Макаров Борис Ксенофонтович

Я, Макаров Борис Ксенофонтович, 1929 года рождения. Родился я на выезде, как известно в 1929-м году была голодовка. Холодно, голодно, дров не было. Ну, и отец маму отправил к своей сестре в Вологодскую область. Дело было в мае и мама из-за распутицы не могла выехать в Ленинград по этому зарегистрировали меня в Вологодской области. Причём родился я 12-го, а зарегистрировали 20-го мая. Мой отец Ксенофонт Иванович работал на судостроительном заводе, сперва электриком в двадцатом электроцехе, потом в одиннадцатом деревообделочном. Мама была домохозяйкой, воспитывала нас с младшей сестрой. Перед войной соседский мальчишка занёс из детского сада скарлатину или корь, болели все и сосед и мы с сестрёнкой. Мы с соседом были два дистрофика, чудь не умерли, а сестрёнка была здоровенькая, хорошенькая, вдруг какой-то криз наступил и она скончалась. Всё получилось наоборот, не по прогнозу врачей. Похоронили её на Смоленском кладбище, отец сделал деревянный крестик, но после войны мы могилку не нашли.

Жили мы в колонии #2 специалистов судостроения Так называлась группа домов сейчас это пр. Стачек 81. В колонии жили работники завода «Северная Верфь» потом он назывался имени Жданова, теперь снова «Северная Верфь». Колония граничила с Кировским заводом, на одном берегу речки Емельяновки жили мы, а на другом Кировский завод. Раньше там был турбинный цех нашего завода, но потом при какой то делёжке министерств цех отошел к Кировскому заводу. Колония специалистов #1 находилась, где сейчас станция метро Автово, только по другую сторону. Зелёный городок, такие зелёные бараки Вопщем самая окраина. Финский залив там заканчивался болотом, мы в этом болоте купались, карасей ловили. Вода более или менее чистая была. Отец на обед приходил домой, завод был рядом. Мы тоже набегаемся, в горле пересохнет, перелезем через забор, попросим водички, газированной попить. Пили до потери сознания эту газированную водичку, напьемся, начнём обливать друг друга пока рабочие не прогонят. Из нашей колонии ребята не занимались ни каким «делом», а вот из деревни Алексеевки собирали свинец, медь. Корабли приходили на ремонт, отслужившее оборудование снимали и выбрасывали на свалку и вот они потрошили, знали где цветной металл, где свинец, мы не знали ничего. А те приходили. И драчки между нами случались. У нас рогатки шикарные были, на свалке находили хорошую резину, гаек полные карманы наберём, начинаем обстрел. В заплющенную с одного конца трубку набьём серы со спичек, вставим гвоздь, ударим - грохот, искры летят. На той же свалке находили шарикоподшипники, сколачивали деревянные самокаты и катались на них. Перед войной мне купили настоящий самокат, это считался просто шик. Детство было более свободное не то что в городе где-то. Жили скромно, двери не закрывались, замков не было. Из восьми сьёмщиков в нашей коммуналке у нас первых появился приёмник, потом перед войной появился у соседей. Рядом с нами было кольцо 21-го трамвая ходившего через весь город от деревни Алексеевка до Озерков. И вот, мы пацаны катались за пятнадцать копеек через весь город. В школу тоже приходилось ездить на трамвае, она располагалась напротив теперешнего метро «Кировский Завод». Наша 380-я школа сохранилась. В войну в ней располагался госпиталь, сейчас там, кажется поликлиника Кировского завода. Двадцатого мая 1941 года, в свой день рождения я сдал последний экзамен по географии. Тогда в четвёртом классе сдавали четыре экзамена - русский, математика, география и по-моему история. В классе было порядка сорока человек. Учились в две смены. Причём я все четыре года учился во вторую смену. Учителя отличные. Первые три класса все предметы вела одна учительница, такая старой закалки. Ходила в коричневом платье с белым воротничком. Ох строго нас держала. Звали её Евгения Николаевна Николаева. Было ей лет пятьдесят. Дрессировала нас так, что попробуй кто пикни. Бывало, что идём уже в раздевалку и на лестнице, кто-то свистнет или крикнет. Ребята то у нас были что надо, рядом деревня Алексеевка, за теперешним ДК Газа ещё какая-то деревня была. Всякие были ребятки. Ну, вот сразу заруливает нас обратно в класс. Держит нас до темна, уже родители начинают приходить, за девочками в основном. Когда финская война началась, ввели затемнение. Улицы тёмные в трамваях синие лампочки. Трамваи были такие- площадки открытые, вагоны без отопления. Родители, на завтрак, обед давали рубль. Трамвай туда и обратно стоил тридцать копеек. Мы пацаны конечно не платили за трамвай. Две остановки зайцами проезжали. Трамваи были по три вагона. Кондуктор выгоняет из одного,мы в другой. У проходной завода был книжный магазин и ларёк, в котором мы на пятнадцать копеек покупали три кругленькие конфетки «бим-бом». Продавщица знала нас, и другой раз говорит: «Ребятки, у меня сегодня нет «бим-Бом», вот только шоколадные конфеты по пятнадцать копеек штучка». Ну, ладно пятнадцать копеек штучка. Когда началась финская война были распущены слухи, что в город заброшены шпионы, чтобы запускать сигнальные ракеты. Но самолёт то ни один не долетал до Ленинграда. Только в первую ночь, как мне рассказывали родители, я то спал набегавшись, была попытка бомбить завод, но на нём оказались зенитные орудия там же стояли на ремонте эсминцы. Те и другие открыли огонь по самолётам и они улетели. В финскую вообще ни залпов не тревог не было, только затемнение. Шпионы, в нашем понимании были обязательно в шляпах и очках. Увидав такого, мы следили за ним, пока «шпион» не заходил в какой-нибудь дом. С финской войны в нашей квартире один не вернулся, второй пришел контуженный наверно, орал по ночам, команды всякие подавал. А репрессированных у нас в колонии я не помню. После заключения перемирия как-то мы узнали, что будут проходить победители. Мы стояли у Кировского завода, а войска шли от окраины города, где сейчас станция метро «Автово» в сторону кажется Нарвских ворот. Нам, пацанам победители не очень понравились. Сперва прошли хиленькие танки, за ними шли войска в хилых шинелях не особо держа строй.

Как все ребята я был сперва октябренком, а в четвёртом классе вступил в пионерскую организацию. В доме культуры Газа, тогда он назывался клуб Газа проводились детские утренники. Цена билета- тридцать копеек. Там я несколько раз смотрел фильм - «Тринадцать» про басмачей, запомнился вышедший перед войной фильм - «Истребители» в нём звучала песня: «Любимый город может спать спокойно». Конечно «Чапаев», «Весёлые ребята».

22 июня был хороший солнечный день. Отец пришел на обед и в это время объявили о начале войны. В июле родителям объявили, что детей лучше не держать в городе, по тому, что могут быть налёты авиации. Было предложено, точнее приказано отправить всех детей загород. Не помню какого числа нас отправили, сказав родителям, что к первому сентября дети все вернутся в город. Мама к мешку привязала верёвки, получился рюкзак, в который сложили кое-какие вещи, и мама привезла меня на Витебский вокзал. Посадили нас в огромные, четырехосные, товарные вагоны называвшиеся почему-то телятниками. В них уже были построены нары, постлано сено или солома. Сто человек нас было. Со мной ехали знакомые мальчик четвёртый класс закончил и его сестрёнка первоклассница. Родители сказали нам: «Ребята держитесь все втроём, особенно за девочкой следите». Привезли нас на Валдай, в район Старой Русы. Привезли в деревню. Она была большая, стояли каменные дома. Я сразу нашел сельсовет, почту. Председатель говорит, пошли мол по деревне. Мы так и держались втроём. Мужчин уже в деревне почти не было. Он идёт по деревне: «Бабёнки, бабёнки возьмите ребят». Одна взяла нас, у неё своих было двое. Как могли мы помогали, работали на огороде, поливали, пололи. Потом нам объявляют: «Немцы подходят. Мы уезжаем, всё прощайтесь». Подвод десять нас было. Везли долго, было голодно, девчёнки плакали. Приехали на станцию, набили в вагоны и поехали дальше. Вагоны были пригородного типа, спали и под скамейками и на багажных полках. По дороге попадались обгорелые составы. Я думал сбежать и вернуться в Ленинград, но когда прибыли в Балагое заперли двери и окна. На станции стояло много родителей, в основном бабушки, спрашивали: «Ребятки, вы какой район?» Мы Кировский. Кировский - рабочий, пролетарский район никто не встречал. Искали центральные районы: «А не знаете, где Дзержинский, Куйбышевский район? Не перед вами они ехали, а может за вами?» Разнёсся слух, что эшелон Дзержинского района Ленинграда немцы разбомбили, но точно не знаю. На станции Медведево был налёт немецкой авиации. Нас загнали в тупик, а на первых путях стояли эшелоны следовавшие на фронт и эшелон с ранеными. Нас самолёты, как-то не тронули, но, неподалеку, разбомбили деревню. Когда мы тронулись к нашему эшелону оказались прицеплены вагоны с партийными деятелями и правительством Латвии и Эстонии. Нам рассказали, что все эшелоны на станции разбомбили в чистую, а нас скорее отправили из опасения, что самолёты заправятся и снова прилетят. Мы ехали в сопровождении преподавателей, не наших, а из разных школ. Детские сады ехали со своими воспитателями. Мне было двенадцать лет, но так жалко было этих деток. Им по три, четыре года, у каждого на рукаве нашивка на которой написано имя, фамилия, отчество и адрес. Их так верёвкой оцепят по кругу, они за неё держатся и так их водили за верёвочку. Плохо одетых, ничего не соображающих. Месяц ехали почти до Урала, завшивили. Кормили не важно, единственно помню хорошо накормили в Ярославле, станция «Всполье», сказали: «Ребята, кашы еште сколько хотите, до сыто». Девчёнки юбки свои распустили, а мы брюки, так животы раздулись. В общем, ели сколько могли съесть. До Ярославля некоторые мальчишки убегали домой, но потом прекратили, сообразили, что далеко да и всё равно милиция поймает. Про обстановку под Ленинградом мы ничего не знали, ни какой информации не было. У нас самый старший был тринадцати лет, мне двенадцать, а остальные мелочь была. Привезли на станцию Зуевка, там узнали, что до Урала оставалось триста километров. Привезли в какой то довольно богатый колхоз. Поселили сперва в школе, потом раздали по домам. Мужиков тоже в деревне почти никого не было. Работали в колхозе, в основном толпой гоняли на прополку. Мы и по огородам стали лазить. Местная, допризывная молодежь вечерами плясала кадрили и пели про нас такую частушку: «Ленинградская шпана, воры и грабители. Ехал дедушка с говном и того обидели!» Мы пришли к ним на вечеринку и они нам такое пропели. Много было таких частушек, с матом буквально. Про своих девушек, про их отношения. Война была далеко, затемнения не было. С питанием нормально. С одеждой было плохо, но какие то обноски доставали. Отношения с колхозом имели наши руководители, нас только кормили бесплатно.

Вскоре после того, как меня эвакуировали, маму с заводом на котором она работала отправили в Сталинград. Оттуда по Волге они эвакуировались в Казань. Перебравшись в Казань мама каким то образом разыскала меня и забрала к себе. Это был уже 1943 год. Тогда по карточкам выдавали: рабочим- восемьсот грамм хлеба, служащим шестьсот, иждивенцам четыреста. Ну, где ж мне на мои четыреста грамм прожить, и мамы шестьсот. И я пошел работать. Сперва учеником в гараже, потом мама нашла получше работёнку, и я уже получал восемьсот грамм. Мы жили в съёмной комнате за которую платило предприятие с которым мама эвакуировалась. Налётов на город не было. В Казане всё тихо было, единственно по Волге, на пароходах привозили раненых. В городе работал авиационный завод, на центральной улице прогуливалось много лётчиков, с девочками заигрывали. Принимали там самолёты и на фронт. Татары своих провожали на фронт, у них проводы были интересные. Родственники, знакомые идут толпой песни свои поют. Те которых провожают идут както спиной вперёд, а сзади идёт толпа провожающих. Так и шли до Военкомата.

Возвращались в Ленинград с маминым предприятием. Тоже в товарных вагонах. Везли оборудование, документацию. День Победы нас застал на запасных путях где-то под Москвой. Мы остановились там, железнодорожники сказали: «Вы знаете сегодня день Победы». Особого веселья не было, да и не верилось, мало ли слух прошел.

Наши дома сгорели, поселили нас в спортзале какой то организации. Когда вернулись в Ленинград жили очень бедно, я донашивал одежду оставшуюся от деда. Носил его галифе, такие, что пояс под горлом можно было завязывать. По карточкам давали какую то мануфактуру. Так что рубашки мне мама сшила.

В июле 1941 года отец ушел в Народное Ополчение, тогда с Балтийского завода, со Ждановского все шли. 1941-1942 был в блокаде, лежал в госпитале с дистрофией. Они с другом договорились, что если кого из них убьют, то другой напишет семье. Письмо пришло к нам, что отец погиб под Нарвой. Товарищ писал из госпиталя, что в 1941 году они воевали на ближних подступах, а когда немцы подошли к Автово их перевели на Выборгскую сторону, где они оборудовали грузовики устанавливая в кузовах зенитные пулемёты. В последнем бою на их колонну напали немецкие самолёты. Один успели сбить, второй зашел с другой стороны и обстрелял колонну. Костю, он называл отца Костей, убило, а меня ранило. Официальной похоронки мы не получали, и пенсию за отца, маме кажется не платили. (По данным ОБД «Мемориал» Макаров К. И. 1903 г. Рождения, красноармеец зам. Комвзвода 11 стрелковой дивизии. Уроженец- Вологодская обл., Грязовецкий район, д. Поповская. Призван 16 июня 1943 г. Выборгским РВК. Ленинграда. Убит 16. 02. 1944 г. Похоронен- Лен. Обл., Сланцевский район, 2 км. Юго-западнее д. Загрилье. Адрес семьи- Макарова Анастасия Ивановна (возможно мать) Ленинград Васильевский остров 15 линия д. 2. КВ. 15.)

Вернувшись в город я сразу поступил на Балтийский завод учеником, одновременно заканчивал школу рабочей молодежи. Потом поступил в вечерний Судостроительный техникум. И 45 лет отработал в судостроении. Награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной Войне». Как несовершеннолетний я работал по шесть часов, но как и все месячный заработок перечислял в фонд обороны. После войны платил в фонд Восстановления и развития народного хозяйства. Вот сейчас бы тоже неплохо ввести такой налог. Один раз на облигацию я выиграл тысячу рублей, мама мне добавила ещё пятьсот, и я в комиссионке купил себе итальянский аккордеон. В то время в комиссионках было много трофейных инструментов. Постепенно займы гасили, но при Хрущёве это прекратилось, инемногие сохранившиеся облигации выкупили в восьмидесятые годы. До 1947 года оставались продуктовые карточки. Приходишь в заводскую столовую, кроме денег вырезают талоны на крупу, на мясо на масло. На заводе имени Жданова работало много пленных, они восстанавливали четырехэтажное здание заводоуправления. Над открытыми стапелями построили шикарный эллинг. Проходишь мимо забора, они стоят, покурить просят. Женщины, народ жалостливый, и поесть принесут. После отмены карточек хлеб в столовых бесплатно лежал прямо на столах. Бери сколько хочешь. Женщины носили пленным. Жалостливый у нас народ.

Года за два до войны отец купил радиоприёмник «Си- 235» В самом начале войны объявили, что все имеющиеся у населения радиоприёмники надо сдать. Мы с отцом отнесли и сдали наш приёмник. Мама сохранила квитанцию о сдаче и уже после войны, когда мне было шестнадцать лет я пришел с этой открыткой на почту на которой происходила сдача. Мне там сказали, что надо ехать на Мучной переулок. Там долго не могли найти наш приёмник и даже предложили взамен другой поновее, но нашелся именно наш целёхонький и в полном порядке. Особого антагонизма между блокадниками и вернувшимися из эвакуации не было, но появилось много фальшивых блокадников, я знал нескольких. Одно время собирались устроить перерегистрацию. Фальшивые блокадники возбудились, в газете напечатали открытое письмо: «Как не стыдно? Позор! Что за недоверие?» И всё заглохло.