас свои деревенские, которые добровольно шли служить к ним полицаями. Правда, таких, кто стал полицаями, у нас было не больше десяти человек. А почему они шли? Потому что им там за службу давали усиленный паек. И вот, когда ты голодал, когда не было ни сахара, ничего, они нарочно зазывали наших. Говорили: «А у нас там - конфетка, а у нас там - печенье». Но им, конечно, в то время такие усилительные пайки давали. И этим они уже специально наших заманивали. И агитировали, говорили: что вот, мол, иди служить к нам. И некоторые наши уходили к ним служить. Да что там говорить! Когда немцы к нам пришли, было у нас, понимаешь, и такое, что эти наши девчонки научились петь немецкие песни и с немцами на танцы ходили. И даже было такое, что и в Германию с ними уезжали. А потом их родители их же золотом оттуда и выкупали. Они думали, что они туда приедут женами, а их — на скотный двор работать в Германию загнали. Так что такие люди, которые хотели перед немцами выслужиться, были. У нас, в Поречье, правда, с этим было не так, потому что всего пять домов стояло. А в Именицах, я знаю, был такой Краморский Никанор. Так он даже дочку выдал замуж за полицая и этим перед нами все прославиться хотел. По деревне все ходил с плетью. Как бы намекал: что если что - плеточкой я тебя отделаю. Произволом, правда, они у нас не занимались. Но боялись, конечно, этих полицаев. Потому и хорошо относились к ним. А чего? Они придут — ты и сам все им дашь. Скажет он тебе: что мне надо то-то и то-то. Так ради Бога, - скажешь ты, все забирай, только не трогай никого. Так что наши сами все им отдавали. Говорили: бери. В то время было так: плохо будешь относиться к полицаям, скажешь что-нибудь не так, так тебе не жить, как говорят. Пойми, каждый боролся за свою жизнь в то время у нас. Поэтому это все и терпели. Евреи, правда, скрывались от немцев. Но у нас и над ними не издевались. А так они, евреи, старались не показаться немцам на глаза. Но у нас и мало евреев-то было.

Было, я скажу, у нас и даже во время оккупации и такое, что наши женщины, которые и танцевали с немцами, и в обнимочку ходили, от них детей заводили. Была у нас одна такая женщина. Сейчас умерла: ее нет уже в живых. Так у нее был от немца рожден ребенок. А как все это было? Немцы на гармошке губной играют, а наши девки в обнимочку ходят с ними. Ну они с ними плясали, целовались даже. Здесь все открыто было. И это в то время, когда отцы и мужья на фронте у девок наших были. А знаешь, почему такое было? Потому что думали: уже все, наших русских здесь не будет. Они, немцы, как наших настраивали? Говорили: все уже, у вас больше не будет того, что было, - учите немецкий язык...

А еще, я помню, в Кингисеппе большой немецкий концлагерь стоял. Но это было в Кингисеппе. А здесь же было следующее. Немцы некоторых наших забирали к себе на работу. Например, приходит к нам староста и говорит: «Вот ты сегодня идешь на кухню работать к немцам. Ты - идешь там полы мыть у немцев. Вот так!» И несмотря на то, что работали они, как наши называли их — как вольнонаемные, все делали под колючей проволокой. И было еще такое. Вот если дети, например, подойдут, у которых там мать работает и им она бросит кусок хлеба или картофелину, за это ей положено было наказание. Такое у них было правило: ты ешь сколько хочешь, а киндерам нельзя давать, не корми их ни в коем случае. А мы, как дураки, делали так, что если мама там работает у нас, то к ней бежим. Особенно у них вкусный был пудинг. А у нас не было же ни сахара, ничего, во время немцев. А нам так сладкого хотелось поесть.

Было и такое у нас во время оккупации, что немцы свои приказы развешивали по деревне. Там у них, значит, все было написано. Например, у нас в деревне объявлялся такой патрульный час. Что это значило? А то значило, что уже в это время больше ты не могла ходить никуда. Ряженые, например, тоже у нас не имели права ходить и наряжаться в костюмы. Ну вот что еще там было? Если мужчина был не молодого и не старого возраста (до 60 лет), на него внимательно смотрели: почему, мол, ты не в армии, а вдруг партизанишь? Такое, не знаю, почему, недоверие было. Боялись они молодежи.

Уже после того, как нашу местность освободили, этих полицаев судили. Сначала судили только тех, служба которых в полиции была доказана. Затем — остальных. А потом их всех в 1950 году судили по 58-й статье. Но самосудов в отношении их не было. Единственный самосуд, я помню, сделали еще во время немецкой оккупации у нас партизаны. Был у нас такой Сашка Антонов. Он служил сначала у нас в армии, потом попал в плен и у немцев стал служить. А потом его наши партизаны поймали. Он, как он сам говорил, к немцам попал в бессознательном состоянии. Видимо, он не совсем правду говорил, как он попал к ним в плен. Не в плен, наверное, угодил, а сам к ним сдался. А немцы, когда солдаты им сами сдавались, засчитывали это как «хорошо». И те уже выслуживались у них. Так вот этот Сашка сразу же, как к нам приехал из плена, стал полицаем. Он и форму эту немецкую тут же и одел. И ходил у нас, значит, вот в этой форме немецкой. С автоматом, и все там. А потом партизаны его подкараулили, поймали, а после привязали к двум березам и растянули. В общем, разорвало там так его. А рядом табличку повесили: «Вот такая участь ждет каждого предателя». Это было в 1942-м году в конце. Я этого сама, конечно, не видела. Но мужчину этого знала. А там, где его разорвали, это от нашей деревни семь километров по лесу ехать надо было. Так что я не могла этого видеть. А он, когда его партизаны поймали, ехал в Крутые Ручьи на велосипеде. Его-то я часто видела, когда он проезжал на велосипеде. Про него тогда говорили: «О, Сашка опять в колонию поехал». Что интересно, когда он к маме в деревню пришел, сказал (а он сказал, что с папой нашим был): «Марусь, ты не переживай, тебе тяжело будет, ты устраивай свою жизнь. Но знай, что Петька больше не вернется, потому что у нас такие сильные бои там были, и он погиб». Ну он врал, конечно, все. «Такие, - говорил он маме, - были сильные бои, мол, на Пулковских высотах, где мы были, что там каша, месиво было. И когда его контузило, я, мол, подполз к нему, и говорю: «Петро, Петро!» А он рукой махнул и все. И танк идет, и кричат: «Русь, руки вверх!» И меня в плен взяли. А Петра танком проехали. И его нет больше в живых». Вот такую историю он нам соврал. А брат потом про отца как начал искать: Пулковские высоты, Пулковские высоты. Все проехал, но ничего про отца там не нашел. А благодаря тому, что когда 25 лет было Победы, ветеран войны один, председатель Совета ветеранов, который работал в военкомате, сообщил, где папа погиб и был похоронен, мы узнали правду. Тогда только мы узнали, что отец, оказывается, похоронен был в Копорье. Этот ветеран войны написал, когда и как его на самом деле убило. Их 30 человек в машине. И представляешь, что получилось? Одна пуля с самолета стрельнула и только одного его прямым попаданием в сердце убила. Его вытащили с машины. Это было у церкви. Там крепость и церковь в Копорье есть. И там его и похоронили в братской могиле. Их всех на Ораниенбаумскую губу такую гнали тогда. Но так, видишь, получилось, что он не успел повоевать даже ни одного дня. 14 сентября папу уже убили. Но, кстати, не один он воевал из наших родственников. Еще воевал его брат родной. А он погиб в 1944-м году. Вот когда уже наши наступали, немцы отступали. Так его нашли останки в Осьминском районе. Потом папиных сестер два мужа воевали — дядя Ваня Ефимов и дядя Андрей Киттель (он - колонист, немец по национальности).

Кстати, все время, пока мы жили под немцами, мы еще в школе учились. Я тогда только и начала учиться: когда война началась, мне только и было всего семь лет. А учили нас русские учителя. Но учили как, например? Вот там, где было в книжках написано слово колхоз, мы все зачеркивали и писали совхоз. Где Ленин-Сталин были — так вообще вырезали эти картинки. Там их вообще не было. А потом, уже в 1943 году, у нас был родной язык - немецкий. Немцы тогда уже выпустили задачники по математике на немецком. По нему с нами и занимались. Но учительница, конечно, говорила с нами по-русски. А потом немецкого языка у нас уже учитель был. Тогда, если только приходит она и начинает здороваться, мы должны были ответить: «здрасьте» по-немецки. И потом начинали занятия. А кроме того, в то время у нас был еще и такой предмет - Божий закон. Каждую субботу приходил батюшка в школу. Ну он был наш православный священник. Вот я не знаю, как с немцами он был связан. Занятия у него начинались так. Зажигали лампадку. После этого батюшка заставлял читать нас молитвы. Целую субботу никаких занятий, кроме чтения молитв, у нас не было. Тогда с этим строго было. Если молитву не выучил, значит, насыпали или соли, или гороха и ставили тебя на все это на колешки перед всем классом. У нас были такие ученики, которых перед классом на колени ставили. Если не выучишь что — тебя уже ставили. И у нас был наш русский учитель Белашов такой. Так он вообще над учениками издевался. У него такая линейка была. Если там что не так скажешь, как даст линейкой. Так он нас лупил. Бывает, даст то по плечу, то - по башке. У него такая метровая линейка была. Как линейка шарахнет, так — все.

Еще я помню, что во время оккупации немецкой портреты Гитлера развешивали везде. И немцы приветствовали это дело. И если они, бывает, в дом придут и там портрет Гитлера увидят, они говорили: «Зер гут, зер гут!» Ну это в том случае, если в доме портрет Гитлера висит. Такое было, что как раньше портреты Сталина, так потом Гитлера стали вешать. В доме у нас-то этого не было. А у некоторых — было. Вот они придут за молоком, за яйцами, как увидят портрет Гитлера, так говорят: «О-о, мама, зер гут, зер гут. Ты молодец, что Гитлера повесила». А где они брали эти портреты, не знаю. Наверное, у старосты. У старосты-то висел обязательно Гитлера портрет. Клуб был тоже увешан весь в этих портретах.

А потом нашу местность освободили наши войска от немцев. Это было в январе 1944-го года. Я это как раз очень хорошо помню. Как раз мне день рождения был тогда. Жили мы тогда в Среднем селе. Нас тогда туда с Поречье эвакуировали. Поречье ведь сожгли немцы. Там только пять домов всего после войны осталось-то. А дело в том, что когда немцы стали отступать, они всех выгнали нас, а в деревню ввели этот эстонский карательный отряд. И те факелами прямо поджигали дома при народе. И видно было разговору, что это эстонцы, а не немцы делают. Все они были с такими с рукавами засученными, - как эсэсовцы. Такие все, в общем, они были важные. Ну и как нас, значит, освободили? Сидим мы в Среднем селе на улице. Вдруг прибегают четыре человека в белых халатах. Говорят: «Здравствуйте!» Мы отвечаем: «Здравствуйте!» Все прижались.

А мы чего ведь испугались? В то время с немцами и с партизанами такие разговоры были. «Здравствуйте!» «Здравствуйте!» «Партизаны на русском языке говорили?» Или: «Полицаи на русском говорили?» Вот была такая ситуация, что все якобы свои. А кто свой? Вот я говорю: как узнают, что у тебя ночью были партизаны, полицаи, все, - тебя наказывают. Ну и поэтому, когда пришли эти солдаты в белом, которые оказались нашими, мы и перепугались их: а вдруг это немцы или полицаи? Они нам и говорят: «Что вы все такие замученные? Немцы есть в деревне?» «Не знаем», - говорим. «Как не знаете? Чего не знаете? Мы же свои». Говорим: «Все свои. И партизаны свои, и полицаи свои». Они шапки открыли: там - звездочки. Мы говорим: «И звездочки может прилепить кто хочет!» «Ну скажите, - говорят они нам, - что вчера были, а сегодня не знаем, есть в деревне немцы или нет. Что вроде уезжали». Ну как-то разговорились с ними. А то все перепуганы были всем этим. Нам немцы ведь как в то время говорили? Что воюют одни союзники, а русских осталось девять человек. Что нет русских. И мы про это этим людям сказали. «Неправда это, - ответили они нам. - Еще сколько русских воюет!!! Им не перебить нас». «Ладно, - потом нам один из них говорит, - расслабьтесь, мы свои. Пришли русские». У нас все молчат. Мама своих детей прижала близко.

Потом они на улицу как вышли и как свистнули — так после этого, значит, стали по селу уже наши войска проходить. Сначала конница пошла, а потом — пушки повезли. И пошли-пошли наши войска. Потом у нашего дома остановился штаб с кухней какой-то. Говорят: «Ну, ребята, идите кушать!» Мы боимся. «Давайте миски несите», - говорят. Мы принесли тарелки. Они говорят: «Че такие тарелки принесли? Несите тазы». Пришла мама. Мы ей говорим: они говорят нам, что таз надо. Мама принесла таз. И тогда они наварили суп с макаронами да с тушенкой с американской. Потом - кашу гречневую. Мы и не ели ничего такого при немцах. И так пошло-поехало. А потом наши военные хотели стрелять с этого Среднего села напрямую по Нарве. Они так рассчитали уже все. Но стрелять они собирались из «Катюш». Они поставили на горке эти «Катюши». Но потом, как я понимаю, им сказали: если только начнут здесь стрелять, то не останется стекол в домах. Что, мол, такое будет все здесь дымное. И они не стали этого делать. А то сначала семь «Катюш» машин около нас поставили. Хотели вот по Нарве стрелять прямо у нашего дома. Потом их угнали, и они этого не сделали. Потом какие-то машины возили какие-то продукты, ездили, ходили все через нашу деревню. Так что могу одно сказать про наше освобождение: что освобождали нас уже без выстрела. Уже немцев тогда в деревне вообще не было.

После того, как нас освободили от немцев, еще целый год продолжалась война. Конечно, после этого многое изменилось у нас: стали получать зарплату, что-то уже можно было купить. А так же ничего при немцах у нас не было... При них мы чем жили-то? Только своим хозяйством. И притом на этих немцев ходили же и работать. Они выгоняли на железную дорогу наших людей снег расчищать. Они, конечно, и платили за работу. Но расплачивались только своими немецкими деньгами - марками. Магазины тоже при них были. Но там только можно было покупать все на марки ихние. Мы не ходили в магазин. У нас не было его.. Да и работать не ходили. Только маму если так иногда посылали на дежурство. Вот, например, скажут ей: «Ты сегодня должна вот в столовой картошку чистить». На другой там день уже ей скажут: «Ты должна убирать — там уборкой заниматься». За это ей не платили — только кормили. А нас подкармливать едой, которую ей там за работу давали, запрещали. Говорили: «Ты там работаешь. А дети твои пусть живут как хотят».

День Победы 1945-го года я плохо помню. Вот вообще не помню, как у нас в деревне 9 мая в первый раз отмечали. Вот я сама себе даже задавала этот вопрос: почему я не помню? Где вот я была и что делала, когда война кончилась? После войны, конечно, этот праздник всегда отмечали.

В Поречье мы жили до 1947 года. А в 1947 году наша бабушка в Именицах умерла. И нам, короче говоря, после этого досталось наследство. Там дом был. Две сестры разделили. Одна там маме дала деньги, а сама стала жить в Именицах. А мы купили на Ивановской дом. Но купили такой старенький, чтоб можно было только пожить. Такой уже был это дом-развалюха. А в 1958-м папа начал строиться все, и в 1960-м мы переехали уже вот в этот новый дом сюда. Работала я в Эстонии, в Нарве, на комбинате «Кренгольмская мануфактура», а как появлялось свободное время — так приезжала сюда. Муж мой тоже на Кренгольме работал. Он на 11 лет меня был старше. Он еще во время войны был артиллеристом. Из его боевых наград — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Он похоронен здесь, в Ивановском.

К немцам как относились у вас в деревне во время войны?

А ведь кто как. Кто боялся, а кто — спокойно ходил. Как и немцы. Они тоже по разному к нам относились. Некоторые, бывает, придут там и скажут нам: киндер, киндер. Поласкают там и все. А некоторые, бывало, пинком пошлют и скажут: «Шайзе!» Так таких, конечно, боялись. Тут нечего и говорить! А так, короче говоря, они у нас не хулиганили особенно. В общем, я не знаю такого, чтоб какие-то хулиганства у нас со стороны их были. Кстати, в нашей деревне немцы только и стояли. Так в нашем районе и немцев-то, по сути дела, не было. Они же делали как? Приедет часть и уедет. В Именицах вот только они стояли. Но там они, наверное, как тыловая часть были. Они два года там стояли. Так они зато и обвыклись за это время.

Ненависти к немцам не было?

Да нет, не было этого. Они тоже так же, как и мы, говорили. А некоторые придут, бывает, и скажут: «Ууу, сколько киндер. У нас нет столько. У нас два, цвай, а у вас - сколько много!!!» А потом другие научились на ломаном русском говорить и с нами общались. И говорили, помню, нам так: «А мы не виноваты! Мы разве хотели идти воевать? Это виноват Сталин и Гитлер. Мы не виноваты. У нас тоже киндеры дома. И нам хочется идти здесь воевать? Не хочется». А вот те, которые были молодые, так те уже такие нацисты были. Те свое требовали и старались показать, что они здесь хозяева.

После войны много не вернулось у вас людей из поселка?

Ой как много. Почти что в каждом доме это было. В одной нашей семье только пять человек не вернулось с войны. Вот смотри. Мой папа, родной брат папин, дедушка и эти двух папиных сестер мужья, - вот все они не пришли с войны. Дядя Андрей, муж папиной сестры, который не вернулся, - он сам из Кутов был. Вот он офицером был на фронте. И дядя Ваня. Вот пять человек с одной семьи только не пришло. И такое было почти что в каждом доме. И инвалидами возвращались. И без рук, и без ног, - такие тоже были.

К Сталину как относились?

Не знаю, что и сказать. Его как-то восхваляли все время. А после войны — так особенно. Все Сталина благодарили, что победили благодаря ему в войне. Потом говорили: опять снижение цен идет, вот опять подешевело все, и это — благодаря Сталину.

Было ли такое, что фронтовики, возвращавшиеся с войны, водкой глушили перенесенный стресс и спивались?

Когда фронтовики в деревню у нас вернулись, для них варили брагу, - не самогонку. Но это было только в праздники. А чтобы так они в будни напивались — нет, этого не было. В праздники — да. Даже такого не было: что вот раз суббота — надо напиться. Тогда и в субботу работали. Ну если праздники только какие были, тогда и пили. Праздники у нас справляли и церковные, и отечественные, вот такие, как 1-е мая, 7-е ноября, ну и Новый год, конечно. Кстати, когда война кончилась, о некоторых из фронтовиков писали в газетах: что вот как тот или другой себя вел. Но никто про себя, когда в поселок вернулся, так не говорил: что я вот, мол, - герой!