Николаевская Анастасия Тимофеевна

А.Н. Я - Николаевская Анастасия Тимофеевна, пятого января 1921 года рожденья. Сегодня день рожденья. [До войны] я работала в Урозере учительницей, а как объявили войну, была в отпуске. 22 июня уже была в отпуске, в Кирове, у сестры в гостях. Объявили войну, и я вернулась домой. Нас отозвали на работу. В нашей школе была лошадь, и на этой школьной лошади мы в колхозах косили сено. Сначала убирали сено, а осенью - картошку. Это было до конца октября. В конце октября директор съездил в Шуньгу - тогда был Шуньгский район - и привез нам трудовые книжки, где было написано: "Уволены в связи с эвакуацией". Мы поехали по домам. Школа больше работать на стала. Со мной жила сестра, Анна Коровина. Мы взяли школьную лошадь, [сложили] пожитки на телегу, и нас повезла еще одна девица. А девица такая, лошадь запрягла, да хомут не той стороной надела (смеется). Встретился по дороге мужчина: "Дочка, ты запрягла лошадь? Ты хомут-то не так надела!" и перепряг нам лошадь. Как только мы приехали - сразу пришла повестка, вызвали дежурить в сельский совет. Я ночь продежурила в сельском совете. Потом мы пошли с сестрой на Выгозеро. Я-то из Урозера уехала, а хозяйки к тому времени уже не было, ее взяли на оборонные работы. И я поехала к ней, чтобы за квартиру рассчитаться. Но там хозяйки не было, и обратно мы с сестрой идем - а уже финны пришли. Это было где-то около Октябрьских [праздников]. Финны пришли, и уже по всем деревням рыскают. Я так испугалась, а сестра успокоила: это не финны, это наши. Но уж потом [услышали речь]: "Ла-ла-ла". Обошли стороной, с финнами не встретились. Ну а уж домой пришли - тут уж все, [финны].

Через несколько дней нас всех выселили. В тот год зима ведь рано началась, быстро морозы [наступили]. Озеро замерзло, эвакуироваться никто не успел. К нам ведь наслали много эвакуированных с Мончегорска, карелы все были сюда выселены - очень много было. И в школе было много всяких ребят: и карелов, и финнов. Русского языка не знали, но недолго пришлось им заниматься, потом, в первую очередь, их успели вывезти. Были белорусы тогда всякие, их тоже успели вывезти - не знаю, далеко ли, близко ли их везли. А другую партию привезли в Толвую, в школе их поселили, а увезти не успели - замерзло все. И [финны] сразу нас всех выселили с домов, потому что по всему берегу [Онежского озера] была передовая. Этот берег занимали финны, а тот берег озера занимала наша армия. И чтобы не было связи с партизанами, всех выселили, начиная с Шуньги и кончая Типиницами Кижами и Сенной Губой. Все побережье выселили. Всех жителей из Сенного Губы в кижанках увезли в Петрозаводск. А Типиницы и все [другие деревни] - вглубь [Заонежья]. Мы жили в Тявзии. С первого дня, как только в Тявзию мы поселились, стали набирать тех, кто постарше, в Кондопогу. Идет староста, а мы с Анной на сарае зерно мололи. Я с ним встретилась в коридоре. Он мне говорит: "Сколько тебе лет?" Я сказала как-то... мало сказала, с ходу у меня вышло. Он про Анну спрашивает, я говорю, что Анна моложе меня. Так мы от Кондопоги спаслись. Но [одну] партию туда отправили, вторую стали набирать.

И как стали вторую группу набирать, тут и нас взяли. Мы с Анной, Александра Петровна Горева, Лидия Николаевна Кусова, и до нас еще Настя Тихонова со своей подружкой... Всего нас с Тявзии восемь человек. Везли нас на машине, потом высадили на лошадь. Это уже зимой. Повезли в лес, специально была проделана дорога. Привезли в бараки. Три барака. Бараки в лесу, там где Сандормох [место массовых расстрелов в 1937-1938 гг.]. Где-то около Сандормоха бараки в лесу. Болото, по лагерю протекала речка - там [до войны] жили политические заключенные. Двойные нары в бараках по стенкам, и посередине перегородка. Нас на одних нарах одновременно лежало (перечисляет восемь имен), это все наши были, а дальше - с Фоймогубы (перечисляет еще семь имен). Это в один ряд мы все. Я спала сверху, там еще народу было. И дальше, а еще напротив нас, тоже двойной ряд. Сколько же всего это?.. Человек сто было нас в этом бараке. А бараков таких три.

Зимой на работу ходить было близко, так ходили пешком. Под снегом ничего не видно - а было болото, очень сырое. Весной снег растаял, и вода... А дорога была сделана лежневка [Лежневка - дорога, сделанная из двух параллельных бревенчатых рядов по ширине автомобильной колеи]. Были настланы бревна, и бревна тоненькие, и [до войны] заключенные волочили по этим рельсам вагонетки с лесом. Лес-то заготавливали, а транспорта никакого не было. И вот проделали дорогу, лежневку, и по этим лежневкам вагонетками возили лес на сухое место, куда могло подойти машина или лошадь - на чем уж дальше увозили. А как снег растаял, мы по этой лежневке ходили на работу. Строили мы дорогу с деревни Медвежки через Янову гору и соединяли с тринадцатым или четырнадцатым разъездом железной дороги. Там шел фронт, и как бой идет - мы постоянно встанем и смотрим в окошко, как самолеты идут, как стреляют.

Сначала, зимой, когда нас привезли, мы гнали просеку. Мы рыли снег, снегу было в тот год очень много, так мы гнали просеку восемь метров шириной, чистили снег. А маленькие девочки с нами были - (перечисляет) - четыре девочки, две наших, другие не знаю откуда - так их не заставляли снег рыть, а дали им по секатору, и они бегали по просеке и срезали кусты. Рыли снег. Снег прорыли и потом пилили лес по этой просеке. Спилили лес. Потом, как потеплее стало и земля оттаяла, стали пни корчевать. Пни выкорчевали, рыли канавы. Давали нам по шесть метров канавы на человека. Кому попадется мягкое место, работает быстро - шесть метров, группа по трое - восемнадцать метров намеряют, и двое с боков [копают], а третий посередине. Кому попадутся камни или пни, то, конечно, повозятся, особенно если пень попадется сосновый - он уходит стержнем вглубь земли, хоть зубами грызи. Но канаву вырыли, и потом стали делать по болоту настил. Настил тоже из бревен. Так это, знаешь - спилят толстую сосну, в пятнадцать метров, и вот такую сосну надо из лесу вынести на дорогу, да еще проложить вдоль балки. И вот мы встанем по парам, как вцепимся в эту сосну, и на повороте первый сосну закидывает в снег. Это было очень трудно, очень тяжело. Сделаем такой настил из бревен, потом поперечный. Но поперечные не толстые, вдвоем уже несешь. Бревно восьмиметровое, положишь на плечо, и из лесу тащишь. И через болото был сделан бревенчатый настил. Бревенчатый настил сделаешь, потом уже песок возили - но возили уже машинами. А рыли да грузили лопатами. Машину нагрузишь, та уходит - подходит вторая, загружаешь. Два человека на дороге стоят, равняет этот песок, два человека в карьере ломами работают, спускают песок вниз, а остальные нагружают. Так и работали.

Поощрений не было никаких. Деньги нам платили. Хоть и немного, но платили, в марках. Пока мы близко работали, так ходили на обед домой. Котлопункт работал, там пусть и худое [питание], но суп давали - нам всем давали по большой чашке, где-то по литру супа. Иногда из овсянки, иногда горох с травой.... Когда какой. И давали грамм по триста галет. Но галеты - нас было, допустим, сорок человек, и на всех них вешали на весах. Взвешивала тоже учительница, она откуда-то из Шуньги, а работала в Типиницком районе, в какой-то начальной школе. Так она кладовщиком работала. Мы коробку принесем домой, вот она этукороку и взвешивает. Дома у нас были сделаны весы, квадратная картонка с одной стороны, квадратная картонка с другой стороны. На эту картонку положат, например, плитку галет и еще две галетины сверху, на другую плитку кладут, и вешают, чтобы каждому поровну, без обид было.

В каждом бараке была староста, которая следила за порядком. Финны порядок любили. Баня была натоплена каждый день, хоть каждый день мойся, лоханки там были - хоть каждый день стирайся. Но мыла давали по маленькому кусочку. Когда канаву по болоту копали - сыро же, тут уж поневоле часто мылись. А так, один раз на неделе мылись. Финны следили, чтобы не было вшей. За чистотой очень следили. Были в каждом бараке старосты. Придешь с работы, а барак уже теплый, в порядке, подметен, намыт, печки натоплены. И вот староста сходит, получит хлеб, вечером сдаст... Но работать заставляли много.

И.О. Вы долго работали?

А.Н. До освобождения.

И.О. А по времени - с утра до вечера?

А.Н. Нет, не с утра до вечера. Как канаву копали, так подельно - хоть за час сделай шесть метров. Но ждали, чтобы все. Некоторые сделают быстро, кому мягко попадется, а некоторые... Так, часов до четырех. Не было ни у кого часов... Утром на работу привезут, вечером с работы привезут. Возили на бортовых, на открытых машинах. Часто, например, мы сделаем свой участок, десять километров - нас передвинут дальше. Там был семейный лагерь. Семьями жили. В том лагере, например, была Анна Федоровна Красильникова, так в лагере были она, брат, отец и мать. Четверо, такие семьи. Была такая старушка украинка, у нее было двое взрослых ребят, Дуся и Петя, еще жили (перечисляет по именам семьи, жившие в семейном лагере). Соединили нас с семейным лагерем. Мы дорогу сделали - нас еще двинули, там был лагерь парней. С парнями соединили. И построили мы дорогу, но до самой железной дороги нас строить не пустили, там дальше финны достраивали. Все боялись... А нас в другую сторону сдвигали. Потом уж нас сдвинули в Уницы. Поселили нас в деревне Спас, маленькая деревушка Спас. Но там мы жили недолго - народу нас много, да и дорога там была уже... на телегах ездили. И мы стали строить дорогу на Черкасы да на Красную Сельгу. Там тоже дорога была, на телегах ездили, и мы расширяли только, песком засыпали. До Черкасов мы не достроили километра два. Вырубили кустарник, прокопали канаву - засыпать песком не успели. И финны по этой дороге отступали, а потом мы по этой дороге бежали домой. Бежали домой... Мы в этой время жили у Белой Губы, и потом уже двинулись в Батово. Два километра до Черкасов... Там был какой-то праздник, и мы ходили смотреть - все говорили, что там колокольня на боку, и мы ходили смотреть, правда ли, что на боку. Оказалось, что действительно - там церквушка маленькая, и у ней часовенка покосилась... И тут с работы идем, летом, хорошо, тепло, птички поют - и навстречу нам какая-то женщина. «Ой, дорогие, идите быстрее, у вас в лагере что-то творится, неизвестно что». Мы прибавили ходу, быстрее пошли - а это уж финны начали отступать, и все суматошатся. У нас матрасы были травой набиты, так все это вытряхивали. Мы поскорее собрали пожитки и пошли. У меня было хорошее новое осеннее пальто, и я его все годы берегла. Возила за собой, берегла, все держала. Была еще подушка и одеяло ватное. И тоже берегла подушку и одеяло. Думала, что война кончится, отправят куда-нибудь на работу, чтобы с собой было что взять.

И вот мы все это собрали и пошли. Пошли, идем - а нести-то не можем. Идем-идем, завернем в лес и что-нибудь выбросим. Потом дошли до Черкасов, а с нами были из Тявзии девчонка одна. Они [семьей] приехали из города, ничего не взяли - и так и остались в оккупации. У нее была рваная-рваная кофта, и больше ничего. Так идем-идем, кто что-нибудь оставит, выбросит и говорит: «Маруся, брось ты свою кофту, одень мою, получше». Она и оденет. Пришли в Черкасы, зашли в одну избу посидеть. Посидели-посидели, и пошли. Валька валенки свои оставила в этой избе, так я и говорю: «Маруська, возьми, валенки же хорошие, подшитые валеночки, потребуются». Она и эти валенки взяла (смеется). А мы все бросили. Я бросила свой чемодан - чемоданы-то тогда были деревянные. Только несла подушку, одеяло и пальто на себе. Дошли мы до Палозера. В Палозере мы ночевали. Надо было через озеро переезжать, нас перевезли на второй день утречком, высадили на тропинку, и мы по ней, через горы, в Фоймогубу пришли. Из Фоймогубы в Тявзию, домой переехали. Ну мы-то домой приехали, нам хорошо было - у нас от финнов остались посевы, восемь гектаров ржи, гороху было много. Горох хороший, наверно, метра два в высоту. У финнов все поля были обработаны химикатами - не то, что у нас. У нас-то до войны ничего не было. Трактор первый пришел - маленькая такая дрезина, можно сказать - из Толвуи люди бежали за этим трактором, к нам пришел - и мы тоже все бежали до загорья. До загорья бежали, потом уж все выдохлись, остановились, тракторист кричит: «Посмотрите, как он работает!» - и снова побежали. А первую машину я увидела в седьмом классе. Только тогда первую машину увидела. Вышла на сарай - а раньше сараи были большие, и ворота были большие, и съезд был с сарая большой, потому что сено на лошадях возили, с возом заезжали в сарай и там разгружали. И я стою в воротах - Господи, что-то по горе бежит. А у нас сосед был, мальчик, он такой же как я по возрасту, но учился годом позже. У него была ушиблена нога, начал развиваться туберкулез, и он в то время лежал в Ленинграде, в больнице. Ну ему этот туберкулез залечили, на ноге, чтобы она ходила, делали операцию - косточку вырезали, у отца брали косточку, приращивали ему... И он прихрамывал всю жизнь. Так он-то уж в Ленинграде машины всякие видел. Я говорю: сейчас по горе что-то бежали так быстро, а он: «Так, наверно, автомобиль». Это было в тридцать шестом году. Не было ведь ничего - одна лопата! И тогда же увидела первый трактор.

И.О. Были в лагере, кроме русских, другие национальности?

А.Н. Нет. Были белорусы в соседнем лагере, и там же украинцы были - но лично в нашем не было. У нас все местные были [Заонежье, несмотря на то, что расположено практически в центре Карелии, является чисто русским регионом. - А. Г.]. Карелов было много эвакуировано, и были спецпереселенцы из Украины и из Белоруссии. Это когда коллективизация началась, раскулачивали их и отправляли сюда. Их-то всех [до начала оккупации] эвакуировали, на барже увезли на другой берег.

(в течение пяти минут идет рассказ о репрессиях против финнов в Карелии в 1937-1938 гг.)

И.О. Какова во время финской оккупации была судьба ваших родственников?

А.Н. Папа у меня был старый, да мама старая, да еще и бабушка была... Как война началась, мама мне говорит: «Съезди в город, вывези бабку». Я съездила в город, привезла ее в деревню. Она с нами и жила, а потом финны всех старых увозили в Петрозаводск в лагерь. Увезли и их - бабушку-соседку, нашу бабушку, а там все были старые бабушки. Лагерь был на Перевалке.

Был еще один такой случай: мы закончили работу и ехали домой. Машина была совершенно без бортов и нагружена песком. И мы, двадцать пять человек, стояли на песке. Первые стояли у кабины и держались за доски, а мы держались друг за друга. А шофер ехал с большой скоростью, и как на повороте завернул - и нас всех выбросило с машины. Кто на ближней стороне стоял, так удар меньше, а кто подальше - так удар большой. Одна девиц сазу погибла, насмерть, с нашей бригада, с нашей комнаты. Еще девушки (перечисляет) ушиблись очень. У Насти Хомутельниковой была пробита голова, у Клавки Алексеевой сломана рука. У кого что. У меня было здесь пробито... а в основном ногами, коленками [ушиблась]. Сразу подъехали большие машины скорой помощи. В лесу связист по столбу вызвал [машины] - телефона-то не было, так он к проводу подключился и вызвал скорые машины. Большие машины. Нас всех на носилках в эти машины и в Медгору. В Медгору привезли, всем оказали первую помощь - и кто был тяжело ранен, и других. Тех, кто был сильно [ранен], оставили в Медгоре, а нас - опять в машину и повезли в Петрозаводск. И нас возили по всему Петрозаводску. Как привезут - выйдут [врачи]: «Это все больные - русские?». Шофер говорит: «Да». - «Нет места». И нас возили-возили по всему городу. Уже [наступила] ночь, и нас привезли на Перевалку, там, где был за проволокой шестой лагерь. На Перевалке была двухэтажная школа, в ней была больница, и в эту больницу нас взяли. Мы лежали тут, наверно, две недели. Господи, а там была такая комната - и в этой комнате лежали мужики. Это были наши заключенные, военнопленные. Как их били! Ой-ой-ой. А они были, наверно, венерические, что им не разрешали ходить. Так они к нам никогда не заходили, а дверь откроют и разговаривают с нами. Как мужик один ноги показал, так, знаешь, все в крови... Вот тогда как культурно финны-то... Но наши тоже, наверно, нарушали дисциплину.

Как хлеб нам принесут - обеда долго нет. Мы хлеб съедим. Как суп принесут - еще по кусочку хлеба давали, а второго нет. И мы лежали в больнице и как увидели однажды в окошко, за нами приехал патруль с нашего лагеря - а нас на работу возили с охраной, и строго следили, ведь там дорога была мимо и солдаты все время мимо проезжали, так солдат в лагерь не пустят. Забор, часовой в воротах всегда стоит. В этом отношении охраняли хорошо... Но, как увидели в окошко, - «О, Лаунен приехал», так обрадовались, чтоб только с этой больницы уехать. Так вот, когда мы пришли в эту больницу, там лежала бабушка Маша Семкина. И она-то мне и рассказала: «Ваша бабушка умерла и похоронена в Бесовце». А потом она, как вышла из больнице, рассказала другой бабушке, соседке, и соседка пришла ко мне в больницу и принесла плат - плат-то уж и не наш, но она рассказала: «Бабушка Маша умерла, похоронена там-то, вот от нее остался платок, я этот платок передаю тебе». Я взяла, потом постирала - теплый плат, и в нем на работу ходила. А эта бабушка, соседка, дожила ведь до освобождения. Освободилась, домой приехала. Потом у моей сестры была дочь, так она у нас у мамы и папы росла, и мы пойдем с ней на улицу, так она: «Пойдем к бабушке Придворенке». Бабушка Придворенко, как чай попьет, так кусочек сахара останется - она его и в сундучок. А как [племянница] к ней в гости придет, так бабушка Придворенко достанет этот огрызок из сундучка, угостит - так [племянница] каждый день, как на улицу выйдем: «Пойдем к бабушке Придворенке». Вот, беда, голодные были.

Мы-то, конечно, не сильно голодные были - как приехали домой в Тявзию, там у финнов была картошка посажена. Хоть мама и папа из годов вышли и старыми были, но работали, ведь тогда пенсии никому не давали, надо было работать. Так каждому работающему дали по сотке картошки - все-таки картошка не голод, да и гороху было столько! И еще было восемь гектаров ржи и еще целое поле ржи самосева. Финны сеяли рожь - людей заставляли работать, они работают, сядут отдыхать, колоски трут и каждый маленько украдет, ведь голод заставлял. Так трут, зерен насыплют, и целое поле самосева выросло на новый год, то есть на новый урожай. И как оно выросло, каждый тоже колосков нарвет да и у себя во дворе... Либо в ступке растолкут, пирогов с горохом настряпают, больших, как рыбники... Голода, в общем, не видели. А потом, у нас еще корова осталась. Корову-то финны отобрали, а у нас тетка в Мустовской деревне жила, мамина сестра, и она работала там на скотном дворе. Раз она пришла к нам в Тявзию и говорит: «Машуха, ваша корова у нас на скотном дворе». Потом же коров стали раздавать многодетным семьям, у кого много ребят и ребята маленькие. По корове давали. Кому корову стельную, кому что. И каждому хотелось тогда взять корову получше, и она опять приходит и говорит: «Машуха, вашу корову Вохрушовские взяли». Ну ладно, взяли, и Бог с ним. Но как только район освободили, начальство приехало, нас всех сразу собрали - чтобы на работу, мы и говорим начальнику: «Как быть, если наша корова у кого-то? У нас корову отобрали, а кому-то дали?» Он говорит: «У вас корову отобрали бесплатно? Идите, уведите». Мы пришли домой, мама да папа сходили к этим Вохрушовским. Их баба сначала не отдавала, говорила, что в суд подаст. Мама говорит: «Подай, подай на суд. Если суд присудит тебе - мы тебе коровушку пригоним». А она: «Да уж что». Корову она нам отдала, а их корова оказалась у кого-то, они свою корову нашли и отобрали. А потом ведь начали, знаешь, плутовать, ведь коров похожих много. Пойдут, чужую угонят. Корова у нас была свежетельная, дойная, и после войны мы жили не худо. Огороды у всех в Тявзии были посажены. А как перевезли нас работать в Урозеро - в Урозере очень худо жили. Там ведь, знаешь, даже лопатой... У нас-то поля хорошие, ровные, гладкие, да и финны какие-то химикаты применяли, что сорная трава там не росла.

И.О. Что вы можете рассказать про персонал лагеря?

А.Н. Были у нас в лагере начальники, но самый старший, который руководил лагерь... Имени не знаю. У каждой бригады был свой мастер, так у нас был хороший мастер, но мы как с первого дня прозвали его Огурцом, и - Огурец да Огурец. Он по-русски чуть знал, думал, что «Молодец». У него мама была русская. Кроме этого мастера еще был патруль, который возил нас на работу. Сначала нас строили, а потом мы уж растянемся, кто как... Мы в лесу жили, никуда не ходили, разве что на территории к своим. Там же не было ничего, ни строений, никого лишнего, только мы, рабочие, да обслуга. Повара у нас были свои, девки - у нас была женщина да девка с Типиниц. Вот они варили. У финнов своя была столовая, свои повара, они в стороне жили, отдельно от наших бараков. У них поваром работала Аля Овчинникова, а вторую не знаю - там они работали, там же с финнами и жили. Я один раз у нее там была... Она же в Урозере за Овчинниковым была замужем, и мы тогда с ней были близко знакомы. Я сходила один раз к ней по какому-то делу, пришла - она сидит и фотокарточку режет ножницами и вполголоса: «Если бы я знала, что его нет живого, я бы не так жила... Черт возьми, не так бы жила». Как [оккупация] закончилась, она сразу вещи от Овчинниковых вывезла, к своим родителям все привезла... А он оказался жив. Но обратно ее не взял. Она очень жалела, переживала, все меры прикладывала, чтобы хоть встретиться и поговорить...

И.О. Наказывали вас финны?

А.Н. Наказывали, наказывали. За всякий пустяк наказывали. Меня один раз за волосы надергали. Концерт был, финн-то поет на финском языке, а я не видела, что за мной начальник стоит - и он поет на финском языке, и рядом рассмеялись девки. Я [говорю]: «Чего смеетесь, может про нас поют». Как начальник меня за волосы тряс! (смеется). Мы ведь порядка не нарушали. Не за что было. Один раз нашу Анну да Людуху Кусову оставили в лесу, они не могли сделать канаву, и оставили их в лесу, пока все не доделают. У них был такой сосновый пень, хоть зубами грызи! А ехала какая-то машина, начальство. Увидели их, машину остановили. «Кто такие?» Сказали, что они рабочие, с такого-то лагеря, что их оставили. Их взяли в машину и повезли в лагерь. Привезли. Спрашивают: «Ваши?» - «Наши». Их отпустили, а начальству, конечно, была выволочка, чтобы больше не оставляли никого. А парней-то били. Сильно били.

И.О. За что?

А.Н. А был голод, и парни ходили к финнам галеты покупать. И потом стали [делать] проверки. Вечером проверят - того-то нет, или утром проверят - нет, и стали бить. Били, еще наказывали работой. Вот так и жили.