Пореш Юлия Владимировна

Мои родители жили в деревне Янкино Краснохолмского района Тверской губернии. Их родители (мои дедушки и бабушки) занимались сельским хозяйством: имели землю, скот. Но они никогда не были крепостными крестьянами. Дело в том, что ряд деревень, группировавшихся вокруг города Красный холм, имели статус слободы. Помимо сельского хозяйства в этих деревнях занимались ремёслами: кто сапоги тачал, кто бочки делал, кто сани мастерил и т.д. О семейной истории, к сожалению, я не могу рассказать много. У моего поколения часто было так, что родители и деды не особо распространялись о таком. Видимо, были у нас какие-то зажиточные предки, о которых вспоминать не следовало, тогда ведь это каралось. А теперь ничего не узнаешь, уже и деревни нет: перепахана в поле.

Однако расскажу о своих родителях. Мать моя - Павла Ивановна Кириллова (такая фамилия была у неё до свадьбы) - жила в многодетной семье, кроме неё было ещё четверо детей: две сестры и два брата. Но достаток, мне думается, в доме определённый присутствовал. Отец моей мамы работал в городе, в городском управлении. Кем - не знаю, об этом, видимо, говорить было нельзя.

Из всех детей моя мама единственная получила образование: окончила гимназию, и работала учительницей в деревенской школе. Я не знаю, почему родители выбрали именно её, она не была ни самой старшей, ни самой младшей. Тем не менее, её братья и сёстры окончили только по два класса. И почти все потом разъехались. Братья подались в города. А из сестёр одна уехала из деревни в Вышний Волочок работать нянькой, потом вышла замуж за крестьянина и осталась там. Другая сестра осталась в нашей деревне и жила там до самой смерти, она также за крестьянина вышла, и в город её не тянуло.

У отца моего - Владимира Алексеевича Магунова - тоже была крепкая семья. Хотя его отец очень рано овдовел и остался один с четырьмя детьми, старшему из которых тогда было девять лет, а младшему - полтора года, но он их растил, ему сестра помогала, а жениться во второй раз он не стал. И получилось так, что через некоторое время остался с ним только младший сын, то есть мой отец. А дочка, которая была чуть моложе моего отца, умерла в восемнадцать лет, средний сын умер в двадцать шесть, старший сын перебрался в Нижний Новгород в помощники к кому-то из родственников.

Надо сказать, что мой отец был очень активным человеком. Крестьянский труд его не прельщал, и в двенадцать лет он убежал в Питер. Что дед мог с ним поделать? Отец мне маленькой рассказывал, что он, когда убегал в город, торговал там газетами и папиросами поштучно. Мальчишки тогда так часто делали: купят пачку и ждут, когда рабочие будут мимо проходить, чтобы продать им по копейке за папироску. Однако наступали в петербургской жизни отца и такие периоды, когда становилось совсем нечего есть, тогда он на некоторое время возвращался в деревню.

И вот, в одно из таких возвращений увидел он мою мать, и у них возникло взаимное чувство. Но семьи с обеих сторон были против их брака. Мамины родители ей так и сказали: «Мы учили тебя не для того, чтобы ты занималась в деревне хозяйством». А дед мой Магунов, наоборот, отцу сказал: «Для чего нам такая учёная? Разве она сможет хозяйство вести?!»

Несмотря на всё это, мои родители поженились. И матери действительно некоторое время пришлось позаниматься хозяйством, потом в 1923-м году у неё родилась дочь, которая однако умерла через месяц. А 9 июля 1925-го года родилась я. Отец года через полтора решил уехать в Питер. А примерно через год он забрал туда и нас с мамой. Поскольку мне самой было тогда только три года, то мои собственные воспоминания о детстве по сути начинаются именно в Питере.

В городе тогда (в конце 20-х - начале 30-х годов) жить было тяжело: безработица, тысячные очереди у биржи труда и карточная система. Но даже чтобы купить по карточке что-нибудь, приходилось отстаивать громадные очереди.

Мать по специальности учителя работу не нашла. Её двоюродный брат работал в милиции, и он устроил её туда милиционером-регулировщиком уличного движения. Я хорошо помню, как она стояла с чёрно-белой палочкой на перекрёстке около Михайловского замка и Летнего сада. Мне маленькой интересно было бегать смотреть, как это у неё получается. Потом мама устроилась бухгалтером в управление шоссейных дорог НКВД, где и проработала всю жизнь.

А вот отец у меня был довольно большим начальником для тех времён. Он работал в тресте столовых одного из рабочих районов Ленинграда, а потом даже стал там управляющим. Добиться всего этого ему помогло, конечно, то, что, как я уже говорила, человеком он был активным, да ещё в партию большевиков вступил. Погубило отца только пристрастие к спиртному. В 1936-м году его за это дело даже исключили из партии. Однако 1937-й год он благополучно пережил. Отец, видимо, понимал, что готовится в стране, и поэтому, как только оказался исключённым из партии, тут же уехал в небольшой город Чагода под Ленинградом и там переждал репрессии.

Впрочем, мама моя к тому времени уже разошлась с отцом (ещё в 1935-м году). И, скажу честно, всё детство и до окончания семи классов, нам с матерью жилось хоть и небогато, но очень хорошо.

Мой Ленинград до блокады был просто удивительным городом. Мы с мамой жили в чудесном районе. Соляной переулок, где стоял наш дом, шёл параллельно Фонтанке, как раз напротив Летнего дворца Петра Первого в Летнем саду. Из окна дома я могла видеть, как по Фонтанке медленно плыли баржи, а уже позднее ¬- пароходы. Соляной переулок пересекала Рыночная улица. Видимо, в своё время там как раз и был рынок. А в нашем Соляном переулке дома были построены ещё при Петре Первом. Во всяком случае, на наших домах можно было разглядеть чугунные таблички овальной формы, где стояла дата: какой-то из двадцатых годов восемнадцатого века. Здания были трёхэтажными, и квартир в них размещалось немного. В нашем доме, если мне не изменяет память, их было всего двадцать.

Откуда пошло название переулка, мне трудно сказать. Слышала, что при Петре Первом в город на баржах доставляли соль, которую здесь и выгружали. Помимо Летнего дворца, рядом с Соляным переулком было много красивых зданий. Например, шикарный дом какого-то купца, где потом сделали прикладное Мухинское училище. В конце переулка стояла Пантелеймоновская церковь, построенная в честь победы Петра Первого при Гангуте и Гренгамме. На одном из фасадов церкви были на огромных мраморных досках перечислены все полки, которые внесли вклад в ту победу. Рядом с церковью, с другой стороны, находилось здание какого-то научно-исследовательского института - огромный трёхэтажный дом со стеклянным куполом. К слову, именно там потом был сделан музей обороны Ленинграда, и как раз под стеклянным куполом висел самолёт. Управлявший им лётчик погиб, но самым первым за войну сбил самолёт врага, подлетавший к Ленинграду. Позднее музей, видимо, в связи с «ленинградским делом», закрыли. Потом, спустя много лет, вернули, но в соседнее здание. И мне там не нравится: огромная комната, экспонатов много, но атмосферы не чувствуется.

В довоенном детстве мне было хорошо. Машин тогда было мало, в наш район от силы одна в день заезжала, и поэтому нам детям было такое раздолье. Мы играли в лапту, в казаки-рзбойнки, в двенадцать палочек. Ох, а когда начинались белые ночи, тут уж родители просто не могли загнать нас домой! Тем более что вокруг нашего места для игр практически не было домов, а в единственном здании, которое возвышалось напротив, окна находились по современным меркам на уровне второго этажа, так что мы не боялись угодить мячом в стекло.

А ещё на нашей улице сохранились тротуары, заложенные буквально при строительстве Санкт-Петербурга. Это были гладкие квадратные каменные плиты (примерно 40 на 40 сантиметров), ни на одной из них не было ни осколочка, с ними даже в блокаду ничего не сделалось. Только сегодня их все зачем-то залили асфальтом. А тогда мы могли скакать, и нам не нужно было даже рисовать квадраты на таком тротуаре.

Школа моя тоже находилась поблизости, на Фонтанке. Из окон школы был виден Михайловский замок. Поступить в школу в тот период было сложно. Рядом с моим домом располагалось здание бывшей мужской гимназии, такой красивый четырёхэтажный дом. В нём шикарная обстановка была: дубовые парты, паркетные полы, широкие коридоры, большие окна. В этом здании сделали первую образцовую школу. И вот, 1 сентября 1933-го года подошёл мой возраст, и я пришла в эту школу, как и все дети из нашего района. Мы должны были показать свои умения писать, читать и рассказывать. И уже в зависимости от наших умений решали, кого брать в эту школу, кого не брать.

Меня взяли, но получилось так, что учащихся всё-таки набрали больше, чем было нужно. И, чтобы как-то разгрузить школу, открыли начальную школу напротив Михайловского замка. Здание не было специально приспособленным для обучения, раньше в нём располагалось какое-то учреждение, поэтому нас там училось всего три параллели. Единственное, там был большой красивый зал с куполом, где мы занимались физкультурой. А остальные кабинеты оказались куда хуже. В этой школе мы должны были учиться с первого по четвёртый классы, однако потом из неё сделали семилетку, и так я в ней и доучивалась.

Наши учителя были людьми очень разными. Одни преподавали ещё в дореволюционных гимназиях, другие - молодые, только окончившие пединститут. Скажем, немецкий язык у нас преподавала немка Юлия Карловна. Она была интеллигентным человеком, хорошим педагогом, однако нам немецкий учить не хотелось, и дисциплина в классе на её уроках была далеко не идеальной. Тогда ведь как раз шла антинемецкая пропаганда. Юлии Карловне оставалось только бессильно разводить руками и уговаривать нас не шуметь: «Комрады! Комрады!»

Русский язык и литературу у нас вела Мария Дмитриевна, наш классный руководитель. Она сама ещё в царской гимназии училась. И, наверное, поэтому у нас было каждую неделю по два урока внеклассного чтения. Скажем, в классе мы проходим пушкинского «Евгения Онегина», а на внеклассное чтение остаются «Повести Белкина» и ещё какие-нибудь произведения.

Наш географ Григорий Григорьевич много путешествовал и географию знал так, как мало кому дано. Его уроки были интересными и содержательными. Но нам учиться не хотелось. Хотелось иногда, особенно весной, ходить в кино. И даже вместо уроков.

В 1939-м году в кинотеатре «Рот Фронт» шёл фильм «Истребители». Там Марк Бернес так изумительно играл, что фильм до сих пор показывают. И вот, мы решили всем классом пойти на утренний сеанс. Но безнаказанно ничего, видимо, не бывает. Накануне мама, с большим трудом накопив необходимую сумму денег, купила мне демисезонное пальто, которым я очень гордилась. Я так увлеклась фильмом, что не почувствовала, как у моего замечательного пальто вырезали бритвой почти всю спину. В голове было только одно: «Что я скажу маме?» - от страха я чуть не потеряла сознание.

Правда, прогуливали мы не часто. Мы и после занятий обычно всё успевали. Тот же Летний сад ведь был совсем неподалёку. Сейчас туда платный проход, а тогда всё было свободно. И для детей там ещё специально заливали льдом горки. Кроме того, в саду был прокат лыж по десять копеек в час и прокат финских саней за ту же цену. Но если на лыжах вдвоём не покатаешься, то на санях ведь один едет, другой везёт, потом наоборот. Так мы скидывались по пять копеек и брали сани на двоих.

Михайловский сад также располагался поблизости. А это же как бы двор Русского музея, но тогда он не был ухоженным, в отличие от Летнего сада с его газонами. В Михайловском саду можно было бегать по траве и играть, во что душа пожелает. Теперь добавьте ещё Марсово поле - оно ведь тоже недалеко. В общем, простора для гулянья у нас было не то, что в каких-то дворах.

Когда гуляли, то, конечно, покупали и сладости. На улицах стояли продавцы с лотками. У них копейку стоила сосулька в блеклой обёртке, были и леденцы на палочке, а вот мороженое стоило дорого для нас детей - целых пятнадцать копеек! Но мы иногда всё равно покупали. Там была такая вафелька кругленькая, потом мороженое, потом вторая вафелька. И на вафельках были имена написаны. Для нас это было самым интересным - какое имя попадётся.

Где мы брали деньги на развлечения и сладости? Мать давала мне каждый день по десять копеек на завтрак. Я почти никогда не завтракала, а тратила эти десять копеек на кино, на сладкое, или на лыжи и санки. Бывало, мама спрашивает: «Ну, что ты сегодня кушала?» - а мне с честным видом отвечать приходится, мол, съела тарелочку винегретику. Иногда я ещё ей говорила: «Мам, всем дают деньги на финские сани, дай и мне». Она давала, конечно. Время от времени я точно так же просила у неё деньги на кино.

В нашем районе как раз был детский кинотеатр «Рот Фронт», который я уже упоминала. И там мы не только фильмы смотрели, но могли ещё и вживую с актёрами пообщаться. Тогда ведь как было. Мы никогда не приходили в притык к сеансу. Если опаздывали, то обязательно ждали следующего. Дело в том, что перед сеансом для детей всегда устраивали небольшие концерты, а там игры, соревнования с подарками для победителей, гости всякие интересные. Я помню, когда фильм «Джульбарс» показывали, так в кинозал привели ту самую собаку, которая в нём снималась. И при этом детский билет стоил всего десять копеек. Сеансы для нас шли до четырёх вечера, а потом уж взрослые начинались. Плохо было только то, что каждый фильм показывали подолгу, прежде чем новый завозить, иногда даже по месяцу и больше. Помню, «Дети капитана Гранта» я смотрела раз пятнадцать. Мне этот фильм нравился очень, там и песня замечательная, и Черкасов так обаятельно играет.

Став старше, я ещё больше, чем в кино, полюбила ходить в театр. У матери не было возможности, и я ходила одна. Покупала на галёрку билет за рубль пятьдесят и смотрела все спектакли «Александринки». Причём с галёрки я за первое действие успевала высмотреть ещё, нет ли свободного места в портере, и спешила туда. Иногда, правда, билетёрши попадались вредные и не пускали, требуя, чтобы я показала билет. Но это было не главным. Артистов тех лет я помню до сих пор: это всё тот же Черкасов, Николай Симонов - лучше него Петра Первого никто не сыграл, - Меркурьев, Борисов, Корчагина-Александровская, Мичурина-Самойлова, Горин-Горяинов, Юрьев. Мне кажется, они играли так, как сейчас уже не умеют: после спектакля ты весь вечер был под впечатлением.

Больше всего я любила пьесы Островского - в них были такие характеры, такой сюжет… А какие тогда декорации были! Как положено, разные под все пять действий. Причём и мебель, и всё остальное на сцене было настоящее. После каждого действия соответственно был перерыв, и спектакль длился до полуноч,а то и до часа ночи.

Домой я возвращалась одна: «Александринка» ведь рядом с Фонтанкой, так что страшно не было. Но однажды был случай, когда за мною кто-то шёл. Я пулей влетела к себе на третий этаж, начала греметь, стучать в дверь. Мужчина, шедший за мной, выругался внизу и ушёл. Моей любви к театру это нисколько не убавило.

Ещё я посмотрела все оперы и балеты Малого оперного театра. Та же «Мариинка» была от меня далековата, туда надо было ещё на трамвае ехать, а Малый оперный ведь рядом с Русским музеем, то есть в одной остановке от моего дома. Поэтому я туда часто ходила.

Кроме того, до войны обычным делом было, чтобы ребят от школ направляли дежурить в раздевалках и следить за порядком в детских театрах. А у нас же как раз поблизости, в семи минутах ходьбы от моего дома, находился ТЮЗ (после войны это здание отдали Театральному институту в качестве сцены, а ТЮЗ построили в другом месте). И я не помню, каким образом мне это удалось, но попала я туда дежурить вместе с одним мальчиком из нашей школы. И вот, мы там следили за тем, чтобы дети не шалили. ТЮЗом в то время руководил Брянцев, он сидел на всех генеральных репетициях. И нас тоже приглашали на генеральные репетиции. Мы знакомились с актёрами и даже участвовали в обсуждении. Конечно, это очень нам нравилось. Да и спектакли там были интересные: «Приключения Тома Сойера», «Детство маршала» (про Будённого) и многие другие. Мальчишек-сорвиголова всегда играла Охотина. Хорошая была артистка, больше всех мне запомнилась. Может, потому что мы сами были такими, как её персонажи. Мать говорила, что мы более хулиганистые, чем её поколение. А мы были детьми, и проблемы взрослых до нас ещё не доходили: и что хлеба нет, и что родители получают мало. (У нас в классе более-менее богатыми были только двое ребят. Как я теперь понимаю, в нашу школу именно и определили тех, кто победнее). Но самое главное, что нам было весело. А бед и забот мы потом и во взрослой жизни успели хлебнуть.

В школьную пору всё было проще. Помню, мы ещё в четвёртом классе сдавали экзамены: русский письменный, русский устный, арифметика, история. А после них, когда всё уже было сдано, мы бросали в Фонтанку все ставшие теперь уже ненужными прошлогодние дневники и тетради. Но так тогда делали многие дети, если у них рядом со школой протекала река.

В довоенном Ленинграде было очень много интересного, чем могли занять своё свободное время школьники. Я ходила в детскую спортивную школу и участвовала в соревнованиях по всем школьным видам спорта. У меня даже есть фотографии с первенства Дзержинского района Ленинграда по лёгкой атлетике, там я в своей возрастной группе заняла первое место. Кроме того, мы играли в волейбол, соревновались на лыжах. Но больше всего я любила гимнастику, и бережно храню фотографию с моего выступления на первенстве Куйбышевского и Дзержинского районов. Наверное, если бы не война, я могла бы достигнуть в спорте чего-то серьёзного…

Когда в 1934-м году ввели комплекс БГТО («Будь готов к труду и обороне!»), то мы все должны были участвовать в сдаче этих нормативов. Сдача эта в то время осуществлялась в процессе соревнований. Точно так же сдавали нормативы всех остальных комплексов: ГСО («Готов к санитарной обороне»), ГПВО («Готов к противовоздушной обороне») и «Ворошиловский стрелок». В школе только у меня и ещё у одного парня были зачёты по всем четырём нормативам.

В каких секциях я только не занималась! Когда чемпион советского союза по плаванью Алёхина открыла детскую группу, я сразу записалась туда. Тогда плаванье было стилями брасс, кроль, на спине и на боку (где-то в 60-х «бок» исключили из спортивного плаванья). Так именно на боку у меня получалось хорошо. Кроме плаванья, я ещё на фехтование ходила, и даже в первенстве Ленинграда участвовала.

Но, не поверите, мне было мало одного только спорта. Я ещё ходила в Дом литературного воспитания детей. Понимаете, я почему-то решила, что могу сочинять стихи. Походила туда месяца три, потом дали всем задание написать сказку или стихотворение. Я пыталась писать, но поняла, что поэта из меня не выйдет.

Потом открыли дворец пионеров в Аничкином дворце, и там было около сотни разных кружков. Я пошла туда заниматься балетом. Преподавателем там была Дудинская, знаменитая ленинградская актриса, которая в ту пору выступала вместе с Улановой. Балетом я прозанималась полгода, но и здесь я убедилась, что у меня нет данных для балета.

- А что вы стали делать, окончив школу-семилетку?

- После седьмого класса меня перевели в десятилетку. На Площади Искусств неподалёку от Малого оперного и памятника Пушкину как раз новая школа была отстроена. Но шёл 1940-й год, и в октябре вдруг ввели плату за обучение. Я оказалась в том же положении, что и большинство моих одноклассников, мама мне сказала: «Дальше я тебя учить не могу. Кончив десять классов, куда ты пойдёшь? А учить тебя в институте у меня денег нет».

Решила я переходить в техникум. В техникумах как раз открыли дополнительный приём для тех, кто уходил из восьмого класса. Вместе с подружками я пошла в индустриальный техникум, он был неподалёку от кинотеатра «Аврора» на Невском. Нас принимали без экзаменов. Но я до сих пор не могу понять, почему пошла туда. Я ведь совсем не разбиралась в математике, а там это было основным предметом. Уже на первом курсе начался сопромат, алгебра, геометрия, тригонометрия, стереометрия, химия, причём довольно серьёзная. Однако до сессии со всем этим можно было смириться. Да и сессию сдала бы я как-нибудь, но в декабре пришли к нам агитаторы из авиационного техникума. Он тогда за заводом «Электросила» одиноко стоял на пустыре (по тогдашним меркам далеко - практически за городом). Раньше там в пятиэтажке располагался автодорожный техникум, но из него почему-то сделали авиационный, и они в декабре начали набирать к себе людей из таких техникумов, как наш индустриальный. А меня с подружкой влекло к авиации, другое дело, что между лётчиками и обслуживающим персоналом, на который бы мы выучились в этом техникуме, всё-таки большая разница. Тем не менее, мы туда перешли. И после этого я до места учёбы добиралась уже не пятнадцать минут пешком, как раньше, а час ехала на трамвае и после на «Электросиле» пересаживалась на так называемый «подкидыш», который шёл только три остановки. Так я доезжала до своего техникума.

Учиться мне стало ещё тяжелее. Я пошла на отделение «монтаж моторов», а там были уже не только химия и математические дисциплины, но и черчение. Я чертежи делала ночи напролёт. Надо было сначала начертить карандашом, потом всё обвести тушью. Тушь нередко растекалась, и приходилось перечерчивать заново. Мало того, там ещё и высшая алгебра была. Её вёл преподаватель с фамилией Бубенок. Сдать ему было о-го-го, как сложно.

- Каким было для вас начало войны?

- Так получилось, что именно 22 июня я сдавала последний экзамен за первый курс. И это как раз была алгебра. В девять утра я вошла в аудиторию и сидела там, дожидаясь пока мой более разбирающийся в этой дисциплине однокурсни ешит свою задачу и поможет мне. Он мне подсказал, и я смогла сдать Бубенку на тройку. И вот, выхожу из аудитории в начале первого. А ребята (их у нас в группе было более двадцати, а девочек всего пять) говорят: «Война началась. Мы все в военкомат пойдём, а экзамены сдавать не будем».

На следующий день нас собрали на комсомольское собрание в актовом зале. Руководство техникума объяви¬ло нам, что все мы едем на строительство оборонитель¬ных сооружений. На подготовку к отъезду дали пять дней. Куда поедем и что будем делать, мы не знали. Предполагалось, что вернёмся через две недели. Мать собрала мне на дорогу рюкзачок, и я с лёгким сердцем отправилась в техникум.

Когда мы все собрались, нас посадили на полуторки, довезли до Варшавского вокзала, и там посадили на поезд. Ехали мы весело и беззаботно со смехом и песнями. В пути поели все свои про¬дукты, так как плохо представляли, что нас ждет.

Дорога заняла около пяти часов, и только по прибытии мы узнали, что место назначения - город Кингисепп (бывший Ям¬бург), который в 140 километрах от Ленинграда. Нас выгрузили и повели в деревню обосновываться. Деревня эта находилась километрах в четырёх от города. Жителей там уже почти не осталось, но нас было очень много, и размещаться пришлось не только по домам, но и по баням и сараям.

Растянулись мы вдоль реки Луга на несколько километров. Я попала в группу, которая должна была рыть противотанковый ров вдоль реки. Работали весь световой день. С полмесяца было спокойно, кроме того, что нам перестали подвозить еду, и пришлось заботиться об этом самим. Затем стали появляться немецкие самолеты. Сначала они только летали над нами на бреющем полете, потом начали сбра¬сывать листовки. Я помню даже один из вариантов текста:

Ленинградские матрёшки,

Пропадёте от бомбёжки!

Чечевицу доедите,

Сами город отдадите!

В одну из ночей, где-то в начале авгу¬ста, нас подняли по тревоге, велели быстро собраться и уходить в сторону Ленинграда. Нам сообщили, что нас окружают, железная дорога отрезана и ближайшая станция, где мы можем сесть на поезд, - Котлы, до которой около семидесяти километров.

И вот, мы отправились всей толпой. Была белая ночь, а мы мало понимали, что такое война, и поэтому вышли на шоссе, да и шли прямо по нему, голодные, оборванные. Еды у нас уже не было совсем, мы давно перерыли все хозяйские участки. (Хозяев в деревне, как мы уже знали, не осталось, потому что это были преимущественно финны. И власти переселили их, боясь, что они перейдут на сторону немцев.) Мы, изнурённые, безразличные, прошли километров пять-шесть, и вдруг наткнулись на шоссе на трупы. У них были оторваны руки, ноги, все тела изуродованы. Это как раз перед нами немцы разбомбила колонну парней и девушек, которые тоже шли в Ленинград. Конечно, ужасные были ощущения. Мы тут же ушли в лес и стали продвигаться под прикрытием листвы.

На станцию мы пришли ночью. Эшелонов было много, но все они были до предела забиты людьми. Люди висели на всех выступах вагонов, куда было возможно поставить ногу и зацепиться за что-нибудь рукой. Многие сидели на крышах. В таких условиях мы и ехали большую часть ночи.

Тем удивительнее, что пригород Ленинграда, когда мы, наконец, до него добрались, ещё не чувствовал ужасов войны. Там мы сели на электричку. У нас уже не было ни обуви, ни каких-то вещей: всё побросали, нести что-либо было тяжело, столько дней ведь не ели. Доехав до Варшавского вокзала, дальше мы добирались на трамвае. Все видели, в каком мы состоянии, и у нас нигде не спрашивали билеты.

Когда я приехала, моя мама уже снаряжала полуторку, чтобы ехать за мной. Я ведь присылала ей открытку, где писала, что всё у меня хорошо, а на штампе там значилось: «Кингисепп». Шофёры из управления шоссейных дорог, которые туда стройматериалы возили, ей и сказали, что там уже немцы. Она бросилась ехать за мной. Ей объясняли бесполезность этой затеи, но она надеялась хотя бы что-то выяснить по дороге. Одним словом, вовремя я возвратилась.

- Вы ощущали, что наступила война?

- Ленинград тогда ещё не был военным городом. И хотя воздушные тревоги были частые, по восемь - десять раз в сутки, но без бомбардировок. Хлеба тоже было достаточно по карточкам. В техникум по приезде я не пошла. В июле мне исполнилось шестнадцать лет, я получила паспорт и решила работать. Мама тогда уже не работала, так как её учреждение эвакуировалось, пока я была в Кингисеппе, а без меня она не поехала.

Правда, вскоре нам представилась возможность уехать во второй раз. И тут как получилось: подходит машина, мы в неё уже погрузились. Благо, вещей-то немного. Смотрю на улицу, дома… И вдруг немного неожиданно для себя произнесла: «Я не поеду!» Мама посмотрела на меня: «Да, и я не хочу!». Мы разгрузили вещи. Мы просто не смогли покинуть свой настолько любимый город. К слову, одна из моих подруг пережила в Ленинграде вообще все девятьсот дней блокады. Правда, у неё была лучше ситуация, чем у нас: её брат был шофёром, который ездил через Ладогу, а отец служил на корабле, стоявшем на Неве. Им, матросам, давали по 400 грамм сухарей в день. А сухари-то размочишь, и суп делать из них можно. Это ведь было не то, что наш блокадный хлеб, который мы стали получать в середине осени. Его мы на буржуйке сушили, а потом размачивали, чтобы казалось будто его хоть немного больше. Хотя, на самом деле, это и хлебом назвать было нельзя: опилки и ещё Бог знает что - какая-то масса темно-зелёного цвета, да ещё такая тяжёлая. Моя норма - 250 граммов - была совсем крохотным кусочком. А мама, отказавшись от возможности уехать, в дальнейшем так и не смогла нигде устроиться на работу, и получала потом карточки всего на 125 граммов хлеба. В октябре-ноябре она двигалась, ходила ещё куда-то: в Шувалово, например. Люди там огороды перерывали, чтобы найти хоть что-нибудь съедобное. И моя мама шла пешком несколько километров, чтобы за целый день найти нам несколько перемёрзлых картофелин: если повезет, то три или пять, а бывало, что и всего одну.

В конце лета мы ещё не знали, что так страдать будем. Само собой получилось, что работу я нашла на филиале завода «Красная Заря», один из цехов которого располагался на Фонтанке, около Аничкова моста. Насколько помню, привёл туда меня и мою подругу её парень. Это было недалеко от моего дома. Работали мы в небольшом помещении двухэтажного дома. На втором этаже располагалась дирекция и бухгалтерия. Наш цех был направо, как во двор войдёшь. А рядом находился ещё какой-то цех, где что-то паяли рабочие в специальных масках. А что ещё там было - я так и не узнала. Мы всё время в цехе находились.

Моя трудовая жизнь началась с 1 сентября 1941-го года. Взяли меня учеником слесаря. Работа была сдельная, рабочий день - двенадцать часов: с 8 утра до 8 вечера - первая смена и с 8 ве¬чера до 8 утра - вторая смена. Смены чередовались каждый день: один день дневная, другой - ночная. И получала я сначала где-то около 145 рублей. В цехе в основном работали молодые ребята и девочки, как я, от которых особо много и не требовалось. Мы изготовляли детали для партизанских приборов радиосвязи. Я пробивала дырки в железных ящиках, корпусах этих приборов. Потом их спаивали, и уже на самом заводе происходила окончательная сборка. Ещё я участвовала в изготовлении щипцов, с помощью которых скидывали рыш зажигательные бомбы. Эти щипцы надевались на длинные палки. И я делала дырки в ручках щипцов, чтобы их можно было привинтить к деревяшкам. Что характерно, мастеров у нас не было, и мы сами, как умели, так и делали всё. В результате у нас в процессе работы свёрла летели. Ходили постоянно в кладовые за сверлами. Столько я свёрл испортила тогда! Мы-то были неквалифицированными работниками.

Какими были отношения в коллективе? Между собой мы почти не общались: времени не было. Да и станки у нас орали так, что мы друг друга не слышали. Работало нас человек пять в этом цеху. Встречались в основном только в бомбоубежище, когда воздушная тревога была. А если когда и говорили, то все разговоры были о еде.

- В блокаду уже не было страха смерти или наоборот?

- Мы как-то не задумывались. По крайней мере, я не думала, что могу умереть. Наоборот, когда с подругой встречались, то мы вспоминали: «А помнишь, как мы ходили за восточными сладостями?» Она улыбалась: «Помню». - «А как пирожное покупали, помнишь?» Других разговоров и не было. И чувства страха, и мыслей, что вот могу умереть, у меня не было. Я больше думала о том, как теперь блокада научила меня жить. Думала, что когда окончится война, я буду многое делать по-другому. Вот я куплю килограмм пшена и кашу сварю: на целую неделю хватит. И подруга говорила, что, даже если будем мало получать, мы проживем, так как знаем теперь, как можно дёшево готовить. Такие у нас всегда были разговоры в тот период. Правда, один раз на работе мы с одним парнем немного поболтали о какой-то книге. Названия уже не помню. Но оказалось, что эта книга есть у меня. Он попросил принести её почитать. На следующий же день книга была у него. Но он её мне так и не вернул… Он просто через несколько дней уже не пришёл на работу. Умер, наверное. Прямо в цеху у нас ни с кем такого не случалось, а вот не дойти и замёрзнуть на улице было можно.

Война перевернула всю нашу жизнь, изменила все наши планы и взгляды на многие вещи. Мы повзросле¬ли, но еще не представляли, какие тяжкие испытания нас ждут впереди. 8 сентября был первый массированный налёт на го¬род. Ленинград весь пылал и сотрясался от взрывов. Трое суток горели Бадаевские склады, где хранились запасы продо¬вольствия (ленинградцы долго ходили на эти пепелища и выкапывали вместе с землей горелый сахар). С этих пор до снятия блокады обстрелы и бомбежки не пре¬кращались ни на один день. В среднем на каждый день блокады приходились сотни разрывов снарядов и бомб и десятки пожаров. 8 сентября разбомбило и наш дом. Я была на работе в ночную смену, а мама - в бомбоубежище, через дом от нашего. Когда я утром пришла домой, мы стали раскапывать завалы, но найти мало что удалось. Пока нам подыскивали другое жилье, мы жили в бом¬боубежище.

Потом пожить на новом месте пришлось только до 7 ноября. В этот день я была на работе в дневную смену. И в этот день в наш новый дом попала бомба весом в одну тонну, проби¬ла все пять этажей и застряла в подвале, так и не разорвавшись. Она прошла в метре от нашей комнаты. Жить в нашей квартире стало уже невозможно. Но это чудо, что мама осталась жива. В Ленинграде ведь как было: постепенно ты настолько привыкаешь к бомбёжке, что появляется чувство безразличия: гремит и гремит себе. Я в бомбоубежище ходила только на работе - там заставляли. А если я дома, и бомбежка - я не выходила. Мама тоже. Когда эта бомба рухнула на дом, маму сильно контузило, и после этого её здоровье резко ухудшилось. На новой, третьей, квартире она уже практически не выходила из дома. Даже за хлебом ходила я. Очереди за хлебом двигались быстро, а потому были относительно небольшие: ну, может, человек десять. Иногда бывали такие случаи, я видела: взвешивают кому-нибудь кусочек хлеба, а тут какой-нибудь голодный подскакивает и, хоп! Кусочек в рот забрасывает себе. Его били, кидались, но что поделаешь: он уже съел.

Кроме голода, ещё и от холода все очень страдали. Перебравшись в третью квартиру, мы с мамой приобрели «буржуйку» и топили всем, что могло гореть: бумагой, стульями, столами… Мы всё сожгли. И так каждая семья. Удивительно, но при этом ленинградцы не рубили деревья, украшавшие город. У нас на всём протяжении Невского проспекта несколько деревьев стояло только около гостиного двора. И в Летнем саду деревья сохранились. Михайловский сад стоял. Может, одно-два дерева спилили, но сад как таковой остался.

Мы очень берегли свой город. На мраморные скульптуры в Летнем саду были надеты деревянные колпаки, чтобы защитить их от бомб. Даже дорогая уральская ваза, которую какой-то швед подарил Петру Первому, была под таким колпаком. И Суворов возле Троицкого моста был закрыт мешками с песком. А вот статую Екатерины ничем не прикрывали. Видно, властям было всё равно, разбомбят её или нет.

А вообще, это всё-таки ленинградцем нужно быть, чтобы понять, почему деревья остались нетронутыми. Зато, чтобы согреться, люди даже паркет разбирали в домах. Это ни с чем не сравнимое было чувство, когда в блокадную зиму можно было сидеть у тёплой печурки. Мы кипятили и пили пустую воду. Выпивали по целому чайнику просто, чтобы только наполнить свой желудок. Но потом печка тухла, и в комнате всё замерзало. Одежду и валенки мы не снимали, так и спали одетые: в чём иду на работу, в том же и в кровать. Ещё сверху одеялами накрывались и всем, что найдём из тряпья. К утру температура в комнате была ми¬нусовая.

За водой я ходила на Неву. Прорубь была около Летнего сада. Здесь у берега стоял какой-то корабль, и матросы утром очищали прорубь ото льда. Я к фанер¬ке привязывала веревку и надевала её на шею. Чайник привязывала к фанерке и ехала к Неве. Достать воду было непросто, так как пока тащили из проруби сосуд, вода выплескивалась, замерзала, образовывалась горка, и надо было ползти к воде, а сосуд опускать на веревке, чтобы достать до воды. Матросы старались скалывать лед, делать ступеньки, но за день все это снова превра¬щалось в сплошную ледяную горку, а силы наши все уменьшались и уменьшались.

На работу каждый день кто-то не доходил. То ли умер дома, то ли по дороге. Задача каждого из нас была одна: если идёшь по улице и тебе становится невмоготу, не садись - замёрзнешь. Но те, кто находил в себе силы встать на ноги, покачиваясь, держась за стены, медлен¬но шли на работу, в магазин, за водой, высохшие до того, что кости выпирали из-под кожи, с потемневшими лицами, коричневыми кругами у провалившихся глаз. И падали. Горы трупов ждали погребения. Вообще, идя по городу можно было увидеть торчащие руки из снега… И то, это только в тех местах, где были тропинки, а снег-то валил и валил. Помню, однажды иду за хлебом, устала и где-то присаживаюсь: сил больше нет идти дальше. Но смогла подняться, а на чью-то помощь рассчитывать можно было далеко не всегда. У многих сил-то не было, чтобы руку кому-то подать. Помогали обычно только солдаты или моряки.

Замёрзших в пути быстро заносил снег. Впрочем, некоторых находили раньше. Ездила специальная машина, которая собирала трупы по дорогам. Их складывали в открытый кузов в тех позах, в каких получалось, даже рядами складывать не старались. И если ветер на ходу раскрывал тент такой машины, когда она проезжала мимо, то можно было увидеть кучу тел с торчавшими руками и ногами.

Везли эти трупы прежде всего на Пискарёвское кладбище, где потом весной всех хоронили в братской могиле. Пишут, что там было похоронено около 600 тысяч человек. Думаю, больше! Хотя сколько именно на этом кладбище - не знаю. Но вообще больше миллиона умерло. А точно есосчитаешь. Ведь как делали отметки о смерти? Походят по домам и поспрашивают оставшихся жильцов: «Кто у вас умер в доме?» И записывают так со слов. А сколько людей было с пометкой «дальнейшая судьба неизвестна»?! Большинство из таких как раз и умерло, замёрзнув.

Кроме Пискарёвского, ещё на Серафимовском кладбище было большое захоронение. Но и кладбищенской земли не хватало, поэтому трупы даже в реки сбрасывали. В Фонтанку, в Неву… А весной эти трупы наверняка всплывали. Но Нева настолько быстрая река, что уносила их быстро, и в районе Питера особо видно не было.

Умирали не только от голода. Каждый день в разное время суток бомбёжки сменя¬лись артобстрелами. Мы уже не обращали на это вни¬мания. Если не свистит над головой, то и не уходили в укрытия. Страшнее были пожары, так как тушить их было некому и нечем. И горели дома, пока было в них чему гореть. Попытки тушить пожары превращали ули¬цы и дворы в ледяные глыбы, и ходить по таким ули¬цам становилось невыносимо. Город занесло снегом, льдом, пробираться можно было только по протоптан¬ной тропинке. С работы я всё время возвращалась по одному и тому же маршруту. Обычно я доходила до моста через Фонтанку, перебиралась на другую сторону Фонтанки и шла до дома. Вечером, чтобы не наткнуться друг на друга, мы носили покрытые фосфором светящиеся круглые значки. Их тогда выдавали всем ленинградцам.

Тревожная атмосфера была. Практически всё небо, во всяком случае, рядом с наиболее важными объектами, закрывали дирижабли, висевшие на высоте около ста метров. Лучи прожекторов скользили по высоте, пытаясь выхватить самолёты. Да и, вообще, в первые месяцы блокады шпиономания была. Если кто-то ночью на крыше спичкой чиркнет, его тут же могли поймать, мол, фашистам сигнал подаёт.

- Война, смерть вокруг… А не возникало женского желания выглядеть красивой?

- Когда вокруг такое творится, да ещё морозы стоят - разве тут до красоты? А тем более, когда ни в театр, ни в кино не сходишь. Дома тогда рушились, люди умирали, не до праздников было. Однако ребята, которые с нами работали, иногда пытались за нами ухаживать, хоть мы от голода скорее на скелеты были похожи, чем на красавиц. Только нам было не до них, да и общаться на работе было некогда. Разве что во время бомбёжек… Когда немцы сбрасывали зажигательные бомбы, то мы должны были по очереди дежурить на крыше и на чердаке, чтобы их тушить. Дежурили мы по два-три человека. Иногда можно было попасть на дежурство вместе с людьми из своего цеха, иногда нет. И вот, я дежурила с одним парнем. Бомбёжка была далеко: на Васильевской, на Петроградской, далёкие взрывы едва доносились до нас. Он ходил по чердаку и пытался меня как-то отвлечь, развеселить. Рифмовать начал:

Сижу ли я,

Брожу ли я,

Передо мною Юлия!

Да, молодёжь легче переносила войну. А взрослые больше нас боялись, как мне сейчас кажется. Тем не менее, какой-то страх был у всех. Часто, выходя с работы, я слышала вдалеке взрывы и думала: «Дойти бы до дома!». Наверное, в блокаду многие жили с таким чувством.

Вернусь к дежурствам на крыше. В одно из таких дежурств у меня украли мою и мамину продовольственные карточки на декабрь. Это был удар хуже бомбы. Мама не работала, я получала 150 - 200 рублей (теми деньгами) как ученица, а бу¬ханка хлеба на рынке стоила 1000 рублей. Да и мало тогда деньги были в ходу, больше обмен шёл. Главной валютой была водка, папиросы. А деньги нужны были только, чтобы хлеб по карточке купить: на это ста пятидесяти рублей более чем хватало. За квартиру мы не платили, за свет не платили, на трамваях не ездили… А наличие продуктовой карточки тогда означало жизнь или смерть. До сих пор страшно вспомнить. Произошло всё в конце ноября 1941-го года. Нам в конце месяца по месту моей работы выдавали карточки на меня и на маму. Я сначала положила карточку к себе в карман кофты, а потом переложила в пальто. Подумала, что так будет надёжней. И как раз пришлось мне дежурить на крыше с девушкой из моего цеха. Тут я про карточки вспомнила, почему-то забеспокоилась и говорю ей: «Я ж карточку в шкафчике в пальто оставила… Там с ней ничего не случится?» Но тут началась воздушная тревога… Когда я, наконец, смогла ощупать карманы своего пальто, там уже моих карточек не было.

У меня истерика, все кинулись утешать. Даже начальник прибежал, но что тут сделаешь. Тогда уж я в конце решила: «Домой не пойду! Ну, как я скажу маме, что нет карточек?». А та девушка, что со мною на крыше дежурила, предложила: «Давай, я дам тебе свою карточку, а ты, выкупая, половину хлеба будешь мне отдавать». Что мне оставалось делать? Я согласилась и взяла её карточку, принесла домой. От мамы всё скрывала и ходила ужасно голодная. Но мама-то видела, что я почти не ела хлеб. Поэтому частенько свой подсовывала, а сама не доедала. Полмесяца так было. Потом выяснилось, что именно та девушка, которая со мной якобы «поделилась» карточкой, мою карточку и украла. Дело в том, что один-два раза в месяц нужно было проходить регистрацию карточек, чтобы не получилось так, что кто-то будет получать хлеб за уже умершего. А эта девушка, хотя и отдала мне карточку, но пришла с другой: поставила печать и сразу подала заявление на увольнение. Так я и не встречалась с ней после этого.

- А вам приходилось употреблять в пищу что-нибудь, вроде столярного клея? Говорят, в блокаду из него делали оладьи…

- Да, но где было достать этот клей? Помню, как только детям, служащям и иждивенцам норму хлеба сократили до 125 грамм, так все стали варить ремни кожаные. Рабочие тогда 250 грамм хлеба получали, и никакой другой еды не было. Конечно, на стационарном заводе, очевидно, существовали столовые для рабочих, которые даже ночевали на производстве. На многих заводах было такое казарменное положение. Но мы-то работали в маленьком филиале, и столовой у нас не было. Поэтому вся еда, которую я видела, это только 125 грамм хлеба на маму и 250 на меня. Так прошёл весь ноябрь и декабрь. Правда, 31 декабря по радио сообщили, что наш десант взял Керчь и Феодосию. По этому поводу заиграла музыка. Нам выдали талоны на получение пол-литра красного вина в магазине и 50 граммов клюквы. Но, как понимаете, это был единичный случай.

Голод был страшный. В городе пошли слухи о том, что началось людоедство. Я сама не видела, но сужу по тому, как выступал Даниил Гранин, автор книги «Блокадный Ленинград», а Гранин ведь жил в моём районе чуть ли не напротив моего дома. Вышла его книга в семидесятых годах, но Косыгин запретил публиковать главу, где говорится о людоедстве. А буквально в прошлом году по телевизору показывали пять авторских вечеров Гранина, где он подробно говорил о блокаде. Мне больше всего запомнился такой эпизод. Гранин рассказывал, что ему позвонила женщина. При встрече она ему о таких ужасах поведала, однако запретила называть её имя и адрес. Оказывается, когда наступила самая суровая первая блокадная зима, у неё было двое детей, одного из которых они с мужем решили убить и съесть, чтобы хоть один ребёнок смог выжить. Во многих других книгах о блокаде тоже писалось о подобном. Ходили слухи, что на Сенном рынке торговали человечиной. Но оговорюсь сразу: насколько это верно, я сама сказать не могу. Рынок был очень далеко от нас, и у меня не было ни сил, ни денег, ни каких-то ценных вещей, чтобы идти туда.

- С наступлением весны переносить блокаду стало легче?

- Морально, конечно, легче. В начале апреля нас призвали на субботник по уборке города. Надо было скалывать лёд с тротуаров (на нашей улице его толщина доходила до полуметра, так как тушили по¬жары). Мусор и нечистоты всю зиму не убирались, обна¬жилось много неубранных трупов. Все в городе боялись эпидемии, но обошлось.

В начале весны фашисты разбомбили уже третий дом, где мы жили. Нужно было куда-то перебираться, собирать документы. Сил на это не было. А двоюродная сестра мамы (она жила на Суворовском проспекте) предложила нам: «Ну зачем вам искать что-то? Лучше вместе жить будем, так и теплее станет. Переезжайте к нам!» И мы с мамой всё, что у нас было, сложили на фанерку и отвезли к моей тёте. Жила она довольно далеко от нас, тем более, как это показалось тогда нам, ослабевшим за зиму. Добираться-то нужно было пешком. А мама уже лежала, почти совсем не ходила, пришлось просить кого-то на санках её подвозить. Но всё-таки мы добрались туда и обосновались у тёти Нюры. Эх, если бы я знала, что именно из-за этого мама умрёт…

В комнате, где тётя расположила нас с мамой, было огромное овальное зеркало: метра два в ширину, метра полтора в высоту. Красивое зеркало, в широкой шикарной раме. Диван, на котором лежала мама, был как раз напротив этого зеркала. А рядом, у изголовья, стояла небольшая тумбочка. На неё мама клала свой кусочек хлеба, который я приносила ей по карточке. Вскоре маме стало хуже, и она перестала подниматься с дивана. В огромном зеркале, повернув голову, она видела, как подходит сестра, крадёт и съедает её маленький кусочек хлеба. Когда я приходила с работы, мама тихо-тихо говорила мне, и у неё на глаза наворачивались слёзы: «Она съела, Нюра, съела мой хлеб». И что тут сделаешь? У нас квартиры нет, мать ходить не может. Куда нам деться? Посмотрела на неё, в горле ком, и говорю: «Мам, помолчи уж, чтобы нас не выгнали».

Однако оставаться у тёти Нюры недолго пришлось: сожитель тёти, который в милиции работал, сказал, что есть возможность уехать. И на этот раз мы решились. Наше с мамой состояние требовало выезда из Ле¬нинграда. Особенно плохо чувствовала себя мама. Она сначала очень распухла, потом сильно похудела. Ей было всего сорок лет, а выгля¬дела она, как глубокая старуха.

В результате мы втроём - я, мама и тётя Нюра ¬- отправились в эвакуацию. В конце апреля закрывалась до навигации «Дорога жизни» (так стали ее называть позже), и у нас был последний шанс уехать. Покинули Ленинград мы 12 апреля.

Из города мы ехали по Ладожскому озеру по кузов в воде в открытой полуторке. И опять нам не повезло: где-то посредине дороги сломалась наша ма¬шина. Выйти из неё мы не могли, так как она сто¬яла в воде. Спрятаться от ветра было негде. Мы просто око¬ченели, особенно мама. Когда машину починили, тронулись дальше. Но мы с мамой уже успели промёрзнуть: обе ведь сидели в кузове, а тётя в кабине с водителем. Я не раз стучалась, просила, чтобы тётя Нюра дала маме погреться. Но мамина двоюродная сестра не пустила её даже на полчаса. Как мы с мамой не вжимались в дно кузова, чтобы спастись от пронизывающего ветра, это не помогало. Была уже ночь. Везде было темно, и только время от времени вспыхивали какие-то фонари, сверкали отблески от взрывавшихся вдали бомб. Мы с мамой были уже в таком состоянии, что не поняли, как и с помощью кого очутились на станции на другом берегу Ладоги.

Надо сказать, когда мы прибыли на другую сторону Ладоги, наш эшелон уже был готов к отбытию. Огромный состав, вагонов тридцать. Это был милицейский эшелон (как я уже говорила, сожитель тёти Нюры работал в милиции, и поэтому мы попали на этот поезд). Милиционеры с семьями эвакуировались в Краснодар.

Помню, зашли мы втроём в вагон, а там все сидят и едят. Нары сделаны двух-трёхъярусные, «буржуйка» топится. Мы были промёрзшие, но никто не желал уступить место у «буржуйки». И, что самое обидное, мы даже не могли дойти до места, где выдавали еду. Приехали-то мы впритык ко времени отправления. Я всё равно хотела рискнуть и сбегать за едой, но у выхода меня остановили: «Нет, ты останешься здесь. Уже два раза говорили, что трогаемся. Сейчас состав уйдёт, а ты, что, на станции будешь стоять?!»

Наконец, поехали мы, так и оставшись без еды. Следующая остановка, где можно будет поесть, должна была быть в Волховстрое. Поезд шёл медленно, а ночью даже останавливался во время бомбёжки. Мама к тому времени уже была без сознания. На следующие сутки мы доехали до станции Волховстрой. Там мама и нашла себе вечный дом. Она умерла на пути к станции. В вагоне все начали ворчать: «Зачем держать среди живых мёртвого человека?» Кто-то пошёл и вызвал начальника поезда. Тут же пришли санитары и положили маму на носилки. Я решила: тоже пойду, чтобы хотя бы знать, где она похоронена. Меня остановили: «Ну что ты пойдёшь? Поезд тебя дожидаться не станет. А здесь карточку тебе не дадут. Вот и будешь ходить, ждать, когда в другой эшелон возьмут. Да и маме своей ничем уже не поможешь…»

Тогда я смирилась. В Волховстрое у нас всё-таки была короткая стоянка, и я отправилась искать еду. Когда я зашла в небольшой деревянный вокзал, то ужаснулась: на полу лежали умирающие. Те, у кого пробивались отголоски сознания пытались куда-то бесцельно ползти… Это было страшно. Стою, как вкопанная, смотрю и даже забыла, что пошла за едой. Потом всё-таки пришла в себя, иду и котелок к себе прижимаю. У нас у всех были свои котелки, но их не выдавали, самим раздобывать нужно было. И вот, положили в котелок мне кашу, сверху салом залили. А мы же после голода дистрофики, у нас все болезни от цинги до дизентерии. И тут нам дали кашу пшённую с огромным количеством жира свиного. Многие, съев её, умирали от заворота кишок. Но на всём пути нас ничем другим не кормили. Это было самым дешёвым. И я, конечно, мучалась ужасно от такой еды. Но всё-таки выжила. А мама моя осталась в Волховстрое (в братскую могилу её положили - позднее открытку прислали по месту её рождения, так что хоть знаю, где она).

Как я плакала, когда эшелон тронулся. И вдруг тётка Нюра ко мне подходит: «Ты сейчас по карточкам получила еду на себя и на маму, отдавай мне половину маминой порции!» Тут я ей всё высказала: и про то, как она у матери крохи хлеба воровала, и о том, как мама из-за неё от холода умерла. Она поняла, что ничего ей не дам, и пошла к начальнику поезда, сказала ему: «У нас из вагона забрали труп умершей, но там всё равно получают на неё продовольствие». Начальник пришёл, чтобы разузнать, что и как. Я смотрю на него и говорю: «Это моя мама была…». А он отвечает: «Ну и бери две порции на себя и на маму». Пожалел меня. После этого с тёткой я больше никогда не встречалась.

Ехали мы долго. Окружными путями. Военные эшелоны приходилось пропускать. Народу в вагонах было битком. За время пути я познакомилась с одной женщиной лет тридцати. Она говорила, что по пути будет Борисоглебск, где она родилась. Женщина эта жила недалеко от вокзала с отцом и матерью, которые ждали её приезда из Ленинграда. И она мне предложила пойти с ней. Я согласилась.

До сих помню этих людей. Жилоьим самим нелегко. Но без их помощи и поддержки я бы не выжила.

Однако без матери очень одиноко мне было. Я написала письмо в Янкино, деревню, откуда родом мои родители. Оказалось, там мой дедушка живёт, папин отец. Он был эвакуирован из Вышнего Волочка, когда город стали усиленно бомбить, его сын, родной брат моего отца, отвёз деда в деревню, где у них сохранился дом. Дед обрадовался, что я жива, и написал мне, чтобы я приезжала. Я отправилась за билетом. Но мне говорят: «Нет! Фронт! Не даём билеты. Ходят только специальные поезда, на которые нужен особый пропуск». Дедушка месяц хлопотал, чтобы дали мне разрешение на выезд. Гражданские эшелоны почти не ходили. Но всё-таки ему удалось добиться, чтобы мне выдали билет.

Ехала я из Борисоглебска недели полторы до Москвы, а дальше пересела на другой поезд. Вскоре мой Борисоглебск взяли немцы, то же произошло и с Краснодаром. А на оккупированной территории с человеком всё может случиться, сами понимаете. Спасла меня судьба. И вот, я приехала к дедушке в Тверскую область. Дед мой был сапожником, обувь чинил, шорник хороший был, хомуты для колхоза правил - мастер на все руки. Ему за это трудодни писали. А колхозники за работу приносили кто яичек, кто молока, кто сметанки. Незадолго до моего приезда дед всё это начал копить: догадывался, каково мне после Ленинграда.

Я даже не помню сейчас, как добралась до деревни. Будто всё произошло само собой. А ведь до деревни было восемь километров. Но в памяти сохранилось только то, как я подошла к дому и открыла дверь. Дед в кухне около окна сидел и чинил какие-то сапоги. Я ему: «Здравствуй, дедушка!» Он, не отрываясь от работы: «Здравствуй, здравствуй, матушка! Ну, что? Проходи». Он ко мне даже не поворачивался. Потом поднимает голову: «Ну что ты стоишь? Чего тебе надо, говори!» Я лишь тихо ему повторяю: «Дедушка!» Он внимательно посмотрел на меня: «Юлька!». Так и заплакали с ним. И когда сели за стол, он поставил передо мной корзину яиц, крынку глиняную - литра два сметаны, крынку молока и каравай хлеба. «Вот, внученька, ешь», - улыбнулся он мне. И только спустя год после блокады, когда я какое-то время прожила у дедушки, я смогла сказать, что сыта. До этого даже удивлялась: как люди могут говорить, что больше не хотят есть... Я поправилась на тридцать килограммов там! Живот распух. Помню, дед ходит и всё смотрит как-то косо на меня, наконец, всё-таки спрашивает: «Юлька, а кто ж отец этого будет?» Я с удивлением: «Кого?». Дед нерешительно: «Ну, говорят, мол, ты беременная». Со стороны, действительно, похоже было: сама палка такая и огромный живот. Я только рассмеялась: «Да не беременная я! Овощей отъелась».

Когда я уже чувствовала себя более-менее здоровой, дед сказал, что я сиротинка осталась и надо учиться обязательно, чтобы себе самой в жизни помогать. А дедушка мой уже старенький был - лет восемьдесят, но тут решил всё сделать, чтобы я образование получила. В деревне учиться было негде. Школа-десятилетка и техникумы находились в городе, до которого нужно было пройти восемь километров. Две наши девушки из деревни учились в педучилище, и я стала ходить с ними. У меня сохранилась зачётка, где значилось, что я окончила один курс техникума в Ленинграде, поэтому в педучилище меня сразу взяли на второй курс.

Я была комсомолкой, а в 1943-м году по рекомендации комсомольской организации и ещё двух рекомендующих я вступила в партию. Меня избрали в райком комсомола, и дали должность внештатного секретаря, ведавшего военно-спортивной работой. Тая я даже вела какое-то время военную подготовку у детей, начиная с четвёртого класса. Затем поручили мне ездить по деревням и комсомольские организации создавать. Представьте, путь километров за двадцать, дорог никаких, транспорта нет. Так и ходила в основном пешком. И, помню, дали мне какую-то деревню, чтобы я там создала комсомольскую организацию. Приехала, стала агитировать… А никто не вступил! Председатель колхоза мне говорит: «Пока ещё светло, идите домой, ничего у вас не получится. Бесполезная трата времени. До вас уже приходили и не один раз, тоже агитировали, но никто не вступает». И на обратную дорогу лошади у них уже не оказалось, так что тридцать километров пешком топать пришлось. Такая вот у меня должность была. А окончив педучилище, я работала в начальной школе военруком.

- А в Ленинград не думали возвращаться?

- Я всегда думала об этом. И уж точно не собиралась в деревне жить. Я окончила педучилище и сразу, как только сняли блокаду, стала пытаться уехать в Ленинград. Но получалось так: только выхлопочу пропуск - въезд в город закрыт. Спустя полгода я написала своему дяде, чтобы он снова сделал мне вызов. Но город опять был закрыт, и чтобы оформить пропуск по вызову от частного лица, мне ещё в Калинин нужно было ехать… Пока я на это решалась, услышала, что Ленинградский институт физкультуры имени Лесгафта набирает студентов. А до войны ведь на всех соревнованиях приходилось сталкиваться с ребятами оттуда, конечно, я бредила этим институтом. Ну, и подала документы, у меня ж среднее образование уже было после педучилища. Да ещё к документам я справку приложила, что работаю военруком. И мне прислали вызов на экзамены.

Так и получилось, что я попала в Ленинград только в июне 1945-го года. Это был уже не военный город, а место, где налаживается жизнь. Улицы подчищены: все выходили на субботники. Разрушенные дома были накрыты ремонтной сеткой. Город Ленинград был в строительных лесах.

До экзаменов ещё оставалось время, а институт имени Лесгафта готовился к грандиозному параду, который должен был торжественно пройти в День физкультурника на Красной площади в Москве.

Все экзамены я благополучно сдала и была зачислена на первый курс. Учиться мне было интересно.

Довольно скоро случай меня свёл с отцом, который числился без вести пропавшим. Оказалось, во время войны он был в плену. Он рассказал, что служил под командованием генерала Власова ещё до того, как тот перешёл на сторону немцев. Когда их окружили и они попали в безвыходное положение, генерал Власов скомандовал, чтобы выходили из окружения кто как может. Отец добрался до какого-то болотца и залёг в камышах. Так и провёл в камышах целую ночь. А утром проснулся, голову высунул из камышей, а рядом два немца наводят на него автомат. Так он попал в плен. Однако потом, когда советская армия стала освобождать пленных, то он снова оказался в строю, участвовал во взятии Праги.

После окончания войны по возвращении в Ленинград ему захотелось узнать, что стало со мной и с мамой. Он пришёл к нашему дому, но увидел, что всё разрушено. Ему не давал покоя вопрос: где же мы - живы или нет. Брат мамы посоветовал ему сходить в адресное бюро и там попробовать разузнать. В адресном бюро отцу дали мой адрес, где я жила.

Немного позднее, как участнику войны, отцу со мной на двоих дали маленькую комнату (всего 11-12 квадратных метров) в ужасно запущенной за блокаду квартире в нашем же районе. Но он решил съездить в Вышний Волочок повидаться со своим отцом и братом, да так там и обосновался, женился.

Я осталась одна. Мои доходы - стипендия. Училась я хорошо, повышенную стипендию получала. В институте встретила человека, который стал моим мужем. В 1949-м году мы с ним окончили институт и получили направление на работу в город Смоленск, где и живём до сих пор. Как сложилась моя судьба в Смоленске - это другой сюжет.

- Что сегодня связывает вас с Ленинградом?

- В Ленинград я периодически езжу. Там у меня дети и внуки. И, знаете, до семидесятых годов я никак не могла собраться с духом и придти на то место, где до войны стоял мой дом. Много боли и любви у меня связано с Ленинградом. Именно поэтому, когда ввели значок «Житель блокадного города», мне захотелось его получить. Я попросила подругу разузнать, что для этого необходимо. Она всё выяснила, я стала собирать документы. Метрическое свидетельство у меня пропало в войну, пришлось послать запрос в Калининскую область в город Красный Холм, куда немец не дошёл, и мне прислали дубликат метрики. Но ещё мне нужна была справка, что я шесть месяцев жила в блокадном Ленинграде. Однако в письме из ленинградского домоуправления мне ответили, что сведений обо мне нет. Во время очередной поездки я пошла туда сама. В конце концов они дали мне справку о комнате на улице Пестеля, где я жила после того, как мой дом разбомбили. Но там ведь не спешили прописывать, и получилось, якобы я жила в Ленинграде только с ноября. Мне посоветовали идти в архив. Там я перерыла все книжки Соляного переулка, но ничего не нашла ни о себе, ни о матери, ни об отце. В конце концов, я пошла в райисполком, там мне тоже не смогли помочь, однако сказали: того, что я работала на филиале ленинградского завода «Красная заря» с сентября до апреля, достаточно для получения медали «За оборону Ленинграда». И я получила эту медаль. А вот документов о том, что с 1928-го года жила в Ленинграде, так и не нашла.

И ещё, знаете, в Соляном переулке на месте того дома, где жили мы с мамой, сегодня здание, построенное совершенно в другом духе. И уже нет там ни того двора, ни той атмосферы. Всё абсолютно чужое мне. Ленинград я очень люблю, но очень большую часть моего Ленинграда навсегда унесла война.