Никитина Розалия Абрамовна

- Выходит, что это не точная информация?

- Когда мы ехали в Сталинград, по пути все это с моих слов записывали и я по свежим детским воспоминаниям назвала именно это место.

- Расскажите о своей семье, о родителях.

- Маму звали Ланкова Тамара Михайловна, отца - Фейгин Абрам Моисеевич. Оба они родом с Орловской области. Какого года рождения мои родители я не знаю. Помню, что кто-то из них 1896-го года и помню, что мама была на четыре года младше отца. Отец воевал в гражданскую войну, был сапером. Всю эту информацию я помню из разговоров родителей с другими людьми: у меня не было возможности сесть и расспросить родителей, потому что я тогда была еще маленькая и глупенькая. Нас в семье было двое детей – я и брат Михаил. Во всех документах мы с братом были записаны на мамину фамилию – Ланковы.

Отец нас тогда по стране много повозил, переезжали мы часто. Он был военным, из комсостава, а кто по званию – я не знаю, помню, в петлицах у него то ли шпалы, то ли кубики красные были, к тому же он был членом партии. Дома мы его видели очень редко: приедет налётом и опять к себе на работу или куда-нибудь в командировку. Я каждый раз с нетерпением ждала его возвращения. Когда он приезжал, я любила вместе с папой спать: мама нам стелила на полу, а я клала свою голову ему на руку и засыпала.

Помню, одно время мы в Брянской области жили, в поселке Локоть Брасовского района. В то время я еще в школу не ходила, а брат уже ходил. В этом поселке когда-то жил помещик и от него остались усадьба и пруд, в котором летом плавали утки и гуси, а зимой мы использовали как каток. Мы жили в большом доме, сложенном из бревен, рядом имелся небольшой огородик, на котором мама выращивала овощи. Там сугробы вот такие большие были, и все дети собирались вместе, чтобы гурьбой идти за несколько километров в школу. При этом они брали с собой лопаты, чтобы расчищать себе дорогу после того, как выпадет снег.

А потом отец заболел туберкулезом, ему прописали лечение, и мы из Брянской области уехали в Крым. В каком году – я точно не знаю, но в 1941-м году говорили, что мы прожили в Крыму шесть или семь лет. Сначала мы приехали в Ливадию, прожили там около года, потом нас отец перевез в Ялту. Нам там сначала какую-то комнату дали, потом из этой комнаты переселили в какую-то другую комнату, а потом нам дали флигелечек. В этом флигеле четыре семьи жили, две с одной стороны и две с другой. При входе была верандочка и две комнаты справа и слева. Вода была в колонке на улице, варили пищу себе на примусах. Помню, в этой комнате даже мебель какая-то стояла: шкаф, стол посередине комнаты и кровать. Бедно мы жили, да к тому же с этими постоянными переездами мебелью наша семья не обжилась. Рядом с флигелем стоял большой дом, в который я часто бегала к своим подругам. До сих пор помню даже наш адрес в Ялте: улица Заречная, дом двадцать четыре.

В восьмидесятых годах, когда мы поехали с подругой Зиной в Ялту, я ходила в этот двор. Сначала я его найти не могла, ориентируясь в поиске по спортивной площадке, которая была рядом до войны. А потом оказалось, что на месте этой площадке был построен магазин. Нашла я двор свой только на следующий день, даже флигель наш там сохранился, таким же, как и был до войны. Правда, мне он тогда показался таким маленьким, что я удивилась, как мы все в нем, таком, жили. Даже встретила свою соседку Люду, которая там до сих пор жила. Отец у нее был строителем, а мать работала в столовой санатория, поэтому она всегда нарядненько одевалась, чему мы все завидовали. Она у них одна была, поэтому они ее всегда хорошо одевали.

Рядом с нашим флигелем росли два больших дерева грецкого ореха, и мы каждую осень с детворой собирали орехи: по два, а то и по три ведра. Наберем, а потом делим все собранное между собой. Мое довоенное детство, как и у большинства детей, было беззаботным: мы играли во дворе, знали в каком санатории какой фильм идет и бегали от одного санатория к другому, стараясь все эти фильмы успеть посмотреть. Нам было все интересно.

- Репрессии Вашу семью не коснулись?

- Вроде нет. Отец в последнее время ушел со службы и сначала работал в какой-то редакции, а потом ушел работать в отдел кадров санатория. Разговоров, касающихся работы, мама с папой при нас вели мало.

- Чем Ваша мама занималась?

- Когда мы жили в Брянской области, в селе, она нигде не работала. А после того как мы приехали в Крым, она работала в детском саду в Ливадии. Помню, мы к ней на работу бегали. До войны каждое утро в детском саду детишек выстраивали, и давали каждому кусочек черного хлеба с солью и ложку рыбьего жира. Вот такая была профилактика! И мы, когда прибегали на работу к маме, тоже с удовольствием вставали в этот строй. Мама нам в рот засовывала ложку с рыбьим жиром, а потом давала все это закусить кусочком подсоленного хлеба. Мой брат, который был старше меня на пять лет, в садик с нами не бегал и в этой процедуре не участвовал. В Ялте мама устроилась работать на Водоканал, где хлорировали воду.

- Как Вы узнали о начале войны?

- Мы, детвора, когда узнали о начале войны, очень обрадовались, кричали: «Ура, теперь в школу не надо будет ходить!» Я тогда уже училась в классе пятом или шестом. В школу я пошла еще в Ливадии, там школа находилась на пригорке и, чтобы в нее попасть, нужно было перейти через асфальтированную дорогу. Помню, я там однажды чуть под машину не попала. А в Ялте моя школа находилась неподалеку, на улице, по которой мы ходили к морю.

После того как началась война, отец снова стал носить военную форму, а спустя месяц, в конце июля, стал нас собирать в эвакуацию. Помню, они с мамой пошли вдвоем, накупили и принесли домой много хлеба, такие квадратные буханки у нас в квартире лежали. Потом начали вещи закручивать в тюки, завязывать их. Мы с мамой вдвоем эвакуировались и она, бедная, на себе все эти тюки потом таскала. А кроме этих узлов, нужно было везти с собой перину и две подушки.

- Почему отец вас решил эвакуировать?

- Потому что на Перекопе уже шли бои, бомбили Керчь, а у нас дома стекла дрожали от канонады. Чтобы они не лопнули от этого, мы стекла клеили крест-накрест полосками газетной бумаги. Мамина организация к тому времени уже прекратила работу, поэтому она могла свободно уехать из города.

Соседка Люда впоследствии мне рассказывала, что тогда многие из наших соседей уехали из города, да так и не вернулись. Рассказывала она, что во время оккупации немцы их самих выгнали из флигеля, а сами поселились там.

- Вы одни эвакуировались или это была массовая эвакуация?

- Мы на чем-то поехали на набережную, в морской порт, а там уже стоял большой корабль, в который собирали эвакуируемых. Мы сидели на своих узлах рядом с этим грузовым судном, ждали, когда начнется погрузка. Этот сухогруз был очень огромным и туда грузилось все: и имущество, и люди. Кроме нас там было очень много народу. Папа нам помог добраться до порта, а брата в эвакуацию не отпустили: ему исполнилось восемнадцать, он уже был военнообязанным и ему сказали, чтобы он не покидал город. Поэтому мы с мамой уехали, а они с отцом остались в Ялте. Мне кажется, что они пошли в ополчение, которое там собиралось из жителей города. С тех пор мы о них ничего не знали, и мама всю оставшуюся жизнь переживала за них.

- Не пытались их разыскать после войны?

- Нет, думаю у меня вряд ли что-то получилось бы. Наверное, они там, под Ялтой, и погибли. Не надо, не хочу ворошить прошлое.

- На борт сухогруза вас пускали по спискам?

- Не помню. Помню, вещей у нас было много, за один раз их всех перенести было невозможно, поэтому кто-то из матросов нам помогал занести их на борт.

Когда мы поднялись на борт этого сухогруза, нам достался небольшой уголочек на палубе, где мы с мамой и разместились. Народу вокруг нас было очень много.

- Куда вас этот сухогруз доставил?

- Когда мы еще шли на этом корабле по морю, среди пассажиров прошел слух, что нас везут в Новороссийск. Потом пароход изменил свой курс и нам сказали, что Новороссийск бомбят, поэтому нас везут на Туапсе. По пути нам постоянно говорили, что немцы то один пароход разбомбили, то другой. Нам было, конечно, очень страшно.

- В дороге было организовано питание пассажиров?

- Я не помню. Но у нас с собой был хлеб, и мы питались всем тем, что у нас было с собой.

- Налеты немецкой авиации на сухогруз были?

- Нет, не было ни разу.

Долго мы плыли, сколько суток – не помню. Привезли нас в Туапсе, высадили в порту. Неподалеку от порта, вдоль берега, шла железнодорожная линия и мы все, эвакуированные, расселись вдоль этой железнодорожной линии со своим скарбом. Так мы сидели несколько суток, почти неделю, под открытым небом, ждали пока подадут состав, который должен был прийти за нами. Начались дожди, и мама пыталась куском клеенки накрывать нас и наши пожитки. Потом подали эшелон. Вагоны в нем были не пассажирские, а такие, в которых перевозили лошадей. И вот мы опять поселились в закуточке одного из таких вагонов. Мама постелила на полу вагона перину, на которой мы провели все время своей поездки, затем кто-то так же расположился рядом с нами.

- Детвора, кроме Вас, в вагоне была?

- Была, но сначала я ни с кем не общалась. Там все по своим «куткам» сидели: у всех горе было такое, что не до общения было. А потом, правда, подружилась с какими-то девчонками-попутчицами.

В нашем вагоне, как, наверное, и во всех остальных, был назначен старший по вагону. На каждой станции он объявлял: «Так, берите посуду и в столовую!» В столовой наливали обед на каждую семью и тут же, в вагоне, мы принимали пищу. А на какой-то из станций в столовую пришлось идти всем вагоном. Наш старший шел впереди, а мы все толпой поспешали за ним. Он привел нас в столовую, там нас рассадили за столы и накормили. В общем, сколько мы ехали, столько нас и кормили на больших остановках. Мы порой подолгу стояли на станциях: в одном месте линию разбомбили и мы ждали, пока ее отремонтируют, а в другом месте пропускали военные эшелоны. Перед отправкой старший по вагону предупреждал, что сейчас тронемся, чтобы все в вагоны заходили. В общем, ехали мы очень долго: в Среднюю Азию мы приехали спустя полтора месяца. Нас, к счастью, немцы в пути не бомбили. Привезли нас прямиком в Киргизию, в Джалалабад, а там нас стали по районам распределять.

- Куда вы попали, не помните?

- Помню. Киргизская ССР, Джалалабадская область, Базар-Коргонский район, колхоз имени Дзержинского. Этот адрес я хорошо запомнила. После того как нас с мамой привезли в колхоз, нас собрали в какой-то комнатке колхозной конторы. Пришли местные колхозники - киргизы и узбеки - дядьки с длинными бородами. Председатель проверил все наши документы, сверил нас по списку и нам каждому выдали по одной лепешке. Мы эти лепешки тут же съели, поскольку были голодными.

- А жили Вы где?

- Нас, эвакуированных, в дома на постой не селили. Там много пустых саманных хат и сараев было, построенных из глиняных кирпичей. Нас председатель селил: кого туда, кого сюда. Нам показали, какие можно занимать, мы в одну из таких хат и заселились. Потом рядом с нами еще одна эвакуированная женщина поселилась. Затем осенью, когда начались дожди, у нашей хаты стала течь крыша и мы сменили место жительства, подобрав себе другую пустующую хату.

- Весь эшелон, который прибыл в Киргизию, состоял из жителей Ялты?

- Нет. Ялтинских было мало, потому что в колхозе вместе с нами никого из ялтинских не было уже. В то время, когда подали под погрузку эшелон, к нам присоединились эвакуированные и из других городов, которые тоже были в Туапсе. Помню, с нами жила семья из Белоруссии, с которой мы приехали в одном эшелоне. Правда, они потом куда-то переехали в другое место. Да и в Крыму в порт не только ялтинцы съезжались, там со всех окрестных районов люди были.

- По приезду в Киргизию Вы не пошли продолжать учебу в школе?

- Какая там школа, какая учеба? Там даже местные дети в нее почти не ходили. Голод был, не до учебы было, надо было работать.

Мы с мамой ходили вместе с колхозниками на поля убирать хлопок. Вот когда надо собирать хлопок, берешь простыню, оборачиваешь вокруг себя как фартук, делая подобие сумки, и идешь, собираешь хлопок и в эту сумку его складываешь. А он такой, прям как вата. Наверное, видел по телевизору, как хлопок растет? И вот набираешь полный фартук хлопка, идешь, высыпаешь его и снова собираешь. Помню, с нами были местные девчонки моего возраста, у которых волосы были заплетены в десяток маленьких косичек. Поля, на которых рос хлопок, были окружены арыками, которыми они орошались. Эти арыки тянулись через все поселки и весь район: куда не пойдешь, везде арыки и в них вода. В этих арыках девчонки-узбечки мыли головы и расчесывали свои волосы. Я у них спрашиваю: «Чего вы в холодной воде моетесь?», а они отвечают: «А мы всегда только в холодной воде арыка голову и моем».

А потом мы с мамой ушли в колхоз, собирать гусапаю. Когда уже осенью хлопок собрали, то остаются кусты от него. Они сухие, как хворост. Вот эти кусты по-ихнему «гусапая» и называются. Мы проходили по полю, серпом ее срезали и в кучу складывали. А потом это все давали на трудодни колхозникам на топку. Табельщик, или как там его называли, ходил с деревянным мерилом и смотрел, сколько собрали этой гусапаи: если мало, не хватало, то говорил: «Мало, пойди еще собери». Когда я соберу ее достаточно, тогда он мне пишет, что выполнила план и я иду в колхоз после работы, где мне дают пятьсот грамм хлеба. А хлеб там какой? Лепешки. Вот пятьсот грамм лепешек мне и давали. Это в 1941-м мы приехали, перезимовали и нам давали эти лепешки. А в 1942-м году мы ходили собирали хлопок.

- Вы вступили в колхоз или вас колхоз нанимал для работы?

- Как эвакуированных нас просто записали туда и все.

- То есть трудодни вам не писали, а сразу расплачивались едой?

- Да. А потом, к концу 1942-го года, колхоз уже выдохся и не колхозникам вообще ничего не давали. Нам хоть лепешку давали, а им ничего. Хотя поначалу нам давали еще и двести грамм хлопкового масла на месяц.

- На одного человека или на семью?

- Наверное, я не помню. Я помню, что оно у нас хранилось в маленьком пузыречке и мама его давала понемногу себе и мне.

А потом однажды пошли мы работать на колхозное поле, приходим, а на нашей саманной хате сбит замок и все, что там было, все, чем мы пользовались, было украдено. Вот ничего не осталось! Нас и раньше обворовывали местные, но по мелочам, а в этот раз унесли абсолютно все. Только перина и подушка, я помню, остались. Даже одежды никакой не оставили, все украли. Все, что у нас было, эти нерусские у нас утащили. Среди тех вещей, которых мы лишись, были и наши документы: мамин паспорт и мои детские метрики, так что мы обе остались безо всяких документов. У меня был портфель, который я привезла с собой из Ялты, со всем моим детским «сокровищем»: я в него сложила все фотографии, у меня в нем зеркальце было, ниточки мулине, которыми мы, девчонки, сидели и вышивали во время следования в Киргизию, ножнички. Вот этот портфель всегда таскала только я, потому что остальной скарб таскала мама, а в доме прятала его в печке. Киргизы украли даже этот мой портфель! Ничего мне не было жалко, как эти фотографии, ведь на них были мои отец, мать и брат. Да и мои детские фотографии там тоже были.

- Вы считаете, это киргизы вас обворовали?

- Конечно, там же русских почти не было. До того, как мы приехали, там жило всего несколько русских. Была одна семья, в которой жена была учительницей, а муж работал в райисполкоме. Там был детский садик, в котором воспитательницей была русская женщина. Дочка наших знакомых, с которыми мы вместе прибыли туда в эвакуацию, устроилась учителем в местную школу.

- Как местное население относилось к вам, эвакуированным?

- Я не могу ничего плохого сказать о них: помню, что народ там был очень добрый и приветливый. Я не помню, чтобы с их стороны к нам, эвакуированным, была какая-то ненависть.

Зимой, в начале 1942-го года, я заболела тифом. Я почувствовала себя во время работы настолько слабой, что у меня не хватало сил, чтобы перепрыгнуть через арык. Тогда меня мама положила в сухой арык, и я уснула, а они там продолжали работать на поле. А после меня доставили в больницу, положили в палату, и я больше я ничего не помню. Мне потом сказали, что тифозные могут месяц лежать без сознания. Помню, когда я очнулась, было тепло и в окошко я увидела маму, которая махала мне рукой. В качестве угощения она принесла мне в пиалке «катык» - так по-узбекски и по-киргизски называется кислое молоко. В этой больнице я еще долго лежала после того, как очнулась, а потом, после того, как меня выписали, я долго не ходила, у меня отнимались ноги. Но со временем все восстановилось.

В июне 1942-го у меня заболела мама и, спустя некоторое время, она умерла. Тогда колхоз уже не работал и ничего не давал из продуктов колхозникам, а значит и нам, эвакуированным. Наверное, голод стал одной из причин того, что мама моя умерла. Ей стало плохо, и она попросила меня сходить к учительнице, которая жила неподалеку, чтобы взять у нее валерьянки. Когда я прибежала с валерьянкой, мама уже не дышала. Когда она умерла, я побежала в правление колхоза сообщить председателю, по-местному «раису», о смерти мамы. Приехала подвода, тело мамы погрузили на нее и повезли хоронить. Я пыталась сесть на подводу, чтобы проводить маму, но мне сказали: «Не надо, мы все сами сделаем». Так что я даже не знаю, где ее похоронили и как похоронили.

Я осталась одна. Мне было в это время тринадцать или четырнадцать лет. В колхозе меня, кто как мог, так и поддерживал. В общем, пошла я по дворам скитаться, беспризорницей была. Кто покормит меня, а кто-то и не покормит. Потом определили меня на работу: посадили в конторе собирать сводки, которые привозили из других мест. Но я умудрилась однажды все эти сводки перепутать, меня выругали, я расплакалась и мне больше не хотелось там работать.

В колхозе жила эвакуированная женщина, то ли из Харькова, то ли из Киева, которая работала в детском саду воспитателем. Она мне посоветовала: «Иди к нам в детский сад, там будешь помогать. Там тебя хоть кормить будут». Ну ничего, помогала я там воспитателям. Посылали меня в какой-то сарай лук набирать, а он, этот лук, там и мороженый и гнилой. Выбирала я из него луковицы, которые получше, мы потом их промывали, чистили, жарили и кормили им детей. А мне приходилось ждать, пока накормят детей, да и нянечки тоже есть хотят: они покормят и потом меня позовут. А потом я уже и не стала туда ходить: мне стыдно было, что вокруг все голодные, и дети и воспитатели, а тут я еще нахлебницей.

Потом меня взяла к себе в помощницы какая-то девчонка, которая днем работала в исполкоме, а ночами сидела на телефоне, принимая информацию из колхозов. Она меня обогрела, и я постоянно была с ней: куда она идет, всегда берет меня с собой. Она была старше меня, ей было лет восемнадцать – девятнадцать. Каждый раз, когда мы с ней заходили на базар, она покупала пару пирожков, один себе, а другой мне. А потом она куда-то незаметно исчезла. Спустя некоторое время мне кто-то сказал, что ей дали десять лет за растрату денег. Я тогда подумала: «Так вот она на какие деньги покупала эти пирожки и меня кормила!» Опять я осталась одна, жила в каких-то хибарах, потому что вещей у меня с собой уже не было никаких, только подушка и перина.

Перезимовала сорок второй, уже начался сорок третий. А в июне или июле началась мобилизация на восстановление Сталинграда. Всех девчат, которым уже было по семнадцать лет или постарше, направляли восстанавливать Сталинград.

- Как эта мобилизация проходила?

- Да как… В обязательном порядке: вот тебе дали повестку в Сталинград ехать, и ты должна ехать. Если не поехала – ты дезертир.

- Повестки военкоматом раздавались?

- Наверное. Я точно сама не знаю.

У меня в то время появились подруги, которые со мной дружили, даже в кино меня водили или в театр, который там был, небольшой такой. Бывало мы с ними просто гуляли - придут ко мне и говорят: «Пойдем, по базару погуляем?» Шли, гуляли. Глядишь, они там пару лепешечек себе купят и меня заодно угостят. Вроде как поддерживали меня.

Одна моя подруга Аня жила с теткой и работала в больнице нянечкой. Так она говорит однажды: «Мы будем жить вдвоем с тобой в твоей хате. Так что приходи, бери что тебе для житья надо». А что мне там брать-то было? Она у тетки взяла какие-то подушки, какие-то вещи, чтобы можно было на кровать постелить и вот мы с ней в этой хате и спали. Питались мы тем, что приносила Аня из больницы. Иногда в больнице лежали тифозные из далеких мест района, им полагалось питание, но, поскольку они лежали без сознания, то принимать пищу не могли. В таких случаях Аня мне говорила, чтобы я приходила к больнице, и она мне в плошке выносила то, что не съели больные, в кувшинчике или в баночке. Вечером она возвращалась с работы и вместе ели эту кашку. Пока ее не было, я терпела, не ела ни крошки из того, что принесла из больницы.

Полы у тамошних жителей в хатах были деревянными, а моя подруга ходила по дворам и собирала кизяки. Это знаешь, когда коровы идут по улице, за собой оставляют лепешки навоза. Вот эти лепешки она собирала, в воде вымачивала, разводила с глиной и мазала этим полы в нашей хате. Полы после этого, как высохнут, становились как деревянные – зеленые, блестящие – только мыть их не надо было.

- Печку топили тоже кизяками?

- Ага. Но мы не топили тогда часто, потому что там зимы были теплыми. Иногда топили и хворостом, а иногда этой самой гусапаей. Когда еще была жива мама, мы с ней, идя с работы, всегда подбирали на дороги сухие навозные лепешки. А для того, чтобы растопить печь нужны были спички, которых у нас не было. Тогда мы клали этот кизяк в какую-нибудь баночку и шли к соседнему двору просить, чтобы нам этот кизяк подожгли. Постучим в калитку и у вышедшей хозяйки просим: «Огонь». Киргизка уходила в хату и выносила нам пиалку с водой. Мама отказывалась: «Мы не хотим пить», тогда хозяйка закрывала калитку перед нашим носом и уходила. А потом нам сказали, что надо обязательно пригубить из поданной пиалы, иначе они будут думать, что мы брезгуем их гостеприимством. А раз мы брезгуем, то нам огня не дадут. В другой раз, когда мама пригубила воду из пиалки, хозяйка взяла наш кизяк, пошла, подожгла его и отдала нам. Он коптился, а мы с мамой быстрее несли его, раздувая огонек, домой. Дома он разгорался сильнее и на нем можно было вскипятить немного воды.

Мы с этой моей подружкой Аней так и жили вдвоем. И когда ей повестка пришла, я решила, что одна тут не останусь. Пошла тоже проситься вместе с Аней, а мне отказывают, говорят, что еще несовершеннолетняя и меня не имеют права отправлять на стройки. Я не помню, что я говорила в ответ, да и что я могла тогда сказать, в четырнадцать лет, не имея при этом никаких документов.

Нам сказали, что где-то недалеко находится эвакуационная контора и посоветовали сходить туда. Ну, пришли мы. Я им начала опять объяснять: «Я же не могу здесь остаться одна, а они, девчонки, меня хоть как-то да поддерживают. Не возьмете меня, я на подножку вагона сяду и все равно уеду в Сталинград! Мне терять нечего». Не знаю, что они там думали – решали. Видимо переговорили с кем-то и записали меня все-таки. Наверное, подумали: «Куда же ее девать? Что тут она сирота, что там. Только там она будет под присмотром и заботой подруг».

А нам еще сказали: «Там, в Сталинграде, хлеба по семьсот грамм в день на человека дают», а здесь в Киргизии мы ничего не получали. Все магазинчики позакрывались и даже местные жители не могли нигде отоварить свои карточки – в 1943-м году хлеб туда не поступал. Живи кто как выживет!

В общем, всем, кто был записан в списки на трудовую мобилизацию, выдали по три метра ситца и по пять килограмм муки. Это вроде как в дорогу. Анина тетка сшила нам из этого ситца платья-безрукавочки, поскольку был еще июнь или июль. А с пяти килограмм муки она испекла нам бублички. Представляешь, сколько из пяти килограмм этих бубличков получилось! Целых два мешочка для меня и для Ани! Ясное дело, для себя тетка тоже немного муки оставила. А еще в эвакуационной конторе мне выдали обувь: поставили на пол какие-то туфли и сказали: «Меряй!» Я померила, они мне подошли. «Ну вот, мы тебе эти туфлишки отдаем, носи». Так что в Сталинград я отправилась нарядная – в туфлях и платье.

Потом начались сборы: привезли нас в Джалалабад и там мы ждали поезда. Находились мы на сборочном пункте, куда свозили мобилизованную молодежь со всех районов области. Среди нас назначали старших, которые вели списки прибывших. Кормить нас ничем не кормили, даже не помню уже, чем мы там питались.

- Долго вы просидели на этом сборном пункте?

- Я не помню сколько, но помню, что мы там спали прямо на полу: у кого что было из вещей побросали на пол, постелили и на это ложились, ждали, когда состав подадут. К нам в гости приходили ребята узбеки. Запомнился один узбечонок, он раненым с фронта вернулся, у него половины кисти на руке не было. Он нам помогал чем мог, водил нас по окрестностям. Мы с ним даже сфотографировались. У него где-то работал знакомый, через которого он доставал и передавал нам разовые талоны на хлеб, и мы с Аней ходили в киоск неподалеку, чтобы по этим талонам получить по пятьсот грамм хлеба.

- Вас на вокзале держали?

- Ну, не на самом вокзале, а в каком-то здании рядом с вокзалом. Рядом с нами были детдомовские девчонки из города Ош, человек пятнадцать, возрастом около семнадцати лет. Поскольку я была самая молодая среди всех, все старались меня опекать по-разному: кто-то старался накормить, кто-то просто проявлял заботу. Тогда не такие люди были, как сейчас – сейчас хоть подыхать будешь, к тебе никто на помощь не придет. А в Средней Азии народ вообще добрый был.

- Среди мобилизованной молодежи были в основном русские?

- Там все были русские! Ни казахов, ни киргизов среди мобилизованных не было вообще, только русские девчата! А в поезде мы, все из одного района, держались вместе.

- В каких вагонах вас перевозили?

- В купейных вагонах с закрывающимися дверями. Там были простые голые полки, на которых мы и развалились. Старший ходил по вагонам, проверял нас, пересчитывал. Голодно было, в животах бурчит. Бублики свои мы уже давно поели. Мы выходили в тамбур, садились на край, свесив ноги, и пели песни, разглядывая местность. А там степи казахские, бескрайние, по которым верблюды ходят. А мы сидим, ногами дрыгаем, радуемся.

- Во время следования поезда какая-нибудь агитация среди вас проводилась?

- Да я не помню точно. Помню, старший приходил, беседы какие-то вел. В обязательном порядке каждый день нам читали сводки Совинформбюро.

В Сталинграде выгрузили нас на станции «Тарифная», между заводом «Красный Октябрь» и Тракторным заводом. Там был тупик и вот туда наш состав подали. Наш старший говорит: «Никуда не расходиться. Двери вагона держать закрытыми, чтобы из вагонов никто никуда не уходил. Если нужно воды набрать, то двоих из вагона выделяйте и пусть они идут, принесут всем воду. А за вами приедут представители от заводов и районов». Стройка в городе шла везде, поэтому наши рабочие руки нужны были в каждом месте.

- Тогда уже шла стройка или только расчищались завалы?

- Нас, большинство, отправили на Тракторный завод и район расчищать завалы и в районе, и на территории завода. Когда за нами приехали, то объявили: «Такой-то вагон, столько-то человек, выходите! Отправляетесь на Тракторный завод» Нас, вышедших, построили и строем, под руководством нашего старшего, пошли к машинам. Там стояли люди с табличками, мы нашли, на которой написано было «Тракторный» и подошли к ним. Там нас погрузили в кузов грузовой машины, в котором были скамейки. Наш старший говорит: «Девчата, теперь вы подчиняетесь представителю завода. Я вас сдал ему, теперь он ваш старший».

Привезли нас на Тракторный, туда, где сейчас стоит Дворец культуры алюминиевого завода. Но сам Дворец построили позже, уже в 1954-м году и он носил имя писателя Максима Горького, а тогда там была площадка, на которую нас выгрузили. Сразу же подъехали машины, нагруженные двухъярусными кроватями, палатки начали ставить. А мы стоим, ждем. Потом нас вызывают и говорят: «Вот, вам палатку поставили, можете заселяться». Побежали мы к своей палатке, тяжелых и громоздких вещей у нас с собой никаких – бежится налегке. Не помню, у нас на ногах обувь какая была или нет.

Нас предупредили, что сейчас приедет машина и нам выдадут постельное белье: одеяла, матрасы, наволочки и простыни. Спустя некоторое время после того, как постельное белье получили, смотрим, приехала машина, нагруженная древесной стружкой. Но чтобы все не кинулись к ней, нам объявляли: «Такая-то палатка, подходите, получайте». Мы подходили, набирали эту стружку и набивали ей наши матрасы и наволочки, а затем объявляли другую палатку. Мы в это время в своей палатке размещались по своим местам. Кровати у нас были двухъярусные и я сразу залезла наверх, на верхний ярус.

После того как мы обустроились, нам сказали, что две палатки будут составлять одну бригаду, и чтобы мы выбирали среди своей группы бригадира. А после того как мы выберем себе бригадира, нужно идти в контору, где нас запишут и сразу нам выдадут карточки на получение семисот грамм хлеба, талоны на завтрак, обед и ужин. В конторе у всех спрашивали документы, когда дошла очередь и до меня, я сказала: «Платье новое, вот, у меня есть. А документов нету». Но ничего, записали меня и без документов, даже хлебную карточку со столовскими талонами выдали. Потому что, когда сюда ехали, я уже в списках сопровождающего числилась, как не имеющая документов. Я же не одна была без документов - были такие, у которых вместо паспортов были просто какие-то бумажки.

После получения хлебных карточек, мы их сразу же отоварили в ларьке, который находился неподалеку, и отправились в столовую. В столовой хорошо было: по целой селедке давали на обед! Про селедку нам тоже сказали еще в Средней Азии: «Ой, девчата! Там селедки наедитесь!»

- Кроме селедки что еще давали на обед?

- Давали борщ. Борщом называлась капуста, залитая водой. Но зато удавалось похлебать горяченького.

- Чай сладкий давали?

- Да какой там чай!? Не давали нам никакого чая!

А потом началась эпидемия. Там уже находились люди, которые приехали в Сталинград перед нами, преимущественно из деревень. Они наедались этой селедки, а потом сильно хотели пить. И уж какую они воду пили и где ее брали – я не знаю. И как пошла сплошная дизентерия! После этого нам перестали давать селедку.

- К какой работе вас привлекли?

- Там, среди завалов, были уже расчищены дорожки и поэтому нас сразу привлекли к работе в пятиэтажных домах между Тракторным заводом и заводом «Баррикады». Мы расчищали там дворы, убирали в подъездах. Там же горело все во время сражения, поэтому мы из квартир выносили остатки горелой мебели, посуды, складывали во дворах. А после бомбежки города туда, в дома попадала и вода и снег, поэтому мусор там уже был слежавшийся и его приходилось выгребать, предварительно разбив кувалдой. Меня удивило, что, после бомбардировки, стены в этих домах были целыми. Конечно, в некоторых местах была сбита штукатурка, местами были посечены осколками, но стены не обрушились. Если бы в нынешние дома были такие попадания, то они давно бы уже сложились, а те выстояли. Старые дома и сейчас можно различить в Тракторозаводском районе, их много осталось после войны. Наводили мы порядок и в домах, что стояли неподалеку от площади Дзержинского, справа во дворах.

- В этих домах жителей не было?

- Конечно, в них никто не жил. Там же в середине дома все было сгоревшим, кровля разрушена и свержена вниз. Всю осень и зиму 1943-го года мы занимались тем, что вытаскивали мусор из этих домов. Особенно зимой было трудно, потому что там все спрессовалось и смерзлось. Мы ставили штырь, били по нему кувалдой, чтобы отколоть кусок заледеневшего мусора, а потом этот кусок выкидывали в окно.

- Куда потом девался весь тот мусор, что вы собирали во дворах?

- А потом, когда куча за окном вырастает и нам некуда кидать, приходили рабочие, грузили все это в машины и куда-то вывозили. А мы, на образовавшуюся после вывоза площадку, снова кидали мусор. В городе после боев было столько ям, рвов, воронок, что весь этот мусор шел на то, чтобы засыпать их и сравнять с землей.

- Когда расчищали дома, попадались ли вам человеческие останки?

- Нет, нам ни разу не встречались. Мы же через полгода после окончания сражения приехали. Там солдаты до нас по домам проходили, может они останки и убирали. Мы только посуды много находили. Ох, посуды у нас было очень много! Расчищаешь дом, кувалдой разобьешь какой-нибудь большой шкаф, а там тарелки стопками стоят. Если сильно ударишь, то они все рассыпятся вместе с досками. Поэтому у нас с посудой проблем не было, уж алюминиевую тарелку или кружку найти можно было всегда. Много посуды мы носили к себе в общежитие.

В то время тракторный завод, еще не восстановленный из руин, приступил к ремонту танков. Часть из них самостоятельно, своим ходом, приходила в завод для ремонта, другие притаскивали на тросах. Цехов там не было, ремонт осуществлялся под открытым небом, даже зимой. Рядом стояли палатки, в которых жили рабочие завода, и мы дома вычищали в первую очередь для рабочих тракторного завода, чтобы поскорее их переселить из палаток в дома. После того, как мы убрали в домах мусор, туда приходила бригада, которая ремонтировала потолки, затем другая бригада, которая ставила двери. А потом, спустя время, в этих домах снова появлялись мы, но теперь в роли штукатуров.

В палатках мы жили до самого ноября, когда уже начались морозы. Палатки были неотапливаемыми, поэтому ночевать там было очень холодно. Приходилось спать вдвоем на одной кровати: ложились на один матрац, крепко прижимались друг к дружке, и накрывались другим матрасом. Но матрасы были набиты стружкой, поэтому они продувались насквозь.

- В палатках не разрешалось топить печки?

- Конечно не разрешалось! Мы каждый день, после работы, ходили в заводоуправление Тракторного завода и восстанавливали там общежитие. Там мужики рамы вставляли, закладывали кирпичом пробоины в стенах, а мы ходили, помогали им, штукатурили стены. Штукатурить сами, как следует, еще не умели, но раствор на стены наносили. И так каждый день: работали до пяти, а с пяти до девяти восстанавливали общежитие.

- А со скольки начинался ваш рабочий день?

- Работать мы начинали с восьми часов.

В общежитии были огромные комнаты и всех нас, кто жил в этих палатках, переселили в одну комнату. Восемьдесят человек жило в одной комнате! Там для всех опять поставили двухъярусные кровати, зато теперь там были печки. Две или три печки в комнате были, а трубы от них были выведены в форточки. Дров было очень много: выходишь на улицу, а там сплошные дрова и дрова. Поэтому топили хорошо, дров не жалея. Натаскаем целую гору дров в комнату и всю ночь топим.

А на улице было холодно очень. Это как раз тот сезон был, когда слякоть сменяется морозами и наоборот. С работы возвращались все мокрыми, по всей комнаты были натянуты веревки, на которых вешали для просушки одежду и ботинки. А какие ботинки нам там давали? Мне обычные солдатские выдали, сорок первого размера. Я, бедная, в них шлепаю, шлепаю…

И каждый старался повесить свою одежду и обувь поближе к печке, чтобы высохло. А кто-то ухитрялся, отодвигал – нашу, повешенную раньше, и вешал свою поближе к печке. Мы утром просыпаемся, а наши вещи еще все мокрые. Приходилось их надевать и идти во всем мокром на работу. А как не пойти? Не пойдешь – «семисотку» хлеба не дадут.

- У вас там учетчики были?

- Да, каждое утро приходила женщина, учитывала нас, чтобы все были на рабочем месте. Иногда учетчиком приходил парень молодой, у него то ли пальцев не было на руке, то ли самой кисти не было из-за ранения. А вот насчет того, давался нам какой-нибудь план работ или нет, уже не помню. Эти учетчики не только на работу к нам приходили, но и в общежитие заходили.

- В центр Сталинграда погулять в свободное от работы время ездили?

- Да центр города ничем не отличался – такие же руины, чего там гулять. Нет, нам и на Тракторном хорошо жилось. Напротив тракторного завода был прекрасный садик, в котором стояло несколько беседок, была площадка для танцев, часто играли музыканты на духовых инструментах и аккордеонах. А еще одна импровизированная танцплощадка образовывалась периодически на площади около тракторного завода, там, где памятник Дзержинскому стоит. Там играл патефон и всегда вокруг много народу собиралось, все танцевали. Вот туда, на танцы, мы частенько бегали. Отряхнем свои рабочие комбинезоны, щетками их почистим и все – пошли на танцы. Переодеться нам было не во что, есть было нечего, но на танцы очень хотелось. Чуть позже, уже сразу после войны, в парке отгородили место и сделали кинотеатр под открытым небом. Такой парк был шикарный!

Мы все, кто приехал в Сталинград из одного района и с нами детдомовские из Оши, жили вместе в одном углу, «куток» мы его называли. Жили мы весело, дружно. Но однажды нас начала косить малярия. Девчонки лежат, их всех трясет, чуть ли на полметра их эта малярия подкидывает. Мы на них наваливались, стараясь их успокоить. А после этой тряски у них подскакивала температура, они есть ничего не хотели. Мы брали их «семисотку», шли на базар продавали, а им отдавали деньги. Некоторые девчонки не были добросовестными. Одна там была такая: попросят ее сходить на базар продать «семисотку», а та сожрет половину хлеба и денег принесет всего лишь половинку. А когда я ходила продавать, она меня просила: «Ой, ну продай и мою «семисотку!»

Базар был многолюдным, все стоят, толкаются друг с дружкой, кто карточку продает, кто «семисотку» хлебную. Я продавала и приносила столько денег, сколько было выручено за продажу хлеба. Чтобы съесть часть того, что мне дали для продажи – я не могла себе такого позволить. Часто, когда просили меня продать хлеб, я приносила деньги, отдавала, а в ответ слышала удивление: «Да ты что! Это столько «семисотка» стоит? Ой, спасибо тебе!», и мне еще пытались немного хлеба сунуть за то, что хорошо продала.

- Что можно было купить на деньги, вырученные от продажи хлеба?

- Да эти деньги просто складывали, для того, чтобы болеющая подружка, когда поправится, могла пойти на базар и купить себе там дополнительную «семисотку». А эта «семисотка» знаете что из себя представляла? Это сейчас семьсот грамм хлеба – это целая буханка, а если ее на четыре части порезать, то вон какие куски получатся! А тогда семьсот грамм были такими маленькими, размером с двухсотграммовый кусок мыла. Из чего этот хлеб пекли – понятия не имею. От этой «семисотки» кусочек отломишь, съешь, и этой пайки хлеба как ни бывало.

А утром бежишь в столовую, чтобы хоть что-то съесть. Еду накладывали не половником, а небольшой плошечкой. Повариха этой плошкой в кастрюле слегка зачерпнет и по тарелке тебе стукнет, чтобы все в тарелку вывалилось. Сколько с нее слетело в тарелку – столько тебе и хватит: лизнул и на работу.

- В столовой хлеба не давали?

- Нет, получали вот только «семисотку». А мы ее съедим за раз, потому что делить ее было бессмысленно. И оставлять в общежитии тоже было нельзя: придешь, а ее украдут у тебя.

- А вообще на базаре что можно было купить?

- Мы, когда продавали «семисотку» свою, покупали двухсотграммовый стакан семечек, и грызли эти семечки, причем старались грызть подольше, чтобы растянуть удовольствие.

Чаще всего деньги тратились на то, чтобы выкупать в магазине хлеб. Ведь его не давали бесплатно, а надо было прийти в магазин, отдать карточку и деньги, только тогда тебе дадут хлеб. Считалось же, что я зарабатываю деньги, зачем же мне бесплатно выдавать. А вот в столовой не помню, как было: бесплатно нас кормили, или мы тоже платили. Помню, купончик отрываешь и отдаешь. Кажется, в столовой мы тоже платили, но копейки по тем временам. Правда, у нас и копеек-то тех не было.

- То есть вам за ваш труд еще и зарплату давали?

- Давали. Только первый год мы эту зарплату не видели и в руках не держали.

- Вам ее на книжку клали?

- Никуда. Вот я выкидываю этот мусор целый день, месяц, два, полгода - года два, наверное, мы эти дома расчищали – и ни одной копейки нам не выплачивали за все это время. Уже, наверное, году в сорок седьмом, когда война закончилась, нам что-то стали помаленьку выплачивать. В сорок восьмом, я помню, уже что-то себе покупала в магазине.

Там же, после войны, была денежная реформа: старые довоенные деньги меняли на новые, потому что из-за инфляции цены резко стали расти, чуть ли не до миллионов. Новые купюры, которые нам стали выдавать, имели номинал на два нуля меньше. Допустим, старыми деньгами продать на базаре «семисотку» стоило триста рублей, а потом она уже стала стоить три рубля. А, может, не два ноля убрали, а один? Ну, в общем, нам зарплату выдавали шестьсот сорок рублей, а когда пошли после реформы получать, я получила шестьдесят четыре рубля, уже новыми.

Году в сорок шестом нам стали приходить посылки из Америки с различной гуманитарной помощью. Помню, из одной такой посылки мне выдали платье и красивые туфли на завязочках. А у меня размер был маленький – тридцать четвертый носила. Девчонкам тоже платья достались, из такого материала, из которого подкладки у пальто делают. Мы потом решали по очереди, кто из нас будет продавать эти платья, чтобы на вырученные деньги отоварить продуктовые карточки. Мы никогда не ссорились по этому поводу: как решали, так и поступали, никогда никто никого не упрекал в том, что та каким-то образом схитрила. У нас только одна подлая подруга попалась. Мы покупали для себя на всю бригаду электрические плитки чтобы вскипятить чай или картошку сварить. А одна с нами жила не из нашей бригады, так она нашу картошку постоянно воровала из котелка – жрать-то охота. А однажды она полезла воровать, а ее током как долбанет, аж откинуло от плитки! Так она на этом не успокоилась, поэтому пришлось ее проучить. Ей девчонки за воровство устроили «тёмку»: накинули на нее фуфайку и лупили от души, кто как хотел. После этого она быстро из нашей комнаты исчезла.

- Электричество в Сталинграде дали быстро?

- Да, мы когда приехали, уже электричество в городе было, даже у нас в палатках лампочки горели.

- Когда отменили карточки?

- В сорок седьмом году, кажется. Нам стали платить деньги и мы могли купить себе то, в чем нуждались. К тому времени мы, после заводского общежития, отстраивали себе жилье во втором доме по улице Шурухина. Там мы получили себе квартиру. Мы к тому времени уже штукатурить научились, Вера, детдомовская, у нас бригадиром была. Переехали мы в этот дом и нас, в трехкомнатной квартире, жило шестнадцать человек. Мы, как бригада, не стали делиться и всей бригадой заселились в эту большую квартиру. Нас жило в большой, двадцатиметровой, комнате шесть человек, шесть коечек у нас там стояло. В другой комнате жили четверо девчонок – маляров. А в третьей комнате жили девчонки конторские: одна табельщица, что нам работу отмечала, другая из бухгалтерии и еще третья с ними. Все мы ходили в этот дом каждый день после работы «строиться». Кухня у нас была общей на три комнаты и еще была ванная с горячей водой.

Напротив нашего дома открыли детский сад. Там стоял какой-то дом, еще дореволюционной постройки, после боев от него остались одни стены, так его почти полностью восстановили и сделали из него детский сад. Это здание и сейчас стоит посреди тракторного рынка, только детского сада в нем нет. Там такой дворик вокруг него был красивый! В те времена есть было нечего, зато каждый старался уголочек свой обустроить.

Потом в нашем доме открыли хлебный магазин. И нам сказали, что карточки отменили и завтра с утра можно будет пойти и купить хлеба сколько хочешь. Да еще и получку нам выдали этими новыми деньгами. Дверь магазина рядом с нашими окнами и мы всю ночь просидели, свесив ножки и ожидая, когда этот магазин откроется. Видим: рано утром к магазину машина подъехала. Мы как кинулись туда очередь занимать, чтобы первыми хлеб получить! Хоть и говорили, что можно было брать хлеба сколько хочешь, давали все-таки по сайке в одни руки. Мы этим сайкам радовались очень! Но надо было еще и на работу не опоздать, поэтому мы этот хлеб с собой на работу взяли, несмотря на то, что комната у нас уже запиралась.

Мы жили на первом этаже, второй подъезд, как сейчас помню. Эту квартиру нам дали как лучшим работникам, типа премировали нас. А остальные продолжали жить в общежитиях - к тому что было, еще одно отстроили, большое. В нем даже вахтер сидел. А у нас в квартире мы сами себе хозяевами были. Потом в наш дом заселились семейные, которые также ходили после работы и «строились». В каждую квартиру заселялось по три семьи, каждой по комнате. Вся эта отстройка жилья шла «черкасовским методом».

Потом девчонки из нашей квартиры стали выходить замуж, место освобождалось и нам становилось попросторнее.

- Как шло распределение квартир на работе?

- Очередь была. Идешь к начальнику, пишешь заявление о том, что нуждаешься в комнате и он тебя записывает в очередь. Как дом сдается, сначала давали комнаты. Народ и этим комнатам рад был безмерно! Жилье сначала давали передовикам, потом семейным, затем тем, кто давно приехал и работал на предприятии. К тому времени стало много народу в Сталинград ехать, восстанавливать город. Причем ехали уже не по мобилизации, а самостоятельно. А уже, когда наступили шестидесятые года, стали квартиры активно раздавать.

- Говорят, в Волгограде разрушенные в сталинградской битве дома стояли чуть ли не до семидесятых годов.

- Да, были такие дома, много их было. А сейчас из руин осталась только одна мельница.