Родилась 9 мая 1925 года в деревне Суслово Новоржевского района Псковской области. В 1941-43 гг. находилась в немецкой оккупации в Новоржевском районе Псковской области. С мая 1944 г. по май 1945 г. служила посудомойкой в столовой отдела контрразведки «СМЕРШ» 3-го Украинского фронта. Была награждена медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» С 1948 года живет в городе Кохтла-Ярве (Эстония). Многие годы проработала оператором на СПК (сланцеперерабатывающем комбинате) имени В.И.Ленина.
- Зинаида Павловна, вы сами откуда родом?
- Я сама псковская, из деревни, из Новоржевского района, мне 87 лет.
- Если вы из деревни, то, наверное, помните, как проводилась у вас коллективизация?
- Помню, вот это помню. У нас в деревне раскулачили тех, кто жил красиво, кто имел хозяйство хорошее и крепкое. Но у нас самих богатства крепкого не было. Ведь нас у папы с мамой было пятеро детей. Корова у нас была всего одна. А вот те, у кого было две-три коровы, у тех отбирали коров. Помню, как называли кулаками тех людей, которые жили получше, потом отбирали у них все и увозили. А так многого я не знаю, что делалось, и ничего не могу рассказать. Забирали у нас людей тогда. В тюрьму даже брали тех, кто в колхоз не шел, когда вот коллективизация начиналась. Даже в тюрьму забирали, и там спрашивали: «Почему не идешь?» Но было так, что потом поговорят и отпустят. Не сажали надолго, а так: подержат да отпустят. Были случаи такие. Но многого я не знаю об этом.
Ну а брат-то остался дома. В деревне, как 10 классов кончил, остался сидеть. 18 лет парню было всего! Чего делать и куда идти, он не знал. А была же война. И они организовали в Новоржеве, где он учился, какую-то рацию для связи со своими. В то время-то техника не такая была, как сейчас. Он не один был, а их много было таких ребят: это были те, которые десятый класс кончали. Говорили они с фронтом, то есть, какие-то связи с ним там имели. Но никому ничего он не говорил. Никогда, бывает, ничего никому не скажет, где он был и чего он делал. Папа с мамой ругались, говорили: «Ты зачем туда ездишь? Ты что хошь?» Но он ничего не говорил, где он был и чего он делал. А у нас же были леса, и довольно порядочные, кстати. И потом через какое-то время спустили к нам в этот лес партизан. Большие горы были с крупным лесом, и гористое место. Вот такими сопками все располагалось. И все было в лесу. И туда, значит, спустили партизан. Они уже там жили. И когда брат говорил по рации, они уже были, это — эти партизаны-то. А как их спустили, нам не дано было этого знать. Этот лес был сухой, но там сопки были, - так что лес наш был песочный. А потом там недалеко от всего этого жила тетя наша — мамина сестра. И она как-то однажды и говорит: «Все пропадает. Стог сена вчера пропал. Куда он пропал? Никто ничего не знает.» А что я знала про партизан? Я же девчонка была. Это немножко брат по секрету нам рассказывал. Ну и брат жил так с 1941-го до 1943-го года.
Потом брату предложили работать в немецкой комендатуре. А предложили ему это дело партизаны. Предложили для того, чтобы хоть немножко какие-то сведения он бы им давал. Конечно, много он ничего не мог там знать. Но в крайнем случае что-то мог сделать. В те времена же учили немецкий язык, а не английский. Ну а раз десять классов он кончал, то уже что-то мог говорить по-немецки и слышать что-то по-немецки. Вот он стал работать в немецкой комендатуре. А здесь как-то заговорили наши деревенские: «А-ааа, все комсомольцы, и — все пошли к немцам работать.» Но вы поняли, почему он пошел туда работать. Его же послали наши партизаны туда, то есть, дали указание ему, чтобы он там был. Чтобы какие-то сведения или хоть что-то там давал. Ну он немного там работал, он очень мало там работал. Потом стали придираться. И партизаны сказали: «Давай приходи к нам!» Встречи-то у него с партизанами были, они встречались, - они не по рации переговаривались, а у них такие, значит, встречи назначались. А он им, когда они вот предложили ему к ним идти, сказал тогда: «Я добровольно в партизаны идти не могу! Потому что если уходит из семьи парень в отряд, то немцы поджигают и сразу сжигают их дом. Сразу же! А если возьмете, то я пойду.» Вот весь 1942-й год брат был в деревне, а вот в 1943-м, в феврале месяце, его взяли в партизаны. Разведка приехала и взяла в партизаны. И в партизанах его ранило. В феврале его взяли, а в сентябре уже ранило. Был он по тем временам грамотный, 10 классов — в то время это очень много значило. Это теперь 10 классов ничего не значат, а в те времена очень много это значило. Когда, значит, его взяли в партизаны, он был и командир, и наводчик, и снайпер. Все, что можно было выполнять, ему поручали, и везде все он выполнял. И в одном бою его ранило. А если вы не в курсе, то Псковская область — это же был партизанский край. Командиром в отряде, где был брат, был такой Герман, и отряд этот имел большое значение. Брат-то не был командиром отряда, он менее что-то важное по должности своей занимал.
И был сильный бой как-то у них. Германа убили, а брата ранило. Это было в 20 километрах от нашей деревни, именно от нашей деревни. Вот так было это в лесочке, там же деревня была какая-то. И они делали переход, это наши-то, а немцы, значит, делали засаду. Но разбили они их так, как никогда. Это сутки был бой. Горело все: и деревня, и лес. Брата не подняли с земли, некому уже было делать: всех кого перебило, а кто отступил. Брат остался лежать раненым. Он в руки ранен был. Правая рука здесь была перебита (показывает на своей руке), пальцы тоже были перебиты, а ноги были перебиты так же навылет. Он лежал никаким не движимым. Но он лежал, знаете, не там, где упал, потому что надо было себя немножко изолировать от всех. Так вот, он рассказывал мне, что пока лежал раненым, то то на одну, то на другую сторону переваливался, потому что ни руки, ни ноги не действовали у него. И так докатился он до деревенской баньки. Немцы утром пришли, проверяли эту баню, а он лежал в это время в траве, где были репейники, лопухи, крапива. Немцы его не нашли. В баню заглянули, а больше не стали искать. И он так шесть суток лежал. С 5-го на 6-е сентября был бой вот этот, в котором его ранило, а 14-го его только нашли. Он лежал без всякой помощи. Никто ничего не знал о нем и никто ничего не видел. Ни пить, ни курить, ни есть никто ему не давал, и, конечно, никто не перевязывал его, никто. И в последний день, рассказывал брат, он услышал, что дети говорят. Одного Володя звали, другого — Саша. Ну и стал он тогда звать помощь, сказал им: «Дети, ребята, идите туда. Не бойтесь, я - русский, помогите, поглядите. Надо какую-то помощь оказать мне, а то я никакой.» Ну вот эти мальчики прибежали к нему. А кровь с него все шла, и он стал никакой. А роста был такого (показывает руками). Но он такой был черный. Он же шесть суток ни ел, ни таблеток никаких не принимал. Все сошло, кровь засохла к тряпочкам — к белью. И он лежал сутки. А когда нашли его дети, то прибежали и рассказали. Один сказал папе, другой — маме. И сразу пришли к нему. Кто-то принес молоко, кто-то — покурить, кто-то — хлеб. И он попросил, чтобы его передали родителям. 20 километров, где была наша деревня, - это не так-то много было. А у нас папа был хороший кузнец, а также и сапожник он был тоже хороший. Мы были такие знатные, что про отца говорили: «О, кузнец с Суслова!» Ну вот, передали нас. Папа ехать не мог, нельзя было ему, как мужчине. А маме запрягли маленькую лошадку, дали ей телегу небольшую. Мы же жили своим хозяйством, так как колхозов-то не было. Уже все было поделено. Когда немцы заняли нашу местность, у нас же был колхоз, и притом колхоз большой был. А тут поделили все это: все участки, все посевные между собой поделили. Это же все очень сложно было. Но я вернусь к рассказу своему.
А тогда, помню, папа и Женя, мой брат этот самый, на деревенской сходке на весь народ как-то сказали: «Дать участок всем, у кого ушли на фронт.» А были те, кто были против. Но я, наверное, немножко не то говорю, надо все-таки говорить про войну. Вот брата моего тогда и привезли домой. А у него в ране уже черви завелись. У него большая лучевая кость отделена от всех сухожилий, все торчало, а левое колено было раздроблено. Так вот, когда его привезли в нашу деревенскую избу, ничего не было, чтобы помощь ему оказать: ни водопровода, ни медикаментов. Ну что про те времена говорить, как мы жили? Мы же были деревней. Младшая сестренка тогда, помню, пошла в огород, сорвала листья, и принесла. Мы промыли рану у брата. Я сама промывали у него эти раны. Потом, значит, эти листья наложили. А он мне и говорит: «Зина, посмотри в ноге, там что-то чешется.» Я говорю: «Где? Тут ничего нету.» Он: «Зина, ну ты хорошо посмотри.» А там кожа сплылась и кровь сошла. Ну уже кожа молодая срасталась тогда у него. Я открыла рану, и там черви белые у него оказались. Прямо белой пеной скопились у него, значит. Я водой поливаю-поливаю. Смыла с него этих червей. Потом от свеклы листья привязали к ране, забинтовали ее. Но чем забинтовали? Не бинтом же. Бинтов у нас не было. Поэтому где полотенцем, где тряпкой завязали.
А в двух километрах от нас по прямой дороге был немецкий гарнизон. И поэтому оставлять дома брата на кровати было нельзя. Немцы же жили в двух километрах от нас! А он же был партизаном. И его повезли. А деревня наша находилась на очень большом-большом болоте. Болото было такое топкое, непроходимое. Папа еще был живой. Мужчины и говорят: «Как везти-то? На лошади не проедешь.» А не было никаких условий, чтобы перевезти: ни носилок, ничего. Так сделали так: приделали одеяло к палкам и понесли брата к болоту. На кочке сложили. Потом пришел папа: он принес доски, палки, которые где-то нашел. Потом пришел с топором, стал рубить сосны, чтобы можно было что-то постелить и чтобы Женя не провалился в воду. И вот ему, значит, все это постелили. И вот там с 14 сентября по 7 января я жила с ним, со своим братом, на этом болоте и в этих кочках. Потом папа доделал шалаш из соломы. А были дождь, снег. А 7 января забрали только брата. Я его перевязывала, я все с ним делала, все что надо было и все, что нужно было. Я его таскала, я его кормила, и давала ему пописать, - все это делала одна я. А мне был всего тогда восемнадцатый год, деревенской девчонке-то. Я и раны перевязывала, я и все делала. А бинтов-то не было. Это было не то что сейчас: перевязали, перчатки белые бросили, и пошли. Надо было эти бинты сложить. Потом мама их стирала, кипятила золой со щелоком. А как прокипятит — так прогладит утюгом, который углями топится. И опять несли эти бинты нам на смену, чтобы забинтовать брата снова опять. Сколько у него вышло всего! С одной ноги у него вышло пятнадцать осколков мелких. А с пальца, с левой руки вот, там вообще не видно ничего было простым глазом: там у него раздроблено все было.
А 7-го января папа с мамой повезли в партизанский край его — в район. Эту местность уже освободили наши войска, там уже фронт двигался. И вот, значит, повезли его в партизанский край, а это надо было 75 километров проехать на лошади. Папа с мамой его положили, тулупом накрыли. Но на ноги-то было ничего не обуть! Ни шин, ничего не было. А нога-то у него искривилась. И ни костылей, ничего такого не было. В общем, привезли его и бросили в этот партизанский край. Папа приехал домой с 7-го на 8-е января. А на Крещение схоронили папу. И остались дома за хозяев наша мама, кое-какая, такая слабенькая, изношенная, и я. А остальные — меньше меня. Нас четыре было сестры, четыре девчонки. Хоронили мы папу 12-го января. А днем хоронить нельзя было. Мужчины сделали из досок гроб. Гроб был как следует сделан. Ну деревенские мужчины собрали доски для этого: кто — доску, кто — две. Сделали хороший гроб папе. Как-нибудь положили, как-нибудь — свезли. Опустили на своем кладбище хорошем. Это был 1944-й год. Так что вот так похоронили мы папу. Ему было только 43 года. А мы остались с мамой.
- От чего умер ваш отец?
- Воспаление легких крупозное было у него. Пока он ехал, значит, отвозить нашего брата, получил крупозное воспаление легких. А лечить его было нечем: ни уколов, ничего у нас не было. А немцы же были кругом. В госпиталь к немцам мы же не повезли своего брата. Да его бы и не взяли туда. А когда не было еще войны, был у папы хороший друг, дружок, фельдшер, И когда Александр Петрович приходил, он ему сказал: «Павлуша, воспаление легких. Только и всего-то укола хорошего.» Но где было их, эти уколы, взять? Так он и умер. И только 44-й год шел папе.
- А немцы расстрелы проводили у вас в деревне?
- Сейчас расскажу я и про расстрелы. В деревне нашей не было расстрелов. Только увозили: ну например, взяли трех человек и увезли, а как и что с ними было — я не знаю. А в других деревнях случалось такое, что и расстреливали. В шести километрах от нашей деревни напрямую были партизаны. И вдруг немцы приехали. Как приехали, стали спрашивать: «Были партизаны?» Деревенские сказали: нет. А те и говорят: «Как же не было, если были?» Собрали всю деревню, весь народ живой, загнали в сарай огромный и подожгли. Это было в 6 километрах от нашей деревни. А мы побежали на горочку такую. Так нам слышны были даже стоны людей. Но партизаны далеко не ушли. Они отбили деревню, открыли этот сарай и выпустили людей. Люди пострадали, но немного. Несколько человек, которые были совсем плохи, конечно, сгорели, а так распустились все. Помню, например, еще и такое. В 15 километрах от нашей деревни, в другой деревне, собрали людей немцы, выкопали ров, и дали по ним очередь из пулемета. Упали кто живой, кто мертвый. И засыпали их всех землей. Это было, значит, в 15 километрах от нашей деревни. В нашей деревне такого не было. Я объясню вам: у нас такая глухая была деревня, что там ничего не было. Я одно только могу сказать: у нас трех человек взяли, которые больше не вернулись обратно. И куда их дели? Расстреляли, повесили? Я этого не знаю. А нас Бог сохранил. Знаете, столько всего было за войну! Я вам только вкратце обо всем говорю. Но там были такие вещи, что этого не соврешь, не выдумаешь. Все это надо было на себе пережить. Помню, в Вакулове, это в деревне, которая рядом от нас была, случилось такое. Собрали деревню, и всех людей в сарай, значит, тоже посадили. И пять человек посаженных туда что-то закричали немцам. Это было от нас в пяти километрах. Кто-то из них закричали, что придут наши, разберутся, и так далее. Их повели пороть. У немцев была привычка такая: пороть плеткой людей. И двух женщин выпороли они. А женщины с недомогания умерли.
А брату после того, как его отправили из партизанского края, дали направление на Большую землю. И ждали для этого самолет, чтоб его забрать. А самолет прилетел маленький. И так как было много тяжело раненых, его и не брали: потому что внутренности у него были здоровые, только что руки и ноги не двигались. Я кинулась к самолету да как стала плакать да просить: «Ну возьмите, ну возьмите! Ну возьмите нашего Женю, он — комсомолец.» Вот можно смеяться надо мной, но я так просила. Взяли этот самолет, ковырнули, открыли дверь и втолкнули его. И он 11 месяцев лежал в госпитале в Казани. Ему снова разорвали эти раны, разрезали все, потому что все срослось у него, и руки в том числе. А потом, в 1966 году уже, после войны, ему часть пятки на ноге отняли в Ленинграде. На руке пальцев у него не было, но он все равно работал. Правда, на гитаре не мог играть. Потом он 10 классов школы кончил, а после — еще и институт заочный закончил. Женился. Мужик грамотный был.
А потом нас освободили от немцев. К нам тогда фронт пришел: ну фронтовые части уже наши пришли. Стали у нас спрашивать: «Как вы тут жили?» Ну мы рассказывали, кто как жил. А многие из тех, которые пришли, уже знали, как мы жили, потому что разведка-то была. Были мы и под немцами, были и партизаны, а разведка-то все равно работала. И когда пришли в нашу деревню наши войска, то в наш дом поселился генерал контрразведки. А поселился он у нас потому, что знал, что у нас ничего бояться не нужно ему: что это семья пострадавшая. То есть мы были на уровне пострадавшей семьи. А сколько было пережито нами в свое время! И вот, это было в марте месяце 1944 года, когда к нам этот генерал пришел-то. А в мае 1944 года меня взяли на фронт. Тогда фронт, разведка, стали наступать вперед, освобождать наши территории, и меня, значит, тогда и взяли на фронт.
- Вернемся немного назад. Зинаида Павловна, скажите, а было у вас такое, что когда советские войска пришли, что тех, кто с немцами общался, теребили?
- Тех забирали и увозили. С нашей деревни три человека увезли таких. Неизвестно куда. Не вешали, не стреляли, а просто забрали и увезли. Потому что у них с немцами были какие-то связи или чего.
- Кстати, а условия жизни какие были у вас при немцах? Не могли бы вы рассказать об этом поподробнее?
- Ой-ой-ой. Мы настолько были уничтожены тогда, что это был ужас один. Мы плохо тогда жили. Мы, конечно, сами работали, и особенно как-то голода не видели. Потому что мы сами землю и пахали, и молотили, и муку сеяли, и рожь мололи. И нитки пряли, и лен, и шерсть, и все делали. У нас было все свое. Но не было ни соли, ни спичек, ни керосина. Бывает, что вот такую баночку зажжешь фитилечек, и с этим живешь, значит. Не было никакого снабжения у нас. Даже мыла не было, чтобы голову помыть, уж не говоря о том, чтобы стирать. Ничего-ничего никогда не было у нас, ничего нам не привозили. Ничего никогда не давали нам, пока были в оккупации. У нас соли, я говорю, не было... Уж про сахар и говорить нечего. Было так, что растишь-растишь своих животных, осень подходит, а мясо чтоб солить, нет. Так и портилось мясо у нас, и его отдавали. Никакого снабжения у нас не было. Абсолютно ничего не было!
- Полицаи были у вас при немцах?
- Были. И с наших мест они были. Но с нашей деревни не были, а рядом были. Их-то больше и таскали потом.
- Вернемся к вашему рассказу. А чем запомнился вам этот генерал, который у вас поселился?
- А он вел себя хорошо. Сожалеючи относился к нам он, сострадал нам. У него капитан был заведующим столовой. Так тот носил маме кастрюлю с кашей в баню. Нас же жило четыре, и мама была пятая. Нас четыре было девчонки, я — старшая, остальные — младшие. И все такие беспомощные были. И вот, когда наши войска начали наступать, этот генерал попросил маму: «Евфросинья Егоровна, если вы разрешите, мы возьмем вашу девочку. Она очень услужливая, трудолюбивая, мы возьмем ее к себе. Все-таки все равно она дома не останется. Будут посылать на лесозаготовки.» Ну а в то время нужно было ремонтировать дороги и делать все. Мама не соглашалась, а потом сказала этому генералу в нашем доме: «Сыночек, вы мужчина, но я мать, и старая, и имею право.» Встала на колени, сказала: «Сыночек, если она вам не нужна будет, вы пошлите ее домой. Больше никуда, пожалуйста.» И вот я год, с мая 1944 до конца войны была в этой контрразведке. Конечно, работы доставалось вот так. Но плохо не было, не обижали. Меня не обижали, потому что я была с пострадавшей семьи. А кое-кого трепали, кто с немцами были связаны. Ведь были такие случаи, что и на танцы ездили наши кое-кто. Немного таких было, но было, что ездили. Но это было при немцах когда. А у нас не было того, чтобы к кому-то мы ездили. Женя был партизан. А я-то что? Я никакая, я девчонка была: вот как солома связанная, пук соломы, есть, такой и я была. Тогда же я не развитая никакая была, да и, к тому же, неграмотная, некрасивая. А вот когда взяли в контрразведку, то схватились за меня. Я там год была. И сейчас есть у меня такой документ: контрразведка СМЕРШ 2-го Прибалтийского фронта. Я год была там, на фронте.
- Обязанности какие ваши были?
- А в столовой работала. Но я, кстати, в офицерской столовой была. Надо же было кормить офицеров! Там были генералы, а были и полковники, подполковники... Мы-то сами все как-то отдельно питались. А эти были кто?... У нас в столовой питались чекисты, которые ходили отдельно по заданиям. А нам такое было дано задание — в столовой, в кухне работать. Я, например, воду носила, плиту топила, посуду мыла, полотенце стирала, которое на кухне было. Была такая офицерская комсоставская столовая. И вот я была в этой столовой. Повара были другие. Работы, в общем, там хватало. Круглые сутки там мы работали. И так много работали, что не было свободного времени. Было у нас так работа построена, что один резерв этих чекистов уезжает, а другие приезжают. Но надо было работать. Так же и спрашивали.
- Когда были на фронте, попадали ли под обстрел, бомбежки?
- А как же? Под бомбежкой, помню, такой были, что страшно было. Это был 2-й Прибалтийский фронт. Мы начали свой путь из Латвии, прошли через Нарву, Таллин, и в Литве закончили. Не только под обстрелом мы были, но и под бомбежки попадали. В двух местах под Резекне, помню, бомбили нас, это в Латвии дело было. Я не знаю, какая там река, или Неман, или Западная Двина протекала, - я не помню, я не знаю этого. Ну я же неграмотная была: чего я знала? Но бомбили нас вот там как раз сильно. А получилось все это как? На машину наша кухня была погружена. Машина называлась «Студабекер» - она была такая огромная, с решетками, высокая, незакрытая. Но тогда закрывали что ли машины? Тогда такого не было. А мы находились сами наверху этой машины. Мы около реки, значит, этой были. И вдруг как эти самолеты немецкие налетели, черные, как начали по нам бить, так машина вот так в воду с нами вместе пошла. Мы только держались, чтоб только самим не уплыть, а все остальное уже плыло по реке. А уж про брызги и говорить нечего... А был ведь ноябрь месяц. А то еще летом нас как-то бомбили. Мы лежали на траве под деревом. А лежали вот почему. Потому что каждому из нас было сказано: «Когда бомбежка начинается, сверху бомбежка, то лучше ложиться на траву, а не быть в здании. Потому что здание засыпит, а в траве - нет.» И вот нас бомбили тогда. Да сколько раз бомбили нас! Я не помню, как называются места, где это было. И вот так мы, значит, и шли. Сначала Латвия была, потом - была Эстония. Но по Эстонии мы меньше шли. Долго мы по Латвии, значит, шли. Эстонию мы как-то краем обошли, и в Таллине мы даже не были. Я не помню Таллина. Знаю, что в Латвии были. Да, и вот там как еще нас бомбили! Ну так, как один раз под Резекне бомбили, это надо было видеть. Все говорили, что это надо было видеть. Сколько их было, «Юнкерсов» этих — это был ужас один. Черные, они, нам казалось, что заполонили все небо. Как заполонили, как начали бомбить! И мы остались живы. Но там не только наша машина, но и целый состав был. В общем, людей много было там. Но там военные, а мы - гражданские.. Все было. Я уже многого не помню, не знаю, как обо всем этом и рассказать-то.
- А кормили как?
- Ничего, нам всего хватало, я не обижаюсь. Потому что это же офицерская столовая была. Комсостав питался даже неплохо. В то время, а это был 1944-й год, а потом уже 1945-й начинался, неплохо кормили. Нам, конечно, не давали обедов таких. Но раз в кухне работаешь, где-то чего-то остается, где-то чего-то, как говорится, своруешь, но, в общем, остатки, и съешь. Бывает так, что посуду мыть надо, а в кастрюле осталась каша, ее положишь куда надо. Это было неплохо. Но специального пайка нам не было.
- А чем офицеров кормили?
- Неплохо-неплохо. Была американская тушенка, которой кормили постоянно, сосиски американские банки вот, значит, тоже были, которые открывали офицерам и выдавали. Ну по норме все давали. Были рисовая каша, макароны, - это отваривали постоянно. Так было почти всегда. Так что когда мы попали туда, неплохо питались. Но это же были не солдаты, а комсостав — контрразведка. Видно, им так положено было...
- А контрразведки боялись вообще на фронте?
- Ну кому надо было, те боялись, конечно. Контрразведка же это была. А мы их чекистами звали. Говорили: «Ну опять чекисты пришли!» Но чекисты и делали, конечно, много всего. Чекисты, например, Ригу освобождали. Вот наша контрразведка первой вступила в Ригу. Это — в Латвии. Они много делали. Шпионов они же вылавливали. Они же на каждый хутор ходили. Они даже сутками караулили на хуторе, кто с кем сообщение какое имеет. Потом вылавливали. Но я то сама неграмотная, в таких вещах я не была, не участвовала. Мое дело было — это подготовить все на кухне.
- График работ какой-то был у вас?
- Никакого графика не было у нас. Ты что? Какой график? Бывает так, что, к примеру говоря, ночью, в три часа, пришли с задания чекисты. Девочка заведующей кричит: «Тарелки давайте сюда. Пришли.» Но не все, а семь-девять человек офицеров, допустим, пришли. Мы их накормим. Или пошли, например, на задание чекисты. Сразу говорят: «Девочки, надо отправить.» Все время на ногах были, никакого графика не было. Никто не дежурил, как бы сказать, по графикам: там мы все были все время на ногах. И днем, и ночью, хоть когда. Отправляли чекистов. Чай кипятили. Ну что могли, то и делали. Постарше кто был, так те готовили, кашу варили, продукты отпускали.
- А сколько вас в столовой работало человек?
- А много человек было нас: нас семь человек было, семь женщин, в столовой. Ну две, например, пожилых было женщины. Одна повар была очень хорошая, но она пожилая была, вторая была с сыном, и она была поваром в кухне. Семь человек было девочек. Но там работы хватало вот так! Дрова принести, печку натопить, воду принести, посуду помыть, все подскоблить, почистить, встретить, отправить, - все это я делала. Потом, к примеру, скажут, что опять пришли, что опять в резерв прибыли, так их опять надо было встречать, надо было опять делать что-то, какую-то еду готовить, что-то делать, в общем. Макароны чтобы сварить, мне и то надо было что-то делать. Плиту, например, растопить. Отдыхать особенно у меня не было времени. Но то, что я могу сказать, это то, что кормили неплохо. Но я вольнонаемная считалась как бы. Так что в армии я не была. Вот поэтому нам и паек не был положен. Мы жили за счет того, что макарон оставят, или еще чего-то, а мы это быстро кладем в кружку. Нам хватало всего вот так. Но паек нам не давали, потому что мы не были военнообязанными, и звания у нас не было. У меня военного билета нет, у меня всего один документ сохранился, где написано: контрразведка СМЕРШ 2-го Прибалтийского фронта. Но фронт я прошла с 1944 года, мая месяца, с первых чисел его, и до тех пор, пока не кончилась война. Я была до последнего дня на фронте.
- А помните, как в Ригу входили?
- Да. Но мы входили, когда чекисты уже освободили ее. Сколько лошадей лежало кверх ногами, сколько людей было битых. Но мы входили уже не первыми, потому что мы — это была уже столовая. Мы уже шли, как говориться, на готовое. А сначала шли оперработники. Видела все это я. Но я это видела, еще когда дома была, и фронт шел. И солдатика бедного, у которого шинель волоклась, а он без ноги шел, я тоже помню, как видела. Я видела много вообще-то.
- А разрушения в Риге были?
- А как же? Все разрушено было, ни одной стенки не было. Как же не видела? Но Ригу не очень разбили. А был очень Вильнюс разбит, это - столица Литвы. Ну и наша Россия была побита. А вот эта и Рига, и Таллин, - эти города как-то не очень побиты были. Ну было там что разбито, но мы же по городу не ездили, не глядели, где там разбито, а где — нет. У нас было так, что приедешь — а никуда и ходить-то нельзя. Ну времени не было совершенно! Да и нельзя было этого делать: нам не разрешали ходить, где хочешь и куда хочешь. Мы же не ходили никуда, мы были в своей зоне там. Но Таллин был тогда маленьким. Он что, такой, как теперь что ли? Но я, правда, не знаю, какой он теперь. Так что в Риге я была тогда.
- А жили вы на фронте, как правило, в каких условиях? Как спали, где находились?
- Ну у нас было так, что какой-нибудь уголок всегда давали на пять-шесть человек. Выделяли его нам как женщинам. Когда трое жили в одной комнате, когда в другой комнате — четверо. В общем, выделяли нам такие маленькие уголочки. Но постель солдатская была. А у меня постель с собой из дома была взята. Потому что генерал сказал: «Мать, если есть у вас чего положить, то дайте подушку, одеяло...»
- Кстати, а как была фамилия генерала, который вас взял?
- Звали его Железняков Николай Иванович, я его помню хорошо, хороший был генерал... Контрразведка СМЕРШ 2-го Прибалтийского фронта, - вот его служба. Когда давали награды, он на документе сам расписался. Так что у меня есть подписи. Но наград как таковых не давали нам тогда. Мы были вольнонаемные, во-первых, а во-вторых — уже кончалась война. Наград за свою службу я не имела, потому что уже в этот год наград не было, да и я-то на передовой-то не была. Награды юбилейные были у меня. «За победу над Германией» моя награда — вот это самая ценная моя награда, ее еще во время войны давали. И на ней-то и расписался генерал.
- Большие передвижения делали? И как часто это делали?
- А как же? Нам же надо было ехать. Все время это делали.
- Передвигались обычно с помощью транспорта или пешком?
- Нет, машины были. Что мы, кастрюли и посуду с собой понесем? Машины все время у нас были. Большая машина «Студабекер» у нас была. Нет, пешком мы не ходили и ничего мы не носили. Этого я не могу сказать.
- Мирное население в Прибалтике встречали?
- Да. В Латвии, помню, когда мы жили, то на одном месте очень долго находились. Так приучилась к нам ходить одна латышка с хутора. Она приходила за отходами со столовой. Отходы выносим, а она, женщина, как говориться, хозяйка, видит все это и идет за этим. Как узнала, что выносим, так с ведерочком стала приходить. Ну мы выносим, выливаем, а она нам и говорит: «Не выливайте, вот сюда поставьте!» Поставит свое ведерочко. То есть, просила не выливать на землю, а ей отдавать. Да так она освоилась с нами, что она даже понимать стала русский язык. В Латвии мы жили когда, это было.
- Потери были у вас на войне?
- Среди наших женщин этого не было. А там как у чекистов было, мы не знали, это было секретно, мы не знали, кто вернулся, кто нет. Какие офицеры вернулись, а какие нет, мы этого не знали.
- Место вашего расположения как-то засекречивалось?
- Конечно, засекреченное все было. Я же даже говорю, что нас никуда не пускали гулять. Мы не могли и не имели права ходить где попало и куда попало. Конечно, это была очень секретная часть у нас. Она ведь даже называлась контрразведкой. Но мы говорили про них так: чекисты, да и все. А так секретно было все. Мы когда пришли, нам сказали: «Ни с кем никаких разговоров. Никому не говорить, где вы кушаете и где вы спите. Кого кормили, а кто кушал, тоже никому не говорить. Ничего никому не рассказывать.» Ну а нам не с кем было разговаривать: туда к нам никто и не приходил. Кто туда придет?
- А было такое, что некоторая часть населения в Латвии недоброжелательно к вам относилось?
- Не знаю, я че то не помню такого. Меня не обижали. Я была самая молодая в то время там: в кухне девчонки все были возраста посолиднее. Я была самая молодая, да деревенская такая, как выражаются, лепеха. Лепешка деревенская! Нет-нет, меня никто никогда не обижал.
- Одевались как на фронте?
- А кто чего имел своего, так и одевался. Но был такой магазин еще у нас - военторг. А так носили из одежды свое: у кого чего было. Нам не положено было военное обмундирование. Одевались кто как мог. Потом, помню, вот эта латышка, которая за помоями приходила, как-то принесла мне сшитое из парашютного шелка платье. Что я помои ей всегда выносила, она этим, как бы сказать, довольная такая была. Так что одевались сами: только у кого чего было, то и носили. Но с военторга привозили. Если деньги у тебя есть — так купишь, а нет — так то, что есть, носишь. Но я год всего была на фронте, и мне хватило того, что было.
- Переписку вели на фронте?
- Да, письма писали эти треугольничками. И посылку я даже посылала домой однажды. Когда при немцах жили, я ж говорю, что ни мыла, ни соли у нас не было. Так я, помню, на фронте собрала несколько кусочков мыла, где мы работали в столовой, которые можно было брать, и в коробочке даже посылочкой отправила. Но только это мыло отправила - а больше ничего не было.
- От вшивости на фронте страдали?
- А этого я не знаю. Я не была же прачкой. Наверное, было. Это должен знать прачечный отряд. Это в котором прачки занимались. У нас этого не было. А где прачки — там, наверное, было все это.
- А окончание войны чем вам запомнилось?
- А ничем. Война кончилась когда, мы были в Литве, на краю города. Ходили в литовскую церковь. Вернее, не в церковь, а в костел. Смотрели батюшку вот в этот день там. Кончилась война, а батюшка стоял на каком-то балкончике, и в черных перчатках был. Я его никогда не забуду. И рассуждал. Но по-литовски, конечно, а не по-русски, говорил.
- День Победы отмечали?
- Нет, мы ничего не отмечали. Офицеры отмечали. Но потом у чекистов был сильный праздник, генерал устроил его, и они его праздновали.
- А много ли у вас в деревне народу не вернулось с войны?
- Много не вернулось войны. Я не знаю, как сосчитать, сколько, но много. Многие инвалидами пришли. Вот двоюродный брат у меня пришел совсем инвалидом. Но он недолго пожил, и умер тут же. Но они не с начала в армии были. Ведь я говорю, что пришли немцы, и наши не успели своих в деревне призвать, и очень большая сила осталась дома, то есть — это были не призванные. А после освобождения вот было... Я помню, как к нам рзведка пришла, пять человек. Мы их ждали. Когда войска вступили, мы как ненормальные все кричали. Говорим: «Вы обратно не вздумайте уходить!» «Нет, нет, бабуля», - сказали они одной. Ну я не бабуля была, а молодая. Не знаю, кричала ли тогда, но это был восторг такой, что шуму было много. Молили, просили своих остаться...
- Расскажите о том, как сложилась ваша жизнь после войны.
- 65-й год как живу вот здесь, в Эстонии, в городе Кохтла-Ярве. С 1948-го года здесь так что я живу. Когда кончилась война, мы были в Риге. Когда стали расформировывать нашу часть, а я же была не военнообязанная, а вольнонаемная, и нам было предоставлено место. Можно было в Риге остаться, можно было в Москве, в военный округ поехать, и можно было в Горьковский военный округ поехать. Горький - это Нижний Новгород теперешний, а тогда Горький был. А я была неопытная. Ну какая я была? Я была деревенская совсем неграмотная девчонка. Ничего не понимала. Мы в Горьком сколько-то пожили, значит. А там карточная система была. Это был 1946-й год. В 1947-м я уже приехала домой в деревню. Там маме надо было печку помогать делать. Сделали кирпич мы с сестрою сами, чтоб сделать печку маме в доме, в избе-то. Ну и взялись за печку.
А в 1948 году я попала сюда. А попала сюда я, значит, так. У меня в Ленинграде был дядя. Царство ему небесное, он уже не жив сейчас. Он был брат моего папы. Так вот, этот дядя был военным трибуналом осужденный. И когда он в Ленинград вернулся, послали его на 101-й километр сюда, в Кохтла-Ярве, как имевшего судимость. И дядя Степан этот самый здесь жил сколько-то. И он поглядел на эту жизнь, и написал письмо нашей маме. Папы-то тогда не было в живых, ну а он, наш дядя, знал, что нас пять детей было. Мою мать звали Евфросиния. И он ей так написал: «Фросиха, ты что думаешь, что там со своими девками сидишь? Надо же тебе куда-то их пристраивать. Вон тут строится такой большой завод. Пускай приезжают. Я их устрою.» И этот же мой дядя Степан взял какие-то дни от работы и приехал сам за мною, туда, в деревню. И младшую сестру мою хотел взять с собой. Говорил все: «Маня, поедем-поедем, я вас устрою. Пока мой срок не кончился, я вас устрою там. У меня есть связи.» Но сестра не поехала. У нее был парень, который во флоте служил. Она сказала: «Я буду ждать.» И не поехала. И вот с 1948-го года я здесь живу. Никуда не уезжала. И работала на СПК: на большом сланцеперерабатывающем комбинате. Он был всемирного значения, и назывался — имени Ленина. Была я простым оператором. Вернее, помощником оператора. Но у меня не хватило грамотности, чтобы стать оператором более высокого разряда. С 45 лет пошла на пенсию. Я проработала в очень вредном цехе. В Кохтла-Ярве вышла замуж. Муж на три года младше меня был, и он не воевал. Он работал на лесозаготовках. Сам он архангельский. Сейчас его уже нет в живых.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
