Монахова Валентина Михайловна

- Мам, расскажи когда и где ты родилась и кто были родители.

Я родилась 6 декабря 1933 года в городе Наро-Фоминске, это под Москвой, по Киевскому шоссе километров 50-60 от Москвы. Отца звали Михаил Борисович Монахов. Его я помню хорошо, лучше, чем мать. Но знаю о нем очень мало. Судя по записям в ЗАГСе, которые я видела года 2 назад, когда ездила с сыном и племянником в Наро-Фоминск, он был 1890 г.р. из Ступинского района Московской обл. И если верить семейной легенде воевал в Первую Мировую Войну. По той же легенде попал в плен, и всю революцию и гражданскую войну провел в Германии, откуда вернулся в Россию только в конце 20х годов. В Германии он получил какое-то техническое образование, владел свободно немецким языком. В Наро-Фоминске, куда он приехал в начале 30-х годов он работал на местной Наро-Фоминской бумагопрядильной фабрике. Можно говорить, что он занимал там достаточно высокий пост, потому что в нашем доме (чудом уцелевшим после боев осенью и зимой 1941г.) в нашей квартире был проведен телефон, единственный во всем доме. Я помню как он звонил, отец подходил к нему, отвечал, и уходил на работу. Фабрика была в 5 минутах ходьбы, и отец всегда ходил по городу пешком. В нашем доме и даже нашей квартире я побывала в 2012 году, 70 лет спустя после того как мы бежали из города спасаясь от обстрелов в октябре 41ого. Я думала, что все было разрушено, потому что в результате боев, в Наро-Фоминске камня на камне не осталось. Но наш дом на ул Калинина выстоял! Хотя линия фронта проходила вроде по реке Наре, а до нее от нас рукой подать. От сараев 3 минуты детским шагом. Удивительно и странно было стоять в нашей квартире 70 лет спустя.

- Давай об этом потом, расскажи, помнишь ли ты как началась война, как себя вели люди вокруг, соседи, семья? И про маму ты ничего не сказала.

Мама, Ксения Филипповна Монахова, опять же судя по записям в книгах ЗАГСа, была моложе отца, родилась в 1899 году. Я ее совершенно не помню. Помню, что все говорили, что она болела, лежала в больнице, помню, как виделась с ней там, только не помню где, то ли в Наро-Фоминске, то ли в Калуге, где вроде бы она и умерла в 1939г. Может старшая сестра помнит больше, она на 2 года старше меня (прим.: у мамы 2 сестры, старшая Роза Михайловна 1931г.р. и младшая Зоя Михайловна 1936г.р.) Как началась война не помню. В школу я еще не ходила, и четких воспоминаний того лета у меня нет. Первые воспоминания о войне это налеты, воздушные тревоги, и как мы все бежим из квартиры на третьем этаже в сарай во дворе, это было вроде как убежище. И там сидим и слышим разрывы бомб. Фабрику вроде эвакуировали, а отец должен был уезжать последним, потому что он то ли руководил, то ли следил за эвакуацией. Он работал в парогенераторном цехе инженером, и отвечал за все оборудование. Больше не знаю и не помню. Но наверное вот из-за этого отец с нами из Наро-Фоминска никуда не уехал, а может и не ждал и не думал никто, что немцы так близко и так скоро подойдут к Москве.

Михаил Борисович Монахов, отец Валентины Михайловны

- Как ты увидела немцев в первый раз? Вы были в городе, когда там шли бои?

Из города мы ушли пешком. Еще осенью, в сентябре или октябре, я не помню точно, но холодно еще не было. Одеты были не по-зимнему. У отца были какие-то родственники в деревне недалеко от города, и он решил идти туда, потому что город обстреливали и бомбили сильно, и все жители подались кто куда. С нами уже была его новая семья (он снова женился в 1940г и у нас появился сводный брат Валера в начале 41года). Плюс у Анны (новой жены отца), то есть нашей мачехи, был еще сын от предыдущего брака. То есть вот пятеро детей и отец с Анной, все мы, значит, пошли в эту деревню. К сожалению, где эта деревня и как она называлась, и какая она была я не помню совершенно. Помню только как мы шли по бесконечным дорогам с тысячами таких же как мы беженцев, и помню огромный столб дыма в стороне от дороги, и кто-то говорит: «это Кубинка горит», Кубинка недалеко от Наро-Фоминска была, может в ее сторону мы и шли. Помню, обстреливали нас часто. Идем по дороге, густая такая колонна гражданских и тут кричат: воздух! И все бегут врассыпную и на землю бросаются. Полежим и встанем. Идем, а тут и там люди остаются лежать, не встают. Иногда много таких было, идешь, а по обочинам прямо лежат люди тут тут тут. Везде. Не помню, было ли страшно или нет. Наверное было. Запомнила хорошо свое детское удивление: что вот люди лежат и не встают и не идут со всеми, а ведь все идут, а они лежат. Вот так мы шли в ту деревню, где мы потом и встретили немцев, там же меня и ранило и там же мы в последний раз видели отца.

- Давай по порядку обо всем.

Да что там, какой порядок. Помню, что в деревне этой места для нас не было. Жили мы в сарае, рядом с избой. И ранило меня вроде бы как раз в этом сарае. Мы там прятались от обстрелов и налетов. Я сидела с самого края, у двери сарая, и вот эту дверь пробил осколок (помню, что говорили это была мина, а как узнали не знаю) и попал мне в левое плечо. Помню подкладка моего пальто торчит из прорехи на плече, ватная, серая такая и темная кровь пятном по ней расплывается. Боли тогда не помню, но помню кто-то говорил, что осколок на излете был и кость осталась цела. Больно было потом, когда осколок этот доставали (не помню кто) и перевязывали. Это я помню. И помню, что уже после ранения появились немцы. В домах они не останавливались, а встали полевым лагерем рядом с деревней. Но в дома заходили, продукты забирали, и вообще вели себя нагло, как-то за людей нас не считали. Но один из этих немцев мне наверное жизнь спас.

- Как?

Он увидел меня в сарае, перевязанную какими-то тряпками. А мне тогда уже плохо было. Я лежала все время, с температурой. Помню увидел меня и языком так цокать начал. Ком, говорит мне, ком. Я пошла с ним в лагерь, он меня перебинтовал, рану промыл и обработал. Вроде было это несколько раз. Он потом чаще к нам в сарай приходил. Все мне говорили потом, что если бы не он, то было бы у меня заражение крови.

- А ты его как-то запомнила? Как он выглядел? Может какие-то знаки отличия вспомнишь?

Да какое там. Какие знаки. Немец и немец в форме. Помню блондин он был, волосы короткие, и глаза голубые запомнила, какие-то особенно голубые. В память мне они врезались. Говорил со мной много, по-немецки. Перевязывает меня и говорит, говорит что-то. А я что понимаю? Сам ли он решился меня лечить, или отец мой просил за меня (отец по-немецки свободно говорил) я не знаю. При мне они не разговаривали. Один раз видела его с другими немцами у костра, он с губной гармошкой был. Я его узнала, и к нему как-то так потянулась, подбежала к нему, а он что-то грубое такое сказал, повернул меня и как бы легкого пинка мне дал, мол, давай, чеши отсюда. Может ему неудобно было перед другими, что он ко мне так относился, и возился со мной столько. Но это я помню очень хорошо, костер этот, немцев вокруг и унижение, потому что я к нему с благодарностью детской потянулась, с радостью, а он меня прогнал. И я так и не узнала ни как его зовут. Ни что с ним стало потом. Не помню ни деревни, ни точных дат, уж не говоря про род войск и номер части. Этого я и не смогла бы узнать, даже если очень хотела.

- А ранили тебя в результате чьего обстрела?

Да разве поймешь. Так уже позже я думала об этом, и думаю, что это немцы стреляли. Потому что деревня была с нашей линии фронта, в деревню они зашли некоторое время спустя.

- А в деревне самой бои шли?

Нет. Не помню. Обстрелы помню. А вот боев нет.

- А отец с мачехой как себя вели? Что делали?

Про мачеху ничего не скажу. Помню, что она все время с Валеркой была, он совсем маленький был, грудничок, кричал все время. А отец все уходил куда-то. Утром, бывало, уходит и только вечером приходит. Куда и зачем, не знаю. Может пропитание как-то доставал. Не помню. И людей, у которых мы были, не помню совершенно. Ни лиц, ни имен.

- Зима в тот год рано началась. Ты как это вспоминаешь?

Холодно было. Но мороз я вспоминаю только когда нас уже наши освободили. Потому что потом мы опять куда-то пешком шли. И вот эти вот переходы были по-настоящему страшные, потому что мороз был совершенно, невообразимо жуткий. Мы шли с Анной, она с ребенком на руках, и мы вчетвером немного впереди. Шли целыми днями по дорогам, и как мы не замерзли насмерть тогда я не знаю. И замерзших по обочинам тоже помню было много. Но это уже было без отца.

- А как вы потеряли отца? Когда видели его в последний раз?

Помню, что он был с нами, и было еще не очень холодно, снега не было. Немцы за ним пришли, и его позвали. Помню он с ними свободно по-немецки разговаривал, и это было для всех нас удивительно, что отец на другом языке говорит. Вот его немцы увели, но я не помню, чтобы его арестовывали или руки там за спину или руки вверх. Как-то все это обыденно было. Немцев было двое с автоматами, он поговорил с ними, пиджак свой взял и пошел. Помню уже на улице повернулся к нам и сжав руки на головой так показал нам, мол, держитесь. И больше мы его не видели. Наверное, Анна пыталась узнать, что с ним и как, но я этого не помню совсем.

- Я знаю, что семейная легенда гласит, что он был убит немцами зверским способом: сожжен заживо в избе. Откуда это?

Не знаю. Но такая вот история существует. Может тогда какие-то свидетели были, или кто-то что-то слышал. Но документально мы никак это не могли подтвердить. В том же ЗАГСе есть свидетельство о смерти Монахова М.Б. 1890г.р. выданное по решению Наро-Фоминского суда от января 1946 года. То есть я думаю, Анна после войны это свидетельство оформила, чтобы как-то статус его установить, или какие-то льготы/права получить. Я не знаю. Но думаю, что просто так такие вот легенды на пустом месте не вырастают. Значит, что-то такое было. Люди говорили, что ему предложили сотрудничество, то ли переводчиком у них служить, то ли в полицию пойти, а он отказался. И его показательно казнили. Но как там было на самом деле не знаю.

- Как долго вы были в оккупации?

Да не очень долго. Несколько недель максимум. День рождения у меня 6 декабря, и я помню, что освободили нас в тот же день, или несколькими днями позже, потому что все говорили: видишь, Валька, какой подарок тебе ко дню рождения сделали! Прогнали немцев от Москвы!

- И что вы делали потом?

Помню наших солдат, белые такие у них полушубки были, а щеки от мороза красные. Отправили они нас в тыл, говорили, что в прифронтовой полосе опасно. Мы потом шли куда-то очень долго. И как я уже говорила, совершенно мы обессилели. Было жутко холодно, что мы ели, была ли у нас зимняя одежда – я не помню. Помню мы попрошайничали, вымаливали хлеб где могли. Помню, что где-то нас гнали, а где-то давали то картофелину, то горбушку хлеба. Мне и Зойке (младшая сестра) давали чаще и больше, а Розка (старшая) выглядела уж слишком боевой и гордой. Анне, конечно, было очень тяжело. Пятеро детей на руках, одному и года нет. Поэтому я, в принципе, сейчас и не осуждаю ее за решение сдать нас (троих сестер) в детдом. Хотя тогда для нас это была трагедия страшная, не хотели мы в детдом. Выли мы все втроем, ревели! Хотя нет, старшая сестра, Роза, с Анной конфликтовала часто, она не приняла ее после второго брака отца. И ругалась с ней часто, не хотела ее «мамой» звать и т.д. Думаю Анна с ней тоже не ладила. Так что Розка, по-моему, не особо-то и расстроилась: в детдом так в детдом. А вот мы с Зойкой орали и умоляли нас в детдом не отдавать. Детдом – даже слово страшно звучит.

- И куда вы попали?

Даниловский детский спецприемник. Это в Москве. На территории Даниловского монастыря был такой перевалочный пункт, куда свозили осиротевших или брошенных, беспризорных детей. И оттуда уже распределяли по детдомам. Я это место плохо запомнила. Помню, что там приходилось тяжело, надо было драться, защищать себя и вообще там было страшно. Как тюрьма, только для малолетних. Оттуда мы попали в детский дом в Перерве. Это теперь район Москвы, а тогда пригород дальний. Там мы были весной 42ого, помню ледоход на Москве реке, дом у нас был прямо на берегу реки. И помню любимое наше занятие и развлечение разглядывать, что по реке плывет, что к берегу пристанет. Много разного мусора и всякой всячины. Но иногда и страшные вещи видели, трупы и т.д.

- Там вы были долго?

До лета где-то. И потом надо сказать, что нас разделили в спецприемнике. Странно это было, но нас трех сестер распределили в разные детдома. Уже только когда меня перевели в детский дом в Покрове (101км. от Москвы по Владимирской дороге), там я встретилась с Розой, и она своими стараниями нашла и перевела туда же нашу младшую сестру Зойку. Почему нас разделили я не знаю и до сих пор не могу понять.

- Да, этот детский дом в Покрове я помню. Мы туда ездили несколько раз.

Да. Дом этот до сих пор стоит. И там живут люди, это жилой малоквартирный дом сейчас. Правда, в аварийном состоянии. Внутри планировка вся уже другая конечно. Ничего не узнать. Где наши спальни были, где столовая, где что. Лестница на 2ой этаж только осталась. По-моему та самая. Деревянная. По которой и мы бегали вверх вниз. И вокруг все тоже поменялось сильно. Но я когда с Розкой там была, то мы вместе много что вспомнили. Несмотря, на то, что все теперь там изменилось. В памяти такие вещи всплывают, удивительно как это все так получается.

Валентина Михайловна в наши дни

- И там, в Покрове ты пробыла всю войну?

Да. С лета или весны 42ого по лето 46ого. Там же я закончила школу (она тоже до сих пор там стоит и туда дети и сейчас ходят, хотя построена она было еще до революции), и оттуда меня направили в ФЗО в Коврове учиться на фрезеровщицу. Но это уже другая история. Из детдома нас выпроваживали почти насильно. Мне только 13 лет должно было исполниться, а меня уже оттуда под зад коленкой. Мол, хватит сидеть на иждивении у государства, иди, учись получай профессию. По этой же причине многим детдомовцам меняли даты рождения, завышая возраст. Мы с сестрами до недавнего времени считали, что наши даты рождения неправильные, и что на самом деле мы моложе своих паспортных данных на несколько лет. Только когда в ЗАГСе я увидела свои подлинные документы поняла, что возраст нам не завышали, но в общем это была распространенная практика.

- А День Победы ты как вспоминаешь?

Заходим мы в столовую, а там на столах стоят тарелки полные ломтями хлеба. И нам говорят: война кончилась. Ешьте досыта. Вот такой для меня был День Победы.